Содержание
«Военная Литература»
Биографии

Анатолий Корольченко
ГЕНЕРАЛ СКОБЕЛЕВ
КАЗАК БАКЛАНОВ
Исторические повести


ГЕНЕРАЛ СКОБЕЛЕВ

ОТ АВТОРА

Скобелев…

Вряд ли кто из русских людей при упоминании этого имени останется безучастным. Блистательный полководец, храбрец из храбрецов, любимец народа, он прожил недолгую, но яркую, насыщенную событиями жизнь. Солдаты обожали его за отвагу и мужество, прозорливость и готовность разделить с ними ратные тяготы. Одно его появление в цепи удесятеряло силы, вселяло уверенность в победе, поднимало дух. «Белый генерал!», «Генерал Вперед!» — восторгались им те, кого он водил в жестокие атаки.

В свое время американский военный исследователь Грин писал, что Скобелев участвовал в семидесяти сражениях, и все они были победами. Воистину, велик был его военный гений!

Известному художнику-баталисту В. Верещагину посчастливилось много раз наблюдать полководца на поле брани, и он не скрывал своего восхищения. «Есть генералы-ремесленники и есть генералы-художники, — писал Верещагин. — Первый будет браво гнать неприятеля и, может быть, перебьет у него много народа, но он не сделает того, на что способен артистический темперамент, который сообразит, как обойти, обложить неприятельские силы и заставить их без боя положить оружие. К последнему разряду военных принадлежал М. Д. Скобелев, артист на поле боя».

Михаил Дмитриевич Скобелев бывал в самых горячих и опасных местах, где черная смерть витала над боевым строем, чаще обычного задевая крылом идущих рядом с ним. Но (удивительное дело!), несмотря на опасность, все просились к нему, и не было отбоя от добровольцев и волонтеров.

Рассказывали, как к самому императору Александру II пробился седой фельдфебель, ветеран войны 1812 года, с просьбой зачислить его на военную службу.

— Сделайте божескую милость, Ваше Величество. Живота своего не пожалею, — упрашивал старик.

— Но годы-то, годы. Ты, братец, давно свое отслужил. Куда же тебя направить?

— Как куда? К Скобелеву! Я делом докажу свою пригодность.

С особой силой блеснул полководческий талант Скобелева в русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Переправа через Дунай, Ловча (Ловеч), Плевна (Плевен), Шипка, Шейново, Адрианополь — вот вехи его боевого пути на Балканах. «Генерал-освободитель» — называют Скобелева в Болгарии и поныне, свято чтя память о нем. Много там святых мест. Одно из них — храм в центре Плевны, воздвигнутый в честь павших русских солдат и офицеров. На камне высечено: «Они — богатыри необъятной русской земли, вдохновленные высокими чувствами к порабощенному братскому народу, перешли реку Дунай, вступили на болгарскую землю, разбили полчища врагов, разрушили турецкую тиранию, разорвали цепи пятивекового рабства. Своей героической кровью они напоили болгарские нивы, своими богатырскими костями усеяли поля брани. Они отдали самое дорогое — свою жизнь — за наивысшее благо болгарского народа — за его свободу. Освобожденный ими болгарский народ в знак вечной признательности, идущей из глубины души, воздвиг этот храм-памятник свободы».

В большой степени эти слова можно отнести к М. Д. Скобелеву. Когда один из недавних политических деятелей бывшего Советского Союза высказал в том сомнение, он получил достойный отпор:

— У вас, русских, своя история, а у нас своя. И никакая сила ее не может изменить.

У меня, автора этой книги, своя память о генерале. Вижу пожелтевшую фотографию начала века с запечатленным на ней памятником и стоящими в строю солдатами: крепкие гвардейцы с винтовками за спиной, в руках фуражки, стриженые затылки. На обороте надпись: «Открытие памятника Скобелеву в Москве».

Отец объяснил, что это тот самый Скобелев, именем которого в моем родном Ростове была названа одна из больших улиц. Как я узнал позже, памятник в Москве находился на площади, носящей имя легендарного полководца, пока его не снесли, воздвигнув там же другой монумент — Юрию Долгорукому.

В военной академии, где мне довелось учиться после войны, преподаватель истории, седовласый генерал, рассказывал о Скобелеве с нескрываемым восхищением:

— Это был блистательный военачальник, любимец солдат и народа! Умный, знающий дело, человек безмерной отваги!

— Почему же мы не изучаем его операции? — спросили преподавателя.

— Планом не предусмотрено, — развел он руками, умалчивая о настоящей причине.

А она состояла в том, что генерал Скобелев участвовал в войнах российского царизма в Туркестане, но этот факт не может перечеркнуть, принизить его полководческое дарование, личные заслуги, как подавление польских волнений Кутузовым, Багратионом, Барклаем де Толли. Гонялся за Пугачевым и неистовый Суворов, а поймав, велел заточить бунтовщика в железную клетку и доставить в Москву. Да только ли они были такими! Сыны своего времени, они были верны присяге и неукоснительно следовали ей в делах.

Давно начав писать о Скобелеве, я не раз откладывал перо. Не напрасен ли труд? Тем более, что многие высказывали сомнение в успехе. Говорили, что затея напрасна, что труд пойдет впустую, потому что героя не жалуют сильные мира сего.

Но совсем иное сказал знакомый ученый:

— Писать надо. Непременно и несмотря ни на что! Придет время, и о Скобелеве вспомнят. Обойти молчанием его имя невозможно.

В самом деле, разве можно умолчать о прошлом или его «подправить!» Прошлое никогда не умирает, оно всегда с людьми. А время сказать всю правду о генерале Скобелеве после долгого, очень долгого молчания, полагаю, наступило, и я выношу эту книгу на суд читателя.

ГЛАВА 1
ОТЧАЯННЫЙ ПОРУЧИК

Экзамен

После долгого пути по раскисшей лесной дороге кавалькада всадников достигла реки.

— С коней! — подал команду штабс-капитан и спрыгнул с седла. — Можно курить.

Офицеры, примерно пятнадцать человек, последовали примеру старшего, передав поводья сопровождавшим их казакам.

— «Еще одно, последнее сказанье», — произнес, вздохнув, чернявый офицер.

— Не причитай! И без того тяжко, — подал голос кто-то из товарищей.

Все они съехались для поступления в Николаевскую академию Генерального штаба и прибыли сюда, чтобы сдать последний экзамен по тактике, который определит судьбу каждого. Совсем недавно их было намного больше, но злой рок сделал свое дело, сжалившись лишь над этой горсткой, да и то еще далеко не окончательно. Счастливчиков ожидает учеба в высшем привилегированном учебном заведении, по окончании которого откроется дорога к большим должностям и чинам; неудачников — ждет служба в заштатных городах, казарменные заботы с утра и дотемна, тщательно скрываемая нужда до самой отставки.

Академия! О ней мечтали многие офицеры, но далеко не каждый удостаивался чести попасть хотя бы в кандидатские списки на поступление. Сама академия находилась в Петербурге, но лагерь ее в нынешнем году разбили в северо-западном краю, наиболее характерном для европейского театра военных действий.

В ожидании экзаменаторов офицеры разбрелись по высокому берегу, сдержанно-напряженные и не очень шумливые. Старший группы, штабс-капитан, достал портсигар, постучал по нему папироской и покровительственно сказал чернявому офицеру:

— Расскажи-ка что-нибудь забавное. Отведи шуткой от души тяжесть. — И тут же обратился к уткнувшемуся в книгу поручику. — А вы что же, Скобелев, сторонитесь?

— Прошу вас, господа, без меня. Премудрая книга, — ответил тот высоким, с легкой картавинкой голосом.

Поручик русоволос, почти на полголовы выше штабс-капитана, грудь неширока, слегка покатые плечи.

— Скобелев покоряет стратегию, — сострил кто-то.

Офицер оторвал взгляд от книги: глаза карие, спокойные, чуть, насмешливые.

— Ну, хорошо, не будем мешать.

Чернявый поручик начал было рассказывать что-то затейливое, но из леса выкатилась коляска, и офицеры всполошились.

— Господа офицеры, ко мне! — подал команду штабс-капитан. — Станови-ис-сь! Смирно-о!

Все замерли. Слышался лишь храп коней да постукивание колес экипажа. С коляски сошел полковник, молча выслушал рапорт, оглядел строй.

— Итак, господа, сегодня вам предстоит выдержать последнее испытание. Задание всем одно: здесь на участке от изгиба Немана, — полковник указал рукой на отдаленный поворот реки, — до луговины найти удобное место для переправы кавалерийского отряда.

На полковнике все сияло: и твердые голенища высоких сапог, и козырек чуть набок надетой фуражки, и позолоченные пуговицы ладно сидевшего мундира с аксельбантом у плеча.

— Напоминаю, господа офицеры, что оценка избранного вами места будет определяться с учетом скрытых к реке подходов, наличием возможных неприятельских сил на противоположном берегу, глубиной реки и других моментов, которые могут повлиять на успех предприятия.

Полковник говорил хорошо поставленным голосом, гладко, заученно и было ясно, что повторял он все это много раз, облюбовав именно эту высоту, откуда открывался вид на реку. Задача имела утвержденное раз и навсегда решение, в котором учитывались все положительные и отрицательные факторы. Получить высший балл мог только тот офицер, который в точности повторял известное полковнику решение: оно заключалось в том, что отряд нужно было вывести к берегу в полуверсте ниже их местонахождения, где река разливалась, образуя плес, и где лошадям не пришлось бы плыть.

— И еще, господа. Оценивать ваше решение будет сам генерал Леер.

— А кто он такой? — подал голос чернявый офицер.

— Леер? Вы не знаете Леера? Это не делает вам чести. Генрих Антонович Леер — знаток военного дела. Им написано много книг, не говоря уже о статьях. В том числе учебник тактики для военных училищ. Он — профессор. Ныне возглавляет в академии кафедру тактики и стратегии. Тот, кто будет зачислен в число слушателей, непременно будет иметь счастье слушать его лекции.

Полковник достал из кармана часы, щелкнул крышкой.

— Надеюсь, задание ясно? Итак, по коням! Работать самостоятельно. Через два часа собираемся на высоте. К этому времени генерал Леер приедет сюда. За дело, господа!

— Поехали, Скобелев, — садясь на коня, предложил штабс-капитан.

— Поезжайте. Я задержусь, — ответил поручик.

Была та пора, когда лето еще не ушло, а осень не набрала силы, хотя и зримо напоминала о себе. День выдался солнечным, но чувствовалось холодное дыхание, позолотившее рощу. И над сонной рекой лениво курился белесоватый туман.

Все уехали, а Скобелев, привязав к дереву лошадь, достал из полевой сумки карту и углубился в ее изучение. Потом долго рассматривал реку на всем видимом ее протяжении.

От высоты к Неману вела тропа, и Скобелев верхом спустился по ней, долго вглядываясь в противоположный берег, где почти вплотную к воде подступал сосновый бор. Река здесь была намного уже, чем та, у плеса, но глубже.

Он недолго постоял, о чем-то размышляя, потом спрятал в полевую сумку карту. Выбрав кочку потверже, тщательно вымыл сапоги, очистил палочкой от грязи шпоры. Холодная вода обжигала холодом.

По той же тропе поручик поднялся наверх, привязал лошадь к дереву и снова углубился в книгу.

Был полдень, когда из лесу показались коляски. Скобелев поспешно захлопнул книгу и вскочил.

— Поручик Скобелев! Вы готовы доложить свое решение? — полковник смотрел недобрым взглядом.

— Так точно, готов! — отдавая честь, офицер лихо щелкнул каблуками, звякнув шпорами.

Вслед за полковником с коляски сошел плотного сложения, несколько медлительный в движениях генерал.

— Готовы? — щуря глаз, переспросил полковник. — А мне кажется, вас больше интересовала книга, чем задание. Вы даже не соизволили покинуть этой высоты. Как это нужно понимать?

— Я сделал свой выбор на данном участке.

— Что-о? Это место? Ну, знаете, поручик… Я должен вам сказать, что это место далеко не лучшее, более того, оно неблагоприятно для переправы. Я расцениваю ваше решение как совсем неудачное.

— Осмелюсь с вами не согласиться. Я учитываю законы тактики.

— То есть как? — в голосе полковника чувствовалось раздражение. Как может этот мальчишка-поручик, хотя и с наградами на мундире, не соглашаться с ним, полковником, преподавателем академии!

Стараясь сдержать себя, поручик стал объяснять:

— Вы заявили, что данное место является для переправы неблагоприятным. Такого же мнения, надеюсь, будет и неприятель. Следовательно, он оставит это место без должного внимания и надежного прикрытия. Это как раз и есть выгодные факторы для успешной переправы нашей кавалерии.

Стоявшие поодаль офицеры из числа кандидатов были удивлены дерзостью своего товарища и уверены, что судьба его решена.

Генерал, глядевший на заречную даль, на селение с кирпичными и островерхими мызами, при последних словах офицера обратился к нему:

— Вы из какого полка, поручик?

— Из лейб-гвардии Гродненского гусарского, ваше превосходительство.

— Знаю полк, хороший полк. — И перевел взгляд на саблю офицера, эфес которой украшал знак ордена Святой Анны с надписью в сердечке «За храбрость». — За что, поручик, удостоились?

— За разведывательный поиск.

— У вас прекрасное начало службы, но вы можете его испортить. И близки к тому. — Генерал пожевал тонкими губами. — Каковы же доводы в пользу вашего решения? Доложите, послушаем.

— Решая задачу, я исходил из той обстановки, когда командир лишен возможности выбрать удобное для переправы место. Он должен думать не об удобстве, а о победе, Это ведь главное. А наибольший успех его ожидает здесь.

— Но здесь глубокое и быстрое течение… Это может поставить под сомнение успех переправы, — вступил в разговор полковник.

— И еще это противоречит условию задания, — поддержал полковника генерал. Он внимательно, изучающе смотрел на Скобелева, — Может быть, в ваших доводах поручик, и есть резон, но как вы можете доказать, что правы, если преподаватели, эти знающие дело люди, утверждают обратное.

— Разрешите доказать правоту моего решения? — Глаза поручика лихорадочно заблестели, неожиданно позеленев.

— Пожалуйста, если сможете, — пожал плечами генерал.

Скобелев сбросил с плеча сумку, одним махом вскочил на коня, вонзив в его бока шпоры.

— Вы что делаете, поручик? — отпрянул в сторону полковник. — Вы куда?

— Пошел! — фальцетом вскрикнул всадник, галопом спускаясь к реке. Конь крутил мордой, противился, не желая идти в студеную воду, но, понукаемый всадником, сдался, погружаясь все глубже и глубже.

Холод сковал тело, одежда намокла, тянула вниз. В какой-то момент офицер чуть не выпустил луку седла, но пальцы цепко схватились за спасительный выступ.

— Безумец!.. Можно ли так! — не. спускал с него глаз полковник. Лицо выражало и гнев, и страх, и возмущение.

И все, кто находился на высоте — офицеры, казаки, генерал, наблюдали за поручиком. Уж такого они никак не ожидали.

— Надо же… вот характер, — сказал генерал.

Случайно его взгляд упал на брошенную Скобелевым сумку, из-под крышки которой виднелась книга.

Старший группы штабс-капитан перехватил взгляд генерала, поспешно поднял сумку.

— Разрешите взглянуть на книгу.

— Вот видите, Генрих Антонович, вместо того, чтобы заниматься делом, этот Скобелев роман читал.

У полковника еще раньше сложилось мнение о Скобелеве как о человеке, хотя и способном, любящем военное дело и особенно военную историю, но не очень старательном и, более того, ленивом. И его он уже заочно причислял к тем неудачникам, которые должны уехать назад, в свои полки.

— Это не роман, — сказал генерал. — Это мои «Записки тактики».

Он стал листать книгу, замечая на полях пометки карандашом. «А ведь он не обычен, этот поручик», — отметил генерал, возвращая книгу.

Между тем всадник переплыл реку, проскакал верхом полверсты и поплыл назад. Не задерживаясь, выбрался наверх.

С него текло ручьем, из сапог выливалась вода. Даже фуражка с туго натянутым внутри проволочным кольцом обмякла и потеряла форму.

Но поручик словно не замечал этого. Подошел к генералу:

— Ваше превосходительство, докладываю: место для переправы кавалерийского отряда благоприятно, река преодолима. — И сделал шаг в сторону, как бы давая генералу и полковнику возможность убедиться в правоте его слов.

Возвращаясь, генерал Леер вдруг усмехнулся, сказал полковнику:

— Пришел на память случай, как начальник академии зачислил одного офицера на учебу. Спрашивал, спрашивал его, а тот «плавает». Начальник и говорит: «Знаешь ли ты, братец, русскую народную песню «Ты поди, поди, моя коровушка, домой»? Капитан, не моргнув глазом, отвечает: «Знаю, ваше превосходительство. Но я знаю и другую». «Какую же?» «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик». Начальник опешил, а потом ударил кулаком о стол. «Так и быть, зачисляю тебя, братец. За находчивость!»

— Уж не хотите ли вы сравнить этот случай с сегодняшним? — насторожился полковник.

— Нет, Скобелев совсем другое дело. У него задатки отличного военачальника, хотя характер весьма не прост. Из него выйдет прекрасный генерал, если обстоятельства не сломают его. Да, да, поверьте мне.

— Но это в случае, если он будет зачислен в академию, — высказал полковник. Его не покидало задетое поручиком самолюбие. «Этот мальчишка многое себе позволяет».

Осторожный Леер не стал возражать.

— Разумеется, если этот Скобелев поступит к нам.

В петербургском доме

Генерал Леер был прав, угадывая сложный характер дерзкого, но далеко не бесталанного поручика. Вырос он в дворянской военной семье. Отец — полковник Генерального штаба, человек ровный, обходительный, бывал при дворе. Мать, Ольга Николаевна, тоже мягкого склада, хотя и умеет настоять на своем. По причине частого отсутствия мужа она в доме хозяйка. Кроме младшего Михаила — в семье еще три дочери.

Бывавшие в доме Скобелевых гости, глядя на подвижного и требовательного ребенка, утверждали, что он в деда.

— Вылитый Иван Никитич.

В гостиной висит портрет деда: красивый овал лица, чистый лоб, взбитые кудри, усы; на плечах генеральские эполеты с тремя звездочками. Он смотрит на мальчика, как бы говоря: «Не балуй…».

Мишук едва его помнит: в памяти лишь быстрый говор да пустой, пришпиленный рукав мундира. Когда дед умер, мальчику было шесть лет. На похоронах присутствовало много народа, все скорбно вздыхали, говорили прочувствованно. Сам император Николай Павлович удостоил усопшего чести стоять у гроба.

Желая сызмала готовить сына к военной службе, отец пригласил в дом гувернера. Было модным нанимать французов, но он пригласил немца, надеясь, что тот сумеет воспитать у Миши качества, присущие немецкой нации: пунктуальность, строгость, твердость духа, жесткость…

О приходе гувернера первым сообщил Дмитрию Ивановичу Митрофаныч. Прихрамывая и тяжело вздыхая, старик приблизился к сидевшему в кресле хозяину. Он был денщиком еще у покойного Ивана Никитича. Старику было под шестьдесят, и давно бы пора на покой, но, прижившись в семье Скобелевых, старик не представлял иной жизни.

— Там, ваше превосходительство, проситель заявился. Не угодно ли принять?

Часы на стене отбили двенадцать. Именно на это время Дмитрий Иванович определил немцу встречу.

— Проси, Митрофаныч.

— Слушаюсь.

Дмитрий Иванович был в военной форме, она скрадывала его небольшой рост и коренастую, несколько мужичью фигуру. Лысоватая голова и простое лицо мало соответствовали облику придворного, имевшего высокий чин флигель-адъютанта. По высочайшему назначению он исполнял должность командира. Его Величества конвоя, до того командовал не менее привилегированным лейб-гвардейским полком и являлся походным атаманом донских казачьих полков, находившихся в Финляндии. Участник многих походов и сражений, в свои тридцать пять лет он удостоился многих орденов и отличий.

Дмитрий Иванович встретил немца с привычной для военных сдержанностью.

— Здравствуйте, господин Швердт, — сказал он, не протягивая руки. — Я правильно назвал вашу фамилию?

— О, яволь! Совершенно точно: Фердинанд Иоганн Швердт, — подтвердил тот и чопорно отвесил поклон. — Или можно просто: Федор Ифанович.

— Как будет угодно, — ответил Скобелев.

Немец был невысок, голубоглаз, на впалых щеках пролегли глубокие складки, придававшие лицу аскетический вид. Он был далеко не стар, но и не молод.

— Не скрою, я вами интересовался… — продолжал хозяин, — и мне рекомендовали вас как достойного человека в воспитатели. Пройдемте в кабинет.

Посреди кабинета холодно поблескивал полированный стол. На нем мраморный чернильный прибор. Вдоль стен — книжные шкафы, за стеклами — ровные ряды книг с золотым тиснением. У стола — кресла.

— Прошу, — указал на одно Дмитрий Иванович, сам сел напротив. — Вы употребляете табак?

— О, найн, то есть нет. Это зелье не признайт.

— Я так и знал, господин Швердт. Вы уроженец каких мест?

— Мой фатерлянд есть Бавария. Там моя муттер, то есть матушка. А мой фа… извините, бедный батюшка умер. Там, в Баварии, я кончаль школа. Потом служил в армии, был унтером. Имею медаль. — Последнее он произнес с достоинством. — Потом был плен, русский плен. Служил в доме, воспитывал киндер… простите, то есть детей.

Дмитрий Иванович слушал его, не перебивая. Его не очень смущало, что будущий воспитатель не имел достаточного образования. Важно, чтобы он сумел воспитать мальчика, которому недавно исполнилось десять лет, как настоящего мужчину.

Намерение Дмитрия Ивановича не совпадало с желанием жены, мечтавшей видеть Михаила ученым человеком.

В разгар беседы вошла хозяйка, стройная брюнетка. При ее появлении Дмитрий Иванович поспешно поднялся.

— Это — господин Швердт… Федор Иванович. Ольга Николаевна, — представил он жену.

— Здравствуйте, Федор Иванович, — смело протянула она руку, ничем не показывая, что вид немца несколько удивил ее.

На нем поношенный пиджак, из коротких рукавов выглядывали костистые руки. На ногах разбитые штиблеты. Лоснящиеся, потертые понизу брюки, однако же со следами недавнего утюга. И не без шика повязан на шее шарф.

«Однако ж он франт», — подумала она, но вслух произнесла:

— Мы рады вам. Надеюсь, главное обговорено?

— Да, Федор Иванович уже рассказал о себе. Представь, за храбрость он отмечен медалью!

— Вы были солдатом? — вскинула бровь хозяйка.

— О нет, я есть унтер-офицер.

Уступив кресло жене, Дмитрий Иванович встал за ней. Теперь уж Ольга Николаевна с женской дотошностью стала расспрашивать немца.

— Мы надеемся, что вы окажете на сына благотворное влияние, — высказала она, как бы заключая соглашение. — Мальчик он впечатлительный, с доброй душой, хотя и не лишен упрямства. Требует особого внимания. Впрочем, каждый ребенок требует к себе подхода. Надеюсь, вы меня понимаете.

— О-о! Да-да!..

— Здоровья он крепкого, а характером весь в деда. Тот всегда своего добивался. Вы, наверное, слышали о старшем Скобелеве, Иване Никитиче?.. Его называли одноруким генералом… Нет?.. Знаете, я бы хотела, чтобы в нем были и другие качества… Например, склонность к наукам. Он очень способен к математике… Впрочем, о том мы еще успеем поговорить.

Немец подчеркнуто внимательно слушал женщину.

— О, фрау Ольга Николаефна, не изфольте беспокойства. Малшик будет надежные руки. Я буду делайт его настоящим мужчин.

Дверь вдруг распахнулась и в кабинет влетел мальчуган лет десяти-одиннадцати, светловолосый, с кудряшками над выпуклым лбом, с чистым взглядом круглых карих глаз. Щеки пылали румянцем.

— Ах, вот вы где! А Митрофаныч сказал, что вас нет, — сказал он с легкой картавинкой.

— Вот и Мишель! — воскликнула Ольга Николаевна. — Подойди сюда, мой дружок. Знакомься: это Федор Иванович. Теперь он будет жить у нас, учить тебя. Надеюсь, вы станете добрыми друзьями. Подойди, Мишель, дай руку Федору Ивановичу.

Мальчуган смело протянул руку.

— Здравствуйте, — сказал он и почувствовал, как его ладонь охватили жесткие, длинные пальцы учителя.

По прошествии нескольких недель Швердт стал совсем другим. Улетучилась его скромность и покладистость, какие угадывались в первые дни. Он купил недорогое, но добротное платье, фасонные со скрипом штиблеты, яркий галстук. Обзавелся очками, которые, перед тем как надеть, тщательно протирал желтым лоскутком замши.

Сердобольная кухарка, поначалу из жалости подкармливавшая немчика, теперь боялась подойти к нему. Вызвал он и нерасположение Митрофаныча.

— Тьфу ты, господь бог! — возмущался старый солдат. — Давеча был человеком, а теперь сам шут его не поймет!

Однако Дмитрий Иванович и Ольга Николаевна были довольны немцем. Ведь к ним часто наезжали высокие гости…

Нередко Федор Иванович садился за один стол с хозяевами, и тогда строго поучал детей, особенно Михаила. К своим обязанностям гувернер относился ревностно. Точно в назначенный час появлялся в комнате, усаживал мальчика за стол и начинал занятия.

— Ви дольжен знайт немецки язык. Вся Европ шпрехен… то есть говорит. Ви дольжен чита-ать, зна-ать слов, много слов.

И заставлял читать из немецких книг рассказы, заучивать стихи, выписывать в отдельную тетрадь незнакомые слова с русским переводом. Порой они занимали целые страницы.

— Дизе вокабул извольте к утру знайт. Я буду очень строг, — говорил он, помахивая длинным пальцем.

И Миша учил эти вокабулы. Чтобы быстрей запомнить, на ночь клал тетрадь под подушку.

Не упускавшая из вида сына Ольга Николаевна спрашивала мужа:

— Не находишь ли ты, что гувернер излишне строг?

— Пусть лучше строг, чем мягкосердечен, — отвечал тот. — С детьми без строгости не обойтись.

Оживленней проходили занятия по арифметике. Решение задач и упражнений напоминало игру, заставляло думать, искать нужные ходы. Трудности и неудачи не обескураживали, требовали настойчивости, вызывали неподдельное чувство радости, когда добивался правильного результата.

— Гу-ут, — сдержанно говорил учитель. — Но дизе… это задач легкая… Нужно решайт другую.

Сближали их занятия по истории. С живым интересом читал Михаил о походах Ганнибала, Александра Македонского, Наполеона. Учитель заранее вычерчивал схемы сражений, где красные и синие значки обозначали построение войск, пунктиры — их движение, а стрелки — атаки.

Воинственный унтер преображался в полководца:

— Ейне колонне маршиерт, цвейте тоже шагайт… А потом ангриф… то есть атака!

От него Михаил узнал о беспримерном сражении отважных карфагенян у Канн, где им удалось окружить превосходящую по численности римскую армию. Услышал о греческом полководце Эпаминонде и его великом открытии — сосредоточивать на главном направлении решающие силы.

Он не стеснялся задавать вопросы, и немец отвечал мальчику, как равному, часто горячился, забывая о педагогическом такте, но ученик словно не замечал того и не обижался.

Наполеона Швердт не очень жаловал, однако не без восторженности рассказывал, как молодой полководец возглавил боевую колонну и со знаменем в руках атаковал Аркольский мост, отбросив неприятельские силы. В сознание мальчика на всю жизнь запало любимое выражение Наполеона, которое тот часто употреблял перед сражением: «Вначале ввяжемся, а там будет видно!» Он даже записал его на листе бумаги и повесил у кровати.

О Суворове гувернер высказался сдержанно:

— Ему помогаль случай, просто везло.

Это задело Михаила: его дед Иван в Суворове души не чаял, Митрофаныч рассказывал такое, что дух захватывало. И отец Дмитрий Иванович преклонялся перед легендарным генералиссимусом. Его же учитель говорил совсем иное.

Михаил рассказал об этом отцу, тот усмехнулся:

— Ты с ним не спорь. Просто он не желает признать в русском великого полководца. Лучше прочитай книгу.

Когда на следующий день Федор Иванович увидел в руках воспитанника книгу о Суворове, самолюбие его было уязвлено.

— Ви читайте о великом полководце Фридрихе, о нем нужно знайт.

Время шло, между гувернером и учеником появились трения, но. все попытки учителя сломить упрямство ученика, подчинить его своей воле ни к чему ни приводили. Скорее наоборот: чем настойчивей был немец в своих требованиях, тем сильней упорствовал мальчик. А однажды случилось то, что вконец сделало их врагами.

Утром учитель потребовал тетрадь:

— Я путу спрашивайт вокабул.

Ах, эти несчастные вокабулы! Вчера заигравшись, Миша совсем забыл выучить их.

— Та-ак, — многозначительно произнес учитель, раскрывая тетрадь.

Он, конечно, знал, что Михаил не приготовил урок. Протер лоскутком очки, облизал, будто предвкушая сладкое, кончиком языка тонкие губы.

— Скажите пожалуйста, как по-немецки будет разум? Ми вчера-употреблял это слофо.

— Разум… Разум, — пролепетал, пытаясь вспомнить, Михаил и замолк, виновато опустив голову.

— Не знайт? Гут. А как путет сосед? Тоже не знайт. Нахбар путет по-немецки сосед… Ви ничего не знайт! Ви не желайт знать плагородный язык! Я говорил вашему отец, что ви путете знайт немецкий язык, но ви не хотите его знайт. А потому я, натюрлих, толжен приняйт строгий мер. Ейн момент, — и поспешно вышел.

Вернулся он быстро, держа в руках тонкий и гибкий, наверняка заранее припасенный прутик. Объявил:

— Я путу вас наказайт. Потайте мне руки. Вот так. — И вытянул, показывая руку ладонью вверх.

Не осознавая происходящего, Михаил вытянул руки. Никогда еще над ним не проводили такой экзекуции!

— Ейн! — воскликнул немец и яростно хлестнул прутом.

Ладони словно обожгло, и Михаил отдернул руки, но окрик заставил их снова вытянуть.

— Цвай!

Стиснув зубы, с глазами, полными слез, он вытерпел наказание, не показывая боли. Потом повернулся и, твердо ступая, не выбежал, а вышел из комнаты.

Свою обиду и боль он выплакал втайне от всех. Не пожаловался ни матери и отцу, ни сестрам, которые настойчиво допытывались.

С того дня между гувернером и воспитанником возникла скрытая неприязнь. Даже уроки истории и математики не могли сгладить их отношений.

— Что случилось? Расскажи, мой друг, — встревоженная поведением сына, допытывалась Ольга Николаевна.

— Ничего, — потупясь отвечал он. Искать защиты у женщины он считал недостойным мужчины.

Ничего не сказал он и отцу, хотя тот догадывался о случившемся. Возможно, Митрофаныч подглядел.

Однажды горничная Надюша пришла к Ольге Николаевне со слезами.

— Увольте меня, барыня, от этого немца. Покоя нет. Все придирается, а давеча такое потребовал, что стыдно сказать. А сам ночами где-то пропадает.

Все замечали, что Федор Иванович по вечерам уходил и возвращался поздно, стал рассеянным. Не иначе, нашел даму сердца. В очередное воскресенье он старательно повязал новый галстук, натянул купленные накануне белоснежные перчатки. Надушившись, он оглядел себя в зеркало, хмыкнул и заспешил на выход. До встречи оставалось немного времени, но он высчитал путь с точностью до минуты.

— Уж какой вы ныне пригожий, — сказал ему приятное Митрофаныч.

Тот расплылся в улыбке, взялся за начищенную дверную ручку и… на перчатке во всю ладонь появилось черное пятно.

— Что такое? — выпучил он на Митрофаныча глаза. — Что это?

Хотел осторожно вытереть с новых перчаток грязь, но только размазал. Понюхал: вакса. Та самая, которой мазали сапоги. Немца бросило в жар.

Митрофаныч стоял ни жив ни мертв. Откуда такое? Сегодня он не трогал злосчастной банки. И тут пришла догадка: барчонок недавно тут крутился. Неужто его рук дело?

Но гувернер и сам обо всем догадался!

— О, майн гот!.. О, тейфель! — Он с яростью сорвал с рук перчатки. — О, я зналь, кто это делаль! Какой злой шутка! Михель! Михель!

Но того поблизости не было.

Развязка произошла на следующий день. К сестрам пришли подруги и среди них — черноокая, с чубчиком Звездочка. Так назвал Михаил девочку, которая вызывала в нем волнение. Глаза у Звездочки были бархатными, бездонными, хотелось в них смотреть и смотреть. Он чувствовал себя защитником девочек, доблестным рыцарем, о которых читал в книжках.

И тут вошел Федор Иванович. Его появление не предвещало ничего приятного.

— Подите ко мне! — чуть не срываясь на крик, позвал он Михаила. — Ви вчера делаль глупость. Ви сегодня дольжен отвечайт.

Все замерли. Тон был явно оскорбительным. Михаил понял все. Присутствие девочек и Звездочки, однако, придало ему смелости.

— Ви негодный мальчишка, теперь молчайт! Вчера ви шкодить! Но герр Швердт не позволяйт себя унижайт. Он знайт себе цену!

С этими словами он приблизился и быстро влепил Михаилу пощечину. Девочки взвизгнули. Секунду мальчик не мог прийти в себя. Получить унизительную пощечину? При девочках? В присутствии Звездочки? Нет, это унизило его до позора, с этим он не мог мириться.

Он видел перед собой ненавистное, а сейчас торжествующее лицо своего мучителя. Ну, нет же, такое он не простит, он отстоит свою честь. И, не раздумывая более, хлестнул в ответ по ненавистному лицу. От неожиданности немец остолбенел.

— Что-о? Ви драться? Да как ты посмел?

Но Михаил не удостоил его ответом. Повернулся и, гордо вскинув голову, направился к двери.

Вечером Дмитрий Иванович имел недолгий разговор с Швердтом, а наутро гувернер выехал из дома, оставив по себе недобрую память. Михаила же вскоре отправили в Париж, в известный пансион француза Дезидерия Жирардэ. Те, кто знали его, отзывались о нем с уважением, называя его человеком высоких качеств и умелым воспитателем юных душ.

Неохотно отпускала от себя Ольга Николаевна любимца. Но утешалась мыслью, что в далекой Франции стремление Мишеля к военной карьере угаснет, проявится интерес к гражданской службе.

Знаменитый дед

Мишеля, Иван Никитич, был армейским служакой в прямом смысле слова. Родился он в семье сержанта, выходца из крепостных, несшего службу в Оренбургской крепости. В этой крепости и прошло детство Ивана. А в четырнадцать лет, после смерти отца, он заменил его по службе. Почти пятнадцать лет прослужил Иван в нижних чинах. Лишь когда исполнилось двадцать девять, его произвели в подпоручики, первый офицерский чин. Несмотря на малограмотность, он имел ясный ум, преотлично знал службу, а пребывая в писарях, набил на сочинительстве служебных бумаг руку, овладел слогом.

Боевое крещение Иван Скобелев получил в сражении против наполеоновских войск в Пруссии. Ближайшие начальники отметили его воинскую доблесть, сноровку.

В войне против Швеции в 1807 году за боевые отличия он удостоился золотой шпаги и ордена Владимира. В бою осколком ядра ему оторвало три пальца правой руки, сильно контузило. Однако это не помешало Скобелеву принять предложение Николая Николаевича Раевского ехать на Балканский фронт. Там он вновь отличился при штурме крепостей Силистрии и Шумлы, за что был отмечен орденом Анны.

Раны давали знать, и в 1811 году по состоянию здоровья Ивана Никитича уволили из армии в чине капитана.

С превеликим трудом отставной служака Иван Скобелев устроился в петербургскую полицию квартальным надзирателем. И тут нес службу старательно, честно, как он говорил, «по долгу и сердцу». Тогда же произошел случай, который спустя год сыграл в его жизни значительную роль.

Летом в императорском дворце произошла кража. У цесаревича Константина Павловича пропали алмазные знаки ордена Иерусалимского. Кто похитил — неизвестно, но за их сохранность отвечал камердинер Рудковский.

— Не найдешь — сгною, — пообещал цесаревич.

Рудковскому хоть в петлю от таких обещаний. В ту пору ему повстречался квартальный надзиратель Скобелев. Без особой надежды на помощь рассказал он о своем горе.

— Где я найду эти треклятые алмазы? Посуди, Иван Никитич.

По тому же делу квартальных собирает частный пристав полицейского участка:

— Ройте носом землю, но знаки найти! Не то всем не поздоровится!

Иван Никитич не ведал, с чего начать. Хуже, чем на войне! Там неприятель в одной стороне: иди и непременно нарвешься. А здесь неведомо, кого подозревать!…

Но ему повезло. Случайно узнал, что одному скупщику краденого приносили «висюльки из алмазов». Скобелев к нему: так и эдак, признавайся, где алмазы? Кто приносил?

Но скупщика, на мякине не проведешь:

— He знаю, ваша честь. Запамятовал, господин хороший.

— Мужик то был иль баба?

— Кажись, мужик.

— Каков он из себя? И где алмазы?

— Да у него же, ваша честь.

В околотке Ивана Никитича жило немало, дельцов, плутов, пьяниц да мошенников. Но кто из них грешен? Нелегким был поиск, но конец нитки удалось-таки ухватить, а дальше весь клубок и размотал, добыл алмазные знаки.

Дал сигнал Рудковскому, что все, мол, в порядке. Тот не замедлил примчаться. Увидев покражу, бросился Ивану Никитичу на шею.

— Выручил от беды! Век помнить буду! Проси за услугу, что пожелаешь.

— Ничего не надо, сделал доброе дело — и хорошо.

Все-таки Рудковский не остался в долгу. Пришел черед просить помощи Скобелеву. Раны давали о себе знать, Иван Никитич часто болел, и это пришлось начальству не по душе.

Его уволили без пенсиона. Тяжелое наступило время, хлебнул вдоволь нужды. Все, что имел, — продал, необходимое заложил в ломбард. В квартире голые стены, а на нем последний форменный сюртук да затерханная шинелька с царским орлом на медных пуговицах. Назойливо приходила мысль о петле. Никогда не думал, что дойдет до такой жизни. Вот награда за честную службу да боевые раны! «Как быть? Что делать?»

В июне 1812 года, когда Наполеон двинул войска на Россию, Иван Никитич подал рапорт о зачислении в армию. Все же боевой капитан, военное дело знает, еще может послужить делу в столь грозный час…

Отказали. Куда же брать такого хворого?

И вот тут-то и повстречал Скобелев царского камердинера Рудковского. Повстречал на Невском случайно, в толпе. Тот в первый миг не узнал его.

— Ты ли, Иван Никитич? Какой недуг на тебя свалился?

— У тебя была беда, теперь ко мне пришла, Павел Антонович. Впору руки накладывать. — И он рассказал о своем горе.

— Так в армию иди! Сейчас такие молодцы там очень нужны.

— Пытался, не берут. Как увидели это, — протянул он искромсанную руку, — так на попятную.

— Ах ты, боже, — горестно покачал головой камердинер. — Как же тебе помочь? Приходи ко мне вечером, что-нибудь придумаем.

И придумали.

У Рудковского оказался знакомый, жена которого находилась в приятельских отношениях с женой Михаила Илларионовича Кутузова.

— Возьму-ка задачу на себя. Завтра непременно свяжусь с Елизаветой Петровной. Пусть она передаст просьбу жене главнокомандующего. Хотя и мало надежды, но возможность нельзя упускать.

Письмо попало в руки жены Кутузова, Екатерины Ильиничны. Она посочувствовала неудачнику-капитану. Написала супругу записку. Что в ней писала, одному богу известно. Но только Рудковский вручил ее Ивану Никитовичу со словами:

— Лети в Царево-Займище, там Михаил Илларионович, передашь ему. Да поможет тебе бог и главнокомандующий!

Скобелева назначили в канцелярию Кутузова титулярным советником. Возможно, он так бы и остался до конца войны в этом неприметном чине, если бы не случай.

Однажды нужно было написать документ на высочайшее имя. Писарь канцелярии, промучившись весь день, ввечеру представил его главнокомандующему на подпись. Тот долго и внимательно читал, потом в неудовольствии дернул плечом и оттолкнул бумагу.

— Не подпишу! Нет ясности мысли и штиль не тот.

А уж на дворе нетерпеливо били копытами фельдъегерские кони.

— Дозвольте, ваша светлость, мне попытаться, — предложил услуги Скобелев.

— Вам? Вы-то когда-либо писали подобное?

— Никак нет. Но я попробую, постараюсь.

— Но нужно быстро. Не то запоздаем с доставкой.

Иван Никитич знал, что Кутузов не только был весьма умудрен в военных и житейских делах, но и слыл тонким дипломатом, угодить ему непросто. Знал, и все же решился. Переделанная им записка легла на стол главнокомандующего. Тот стал читать, лицо просветлело:

— Очень хорошо! Просто, ясно и весьма кратко.

После этого случая Иван Никитич, порой не без помощи служившего в канцелярии поэта Жуковского, писал важные документы, а после сражения при Бородино, где он выполнял обязанности адъютанта главнокомандующего, был произведен в майоры. Дед находился при Кутузове до последнего его часа, сопровождал гроб с телом фельдмаршала из австрийского местечка Бунцлау до Петербурга, на похоронах был одним из распорядителей.

С той поры Иван Скобелев уже не расставался с армией. В 1831 году в одном из сражений на польской земле, где он командовал бригадой, его тяжело ранило. Осколок ядра раздробил левую руку, которую доктора тут же ампутировали. Рассказывали, что во время операции дед сидел на барабане и диктовал адъютанту свой прощальный приказ.

Его не только не уволили, но, присвоив очередной чин, назначили однорукого генерала комендантом Петропавловской крепости. В годы службы на этом поприще строгий император Николай I повелел заключить в каземат молодого офицера. Вникнув в суть проступка, Иван Никитич нашел мужество написать императору: «Вы не правы. Офицер не заслуживает наказания, какое Вами назначено. Я решительно возражаю».

Николай, прочитав, поначалу вспылил:

— Какой-то генерал делает мне, российскому императору, выговор. Да я его!..

Потом задумался, оставил письмо на столе. А на следующий день на уголке рапорта вывел резолюцию: «Старику Скобелеву я ни в чем не откажу. Надеюсь, что после его солдатского увещевания виновному из того выйдет опять хороший офицер». И распорядился заключенного освободить.

На склоне лет дед ударился в писательство. Ему было о чем писать, да и рассказчик он оказался занимательный. К нему, наивному чудаку, издатели проявляли доброжелательность, помогали обрабатывать записи. Простые и увлекательные рассказы его подкупали читателей своей искренностью, вызывая к автору доверие и симпатию.

С одной его книжкой внук Миша не расставался, в который уже раз перечитывал. Вот как дед описывал смерть величайшего российского скупердяя генерала Воейкова:

«Дают мне знать, что приятель мой Воейков при смерти и что доктора уже объявили ему самому, что более двух дней он ни за что не проживет.

Приезжаю я к нему. Сижу у его постели. Спрашиваю: ну, что, Александр Федорович, не имеешь ли что поручить мне о своих делах, доктора ведь сказали, что положение твое опасно?

— Эх, Иван Никитич, — заговорил, приподнимаясь на локоть, умирающий. — Есть у меня к тебе просьба: одолжи дней на десять тысяч пять рублей.

Просьба меня удивила. Я подумал и говорю:

— А вот погоди, я жду с почты деньги, пришлют из деревни оброк, так дней через пять тебе и дам.

Воейков со злостью сжал кулак и крякнул, повертываясь ко мне спиной. Он, видимо, рассердился, что не удалось занять без отдачи».

Книги деда ходили по рукам, их зачитывали до дыр, называя автора солдатским писателем.

Таким был дед, однорукий генерал Иван Никитич Скобелев, черты характера которого унаследовал знаменитый внук.

Университетские страсти

Пансион Жирардэ, куда был отправлен двенадцатилетний Михаил, находился в Париже. В России заведение пользовалось известностью, в нем обучалось немало детей петербургской и московской знати.

Несмотря на неуравновешенный характер, Миша Скобелев пришелся по душе владельцу пансиона мсье Жирардэ, стал его любимцем. И юноша отвечал ему тем же, сохранив любовь к доброму учителю на всю жизнь. Француз в письме к отцу Михаила, отмечая' необыкновенные способности юноши, схватывающего все на лету, а равно остроту ума, пытливость и наблюдательность, настойчиво рекомендовал продолжить образование в университете. «У Михаила, — писал он, — своеобразный ум и чувства, присущие лишь избранным натурам. Математика — вот его призвание. Уверен, из него выйдет незаурядный ученый».

Позицию Жирардэ относительно дальнейшей учебы сына разделяла мать Михаила, Ольга Николаевна. Дочь помещика, она совсем не желала, чтобы ее сыну была уготована полная тревог и опасностей военная жизнь.

— Достаточно того, что выпало на долю его отца и деда, — заявила она, имея в виду долгую военную службу Дмитрия Ивановича и свекра Ивана Никитича.

Ее поддержал и приехавший из Парижа сам Жирард? Мог ли старый учитель оставить без внимания любимца, когда тот вступал в жизнь?

— Поверьте моему слову, доверьтесь голосу разума, судьба Мишеля проходит через университет, — настаивал француз. — И ты, мой друг, послушай меня в последний раз. Не убивай в себе таланта!

Мог ли юноша противостоять настойчивости матери и учителя, которого полюбил всей душой? Сдался. И под руководством опытного репетитора, под неусыпным оком француза стал готовиться к поступлению в Санкт-Петербургский университет на факультет математики.

Математика в те годы влекла к себе многих, надеявшихся познать через загадочный мир чисел тайны жизни. Иные военные деятели получили прежде университетское образование. Среди них генерал Столетов, старший брат известного русского физика, окончивший физико-математический факультет Московского университета. Сам военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, известный военный реформатор, учился в том же университете.

Репетитор от успехов молодого Скобелева был в восторге.

— При его способностях и знаниях не может быть никакого сомнения, что он не то что с успехом, а блистательно сдаст экзамены.

Но червячок сомнения все же грыз душу репетитора: не проявлял юноша любви к предмету.

— Так нельзя, математика — что избалованная и капризная дама, она требует к себе не только внимания, но и беспредельной любви, — говорил он.

А вот любви-то к ней Михаил и не чувствовал. Выполнив задание, уединялся, предаваясь долгие часы чтению. Книги в основном были историческими, в них описывались походы и сражения Ганнибала, Македонского, Суворова. Михаил перечитал многое об Отечественной войне 1812 года, делая записи в тетради. Знал в подробностях главнейшие ее сражения, изучил действия прославленных генералов: осторожного Барклая и решительного Багратиона, дерзкого Платова и умного Ермолова, стремительного Милорадовича и стойкого Дохтурова. А книгу деда, которую тот написал для нижних чинов армии, знал почти наизусть.

Штудируя математику, он чувствовал, что душа принадлежит совсем другому — военному делу, пребывая в плену двойственных интересов.

К осени курс подготовки был завершен. Репетитор торжественно заявил:

— Готов биться об заклад, что результат будет весьма успешным.

— Вы в этом уверены? — усомнилась Ольга Николаевна.

— Абсолютно.

— А надобно устроить экзамен на дому. Позвольте мне заняться этим? — подал мысль француз Жирардэ.

И такой экзамен был устроен. Пригласили попечителя университета, трех профессоров.

— Прошу, господа, отнестись к делу без скидок, — попросил отец. — Если обнаружите какие слабости, есть время их устранить.

Без малого три часа продолжался экзамен, ничуть не уступавший настоящему. Михаил вышел из кабинета уставший, но счастливый. На все вопросы, а их было множество, он отвечал уверенно, без запинки.

— Блестящие знания! — заявили экзаменаторы. — Столичный университет приобретет достойного студента.

И вот наступил день экзамена.

С волнением шел Михаил к своей будущей альма-матер, думая о первом испытании. Все ли помнит? Не запамятовал ли чего?

Перед зданием толпа студентов. Они о чем-то спорят, но соглашаются, выкрикивают свое. Их пробует уговорить бородатый, профессорского вида человек, но они отвергают его доводы.

— Послушайте… Послушайте… — говорил бородатый. — От имени ректората я заявляю: ваши условия будут рассмотрены… Меры примут… Да успокойтесь же! Через два-три дня все решится… Нельзя же так, господа!

Чуть поодаль от толпы с выжидательным видом стоит полицейский, строгий, недоступный.

— Скобелев! — услышал Михаил голос. В толпе поступающих Саврасин, его одногодок. — Поворачивай, братец, домой. Экзамены переносятся.

— Как переносятся? Ведь было же объявлено? Что случилось?

— Видишь, студенты взбунтовались, требуют чего-то. А наши экзамены начнутся лишь со следующей недели. Так что есть возможность еще подзубрить.

— Красивая картина, — проговорил Михаил. — Это истинное безобразие!

— Безобразие или нет — судить не нам. Да ты что кипятишься? — усмехнулся Саврасин. — Это же нам на руку.

— Если такое начинается со вступительных экзаменов, что же будет потом? Эдак можно отбить все желание к учебе!

— Что ты ершишься? Я, к примеру, за эту неделю выучу правила механики. Учу, учу, а в голову они никак не лезут.

К ним подошел один из профессоров университета.

— Не повезло вам, молодые люди. Но вы не огорчайтесь, покончим с этим безобразием и откроем экзамены. Только, ради бога, не вздумайте лезть в эту кашу, которую заварили вольнодумцы. Держитесь подалее от них. Расходитесь по домам, господа.

Михаил возвращался со странным чувством, будто его постигла неудача. Еще утром он горел желанием добиться успеха и был полон уверенности в благоприятном результате. А сейчас это чувство сменилось равнодушием. Желание учиться пропало, лопнуло, как мыльный пузырь.

Он вышел на Невский. Ему нравилось бывать на этом знаменитом и красивейшем проспекте, в перспективе которого сверкал золотой шпиль Адмиралтейства. Послышались звуки оркестра.

— Войска! Войска идут! — всполошились люди.

По проспекту двигалась длинная колонна с оркестром в голове. Сияла на солнце медь, гремели трубы, мерно бил барабан. За оркестром тяжелой поступью шли гвардейцы: взвод за взводом, рота за ротой, все одного роста, бравые, в ладной форме. Над строем лихо летела песня:

На солнце штыками играя,
Под звуки лихих трубачей
По улице гордо шагает
Отряд молодцов усачей.

В одном из шагавших Михаил узнал приятеля, в прошлый год надевшего форму.

— Коля! Иноземцев! — крикнул он.

Шагавший в строю скосил глаз, сдержанно махнул рукой, дескать, увидел, узнал.

Михаил смотрел на него и вдруг неожиданно для себя осознал, что завидует Иноземцеву, что был бы счастлив шагать с ним рядом, вызывая у людей восторг.

За пехотным строем проследовал полк гусар. Играли тонкие ноги поджарых коней, дробью рассыпался стук копыт о булыжник. А с тротуара неслись возгласы, люди хлопали в ладоши. Одна из дам бросилась к всадникам с букетом осенних цветов. И усач, которому достались цветы, многозначительно подмигнул ей и картинно крутнул ус.

Первым в доме встретил Митрофаныч.

— С успехом вас, барин. Вот матушке-то радость доставите.

Появилась и сама Ольга Николаевна, за ней выпорхнули сестры:

— Ну что? Рассказывай! С чем поздравить?

Показался отец. В прошлом году его произвели в генералы с правом ношения любимого им мундира лейб-гвардии казачьего полка. И он тоже спросил:

— С чем поздравить?

— Ни с чем! Университет закрыли, экзамены перенесли, через неделю обещали устроить.

— Ну что ж, подождем, — спокойно ответил отец.

— Как можно закрыть, когда назначены экзамены? — возмутилась Ольга Николаевна.

Отец взглянул с удивлением.

— Ты должна понять, что в стране студенческие волнения. Они не только в столице, но и в других городах. Студенты предъявляют какие-то свои права. Законные они или нет — сказать не могу, не знаю. Но что это безобразие, в этом убежден.

— Ну, ничего, Мишель, недельку отдохнешь. Ты столько сил положил, — попыталась успокоить Ольга Николаевна.

— Не отдыхать, а использовать время для повторения, особенно слабых мест, — повелительно сказал отец.

— Ты — бессердечный человек, — упрекнула его жена, и меж ними возник спор.

Михаил слушал их препирательства, барабанил пальцами по столешнице.

— Прекрати! — повысил голос отец. — Ты-то что молчишь? Будто не о нем идет речь…

— Мишель, ты о чем думаешь? Что ты задумал? — глядя на сына, встревожилась Ольга Николаевна. — Ты что-то задумал… Я чувствую…

— В университет я не пойду, — пересилив себя, произнес Михаил.

— Как? Ты что? Что задумал?

— Объяснись, пожалуйста, — остановился перед ним отец.

— Я решил в университет не поступать.

Сказал тихо, но слова прозвучали как гром среди ясного неба. Отец и мать застыли в недоумении, широко раскрылись глаза сестер.

— Ты… ты… подумал? — выдавил из себя отец. — Ведь остался сущий пустяк.

— Мише-ель, — простонала мать. — Ведь господин Жи-рардэ…

— В университет не пойду, не желаю. Это окончательно. И самому Жирардэ скажу, что не в науке мое место. Не там!

— А где? — мать едва не плакала.

— В армии. Решение мое твердо. Не пытайтесь уговаривать. Не стоит больше о том. — И Михаил направился к двери.

— Ну вот, получилось, как я предлагал, — сказал после некоторого молчания отец. — Я же с самого начала говорил, что Михаилу надо поступать на военную службу… Возможно, это даже к лучшему. При нынешних порядках он в университете непременно бы занял сторону возмутителей. И были бы большие неприятности. Да, да, Ольга! Не возражай!

22 ноября 1861 года Михаила Скобелева зачислили в Кавалергардский полк, несший службу при дворе. Это был заслуженный полк со славным боевым прошлым. В Отечественной войне 1812 года он отличился во многих сражениях, участвовал и в заграничном походе 1813–1814 годов.

Старый слуга Митрофаныч, увидев Михаила в форме, отдал честь, прослезился.

— Был бы жив ваш дедушка, Иван Никитич, порадовался бы, глядя на вас. Святой истинный крест! Непременно б потребовал служить родине верой и правдой. Царство ему небесное… Дозволь, барин, мне это высказать за него.

Михаилу в тот год исполнилось семнадцать лет.

Первые шаги

Служба юнкера мало чем отличалась от службы рядового. Караулы, наряды, разводы, занятия, учения и еще многие, на первый взгляд, незаметные дела плотно заполняли сутки.

Конечно, он мог бы поступить в училище и через три года надеть погоны поручика. Но отец отговорил:

— Если намерен выбиться в генералы, то начинай службу в полку. Побыть низшим чином полезно, даже необходимо. Меньше глупостей будешь потом творить, научишься беречь солдатские жизни. И еще запомни: службу неси справно, от дел не уклоняйся, своими знаниями пред товарищами не кичись. Честным путем выбивайся в офицеры.

Михаил знал математику и физику, литературу и историю, свободно говорил по-французски, немецки, испански, однако все это в службе не находило применения. Требовалось постижение военного дела с азов. И он с рвением засел за изучение уставов, наставлений, различных инструкций, правил.

Уже через год, благодаря настойчивости и старанию, он выдержал экзамен, дававший право получить звание портупей-юнкера. Открывался путь в офицеры.

Командиры не раз отмечали старания и успехи Скобелева в службе, и вскоре ему было присвоено звание корнета. На плечи легли офицерские погоны.

Поздравляя, отец дома в шутку сказал:

— Этак, гляди, ты и меня обгонишь.

Находившийся тут Митрофаныч, выставив крючковатый палец, заметил:

— Чем, барин, черт не шутит. Михайло весь в деда.

И думал ли кто тогда, что слова старого слуги-солдата окажутся вещими: пройдет немного лет, и молодой Скобелев обгонит отца и в чине и в должности.

В январе 1864 года в полку должно было состояться заседание, посвященное Отечественной войне 1812 года. В числе выступавших значился и Михаил Скобелев. Ему предстояло рассказать о знаменитом рейде казаков Платова и гусар Уварова в Бородинском сражении.

О Бородине Михаил впервые услышал еще мальчишкой. Сражение вошло в сознание звонкими лермонтовскими стихами:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана.
Ведь были ж схватки боевые,
Да говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!

Из прочитанных книг и журнальных статей ему было известно, что некоторые авторы (и даже из числа военных) без одобрения отзывались о дерзком казачьем рейде, считая его безуспешным, напрасным, и упрекали кавалерийских начальников в нерешительности. С этим Михаил не мог согласиться и поэтому решил в докладе опровергнуть досадное утверждение.

Он тщательно готовился к выступлению. Мало того, что проштудировал воспоминания участников и военных деятелей прошлого, он нашел карту района сражения и на ней промерил расстояния, уточнил скорости передвижения, сравнил силы сторон, чтобы сделать обоснованные выводы.

Сказались задатки способного математика и школа Жирардэ: доказательства должны опираться на числа, сухие, но весомые расчеты, опровергающие эмоциональную интуицию и сомнительные предположения.

Помогало ему и то, что в одной из поездок в Москву он побывал на Бородинском поле. Тогда с отцом они, доехав до села Утицы, где находился левый фланг русской армии, пешком обошли место сражения. Прошли село Семеновское, останавливаясь у каждого памятника и уточняя на плане построение войск и детали сражения. Побывали на кургане Шевардина, откуда наблюдал за сражением Наполеон. Долго стояли у Багратионовых флешей, представляя, как бились здесь в рукопашной схватке русские и французы, как пал смертельно раненный отважный князь Багратион.

Ночевали они в небольшой гостинице Спасо-Бородинского монастыря, где, стараясь во всем угодить, прислуживали им черные монахи, а с утра продолжили поход. Им удалось нанять монастырскую коляску, и они покатили в ней к Горкам и потом к Масловскому лесу, где дожидались своего часа скрытые чащей конники Платова и Уварова.

Теперь та поездка вспомнилась и помогала в подготовке к делу.

По его просьбе штабной писарь нарисовал большую схему, на которой показал ход сражения, особо выделив на ней действия конников. Схема получилась красочной, выразительной и очень помогала проиллюстрировать то, о чем он писал в докладе.

Накануне конференции отец предупредил, что некоторые чины из столичного штаба собираются прийти послушать молодежь. И они пришли, были даже три генерала, которых усадили на почетное место.

Михаил не стал сразу вывешивать схему. С тем самым штабным писарем они приспособили ее так, чтобы развернуть, когда Скобелев выйдет к трибуне.

И вот председательствующий объявил:

— Теперь, господа генералы и офицеры, небезынтересное сообщение нам сделает корнет Скобелев.

Подавляя волнение, Михаил вышел к трибуне, раскрыл тетрадь с записью. Стараясь не впасть в привычную скороговорку, он звонким голосом начал читать:

— Должен с огорчением сказать, что в нашей армии имеются военные теоретики, которые в преклонении перед талантом Наполеона незаслуженно и безосновательно обвиняют фельдмаршала Кутузова в бездарном якобы руководстве сражением, в недостаточном его влиянии на боевые действия, что отрицательно сказалось на исходе битвы у Бородина. Разрешите провести некоторый анализ имеющихся у сторон сил и средств борьбы, чтобы на основании реальных фактов сделать верный вывод.

Зал притих, вслушиваясь в приводимые докладчиком цифры, сравнительные данные о возможностях сторон, влиянии окружающих условий и рельефа местности на ход сражения. Он словно бы привычно доказывал теорему, доказательство достигалось трезвостью и логикой мышления.

— А теперь, господа, я позволю обратить ваше внимание на боевые действия сторон, и особенно на рейд казаков и гусар, который решительным образом повлиял на исход сражения.

Схема вдруг будто сама собой распахнулась и перед сидящими в зале предстало схематическое изображение битвы. Послышались голоса одобрения. Рассказывая о дерзком рейде, Михаил то и дело обращался к схеме. Он ясно представлял знаменитое поле с его холмами, перелесками, колоннами войск, орудийной пальбой… В разыгравшейся баталии столкнулись и бились насмерть две грозные силы. Он видел возвышенность со следами деревушки, сидящего на скамеечке Кутузова. Грузный, с нездоровой старческой одышкой, он смотрел на происходящее, казалось бы, с преступным равнодушием. Но нет, мудрый военачальник напряженно думал, искал решения, стремясь предотвратить надвигающуюся катастрофу, избежать поражения русских войск.

Михаил рассказывал, как в самый критический момент фельдмаршал подозвал адъютанта и приказал скакать к Платову и Уварову, приказав ударить по неприятельскому флангу, а потом прорваться в глубокий тыл врага. И поскакала кавалерия, преодолела с ходу реку, смяла вражеские заслоны и решительно ворвалась в расположение французов. Наполеон вынужден был прекратить атаки, сам помчался на фланг, чтобы выяснить обстановку, чем и воспользовался Кутузов. По его приказу к опасным участкам были подтянуты сильные резервы.

— Таким образом, конные войска русской армии в сражении у Бородина вырвали из рук Наполеона победу. А в дальнейшем они предрешили поражение у Москвы его армии, — закончил он свой доклад.

В зале захлопали.

— Браво, корнет! — густым басом произнес генерал, — Браво! Истинно, с удовольствием его слушал. Не кривя душой, скажу, что в этом корнете что-то есть такое…

По окончании конференции он подозвал Михаила.

— Ваше сообщение оставляет хорошее впечатление. Но я не о том. Через месяц мне предстоит поездка с особым поручением в Варшаву. Предлагаю вам место адъютанта. Поездка, должен сказать, не обещает быть легкой и безопасной; край, как вам известно, беспокойный, на дорогах балуют шайки, а в отдельных местах — целые мятежные отряды. Но вы, кажется, не из робкого десятка. Подумайте.

Лежащий за Вислой край переживал горячее время. Попав в зависимость от Российской империи, польское население выступало с протестом, тут и там вспыхивали восстания, порой доходившие до вооруженных схваток. Год назад там опять загремели выстрелы, пролилась кровь.

— Когда прикажете дать ответ? — спросил Михаил. Он жаждал боевого дела. Столичная служба с караулами, вахтпарадами, учениями и смотрами изрядно приелась.

— Я не тороплю вас, молодой человек. Подумайте.

— Я подумал, ваше превосходительство. С благодарностью принимаю предложение.

— Вы окончательно решили?

— Так точно. И не желал бы получить отказ.

— Его не будет, — успокоил генерал корнета.

В феврале они были в Варшаве, отсюда началась их инспекционная поездка по польским уездам. Генерал, хотя и слыл служакой, отличался добродушным и покладистым характером и был далек от показной требовательности, свойственной многим придворным чинам, пытавшимся возвыситься в глазах окружающих.

19 марта они находились в небольшом городке Михнув, собираясь на следующий день двинуться дальше. Но днем прискакал гусарский штабс-капитан:

— Где генерал? Важная новость!

— Генерал отсутствует. Придется подождать, — ответил Скобелев. — А что случилось?

— Поездку в Кельце нужно отменить, так советовал командир полка. Лазутчик сообщил, что Шпак прознал о вашем выезде и намерен устроить засаду.

Отряд Шпака орудовал в окрестностях города и наводил на жителей ужас. Говорили, что в отряде тьма людей, все с ружьями, на конях, а сам главарь жесток и неуловим.

— А что же ваш полк? — спросил гусара Михаил.

— Он в разгоне. По всем дорогам направлен для наблюдения и охраны.

Не очень многочисленный лейб-гвардии Гродненский гусарский полк более года был в боевых делах, и за это время понес значительные потери: выбыла почти треть состава. Силы же повстанцев многократно возросли, стали организованнее.

— Так соберите эскадроны да ударьте по бунтовщикам в самое уязвимое место! — предложил Скобелев.

— Уж больно вы прытки, корнет, — с некоторым превосходством ответил штабс-капитан. — Видать, не довелось еще нюхать пороху.

— Мое от меня не уйдет. А ежели б выпала возможность попасть в полк, с благодарностью воспользовался бы.

Штабс-капитан недоверчиво покачал головой:

— Ой ли! Впрочем, если желаете, замолвлю перед генералом за вас слово.

— Сделайте милость! Давно собираюсь попасть в боевой полк.

— А, попытка — не пытка!

Возвратившись, генерал пригласил штабс-капитана в кабинет, долго говорил с ним, потом вызвал Скобелева.

— Вы что надумали? Вас не устраивает служба при мне?

— Никак нет, готов находиться и дальше. Но очень бы просил направить меня в полк.

— Эх, молодо-зелено! Все неймется! Под пули захотелось.

— Так точно, ваше превосходительство! — осмелел Михаил, видя, что генерал готов сдаться.

— А я останусь без адъютанта? Ладно уж, поезжайте. Понюхайте пороху.

Его зачислили в действующий от Гродненского полка отряд подполковника Занкисова. Вместе с гусарами Скобелев участвовал в разгроме отряда Шпака, а потом еще в двух вылазках против мятежной группы Шемиота. Бывал в самых горячих местах. За это время Михаил сдружился со многими офицерами, гусары признали его как лихого командира и надежного товарища, на которого в опасную минуту можно положиться.

31 марта Скобелев возвратился к генералу Баранову. Тот встретил его, как родного.

— А вам письмо из Петербурга.

Писал отец. Прознав, что Михаил отказался от адъютантства и намерен перейти в гусарский полк, Дмитрий Иванович высказывал неудовольствие. Писал, что покинуть привилегированный кавалергардский полк с заманчивой перспективой военной карьеры более чем несерьезно, что поступить в полевой полк можно в любое время и отнюдь не в тот, где офицеры каждую минуту подвергаются опасности получить мятежную пулю. «Подумай, не делай глупости!»

Прочитав письмо, Михаил спрятал его в карман.

— Так что же вы теперь намерены делать? Мне без вас не очень удобно, — признался генерал Баранов в уверенности, что офицер продолжит адъютантство.

Но Михаил вдруг протянул генералу сложенный вдвое лист бумаги.

— Что это, молодой человек? — удивленно поглядел на него генерал.

— Рапорт, ваше превосходительство. Моя просьба, о переводе в Гродненский полк. Надеюсь на ваше положительное решение.

— Какой же вы, право, неуступчивый! — произнес огорченный генерал и, скрипя пером, вывел в углу листа: «Не возражаю». — Успешной службы, да хранит вас господь!

И начались у корнета Скобелева полные невзгод и опасностей боевые будни. Летом в одном рискованном деле он отличился со своим взводом и удостоился первой награды — ордена святой Анны 4-й степени с надписью на знаке «За храбрость».

По натуре Скобелев был человеком увлекающимся, отдавался целиком интересному делу. И армейская служба, как ни тяжела была, захватила молодого офицера.

Получив летом 1864 года отпуск и прибыв домой в Петербург, он вдруг объявил, что намерен ехать за границу, в Данию.

— О чем ты говоришь? — запротестовала мать. — Там воюют! Никуда не поедешь. Я не позволю!

В начале года между Данией и Германским союзом, куда входили Пруссия и Австрия, развернулись военные действия. Оба государства притязали на герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Не найдя согласия в переговорах, прусско-австрийские войска под командованием фельдмаршала Ф. Врангеля перешли границу и начали боевые действия. Уступающая в силе датская армия под командованием генерала Меца вынуждена была отступить. Однако на море датский флот нанес поражение прусской, а затем и австрийской эскадрам.

Это была небольшая по масштабам и непродолжительная война, но велась она по современным правилам и новейшими средствами вооружения. И Скобелев хотел поближе познакомиться с ней, побыть непосредственно в войсках, говорить с теми, кто принимал участие в сражении. Не исключено, что и сам он был готов вступить в датскую армию.

Отец, узнав о его намерении, не стал возражать, только заметил:

— Там, кажется, дело идет к концу, к перемирию. — И тем успокоил Ольгу Николаевну.

Отец оказался прав. Когда Михаил прибыл на место, боевые действия окончились, и он ограничился лишь посещением района боев, беседами с участниками и знакомством с войной по газетным сообщениям. Однако и это многое дало молодому офицеру.

Когда он возвратился в Петербург, пришло сообщение о производстве его в поручики.

— Теперь надо думать об академии, — наставительно сказал отец. — Не то засосет тебя служба в твоем местечке или возьмет в плен местная красавица полька, а то и еврейка. Офицер-то ты из себя приметный, попадись только какой на глаза, мигом окрутит.

— А я несговорчивый и устойчивый, — отшучивался Михаил.

— Ну-ну, все мы такими были. Только любовь не картошка, не выбросишь в окошко.

— Женюсь не ранее, чем стану майором. Мое твердое слово.

Дела сердечные

В декабре 1863 года восстание в Польше удалось подавить, наступило долгожданное затишье, страна замерла в глухом ожидании. Однако жизнь брала свое, брожение и недовольство постепенно затухали, и Варшава, где дислоцировался Гродненский гусарский полк, вновь обретала черты столичного города: стали многолюдными улицы, засветились огни, зазвучала в ресторанах, кафе, барах музыка.

И офицеры не сторонились их. После утомительного однообразия казарменной службы они устраивали шумные пирушки, и Скобелев был душой таких компаний. Добрый по натуре, он любил угощать друзей, сорил деньгами, совсем не заботясь о последствиях. Жалованья, конечно, не хватало, приходилось брать взаймы и надеяться на помощь матери. Ольга Николаевна высылала деньги по первой просьбе, потом в письме пеняла за расточительность, неумение быть экономным. Михаил обещал следовать ее советам, но приходили друзья — и все начиналось сызнова.

Однажды по случаю какого-то праздника богатый поляк пан Пшишевский устроил бал. Пригласил офицеров полка. Торжество получилось пышное, на хорах без устали гремел полковой оркестр, в зале мелькало множество прехорошеньких женских лиц. Но царицей бала была дочь хозяина. Ее увидел Михаил и онемел, так удивительно она напоминала ему девочку, в которую он когда-то мальчишкой был влюблен, из-за которой вступил в конфликт с гу-вернером-немцем. У девушки были такие же кудрявые волосы, а из-под челки смотрели те же глубокие глаза, а когда она подала руку и улыбнулась, на щеках обозначились ямочки.

— Мария.

— Михаил Скобелев.

Ах, какой это был вечер! Он беспрерывно танцевал, потом что-то рассказывал и по-настоящему был счастлив, когда находился вблизи нее. Они расстались далеко за полночь. Прощаясь, Мария сказала, что рада знакомству, желала бы видеть его в доме.

— Воспользуюсь приглашением, — обещал он, целуя руку.

И он стал бывать в доме Пшишевских, проводил вечера в беседах с Марией, слушая игру на рояле и звучание не сильного, но милого, ни с чем не сравнимого голоса.

Девушка все более нравилась, и Михаилу казалось, что жить без нее не сможет, однако писать о ней домой не решался. Отец и мать девушки к его визитам относились благосклонно, оказывали внимание и оставляли их наедине. Летом Мария уехала в отдаленное имение, обещая возвратиться осенью. Прощаясь, она не сдержала слез, да и он чувствовал на душе камень.

После того он недели две жил затворником. Избегал вечеринок, отказывал товарищам в приглашении. Но однажды друзья затащили его в клуб офицерского собрания, которое обычно посещали местные гражданские лица: чиновники, торговцы, богатые помещики. В клубе был большой зал для танцев, буфет, комнаты для игры в карты, бильярдная.

Станцевав, он отошел в сторону, вытирая платком взмокшее лицо.

— А вы, поручик, почему не приглашаете мою жену на вальс? — обратился к Михаилу слегка захмелевший поляк с сухим, морщинистым лицом. Жидкая прядка волос прикрывала лысину. Бесцеремонно взяв под локоть, он подвел его к пикантной шатенке.

— Людвига Станиславовна, — отрекомендовал он ее.

Она была намного моложе супруга и выглядела весьма эффектно в длинном облегающем полноватую фигуру платье, с веером в руке. Он и раньше ловил на себе ее взгляды и понял, что представлен совсем не случайно.

Они закружились в вальсе, и он крепко держал ее, оберегая от нечаянных толчков.

— Вы ловки, поручик, — призналась она, когда они оказались в отдалении, сжав его руку. — Вы удивительный кавалер.

— Я еще им не был, мадам, — в тон ей ответил Михаил.

— А хотели бы быть?

— Об этом я могу только мечтать.

— Я учту, — произнесла она многозначительно.

Он проводил ее к мужу, галантно раскланялся.

— Людвига Станиславовна прекрасно вальсирует. Смею ли ангажировать ее на мазурку?

— Сделайте милость, поручик! Со мной ей скучно. Я любитель вистовать, а она — охотница до танцев.

Они лихо носились в бравурной мазурке, вызывая у всех восхищение. Потом усталая и довольная, обмахиваясь веером, она с игривой строгостью сказала:

— В следующее воскресенье вы непременно здесь будьте.

И он был. Весь вечер они танцевали. Муж, оставив их, засел в тихой комнате за карточным столом.

Среди недели Михаилу доставили на квартиру записку.

— Мальчуган какой-то принес, — подал конверт денщик.

Записка от Людвиги Станиславовны. Она писала, что ожидает сегодня, как стемнеет. И никто о том не должен знать. Едва в темноте он приблизился к дому, как дверь отворилась, показалась хозяйка.

— Тс-с, — приложила она к губам палец. — Осторожно, тут ступеньки.

Не зажигая огня, она провела его по длинному коридору в комнату. Горела лампа, шторы на окнах задернуты.

— Располагайтесь, Мишель. Хотите есть? Я сейчас. — Он хотел спросить, где муж, но она опередила. — Мы здесь одни. Муж уехал на целую неделю.

Она сидела против него и счастливо улыбалась.

— Я давно мечтала о такой возможности.

— А муж?

— Не говори о нем. Он мне в отцы годится…

Под утро она его разбудила:

— Вставай! Не то опоздаешь в свою казарму.

А потом у него был неприятный разговор с командиром полка. Адъютант в приемной предупредил:

— Ну, Скобелев, держитесь. Определенно батя будет вас песочить.

— В чем-то хоть дело?

— Вы Зорича знаете? Впрочем, как же не знаете, когда каждый вечер танцуете с его женой. Так он прислал на вас жалобу. Такую кляузу навел…

У Михаила на душе стало муторно: «Догадался-таки, старый хрен! А может, Людвига призналась или науськала. В последний раз она была, как кошка. «Мне все известно о твоих встречах с Марией. Эту противную девчонку я б растоптала! Если бросишь меня, отомщу. Так и знай!»

— Но это, Скобелев, еще не все. Вчера у бати был пан Пшишевский. А он уж точно доносил на вас. Батя провожал его сам не свой. И сразу потребовал вас. Держитесь, Скобелев, попали под перекрестный огонь.

— Как, поручик, служба? — начал полковник, разглаживая пальцами усы. Он всегда их разглаживал, когда был не в духе.

— Служба в порядке. Замечаний нет.

— Нет замечаний, говорите? Ошибаетесь. Было бы в порядке, не вызвал бы, и не стояли бы здесь навытяжку. Неужели вы не сознаете вины? Я имею в виду ваше поведение. Не догадываетесь о причине вызова?

— Не догадываюсь.

— Хорошо. Вы, кажется, знакомы с семьей пана Пшишевского? Вхожи в дом, часто там бывали?

— Так точно, ходил.

— А с какой целью? Что преследовали в своих визитах?

— Интересно было. Дочь пана музицировала, она начитанна, с ней интересно разговаривать.

— А вот пан Пшишевский предъявляет вам серьезные претензии. Пан и его жена в ваших посещениях усматривали серьезные намерения относительно их дочери. Полагали, что за сим последует ваше предложение, а вы вдруг увлеклись другой особой. И дочь этого Пшишевского как бы скомпрометирована.

— Но я, ваше превосходительство, не давал никакого повода для серьезных намерений! И ничего лишнего, разве что поцелуи.

— Поцелуи не в счет. До поцелуев мы в молодости все были охотники, — произнес полковник.

Глядя на поручика, он, между тем, размышлял: «Этот офицер — выгодная партия для паненки: богат, красив, знатен, к тому же еще генеральский сын. У пана Пшишевского губа не дура. Досадно упускать такого зятька».

— Но кроме дочери пана Пшишевского вы еще встречались с супругой коммерсанта Зорича. С ней тоже поцелуи? Этот Зорич на вас такую хулу возвел!

— Господин Зорич в отцы годится Людвиге. Он сам представил ей меня, приглашал в дом. Тут я не при чем. Все они — и Мария, и Людвига, и Ганна — дают повод…

— Постой, постой! Какая Ганна? И Ганна еще? — уставился полковник.

— Это я так, к слову. — Поручик покраснел, и стало понятно, что еще была и Ганна.

— Ну, поручик, — покачал головой полковник и вдруг расхохотался. — Да вы, оказывается, не промах. Любвеобилен. Да можно ли так? Что ж мне с вами делать? Придется наказать.

— Прошу не наказывать. Нельзя мне иметь порицание.

— Это почему же? Ах, да! Ведь вы же кандидат в академию. Тогда… Тогда, поручик, я устно объявляю вам замечание и требую до отъезда из полка прекратить амурные дела. Это мое повеление. Не вздумайте ослушаться!

Весной из Петербурга Скобелеву пришел вызов для сдачи экзаменов в Николаевскую военную академию.

И был экзамен, когда поручик Скобелев доказал правильность своего решения, переправившись на коне через Неман. Об этом случае генерал Леер рассказал на комиссии, вызвав у многих восхищение отважным поступком молодого офицера.

— Отчаянная Голова, видать, этот поручик, — заметил начальник академии. — Внесите его в список.

Так Скобелев оказался в числе немногих счастливцев.

ГЛАВА 2
ЗНОЙНЫЙ ТУРКЕСТАН

В разведке

К ноябрю 1868 года академия осталась позади, два года учебы — в прошлом. Была возможность продолжать службу в столице, в Генеральном штабе, но эта перспектива его не прельщала. Он рвался в строй.

По просьбе командующего Туркестанским округом генерала Кауфмана Скобелева направили в Ташкент, в штаб округа. Край считался горячим местом. Русские войска вели там военные действия против хорошо вооруженных отрядов эмиров Бухарского и Хивинского. Совсем недавно, весной выступивший из Ташкента отряд разбил в сражении эмира Бухарского, овладел Самаркандом. К России присоединилась благодатная Зеравшанская долина и был образован подчиненный России Самаркандский край. Несмотря на заключенный мир, схватки вспыхивали то тут, то там, и до полного спокойствия было далеко.

Офицеры ехали в Туркестан без желания: кому охота подставлять голову под пули? К тому же — несусветная даль, глушь, а климат с его лихорадкой и прочими болезнями… Все это штаб-ротмистра Скобелева не пугало. Академию он закончил далеко не блестяще, преподаватели отмечали даже леность, спутав ее с равнодушием, проявляемым слушателем к некоторым предметам. Зато на занятиях Леера он преображался, и генерал высоко оценивал интерес молодого человека. По его настоянию выпускника причислили к офицерам Генерального штаба. И с этим чином он отбыл в Ташкент.

По приезде Скобелева принял командующий округом генерал Кауфман, благообразный седой человек, имевший репутацию боевого и решительного военачальника. По образованию военный инженер, он в прошлом командовал (и не без успеха!) пехотными частями, был дважды ранен на Кавказе, последний раз при штурме Карса. Там его отряд попал в такую переделку, что если б не пришел на помощь донской генерал Бакланов с казаками, — плена не миновать. Тогда турецкая пуля угодила в шею, еще б немного — и конец…

Прихрамывая, генерал подошел к Скобелеву:

— Не смею таить, штаб-ротмистр, что ваше назначение свершилось не без моего участия. Отважные и знающие дело офицеры нам очень нужны, тем более офицеры Генерального штаба. Надеюсь, что своими познаниями вы щедро поделитесь с коллегами. Но предстоит и вам потрудиться в освоении нашего края. Туркестан совсем не то, что наш Западный край, и люди другие, и природа. А потому отличны здесь и способы военных действий. Вокруг — пустыни да степи. Сотни верст прошагаешь и не встретишь деревца. Пески, колючки и безводье. Продвижение возможно лишь по хоженым дорогам, от колодца к колодцу. Собьешься с маршрута, считай, пропал. В общем, не буду продолжать.

Тем не менее беседа продолжалась долго, и Скобелев вышел из кабинета в восторге от начальника, полным желания взяться за дело, засучив рукава. Ему поручили провести занятие с офицерами, и он успешно справился с задачей. Потом прочитал лекцию об использовании в сражении кавалерии. Провел учение с батальоном, дважды выезжал на рекогносцировку местности.

И вот третья поездка к бухарской границе.

Солнце склонялось к горизонту, когда он подъехал к выстроившейся казачьей полусотне. Хорунжий доложил, что все готово, есть провиант и фураж, и толмач есть, Рахим, уроженец тех мест, куда едут.

— А ординарцем к вам назначен Кирьян Мирюткин, — указал он на рыжеватого, с хмурым взглядом казака.

— В разведке бывать приходилось? — спросил его Скобелев.

— Случалось.

— Тогда сдружимся. От меня ни на; паг!

— Слушаюсь.

Они ехали всю ночь и утро. Днем отсыпались в лощине у скудного родничка, и лишь к вечеру достигли захудалого кишлака с серым дувалом. До границы оставалось рукой подать. Перед выездом Скобелева предупредили, что дальше кишлака ехать не следует. Разведать дорогу, описать маршрут — вот его задача. Однако бес толкал разведать дорогу за кишлаком, до самого колодца, который находился верстах в пяти.

Его не смущало, что за кишлаком начиналась неприятельская территория, что там его могут схватить. «Пока есть возможность, разведаю дорогу до колодца. На рассвете набросаю схему».

— Дальше ехать нельзя. Там дальше бухарцы, — заявил толмач Рахим. — Нельзя, начальник!

— А мы поедем ночью. Никто нас не увидит.

— Це-це-це, — замахал тот рукой. — Зачем ехать? Плохо там будет. Нельзя ехать.

Все же Скобелев настоял на своем. Расположив полусотню вблизи кишлака, он с Мирюткиным и туркменом направился к колодцу. В темноте они проехали версты четыре, когда увидели мерцающий огонь костра.

— Там колодец? — спросил он Рахима.

— Нет, колодец дальше. Еще столько нужно ехать. — Туркмен отлично знал местность. Они проехали немного, и Рахим запротестовал:

— Дальше нужно только пешком. Коней оставить. Недалеко камень, — указал он рукой. — Там пусть Мирютка ждет.

Они подались влево, спустились в лощину и подъехали к большому, вросшему в песок камню. Непонятно было, как он здесь оказался. Спешились, оставили Мирюткина и коней.

Ночь была ветреной, холодной, какая бывает поздней осенью. Не упуская из вида огонек костра, они вдвоем обогнули опасное место и направились по бездорожью к цели. Они были уже у колодца, когда в ночи послышался испуганный голос. Он прозвучал, как выстрел. Рахим замер, потянул Скобелева к земле, испуганно проговорил:

— Назад! Скорей назад! Не то плохо будет!…

Прогремел выстрел.

Путаясь в халате, проводник бросился назад, за ним, едва поспевая, бежал Скобелев.

— Погоня будет!… Они… на конях! — задыхался туркмен.

И точно! Вскоре послышался конский топот. Вначале он был в стороне, потом удалился. Спасала темнота. Но она скоро начнет таять. И разведчики снова побежали. И снова конский топот стал приближаться. Они припали к земле, боясь шелохнуться. Переговариваясь, всадники проехали мимо.

— Пойдем скорей! Они вернутся! Обязательно вернутся…

И они опять побежали. Скобелев едва поспевал за проводником. Тот двигался с такой уверенностью, словно был ясный день.

Опять послышался конский топот. Теперь преследователи шли прямо на них.

— Уходи! Уходи один, начальник! — заговорил Рахим. — До коней недалеко. Иди прямо, будет лощина. Я останусь… А тебе будет худо.

Скобелев не стал отговариваться. Побежал, стараясь поскорей удалиться от опасного места. «Сядем с Мирюткиным на коней и отобъем Рахима», — созрел план.

Наконец он набрел на камень.

— Эй, Мирюткин! — осторожно позвал он. Никто не отозвался. — Мирюткин! Где ты? — И опять в ответ ни звука. — Черт побери! Где же ты есть?

Ругая на чем свет стоит ординарца, он зашагал к кишлаку. И только на рассвете добрел до него. Первое, что увидел, были лошади: его, Рахима и Мирюткина. А сам казак, закутавшись в дерюгу, спокойно спал у дувала.

— Ты… почему… здесь? — он ткнул Мирюткина сапогом. Бешенство сдавило горло. Все в нем кипело.

Казак вскочил, что-то промямлил.

— Т-трус! Предатель! Из-за тебя Рахим пропал! — продолжил. Скобелев и, не осознавая, влепил казаку оплеуху.

При всей своей горячности он никогда не пускал в ход руки, осуждал тех, кто это делал, считал их недостойными офицерского звания. Унижавшие человеческое достоинство шпицрутены были запрещены, но мордобой оставался.

Солдат били унтера и фельдфебели, офицеры и, случалось, даже генералы. И вот он допустил то, что осуждал.

Они собрались в обратный путь, когда к радости всех, и особенно Скобелева, появился Рахим:

— Туркмен туркмена всегда поймет. А если б попался ты, начальник, было б худо, совсем худо.

Возвращаясь, офицер подозвал Мирюткина:

— Ты уж меня, братец, прости. Погорячился я, не сдержался. — Казак молчал, хмурился. — Ты поступил необдуманно. Хорошо, что все обошлось. Если бы ты был на месте, мы бы Рахима в два счета выручили. Я ведь на тебя надеялся. — Он говорил с интонацией, неприятной самому. — В общем, давай все забудем, a я тебя отмечу по возвращении. Чин урядника выхлопочу.

— Пусть бог будет судьей, — чужим голосом прохрипел казак. — А об уряднике возраженьев не будет.

«Ну, и черт с тобой!» — выругался про себя офицер и вышел позвать хорунжего.

Верещагин

Вечером в дверь номера осторожно постучали.

— Да, да! Войдите! — отозвался Скобелев, ожидая появления вестового. Его часто вызывали в штаб даже ночью, когда случалось готовить к утру документы, карты или проверить службу охранения.

Дверь скрипнула, вошел невысокий худощавый мужчина в гражданском платье: чернявый, лобастый, на лице расплылась улыбка.

— Мсье Жирардэ! Учитель! Какими судьбами! — Михаил Дмитриевич бросился к вошедшему и, по-медвежьи обхватив его, стал тискать в мощных объятиях. — Да как же вы здесь оказались? Вот уж неисповедимы пути господни.

— Вот, как видишь, судьба занесла сюда, в Ташкент, — отвечал тот спокойным, ровным голосом, не теряя улыбки.

В фигуре, лице, голосе угадывался человек высокой воспитанности и доброго характера.

— Неужели прямо из Парижа?

— Нет, из Петербурга. А здесь я живу у Кауфмана, генерал-губернатора. Он пригласил воспитателем к своим детям. Я не стал возражать. Мне он сразу понравился, да и хотелось побывать на Востоке, увидеть его красоты. А когда узнал, что ты в Ташкенте, тогда окончательно решил.

Они сели друг против друга, и полилась беседа. За окном незаметно подступили мягкие сумерки южной бархатной ночи. Засияли первые звезды. Назойливо звенела цикада, откуда-то доносились звуки музыки.

— Вот что, милый учитель, а не продолжить ли нашу беседу в ресторане? Тем более, что я голоден, как волк. Там поужинаем.

— Ну что ж, мой ученик, я возражать не буду.

Единственный в Ташкенте ресторан с пышным названием «Сан-Ремо» был полон. Большинство столиков занимали офицеры. На невысокой сцене разместился жиденький оркестр, состоявший из скрипки, альта, контрабаса и расстроенного пианино. Мадемуазель Жужу, в которую была влюблена половина офицеров гарнизона, пела душещипательный романс про любовь и измену.

Уединившись в дальнем углу, они мирно продолжили беседу. Рассказать им, особенно Михаилу Дмитриевичу, было о чем. И француз-воспитатель слушал его со вниманием, побуждавшим к искренности.

Пройдя через зал, за соседний с ним стол уселся высокий, крепкого сложения бородач с Георгиевским крестом в петличке. Встретив взгляд Жирардэ, с достоинством поклонился.

— Кто это? — осторожно спросил Михаил Дмитриевич.

— А вы разве незнакомы? Это же художник Верещагин.

— Тот самый?

— Да. Я недавно у Кауфмана с ним встречался.

— Его картины превосходны. В них сама жизнь.

— Согласен, мой друг. Он истинный талант. Сделал много, но его ожидает прекрасное будущее. Такое дано далеко не каждому.

— Нельзя ли познакомиться с ним? Сделайте это, ради бога.

— С удовольствием, мой друг! Пойдемте.

Они подошли к столику художника.

— Василий Васильевич, — обратился к нему француз. — Позвольте представить вам моего бывшего воспитанника, а ныне офицера Генерального штаба. Скобелев Михаил Дмитриевич.

Художник поспешно поднялся.

— Верещагин. — Быстрым цепким взглядом скользнул по высокой фигуре офицера, облаченного в гусарскую форму.

Они немного поговорили и разошлись.

Художнику исполнилось двадцать девять, он на год старше Михаила Дмитриевича. По желанию отца готовился стать морским офицером, учился в кадетском, а потом и в Морском корпусе, деля любовь между службой и рисованием.

По окончании учебы, когда гардемаринов представляли великому князю, Верещагин заявил о своем нежелании служить.

— Почему? — вопросил генерал-адмирал.

— Он нездоров, — вступился директор корпуса.

— Что у тебя болит? — обратился великий князь к гардемарину.

— Грудь болит, ваше высочество, — покривил он душой. Князь внимательно посмотрел на молодого человека и сожалеюще произнес:

— Очень жаль, Верещагин. Мне тебя прекрасно рекомендовали. Очень жаль.

Он вышел в отставку в чине прапорщика гарнизонной службы и получил возможность всецело отдаться любимому делу. Творческие поиски заставили его изъездить Россию, Кавказ. Узнав, что генерал Кауфман, назначенный Туркестанским генерал-губернатором, ищет художника, Верещагин направился к нему.

— Просил бы удовлетворить мою просьбу.

— Могли бы вы показать свои работы?

— Они при мне. Я учился в Академии художеств, имею две серебряные медали.

Кауфман, перелистав альбомы с рисунками художника, одобрительно о них отозвался.

— Ну что ж, я согласен вас взять, готовьтесь к отъезду.

Художник, который определялся в должности как «прапорщик, состоящий при генерал-губернаторе», вытребовал право свободно разъезжать по краю и не носить формы.

— И еще одна просьба, ваше превосходительство: не давайте мне никаких чинов.

— Пожалуйста, молодой человек. Все рвутся к чинам, живота не жалеют, чтобы получить их, а вы просите обратное, — развел руками генерал. — Вы, право, совсем не земной.

— Чины и награды несовместимы с творчеством. Они только мешают художнику, как и писателю, артисту.

Осенью 1867 года, совершив долгий и трудный путь, Верещагин достиг, наконец, Ташкента. Узнав, что русские войска направились к Самарканду, бросился вперед. Приехал, когда город уже пал.

Отложив мольберт и альбом, Василий Васильевич взял ружье. Находясь в цепи защитников, не думал о себе. Одна пуля сбила с головы шапку, вторая перебила ствол ружья. Когда неприятель закрепил на воротах знамя, он, рискуя, захватил его. Восемь суток небольшой отряд защищал город, испытывал недостаток в воде, еде, боеприпасах, и решил уже взорвать себя, когда, к счастью, подоспела помощь.

Позже совет по наградам единогласно отметил мужество Верещагина, одним из первых включив его имя в приказ о присвоении Георгиевского креста.

Однажды художник пришел в кабинет генерала. Тот строго уставился на него.

— А где ваш крест?

— У меня его нет, — отвечал Верещагин.

— Возьмите, — строго сказал генерал и снял свой орден.

— У меня, ваше превосходительство, некуда его привесить.

— В, петлю.

— Но петля не прорезана.

— Я прорежу.

— Я не дам резать сюртук. Он у меня новый.

Кауфман взял со стола перочинный нож.

— Стойте смирно! Не шевелитесь, а то порежу! — проткнул петлю ножом. Торжественно, медленно привязал крест и, любуясь, отошел. — Вот теперь вы — Георгиевский кавалер. И вид у вас стал совершенно другой…

С той встречи в ташкентском ресторане и началась дружба двух выдающихся людей России: Скобелева и Верещагина. До конца своих дней они оставались верны этой дружбе.

Дуэль

В тот вечер в ресторане было много офицеров. Они занимали почти все столики, вели разговоры о походах и похождениях, службе и политике. Именно о ней шел разговор и в компании, где находился Скобелев.

— Эмир совсем не одинок, — говорил он своим высоким голосом. — Если б не заморские его союзники, все бы обстояло по-иному. Именно они мутят воду.

— А я полагаю, англичане тут ни при чем, — возразил капитан. — Какой смысл ввязываться англичанам? У них свои заботы: удержать бы Индию.

— Именно поэтому они и ввязываются в азиатскую кутерьму: здесь главные подступы к Индии, — продолжал Скобелев. — Помните, как еще Павел по настоянию Наполеона намеревался через Туркестан проникнуть в Индию. Направил туда с казачьим войском атамана Платова. Поэтому сейчас английские джентльмены и поддерживают Кокандского да Бухарского эмиров, натравливают их против нас.

— Они и Афганистан заодно прибирают к рукам, чтобы в нем укрепиться, — подал голос штабс-капитан.

— Вот-вот, вместе с эмиратами англичане намерены создать своеобразный пояс, нейтральную зону…

У столика выросли два офицера. Они явно подшофе: лица разгоряченные, мундиры распахнуты.

— О чем вещает этот господин из Генерального штаба? — с наигранной улыбкой спросил капитан-кирасир.

— Он изрекает истины, которых нахватался в столице, — продолжил стоявший с ним рядом ротмистр Павлов, адъютант Кауфмана.

— Не верьте, господа. Он такой же словоблуд, как и его небезызвестный дед. — Капитан уперся взглядом в Скобелева. — Или, может, я говорю неправильно? Вы, Скобелев, любите всех поучать, быть главным, изрекать известные истины и тем возвеличивать себя.

— Вы пьяны, капитан Гнатовский! — вскочил тот. — Вам бы следовало отдохнуть, проспаться. Я отказываюсь с вами говорить.

Вмешался с соседнего столика подполковник:

— Господин капитан! Извольте уйти на свое место! Уведите его, ротмистр!

— Слушаюсь! — ответил Павлов и потянул за собой капитана. — Пойдем, Гнатовский. Ну, пойдем же…

— Нет, нет! Я еще не все высказал. Скажу и уйду. Итак, довожу до вашего сведения, господа, что он еще и трус, этот Скобелев. Да… да… В последнем поиске, который провел, он выглядел не лучшим образом. В донесении он писал о какой-то ночной вылазке, а на самом деле ничего не было. Ночь славно проспал. Отсыпался.

— Ложь! Откуда такое? — изменился в лице Скобелев.

— Бывший с вами казак доложил. Мне поручили проверить, и я проверил. Казак… Как его? Ну, тот самый, которому по вашему представлению присвоили, чин урядника, сказал, что ничего такого не было.

Сидящие за столиком переглянулись, уставились на Скобелева.

— Поэтому-то, господа, он и выхлопотал казаку чин, — продолжал Гнатовский. — Баш на баш, стало быть. А казак не дал ввести себя в обман, не позволил-с.

— Я требую сатисфакции, господин капитан. Вы оскорбили не только меня, но честь фамилии. Мы будем стреляться.

— В любой час, господин штаб-ротмистр, — пьяная улыбка не сходила с лица капитана.

— Тогда вам придется иметь дело и со мной, — выступил ротмистр Павлов. — Гнатовский мой друг. Я не могу оставить его одного в беде.

— Согласен стреляться и с вами. Завтра ожидайте секунданта, — едва сдерживая себя, сказал Скобелев.

Дуэли в русской армии были нередки. Формально запрещали, дуэлянтов наказывали (правда, не очень строго), считая тем не менее негласно единственным способом защитить офицерскую честь и дворянское достоинство.

Итак, вызов был брошен, определены секунданты и назначен день поединка. В назначенный час секунданты отмерили расстояние, кинули жребий: с кем первому придется штаб-ротмистру стреляться, чей выстрел первый. Первым противником был ротмистр Павлов — адъютант главнокомандующего. Это был услужливый и добрый человек, которого в штабе уважали, называли запросто Паша. Питал к нему симпатию и Скобелев.

— Господин ротмистр, я буду стрелять в воздух, — ответил он, беря в руки пистолет.

Павлов не ответил.

— Сходитесь! — прозвучала команда. Дуэлянты начали сближаться.

Подойдя к черте, от которой нужно стрелять, Скобелев поднял пистолет над головой и выстрелил.

— Ваша очередь! — крикнул противнику.

Павлов изготовился, долго целился. Секунда казалась вечностью. И стоял, не шелохнувшись, Скобелев. Лицо бледное, глаза мертвенно застыли.

— Стреляйте же! — напомнил секундант.

— Не могу, — опустил тот пистолет.

— Стреляй, Павлов! — крикнул Гнатовский. — Чего испугался?

Тот опять медленно стал поднимать руку, целясь в грудь. Скобелев видел черное отверстие ствола, из которого должна вырваться смерть… И она вырвалась и пронеслась намного выше головы.

И тут же Павлов уронил пистолет, бросился вперед и обнял Скобелева.

— Извини, Миша! Извини за все!

— Тряп-пка! — процедил Гнатовский. — Прошу зарядить оружие.

Он, капитан Гнатовский, был совсем другим. Сын генерала, он обладал твердым характером и, видя в Скобелеве соперника, завидовал ему. Он был умным, знающим дело офицером, рискованным человеком с весьма трудным характером, за что его не очень жаловали товарищи и начальство.

— Я буду стрелять, на милосердие не рассчитывай. И постараюсь уложить, — и взяв у секунданта заряженный пистолет, Гнатовский решительно направился к черте.

— Но первым это сделаю я, — ответил Скобелев, целясь в пуговицу на груди у капитана. Тщательно, но твердой рукой, стараясь удержать мушку, он осторожно нажал на спуск…

— Боже мой! Убит! — бросился секундант.

Капитан жадно глотал воздух, устремив в небо неподвижный взгляд…

На следующий день Скобелев предстал пред генералом Кауфманом.

— Я должен выразить вам свое неудовольствие. Не дело офицеру Генерального штаба слыть скандалистом и дуэлянтом. По правилам я должен отдать вас под суд, но я этого не сделаю. Надеюсь, вы понимаете почему? И еще я не желаю иметь в штабе офицера сомнительной исполнительности. В поиске вы нарушили приказ. Вам запрещалось проникать за пределы границы. Направившись к колодцу, вы в какой-то мере раскрыли противнику наши замыслы. Это недопустимо. С ближайшей оказией вам надлежит отправиться в распоряжение главнокомандующего Кавказской армией.

На волнах жизни

Штаб Кавказской армии находился в Тифлисе. Начальник штаба генерал Свистунов встретил провинившегося штаб-ротмистра весьма нелюбезно:

— Хотя вы и офицер Генерального штаба, но места для вас у меня нет. И что это за правило: как проштрафился, так — на Кавказ!

— Не обращай на Свистуна внимания, — успокаивали Скобелева офицеры, знавшие генерала. — Кроме как высказывать недовольство да оскорблять подчиненных, он ни к чему не пригоден. Перевели б его куда-нибудь.

На счастье, в штабе появился полковник Столетов, знакомый по академии. Он приплыл из Красноводскога укрепления, где дислоцировался его отряд.

— Скобелев! А вы-то как здесь оказались? Ведь вас же направили в Ташкент! — не скрыл при встрече он удивления.

Михаил Дмитриевич рассказал о случившемся, посетовал, что не у дел.

— Не у дел? Да в такое время! Впрочем, если Свистунову не пришлись по душе, то лучше уходите.

— Куда? Я рад бы.

— Ко мне в помощники по кавалерии пойдете? В Крас-новодский отряд? Имеется вакансия.

— Готов немедленно. — Он не спрашивал, какие там условия и тяжела ли служба. Он искал дела. И не в штабе, а при войске. Понял, что его место в строю.

Через два дня Столетов пригласил его к себе.

— Поздравляю, Михаил Дмитриевич, с новым назначением. Приказ подписан. Собирайтесь в Красноводск.

Николай Григорьевич Столетов был человеком незаурядного ума и таланта. Окончив физико-математический факультет Московского университета, он участвовал добровольцем в Крымской войне, был произведен в прапорщики. Вскоре блестяще сдал экзамены и был принят в академию Генерального штаба. По окончании служил в действующей армии на Кавказе. Осенью 1869 года с небольшим отрядом пересек Каспийское море и высадился на берег Красноводского залива, где создал укрепление.

— Красноводское укрепление — это опорный пункт в наступлении на Хиву, — посвящал он своего помощника. — А от Хивы путь лежит к Бухаре и Коканду.

— Но к Хиве удобней добраться из Оренбурга, чем отсюда, через пески!

— Из Красноводского укрепления удобней отторгнуть ее от дикого Востока, от Персии, что лежит за Копетдаг-ским хребтом.

— Следовательно, предстоит покорение Хивы?

Столетов недовольно сморщил лицо.

— Не люблю этого слова. Оно здесь ни к месту. Русская армия не для того, чтобы покорять или завоевывать. Она должна вырвать и без того забытый богом туркменский народ из азиатчины. Вы же знаете, что он отстал в своем развитии на целые века. Через Хиву пролегают жизненные интересы России в Туркестане и во всем азиатском краю, мы вдохнем культуру в этот дикий край через торговлю, экономику, жизнь.

Скобелев слушал полковника, удивляясь его способности мыслить широко, по-государственному, совсем иначе, чем большинство офицеров, с которыми приходилось встречаться.

— Но эмиры-то против! Следовательно, будет война.

— А она уже идет.

— Стало быть, мы на штыках несем цивилизацию? — сказанное прозвучало вопросом.

— Иного пути, дорогой Михаил Дмитриевич, нет. И нашему отряду предстоит поход к Хиве, в совсем недалеком будущем. Так что по прибытии на место придется вам засесть за план к походу, да проводить рекогносцировки маршрутов.

По прибытии в Красноводск Столетов и его помощник развернули деятельную подготовку, но летом вдруг приехал генерал Свистунов. Узнав, чем был занят Скобелев, он потребовал документы. Прочитав, возмутился.

— Кто позволил этим заняться? Почему проявили самочинство? Почему не поставили в известность?

В их действиях, особенно в дальних поисках к Хиве, он усмотрел самочинные и противные интересам России действия. Возвратившись в Тифлис, он обрисовал обстановку таким образом, что дело приняло скандальный оборот. Столетова отстранили от командования отрядом и едва не судили. Скобелева же отправили в Петербург.

По прибытии он недолго оставался без дела. Стараниями отца получил назначение в Новгород старшим адъютантом в 22-ю пехотную дивизию. Должность хлопотная, ответственная, в руках все делопроизводство дивизии, требовавшее полной отдачи сил.

Тогда же в его жизни произошло важное событие — женитьба.

Впервые он встретил ее в Летнем саду, где прогуливался со знакомым капитаном. К воротам сада подкатил экипаж, вышли две женщины. Продолжая разговор, он не обратил на них внимания. Но когда, приблизившись, взглянул на младшую из них, невольно замедлил шаг. Поразила красота и какая-то одухотворенность лица. «Это она», — мелькнуло в голове. Он поклонился, и женщины с достоинством ответили.

— Узнайте, кто такие? — попросил он капитана.

Тот выяснил у кучера, что это княгиня Гагарина и ее дочь Мария Николаевна.

Она была знатного, приближенного к царскому двору старинного рода. Когда-то ее дядю князя Гагарина обласкал сам император Павел, сосватав за свою любовницу Анну Лопахину. На свадьбе был посаженным отцом, а потом поселил их в Михайловском замке, под своей спальней, куда вел тайный ход к замужней наложнице. Вскоре императора не стало, недолго прожила и Анна.

Когда вечером Михаил завел разговор о Гагариных, Ольга Николаевна сразу догадалась, чем вызван интерес сына.

— Уж не дочь ли приглянулась?

— Может, и она, — ответил он шутливо.

— Ну, что ж! Она девушка видная, достойного рода. Вот только будет ли надежной женой? Непривычен их род к армейской жизни.

Мария Николаевна Гагарина получила воспитание за границей, в Париже. Домой в Россию наезжала лишь летом, на месяц-другой. Любила жить в свое удовольствие, посещать балы, пользоваться вниманием мужчин в веселых компаниях. На ближайшем балу к ней решительным шагом подошел молодой подполковник, пригласил на мазурку. И она не посмела отказать.

Свадьба была пышной, многолюдной, а медовый месяц безоблачным.

Вскоре Скобелева прикомандировали к пехотному Ставропольскому полку для командования батальоном, но и эта должность не принесла ему удовлетворения. И тогда написал прошение об аудиенции у влиятельного чина военного ведомства.

Его принял генерал.

— Вы проситесь в линейный полк? В Туркестан? В этот дикий край, под пули? Но зачем? Ведь у вас и здесь успешно идет служба. Вам присвоен чин подполковника, вас уважают. — Начальник смотрел на него с полным недоумением.

— Все изложено в рапорте, ваше превосходительство.

Генерал пожал плечами.

— Я доложу вашу просьбу. Доложу. Ответ получите скоро.

Его просьба была удовлетворена. Он получил назначение в Туркестан: там готовился поход на Хиву.

Когда он сообщил жене, что должен ее покинуть, она от неожиданности оторопела:

— А как же я?

— Поживи одна или с моими родителями.

— Но ведь ты можешь не вернуться…

— Как угодно будет богу.

И он снова оказался в Закаспии, в укреплении Киндерли, где формировался отряд полковника Ломакина. Предсказания Столетова сбывались.

В песках

Прежде чем подать команду, Михаил Дмитриевич оглядел выстроенные на широкой луговине войска. В строгом равнении стояли десять пехотных рот, пять казачьих сотен, потом орудия и ракетные станки. За артиллерией находились повозки обоза. А дальше виднелось скопище верблюдов. Все это составляло отряд, которому предстоял нелегкий, почти восьмисотверстный путь через пустыню Устюрт к Хиве.

Утро выдалось по-весеннему спокойным, теплым. Сизая дымка заволокла даль. От лагеря с рядами полотняных палаток отделилась группа всадников.

— Смир-рно-о! — подал команду Скобелев, угадав приближающегося командира отряда.

Над строем нависла напряженная тишина, отчетливо слышался стук копыт; тускло поблескивая ребристыми гранями, застыли в неподвижности штыки винтовок.

— Равнение-е на-лево-о! Подполковник поскакал к приближающейся группе, картинно осадил гнедого жереб-да. — Ваше превосходительство! Отряд для похода согласно вашим указаниям построен! — И подал записку о численности состава отряда.

Полковник Ломакин, седоусый, иссушенный солнцем и службой человек, пробежал итоговую графу записи: 2140 человек, 650 лошадей, 1500 верблюдов.

Он был молчуном и, сунув записку в карман, приблизился к строю.

— Где капитан Иванов?

— Болен, находится в лазарете. За него поручик Мазин, — доложил Скобелев.

Вид у поручика был не очень внушительный: по-мальчишески угловат, тонкая шея, нелепо оттопыренные уши.

— Разве в роте нет еще офицеров?

— Я утвердил его назначение, — пояснил Скобелев, как бы давая понять, что он надеется на офицера и тот с делом справится, несмотря на молодость.

— Ну, если так… Смотрите, поручик, не подведите.

Скобелев был направлен в отряд в качестве офицера Генерального штаба. Являясь правой рукой командира, он взял на себя всю подготовку и разработку боевых документов.

И вот команда:

— Шаго-ом ма-арш!

Тронулось, ожило, заскрипело все, что заполняло широкую луговину. Войска вытягивалась в длинную походную колонну. Шли роты пехоты, казачьи сотни, орудия на конной тяге и ракетные станки; заскрипел колесами обоз, а за ним, гремя колокольцами, потянулся верблюжий караван.

Раньше по маршруту ушли две роты и казачья сотня с двумя орудиями. У колодцев Биш-Акты, что за сотню верст до Киндерли, они должны будут оборудовать опорный пункт, установить палатки для отдыха, подготовить запас воды для людей и животных. Туда же направили стадо баранов в две тысячи голов: живое мясо для солдат. Все расчеты на поход сделал подполковник Скобелев, и теперь, на марше, он в голове колонны, рядом с полковником.

Перед ними расстилалась широкая, слегка всхолмленная равнина с белесоватой солончаковой землей, сухой и потресканной. В первый день отряд прошел двадцать пять верст. Верблюжий караван подошел к привалу лишь вечером.

Скобелев проверил охранение, побывал в ротах, казачьих сотнях. У поручика Мазина спросил о состоянии роты, нет ли больных, отставших.

— Все в порядке, — отвечал тот. — На Кавказе мы ходили более.

— Там — горы, а здесь пустыня. А шагать по безводью — не прогулка.

Горели костры, солдаты устраивались на ночлег, хлопотали кашевары у походных кухонь. Однако туркмен-проводник внес тревогу.

— Плохой погод будет. Ветер шибко будет.

Наутро, хотя солнце еще только поднялось, жара стала невыносимой. Воздух был неподвижен, люди дышали с трудом, дорога втянулась в пески, задул горячий, как из печи, ветер. Над землей поднялось бурое пыльное облако. Мутным желтым пятном проглядывало солнце, а потом и оно скрылось. Дорога исчезла, ее заметал песок, в котором вязли ноги. Песок сек лицо, скрипел на зубах, душил.

— Проверю колонну… Как идут, — доложил Скобелев полковнику.

— Да… да, — согласно кивнул тот.

Непривычные к зною кавказцы едва передвигались. Они совсем не походили на тех бравых солдат, которые накануне бедово распевали «Соловей, соловей, пташечка».

И поручик Мазин утратил свою мальчишескую лихость. Щеголеватые сапоги скособочились, голенища обмякли, пряжка ремня съехала набок. Нижнюю часть лица он обвязал косынкой, над которой проглядывали щелочки глаз. За ним, забыв о воинском порядке и дисциплине, брели солдаты роты.

— Поручик Мазин! — окликнул его Скобелев. — Что это? А где остальные солдаты?

— Там, — придерживая у лица косынку, махнул поручик себе за спину.

— Почему там? Рота должна быть с вами! Потрудитесь держать порядок!

К месту ночлега добрались в темноте, и еще долго подходили отставшие. Все выбились из сил, валились с ног. Половина запаса воды оказалась израсходованной. Оставалось по два котелка на душу, а впереди еще полсотни верст.

Ветер не стихал. Все дул и дул. Обычно в буран караванщики укладывали верблюдов и сами устраивались подле. Но отряд не может себе это позволить: он должен быть у Хивы в назначенный день. Опоздание недопустимо.

Утром продолжили путь. Последовал приказ освободить от груза лошадей и вести их в поводу, спешился даже командир отряда полковник Ломакин. Исключение сделали для Скобелева. Он разъезжал вдоль колонны, следя, чтобы люди не сбились с пути. На дороге лежали брошенные тюки, ящики, выбившиеся из сил лошади, верблюды.

Он подъехал к ракетной батарее. Пара запутавшихся в постромках лошадей лежала, не в силах подняться.

— Меняйте коней! — приказал он капитану-артилле-ристу.

— Поменяем!.. Сделаем! — отвечал тот.

Подъехал отвечающий за обоз майор Навроцкий.

— Лошади падают… Верблюды… едва идут…

— Освобождайте их. Что не нужно, бросайте!..

И вот, наконец, спасительные колодцы. Всю ночь подходят уставшие люди. И сразу к воде. Словно обезумев, осаждали они колодцы, и пили, пили… Но подходили новые, вырывали котелки, фляги… Только бы утолить жажду… Охрана едва справлялась.

Буран утих так же внезапно, как и начался. За двое суток пали триста сорок верблюдов, треть лошадей, шесть тысяч пудов груза пришлось бросить в пути.

Узнав о потерях, Скобелев рвал на себе волосы: почему он, планируя переход, не учел возможность непогоды, не принял мер, чтобы не допустить таких потерь. Принимая часть вины на себя, он делал выводы на будущее.

До следующего колодца Ильтедже было двести верст. Дорога пролегала по песку. Наступили безветрие и зной. Ртутный столбик термометра поднимался к сорока, песок дышал жаром.

Полковник Ломакин не стал возражать, когда Михаил Дмитриевич предложил создать и возглавить авангардный отряд.

— Кого возьмете?

— Роту поручика Мазина, казачий взвод Дерюгина, еще два орудия и команду саперов.

— Мазин — офицер молодой. Желательно бы другого.

— Вот и пусть набирает опыт.

В предутреннюю рань авангард выстроился.

— Где барабан, поручик? — спросил Мазина Скобелев.

— Какой барабан? — офицер в недоумении смотрел на подполковника. Неужели в пустыне понадобится ротный барабан, который лежал в одной из повозок?! Но подполковник требовал именно его. Прибежал с барабаном запыхавшийся солдат.

— В голову колонны! И бить с первым шагом!

Почти с версту стучали палочки, и в такт им отдохнувшие солдаты шли в ногу, соблюдая строй и равнение.

Вот так всегда, поручик, рота должна ходить, — назидательно сказал он офицеру, когда авангард прошел с версту. — А теперь — вольно-о! Послабить ремни и расстегнуть воротнички!

На семнадцатый день пути, когда авангард далеко оторвался от главных сил, прибыл офицер из Оренбургского отряда, также направлявшегося к Хиве. Начальник отряда генерал Веревкин предписывал полковнику Ломакину изменить маршрут и идти к нему на соединение.

— А как же авангард? — спросил кто-то из офицеров. — Его никак не догнать. Скобелев не ходит, а летает.

— Ах ты, незадача какая! — посетовал Ломакин. Небольшой авангард оказывался оторванным от отряда и никак не мог рассчитывать на помощь в случае встречи с неприятелем. — Ну, да ладно. Авангард со Скобелевым не пропадет.

Шли пятые сутки, как небольшой отряд Скобелева, получив самостоятельность и свободу в действиях, находился в пути. Продвигался он быстрей, чем намечалось. Командир, запретив езду верхом, сам шел впереди, показывая подчиненным пример. Лишь когда необходимо было провести разведку, он садился на коня.

В полдень 5 мая отряд приблизился к колодцу Аты-Бай. До него оставалось верст шесть или семь. Проводник туркмен Садык предупредил, что место у колодцев неспокойное: там часто бывает банда Эдин-Бея.

— Одному ехать никак нельзя!

— А я с казаками. Эй, Дерюгин! Сажай шестерых на коней — и со мной! И ты, Садык, с нами, — скомандовал Скобелев.

Поручику Мазину он приказал усилить охранение и поспешить.

У колодца было спокойно, пусто. Казаки без спешки напоили коней, наполнили бурдюки. Только расположились на отдых, как проводник закричал:

— Бандиты, начальник! Там вот они, я сейчас их видел! — указывал он на недалекий бархан.

Словно в подтверждение, на гребне бархана выросли всадники. Столько же появилось на противоположной стороне.

— Приготовиться, — негромко скомандовал Скобелев, но все и так были настороже.

— Это бандиты! Видишь, винтовки у них! — испуганно говорил переводчик. — Посмотри, сколько их! Нам не совладать! О, аллах!

Бандитов больше сотни, все вооружены, на конях.

«Что предпринять? — мозг подполковника лихорадочно работал. — Выиграть время… Пока не подойдет Мазин… Поручик догадается атаковать».

— Эй, Садык! Спроси, кто такие?

Скобелев с туркменом направились к бандитам. И от толпы отделился всадник в полосатом халате и черной меховой шапке. Он гортанно закричал.

— Эдин-Бей приказывает бросить оружие и сойти с коней, — перевел Садык. — Если мы так и сделаем, он не тронет. А не послушаем, убьет.

— Скажи ему, чтоб он дал нам подумать, — проговорил Скобелев переводчику. — И еще скажи, что у казаков лошади добрые, да и оружие отдать вряд ли согласятся… Говори, Садык, больше, не спеши.

Туркмен говорил, казаки у колодца напряженно ждали, не выпуская из рук оружия, а Скобелева сверлила мысль о Мазине. Ведь если туркмены бросятся, они их сомнут, им никак не устоять. Не умением и храбростью, а числом возьмут.

— Эдин-Бей ждать не может. Его людям нужна вода. Одолевает жажда, хотят пить, — перевел Садык.

— Скажи, чтоб подождали. Сейчас, мол, решим. — Скобелев подъехал к казакам. — Ну что, братцы, будем драться. Вначале пальнете разом, потом ударим в сабли. Эдин-Бея — он на бархане, в чалме, я беру на себя. Только с боков прикройте.

Офицер незаметно расстегнул кобуру револьвера, дернул рукоять сабли: она легко подалась из ножен.

— Ну, с богом. — И тронул коня. Сблизившись, крикнул: — Эй, Эдин-Бей! Поди сюда! — и поманил рукой.

Эдин-Бей выехал не сразу, что-то сказал ближним и потом медленно стал спускаться. Скобелев видел под чалмой бородатое, скуластое лицо. За зеленым кушаком заткнут пистолет, на боку сабля.

И тут же вслед за ним бросились с десяток всадников. Казаки ударили по ним залпом, двоих сбили с коней, но остальные продолжали скакать, неслись на офицера. Эдин-Бей вырвал саблю.

— Так вот вы как! — Скобелев пришпорил коня, направил его на вожака.

Опережая главаря, он занес саблю и, вкладывая в удар всю силу, полоснул того по плечу. С головы слетела и покатилась под ноги коня чалма.

— Ой, ла-ла! Ла-ла! — окружили Скобелева всадники, но подле оказались казаки.

Образовав кольцо, они, защищая раненого командира, рубились из последних сил.

Поручик Мазин еще издали, увидев в бинокль всадников в лохматых шапках, почувствовал недоброе. Приказав Дерюгину скакать на выручку, поручик подал команду открыть огонь. Ракетчикам понадобилось всего несколько минут, чтобы зарядить станок.

— Огонь!

Оставляя огненный хвост, к колодцу понеслась одна ракета, за ней вторая. Они разорвались у бархана, вызвав среди неприятеля панику. Увидев приближавшихся казаков, бандиты бросились от колодца.

Когда подоспел поручик, Скобелев лежал без признаков жизни. Лицо и френч залиты кровью.

Солдат-фельдшер рванул на его груди рубаху, припал к телу.

— Жив!.. Скорей воды!.. Бинты!

— Кладите на повозку! — распорядился Мазин.

На теле подполковника насчитали семь ран. Жизнь едва теплилась.

Пятнадцать суток пролежал Скобелев после стычки у колодца Аты-Бай. Раны не заживали, кровоточили, а фельдшер, используя различные способы и средства, отхаживал его, стараясь скорей поставить на ноги.

Однажды к повозке, где лежал раненый Скобелев, подошел слепец. Постукивая палкой о землю, он ткнулся грудью о повозку и, протянув руку, писклявым голосом попросил милостыню.

— Иди, иди, — недовольно проговорил фельдшер.

— Зачем калеку гонишь? — вступился за него Скобелев. — Накорми его, напои — сто грехов с души снимешь. Так ведь мудрость говорит?

Фельдшер подал слепому котелок с кашей, тот сел в стороне и начал есть.

— Узнай, Садык, отчего он слеп, — попросил раненый переводчика.

Тот подсел к старику, стал расспрашивать, потом сообщил, что глаз старик лишился по приказу хана. Старик, будучи молодым, служил во дворце и полюбил одну из наложниц гарема. Узнав о том, хан приказал выгнать его, а прежде ослепить и оскопить, чтоб не зарился на женскую красоту.

— Где же это произошло? — спросил Скобелев.

— Там, в Хиве, — ответил слепец.

Хива

A тем временем Мангышлакский и Оренбургский отряды соединились и одной колонной следовали к Хиве. К ним должен был подойти еще отряд из Красноводска, но почему-то задерживался.

С востока к Хиве тоже подходили два отряда — Дизах-ский и Казалинский. Их вел генерал-губернатор Туркестана Кауфман.

Маршрут для войск оказался нелегким. Жара, снова разразившаяся песчаная буря, безводье вконец измотали солдат. Они не шли, а брели, изнемогая от ноши, которая казалась неподъемной.

Чтобы облегчить мучения солдат, генерал Кауфман приказал уничтожить все лишнее, находившееся в обозах, начав со своей палатки и легкой походной мебели:

— Жгите.

В огне полыхали офицерские мундиры, сапоги, ковры, штурмовые лестницы. Повозки освобождались для обессиленных людей. Даже письма в карманах казались тяжестью, и их рвали в клочки. Сбросили за ненадобностью понтоны, закопали в песок.

— Только вперед! — требовал генерал, боясь опоздать с выходом в назначенный район.

Особенно трудным оказался участок, где в колодцах не оказалось воды, имевшиеся запасы подходили к концу.

— Впереди есть вода, — сказал проводник. — Впереди Алты-Кудук.

В переводе это означало «Шесть колодцев».

— А вы-то здесь сами были? — спросил его генерал.

— Очень давно.

После недолгого совета решили идти: Алты-Кудук казался всем спасением.

— Вперед, не отставать! Наберитесь терпения, братцы! Впереди вода! — слышались подбадривающие голоса.

Наконец, к исходу дня голова длиннющей колонны достигла означенного района. И… ни одного вокруг колодца. Всхолмленная вокруг пустыня с желтеющими песками. Ни кустика, ни травинки.

— Где же колодцы? — строго спросил Кауфман проводника.

— Выходит, засыпало, — развел он руками.

— Что делать, ваше высокопревосходительство? — спросили генерала.

Но тут к генералу пробился один из погонщиков.

— Я знаю, где вода. Я найду воду. Дайте только лошадь.

— Вот, джигит, мой жеребец, вот фляжка. Наполнишь ее водой, получишь сто рублей. Скачи!

Погонщик вернулся в темноте. Оказалось, что в бурю дорогу перемело, и отряд вышел на шесть верст в сторону от района Алты-Кудук.

— Получай, начальник, воду! Давай деньги!

Вода оказалась не только плохой, но ее было мало. Из шести колодцев один высох, в остальных воды — на дне. Когда поднимали ведро, в нем плескалась коричневого цвета жижа. Нечего и думать, чтоб напоить людей и животных отряда.

Генерал Кауфман решил всех лошадей и верблюдов отправить назад, к колодцам, в которых была вода.

— Но это же больше ста верст! — не сдержался генерал Бардовский, которому поручили возглавить возвращающихся.

— У вас есть другое предложение? — со скрытой издевкой спросил Кауфман.

— Извините. Когда прикажете выступить?

— Немедленно.

Двое суток шли лошади и верблюды по знойной пустыне к колодцам. Оставалось совсем немного, когда на отряд напала банда Садыка. Превосходивший числом неприятель дважды пытался атаковать огромный караван, охраняемый казаками. В некоторых местах сходились врукопашную, однако натиск удавалось сдержать.

Наконец достигли колодцев. Совсем обессиленные люди и животные пили воду и не могли насытиться. Наполнив ею все захваченные с собой бочки, бурдюки, фляги, после короткого отдыха караван снова повернул к «Шести колодцам», чтобы оттуда двигаться к Хиве.

28 мая войска подошли к городу. Двигавшиеся с запада кавказцы и оренбуржцы подошли к воротам Шахабада, туркестанцы — с противоположной стороны, к Хазарапским воротам. Перед ними возвышалась кирпичная в четыре сажени высотой мощная крепостная стена. В амбразурах темнели жерла орудий, в бойницах мелькали чалмы защитников. За зубчатыми стенами виднелись остроконечные минареты, округлые купола мечетей, в лучах солнца глянцевито отсвечивая нежно-голубой керамикой.

Послали представителей для переговоров. Те пошли с предложением мирного исхода, но надежды было мало: на подходе к городу происходили стычки, и все полагали, что главный бой произойдет у Хивы. Однако после недолгого ожидания ворота распахнулись. Под звуки оркестра отряды вошли в столицу древнего Хорезма. На них с тревожным ожиданием взирали перепуганные жители. Все ждали погрома, но этого не произошло. На пыльных и жарких улицах расположились для поддержания порядка воинские караулы и дозоры.

Зато счастьем светились лица находившихся в рабстве людей. В Хиве был невольничий рынок, куда доставляли людей из Афганистана и Персии, с предгорий Копет-Дага и берегов Каспия. Таких было около сорока тысяч.

Через несколько дней возвратился незадолго до этого бежавший хан Хивы. Генерал Кауфман принимал его в своей резиденции, устроенной в саду близ города. Сойдя с лошади, хан смиренно направился к палатке генерала. Он был высокого роста, крепкого сложения, с волевым энергичным лицом. Подойдя к Кауфману, поклонился и молча сел на ковер с поникшей головой.

— Повинуюсь и готов принять твой гнев.

— Гнева не будет. Скажите всем, что русские не грабители, никого не тронут и ничего не возьмут. Пусть люди Хивы живут в мире и занимаются своим делом.

В августе в Гандемианском саду был подписан мирный договор. Хивинское ханство сохранялось, лишаясь некоторых прав самостоятельности. Часть территории по Аму-Дарье отходила к России. Хан обязывался уничтожить на вечные времена рабство и торговлю людьми, а также открыть все города для русской торговли.


Вскоре после овладения Хивой Скобелев предстал пред Кауфманом. За прошедшие три года генерал мало изменился: оставался все таким же утонченно-чопорным, лишь совсем седой стала голова.

Поинтересовался его службой. Прощаясь, сказал:

— Скоро вам предстоит особое задание. Вы ведь человек отваги.

В Хивинском походе должен был принять участие и Красноводский отряд. По плану операции ему предстояло соединиться и действовать совместно с Мангышлакским и Оренбургским отрядами. Однако к назначенному времени в указанный район отряд не подошел. Начальник отряда полковник Маркозов прислал донесение, что из-за безводья и бездорожья он вынужден возвратиться с полпути.

Кауфман поручил Скобелеву проверить достоверность-доклада Маркозова:

— Вам надлежит подойти к тому же месту, но с обратной стороны маршрута. Дойдете вот сюда, — Кауфман ткнул пальцем в карту, в район колодца Ортакуй. — И возвращайтесь.

Путь предстоял нелегкий. Расстояние до колодца около трехсот пятидесяти верст, пустыня и в довершение — банды на дорогах. На подготовку отводилось два дня. Скобелев отважился ехать небольшой группой: в шесть человек.

— Да это же безумие! Ехать в такую даль без охраны! — поражались многие легкомыслию офицера.

4 августа группа из трех туркменов-проводников и толмача, ординарца Скобелева Михаила и казака Родионова выехала в путь. У каждого пара лошадей, все в туркменской одежде.

Солнце взошло, и наступил зной. Чем выше поднималось солнце, тем раскаленней становился воздух.

— Не отставать! — помахивал рукой ехавший в голове группы Скобелев. Взявшие поначалу бодрую рысь, кони незаметно растянулись в цепочку.

Двадцать четыре версты до ближайшего колодца всадники проехали без остановки.

— Час отдыха и снова по коням! — Теперь им предстоял путь в восемьдесят верст.

Они углубились в пустыню. Начались барханы, порой они переметали дорогу, и, преодолевая их, кони вязли в песке. Тогда всадники спешивались и вели их за собой.

Это был неразведанный путь, и Скобелев на ходу делал записи и зарисовки, необходимые в последующем для войск.

В первые сутки они проехали более ста верст, и у колодца Кизиль-Чегыл свалились без сил.

Однако, едва забрезжил рассвет, Скобелев был на ногах. И опять на небе ни облачка, и снова нещадно палит солнце. А кругом — пески и пески. В полдень они достигли колодца Шах-Санем. Оказалось, колодец занесен песком, а от кишлака остались лишь развалины.

— Нужно ехать на Даудур, — заторопил проводник. — Скорей ехать! Колодец не близко!

Как ни торопились, добраться в тот день до колодца они не смогли. Заночевали на полпути. Запас воды израсходован почти весь: оставалось по фляжке на человека.

И опять они пустились в путь затемно в надежде быстрей добраться до колодца, опять, спешившись, шли по сухому песку. Когда садились верхом, едва держались в седлах от слабости.

В четыре часа пополудни наконец увидели долгожданный колодец. Кончились испытания, сейчас утолят жажду и напоят обессиленных лошадей. Под ногами у них плыла земля, в глазах вращались цветные круги. Воды… Воды…

— Нет воды! Сапсем нет! — ударил по нервам голос проводника.

Непривычный к жажде ординарец упал на песок. Вцепился в седло казак Родионов, чтобы устоять на ногах.

Последняя вода была выпита еще утром. Вся фляги пусты.

— Ехать, — прошептал Скобелев. — Нужно ехать.

До колодца они добирались всю ночь, ориентируясь по звездам. Пали три лошади, их оставили, даже не освободив от груза.

«Неужели и в этом колодце нет воды?» — сверлила мозг назойливая мысль.

«Конечно, полковник Маркозов прав, что не решился вести отряд через безводную пустыню, — пришел к заключению Скобелев. — Не сделай он этого, красноводцы наверняка бы погибли…»

Он вспомнил время службы с полковником Столетовым и его тайное намерение заранее провести разведку маршрута на Хиву. Если бы они успели тогда до приезда генерала Свистунова сделать это, отряд Маркозова определенно дошел бы до цели. Полковник сумел бы захватить необходимые запасы воды, распределить по участкам силы, своевременно принять меры для благополучного исхода. Ах, как помешал тогда генерал Свистунов! Не напрасна в ходу поговорка: «Все шло хорошо, пока не вмешался Генеральный штаб…».

Наконец у гребня бархана они увидели темно-бурые развалины и колодец. И ни единой души.

Неужели колодец пересох? Тогда назад им не вернуться. Силы на исходе и у людей и у животных. Только бы вода…

Ворот с намотанной веревкой долго вращался, опуская в колодец ссохшееся брезентовое ведерце. Наконец, веревка раскрутилась, и далеко внизу послышался всплеск.

— Вода! Есть вода! Вода!

Они по очереди крутили скрипучий ворот, чувствуя тяжесть.

Вода! Полведерца заполнила мутноватая жидкость. Они припали к ней, с жадностью пили, не замечая на зубах песка и ломоты от леденящей влага. Потом осторожно поили запаленных и совсем обессиленных коней. И опять пили сами и никак не могли утолить жажды.

Спасаясь от полуденного зноя, они расположились в тени полуразрушенного строения. Михаил Дмитриевич лег и сразу будто провалился в бездну.

Его разбудили толчки и встревоженный голос толмача Садыка:

— Беда, начальник! Беда! Бандиты! Люди Эдкн-Бея!

— Какого Эдин-Бея? Я ж его зарубил!

— Эдина нет, а люди его есть. Они могут тебя узнать. Тогда тебе конец и нам конец!

— Где они?

Тут и Скобелев явственно услышал голоса у колодца, конский топот, позвякивание колец сбруи. Холодок пробежал по спине.

— Ты лежи… Мы сказал, что ты туркмен, крепко болен. Лихорадка… Укройся!..

Послышались шаги, из-за развалин вышли двое, о чем-то стали расспрашивать Садыка. Тот громко говорил, указывая на лежащего, цокал языком.

Михаил Дмитриевич всем существом почувствовал нависшую опасность быть узнанным.

— Болен… Не видишь?.. Лихорадка… Совсем замучил… Зачем трогать? — убеждал Садык.

— Ладно. Пусть лежит.

Бандиты пробыли у колодца до вечера, и все это время Михаил Дмитриевич в напряженном ожидании прислушивался к голосам и каждую минуту ждал приближения бандитов. Конечно, так просто он в руки им не дастся, будет биться до конца. Но разве одолеешь всех? Да и остальных не пощадят. А на помощь рассчитывать не приходится…

Едва отряд Мургаба скрылся за барханами, удаляясь к колодцу Ортакуй, как вся группа Скобелева была на ногах.

— По коням! Марш-марш назад!..

На седьмой день они возвратились в Хиву.

О результатах поездки Скобелев докладывал самому Кауфману.

Тот слушал его, не перебивая, бросая короткие взгляды на лежащую перед ним карту.

— Следовательно, красноводский отряд возвратился с пути не без основания? — спросил генерал, когда Михаил Дмитриевич кончил.

— Совершенно верно. Не сделай они этого, все погибли бы.

— Ну что ж, вы справились с задачей блестяще. Свои прежние ошибки вы исправили, но уважения моего, увы, пока не вернули. Так-то, господин Скобелев.

И все же генерал вынужден был вручить Скобелеву Георгиевский крест 4-й степени за смелый поиск. Отмечены были и его сподвижники.

ГЛАВА 3
«А ОН, МЯТЕЖНЫЙ, ПРОСИТ БУРИ…»

В Испании

Но завершении Хивинского похода Скобелеву предоставили длительный отдых для лечения. Не теряя времени, он поспешил в Петербург.

Мария Николаевна встретила его со слезами:

— Наконец-то!.. Жив!.. Мне столько за тебя пришлось пережить! Я все знаю… Все!.. Как же я извелась душой!

— Но теперь все позади. Видишь, живой, невредимый… Впрочем, немного повредило, но то не в счет.

Незаметно пролетела неделя, как вдруг за столом он объявил:

— Мне предстоит поездка во Францию.

— Это еще зачем? — рука отца повисла в воздухе.

— Во Францию? Лечиться можно и тут, — возразила мать. — Поезжайте в Крым.

— Миша, — только и произнесла Мария Николаевна.

— Меня не море привлекает.

— А что же? — насторожилась мать.

— Зачем тебе Франция? — поддержал ее отец.

— Не Франция меня привлекает. Из нее я легче попаду в Испанию.

— В Ис-па-нию-ю? — едва выговорила Мария Николаевна. Об Испании в эти дни не было разговора.

— Послушай, Михаил, что это за прихоти такие! — повысил голос отец. — Чем они вызваны?

— Ну, хорошо, объясню. Только поймете ли. Дело в том, что в Испании сейчас развернулся клубок событий, на который прелюбопытно взглянуть вблизи…

— Но там же, кажется, война, — нерешительно произнесла Мария Николаевна. — Только выбрался и снова…

В Испании, действительно, шли частые схватки между правительственными войсками и отрядами народных повстанцев.

— Тебя интересуют эти стычки? — пожал плечами отец. — Эка невидаль! Или своего опыта не хватает?

— Меня интересует тактика повстанцев. Узнать, в чем их сила? Какая организация? Чем вооружены, как лучше применять оружие и, естественно, тактику в подобных условиях. Прелюбопытного тут очень много.

— Для чего тебе все это? Ну, объявился дон Карлос, собрал вокруг себя недовольных, а ты пытаешься возвести его в ранг полководца, чуть ли не Блюхера.

— Блюхера? Нет уж, уволь меня, отец! Я далек от мысли считать великим этого старца-пруссака. Ты ведь знаешь, что, не будь у него талантливого начальника штаба, не было бы и Блюхера. Блюхер пожинал плоды трудов начальника штаба, светлая голова которого разрабатывала планы сражений, да вовремя подсказывала что делать, а от чего воздержаться. — К Блюхеру Михаил Дмитриевич относился с явной неприязнью, и слова отца задели его.

— Ну, хорошо, хорошо, — произнес отец. — Ты отвлекся. Хотел что-то сказать об испанцах.

— Об испанских повстанцах, — уточнил Михаил Дмитриевич: — мне думается, что приверженцы дона Карлоса или, как их называют, карлисты — не есть банда. В них нужно усматривать гораздо большую силу, возможно, силу народа. Такая же сила зреет и на Балканах. Пройдет немного времени, и там тоже возникнет нечто подобное. Только на Балканах будет сражаться народ против турецкого ига. И определенно мы, русские, братья болгар по крови и вере, придем им на помощь. Вот тогда-то и пригодятся наблюдения.

— Уж не собираешься ли ты на Балканы? — отец испытующе посмотрел на сына из-под седых кустистых бровей.

— Если там запылает, непременно вызовусь. И почитал бы за честь организовать ополчение.

Отец, выбив хлопком папироску, продул мундштук, поднялся и прошелся по комнате. Ему недавно исполнилось пятьдесят три года. Он старался не терять выправки, однако годы брали свое и следы их проступали и на отечном лице, и в голосе, фигуре, полноватой и слегка ссутулившейся. Он и поныне продолжал службу в чине генерал-лейтенанта и в должности генерал-инспектора кавалерии.

— В ополчение рваться не советую. Хотя и почетно, но малоперспективно. Тебе, офицеру Генерального штаба, следует держаться армии и быть на командных должностях. Штабов тоже остерегайся, обходи их. Служба там, сам знаешь, не весьма благодарная, хотя и требует ума да старания.

— Знаю, только обходить не так уж просто.

— А если уж попадешь, то не засиживайся… Кстати, слышал, что на тебя представление послано, на полковника. Говорю потому, чтобы там, в Испании, был осторожен. Сам себе не навреди.

Отец радовался успехам сына, но и немало тревожился, зная его неуравновешенность, горячность, даже лихую бесшабашность.

И был тяжелый, неприятный разговор с женой:

— Неужели, Мария, ты не можешь меня понять? Это же нужно для дела, которому служу.

— Я тебя поняла. Ты просто во мне не нуждаешься. Для тебя служба выше семьи. Все во мне протестует. Так больше не может продолжаться.

Во Франции Михаил Дмитриевич пробыл недолго, с нетерпением ждал вестей из-за близких Пиренеев. Там, в Испании, шли бои. Страна переживала бурное время. Полтора года назад карлисты вновь подняли восстание, которое вскоре переросло в войну. Она охватила пространную территорию Басконии, Наварры, Каталонии. Численность повстанческих отрядов превысила сто тысяч человек, объединенных в три армии.

Страсти в немалой мере подогревали при поддержке Ватикана католическое духовенство и местные феодалы, оказывая влияние на слепо идущее за ними население многих городов и деревень.

Плохо вооруженные, необученные, со слабым командным составом повстанцы одерживали одну победу за другой.

Михаил Дмитриевич выехал к границе без определенного плана, не ведая, как попадет к повстанцам, где их найдет. Он больше надеялся на случай. Единственное, что решил — не выдавать себя за русского и, конечно же, за офицера. В цивильном костюме он выдавал себя за путешествующего француза. Французский язык он знал отменно.

Миновав границу, дилижанс, в котором он ехал, потащился по горной дороге. Путь был тяжелым, утомительным, лошади плелись кое-как, а попутчик, испанский купец, развалясь рядом, сладко посапывал. Михаила Дмитриевича и самого клонило в сон. Не в силах побороть усталость, он незаметно заснул.

Проснулся от голосов. На подножке дилижанса стояли двое, а третий, с зеленой косынкой на голове, восседал на козлах рядом с кучером. Чернявые незнакомцы, подвижные, с острым взглядом быстрых глаз, походили на дорожных разбойников. В довершение у каждого за широким поясом торчали пистолет и нож.

— Что надо господам? — подался вперед Михаил Дмитриевич. Купец дернул его за полу сюртука, предостерегающе прошипел:

— Бандитто. — И подвинулся к краю сидения, где находился его саквояж.

Тот, который сидел на козлах, толкнул локтем кучера в бок и что-то стал говорить. Потом вырвал из-за пояса пистолет и ткнул стволом. Кучер притих, стегнул лошадей. У развилки дилижанс свернул с основной дороги и покатил по неширокому проселку с рядами деревьев справа и слева.

— Не волнуйтесь, господа. Мы едем, куда нужно, — предупредительно сказал один из стоявших на подножке.

И Михаил Дмитриевич понял, что это и есть повстанцы, к которым он намеревался попасть.

Экипаж прикатил в небольшое селение, дома которого лепились на лесном склоне, а само селение с затейливыми строениями напоминало курортное местечко. Пассажиров под охраной провели к дому с колоннами.

В комнате трое мужчин: у них загоревшие лица, у каждого смушковая шапка, недоверчиво-пронизывающие взгляды.

Вначале они допросили купца, заглянули в саквояж. Обнаружив пачки денег, половину отобрали, а купца отпустили. Михаила Дмитриевича допрашивали с пристрастием: кто он, куда едет и зачем?

— Я представитель французской газеты, журналист, — объяснял он, придерживаясь надуманной версии. — Прежде чем писать о ваших делах, хотел увидеть все сам. Лучше один раз увидеть, чем сто — услышать.

Его слушали, но он видел по выражению их лиц, что не верили, подозревали, что он совсем не тот, за кого себя выдает. С недоверием листали его французский паспорт. (Паспорт в самом деле был липовый.)

— Вы — военный, это видно по вас, — сказал один из повстанцев. — Не пытайтесь скрыть. Вы — не журналист, предполагаю, что вы не только военный, но и немалый имеете чин, колоннелло.

— Что вы, господа! Какой же я полковник? Могу ли в свои годы иметь такой чин?

— Вы согласны вступить в наши ряды? — предложил третий.

— Нет, воевать ни за вас, ни против вас не желаю.

— Тогда вы — шпион! Хотите все выведать и потом сообщить нашим врагам?

Дело принимало серьезный оборот. «Не хватало еще предстать перед полевым судом. Там разговор короток».

Ночь Скобелев провел в отдельной комнате, под охраной. Сменявшиеся часовые смотрели на него, как на преступника, и готовы были стрелять при малейшем намеке на бегство. На следующий день его направили в штаб повстанческой армии под охраной чуть ли не полувзвода. Там с большим трудом ему удалось убедить армейского начальника, что он вовсе не шпион.

Но кличка «колоннелло» к нему прикипела. В подразделениях его принимали за полковника, охотно вступали в разговоры на военную тему, вводили в планы предполагаемых действий и даже спрашивали советы.

Армия собиралась дать сражение и спешно к нему готовилась.

Бой вспыхнул внезапно, на рассвете, и в полдень достиг кульминации.

Наблюдая за боем на склоне горы неподалеку от вползающей в ущелье дороги, Скобелев видел, как находившийся справа повстанческий отряд снялся с позиции и стал, отстреливаясь, отходить к ущелью. Вначале соблюдался порядок, — это он отметил наметанным глазом, потом людей охватила паника, и все бросились бежать. Он понимал, что паника может разрастись, как снежный ком, докатится сюда, и тогда людей уж ничем не остановить. А за ним последуют бесчисленные, неоправданные потери. Забыв о своей роли постороннего наблюдателя, он бросился к дороге.

— Стой! — закричал он отходившим, угрожающе размахивая кулаком. — Остановиться всем! Стоять на месте!

Но его никто не слушал, человека в цивильном костюме и безоружного.

Мимо промчался в черной накидке мужик, держа карабин как дубинку. Он и не взглянул на него.

— Стой, мусье! — закричал он усатому. Тот, видимо, был командиром, потому что озабоченно оглядывался и кричал что-то ближним повстанцам.

— Вам что, сеньор, нужно? — спросил тот.

— Черт бы тебя побрал! Почему бежите?

— Вы есть капо?

Михаил Дмитриевич знал, что капо означало — начальник.

— Конечно, капо! Гранде капо!

— A-а, большой начальник, — догадался усач. — Слушаю вас. Что прикажете?

— Остановить всех здесь! Не то гибель всем!

— Си, сеньор! — отдал усатый честь и, обернувшись, скомандовал: — Всем ко мне!

— Ложись туда! И туда! — указывал Скобелев места подбегавшим повстанцам. — Всех, всех заставь залечь! А ты сними свою хламиду! — увидел он повстанца в огненно-красной накидке. — Подстрелят, как зайца!

— Си, колоннелло! — закивал тот и поспешно сбросил накидку с плеч.

Повстанцы залегли.

— А теперь кати сюда пушку! И картечь давай! — скомандовал он усатому.

Орудие подоспело вовремя: на залегших пошла в атаку пехотная цепь, но когда она приблизилась, ударило из укрытия орудие.

По возвращении в Париж Михаил Дмитриевич поселился в знакомой гостинице. Среди ночи его разбудил стук в дверь.

— Что надо?

Перед ним стоял гарсон, заспанный мальчишка в ливрее.

— Мсье, вам телеграмма. Портье сказал, чтобы я немедленно вручил.

«Неужели что-то случилось дома?» — кольнула тревожная догадка. Он развернул бланк. Прочитал короткий текст, потом снова, и сон разом слетел. Достав из кармана мелочь, протянул мальчишке.

— Спасибо, малыш! Будь здоров!

Телеграмма от отца: «Поздравляю новым чином. Немедленно возвращайся».

«Вот уже и полковник, — отметил он. — Последний офицерский чин, за которым генеральские погоны».

О них он мечтал, потому что генеральское звание открывало возможности к большим и самостоятельным действиям.

Служба в Туркестане, трудная и опасная, способствовала продвижению. Она дала результаты.

— Ну что ж, в дорогу, так в дорогу, — высказал он вслух.

В тот же день, повинуясь воле отца, он выехал на родину.

А между тем своими делами Скобелев обратил на себя внимание европейских военных наблюдателей. Его успехи в Туркестане и пребывание у испанских повстанцев не осталось незамеченным. Особенно ревностны были англичане, чьи интересы сталкивались с российскими в Средней Азии. Они видели в нем незаурядную личность с задатками большого полководца.

Интересовались им и разведчики Германии и Франции. Там тоже зорко следили за российской армией и ее военачальниками.

В апреле 1875 года Скобелев вновь получил назначение в Туркестан. О его вызове ходатайствовал сам генерал-губернатор края Кауфман, совершенно изменивший отношение к своему давнишнему подчиненному, некогда отчисленному им из войск Туркестана за дерзостное поведение. Ныне он видел в Скобелеве умного командира и ревностного исполнителя, которому можно доверять важные дела и быть в полной уверенности в их выполнении.

В Петербурге ему предлагали другого офицера, убеждали, что по своим достоинствам тот превосходит Скобелева, однако проницательный генерал не дал согласия. «Вы не знаете Скобелева, — отвечал он. — Этот офицер еще совершит большие дела». И настоял, чтобы полковника направили к нему.

— Ехать без промедления. Обстановка осложнилась, — предупредили Скобелева в столице при получении документов. Накануне отъезда опять состоялся разговор с Марией Николаевной.

— Жить такой жизнью выше моих сил, — заявила она, устало положив руки. — Ты вечно отсутствуешь, я одна. У тебя свои, далекие от моих интересы. И мы будто чужие.

— Мария, что ты? Зачем об этом? — попробовал он ее успокоить.

— Избавьте, пожалуйста, от вечного пребывания одной в четырех стенах, — перешла она на «вы». Она всегда так говорила, когда возбуждалась и хотела досадить. — Я всегда одна. И жизнь проходит лишь во встречах и расставаниях. Вас никогда нет дома, вы вечно отсутствуете.

— Тогда поедем со мной… Хочешь? Я пришлю за тобой человека, как только устроюсь.

— О чем вы говорите? Чтобы жить в пустыне, опасаться змей да скорпионов! Нет уж, извините! Лучше я останусь в столице.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Долго вышагивал из угла в угол комнаты, потом сидел за столом, пытался читать и никак не мог понять смысла прочитанного.

«Мария, Мария, чужие мы люди. Живем, не понимая друг друга».

Наутро, поцеловав жену в заплаканные и запавшие глаза, он попрощался.

— Я, наверное, уеду в Москву, к отцу, — сказала она виновато.

— Поступай, как найдешь нужным.

У крыльца лошади нетерпеливо перебирали ногами.

— Вещи погружены, — взял под козырек денщик.

Думал ли он, что это будет последнее прощание с женой, что вскоре последует окончательный разрыв, и пути их навсегда разойдутся.

Впрочем, он сделает еще одну попытку к примирению. Из далекого Туркестана он пришлет в сентябре письмо своему родственнику с просьбой уговорить Марию Николаевну приехать к нему, хотя бы на зиму.

«Теперь, в октябре месяце, — писал он, — лучшее время для переезда из России в здешний край. Жирардэ мог бы, как человек, бывавший в Ташкенте, сопровождать ее до самого Намангана. Уже в Оренбурге Мария Николаевна встретила бы от меня посланных людей и все удобства ей для возможно спокойного переезда к месту назначения. Не откажи, добрый дядя, сказать все это тете Кате, которая питает большую симпатию к моей жене, откажи ей также добавить, что я никого насиловать не хочу и не буду — сумею обойтись и один, и что, конечно, пока я имею счастье носить мундир, служба, и по возможности боевая служба, будет всегда безусловно руководить моими действиями. Из этого можно, казалось бы, сделать одно правильное заключение: быть или не быть для меня семейному счастью — не в моих руках. Жить моей жизнью, сознаюсь, для женщины не лестно, но я честно предупреждал, что так будет, и до свадьбы, а теперь, конечно, не изменюсь. Особенно важно для Марии Николаевны долго не колебаться, если не выехать из России в октябре с расчетом быть в Ташкенте к концу ноября, то и думать нечего до будущей весны ехать в Туркестанский край».

Письмо осталось без ответа.

Коканд

По прибытии в Ташкент Скобелев был неожиданно назначен начальником военной части российского посольства в Кашгаре. Город находился в западной части Китайской империи, где пребывала администрация и военное управление края, и никакого там не было русского представительства.

Признаться, заниматься дипломатией никак не входило в планы боевого офицера, однако заявить о том генерал-губернатору Скобелев не посмел. Перед отъездом Кауфман долго и обстоятельно объяснял, какие дела нужно будет решать на новом посту.

— Необходимо обследовать доступы в Кашгар через горы Алтайского Тянь-Шаня. Путь малоизучен, дорога труднопроходима, а в дальнейшем, не исключено, русские войска и торговцы могут там быть. В крае очень заинтересована Англия. Там и сейчас пребывают ее миссионеры, они же поставляют оружие и обучают армию. С ними держитесь осторожно, однако ж сами выведайте их замыслы и планы. Выясните, какие военные силы в Кашгарском краю где сосредоточены.

На Михаила Дмитриевича возлагалась серьезная и нелегкая задача. 11 июля он, посольский чин и казачья команда в числе двадцати человек при одном офицере выехали из Ташкента. Путь в Кашгар проходил через Коканд, в который они прибыли через два дня.

Кокандское ханство находилось под протекторатом России. Еще в 1868 году с ним был заключен торговый договор, по которому обе стороны имели право свободной торговли и перемещения по территории России и ханства. Договор соблюдался столь успешно, что российское правительство удостоило главу ханства Худояра орденом Станислава. Однако внутреннее положение в ханстве было далеко от благополучного и в последнее время резко обострилось. Причина во многом по вине самого Худояр-хана, жестокий и алчный хан обложил своих подданных такими податями, что народ Еозроптал. Лучшие места и должности он передал родичам, которые в жадности не уступали самому хану… Спасаясь от произвола и насилия, многие коканд-цы бежали за пределы ханства, но их настигали и там. За три года правления Худояр истребил до двадцати тысяч своих подданных.

Пребывавший в Коканде русский чиновник в одном из донесений генералу Кауфману писал: «Для проведения дорог, постройки ханских домов, для работы на его пашнях и в его садах, а также для проведения арыков и каналов рабочие сгоняются со всех сторон ханства. Причем они трудятся безвозмездно, а в случае неявки на работу наказываются палками (случается, что их избивают до смерти), иногда ослушников ханской воли живыми зарывали в землю».

Появление в городе Скобелева с казаками Худояр воспринял как спасение от разбушевавшейся толпы у дворца. Вооруженные кольями, цепями, они грозили хану расправой, отвергая оправдания и уговоры.

— Я покидаю ханство, — заявил Худояр, — а вы должны меня сопровождать. Без ваших казаков мне не выбраться из города.

Скобелев и сам понимал, что обстановка накалена до предела и теперь уже крики угроз направлены не только в адрес правителя ханства, но и русских, союзников тирана.

— До Кашгара вряд ли доберемся, — высказал мнение посольский чиновник. — Нужно возвращаться. Надежда, полковник, на вас.

Михаил Дмитриевич понимал, что вступать в схватку с разъяренной толпой нельзя, нужны выдержка и спокойствие. И казаков предупредил, чтобы не пускали в ход не только оружия, но и плети.

— Наше оружие — уверенность.

К ним присоединились и русские купцы, имевшие в городе торговлю.

Разместив беженцев и хана с прислугой в середине колонны, казаки направили коней в плотную толпу. Впереди ехал верхом Скобелев. Он и здесь не отказался от своей слабости иметь под собой белого коня. Его внушительная и уверенная фигура заставляла мятежников отступать, освобождая дорогу.

Отрезвляюще действовали на толпу и две пушки, ранее находившиеся в ханском дворце. Заряженные картечью, они готовы были при первой угрозе выстрелить. При выезде из города едва не произошла беда. Подобравшийся к отряду кокандец ударил казака колом. Тот схватился за шашку.

— Не сметь! — скомандовал Скобелев и этим отвел от отряда угрозу нападения.

Нужно было спешить, потому что к противоположной окраине подступал большой отряд мятежников. Но явно выдавать свое беспокойство было опасно, чтобы не вызвать преследование и жестокую расправу со стороны восставших. В течение полутора суток продолжался этот переход: без отдыха, пищи, воды. В шестичасовой схватке отряд потерял двух казаков и прибыл в Ходжент, где находился русский гарнизон, совсем обессиленным. Опытный Кауфман по достоинству оценил подвиг Скобелева, доложив о том в Петербург. Вскоре оттуда пришла грамота, в которой отмечалось «геройское, достойное русского имени поведение», и золотая именная сабля с надписью «За храбрость».

Едва отряд прибыл в Ташкент, как в пределы Ферганской долины вторглись отряды мятежников. Они жгли почтовые станции, грабили местное население, захватили и умертвили несколько русских служащих. Сильный отряд под начальством Абдурахмана, подогреваемого противниками Худояра, осадил Ходжент, где отсиживался хан. Часть сил Абдурахмана засела в крепости Махрам, сильнейшей в Кокандском ханстве. Толстые стены достигали в высоту пяти саженей, по четырем ее сторонам располагались башни, такие же башни возвышались по ее углам. С них укрывшиеся стрелки могли поражать атакующего неприятеля на значительных расстояниях.

Туда был направлен сильный отряд, состоящий из 16 рот, 8 сотен конницы, 20 орудий и 8 ракетных станков. Возглавлял отряд сам Кауфман, пехотой командовал генерал Головачев, а конницей — Скобелев. За два десятка верст до крепости отряд окружили всадники. Их было не менее полутора десятка тысяч. С угрожающими криками они носились вокруг колонны, не смея приблизиться. По приказу Кауфмана пушки зарядили, чтобы в нужный момент открыть без промедления огонь. Наготове были и ракетные станки.

— Огня не открывать! — прокатилась команда по колонне.

Однако ее пришлось нарушить, когда вынесшаяся из-за холмов туча всадников с гиком и свистом устремилась на них с явным намерением смять идущих. Дробью рассыпались выстрелы ружей, загремели орудия, с устрашающим рокотом вылетели из станков ракеты. Конная лава остановилась, повернула назад, ошалелые лошади, теряя всадников, понеслись прочь. Когда пыль осела, обнаружились окопы и в них люди. Это была оборонительная позиция на подступах к крепости. Сама крепость виднелась невдалеке.

Еще раньше на совете Кауфман объявил, что намерен штурмом овладеть крепостью Махрам. Головачев заметил, что в этом случае пехота понесет большие потери.

— А что делать? — развел руками Кауфман.

— Позвольте коннице вырваться вперед и зайти в тыл крепости. Там через ворота можно в нее ворваться, — предложил Скобелев.

— На все сотни не рассчитывайте, — дав согласие, предупредил Кауфман.

— Достаточно будет и половины.

На том и порешили.

И вот теперь подоспел час выполнения задуманного. Развернувшись в боевую линию, пехота: под прикрытием огня батарей пошла на неприятельскую позицию и коротким ударом пробила ее. Используя успех, Скобелев с четырьмя сотнями казаков-оренбуржцев и уральцев устремился в созданную брешь и стал обходить крепость с тыла. Появление всадников вызвало в стане врага переполох. Теперь этим уже воспользовалась пехота. К воротам крепости, а их было двое, бросились солдаты 1-го Туркестанского батальона. После недолгих усилий они выломали их и ворвались в крепость.

Между тем казаки под командой Скобелева продолжали свой дерзкий маневр. Они преодолели вплавь глубокий канал и вынеслись на противоположный берег. Опрокинув большой конный отряд неприятеля, казаки пустились в преследование. Они скакали около десяти верст, когда вдруг с фланга на склоне высоты появились неприятельские конники. Их было намного больше, чем казаков. Видя свое превосходство, неприятель стал обтекать казаков с флангов, надеясь их окружить.

— Не отступать! Удержимся! Одолеем! — скомандовал Скобелев, хотя на последнее не было никакой надежды.

Захлопали выстрелы, зазвенели клинки. В окружении опытных казаков, плечом к плечу с ними, Скобелев бился с наседавшими кокандцами. Кольцо вокруг казаков уплотнялось, сжималось, и вырваться из него никто уж не помышлял.

И вдруг над их головами, справа и слева пронеслись огненные хвостатые ракеты. Вонзаясь в плотную массу неприятельских конников, взрываясь в самой гуще, они вызвали панику в его рядах. Конники в одиночку и группами стали отходить. Новый ракетный залп окончательно разметал их, обратив в бегство. Казаков выручили ракетчики батареи капитана Абрамова. По собственной инициативе офицер вывел станки на предельную близость и открыл огонь.

Сражение у Махрама 22 августа завершилось разгромом мятежников. Одних орудий было захвачено тридцать девять плюс полторы тысячи ружей. Через несколько дней была получена из Петербурга телеграмма от императора. Он благодарил личный состав отряда за молодецкое дело.

Поражение у Махрама отнюдь не усмирило кокандцев. Используя остроту положения, Англия заслала в ханство своих агентов, разжигая недовольство населения действиями России, призывая мусульман к газавату — священной войне против русских. Центром мятежников стал Коканд. Вместо бежавшего Худояра в ханском дворце обосновался его сын Насреддин.

От лазутчиков стало известно, что потерпевший поражение Абдурахман ушел к Коканду. Вслед за ним был послан летучий отряд из шести казачьих сотен, двух посаженных на арбы пехотных рот и четырех орудий под командой Скобелева. Чтобы догнать неприятеля, он провел отряд напрямик, по бездорожью, в неожиданных местах преодолевая горные потоки. Наконец, у одного из урочищ он догнал не подозревавшего об опасности Абдурахмана с его главными силами. Они насчитывали более пяти тысяч человек. Однако внезапность и дерзость нападения противника лишили их численного преимущества.

Схватка была короткой. Не выдержав, Абдурахман пустился в бегство. На этот раз он повел отряд в сторону небольшого городка Ош. Скобелев, разгадав замысел, упредил его: первым оказался там. Едва не угодив в ловушку, Абдурахман повернул на Андижан. Туда же спешил и посланный Кауфманом отряд генерала Троцкого. 1 октября город был штурмом взят. При этом главную роль сыграли предводительствуемые Скобелевым казаки.

Почти три месяца продолжалась погоня за мятежными отрядами Абдурахмана. Сам же он сдался в плен 28 января и был сослан в Екатеринославль.

За успешные действия в подавлении мятежа 18 октября Скобелева произвели в генерал-майоры. Тогда же удостоился он и ордена Георгия 3-й степени. 2 марта 1876 года молодой генерал вступил в должность военного губернатора Ферганской области и командующего расположенными в ней войсками.

Зов Балкан

В марте 1877 года из Петербурга последовало распоряжение о сдаче Скобелевым губернаторской должности и немедленном выезде в Петербург. В столице его принял сам военный министр Милютин, потом был прием у начальника Генерального штаба, где зашел разговор о событиях на Балканах.

— Обстановка пренеприятнейшая. Уверен, в скором времени там непременно запылает пожар. Об этом все говорят. Кстати, сегодня для офицеров гарнизона состоится лекция. Советую побывать, послушать — многое станет ясным.

Михаил Дмитриевич не преминул воспользоваться приглашением. В зале присутствовали военные всех чинов и рангов, много генералов. Он хотел пройти на свободное место, как к нему подошел поручик.

— Вас приглашает генерал-лейтенант Леер. Он в первом ряду.

— Генерал Леер? — переспросил он.

В памяти вспыхнуло далекое прошлое: экзамен в академию… широкий Неман… «Как вы можете доказать, что правы в своем решении?»… И он на коне вплавь переплывает реку.

Горячая молодость! Генерал Леер тогда был для него недосягаемым авторитетом. Благодаря ему поручика Скобелева зачислили в академию.

— Здравствуйте, Михаил Дмитриевич. — Седой старик протянул руку. — Не узнали? Да, да, батенька, годы не красят. Доволен вами и рад успехам. Вы — молодец! Впрямь, молодец!

— Благодарю, ваше…

— Генрих Антонович, — прервав, назвал себя Леер. — Теперь я для вас Генрих Антонович. Теперь, батенька, мы с вами вроде бы поравнялись. Ученик догнал учителя, и я этому рад, даже горжусь.

Леер — известная личность в военном мире. Три года назад он возглавлял комиссию по реорганизации сербской армии, а совсем недавно представлял Россию на Брюссельской международной конференции, где решался вопрос о законах и правилах ведения войны.

Усадив бывшего ученика рядом, Леер стал расспрашивать о службе. Но тут из-за кулис вышли двое — бородатый генерал и полковник, сели за небольшой стол.

— Господа, — позвонил в колокольчик генерал, требуя тишины. — Господа, вашему вниманию предлагается лекция о военных действиях на Балканах. Лекцию прочитает полковник Генерального штаба Сергей Васильевич Артамонов.

— Большой умница этот полковник, — произнес Леер.

Прежде чем предоставить слово лектору, председательствующий генерал начал говорить сам. Он напомнил, что армии существуют для того, чтобы обеспечить целостность государства, защитить его от внешних посягательств, и во имя этой святой цели в мирное время строят учебу и подготовку войск, исходя из тактики и состояния военной науки вероятного противника. В течение столетий противником русской армии была армия Турции, и в недавней Крымской войне вновь пришлось вести боевые действия против нее и войск Англии, Франции.

— Не имея намерения предсказывать ход дальнейших международных отношений, скажу, что генералам и офицерам нелишне познакомиться с некоторыми особенностями нынешней турецкой армии. С этой целью Сергей Васильевич доложит соображения о наивыгоднейшем в стратегическом отношении способе действий против турок.

И опять Леер склонился к Михаилу Дмитриевичу.

— Надеюсь, догадываетесь об истинном смысле лекции?

— Разумеется.

Он, конечно, понимал, что лекция совсем не случайна, что на ней как бы проходит проверка решений и расчетов, сделанных в Генеральном штабе и взятых за основу в составлении плана будущей и не очень далекой войны.

И не ошибся. Пройдет немного времени, и Александр II вызовет в Ливадию военного министра Милютина и начальника Генерального штаба Обручева, чтобы услышать их соображения о войне на Балканах. И они доложат императору основные положения этой самой лекции, с которой выступал Артамонов.

— Во все времена, сколь помнит история, русские в открытом бою всегда били турок, — начал полковник хорошо поставленным голосом. — Били не только при равной или большей численности, но одерживали верх и когда находились в меньшинстве. Сила русских войск состояла не только в природных качествах солдатских масс, но и в той сплоченности, организованности, стойкости, в силе духа русского человека и решимости пожертвовать жизнью во имя победы, которая сопутствовала им в сражении. Однако было бы преступно умолчать о наших ошибках, повлекших неудачи. Анализ сражений показывает, что русские войска терпели неудачи, когда ввязывались в длительные сражения за крепости, проявляли медлительность и методичность в своих действиях, отказывались от решительных действий на решающих или главных направлениях.

Михаил Дмитриевич внимательно слушал полковника, стараясь запомнить то главное, что он говорил. Лекция была аргументированна, изобиловала яркими примерами, а выводы основных положений указывали на то, что необходимо делать теперь в подготовке войск, чтобы иметь успех в предстоящих сражениях с этим вековым противником.

В зале стояла напряженная тишина.

Выйдя из-за трибуны, полковник подошел к схемам и стал показывать, водя длинной указкой, наиболее выгодные операционные направления на Балканском театре военных действий, места возможных сражений с турецкими войсками.

Схему пересекал широкой голубой лентой Дунай. Южнее, почти параллельно реке тянулся массив Балканского хребта с немногими перевалами. За хребтом простиралась долина реки Марицы, которая устремлялась на восток, к Босфору и Константинополю.

Стоя у схемы, полковник объяснял.

— Учитывая характер местности, можно предположить, что военные действия начнутся стремительным наступлением на юг, с форсированием Дуная и с последующим развитием наступления через Балканы к долине Марицы. Выход в нее открывает войскам путь на восток, к Константинополю.

Он говорил, что необходимо предусмотреть для успешного форсирования, указывал, какие нужно иметь понтоны, где наводить мосты, а где расставить артиллерию, чтобы надежно подавить силы противника.

Слушая полковника, Михаил Дмитриевич ловил себя на мысли, будто он уже участвует в неначавшейся войне, форсирует в числе первых широкий Дунай, ведет отряд к перевалу на Балканах. И его переполняло желание оказаться там.

После лекции, оставшись наедине с Леером, он спросил:

— Неужели скоро война?

— Война на Балканах непременно будет. Это уж, батенька, точно. А что, вам неймется? — Он хитро прищурил глаз. — Понимаю, понимаю.

Более пятисот лет Турция, или Османская империя, строила свое благополучие на нещадной эксплуатации народов Балкан. Малейшие их попытки добиться свободы подавлялись огнем и мечом. И однако же силы сопротивления росли, зрели. При поддержке России обрела свободу Греция, получила независимость Сербия, образовалось автономное румынское княжество. Вспыхнуло восстание в Боснии и Герцеговине, а затем в Болгарии, где его возглавил поэт-революционер Христо Ботев. Апрельское восстание 1876 года в Болгарии потерпело неудачу. С большой жестокостью турецкие войска уничтожили малочисленные и плохо организованные отряды повстанцев. Но в мае огонь восстания опять заполыхал. И опять его возглавил Христо Ботев. Недостаточно подготовленное, оно не имело успеха. В боях с турками погибло более тридцати тысяч болгар и среди них — X. Ботев. Преследуемые турецкими властями, болгарские патриоты вынуждены были перебраться в Румынию, Бессарабию, Одессу. Находясь вдали от родины, они не теряли надежды на освобождение и в этом святом стремлении обращали взор к России, надеясь на помощь могущественного и близкого соседа.

Судьба Болгарии с ее славянским населением всегда была близка сердцу русских людей, и известие о поражении восставших было встречено в России с откровенным сочувствием.

Михаил Дмитриевич покидал столицу, терзаемый противоречиями. Манила новая высокая должность в Фергане, по сути начальника над всем краем, но где-то в сознании засело желание и надежда вырваться на Балканы, чтобы принять участие в настоящей войне, положить, как писали в газетах и журналах, на алтарь отечества свои силы и душу.

Едва он вступил в пределы Туркестанского края, как с головой окунулся в дела. И удивительное дело! Сразу же вокруг него замельтешили, словно мошкара, дельцы всяких мастей и оттенков. Появились предложения о всевозможных для армии поставках, необходимость которых была весьма сомнительна. Как в Петербурге и Москве, здесь тоже были дельцы, гревшие на поставках руки. А когда новый командир попытался пресечь зло, на него посыпались доносы, обвинявшие его в тяжких грехах. Тяжба с невидимым противником продолжалась почти год. Чуть ли не каждую неделю к нему приезжали из ведомств военные чиновники, расспрашивали, писали, требовали длинных объяснений, после которых возникали новые вопросы и новые объяснения.

Наконец, он не выдержал. Захватив документы и дела, он отправился в Петербург, чтобы там, наконец, разрубить этот хитро сплетенный узел неоправданных подозрений. Но в столице бюрократическая машина подавляла с еще большим размахом. Он днями ходил по инстанциям и учреждениям, доказывая теперь уже свою непричастность к неблаговидным делам проходимцев.

Добившись приема у влиятельного лица, он изложил со всей прямотой суть дела, а в заключение положил перед ним па стол бумагу.

— Что это?

— Рапорт. Прошу снять с меня полномочия воинского начальника Ферганской области.

— Но ведь так же вопрос не стоял? — растерянно смотрел столичный генерал. — Куда же направить вас?

— На Балканы.

— Но там не сегодня-завтра вспыхнет война…

— Именно туда я и хотел бы попасть.

— Но что скажет Константин Петрович? Вы ведь у него правая рука. Он на вас возлагает такие надежды!

— Я просил бы прежде учитывать мои желания.

— Это, конечно так, но нельзя же игнорировать интересы прежней службы!

Ох, как не хотелось чиновнику ходатайствовать за молодого генерала, но тот проявлял настойчивость.

Константин Петрович Кауфман был человеком долга и строгих правил. Поначалу у Скобелева сложились с ним сложные отношения. За участие в дуэли он отправил штаб-ротмистра из штаба, но потом приблизил, поручал трудные задания, награждал. И только распознав трудный и сложный характер подчиненного, его отвагу, ум и обязательность долгу, он поверил в него окончательно.

Когда ему донесли из Ферганы о конфликте в делах, он понял, что Скобелев ни при чем, что в административной службе тот не разбирается, что он прирожденный воин и его место — в сражениях. Кауфман отнесся к просьбе Михаила Дмитриевича с пониманием, не стал возражать.

ГЛАВА 4
РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА

К Дунаю

В начале апреля 1877 года, сдав дела, Михаил Дмитриевич выехал из Петербурга на юг. Он спешил. Предназначенные для военных действий войска были уже стянуты в исходные районы, и со дня на день ожидалось официальное объявление войны Турции. Русские силы сосредоточивались, кроме балканского театра, еще и на Кавказе, против Карса, чтобы с востока углубиться во вражескую территорию. Из этих двух стратегических направлений главным считалось первое.

Скобелев-старший, Дмитрий Иванович, был уже там. Он получил в командование Кавказскую казачью дивизию и, находясь у румынской границы, ждал команды на выдвижение к Дунаю. Туда же собиралась и мать. В последнем письме она сообщала, что, как русская женщина и жена генерала, обязана быть вблизи него, разделять трудности и оказывать всемерную помощь раненым солдатам. Она закупила на немалую сумму лазаретного имущества и лекарств.

На шестые сутки поезд примчал Михаила Дмитриевича в Кишинев, где находилась главная квартира Дунайской армии. Ее главнокомандующим являлся великий князь, брат императора Николай Николаевич, однако всеми делами вершил начальник штаба генерал Непокойчицкий. Михаил Дмитриевич направился к нему.

Пред ним вырос лощеный адъютант. Наконечник аксельбанта с грифелем нацелен на лист записной книжки.

— Как о вас доложить Артуру Адамовичу?

— Генерал-майор Скобелев с предписанием дальнейшей службы.

— Так вы генерал Скобелев? — уставился офицер. — Михаил Дмитриевич? Сейчас доложу.

О Скобелеве-младшем, отважном офицере-туркестанце, не раз писали в газетах, многое и разное говорили в военных кругах. Одни с нескрываемым восторгом рассказывали о его подвигах в далеком и жарком закаспийском крае, другие отзывались как о перспективном и знающем военное дело человеке, к тому же понимающем солдата. Но были и такие, которые не признавали в нем военных качеств. «Эка премудрость воевать с азиатами, с этими халатниками!» — говорили они, стараясь не только умалить заслуги генерала, но и выставить его не в очень выгодном свете. Однако награды за туркестанские дела утверждали обратное. Кроме Георгиевского креста, он удостоился еще и ордена Владимира 3-й степени с мечами, и золотой сабли.

Прошло более часу, прежде чем адъютант пригласил Михаила Дмитриевича в кабинет. Непокойчицкий что-то писал. Лицо сухое, в глубоких складках, седые редкие волосы, большой лоб. Он походил на архивариуса, проведшего всю жизнь среди пыльных документов вековой давности. В штабе его называли старцем. Занимая последние двадцать лет канцелярские должности военного ведомства, он утратил душевность и искренность человеческого общения. Зато овладел умением услуживать влиятельным лицам. Это было замечено великим князем Николаем Николаевичем. И когда тот стал главнокомандующим Дунайской армии, то изъявил волю иметь при себе Непокойчицкого. Его не беспокоило то обстоятельство, что будущий начальник штаба не имел нужной практики в оперативных делах. Зато он был удобен.

Выслушав Скобелева, он по-стариковски пожевал губами.

— А вот должности для вас нет, все вакансии заняты. Хотите служить при мне? Здесь, в штабе, я нашел бы для вас дело.

Уж чего Михаил Дмитриевич не желал, так это попасть в штаб. Он понимал, что штабная служба не проста и вместе с тем необходима, без нее никак нельзя, но она для него неприемлема, хотя он и закончил академию Генерального штаба.

— Благодарю, ваше превосходительство, но я предпочел бы строй.

— Все норовят в полководцы, а кому же быть в штабе? — Он не стал настаивать, понял, что пред ним не очень удобный для штаба человек. Таких он не жаловал. — Вам сколько лет, генерал?

— Тридцать три.

— О-о! Все еще впереди. И эта война продлится не одну неделю. Так что придется подождать, а место потом найдется. Но сейчас — увы! — развел он руками. — Впрочем, может, согласитесь на должность начальника штаба Кавказской казачьей дивизии, к вашему отцу?

Скобелев знал, что у отца имелась вакансия, но он не предполагал, что ему ее предложат, должность эту обычно занимали полковники, но никак не генералы. Он хотел возразить, сказать, что даже в большинстве корпусов начальниками штабов были полковники, а он строевой генерал, в Туркестане командовал войсками целой области, но не сказал, подумал: был бы на его месте примелькавшийся столичный паркетный шаркун, непременно бы нашлось место, а ему, полевому генералу, вежливо отказывают.

Не ожидая от Скобелева согласия, Непокойчицкий поднялся, давая понять об окончании аудиенции.

— Согласен, — вдруг заявил Михаил Дмитриевич из опасения, что в случае отказа придется пребывать вдали от войск, в главной квартире, выполняя случайные поручения того же Непокойчицкого.

— Согласны? Вот и хорошо! — оживился тот. — Передайте генералу Левицкому мое согласие. И не теряйте ни часа! Прямо в дивизию, в Галац.

— В Галац? Но там ведь нет наших войск!

— Уже казаки туда скачут. Так что поспешайте.

К началу военных действий русские войска сосредоточились у румынской границы. Предстояло стремительным броском выдвинуться к Дунаю, на южном берегу которого начиналась болгарская земля.

С целью обеспечить беспрепятственное продвижение главных сил был создан передовой отряд из трех донских казачьих полков и двух донских батарей. Отряду поставили задачу овладеть местечком Рени, городом Галац, а затем и Браиловом. Путь пересекал широкий Серет с единственным Борбашским мостом. Стало известно, что турецкие саперы подложили под опоры мощные взрывчатые заряды и в любую минуту могли его взорвать. Необходимо было захватить мост внезапно, упредив намерение противника.

— Поручите это сделать мне, — вызвался полковник Струков. — Достаточно одного казачьего полка, только нельзя терять ни минуты.

Из казачьих полков в румынской деревушке Кубея сосредоточились только две сотни 29-го донского полка, прочие полки были еще на марше.

— Покамест достаточно и этих сил, остальные догонят, — настаивал полковник.

— Идти без пехоты и артиллерии тоже рискованно, — говорили те, кто не верил в успех предприятия. — Наверняка мост охраняют значительные силы.

Но полковник был непреклонен.

— Хорошо, действуйте, полковник. Покажите свою донскую удаль.

В половине одиннадцатого ночи отряд Струкова пустился в путь. Первые пятнадцать верст прошли на рысях. Потом полил дождь, дорога раскисла, лошади вязли в грязи.

— Вперед, казаки! Вперед! — торопил возглавляющий авангард сотник Ходженков.

Но и без того все понимали ответственность порученного дела. В любой момент, почувствовав угрозу, турки могли взорвать мост. Тогда сорвется, задуманный план наступления. Придется преодолевать реку вплавь, на лодках и подручных средствах, а это требует времени. Утром они достигли городка Рени. Слева виднелся широкий Дунай, а перед ними — впадающий в Дунай полноводный Прут. Его-то и предстояло преодолеть.

Казаки помчались к пристани, где у причала дымил пароходик. Но едва они приблизились, как по воде зашлепали плицы, и пароходик отчалил, направляясь к Галацу. На счастье вблизи покачивался паром. Не мешкая, казаки бросились к нему.

— Погружайтесь! — последовала команда Ходженкова.

К полудню передовой 29-й донской казачий полк был на противоположном берегу. Дорога к Галацу шла по пятнадцативерстной дамбе, которую всадники преодолели галопом. Не втягиваясь в заполненные людьми улицы Гала-ца, сотни помчались в обход к длинному, перекинутому через реку Серет железнодорожному мосту. Увидев дрезину, десяток казаков покатили на ней по мосту, ворвались в караулку и обезоружили охрану. К четырем часам дня 13 апреля Борбашский мост был в надежных руках, а на следующее утро через Серет начали движение главные силы русской армии.

Михаил Дмитриевич отправился в Кавказскую казачью дивизию в тот же день. Она сосредоточилась в Галаце. Это был типичный провинциальный закуток Румынии, с неширокими пыльными улицами, лучами сходящимися к единственной площади. Одноэтажные крытые красной черепицей дома теснились на улицах, подслеповато глазея на мир небольшими оконцами с решетчатыми ставнями. Из кирпичных строений выделялись две гостиницы с сомнительной чистоты номерами, запахом кухни, но с претенциозно-вызывающими вывесками: «Париж» и «Санкт-Петербург». Война здесь угадывалась по скоплению военных, занявших все номера гостиниц и частные квартиры.

В Галаце Михаил Дмитриевич познакомился с комендантом станции, похожим на жука капитаном-румыном. Рассказывали, будто он, чтобы заполучить выгодную должность коменданта, подарил начальнику свою молодую жену. И совсем об этом не жалеет. Теперь он обирает кого только может и очень разбогател.

Молодой генерал произвел на коменданта сильное впечатление, особенно после того, как пообещал свернуть ему шею, если не получит место в переполненной гостинице.

— Все будет сделано, господин генерал. Не извольте беспокоиться, — обещал тот, услужливо кланяясь и прикладывая руку к груди.

— Попробуй только не сделать, — припечатал генерал' кулаком по столу.

Впечатлительный комендант сам провел его в «Париж», разместил в лучшем номере. Вечером Михаил Дмитриевич направился в ресторан. В зале было не очень много посетителей, на эстраде негромко играл румынский квартет, над столиками плавал сизый табачный дым. Проходя к столику, Скобелев обратил внимание на высокого бородатого мужчину. И тот его заметил.

— Михаил Дмитриевич? — полувопрошая, поднялся бородач.

— Верещагин! Василий Васильевич! Вот уж никак не ожидал! Какими судьбами?

Не скрывая радости, они обнялись. Отступив, художник оглядел профессионально цепким взглядом фигуру стоявшего перед ним генерала.

— Хорош! Истинный бог, хорош! Генеральские погоны легли на свое место. Сегодня, как приехал, только и слышу: «Скобелев… Скобелев».

Они сели друг возле друга и как старые добрые знакомые предались воспоминаниям.

— А ведь там, в Туркестане, когда вас за дуэль отправили в Петербург, я подумал, грешным делом, что карьера ваша на том и закатилась. Видит бог, ошибся.

— Ах, дуэль! Она действительно немало подпортила мне в службе. Но что поделаешь? Молодость! Кто не делал ошибок!

— А как семейные дела? Жена? Дети?

— Тут я банкрот. Ни семьи, ни детей.

— Что так? У вас ведь была жена-красавица, кажется, из света.

— Была. Не сошлись интересами.

— Неужто разошлись?

Наступила неловкая пауза.

— Каким же образом вы попали сюда? — поинтересовался Скобелев, перехватив инициативу в разговоре.

— Прикатил прямо из Парижа. Впрочем, когда прошлую осень покидал Петербург, я догадывался о возможности войны и подал просьбу о причислении меня к штабу войск. А как узнал о начале войны, на второй день отправил жену в Россию, а сам сюда.

— И где же вы состоите?

— Причислен к адъютантам главнокомандующего. Только без права на казенное содержание.

Имя Верещагина уже было известно всей России. Картины художника экспонировались в Лондоне, Париже, Вене, Москве, Петербурге. О них писали в газетах, журналах, спорили, восхищались. Правдивость изображаемого действовала на зрителей ошеломляюще. В основном, полотна отражали картины завоевания русской армией Туркестана. Скупая на признание русских талантов иностранная критика отмечала высокое мастерство художника, его умение передать в тончайших оттенках типы и характеры, природу и быт народа далекого края.

Известный русский критик Стасов назвал картины Верещагина «новыми художественными чудесами». Писал, что правдивость изображения в соединении с едким и метким выбором сюжетов делают его одним из самых дорогих для нас русских художников. Крамской признавался, что Верещагин — явление, высоко поднимающее дух русского человека. Композитор Мусоргский под впечатлением верещагинской картины «Забытый» написал к ней балладу — музыкальную иллюстрацию.

Не осталась в стороне и Петербургская Академия художеств. Она избрала Верещагина профессором. Об этом Василий Васильевич узнал, будучи в Индии. И возмутился. «Искусство должно быть свободно от вредного вздора чинов и отличий», — написал он в ответ. И отказался от звания, не желая превращаться в послушного чиновника, к чему обязывал бы его профессорский мундир.

— Ну, как здесь? — глядя в лицо Скобелева, спросил художник. — Война чувствуется? Или предгрозовое затишье? Я уж, признаться, отвык от стрельбы да пальбы.

— Стрельбы здесь нет, но скоро испытаем ее.

— И скоро ль сие состоится?

— На днях. Полагаю, Кавказскую дивизию пустят в авангард.

— Тогда прошу меня не забывать, — попросил художник.

Утром, возвратившись из поездки, отец упрекнул Михаила Дмитриевича:

— Что ж не отбил телеграмму? Сын ты мне или чужой?

— Тут я не сын, а твой подчиненный и младший по чину.

— Ну-ну…

Вскоре дивизию подняли по тревоге. В авангарде войск она совершила быстрый переход к новому месту дислокации, к Журжево. Вместе со Скобелевым-младшим, как стали называть Михаила Дмитриевича, в передовом отряде донских казаков находился и художник Верещагин.

Ночная вылазка

Кавказская казачья дивизия состояла из двух бригад, в каждую из которых входили полки ингушей, осетин и других кавказцев. С выходом к Дунаю полки расположились вдоль реки, к востоку и западу от Журжева более чем на тридцать верст. В самом Журжеве разместился штаб дивизии.

За неделю пребывания на новом месте начальник штаба Скобелев-младший объехал все полки, познакомился с командирами, побывал на боевых позициях, тянувшихся по берегу. На противоположном виднелись смутные контуры принадлежащих туркам высот. Вглядываясь в эти высоты, утопающие в зелени садов дома, вонзенные в небо сигарообразные минареты с венчиками балконов для голосистых муэдзинов, Михаил Дмитриевич мысленно создавал в уме построение неприятельской обороны. Определял места, где могут быть позиции стрелков и артиллерийских батарей, где возведены заграждения, а где скрыты резервы. И тут же намечал ответные меры.

Однажды он встретил в пикете донских казаков. С началом войны их полки были почти в каждой дивизии. Они несли службу охраны, разведки, лихие всадники быстро доставляли боевые документы и передавали распоряжения. Словом, это были незаменимые в военное время войска, пришедшие с берегов далекого Дона, откуда были отмобилизованы пятьдесят три полка и двадцать четыре батареи. Лучшие из них направили в Дунайскую армию.

— Какого полка? — спросил Михаил Дмитриевич старшего дозорного.

— Донского казачьего, полковника Семерникова.

Казак был невысок ростом, плотен, со скуластым, побитым оспою лицом, второй, стоявший поодаль, долговяз и слегка сутуловат.

Неподалеку играл огнем костерик. В котелках дымились щи, в какой-то посудине парилась каша.

— Может, отведаете щец? — предложил рябоватый.

— А чего ж! С удовольствием.

— Только вначале, ваше превосходительство, дозвольте узнать, кто вы.

— Скобелев. Не слышал?

— Никак нет, — отозвался долговязый.

— А я слышал, — проговорил второй. — Наш полк к вашей дивизии приписан.

— Не к моей. Моего батюшки, а я у него в помощниках хожу.

— Он, стало быть, тоже енерал?

На днях ингушский полк отвели в тыл, а вместо него в состав дивизии включили два донских казачьих полка. Один из них Семерникова.

— А вы сами из каких мест будете?

— Донские мы, стало быть, казаки. Он Рожков Харитон, — указал рябоватый, — из Мартыновской, а я — из Камышевахского хутора, что под Цымлянской. А звать меня Семен Красников.

— Как дома? Что пишут? — продолжал расспрашивать Михаил Дмитриевич.

— Разное пишут. У Харитона вот женка три месяца назад в рай отлетела. А двое ребятишек остались.

— Как же так? — отложил ложку генерал. — А родственники есть?

— Есть, — отозвался глухим голосом долговязый. — У моих родителев живут.

— Наш есаул обещал, как кончится война, Харитона в первую очередь отпустить на побывку. Говорил, что к осени непременно с туркой разделаемся.

Послышался топот копыт и конский храп. Меж деревьев показались два всадника.

— Никак есаул, сотенный! — засуетились казаки.

Подъехав ближе, с первого коня соскочил офицер.

— Командир сотни, есаул Копылов.

— Генерал Скобелев, — назвал себя Михаил Дмитриевич.

Лицо казака расплылось в улыбке.

— А я уж подумал, кто посторонний. Наш полковник настрого приказал выставить оцепление против всяких лазутчиков. Сказывают, их тут хватает. Может, пожалуете в полк?

— Спасибо, в другой раз непременно побываю.

— Тогда пожалуйте в сотню на обед.

— Уже пообедал. Казаки ваши угостили, Красников да Рожнов. Хорошо кормите казаков, есаул. На удивление хорошо.

— Почему на удивление?

— Потому что интенданты одинаковы, что в Туркестане, что на Балканах. И там и здесь безгрешно воруют… А вам, братцы, спасибо за хлеб-соль.

— Рады стараться, ваше превосходительство! — ответили в один голос казаки.

Вечером Михаил Дмитриевич зашел вместе с офицерами штаба в ресторан. За короткий срок пребывания его в штабе офицеры прониклись к новому начальнику уважением. Подкупали его простота и доступность вместе со справедливой требовательностью и настойчивостью. Для него как бы не существовало чинов, он был одинаково ровен и с полковником, и с прапорщиком.

За соседним столиком расположились румыны-рыбаки. Подогретые вином, о чем-то громко говорили.

Генерал прислушался, насторожился, услышав несколько раз название расположенного недалеко от Журжева острова Мечки.

— Поручик Луковкин, пригласите того, рыжего, — попросил он свободно изъяснявшегося по-румынски офицера.

Рыбак к своему удовольствию предстал пред генералом.

— Как звать? Николай? Садись, — предложил генерал. — Так что же случилось на острове?

— Сегодня турки с острова ушли. Было полным полно, а днем не стало.

— Совсем убрались? — переспросил генерал.

— Ни души! Я даже не поверил.

— У тебя, Николай, есть лодка? Где она?

— Как где? На месте, на берегу.

— А нельзя ли ею воспользоваться? Я хорошо уплачу.

— Ежели заплатите, отчего же не дать. Лодка у меня вместительная, десятерых выдержит. Готов и я с вами.

— Тогда решено! — воспрянул генерал. — Господа офицеры, ужин кончается. Кто из вас желает со мной на дело?

— Все мы желаем, — ответили они. — Куда вы, туда и мы.

— Тогда поплывем на остров.

— Когда? Прямо так?

— Конечно! Оружие при нас, лодка на реке, проводник вот он.

Покинув ресторан, они направились прямо к реке. На берегу генерал прихватил из охранения четырех казаков-донцов.

— Эти молодцы не только джигиты, но и знатные вёсельники.

Казаков усадили за весла. Они быстро выгребли на стремнину, взяв направление к острову. В кромешной темноте нос лодки уперся в песок. Прислушались: тишина, только хлюпает вода. Осторожно выбрались. Держась друг за друга, прошли вдоль берега, потом направились в глубину острова. Действительно, ни души.

На лодке они обогнули остров, выплыли к турецкому берегу. Неожиданно из тьмы выросла темная громада.

— Турецкий корабль, — проговорил румын.

Это был неприятельский монитор, вооруженный орудиями. На мачтах светились фонари. Он стоял так, что приходилось проплывать почти рядом с ним.

— Суши весла, — приказал генерал вполголоса.

Донцы подняли весла, пустили лодку по течению. Она проплыла совсем рядом с монитором. Было слышно, как что-то прокричал вахтенный гортанным голосом. Предательски журчала вода за кормой…

Когда утром Михаил Дмитриевич возвратился в штаб, его вызвал отец. Раздраженный, он ходил из угла в угол.

— Вы где, генерал, находились ночью? — спросил он.

— В разведывательном поиске.

— Вы на то получали приказ? Ведь моего согласия не было.

— За разведку отвечает начальник штаба, и он вправе проводить ее, когда сочтет необходимым.

Отец по привычке разгладил пятерней волосы на голове. В противоположность сыну он не очень следил за своей внешностью.

— Вы что же, генерал, записали себя в охотники? Дело ли начальника штаба дивизии ходить в поиск?

— Обстоятельства порой вынуждают…

Дмитрий Иванович подошел к сыну, остановился против.

— Что ты, Миша, все лезешь в пекло. Ведь не унтер же ты и не лихой капитан. Не дело генерала рисковать собой в копеечном деле.

— Позволь, отец, с тобой не согласиться. Осторожность в военном деле неприемлема. У осторожного генерала и солдаты осторожны. А я не хотел бы иметь таких в сражении.

— Кончим теории, а то ты сейчас пустишься в доказательства. Академий я не кончал, так что не обессудь, но от своих убеждений не откажусь, они сраженьями мне достались.

— Не беспокойся, отец, еще не отлита пуля, что мне предназначена. А уж чему быть, того не миновать.

— Ну, хорошо. И каковы результаты разведки?

— Турки с острова Мечки ушли. Совсем ушли. Ни одного там человека.

— Это точно?

— Совершенно точно.

— Вот и хорошо, ушел супостат, и нам легче, меньше беспокойства. Надобно доложить в корпус, генералу Радецкому. Как он решит, так и будем действовать.

— Так пока его приказ получим, двое суток пройдет! — возразил Михаил Дмитриевич.

— Что же ты предлагаешь?

— Я не предлагаю, отец, Я уже дал команду в Минский полк: немедленно высадиться на остров и там закрепиться. Такую возможность нельзя упускать.

Отец поглядел на сына, покачал головой:

— Дедова закваска. Весь ты в него.

Остров был занят солдатами Минского полка 7 июня, а на рассвете следующего дня по настоянию Скобелева-младшего подошел катер-миноносец «Шутка» и с ним отряд моряков-минеров. Им предстояло установить мины на рукаве Дуная от острова Мечки до турецкого берега. Под прикрытием тумана минеры приступили к трудному делу. Продвигаясь на лодках, они сбрасывали в воду закрепленные на тросе мины и уже достигли середины рукава, как туман стал редеть и их заметили. С турецкого берега загрохотали орудия. Снаряды ложились у самых лодок, взметывая водяные столбы.

С острова за работой отважных моряков наблюдал начальник дивизии Скобелев и начальник его штаба Скобелев-младший, командир Минского полка полковник Мольский, офицер штаба дивизии капитан Сахаров, капитан причаленной у берега «Шутки», совсем молодой, только что вступивший в командование миноноской лейтенант Скрыдлов. Был здесь и художник Верещагин. Он упросил Михаила Дмитриевича взять его на остров, чтобы наблюдать любопытное дело.

Обстрел лодок продолжался, казалось, что минёры не только не успеют кончить минирование, но и возвратиться. К довершению, из-за мыса показался военный турецкий пароход. Бешено работая колесами, он угрожающе приближался к морякам, стремясь опрокинуть лодки.

— Лейтенант Скрыдлов, видите? Подбить пароход! — скомандовал Скобелев-младший.

Конечно, он не изучал морское дело, но было очевидно, что спасти людей мог только катер, впереди которого на длинном шесте была укреплена мина. Ее взрывали при сближении с целью, а такие суда называли миноносками. Казалось, лейтенант только ждал команды: рванулся к катеру. За ним бросился Верещагин.

— Василь Васильич, назад! — закричал ему вслед начальник дивизии, но он даже не оглянулся.

— Заводи! Полный ход! — подбегая к катеру, командовал лейтенант.

Пароход при виде несущейся миноноски затормозил, стал разворачиваться, с его борта открыли по катеру стрельбу, на него же перенесли огонь и береговые пушки. Однако быстрый катер догнал судно и смело пошел на сближение с турками. Лейтенанта ранило, но он целился миной в колесо парохода, стремясь подорвать его и лишить судно хода. Оставался десяток метров… пять… Вот мина уже у цели. Он крутнул ручку взрывательной машинки…, но взрыва не последовало. Всмотревшись, лейтенант увидел болтающийся у шеста конец провода: пуля перебила его. Есть еще в запасе вторая, кормовая мина. Но использовать ее днем и в этой обстановке было неразумно.

Полным ходом пароход уходил в затон, под прикрытие своих орудий. Катер неожиданно стал терять ход. В его нос угодил снаряд, образовалась пробоина. Кроме лейтенанта Скрыдлова, был ранен и истекал кровью Верещагин. Ранены были и другие члены команды. Тем не менее моряки сумели закрыть пробоину и не дать катеру затонуть. Мотор заработал, но из укрытия появился монитор. Он шел прямо на утлое суденышко, и лейтенант решился на крайнее средство: стоя за штурвалом, направил катер прямо на турецкое судно. Отказавшись от намеченного маневра, оно стало уходить.

Переправа

Через неделю поступило распоряжение о расформировании Кавказской казачьей дивизии. И снова Михаил Дмитриевич был не у дел, снова предстал пред всесильным Непокойчицким.

— Папаше вашему, Дмитрию Ивановичу, должность найдется. А вот с вами… Просто ума не приложу, куда вас направить, — придал старый генерал голосу озабоченность. — Может, ко мне в штаб?

— Я не штабист, прошу в строй и ближе к делу.

Непокойчицкий кашлянул, пожевал губами.

— Хотите к генералу Драгомирову? Его дивизии предстоит интересное дело.

Михаила Ивановича Драгомирова Скобелев знал, хотя и не был с ним знаком. Знал, что он — генерал не боевой, служба его проходила в Петербурге. Но уважение вызывали его книги и статьи. В них высказывались необыкновенно глубокие мысли по обучению и воспитанию солдат, и Михаил Дмитриевич во многом с автором соглашался. Теперь генерал Драгомиров был начальником 14-й пехотной дивизии, расположенной неподалеку от Зимницы.

— Почитал бы за честь служить под его началом, — ответил Скобелев. — Позвольте узнать: в какой должности?

— Ни в какой!

— Как же можно?

— Предлагаю находиться при начальнике дивизии, быть, так сказать, неофициальным его помощником. — Старик глядел испытующе. — Потом все утрясется.

«И опять для него нет должности. Неужели он такой некудышний генерал?» — Подавляя чувство обиды, Михаил Дмитриевич согласился. Не теряя времени, он сдал дела и выехал к Зимницам, где находился штаб 14-й пехотной дивизии. Начальника дивизии он нашел быстро, представился генерал-майору Драгомирову.

Среднего роста, полноватому, несколько медлительному, степенному человеку было в то время сорок семь лет.

— Я слышал о вас, — сдержанно сказал он, вглядываясь в молодого генерала, и, склонив большую лысую голову, провел по ней рукой, как бы приглаживая волосы. — И не смею возражать против вашего назначения. Будет с кем посоветоваться в ходе сражения.

Говоря, он не мигая, смотрел в глаза собеседника спокойным, проницательным взглядом.

— Какое сражение вы имеете в виду? — спросил Скобелев.

Драгомиров опять погладил голову и, не ответив, в свою очередь спросил:

— А вам Непокойчицкий ничего не говорил?

— Нет, упомянул только, что дивизии предстоит интересное дело.

По плану русского командования 14-я пехотная дивизия должна была первой форсировать Дунай. И к этому с соблюдением тщательной секретности велась подготовка. О дне и месте форсирования знали немногие. Даже находившийся в войсках император не был поставлен в известность. Он узнал о том за несколько часов до начала операции.

Чтобы отвлечь внимание неприятеля от направления главного удара и ввести его в заблуждение, русские войска предприняли форсирование на далеких от Зимницы участках. Из предосторожности полки 14-й дивизии находились в удалении от реки, занимались боевой подготовкой, не ведая о том, что в одну из ближайших ночей они скрытно подойдут к месту операции и начнут переправу.

Драгомиров вместе со Скобелевым выехал к намеченному месту. Ехали они верхом в сопровождении нескольких штабных офицеров. Скобелев мысленно отметил, что начальник дивизии наездник отнюдь не лихой и вообще обликом больше напоминает профессора академии, чем боевого командира. Это сходство усиливалось, когда он надевал пенсне и немигающе смотрел на собеседника.

Решение русского командования поручить такое сложное дело, как форсирование реки, генералу Драгомирову было не случайным: незадолго до того он защитил диссертацию о преодолении крупных водных преград, написал большой труд о высадке десантов в древнейшие и новейшие времена. Поздравляя его с успешной защитой диссертации, командующий высказал пожелание:

— Теперь вам все карты в руки для претворения теории в деле.

И он эти карты получил.

Приближались к Дунаю лощинами и перелесками, на пути то и дело встречались казачьи патрули, поскольку на дорогах под видом торговцев и крестьян рыскали турецкие шпионы.

В лощине всадников поджидали казаки. Оставив лошадей, генералы с сопровождающими по тропке прошли через густой ореховый сад к небольшому домику.

— Пожалуйте сюда, — указал офицер с желтым портфелем на дверь.

Жильцов в доме не было, ставни закрыты, лишь одно с видом на Дунай было раскрыто, перед ним на треноге укреплена зрительная труба. Отсюда широко открывалась панорама Дуная. Вода в реке была светло-серой, по ней с плеском скользила перевернутая вверх дном лодка.

Глядя на реку, Михаил Дмитриевич определил: ширина — более полуверсты, противоположный берег высокий, обрывистый, брать его будет нелегко. Правее на реке виднелся заросший зеленью остров Адда, правей еще один — Бужиреску, делившие реку на два рукава. В ближайшем рукаве, у острова Бужиреску Михаил Дмитриевич увидел сосредоточенные лодки, понтоны.

— Здесь будет садиться наш первый эшелон, солдаты Волынского полка, — объяснил начальник штаба дивизии полковник Якубовский. — Место посадки скрыто от наблюдения неприятеля и защищено от артиллерийского огня.

За кручами в мареве знойного дня едва виднелись белые дома в зелени садов и торчащие в небо минареты. Это Систово — небольшой городок, опорный пункт турецкой обороны.

— И когда же назначено дело? — спросил Михаил Дмитриевич Якубовского.

— Сегодня ночью.

— Сегодня? — не скрыл удивления генерал. Про себя же подумал, что ему явно посчастливилось, ведь мог же и не попасть сюда. А сегодня ночью он будет участвовать в таком трудном деле, как форсирование реки, да еще какой — Дуная!

— Познакомьтесь с приказом, — предложил начальник штаба. — В нем все определено и указано. Его писал сам Михаил Иванович.

Скобелев взял плотно исписанные листки и уединился.

Вначале был расписан план форсирования с указанием, кто, что и как должен делать, с определением боевых рубежей и времени выхода на них. Потом следовали указания начальника дивизии подчиненным командирам. Михаил Дмитриевич читал:

«Никогда не забывать объявлять перед делом, что собираемся сделать, — требовал он. — Последний солдат должен знать, куда и зачем он идет. Тогда, если начальник будет убит, смысл дела не потеряется. Если начальник будет убит, людям не только не теряться, но еще с большим ожесточением лезть вперед и бить врага…»

«Кто попадет в боевую линию, останется в ней, пока сделано дело не будет, потому патроны беречь, хорошему солдату тридцати патронов достаточно будет на самое горячее дело. Как бы тяжело ни приходилось, не унывать, а помнить, что только очень терпеливый до конца спасется. Святой долг офицеров самим это помнить и людей подбадривать, чтобы этого не забывали…»

«У нас ни фланга, ни тыла нет и быть не должно, всегда фронт там, откуда неприятель. Делай так, как дома учился: стреляй метко, штыком коли крепко, иди вперед, и Бог наградит тебя победою…»

«Помнить, что пока дело не кончено, совсем еще ничего не сделано: нужно бить до тех пор, пока ничего свежего и устроенного перед тобой не останется. Иначе, получив подкрепление, турки могут снова поворотить на нас…»

Михаил Дмитриевич был согласен с каждым словом боевого напутствия, еще раз отмечая мудрость начальника дивизии и знание им солдатской души.

— Когда же это дойдет до рот? — спросил он Якубовского.

— Сегодня перед началом дела до всех доведут.

В полночь с 14 на 15 июня первый десантный эшелон начал выдвижение к месту посадки на понтоны. Всего здесь было сосредоточено около семидесяти понтонов и полупон-тонов и шесть паромов. На них в первую очередь должны переправиться двенадцать пехотных рот и восемь орудий Волынского полка.

В 2 часа ночи командир полка доложил Драгомирову, что все готово к переправе.

— Вот и хорошо, — сказал генерал и перекрестился. — С Богом!

— Отчаливай! — последовала команда.

— Пошел!.. Пошел!.. Пошел! — на понтонах ударили по воде веслами.

Первыми отплыли два пехотных батальона, сотня пластунов, 60 казаков из 23-го Донского казачьего полка, горная артиллерийская бригада. Из предосторожности обмотали копыта коней тряпками, гребцы в уключины весел заложили солому. С начала ночи светила луна, и ее свет помог выбраться к главному рукаву, взять нужное направление к местам высадки. Противоположный берег молчал. И в этом молчании чувствовалась затаившаяся опасность, которая могла прерваться огнем батарей и ружей.

Пока понтоны и лодки с головным отрядом продвигались к неприятельскому берегу, небо затянуло облаками, луна скрылась. Так во тьме южной ночи они уткнулись в берег, где их, наконец, заметили турецкие посты. Выстрелы разорвали тишину.

Первыми, прыгая в реку, покинули понтоны пластуны. Воды — по грудь. Правый берег в отличие от левого представлял собой круто обрывающуюся к Дунаю возвышенность. Ожесточенная схватка возникла у широкого оврага, по которому можно было выбраться на береговые кручи. Ночной бой полон непредсказуемости: стреляют в темень, и темень неведомо откуда отвечает пальбой. Непонятно, кто рядом: свой или чужой. Только по слуху да наитию можно догадаться.

Цепляясь за выступы, расщелины, обдирая до крови руки, обламывая ногти, пластуны молча выбирались наверх. Впереди вспышками выстрелов обозначалась турецкая позиция. Из глубины расположения подоспел турецкий резерв и кое-где начал теснить русских солдат.

— Стой, братцы!.. Держись!.. — послышался голос урядника Сухоноса. — Штыком их коли!..

В ход пошли не только штыки, но и приклады, ножи, кулаки. Сам Сухонос уложил пятерых. Вскоре к казакам подоспели солдаты из пехотной роты. Общими усилиями они отбросили неприятеля от высот.

— Пушки сюда бы! — надеялись солдаты пехоты, но орудия, к несчастью, затонули. С ними люди и лошади…

Все это время Михаил Дмитриевич неотступно находился рядом с начальником дивизии. Он видел, как Драгомиров, стараясь скрыть волнение, чтоб не вселить в окружающих страх, говорил на берегу с солдатами. В каждом его слове чувствовалось уважение, надежда… даже больше — уверенность, что солдаты не только понимают, чего от них требуют, но непременно выполнят его приказ, добьются успеха, как бы трудно им ни было.

Лишь однажды на берегу, когда солдаты, погрузившись на понтоны и лодки, отчалили от берега и скрылись во тьме, у Драгомирова вырвался тяжкий вздох. Скобелев сочувственно сказал:

— Поверьте, Михаил Иванович, все будет хорошо. Солдаты подготовлены прекрасно, а в плане — ни сучка, ни задоринки.

Тот промолчал, а немного спустя ответил:

— Полжизни — цена этой ночи.

Теперь уж промолчал Скобелев. Он понимал, что никто и ничто не может повлиять на ход дела. Заведенная пружина отпущена, и каждый действует согласно своему предназначению. Широкий Дунай пролег меж боевым отрядом и бессильным помочь ему теперь полководцем.

Рассвет уже забрезжил, и давно отчалил второй эшелон понтонов и лодок. С противоположного берега долетала яростная пальба орудий и ружей. Саперные части спешно наводили мост к острову и паромы для тяжелых грузов.

Все это время Скобелев испытывал неодолимое желание быть там, на правом берегу, рядом с дерущимися, чтобы видеть своими глазами происходящее и влиять на ход боя. Возможно, он поплыл бы туда со вторым эшелоном, но сознавая тщательную продуманность плана и признавая опыт Драгомирова, сдерживал себя, заставлял подчиниться.

Наконец, он не выдержал, осторожно намекнул, когда к берегу вышел третий эшелон:

— Не пора ли и нам туда?

— Да, конечно, — согласился Драгомиров и подозвал начальника штаба. — Полковник Якубовский, принимайте на себя управление, мы отплываем.

Они переплыли Дунай на небольшой лодке в сопровождении нескольких офицеров штаба. Находившиеся на веслах казаки-уральцы гребли согласно, дружно и вскоре доставили их к устью оврага Текир-Дере.

Лодка уткнулась в дно, не доплыв до берега, и генерал Скобелев первым выпрыгнул из нее, зачерпнул в сапоги воды, но даже не заметив этого.

Над головой просвистел снаряд… еще один. Раздались взрывы. Пальба доносилась с высот гряды и от оврага. Вокруг лежали убитые: и русские, и турки, видимо, схватились в рукопашной. В ожидании лодок у самого берега горстка раненых. Лица худые, темные, глаза запали.

— Помогите им, — приказал гребцам Михаил Дмитриевич. — И везите назад.

Солдаты, прихрамывая, кривясь от боли, с трудом перевалились через борт посудины. И снова снаряд. На этот раз он разрывается у берега, неподалеку от лодки с ранеными, и те что-то кричат: то ли от боли, то ли от страха утонуть. Казаки гребут изо всех сил, чтобы отплыть подальше от опасного места.

У дороги они увидели лежащего в траве офицера в окровавленной одежде, над которым склонился санитар.

— Никак штабс-капитан Дрянов, — узнал Драгомиров раненого офицера. Тот отправился в первом эшелоне. — Что с ним?

— Плохи дела, — отвечал санитар. — Семь штыковых ран на ём. Геройского духа человек.

Они прошли еще ближе к боевой цепи, однако ясности в обстановке не было.

— Черт бы побрал, — выругался Драгомиров. — Ничего не понять.

И тут пред ними вдруг вырос солдат.

— Стой, братец! — остановил его Скобелев. — Ты куда?

Увидев генералов, солдат словно бы опешил:

— К реке мчусь, полковник приказал встретить батарею и вести к нему. Турок дюже силен, без пушек трудно, — выпалил тот без передыха.

Лицо солдата, уставшее после бессонной ночи и трудной схватки, полно решимости, в глазах лихорадочный блеск.

— Кто послал? Какого полка?

— С Волынского, ваше превосходительство. А послал сам полковник. Приказал: одна нога тут, вторая там. Дозвольте бечь? — нетерпеливо взмахнул рукой солдат.

Скобелев обратился к Драгомирову:

— Поздравляю, Михаил Иванович.

— Что? С чем поздравляете?

— С победой, дорогой мой! С успехом!

Генерал недоуменно огляделся:

— Из чего видно?

— Да поглядите на него, на солдата-то! Глядите-ка на его рожу! Ведь на ней написана победа! Истинный бог, победа!

— Хотя и победа, но в обстановке надобно разобраться, — заключил Драгомиров.

От мельницы, куда они вышли, просматривалась всхолмленная местность, с виноградниками, дорогой, уходящей к Систову. Оттуда доносился сильный гул пальбы.

— Вот что. Дозвольте мне, Михаил Иванович, направиться туда, за дорогу. Попытаюсь разобраться там в обстановке и доложу.

Предложение было неожиданное: чтобы генерал, подменяя собой офицера невысоких чинов, без лошади, направился в боевые порядки пехоты? Такое не предусмотрено ни одним уставом.

Он хотел возразить, но Скобелев, одернув белый китель, после ночи помятый и измазанный, уже шагал к дороге: высокий, худой, с натянутыми до колен сапогами на длинных ногах.

Мимо него промчалась батарея о четырех орудиях в конской упряжке. На передке одного орудия он увидел знакомого солдата. Безбоязно, словно заговоренный от пуль и осколков, он вышагивал по солдатской цепи, подсказывая, куда стрелять и где продвигаться. Солдаты с недоумением поглядывали на генерала, неведомо как оказавшегося среди них.

Вскоре прискакал казак с двумя лошадьми.

— Перегнали оттель лошадей, — махнул он в сторону Дуная. — Генерал прислал за вами. Там вы требуетесь.

Форсирование Дуная прошло успешно. В тот же день русские войска заняли Систово, закрепили плацдарм, на который стали стягиваться главные силы русской армии.

Отчитываясь о проведенной операции, Михаил Иванович Драгомиров дал блистательную характеристику Скобелеву. Он писал, что не мог не засвидетельствовать помощи, оказанной ему генерал-майором Скобелевым, и о том благотворном влиянии, которое он оказывал на молодежь своим неизменно ясным спокойствием.

За участие в форсировании Дуная Скобелев был удостоен ордена Станислава 1-й степени с мечами.

К Шипке

После форсирования Дуная русская армия, разделившись на отряды, повела наступление в трех направлениях. Восточный отряд под начальством наследника, будущего императора Александра III, имел задачу обеспечить левый фланг Дунайской армии и овладеть крепостью Рущук. Западный отряд под командованием генерала Криденера наступал на Никополь и Плевну. В центре для наступления на юг с выходом в Забалканье находился передовой отряд под командованием генерала Гурко.

Спустя неделю после дунайского дела Скобелева направили в передовой отряд. И снова без определенной должности. Накануне прибывший на Балканы Гурко, до того командовавший в России кавалерийским корпусом, принял его. Разговор был коротким.

— Могу предложить возглавить в отряде разведку.

Гурко слышал о Скобелеве, и до него дошла оценка столичных чинов о тридцатидвухлетнем генерале: «Молодец против халатников-азиатов. Неизвестно, каков он в настоящей войне». Отпущенные борода и усы не придавали Скобелеву солидности.

Иосиф Владимирович Гурко считался инициативным и волевым начальником, впоследствии он подтвердит это делами, дослужившись до звания российского фельдмаршала. Потому-то ему поручили передовой отряд, который должен выполнить главную задачу. Воевать под началом такого генерала было заманчиво.

— Согласен, — ответил Скобелев.

25 июня вместе с передовыми частями отряда он войдет в местечко Бела. И снова его имя будет упомянуто в сводке главнокомандующему.

На следующий день начальник штаба отряда предложил ему задание:

— Надлежит разведать направление на Рущук.

— Какие силы будут при мне?

— Полусотня казаков, — невозмутимо ответил начальник.

— Послушайте, я же генерал, боевой генерал, а вы поручаете мне дело, с которым справится вахмистр. Я отказываюсь от роли соглядатая земли обетованной.

— Тогда задерживать вас не смеем. Можете ехать в Главную квартиру.

В Главной квартире его принял генерал Левицкий. Человек нерешительный, не способный самостоятельно принять решение, но зато предельно услужливый» он знал отношение к Скобелеву-младшему своего начальника Непокойчицкого.

— Поезжайте в Габрово. Возможно, генерал Святополк-Мирский предложит вам что-либо интересное. Он готовится идти на Шипкинский перевал.

В начале июля Скобелев прибыл в отряд и, не успев еще осмотреться, принял участие в отражении нападения турок на Сельви. Населенный пункт находился на дороге между Габрово и Ловчей, и захват его турками ставил отряд в чрезвычайное положение. Солдаты дрались геройски, переходили в рукопашную и сумели оттеснить неприятеля к Тырново. Но и здесь он не смог закрепиться и был отброшен на восток. В ходе сражения солдаты часто видели высокого молодого генерала в белом кителе, появлявшегося то там, то здесь и дававшего ротным командирам советы, как лучше поступить. Его даже прозвали «белый генерал».

4 июля поступил приказ начать движение на Габрово, а оттуда — на Шипкинский перевал.

«Вот, кажется, пришел и мой черед», — воспрянул духом Михаил Дмитриевич. Он надеялся, что командование отрядом поручат наконец-то ему. Но увы! Его вызвал начальник 2-й бригады генерал-лейтенант Дерожинский.

— Отряд поручено вести мне. Вам же велено оставаться в Габрове, ждать распоряжения.

— Почему я должен остаться? — попробовал он возразить.

— Таков приказ начальника дивизии. Я готов вас взять, но не могу не выполнить приказа генерала Святополк-Мирского.

Дерожинский не кривил душой. За эти дни он сошелся с Михаилом Дмитриевичем, отметил не только его боевой опыт, но и личные качества полевого генерала, а отнюдь не паркетного шаркуна, каких было предостаточно.

— И что же я здесь должен делать с единственной пехотной ротой?

— Следить, как доблестное наше интендантство обустраивает тыл.

Михаил Дмитриевич едва сдержал себя.

— Да поймите же, я боевой генерал. И совсем не желаю иметь дело с тыловыми чиновниками.

— Но у вас же есть в этом деле опыт! Вы же по Туркестану знаете, как и что нужно делать для организации снабжения.

— Послушайте, уважаемый генерал, я сюда прибыл не за тем. Нет! И еще раз нет моего согласия!

— Ночью должен приехать Святополк-Мирский, вот ему все и доложите, — развел руками Дерожинский.

Ночью, действительно, прибыл начальник 9-й дивизии. Пригласил генералов. Разложив на столе карту, стал посвящать их в обстановку.

В Забалканье, куда предстояло выступить русским войскам, вели три дороги, в том числе одна через Шипкинский перевал, которым предстояло овладеть Габровскому отряду. Это был специально созданный отряд, состоящий из 36-го Орловского пехотного полка, усиленного артиллерией.

Сорокадвухлетний генерал Святополк-Мирский ранее воевал на Кавказе, пребывал там и во время Крымской войны. Там он проявил себя, отличился, вырос до генерал-лейтенанта. И здесь его дивизия действовала успешно^ Объясняя задачу, он советовал в ходе наступления на перевал действовать решительно, не отказываясь от фронтальных атак, применять обходящие отряды, которые внезапно атаковывали бы неприятеля с фланга или тыла.

— Без таких маневров неприятельские заслоны не сбить. Цена меткого стрелка в горной войне высока: один может сдержать наступление роты.

Когда Скобелев высказал желание идти с отрядом на перевал, генерал-лейтенант возразил:

— Решение мной уже принято, и я не стану его менять. Генерал Дерожинский поведет отряд.

Отказывая Скобелеву, он преследовал свой интерес: лавры победы достанутся его давнему подчиненному, а не человеку, случайно назначенному в дивизию. Тому же сказал в утешение:

— Вы еще, Михаил Дмитриевич, успеете побывать под пулями. У вас еще все впереди.

Габровский отряд вышел в путь ранним утром 5 июля. Под звуки марша покидал город 36-й Орловский пехотный полк, усиленный артиллерийской батареей. Солдаты шли полные уверенности в успехе. Не было сомнений и у их командиров. Устоит ли против такой силы засевшая на перевале горстка турок!

Памятуя приказ начальника дивизии, генерал Дерожинский наступал тремя колоннами. Прямо по дороге двигались четыре роты, справа в обход направили еще столько же и впридачу два орудия, слева вел две роты капитан-храбрец Клиентов. Еще одна рота и две сотни донцов спешили занять господствующую над перевалом высоту. В Габрово в распоряжении генерала Скобелева оставался более чем скромный резерв — две роты да два орудия. При этом считалось, что сил для резерва более чем достаточно.

В полдень со стороны перевала послышался гул сражения. Многократно усиленный эхом, он казался сильным и безумолчным. Порой он отдалялся, становился тише, но потом снова нарастал и, казалось, приближался. Ночью гул затих, но с утра следующего дня опять в горах загремело. Там шел бой…


В начале июля Главная квартира Дунайской армии переместилась в окрестности Тырнова. Узнав, что в город прибывает главнокомандующий, брат самого российского императора Александра, горожане заполнили улицы. Великий князь Николай Николаевич заметно выделялся среди генералов его свиты: высокий, крепкий, в мундире с золотыми эполетами, он ехал на большом белом жеребце. За ним колонной следовал лейб-гвардии казачий полк в парадных красных мундирах.

Узнав его, горожане хлопали в ладоши, бросали цветы, слышалось восторженное:

— Да живио царь Александр! Да живио царь Николай!

Освобожденный от векового турецкого ига народ ликовал, приветствовал своих освободителей.

Палатки штаба установили в тенистом фруктовом саду. Отсюда были видны лепившиеся по горному склону домишки, сбегая к небольшой шумливой реке.

После утомительного в жару и по пыльным дорогам перехода главнокомандующий пожелал искупаться в реке. Тут же ему доложили, что у мельницы, где есть запруда, уже все приготовлено к услугам Его Высочества.

— Вот и хорошо. Надеюсь, найдутся охотники составить компанию.

И все приближенные, даже престарелый Непокойчиц-кий, направились к запруде.

День выдался нестерпимо знойный, и крепкий телом великий князь долго и с удовольствием плескался, басовито крякал, нырял. И остальные из вежливости делали то же.

Взбодрившись, великий князь был в прекрасном настроении.

— Как сто пудов с плеч!

— А какая, ваше величество, вода! Хрусталь, да и только! — продолжил Левицкий. Не решаясь зайти в глубину, он плескался у берега.

Они возвращались к палаткам, когда им повстречались женщины, пять или шесть, с корзинами. Увидев русских, они затихли.

— Что несете, красавицы? — спросил князь.

— А вот, коконы несем на шелковую фабрику.

— О-о! Можно? — протянул он, намереваясь взять кокон в руку.

— Можно, можно, — бойко сказала одна, видимо, старшая.

Смугловатое лицо с легким румянцем светилось улыбкой, черные с поволокой глаза блестели.

Князь стал ее расспрашивать, как расплетают коконы, и она объясняла красивым грудным голосом.

В лагере их уже ожидал стол, накрытый белоснежной скатертью, стояли вазы с фруктами, графины с вином.

— А обед через полчаса, — доложил дежурный офицер. На что Непокойчицкий ответил согласным кивком и поинтересовался, что подадут к обеду.

— Окрошку-с и плов, — ответил офицер. Это были любимые блюда великого князя.

Разлили в бокалы светлое, с легкой горчинкой и в меру остуженное вино.

— Однако ж, какая прелесть! — воскликнул главнокомандующий.

— Пьешь и наслаждаешься, — подхватил Левицкий.

— Да я, Казимир Васильевич, не о том! Речь веду о болгарке. Надо же так постараться природе! И главное — из простого люда, а такая красавица.

Появился офицер для поручений Скалой.

— Что такое? — спросил Непокойчицкий.

— Донесение от Гурко.

Надел очки, прочитал: «Взял с бою Казанлык, наступаю на деревню Шипка».

— Ваше высочество, поздравляю! Казанлык наш, на очереди Шипка… Нет, не перевал, а деревня. Но скоро и перевал будет нашим.

В Забалканье, куда наступал передовой отряд, вели три дороги. Все их турки подготовили к обороне, на каждой сосредоточили значительные силы, подтянули артиллерию, оборудовали заграждения. Но была, кроме этих трех дорог, еще четвертая, скорее горная тропа через Хаинкиойский перевал. Он был настолько труднодоступен для войск, что турецкое командование просто не принимало в расчет возможность его преодолеть. Этой ошибкой и решил воспользоваться генерал Гурко. Демонстрируя ложную подготовку к переходу через Шипкинский перевал, он направил туда 30-й донской казачий полк. После того как турки обнаружили присутствие казаков у Шипки, они твердо уверовали в свои предположения. Гурко же главные силы направил к деревне Хаинкиой.

Когда передовой отряд, совершив труднейший переход, спустился в долину реки Тунджи и оказался в тылу неприятельских позиций, турки забили тревогу: такого маневра они никак не ожидали. Но дело уже было сделано.

Главнокомандующий молча прочитал телеграмму, встал; поднял бокал:

— Гурко ура! Вам, батюшка, — обратился к священнику, — сейчас же в конвойном батальоне и у казаков отслужить молебен. Я там буду. Артур Адамович, немедленно послать государю депешу. Пусть с нами разделит радость.

Император Александр II, поручив командование брату Николаю, находился при Дунайской армии, имея квартиру в Зимниде. Не вмешиваясь в дела, он, однако же, к неудовольствию великого князя стеснял его в действиях.

После молитвы был обед. Поодаль играл струнный оркестр саперов и духовой Елецкого полка. За столом главнокомандующий спросил Левицкого:

— А как обстоят дела у Мирского? Что он докладывает?

— Святополк-Мирский направил на шипкинский перевал отряд генерала Дерожинского.

— Какого же? Бригадного начальника? — главнокомандующий произнес это без доброжелательства, отпил вина, продолжил: — А как вы оцениваете генерала Скобелева?

Левицкий замялся, поглядел на Непокойчицкого, потом на полковника Артамонова.

— Признаться, мне не очень часто приходилось с ним встречаться. Артур Адамович его знает.

Непокойчицкий откашлялся:

— Скобелев? Да как вам сказать, ваше высочество? Он, конечно, не в папашу. Но это и понятно: кровь молодая, горячая. Кауфман о нем отзывается положительно, хотя бывал с ним строг.

— Однако ж, в генералы вывел, — вставил полковник Артамонов. Как главный разработчик плана войны, он находился в роли советчика при главнокомандующем.

— Вывести-то вывел, — покривился Непокойчицкий. — Но одно дело — эполеты, а совсем другое — схватка.

— А разве он не проявил себя? О нем дал лестный отзыв Драгомиров, и ранее на Дунае он держал себя достойно, — высказал главнокомандующий.

— Ив Белу он вошел одним из первых, — подтвердил Артамонов.

— А вот с Гурко он не сошелся. Уж не знаю в чем причина, только пришлось направить его к Святополк-Мирскому. — Левицкий поддерживал своего начальника.

— Я должен сказать, что Скобелеву просто везет, — заключил Непокойчицкий.

— Ну уж, Артур Адамович… — усмехнулся великий князь. — Суворову тоже говорили подобное.

— Скобелев далеко не Суворов. Очень далеко, — поджал губы старый генерал.

— А помните, ваше величество, что на это отвечал Суворов? — спросил Артамонов.

— Помню, помню. Он говорил: «Сегодня повезет, завтра повезет, а когда же умение?» Кстати, а где сейчас Скобелев?

— В Габрово, ваше величество. Я же докладывал, что он у Николая Ивановича.

— И что там делает?

— Пока находится при нем.

— И конечно же, без дела.

Левицкий в ответ тяжко вздохнул.

К вечеру из Зимницы от императора Александра пришло письмо. Он высказывал брату неудовольствие в связи с тем, что тот чрезмерно удаляет от себя и войск императорскую квартиру, словно бы тяготится присутствием самодержца в действующей армии.

— За что же такое испытание? — схватился за голову великий князь. — Мне обидно читать эти строки. Если я не хорош, сними с меня Георгия, удали от армии. Но не могу же я подвергать опасности жизнь российского императора!

— Да, конечно, — сочувствовал начальник штаба, — действительно, это чистая беда. К тому же для охраны Его Величества приходится иметь целую дивизию.

— Ну, вот видите, Артур Адамович.

— А может, Ваше Высочество, все обойдется? Возможно, он отойдет, когда получит депешу о победах Гурко.

— Вы не забыли отправить?

— Как же-с! Уже ушла.

Пребывание Александра в армии не вызывалось необходимостью. Он занимался лишь тем, что посылал поздравительные телеграммы, награждал отличившихся да присваивал отличившимся чины своими царскими указами. За форсирование Дуная он удостоил Драгомирова ордена Святого Георгия 4-й степени, солдат наградил знаками Георгиевского ордена, по три знака на отличившуюся роту. Ему подсказали, что за такое дело трех знаков мало. И он распорядился всем остальным солдатам выдать по два рубля.

В Дунайской армии находились царский наместник, сын императора Александра, возглавлявший Рущукский отряд, цесаревич Николай, а также великие князья Евгений Максимилианович и Сергей Максимилианович, которые командовали кавалерийскими бригадами, специально сформированными для них из Кавказской казачьей дивизии, где командиром был Скобелев-старший.

К ночи в главную квартиру пришло неприятное сообщение от Святополк-Мирского. Он писал: «Согласно приказанию стал занимать проходы. Ожидаемый отряд генерала Гурко с южного склона не вышел. Пред громадным превосходством сил в укрепленных позициях должен был отступить. Орловский полк вел себя геройски, но потерял до 200 человек. Прошу вообще подкрепления безотлагательного».

Главнокомандующий дважды прочитал донесение.

— Это черт знает что! Доносят так, будто ничего особенного не произошло! Людей погубили, задачу не выполнили и требуют безотлагательного подкрепления! У меня что, подкрепление в кармане? Откуда его взять!

— Да-да, — не смея возразить, поддакивал Непокойчицкий. — Ах, как Мирский подвел! Кто ж знал, что так случится…

— А я это предвидел! — пробасил великий князь. — Как только узнал, что на перевал пойдет этот… как его? Да, Дерожинский. Он и ранее не внушал мне доверия. Сейчас же отпишите Святополк-Мирскому приказ: атаку Шипкинского перевала утром 7 июня повторить! Это мое категорическое требование. И второе: командование отрядом возложить на Скобелева. Я имею в виду Скобелева-младшего. Уж он-то своего добьется!

На рассвете 7 июля под звуки оркестра 36-й Орловский полк покинул город, взяв направление на перевал. Возглавлял колонну генерал Скобелев.

Дорога вползала по склону все выше и выше, и все ближе полк подходил к месту, где вчера шло сражение. Тогда, к полной неожиданности, турок у перевала оказалось намного больше, чем предполагалось, и они изрядно потрепали отряд Дерожинского. Неужели и сегодня повторится то же самое?

— Не отстава-ать! Шире ша-аг! — летит по колонне команда генерала.

На привале Скобелев среди солдат. Он понимает, что вчерашняя неудача угнетает людей: шутка ли, потерять за день двести человек! И генерал пытается взбодрить солдат, вселить уверенность в успех предстоящего дела.

— Главное, не падать духом, — говорит он, окруженный орловцами. — Суворов говорил: за битого двух небитых дают. Выходит, нас теперь вдвое больше.

И снова команда:

— Строиться-я!.. Шаго-ом ма-арш!

Осторожно продвигаются высланные вперед и в стороны дозоры, каждую минуту ожидают нападения. Но нет, все тихо. С недоумением видят у дороги турецкое орудие, а неподалеку и другое. Оба исправные, только без снарядов. Но находят и снаряды. Они сброшены в лощину.

Об этом сообщают Скобелеву.

— Так все же ясно, как день! Турки бросили позиции. Бежали! Не сделали б этого, наверняка попали бы в ловушку!

Миновали Сахарную голову. Вот и Николина гора… Перевал! С противоположной стороны видны всадники. Казаки!

— Ура, братцы! — кричат они. — Мы от генерала Гурко. А вы кто?

— А мы из габровского отряда, скобелевцы мы!

Отсюда с Шипкинского перевала далеко видна Казанлыкская долина, Долина роз, как ее называют. Благодатный край! Отсюда теперь русским войскам предстоит наступать к древнему Константинополю, к проливам, соединяющим Черное море со Средиземным.

Получив донесение о взятии Шипкинского перевала, главнокомандующий сказал Непокойчицкому:

— Вот и оказалось, что я прав: Скобелев оправдал доверие. Так что не грешите, Артур Адамович, на молодость. Совсем не в ней дело.

ГЛАВА 5
ПЛЕВНА, ЛОВЧА

Жаркий июль

Наступление от Дуная развивалось по намеченному плану, и никто из Главной квартиры не предполагал встретить здесь в ближайшие дни неприятельское сопротивление, когда вдруг у небольшого городка Плевны войска столкнулись со значительными силами турок, именно тут и развернулись главные события войны.

Еще в стародавние времена расположенная у пересечения дорог Плевна приобрела немаловажное в стратегическом отношении значение. Именно здесь и воздвигли крепость с высокими и мощными стенами, за которыми мог бы укрыться гарнизон. Когда несколько веков назад на болгарскую землю вступили турки, Плевна выдержала долгую осаду и была покорена позже других городов. В 1810 году Плевну занял отряд генерала Воронцова. По его приказу стены и центральную часть крепости — цитадель — разрушили, и лишь обломки и развалины напоминали ныне о ее былом могуществе.

Город в окружении крутых гребней, с небольшими строениями и несколькими минаретами казался плоским и незащищенным. И солдаты шутили, что турка в нем не только шапками закидают, а просто заплюют.

Первыми к Плевне приблизились казаки Кавказской казачьей бригады. Накануне в ней оказался дьякон одной из близлежащих церквей Его представили полковнику Тутолмину.

— Кто таков? — спросил командир.

— Евфимий Федоров, — ответил священник. — Скрываюсь от турок.

— Где учился говорить по-русски?

— Учился в российской духовной семинарии. А потом получил приход в деревне Болгарени, что неподалеку от Плевны.

Он сообщил, что в Плевне турок совсем нет, одни мирные жители.

Для проверки сведения направили небольшой отряд сотника Афанасьева. 26-го июня они побывали в городе. Под ликование жителей проехали его из конца в конец: турок ни единой души. С казачьей сотней в Плевну направили и отца Евфимия, обязав его сообщить в бригаду о появлении турок. Уже на следующий день полковник получил от него донесение, что в город прибыл отряд в две тысячи человек и командует им Атуфа-паша. Сообщил также, что турки прибыли из-под Никополя и, по-видимому, ожидают прибытия новых сил. Священник не ошибся: вскоре в городе уже было шесть таборов[1] с шестью орудиями.

Полковник Тутолмин тут же послал генералу Кридене-ру донесение, из которого следовала необходимость немедленного захвата Плевны, так как промедление чревато серьезными осложнениями. Однако занятый боями на Дунае генерал Криденер оставил это сообщение без внимания. Его корпус готовился к штурму Никополя, и предвкушение близкой победы оттеснило другие заботы. Разведка проглядела, как турецкие отряды скрытно покинули Никополь и спешно стягивались к Плевне, создавая угрозу в тылу русского корпуса.

4 июля 9-му корпусу генерала Криденера удалось овладеть крепостью Никополь. Еще два дня прошли в торжестве победы. Но за это время туркам удалось сосредоточить в Плевне более 16 тысяч человек и 60 дальнобойных орудий, доставленных из Германии. Во главе Плевенского гарнизона находился опытный генерал Осман-паша. Армия имела все необходимое, чтобы выдержать длительную осаду, солдаты обладали достаточной выучкой. Используя время, на подступах спешно сооружались траншеи и укрытия, в самом городе возводились редуты. Этому способствовала неторопливость русского командования.

Только 6 июля к Плевне, наконец, двинулись части 5-й пехотной дивизии, составившие небольшой отряд, немногим более восьми тысяч человек численностью с 46 орудиями. Его вел сам начальник дивизии генерал Шильдер-Шульднер. Полный уверенности в успехе, он даже не позаботился выслать разведку. Его план состоял в том, чтобы атаковать город одновременно по трем направлениям. Следуя плану, части устремились по горным дорогам к назначенным исходным позициям, откуда предполагалось завтра наступать.

Между тем Осман-паша, упредив подход русских, расположил на высотах севернее Плевны свои таборы и, когда появились главные силы отряда Шильдер-Шульднера, открыл по ним огонь из орудий и ружей. Но это не остановило русских солдат, и они к исходу дня заняли назначенные позиции.

Пушки загремели ранним утром, без четверти пять. И сразу же отозвалась турецкая артиллерия. Ее огонь никак не уступал и порой казался более мощным и метким.

— Не будем терять время, — решил Шильдер-Шульднер и приказал двинуть пехоту.

Рассыпалась барабанная дробь, засвистели сигнальные рожки.

— В ата-аку-у! Впере-ед!

Наступавшие в центре боевого порядка вологодцы, а за ними и архангелогородцы, перемахнув через ручей, разделявший их от турецких позиций, устремились с ружьями наперевес к опушке, заросшей кустарником. Оттуда ударил град пуль. Свинец косил людей, и зеленая лощина сразу покрылась телами одетых в белые рубахи солдат. Но вслед за ними шли новые роты. Обходя убитых и раненых, они рвались навстречу жалящему свинцу. Пули сыпались не только с фронта, но и с флангов, с соседних холмов. Скрытые зеленью, невидимые турецкие стрелки метко поражали русских солдат. Ценой больших потерь удалось сбить неприятеля с позиций, перевалить холм и подойти к самой окраине города.

Справа, у деревушки Опонец сошлись спешенные казаки трех донских полков. На них обрушился находившийся в засаде турецкий отряд. Командир донцов полковник Нагибин прислал генералу донесение, что их правый фланг окружен, что дерутся из последних сил, но не отступят. Помощь пришла в самую последнюю минуту, когда, казалось, положение стало совсем безнадежным. Две пехотные роты и батарея помогли казакам снова закрепиться на месте.

На левом фланге, где наступал полк костромичей под командой полковника Клейнгауза, тоже было кровопролитие. Удалось выбить неприятеля из трех рядов траншей, овладеть деревней Гривицей, приблизиться к городу. Но продвижение далось немалой ценой. Погиб полковник Клейнгауз, пали два командира батальона, многие офицеры. Сотни и сотни солдат остались лежать на пологом склоне холма. А из Плевны вдруг выступили свежие неприятельские силы…

Бой закончился к исходу дня. Под прикрытием Кавказской казачьей бригады остаткам русского отряда удалось с трудом оторваться от наседавших турок. Потери составили почти две с половиной тысячи солдат и офицеров. Плевна осталась в руках турок. Первый ее штурм оказался неудачным.

Сообщение об этом произвело в Главной квартире переполох. Всего три дня назад Криденера чествовали как героя, наградили Георгиевским крестом, теперь же в его адрес главнокомандующий метал громы и молнии, готов был отстранить его от должности, а заодно с ним и Шильдер-Шульднера.

— Они думали взять город на ура, да не получилось, — негодовал великий князь. — Нет, с турками нелегко справиться. Они — крепкий орешек, непросто его расколоть.

— Вышла осечка, ваше высочество, на войне того не миновать, — вступился за генералов Непокойчицкий. — С кем не случаются неудачи?

— Ох, как я на Кридененра зол. Как зол! Хочу ему дать выговор по армии. Только вот решим дело у Плевны.

— Ваше высочество, наказание — обоюдоострая вещь. Как бы не сделать худшее. Надо бы поначалу выслушать старика, нельзя основываться на одних донесениях.

— Но ведь он не выполнил моего приказа! Он должен был еще третьего числа направить силы в Плевну, но не сделал этого. Да еще и разведку не вел.

— Да, здесь Николай Павлович, конечно, допустил ошибку, — согласился начальник штаба. — Надобно атаку Плев-ны повторить, предоставив ему выбор дня. И, конечно же, усилить войска после понесенных потерь.

— Еще, Артур Адамович, направьте под Плевну молодого Скобелева. Пусть он себя проявит.

— Именно это я и хотел предложить вашему высочеству, — покривил душой Непокойчицкий.

Поражение под Плевной усугублялось еще и тем, что накануне штурма русский отряд, занявший ранее Ловчу, был и оттуда выбит турками. Небольшой город Ловча находился в 60 верстах от Дуная, от него шли дороги на Софию и в недалекое Забалканье. В ходе наступления к городку был выслан конный отряд из четырех сотен донцов, возглавляемых подполковником Баклановым, сыном известного донского генерала Якова Петровича Бакланова. Разведка установила, что неприятеля в городе немного и вышибить его можно одним ударом. Не раздумывая, командир повел казаков в атаку. Дело завершилось полным успехом. Застигнутый врасплох, противник бежал. Однако через три дня на высотах близ города появились турки, подошедшие со стороны Плевны, только пехоты около пяти тысяч да многочисленный отряд кавалерии. Возглавлял отряд искушенный в боях Рифат-паша. Против таких сил баклановский отряд устоять не мог и отступил. Турки же, не теряя времени, стали спешно возводить укрепления на близлежащих высотах, подтянули артиллерию.

Сообщение о сдаче Ловчи еще более омрачило генералитет в Главной квартире.

— Ну вот, опять неудача, — раздраженно сказал Левицкому Непокойчицкий. — Распорядитесь направить туда Кавказскую казачью бригаду.

— Надобно, ваше превосходительство, провести в районе Ловчи рекогносцировку, чтоб иметь ясное представление о неприятельской обороне, — подал мысль Левицкий. — А поручить сие дело опытному человеку.

— Да, да, конечно. Пошлем Скобелева-младшего. Надеюсь, задание будет ему по плечу. — Упрямый старик не отрешился еще от недоверия к молодому генералу.

К Ловче направили Кавказскую казачью бригаду полковника Тутолмина, а генералу Скобелеву приказали, используя казачьи сотни, провести разведку окрестностей, выявив расположение турецких частей, артиллерии, резервов, укреплений.

Перед началом рейда генерал Скобелев пригласил командира бригады полковника Тутолмина.

— Известно ли казакам, какое предстоит дело?

— Объявлено, ваше превосходительство. Да вы не беспокойтесь. В переделках им приходилось бывать не раз, не подведут.

— Знаю. И все же я хотел, чтоб казаки действовали по рекомендациям, которые я составил. Познакомьтесь сами, а потом объявите господам офицерам. — Скобелев протянул исписанные твердым угловатым почерком листки. — Возможно, нового не открываю, но прошу вас действовать с непременным соблюдением этих требований.

Выйдя от генерала, Тутолмин, не теряя времени, стал читать.

«Атака есть тот священный момент для кавалерии и долг службы, который требует полного самоотвержения и пренебрежения опасностью. Потери присущи атаке, но они уменьшаются при быстром и сильном напоре лошадей. Атака должна опрокидывать все… После каждой атаки непременно собрать сотни и только после этого снова атаковать. Турки окапываются; батарей не возьмем, не преодолев местных препятствий. Казаки должны быть готовы на это. Сегодня же осмотреть материальную часть, особенно подпруги. Вступая в бой, их надо подтянуть. При атаке казаки едут молча, с нагайками в руках. Выхватывать шашки, чем ближе к неприятелю, тем лучше по команде или за офицерами: но раз шашки вон — гикнули и рубка. Атакующие должны помнить, что за ними поддержка и что с такими молодцами идти легко, не дадут попасть в беду, выручат. Раненых и убитых не подбирать, так как высшим начальством назначены особые санитары, которые должны идти за боевыми частями. Переходить из походного в боевой порядок шагом, без суеты и без приказаний ничего не делать. Помнить главное: удар, глаз и поддержка, не увлекаться ничем и только тогда бросаться, когда видишь, что все истрачено; иначе ждать приказания… Сигнала отступления не будет, если же услышат, то пусть знают, что это вражий…»

Полковник со вниманием и интересом читал указания генерала, сознавая, что в скупом тексте изложено главное для конника, соблюдение которого не только ведет к победе, но и сохраняет жизнь. И старый, испытанный в боевых схватках воин почувствовал к молодому генералу уважение.

Казаки и офицеры действовали сноровисто, умело, понесли незначительные потери и добились искомых результатов. Генералу пророчили в скором наступлении на Ловчу главное командование, однако последовал совсем другой приказ. Его доставил из штаба корпуса генерала Криденера давнишний знакомый Михаила Дмитриевича полковник Паренсов.

— Через два дня снова штурм Плевны. Вы возглавляете отряд, — сообщил он. — Я при нем — начальник штаба. Вот доставил боевое распоряжение.

Как и в прошлый раз, руководить штурмом поручили генералу Криденеру. Число наступавших достигало 32 тысяч при 176 орудиях. Впрочем, вырос и турецкий гарнизон: в подчинении Осман-паши находилось уже 20 тысяч и 58 орудий.

Развернув карту, Михаил Дмитриевич и полковник Паренсов стали знакомиться с боевым заданием. В отличие от прошлой атаки или, как стали говорить, Первой Плевны, где русские войска наступали в основном с севера, на этот раз главный удар наносился с востока. Там действовали два больших отряда генералов Вельяминова и Шаховского. Отряд Скобелева должен был с юга прикрыть их наступление, но в случае отхода из Плевны или подхода из Ловчи неприятеля пресечь его движение на этом направлении.

— Как же это можно выполнить без пехоты и артиллерии? — схватился генерал за голову. — Ведь у Тутолмина всего девять далеко не полного состава сотен! Можно ли ими, без пехоты и артиллерии сдержать турок? Какой умник планировал сражение? В общем так, Петр Дмитриевич, скачите к Криденеру и от моего имени упросите дать в отряд хоть горстку пехоты и орудий! Докажите там необходимость просьбы.

Паренсов умчался, вернулся лишь к утру, когда сотни отслужили молебен. Священника не было, но казаки составили хор певчих и пропели «Отче наш».

— Идет подкрепление! — сообщил полковник. — Пехотный батальон Курского полка с четырьмя орудиями и еще 8-я Донская батарея.

— Слава тебе, господи! — перекрестился Скобелев.

Когда бригада была построена и готова к выступлению, генерал вместе с Тутолминым объехал строй. На правом фланге находились конники Владикавказско-Осетинского полка. Выделялись сотни осетин в лихо заломленных папахах, чернявые, на разномастных лошадях. Левее их — терские казаки, далее выстроились сотни Кубанского полка. На его правом фланге — командир князь Кирканов.

— Славные воины-кавказцы! — вобрав поболе воздуха в грудь, прокричал звучным голосом Скобелев. — Нам выпала честь сразиться сегодня против исконного врага славян, чтобы высвободить из-под векового ига своих братьев. Неприятель силен и отважен, одолеть его не просто, нужно проявить мастерство, мужество и ту отвагу, которая с вами, казаками, с рождения. И еще помните, что, приняв бой, отступать не будем. Отступление неприемлемо. И сигнала к нему не будет. А если кто услышит, то знайте, что этот сигнал не мой, а вражий. Уверен, что мы победим, умрем, но не отступим. Слава вам! Слава отважным воинам-кавказцам, доблестным защитникам святого дела!

В ответ пронеслось троекратное «ура!», прозвучала команда «марш», и сотня за сотней, перестроившись в походный порядок, выступили в путь.

С ночи пал туман, и чем глубже отряд втягивался в горы, тем туман становился гуще. В нем скрывались близкие склоны, порой нависающие над дорогой, змеей ползущей вверх. Опасаясь внезапного нападения, генерал распорядился выслать казачий дозор по дороге вперед, влево направил сотню осетин, вправо — кубанцев.

— Береженого бог бережет.

И еще беспокоила мысль: сумеют ли вовремя подойти пехотный батальон и батарея. Волнение оказалось излишним. У развилки его ожидал офицер. Подошел, представился:

— Майор Домбровский — командир пехотного батальона Курского полка.

Вслед за ним еще офицер:

— Поручик Прохорович — командир 8-й Донской конной батареи.

— Сколько имеете орудий, поручик?

— Шесть, ваше превосходительство.

— И у меня в батальоне четыре, — доложил Домбровский.

— Десять орудий! Отлично! А как с боезарядами?

— На день боя припасено, — козырнул поручик.

— И у меня тоже в достатке, — сообщил майор.

Весть, что подоспело подкрепление, воодушевила казаков, вселила уверенность. Послышался смех, кое-где взлетела песня.

Прискакал разведовавший дорогу и исходную позицию есаул Астахов.

— Турка на Зеленых горах нет. Ни единой души. Сам проверял.

— Тогда нужно спешить. — Скобелев подозвал командира Кубанского полка войскового старшину Кирканова, поручика Прохоровича. — Две сотни кубанцев и четыре орудия последуют ускоренным маршем со мной. Остальным выдвигаться в прежнем порядке к Зеленым горам. Вам их вести, Петр Дмитриевич.

— Слушаюсь, — ответил Паренсов.

Скобелев преобразился. Он был словно взведенная пружина. Голос резкий, губы сжаты, позеленели глаза. Приказав казакам не отставать, хлестнул коня нагайкой. Помчался вместе с есаулом Астаховым к гряде Зеленых гор и скрылся в тумане. За ним кубанцы и батарейцы. Тоже торопятся: как бы не опоздать к началу сражения.

Авангард во главе с генералом вышел на первый гребень. Но впереди еще два. Главное — опередить неприятеля и закрепиться на третьем гребне, с него открывается вид на Плевну. Оттуда можно вести огонь прямой наводкой по городу и подступам к нему.

— Вперед, кубанцы! Орудия, не отставать!

Миновали второй гребень… Подъем на третий. Туман вдруг стал редеть, заголубело небо… Вот, наконец, достигнут и третий. С него, как на ладони, видна вся Плевна, дороги, турецкие колонны и орудия на позициях.

— Вот где ключ от Плевны! — воскликнул Скобелев. — Стоит закрепиться на этом гребне, и Плевне — конец.

Отсюда видна и деревушка Радишево, вся в дыме разрывов, оттуда доносится глухой гул. Там ведет бой отряд генерала Шаховского, фланг которого прикрывают скобелевцы. «Необходимо ему помочь, — молнией проносится мысль. — А как? Конечно же, оттянуть на себя часть неприятельских сил».

— Орудия, к бою! — командует генерал поручику Прохоровичу.

Артиллеристы сорвались с места, развернули в сторону города пушки, подкатили зарядные ящики со снарядами. Спешились и кубанцы, залегли в цепь, изготовились к стрельбе.

— Огонь!

Орудийный залп из четырех пушек разорвал горный покой. Многократно повторилось эхо. Снаряды точно легли по выдвигавшейся к Радишево колонне.

— Еще огонь! — И снова удачно.

Колонна рассыпалась, залегла. Показались вспышки выстрелов, но пули не причиняли вреда. Зато после четвертого залпа отозвались турецкие пушки. Их шесть. Первые снаряды, пролетев над головами, взорвались сзади. Перелет! Потом впереди. Недолет!

— Ваше превосходительство, уйдите! Укрытие рядом! — забеспокоился ординарец генерала Сергей Верещагин, младший брат художника. — Вас ранят!

— Не суетись! — прикрикнул на юношу генерал, однако последовал совету.

Очередной залп турецких орудий был точен. Один снаряд угодил прямо в пушку, повредил ее. Несколько человек были ранены.

«Однако ж метки», — отметил Скобелев выучку неприятельских артиллеристов. Он знал, что турецкая армия не слаба, солдаты ее хорошо обучены, и теперь в этом убеждался.

И снова последовал залп из Плевны, и снова снаряд угодил в орудие, и оно оказалось на боку. Одно колесо отлетело прочь, второе — вращалось на оси.

Двигавшиеся по дороге на Радишево турецкие пехотинцы повернули в сторону гребня, и, рассыпавшись по склону, спешно поднимались. Солдат было около полутора тысяч. «Два табора, — определил Скобелев. — Отряду Шаховского будет легче». Он не ошибался. Именно эти подразделения должны были атаковать у Радишево русский отряд. Теперь они связаны боем с дерзко прорвавшейся к Плевне горсткой казаков, в сопровождении двух орудий.

На левом фланге сотня осетин схватилась врукопашную и отбросила неприятеля, справа дрались владикавказцы. Примчался посланный за подмогой казак-верховой:

— Пехотная рота и еще взвод выдвигаются! С ними пушки!

Скрываясь в кустарнике, турки пытались обойти отряд и зайти в тыл, чтобы окружить храбрецов. Спешно эвакуируя раненых и убитых, казаки и артиллеристы стали отходить, чтобы закрепиться на первом хребте. Там уже занимала позиции рота пехоты. Вспыхнула ружейная перестрелка, забили подошедшие орудия. Казалось, силы уравновесились, но не это входило в планы Скобелева. Удерживая частью пехотного батальона с казаками дорогу из Ловчи, он подтянул на гребень еще одну пехотную роту. Командир ее штаб-капитан Гурновский с полуслова понял генерала. Поднял солдат в атаку и сам первый бросился в рукопашную схватку. За ним поднялись и остальные. Сойдясь врукопашную, люди кололи друг друга штыками, ножами, били прикладами, даже лопатками. Выстрелы, крики, стоны, удары слились воедино. Турки не выдержали, бросились назад, срывались с круч, падали. Преследуя неприятеля, солдаты-куряне миновали второй гребень, выскочили на третий, где оставались два разбитых орудия. К пехотинцам присоединились спешившиеся казаки-владикавказцы и кубанцы. На плечах отступавших им удалось достичь окраины Плевны. Бой завязался на улицах города.

Скобелев руководил схваткой, находясь в непосредственной близости от боевой линии. Одна лошадь под ним была убита, вторая ранена. Казалось, он не замечал опасности.

— Вы, кажется, ранены, — сказал Сергей Верещагин, увидев кровь на вспоротом рукаве мундира.

— Ладно! — махнул он. — Потом.

Опытным глазом он понимал, что достигнутый успех не может быть решающим, потому что сил недостаточно, а отряды Вельяминова и Шаховского связаны ожесточенным боем и от Плевны далеко. Да и день незаметно кончился. На землю спустилась ночь, светлая, лунная.

Скобелев прислушался. В той стороне, где находился отряд Шаховского, было тихо, а из Плевны долетали мирные голоса. Казалось, не было никакого сражения. Только однажды ненароком прогремел ружейный выстрел, прокатился эхом в горах, и опять стало тихо. Он понял, что сражение кончилось, штурм не удался, и Плевна по-прежнему в руках неприятеля.

К нему подходили командиры, докладывали о состоянии подчиненных частей, он справлялся об убитых и раненых, благодарил за службу.

— Когда начнем отход? — спросил майор Домбровский.

— Когда на то получим приказ. И еще: отсюда не уйдем, пока не отправим всех убитых и не перевяжем раненых.

Он сел на поляне под одинокой грушей, вспомнив, что с самого утра во рту не было ни маковой росинки. И еще почувствовал в руке боль.

Дорогой ценой русская армия заплатила за «вторую Плевну». По официальным данным, потери составили более семи тысяч солдат и офицеров. Действия участвовавших в штурме отрядов признавались неудачными. Отмечался лишь отряд кавалерии и пехоты на левом фланге. Несмотря на трудности и малую численность, его командир Скобелев-младший проявил неистовую активность. Он сделал то, чего не могли добиться другие. Командование армии признало военный талант молодого генерала.

Герой дня

Обеспокоенный молчанием Криденера, главнокомандующий проснулся рано и несколько раз подходил к телеграфной карете, надеясь получить депешу.

— Не поступало, Ваше Высочество, — ответил ему дежурный офицер связи.

Наконец, в 8 часов он принес бланк с донесением. «Бой длился целый день, у неприятеля громадное превосходство сил. Отступаю. Криденер».

— Черт знает что! — вспыхнул великий князь.

Он вспомнил последнюю встречу с императором, неудовольствие его ходом дела и выговор. «Непременно будет новый, теперь уже за Плевну», — предположил главнокомандующий, не выпуская из рук телеграмму.

Подошел осторожный Непокойчицкий:

— Кажется, у Криденера неудача.

— Знаю. Я готов к нему ехать, чтобы снова предпринять атаку Плевны.

— Теперь уже не к чему. Войска отведены.

— Ведь я же говорил Государю, что войск мало, надобно подвести еще. Вместо того, чтобы выговоры мне давать, лучше бы дал войска.

— Да-да. Конечно, — поддержал великого князя начальник штаба. — Нужно Государю Императору телеграмму послать.

— Непременно, от моего имени. Не очень в ней расписывайте события.

Телеграмму послали и вскоре пришел ответ:

«Крайне огорчен новою неудачей под Плевною. Криденер доносит, что бой продолжался целый день, но громадное превосходство турок заставило отступить. Завтра ожидаю заслушать подробности. Александр».

Прочитав, главнокомандующий вздохнул:

— Теперь можно к нему ехать. Собирайтесь, Артур Адамович.

Еще через день в Ставке главнокомандующего состоялся военный совет. Присутствовали высшие чины и корпусные командиры. Великий князь объявил, что волей Государя в Дунайскую армию направлена вся гвардия, гренадерский корпус и артиллерийские части.

— Я давно предлагал послать на Балканы значительные силы, но не получил на то согласия. Это наша всегдашняя слабость посылать войска по клочкам. А теперь и военный министр Милютин согласился, что допустили промах, и повелел войскам спешить с прибытием.

Потом разбирали причины неуспеха под Плевной, и все сошлись на том, что атаку нужно было проводить не с востока, а с юга, где действовал отряд Скобелева 2-го. Выяснилось, что не было согласия между командирами и начальниками штабов. Генерал Шаховский начал атаку без уведомления Криденера. Оба они командовали корпусами, и Шаховский не желал подчиняться равному себе по должности.

Выступая, старый Криденер признался:

— В это беспокойное время была для меня особенно трудная минута. Это было около двух часов дня, когда я убедился, что наш артиллерийский огонь не произвел желаемого действия, и ни одна неприятельская батарея не замолкла. Несмотря на все наши попытки, позиции турок оставались непоколебимыми. Я, признаюсь, усомнился в успехе и даже подумал отказаться от атаки, только чтобы сохранить войска Государя. Я даже объявил об этом и увидел, как у всех вытянулись лица. И я готов был дать команду «отбой!», чтобы отвести войска, но тут мне доложили, что князь Шаховский перешел в атаку. Мне ничего другого не оставалось делать, как тоже перейти в наступление… К вечеру все резервы были израсходованы и о том, чтобы повторить атаку, нечего было и думать…

После неудачи у Плевны из Ставки поступило распоряжение о возвращении отряда Скобелева под Ловчу. Полагая, что Осман-паша направит туда часть своих сил, командование приказывало Скобелеву этого не допустить. Одновременно требовалось провести боевые рекогносцировки подступов к Ловче, а также разведку горных проходов через Балканы на важных направлениях. По выполнении всех задач Скобелев установил, что движение турок к Ловче невозможно и посылать отряд к Какрину — пустая трата времени и сил, а потому просил использовать отряд у Шипки, где наши войска вели бои.

Он пишет командиру 8-го армейского корпуса генералу Радецкому: «Вверенный мне отряд, по моему убеждению, бесцельно стоит впереди Сельви… Между тем присутствие в бою на Шипке 4-х отличных батальонов могло бы иметь большое значение… Начальник штаба вверенного мне отряда, капитан Куропаткин, объяснит вам, на основании каких дисциплинарных соображений я беру смелость прямо обращаться к вашему высокопревосходительству». Он просил позволения ударить по атакующим Шипку туркам с тыла. Уверял, что этот маневр непременно завершится успехом. Однако ответ так и не пришел.

Наконец, из Главной квартиры поступило секретное предписание, что в район Ловчи выдвигается 2-я пехотная дивизия, имеющая задачу овладеть Ловчей, а потом и участвовать в «третьей Плевне», срок которой еще не определен. Отряд Скобелева подчиняется дивизии, составляя ее авангард.

День выдался безоблачным, знойным, и теперь после захода солнца от земли исходил жар, а в недвижимом воздухе чувствовался запах пыльцы. «Совсем, как в Туркестане», — подумал Михаил Дмитриевич и приказал солдату-денщику полить водой в палатке и вокруг, да поднять боковые полотнища, чтоб продувало.

Перед ним на походном столе лежала карта окрестностей Ловчи с его пометками, сделанными в прошлых рекогносцировках, но мысли его были заняты предстоящим сражением.

— Разрешите? — послышался голос. У входа в палатку стоял капитан Куропаткин.

— Входите, Алексей Николаевич. Как раз вы-то мне и нужны.

Капитану нет и тридцати. Он, в противоположность Скобелеву, невысок, спокоен, скуп на слова. В недалеком прошлом, как и генерал, кончил Николаевскую академию Генерального штаба, на Балкан^ прибыл в качестве офицера для поручений при Главной квартире. А на днях назначен в отряд Скобелева начальником штаба.

Взглянув на карту, он вскинул бровь.

— А разве прибыла диспозиция на штурм?

— Еще нет, но не сидеть же сложа руки. Вот и решил поразмыслить. Давайте-ка вместе.

— С удовольствием. — Придвинув складной походный стул, капитан устроился рядом.

Некоторые данные предстоящего наступления на Ловчу были известны. Их привез из Ставки Куропаткин. В оперативной части он узнал, что для взятия Ловчи назначен большой отряд генерала Имеретинского… Отряд включал 22 батальона, столько же эскадронов и казачьих сотен кавалерии, сто различных орудий. Кроме того, в него входили и части Скобелева. Ответственность за разработку плана и штурма Ловчи возлагалась на Имеретинского, однако Скобелев взял на себя смелость разработать и предложить свой план.

— Не обидится ли князь? — осторожно высказал Куропаткин.

— Умный человек поймет, не обидится. На то у нас полное право: больше месяца толчемся у Ловчи. Кто же лучше нас знает обстановку?

Учитывали они и неудачу под Плевной. Скобелеву удалось побывать в штабе корпуса Криденера и дотошно расспросить офицеров оперативной и разведывательной службы. Ему показали карту с вычерченным на ней ходом сражения. Полистал он подшитые в папках донесения, распоряжения, ведомости, сводки и прочие документы, внимательно их изучил, сделал записи. Теперь они лежали перед ними, и генерал стремился учесть промахи прошлого, чтобы не повторить их в наступлении на Ловчу.

Капитан был дотошен, старался до всего дойти, получить ответ, и это нравилось Михаилу Дмитриевичу, потому что он сам был таким. Изучив положение турецкого гарнизона и его численность, они тщательно оценивали сильные и слабые стороны неприятельской позиции. Предположение нанести главный удар с севера они отвергли и пришли к согласию нанести его с востока.

— Можно даже двумя колоннами: северной и южной, — предложил Куропаткин и развил мысль. — Главная, северная, притянет к себе основные неприятельские силы, а когда свяжет их боем, выступит южная для захвата горы Рыжей.

— Нет, — возразил Михаил Дмитриевич. — Главной колонной должна быть не северная, а южная, потому что она выполняет главную задачу. Основные силы наступающих должны быть сосредоточены в ней, чтобы быть в полной уверенности, что Рыжую захватим.

Высоту так называли за выгоревшие от солнца не очень крутые склоны. Она находилась у самой Ловчи и как бы нависала над ней.

— Эта высота — самое уязвимое в турецкой обороне место, — ткнув карандашом в карту, где отмечена Рыжая, произнес Скобелев. — Она — ключ к городу. Захватив ее, мы сможем наблюдать все неприятельские объекты и, понятное дело, поражать их артиллерией. Если мы захватим высоту, то вынудим турок оставить город. А потому необходимо иметь кавалерийские эскадроны и казачьи сотни у дорог в готовности к нападению и преследованию отступающего неприятеля.

— Их лучше всего расположить здесь и здесь, — вычертил на карте овалы, обозначающие места сосредоточения конников, Куропаткин.

— Согласен. А наши орудия займут позиции вот тут, — дополнил Михаил Дмитриевич.

Так, шаг за шагом, они обсудили предполагаемое сражение, разобрали, словно шахматисты, незавершенную партию до самого ее конца. Над планом они просидели до глубокой ночи, присовокупив к нему объяснительную записку, в которой излагали рекомендации для успешного проведения наступления, прежде всего оговорив необходимость всем офицерам и солдатам знать местность в районе предстоящего сражения, а также места расположения неприятеля, что позволит всем действовать увереннее.

Учитывая наличие у турок дальнобойных орудий, предлагалось атаку проводить постепенно: вначале сблизиться, а потом уже атаковать. Сближение проводить рассыпанным строем, не допуская скучивания солдат, чтобы избежать потерь от более метких нарезных турецких ружей. К тому же на подступах к Ловче неприятель сумел возвести редуты, расположив в них не только стрелков, но и орудия. Редуты прикрывали решающие направления и не просматривались с места расположения русских войск.

План направили главнокомандующему, князю Николаю Николаевичу. Тот сам его изучил.

— А ведь составлен недурно, — оценил он документ. — Учтены все мелочи и пояснения обстоятельны и логичны. Разрабатывать новый план незачем. Надеюсь, Имеретинский не станет возражать.

Узнав о решении главнокомандующего, генерал Имеретинский не посмел возразить, даже, более того, одобрил. На совещании перед наступлением он объявил, что левой колонной, наступающей на высоту Рыжую, назначен командовать генерал Скобелев, который примет большую часть сил. Из имевшихся четырнадцати пехотных батальонов ему вручалось девять. Два полностью укомплектованных, еще не бывавших в сражениях полка — Калужский и Либавский — составляли основу колонны. Вручалась Скобелеву и большая часть артиллерии, кавалерии, в том числе казачий полк Бакланова.

— Надеюсь, Михаил Дмитриевич, вы с честью справитесь со столь ответственной задачей.

— Сделаю все возможное, ваша светлость, чтоб оправдать доверие.

А. К. Имеретинский — не просто князь, а светлейший, он сын имеретинского царевича из Грузии. Окончив Николаевскую академию, служил в действующей армии на Кавказе, в Польше. Занимал ответственные посты в больших штабах, теперь командовал пехотной дивизией.

Он полон достоинства, благообразен, и хотя обрусел, но черты лица выдавали грузинское происхождение.

— Я вам полностью доверяю, — сказал он Скобелеву, — и поддержу все ваши предложения. Обстановку под Ловчей вы знаете лучше, чем кто-либо. Штурм Ловчи назначим на 22 августа.

— Желательно начать раньше, ваша светлость. Хотя бы 21 числа. Нельзя терять время, чтобы не позволить неприятелю укреплять позиции.

— Один день, генерал, судьбу не решит, — остался при своем мнении Имеретинский. — Говорят, турки не могли овладеть Ловчей почти полвека.

— Это смотря как ее атаковать, ваша светлость. Уверен, что не пройдет и дня, как она будет нашей.

— Дай-то бог, дай-то…

Ранним утром заговорила русская артиллерия. Ее основные силы были сосредоточены против левого турецкого фланга, где находилась наша северная колонна. Полагая, что там будет нанесен главный удар, командование противника стянуло туда основные силы. Именно на это и рассчитывал Скобелев.

Скрытно подтянув свой отряд как можно ближе к горе Рыжей, Скобелев в 12 часов с барабанным боем и развернутыми знаменами повел его на высоту. Это было необыкновенное зрелище, в первый момент поразившее турок настолько, что в их расположении возникла паника. Было видно, как в траншеях заметались красные фески. А барабаны гремели, четко отбивали шаг солдаты, и с каждым мгновением неприятельская позиция все приближалась и приближалась.

— Приготовиться к атаке-е!.. В це-епь! — полетела из конца в конец строя команда.

И прежде чем прогремели первые выстрелы, молодые солдаты старательно, как их учили, перестроились в ломаную линию.

Тут же с недалекого кургана загремели выстрелы, неприметная возвышенность ощетинилась огнем. Скрытно от русской разведки турки соорудили на ней редут. Под ожесточенным прицельным огнем шагавшие в цепи, не обстрелянные еще, не бывавшие в сражении солдаты-калужане и либавцы дрогнули. Видя, как пули и осколки снарядов косили шедших рядом товарищей, они попятились и готовы были сорваться и бежать прочь от этого страшного места.

— Не сметь отступать! — послышался высокий и властный голос. — Не сметь! Ни шагу назад! За мной!

Будто слетев с неба, рядом с солдатами оказался Скобелев. Лихо соскочив с седла, он безбоязненно, не оглядываясь, пошел впереди легко и свободно, словно не в сражении, а на смотру, вызывая у солдат удивление и восхищение одновременно.

— Вперед, братцы! Вперед! — послышался голос безвестного поручика, принуждая солдат подчиниться команде и следовать примеру генерала.

А потом прозвучало «ура!», и все подхватили этот возглас, подавляя криком страх и неуверенность.

— Ура-а! Ура-а! — неслось по всей цепи.

Изогнутая, с далеко выдвинувшейся вперед серединой цепь напоминала птичью стаю с вожаком во главе. Но потом генерала оттеснил какой-то майор, крикнув, что теперь обойдутся и без него. Он хотел ответить грубияну, но подоспел казак-ординарец с его конем.

— Ваше превосходительство, в седло!

И когда вскочил на коня, цепь уже ворвалась в траншею и началась рукопашная схватка.

Командир Кавказской казачьей бригады полковник Тутолмин со своего наблюдательного пункта видел, как турки группами и в одиночку, отстреливаясь, отходили к ведущей на Плевну дороге. Они терпели поражение, но все еще были достаточно сильны и пока не чувствовали себя побежденными.

— Пора, — произнес вслух полковник и, поглядев в сторону изготовившихся полков, вырвал из ножен шашку.

И командиры Владикавказского и Кубанского полков, поняв начальника, сделали то же.

— С богом, други, шашки вон! — подал команду командир владикавказцев.

С гиком, свистом, стальным блеском шашек вырвались осетинские сотни. За ними терцы, приняв несколько правее своих однополчан. Турки встретили их ружейной пальбой, заставили повернуть. Но задние ряды уже обтекали неприятельский фланг, чтобы зайти в тыл и оттуда обрушиться на врага.

Сотня есаула Астахова из Кубанского полка понеслась к деревне, где турки сосредоточились у переправы. Казаки мчались во весь опор, укоротив поводья и пригнув головы к шеям коней. Шелестели на ветру значки на пиках. Завидя их, турки ударили из ружей.

— Заходи с края! — прокричал есаул, направляя коня к реке.

В перестуке копыт казаки его не слышали, но поняли, перелетели через горный поток, вынеслись в тыл. В разладе ружейных выстрелов турецкой пехоты замолотили казачьи шашки. В голове сотни Астахов врубился в свалку и в тесноте рукопашной схватки перехватил направленный ему в грудь штык турецкой винтовки. Прежде чем есаул успел рубануть шашкой, прогремел выстрел, и пуля оторвала ему кисть руки, которая безжизненно повисла. Ему бросились на помощь, заслонили от гибели, однако он продолжал командовать до конца схватки.

Успех сражения у Ловчи был полным. В тот же день князь Имеретинский направил в Главную квартиру телеграмму. Было уже темно, когда офицер связи принял ее в походной аппаратной и помчался к главнокомандующему.

— Ваше Высочество, от Имеретинского добрая весть.

Великий князь взял бланк, но было темно и прочитать его он не смог.

— Созывай генералов!

В комнате зажгли свечи. Появились Непокойчицкий, Левицкий и другие генералы.

— Господа, послушайте, что пишет князь Имеретинский. — И начал громко читать телеграмму. — Ловча взята сегодня, после двенадцатичасового боя, несмотря на упорное сопротивление противника, сложный рельеф местности и сильно укрепленные позиции. Войска, по большей части участвовавшие в деле первый раз, дрались молодцами. Нечего говорить о гвардейцах и конниках, которые преследуют противника. Герой дня — Скобелев…

Николай Николаевич отвел глаза от телеграммы, поднял палец.

— Скобелев — герой дня, господа! Не признать этого нельзя.

— Да, конечно, — произнес Непокойчицкий. И остальные тоже с ним согласились.

За сражение под Ловчей все батальоны Калужского и Либавского полков были награждены Георгиевскими знаменами с надписью «За взятие Ловчи 22 августа 1877 года».

Третья Плевна

И был третий штурм этого неприметного городка, затерявшегося в скалистых хребтах Балканских гор. Третья Плевна.

Наступление назначили на 30 августа, приурочив его ко дню именин российского императора Александра II, безотлучно находившегося при армии. На сей раз решили стянуть к Плевне значительно большие силы пехоты и особенно артиллерии, привлечь к делу и союзные румынские войска. На военном совете предложили использовать также сосредоточенные у Ловчи отряды князя Имеретинского и генерала Скобелева.

— Да-да, Скобелеву непременно следует участвовать в деле, — поддержал главнокомандующий, князь Николай Николаевич. — И усилить его, поелику возможно. В прошлый раз он наступал на Плевну с юга и на сей раз пусть действует там же.

Все согласились. Штаб Дунайской армии сел за разработку диспозиции, чтобы заблаговременно расписать действия войск при штурме.

В двадцатых числах августа войска заняли указанные рубежи, изготовились для наступления. Против тридцатишеститысячного турецкого гарнизона при семидесяти орудиях русской и румынской пехоты было вдвое больше, а орудий — в шесть раз! Чтобы обеспечить пехоте успешное продвижение, решили подвергнуть турецкие укрепления и находящиеся в них войска четырехдневной артиллерийской бомбардировке.

Но не бездействовал и генерал Осман-паша, возглавлявший войска Плевны. Энергичный турецкий начальник, закончивший константинопольскую военную академию, а до того колледж в Европе, сделал все возможное, чтобы укрепить оборону города. На высотах оборудовали траншеи, построили редуты, укрытия. В них разместили сильные отряды, установили орудия.

Самым решительным образом Осман-паша потребовал от подчиненных удерживать оборонительные рубежи любой ценой, воспретив с них отход.

— Дважды уже добивались этого, отразим атаки русских и в третий раз, — говорил он, полный веры в успех.

Турецкому начальнику еще раньше было известно о генерале Скобелеве, решительном и непредсказуемом начальнике, который по предположению мог действовать с юга, и потому Осман-паша обратил внимание на это направление.

На рассвете 26 августа на неприятельские укрепления обрушился огонь русской артиллерии. Бомбардировка продолжалась весь день и закончилась лишь с наступлением темноты. С утра она возобновилась.

В полдень роты Калужского полка, входившего в отряд Скобелева, рассыпавшись в цепь на склонах Зеленых гор, повели наступление к первому гребню, где засели черкесы и башибузуки. Воинственные горцы, недавно покинувшие Кавказ, в Турции вынуждены были выступить против русских войск. Действовали они умело, сноровисто, метко поражали облаченных в белые гимнастерки солдат. Башибузуки же представляли собой наспех сколоченный в шайки отчаянных и жестоких наемников, привычных к грабежам и насилию.

Загремели выстрелы, зажужжали пули, ударили из Плевны орудия, раскатисто пророкотало в горах многократное эхо. Начался бой. Отряду Скобелева предстояло преодолеть три горных гребня, чтобы выйти к южной окраине города и начать его штурм. С этой целью Калужский пехотный полк первым начал наступление. Неделю назад он отличился при взятии Ловчи, и солдаты ходили в героях.

— Пусть подтвердят свое геройство и здесь, — сказал Михаил Дмитриевич командиру полка.

Солдатам потребовалось немало усилий, чтобы сбить неприятеля с гребня и вынудить его отступить. Но был еще второй гребень, где сопротивление неприятеля возросло. Наступавших калужан контратаковали превосходившие их в силе турки, вынудив отступить. Находившаяся во фланге полусотня донских казаков бросилась на помощь.

— Стой! Залегай, братцы! Отражай огнем! — командовал рыжеусый хорунжий Дукмасов, пытаясь остановить калужан.

В поддержку казаки открыли огонь, заставив турок остановиться, пока не подоспела и свежая рота.

— Ну как вам, братцы, не стыдно убегать, — пристыдил солдат хорунжий. — А еще скобелевцы! Кого испугались?

Тут появился верхом на белом коне и сам Скобелев. Дукмасов видел его прежде лишь раз, да и то мельком, но сейчас узнал его, залюбовался.

— Смирно! — скомандовал он казакам. — Пики в руку!

И четко отрапортовал.

— Вы кто, хорунжий? Откуда?

— Полусотенный командир из донской казачьей бригады полковника Черноусова. Имел задачу прикрыть со стороны оврага фланг полка, но обстановка заставила подоспеть сюда на помощь.

— Спасибо, хорунжий! И вам, казаки, спасибо за удаль!

— Рады стараться! — ответили те дружно.

— Вам, Дукмасов, ставлю новую задачу. Сейчас мы атакуем неприятеля, а казакам рассыпаться по фронту и подобрать убитых и раненых.

— Может, нам тоже атаковать? — нерешительно спросил Дукмасов, полагая, что не дело казаков заниматься убитыми и ранеными.

— Нет, хорунжий, я поручаю вам дело важное и опасное. Нельзя допустить, чтобы беспомощные люди оказались в руках врага.

Остаток дня и всю ночь казаки ползали под выстрелами на заросших кустарником склонах, вынося убитых и раненых. Их приходилось волочить на шинелях, на себе, рисковать, проявляя смекалку и изворотливость, чтобы спасти людей.

Утром хорунжий направился к Скобелеву.

— Приказ выполнен. Вынесли четыреста пятьдесят человек.

Лицо у генерала дрогнуло: такие потери!

— Спасибо, Дукмасов. Не остался ли кто?

— Никак нет, всех вынесли.

— Тогда сегодня вам еще поручение. В мое отсутствие наблюдайте за неприятельской позицией.

Дукмасов замялся, хотел сказать, что у него подчиненные и есть сотенный начальник, которому надо непременно доложить, но генерал упредил его.

— С начальством уже согласовано, а командовать полусотней поручите помощнику.

Накануне вечером Скобелев справился у полковника Чернозубова о Дукмасове.

— Это — чёртушка, а не казак, — аттестовал его командир бригады. — Человек необыкновенной смелости, хотя и с норовом, упрям, как все рыжие. Службу знает и любит, а в сражении не подведет.

— Приглянулся он мне, — признался Михаил Дмитриевич. — Хочу его взять в ординарцы.

— Выбор удачный, — не стал возражать казачий начальник.

Дукмасов сидел на генеральском походном стульчике, наблюдая в бинокль за неприятелем. Отдаленная, едва видимая глазом местность приблизилась так, что, казалось, ее можно достать рукой. Он увидел на третьем гребне турецкие траншеи с желтоватым бруствером глинистой земли. Поверху ходили турки в широких шальварах и красных фесках. За гребнем виднелся обращенный к Зеленогорскому логу крутой склон, на нем два редута, между ними траншея. Хорунжий догадался, что левый редут и есть Казанлык, офицеры его называли Скобелевским-первым, а правый — Иса-Ага, или Скобелевский-второй. Оборонительные сооружения прикрывали подступы к лежавшей в низине Плевне. Правее Скобелевских редутов едва виднелся еще один, редут Омар-бей-табия. Он находился восточнее Плевны, его орудия были нацелены против соседнего отряда, которым командовал генерал Шнитников.

Польщенный доверием генерала, Дукмасов внимательно рассматривал вражеские позиции, надеясь обнаружить в них нечто такое, что помогло бы генералу раскрыть замысел неприятеля. От напряжения резало в глазах, потом стало клонить в сон: вторые сутки он не сомкнул глаз. Наконец появился генерал, только что возвратившийся от генерала Зотова.

— Рассказывайте, что наблюдали.

Стараясь не спешить, офицер стал докладывать, как тому учили в училище: где и что обнаружил, высказывать предположения. Скобелев слушал и, наблюдая в бинокль, переспрашивал, уточнял. В заключение поблагодарил и тут же спросил, где конь?

— Там, в лощине.

— Садитесь и поедем к артиллеристам.

И они весь день находились в полках.

Четыре дня безумолчно палили тяжелые орудия. Десятки тысяч снарядов были выпущены по живой силе, укреплениям, вражеским наблюдательным пунктам, чтобы расчистить путь пехоте к опостылевшему городу. Штурм был назначен на три часа дня, но отряд Скобелева выступил раньше, в десять утра, чтобы сбить неприятеля с третьего гребня Зеленых гор и оттуда по общему сигналу повести наступление на город.

Накануне прошел обильный дождь, и с утра горы окутал плотный туман. Под его покровом и начали выдвигаться Владимирский полк и приданные отряду стрелковые батальоны. Решительным ударом они сбили с позиций турецких стрелков и преследовали их до Зеленогорского лога, на противоположном склоне которого находились редуты Казанлык и Иса-Ага. Турки яростно сопротивлялись, и каждый шаг продвижения давался немалой ценой. Потери были столь ощутимы, что пришлось ввести в сражение Суздальский пехотный полк. Поредевшие стрелковые батальоны потеснились к флангу, готовые вместе с казаками отразить неприятельские контратаки, о приготовлении к которым донесли казачьи дозоры.

Таким образом, владимирцы теперь наступали на редут Казанлык, или Скобелевский-первый, а суздальцы — на Иса-Ага, Скобелевский-второй. Передовые пехотные цепи находились всего в полуверсте от них, оставалось только преодолеть взбухший после недавних дождей ручей в Зеленогорском долу да взобраться на крутой глинистый склон. Полуверста! Казалось бы, расстояние совсем невелико, всего пять сотен шагов. Но то, что в обыденности кажется пустяком, в сражении приобретает совсем иную цену.

Сознавая, что редуты являются последними укреплениями перед Плевной, турки делали все возможное, чтобы их удержать. На наступающих обрушился град свинца, остервенело били орудия, с флангов одна за другой следовали контратаки. Сотни солдат, облаченных в белые гимнастерки, лежали на склоне и в логу. Раненые кричали, моля о помощи. Те же, кто мог двигаться, пытались ползком добраться до укрытия.

Скобелев наблюдал за боем с командного пункта. Кусая в кровь губы, видел, как гибнут люди. Несколько снарядов разорвалось поблизости, над головой просвистели осколки.

— Ваше превосходительство, в укрытие! — предложил испуганный Куропаткин. Штаб располагался неподалеку, и капитан все время находился при генерале.

— Шальные! — отмахнулся тот. И продолжал наблюдать за схваткой у редутов.

— Где Либавский полк? — спросил он Куропаткина.

— У артиллерийских позиций, — ответил капитан. — В готовности к выдвижению. Вот поручик только оттуда.

Поручик вытянулся в стойке, словно на параде, щелкнул каблуками.

— Передайте командиру полка, чтобы он вел полк в сражение. Задача ему известна, — произнес генерал.

— Дозвольте мне передать полковнику приказ? — вызвался Куропаткин. — Я его введу в курс обстановки.

— Да-да, поезжайте, — согласился генерал. — Но не задерживайтесь!

Капитан лихо вскочил на коня, стегнул плеткой.

Справа, где тянулся Тученицкий овраг и находились казаки и стрелки, вдруг загремели выстрелы.

— В чем дело? Что такое? — всполошился Скобелев.

Выбежав к краю оврага, он остановился, как вкопанный, увидев на склонах мелькавшие красные фески. Численность неприятеля была намного больше, чем находившихся там казаков и стрелков. Нависла угроза выхода неприятеля в тыл отряда.

— Дукмасов! — окликнул ординарца генерал. — Немедля скачите на фланг и передайте генералу Сотникову, чтоб поднимал людей! Выбить эту сволочь из оврага! — Хорунжий повернулся, чтобы исполнить приказ. — Постойте! А полковнику Замерцеву передайте, чтоб поднял своих казаков-засранцев, залегших под пулями.

Хорунжий вздрогнул, застыл.

— Что медлите, Дукмасов? Скачите же!

Но тот словно бы и не слышал. Потом произнес:

— Не поеду.

— Что-о? — опешил генерал. — Как не поедете? Выполняйте приказ! Не то под суд!

— Отдавайте, но не поеду.

— Да вы что? Что с вами?

— Вы оскорбили казаков, их честь и достоинство. Я отказываюсь с этим ехать.

— Вы еще рассуждаете? Я прикажу вас расстрелять!

— Готов принять смерть и от своей пули! — вошел в раж упрямый казак.

Скобелев дернул плечом, ударил плетью по голенищу сапога и неожиданно изменившимся голосом произнес:

— Ну, извини, братец, погорячился. Извини. А теперь, — голос его зазвенел металлом. — Извольте скакать к своим и сделать так, чтобы ваши земляки отшвырнули эту нечисть.

— Будет сделано! — Хорунжий бросился выполнять приказ.

Прискакал Куропаткин.

— Передал распоряжение полковнику. Пошли либавцы, спешат.

Батальоны трех пехотных полков после неудачных атак вновь двинулись вперед. Солдаты по склону стали приближаться к турецким позициям. Скользя по раскисшей после дождя глине, цепляясь за клочки травы, камни, сбивая в кровь руки, они мало-помалу преодолевали насквозь простреливаемое пространство. Наблюдая в бинокль, Скобелев понял, что успех висит на волоске. И эта атака может сорваться.

— Коня! — бросил он Дукмасову. Не раздумывая, взлетел в седло. — За мной!

— Куда же вы? — запоздало послышался голос Куропаткина.

Генерал вихрем ворвался в боевой порядок атакующих батальонов. Вырвав из ножен саблю, он догнал передовую цепь и повел ее к неприятельской траншее. И дрогнувшие было солдаты, не замечая пуль, бросились за всадником. Казалось, не было под ногами ни предательски скользкой глины, ни засевших в траншее турецких стрелков, ни смертельной опасности.

Все закончилось в короткие секунды. Солдаты с майором Горталовым во главе, опередив генерала, первыми ворвались в траншею. Действуя штыками, прикладами, а то и просто кулаками, они растеклись по ней. И турки не выдержали, бросились прочь, к Плевне. Через четверть часа в руках владимирцев оказались и оба редута. Скобелев был вместе с ними. Вызвав старших офицеров — майора Горталова и подполковника Мосцевого, он приказал им намертво закрепиться на захваченном рубеже, подтянуть орудия и держаться до подхода резервов. Он понимал, что теперь нужно развивать успех, ворваться в Плевну, до которой — рукой подать. Крайне необходимы свежие силы, чтобы преодолеть последнее сопротивление врага и ворваться в город. Достаточно бригады, даже полка, но у него нет и батальона, все задействовано, все ведут бой.

Еще ранее он отправил офицера к генералу Зотову с просьбой помочь резервом. И теперь он спешил на командный пункт в полной уверенности, что помощь идет, и, возможно, близка. Он, конечно, направит ее без промедления к Плевне, чтобы с утра, на рассвете атаковать и ворваться в город. Тогда этим воспользуется и восточный отряд, которым командует Зотов.

Выехав на возвышенность, Скобелев вгляделся в лежавший за Тученицким оврагом участок, находившийся вблизи селения Радишево, где наступал восточный отряд. В бинокль было видно, как сизый дым тянулся по склону, сползал в лощину, часто вспыхивали пухлые облачка артиллерийских разрывов, иногда мельтешили фигурки солдат, но понять, что там происходит, было никак нельзя.

Там, на острие главного удара, действовали русские и румынские войска, были сосредоточены основные силы. Полкам дивизии генерала Шнитникова предстояло овладеть неприятельскими укреплениями, прежде всего редутом Омар-бей-табия. Трижды русские полки переходили в атаки и каждый раз, неся потери, отходили. Неистовствовал начальник корпуса генерал Зотов, выходил из себя дивизионный командир Шнитников. Отчаявшись, он вызвал командира Шуйского полка полковника Бохана:

— Взять этот проклятый редут, чего бы ни стоило!..

Полк пошел и почти весь полег пред укреплениями.

Осталось менее трети личного состава. Остатки поспешно вывели с поля боя, направили в резерв.

Возвратившись на командный пункт, Скобелев спросил у Куропаткина:

— Получен ли резерв? Где он?

— Нет резерва, ваше превосходительство. И не обещают его прислать. Князь Имеретинский пишет, что таковым не располагает, а генерал Зотов обеспокоен делами своего корпуса.

Направленный к Зотову офицер штаба доложил, что генерал Скобелев обещает Плевну взять, если получит усиление. Князь Имеретинский эту просьбу поддерживает.

— Вот пусть он и отдает свой резерв, — ответил Зотов.

— Но он такой возможностью не располагает.

— И я не располагаю. Резерв мне самому нужен. Здесь решается судьба сражения, а не в Зеленых горах.

— Если к утру помощь не поступит, все наши усилия пойдут прахом. Придется редуты оставить и отступить, — не скрывая досады, сказал Скобелев начальнику штаба.

Ночью Михаил Дмитриевич никак не мог заснуть. Лежал на жесткой кошме, в голове бродили черные мысли. Набросив на плечи шинель, вышел из палатки. Неподалеку едва теплилось пламя костра, вокруг лежали люди. Он подошел, сел на пенек, протянул к огню руки. Один из лежавших поднялся. Скобелев узнал ординарца Чеботарева.

— Сейчас подкину дров, будет жарко. — Чеботарев начал рубить поленья.

Он бросил их в костер, и языки пламени оживились, заиграли, дерево затрещало, выбрасывая снопы искр. Послышались шаги, и из тьмы, словно призрак, вышел солдат. Он брел, опираясь на винтовку, на голове, закрывая половину лица, белела окровавленная повязка. Издав стон, тяжко опустился у костра, потянулся к огню.

— Ты откуда, солдат? — спросил его Михаил Дмитриевич.

Но тот, казалось, не слышал.

— Кажись, суздалец, — определил Чеботарев и придержал солдата за плечо. — Куда ж ты, братец, лезешь в огонь! Сгоришь ведь!..

Солдат вдруг забился в судорогах, дробно застучали зубы, из горла вырвались невнятные звуки.

— Ему бы водки али спирта, враз бы полегчало, — посочувствовал кто-то.

— Суздальцам ноне досталось, — пророкотал голос.

— А владимирцам, что ли, легче? Всем пришлось тяжко…

Раненый вдруг протянул руку, схватил за полу шинель, которая была на плечах Скобелева, и потянул к себе.

— Ты что это, братец! — воскликнул Чеботарев. — Окстись, служивый!

Но тот, не выпуская полы, с трудом выговорил:

— Дай шинелку… Дай… Умираю…

Генерал поднялся и, сбросив шинель с плеч, бережно укрыл ею солдата.

— Грейся, браток, грейся. — И перевел взгляд на Чеботарева. — Там в моей фляге есть спирт. Принесите.

Солдат выцедил жидкость будто воду и затих, закутавшись в генеральскую шинель.

Ночью владимирцам удалось втащить в редут Казанлык два орудия. То же сделали суздальцы под начальством подполковника Мосцевого. Подогнали зарядные ящики со снарядами. Пехотинцы укрепили позиции, приспособив их для стрельбы в сторону Плевны. Трудились всю ночь. А с утра из Плевны ударили орудия. У редутов взметнулись взрывы, засвистели осколки. Появились цепи турецкой пехоты. По ним открыли огонь из ружей, орудий, но было поздно. Туркам удалось ворваться в траншею, завязался яростный рукопашный бой.

— Стоять насмерть! — успел скомандовать майор Горта-лов, в следующий миг взлетев на турецких штыках.

Отчаянно дрались и в другом редуте…

Заслышав стрельбу, Скобелев бросился к штабной палатке. Капитан Куропаткин был уже на ногах.

— Капитан! Шлите на редуты гонцов! Узнать обстановку! В случае угрозы — отходить! Отходить немедленно! Редуты возьмем потом! Важно сохранить людей!

Он сразу разгадал, что происходит у редутов. В этом помог ему опыт. Нужны помощь, резервы, но их не было.

А на редутах творилось страшное. На укрепления накатывалась одна атакующая цепь за другой. И каждый раз защитникам удавалось отразить огнем атаки. Один из снарядов угодил в зарядные ящики, и весь запас снарядов взлетел в воздух. Три орудия разбиты, прислуга поражена. Много убитых, еще больше раненых. Но выбраться из редутов невозможно, потому что подступы к ним и Зеленогорский лог насквозь простреливались. Только счастливцам удавалось его преодолеть.

Трижды оттуда добирались гонцы, сообщали безрадостное и просили помощи.

— Отходить! Всем отходить! — каждый раз говорил Скобелев и требовал немедленно выполнять приказ.

Гонцы уходили, а генерал, глядя вслед, с тревогой думал: «Успеют ли передать приказ? Доберутся ли назад?» Он безошибочно знал, что силы защитников редутов на исходе.

— Ваше превосходительство! Михаил Дмитриевич! — размахивая телеграфным бланком, бежал Куропаткин. — Депеша от Зотова. К нам идет резерв!

И тут, словно в подтверждение вести, примчался верховой офицер. На полном ходу осадил коня и едва не упал, соскакивая. Это был майор, адъютант главнокомандующего.

— Его Высочество, князь Николай Николаевич, повелел направить вам для развития успеха Шуйский полк. Он уже близко, скоро будет здесь.

Майор всем видом пытался показать спасительную важность доставленного сообщения, полководческую мудрость командующего, принявшего такое решение. Но Скобелев вдруг приблизился к нему и подчеркнуто медленно произнес:

— Поздно! Теперь уже поздно, майор! Вы слышите, что там происходит? — указал рукой в сторону скрытых в тумане редутов. — Двумя часами ранее мне нужна была бригада, еще ранее — полк. Всего полк. Поступил бы он вчера, и Плевна бы пала. Мы бы сейчас находились в ней. Теперь же этот полк способен только прикрыть наше отступление… Впрочем, он и это не сможет сделать. Как мне известно, в Шуйском полку осталось менее батальона, растерзанного в сражении. Нет, майор, радоваться нечему. Мы упустили победу. Так и передай главнокомандующему.

Он отвернулся и устремил взгляд в туманную даль, где гремело сражение и бились последние солдаты славных полков.

— И еще одна новость, ваше высокопревосходительство, — осторожно сказал адъютант. — Вчера его Императорское Величество соизволило подписать указ о присвоении вам звания генерал-лейтенанта. За Ловчу и другие успехи. Поздравляю!

— А, майор! Это сейчас нисколько не радует.

Через неделю на походе, обгоняя строй полка, он услышал песню.

— Это про вас, — сказал Дукмасов.

Михаил Дмитриевич придержал жеребца, прислушался.

Шнитник думал, Радишев
Будет больно нам дешев, —

залихватски вывел запевала и неожиданно смолк. И тут же вся рота, вся сотня простуженных и прокуренных голосов, воедино слившись, коротко отозвалась:

Нарвался!

И снова прозвенел голос запевалы:

И пять тысяч уложил
И начальству доложил…

Рота коротко ответила:

Трудно!..

Завидя генерала, солдаты приосанились, ступали четко, и гулом отзывался каждый их шаг. У иных на лицах расплылась хитрая ухмылка.

Зато Скобель — генерал
Сам редута два забрал…

Прогремели два шага тяжелой поступи, и единой грудью сказано было в ответ:

Без войска!

И опять задорно вывел запевала:

Подкреплений он просил,
Так как мало было сил…
Не дали!

— Ах, негодники! — пряча улыбку, произнес Михаил Дмитриевич и, огрев жеребца, поскакал далее.

Конец плевенской страды

Неудача третьего штурма Плевны означала поражение русской армии. Это понимали Александр II и военное руководство и сознавали, что поражение отзовется в России тяжким эхом недовольства исходом боев после первых победных реляций. Еще совсем недавно народ ликовал, журналисты пророчествовали, что в июле падет Адрианополь, в августе русские войска войдут в Константинополь, и войне конец.

И вот…

После первых двух неудач престиж России в Европе поколебался, особенно неистовствовало правительство Англии, обеспокоенное судьбой черноморских проливов — Босфора и Дарданелл.

Произошел тяжелый разговор между военным министром Милютиным и главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем.

— Я удивлен, Ваше Высочество, что вы доверили плевенское дело генералу Зотову, — сказал министр.

— Я не принял руководство потому, что в тот день не мог отойти от Государя Императора.

— Но вряд ли это может оправдывать, — осторожно возразил министр.

— А не я ли в свое время говорил и даже просил направить сюда должное количество войск? Я знал, что турки не так слабы, как полагали некоторые, что малым войском и ко всему еще плохо вооруженным их не одолеть. Но вы не приняли просьбы, полагали обойтись тем, что было. Теперь мы пожинаем плоды, горькие плоды.

Потом состоялся военный совет, на котором был сам император. От прямого объяснения причин неудачи многие отказывались, не решались говорить нелицеприятное в присутствии императора. Однако отмечали успешные действия отряда Скобелева и выражали недоумение по поводу того, что ему отказали в резервах, когда отряд был почти у Плевны.

— Как же далее поступить? — обратился Александр к присутствовавшим.

Мнения разошлись. Одни высказались за то, чтобы отступить за Дунай, в Румынию и уж оттуда после прихода новых войск вновь начать наступление. Другие настаивали на продолжении военных действий до взятия Плевны, особенно военный министр Милютин. Он же предложил овладеть Плевной не штурмом, а блокадой, объясняя, что по сведениям агентов запасы в городе на исходе, там много больных и раненых, население испытывает голод.

Александр согласился с министром. Для организации блокады из Петербурга призвали известного военного инженера генерала Тотлебена. Его авторитет как военного инженера был высок. Талантливый ученик, а затем и помощник российского инженера Шильдера, Эдуард Иванович участвовал во многих боевых действиях на Кавказе, в Балканах, Молдавии. Военную практику он сочетал с теоретическими работами, внося значительный вклад в развитие инженерного дела.

Под его руководством производились укрепления Николаева и Киева, Кронштадта и Выборга, Бреста и Вильны. Но особую известность он приобрел во время героической обороны Севастополя в Крымской войне. Вначале главнокомандующий обороной Севастополя князь Меншиков отклонил предложения Тотлебена, но потом, спохватившись, принял и неукоснительно поддерживал опытного инженера. В последнее время Тотлебен был занят работами по укреплению Черноморского побережья, но последовал высочайший вызов в Дунайскую армию.

Там же, на военном совете, было решено подчинить Скобелеву пехотную дивизию. Это было высокой честью и доверием, о котором мечтали многие убеленные сединами генералы.

Через несколько дней генерал-лейтенант Скобелев вступил в командование 16-й пехотной дивизией. В нее входили знакомые по прежним делам полки: Владимирский, Суздальский, Углицкий, Казанский. По ходатайству Скобелева начальником штаба назначался капитан Куропаткин.

С ведомостью численного состава дивизии Алексей Николаевич пришел к Скобелеву.

— В последних боях из строя выбыло 133 офицера и более пяти тысяч нижних чинов, — доложил он. — В строю находится: офицеров — 116, нижних чинов — 4642.

— Выходит, выбито более половины состава?

— Совершенно верно. Но еще хуже положение с командирами. Здесь все указано.

Михаил Дмитриевич взял испещренную числами ведомость, стал ее изучать. Положение было действительно удручающим. Осталось менее трети ротных командиров, не хватало батальонных командиров.

— Да-a, — тяжко вздохнул генерал и тут же произнес уверенным голосом. — Не вешать головы, Алексей Николаевич. За битого двух небитых дают, — так говорил Суворов. Будем воевать и побеждать. И пополнение обещают направить.

22 сентября генерал Тотлебен был уже у Плевны. Все находившиеся там войска, а также прибывшие гвардейский и гренадерский корпуса вошли в его подчинение. И 16-я пехотная дивизия, усиленная артиллерией, болгарской дружиной и 9-м Донским казачьим полком Нагибина, поступила под начало нового командующего.

Вскоре Михаил Дмитриевич предстал перед командующим.

— А, вот и знаменитый Скобелев! — такими словами встретил его шестидесятилетний полноватый седой генерал. Не скрывая любопытства, оглядел молодцеватую фигуру вошедшего. О нем читал статьи в Петербурге, слышал восторженные легенды, ходившие в армии. Внимательно слушал генерала, задавал вопросы и получал по-военному короткие и вместе с тем исчерпывающие ответы. Он понял, что командир дивизии не только отважен, но умен и начитан.

— Мы с вами еще непременно встретимся, — пообещал Тотлебен.

4 октября они весь день провели вместе, рекогносцируя подступы к Плевне.

— От штурма нужно отказаться, — пришел к заключению Тотлебен. — Нужна блокада. Но прежде обязательно следует взять Горный Дубняк и Телиш. Тогда гарнизон Плевны будет в полной изоляции.

Осторожные, подчас выжидательные действия Тотлебена Скобелев не разделял. Ему были по душе смелость, решительность, внезапность с последующей ошеломляющей неприятеля атакой. Однако, преклоняясь перед авторитетом генерал-адъютанта, он заставлял себя следовать плану.

Через несколько дней Горный Дубняк и Телиш пали, наши войска приступили к планомерной блокаде Плевны. Нашлось дело и для 16-й дивизии, которую теперь все уважительно стали называть скобелевской. Ее позиции находились в Зеленых горах. Полки занимали два гребня, а первый, ближе к Плевне, находился у турок.

В своем дневнике генерал Тотлебен в те дни писал: «Я приказал занять первый гребень Зеленых гор. Отрядом командует генерал Скобелев, герой, какого редко встретишь, но человек без веры и закона. Пункт тот очень важен для турок. Они оказали упорное сопротивление… Пули, казалось, выбрасывались машинами. Несмотря на это, гребень занят и укреплен. Турки тоже укрепились в 200 шагах и несколько раз были выбиты штыками… Скобелев дважды контужен и должен полежать…»

За скупыми записями скрывались следующие события.

Овладеть гребнем Зеленых гор Скобелев приказал Владимирскому пехотному полку. Вызвав его командира полковника Кашнева, он сказал:

— Некогда роты вашего полка запятнали славное имя владимирцев. Надеюсь, помните тот день?

— Было такое. В первый день третьего штурма, 30 августа.

— Вот-вот, поддались они тогда панике. Теперь же эти самые роты пусть атакуют первый гребень. И без победы не возвращаться!

— Я сам поведу их в атаку, — пообещал полковник. — Обещаю, что задачу они выполнят с честью.

В окружении офицеров Михаил Дмитриевич наблюдал из ближайшего укрытия за атакой Владимирского полка. По наступающим часто стреляли, били из орудий, но цепи настойчиво продвигались вперед.

— А, черт! — выругался генерал. — Никак не могу понять…

Не выпуская из руки бинокля, он ступил на банкетку и выбрался из траншеи. Остальные по кивку Куропаткина поднялись вслед.

— А вы чего здесь, господа? Ступайте в укрытие. Могут сразить.

— Поэтому мы здесь, — ответил Куропаткин. — Рядом с вами.

— Ну, хорошо, спущусь. Только вначале вы.

— Ваше превосходительство, ведь только вчера произошла неприятность, — продолжил Куропаткин.

Вчера Скобелев тоже поднялся из окопа, чтобы разглядеть турецкие окопы. Облаченный в белый мундир, он неподвижно стоял, представляя заманчивую для стрелков цель. И случилось то, что должно было произойти. Пуля попала в руку, изорвав и окрасив кровью мундир. Рука вдруг повисла, а лицо генерала побелело.

— Кажется, угодило, — произнес он.

Рана оказалась не опасной, задело лишь ткань, не повредив кости.

Выждав, когда офицеры спрыгнули в укрытие, генерал повернулся, чтобы спуститься. И в этот миг поблизости взорвался снаряд. Будто споткнувшись, генерал упал ниц.

— О-ох! — вырвалось из его груди.

Он попытался подняться — и не смог. К нему бросились офицеры.

— Что случилось? Вы ранены? Позвольте…

— Я сам. — Оперся на раненую руку и скривился от боли.

Осколок снаряда, а может быть, камень или пуля, не повредив мундира, ударил в спину, против сердца, вызвав контузию.

— Три дня надобно лежать, — предписал доктор вынесенному на носилках генералу.

Его поместили в болгарскую хату-мазанку, прибежище какого-то отшельника или пастуха, предписали лечение. Весть о ранении Скобелева облетела армию со скоростью света. В тот же вечер прибыл Верещагин. Осторожно склонился над раненым. Тот находился в забытьи, однако открыл глаза, узнал старого друга.

— Ну, как? Болит?

— Немного… Отходит.

— Ах, Михаил Дмитриевич! Зачем вы так рискуете собой? Кому это нужно?

— Делу, — попробовал улыбнуться тот, но улыбка получилась вымученной.

— Ваша лихость во вред и вам, и ближним. Люди, которые при вас, подвергаются опасности, гибнут. Возле вас погиб мой брат Сергей, второй брат получил ранение. Если б я вас не знал, то подумал, что вы просто бравируете…

— Не надо, — Михаил Дмитриевич дотронулся до колена художника и устало закрыл глаза.

Художник поднялся, и в комнате наступило долгое молчание.

Сергей Верещагин состоял при Скобелеве ординарцем. Он сам, будучи добровольцем, упросил генерала взять его к себе. Владея искусством художника, он часто вызывался на опасные рекогносцировки. Приблизившись к неприятельскому расположению, он быстро наносил на бумагу места нахождения окопов, орудий, наблюдательных пунктов, доставляя таким образом сведения командиру для принятия решения.

И 30 августа в третьем штурме Плевны он сам вызвался на опасное дело. Удалившись от отряда, принялся за свое дело, когда его заметили башибузуки. Они подобрались и безжалостно изрубили его.

На следующий день раненого Скобелева посетил главнокомандующий, великий князь, пожелал скорейшего выздоровления и, обремененный заботами, уехал. А после него был и отец.

— Не волнуйся, тебе вредно, — сказал Михаил Дмитриевич. — Я почти здоров. Сам-то как?

Дмитрий Иванович только отошел от болезни. Неожиданно схватило сердце, и он более трех недель провел в госпитале.

— Я-то что? Свое дело на земле сделал. Так что обо мне говорить нечего. У тебя же все впереди.

— Меня не здоровье беспокоит.

— Что же еще? Скажи, помогу.

— Зима приближается, а у солдат, кроме шинели, ничего нет. Перемерзнут ведь…

— Так что надобно?

— Полушубки. Обычные, которые солдатам не положены.

— Это же сколько их надобно? — насторожился отец.

— На дивизию.

— На всю дивизию?

— Да. Я подсчитал: десять тысяч. Ты только не скупись. Уплати, а интендантство доставит. Деньги потом возвращу.

— Откуда ж у тебя найдется столько? — усмехнулся отец. — Ну, хорошо. Выполню просьбу. Завтра же переговорю с поставщиками.

На четвертый день Михаил Дмитриевич потребовал коня и возвратился на свой командный пункт. В его отсутствие солдаты расширили блиндаж, прорубили оконце, сбили топчан, положили на него набитый сеном матрац. Даже приспособили рукомойник.

— Теперь ему будет удобно, а то ютился в норе какой-то, чисто как басурманин, — говорили солдаты, довольные работой.

Остался доволен и генерал:

— Какие хоромы соорудили, ничего подобного не видал. Вот если б только повыше потолок, а то макушкой едва не достаю.

Между тем блокада Плевны продолжалась. В союзе с румынскими соединениями русские войска охватили город плотным кольцом. Из России подошли свежие силы, в их числе гренадерский корпус генерала Гонецкого. Его бригады и полки заняли оборону на важных рубежах, отрезая туркам путь к отходу. 16-я скобелевская дивизия крепко удерживала позиции на Зеленых горах, надежно перекрыв путь возможного прорыва неприятеля к Ловче.

Вскоре из Закавказья, где действовала против турок армия под командованием великого князя Михаила Николаевича, пришло сообщение, что русские войска овладели Карсом, а его гарнизон сдался на милость победителя.

— Непременно нужно сделать так, чтоб о том узнали воины Осман-паши, — сказал Михаил Дмитриевич.

— Может, заслать в крепость гонца? — предложил Куропаткин.

— Нет, это дело долгое, нужно, чтобы сразу. Сообщение подорвет у турок дух. Подумайте, как сделать.

Кто-то предложил вырезать на попонах турецкие буквы и выставить их над траншеей.

— Так скоро же ночь!

— А мы подсветим фонарями.

Драгоман вывел на попонах по-турецки слова, их искусно вырезали, казаки-охотники закрепили над траншеей. Позади попоны выставили тридцать фонарей. Поначалу на турецкой стороне было тихо, словно бы ничего не произошло. Но потом, видимо, прочитав и поняв смысл, турки открыли стрельбу. Одиночные выстрелы участились, потом переросли в сплошной треск. Пули градом сыпались на плотное сукно, вконец его изрешетив. А буквы все светились, сообщая неприятелю безрадостную весть: «Карс взят».

Однажды Михаил Дмитриевич возвратился из главной квартиры в приятном расположении духа, велел найти Куропаткина. Тот прибыл без промедления, как всегда спокойный, ровный.

— Поздравляю, Алексей Николаевич, от всей души рад. — Генерал крепко пожал капитану руку.

Он словно бы светился своей улыбкой, расположением, словами, в которых звучала искренность вместе с теплотой и радостью.

— С чем поздравляете, ваше превосходительство?

— С вашим производством. Сегодня в моем присутствии военный министр подписал приказ о присвоении вам внеочередного чина. Как офицер Генерального штаба, да еще в столь высокой должности вы произведены в подполковники.

— Благодарю, ваше превосходительство. За все, что вы сделали…

Куропаткин знал, что генерал дважды писал рапорт, ходатайствовал в главной квартире, настаивал. И добился.

— Благодарить меня не за что, — прервал Михаил Дмитриевич. — Честно служил, исправно вел дела — и заслужил. Был бы не угоден, разве бы терпел? А на сей случай я подготовил для вас презент.

Он достал из сумки золотые погоны подполковника с тремя приколотыми звездочками — и подал Куропаткину.

— Крепите к мундиру. А уж вечером при всех офицерах представитесь, как положено по уставу. И помните, что крепкие напитки не употребляю, а стакан вина за вас и ваши успехи непременно выпью.

Вечером 27 ноября от находившегося на Зеленых горах казачьего дозора примчался в штаб дивизии корнет Усольцев. Увидел генерала, он передал ему весть, заставившую Скобелева насторожиться.

— Теперь расскажи, что видел и слышал сам.

— Видеть ничего не видел, ночью вся надежда на уши. А слышал то, что турки шумели, вроде как бы уходить собирались, а потом замолкли и стало совсем тихо. Сотенный предположил, что турки ушли.

— Как ушли? Куда?

— Это мне неведомо.

— Тогда, Усольцев, скачи назад и передай своему сотенному, чтобы собрал команду охотников и разведал бы неприятельские позиции, проникнув на них без промедления. Понял?

— Так точно, ваше превосходительство. Дозвольте выполнять?

— Выполняй, Усольцев.

Скобелев понимал, что Осман-паша задумал что-то серьезное, возможно, даже попытается вырваться из кольца блокады. Недавно удалось схватить турецкого перебежчика, который сообщил, что запасы в Плевне на исходе и все только и говорят, чтобы оставить город. Неужели Осман на это решился? Ах, как важно теперь донесение разведчиков!

На всякий случай связался по телефону с князем Имеретинским — он теперь возглавлял штаб у Тотлебена. Сообщил, что турки могут попытаться устроить вылазку, нужно быть — начеку.

Ночью примчался корнет Усольцев, перепачканный, возбужденный, уставший.

— Были в турецком расположении, почти до Плевны дошли. Позиции пусты, ни одного турка.

По армии полетела команда: «Приготовиться!»

Основной удар турецкой армии, пытавшейся вырваться из кольца блокады, пришелся на полки гренадерского корпуса. Словно бешеный горный поток, сорвавшийся с высоты и сметающий все на своем пути, обрушился многотысячный авангард турок на позиции Сибирского полка. Солдаты-сибиряки ожидали неприятельской атаки, были наготове, однако не смогли сдержать натиск врага. Все полегли в неравной борьбе там, где стояли.

Воодушевленные турки углубились в расположение гренадерского корпуса. Еще усилие — и оборона будет смята, блокада прорвана, а вырвавшееся на простор турецкое войско само станет для русских грозной силой. Пусть тогда попробуют его унять! Но на пути выросли новые полки и артиллерия. Орудия стреляли по наступающим в упор, картечью, образуя при каждом выстреле пустоты в человеческой массе. Шедшие в первых шеренгах падали, по ним ступали находившиеся сзади, не видя преграды, с отчаянием обреченных рвались на гибель.

Представление о сражении дополняет рапорт командира корпуса, переданный генерал-адъютанту Тотлебену. Вот некоторые выдержки из него:

«Наступление было ведено неприятелем с замечательной быстротою, впереди сплошная цепь стрелков, за которою непосредственно следовали поддержки в разомкнутом строю, который представлял из себя также как бы сплошную цепь; за поддержками шли резервы; артиллерия сопровождала цепь стрелков. Несмотря на учащенный огонь всех наших 9-фунтовых батарей и огонь пехоты, турки, проникнув в промежутки между окопами, перебили защитников; слабые остатки их, уже не в силах держаться, стали отходить.

Подоспевший 10-й гренадерский Малороссийский полк, приняв на себя сибирцев, задержал наступление противника, при этом сам понес огромные потери: в несколько минут из строя выбыли три батальонных и половина ротных командиров… восемь наших орудий находились в руках турок… подошел Астраханский полк и смело двинулся вперед… Непосредственно за ним шел и 11-й гренадерский Фа-нагорийский полк… На подходе были 8-й гренадерский Московский и 7-й Самогитский полки…

В 10 с половиной часов они атаковали противника, занявшего наши ложементы. Ничто не могло устоять против этой атаки. Отбросив турок, астраханцы и фанагорийцы, поддержанные сибирцами и малороссийцами, быстро продолжали наступление, штыками выбивали турок из траншей…».

Неизвестно, сколько бы продолжалось это страшное побоище, если б не ранение находившегося в боевом порядке Осман-паши. Многие увидели, как конь под ним осел, а вместе с ним упал и он, обагренный кровью. В рядах наступающих возникла паника. Вскоре взметнулось белое полотнище: турки запросили пощады.

Потери турецкой армии в том сражении составили 6 тысяч человек, а в плен сдались 10 пашей, 128 штаб-офицеров, 2 тысячи обер-офицеров, 40 тысяч нижних чинов, 77 орудий.

Есть в Москве в Лубянском сквере, что у Старой площади, часовня. Это памятник гренадерам в честь одержанной ими победы под Плевной 28 ноября 1877 года. Проект памятника принадлежал известному русскому художнику академику Владимиру Осиповичу Шервуду. Закладка памятника состоялась через десять лет после того сражения. Построен он на средства от добровольных пожертвований. Ныне памятник напоминает о славном подвиге русского воинства в далекой войне на Балканах.


Скобелев застал Осман-пашу в небольшом помещении караулки, куда того доставили после пленения. Турок сидел на скамье, положив раненую ногу на патронный ящик. Это был пожилой, дородный и крепкий человек с острым проницательным взглядом. На волевом лице черная с проседью бородка. При нем находились доктор и переводчик. Увидев русского генерала, Осман-паша хотел подняться, но Скобелев остановил его, представился:

— Я — генерал Скобелев.

Услышав фамилию, раненый с интересом посмотрел на вошедшего:

— Так вот вы какой! Я много слышал о вас и не предполагал, что вы так молоды!

— А я завидую вашему таланту, сумевшему удержать крепость длительное время.

Осман поморщился то ли от слов, то ли от боли, махнул рукой.

— У вас опыт превыше всех, с кем мне приходилось сражаться. И еще я не сомневаюсь в том, что мои дети отдадут дань уважения вашему таланту, когда вы станете фельдмаршалом русской армии.

Осман-пашу доставили в главную квартиру к Александру. Поддерживаемый двумя приближенными, он стоял перед императором.

— Что вас побудило противиться? — спросил тот.

— Я выполнял свой долг и, надеюсь, заслужил признательность не только своего отечества, но и милость вашего величества.

Осман снял с себя кривую саблю, рукоять и ножны которой сверкнули каменьями, но Александр ее не взял.

— В знак уважения к вашей храбрости оставляю вам оружие.

В числе шести военачальников, отличившихся в сражениях за Плевну, в документах был назван и Скобелев. Ему же выпала честь стать первым русским комендантом города.

За пятимесячную осаду город превратился в средоточие больных, раненых, мертвых. В нем и его окрестностях лежали во множестве трупы, распространяя заразу. Население испытывало недостаток в продовольствии, всего необходимого для жизни. Весь скот пал. Скобелев не питал пристрастия к административной деятельности, однако обстоятельства вынуждали отдать делу всего себя. Он днями был на ногах, поспевая повсюду, где возникали сложности. Работали не только солдаты-скобелевцы, но и турецкие пленные, жители города. В короткий срок удалось ликвидировать угрозу эпидемии, оказать помощь больным и пострадавшим, наладить снабжение продуктами. Начались работы по восстановлению разрушенных домов и дорог.

Генерал спешил завершить первоочередные комендантские заботы, потому что его предупредили: в скором времени 16-й дивизии предстоит выполнение важной задачи и нужно было подготовить ее к этому.

ГЛАВА 6
ЗА БАЛКАНАМИ

Через горы

Плевенский узел был разрублен. Основные силы Дунайской армии, занятые в блокаде Плевны, готовились к дальнейшим действиям. Теперь им предстояло преодолеть хребет, выйти в Забалканье, а оттуда — прямой путь к Босфорскому проливу. С овладением Константинополем можно рассчитывать на окончание войны.

Путь к Босфору пролегал через Шипкинский перевал. К нему Скобелев с отрядом выбрался еще летом, 7 июля, и с тех пор перевал в руках русских. Однако продвинуться дальше не удалось: с юга подошли турецкие части и надежно закрепились на ближайших высотах, контролируя дорогу и тропы.

В первых числах декабря Скобелев получил распоряжение: его дивизия вместе с приданными полками переходит в подчинение генерала Радецкого — командира 8-го корпуса. Главные силы корпуса располагались у Шипкинского перевала, отражали атаки турок, которых возглавлял генерал Вессель-паша. Вскоре пришел вызов и от самого Радецкого: явиться к нему для получения указаний. Штаб корпуса располагался в небольшом городке Габрово, и Скобелев выехал туда затемно, чтобы успеть к назначенному часу. Его сопровождали офицер штаба, два ординарца и полусотня донцов.

Все эти дни, несмотря на позднюю осень, стояла погожая погода. Ночами с гор наплывали туманы, под утро подмораживало, иней серебрил землю. Порой сеял мелкий дождь, совсем как в России. Но накануне погода изменилась: с гор вдруг задул холодный ветер, небо затянули тяжелые черные тучи и вместо дождя завихрились снежинки. Снег шел всю ночь, и наутро земля лежала словно в белом саване.

В Габрово они попали, едва не опоздав к началу совещания. В кабинете у Радецкого уже находился генерал Святополк-Мирский. Полгода назад он был начальником Скобелева, теперь они сравнялись в должности, оба командовали дивизиями. В кабинете присутствовали еще начальник штаба и старший артиллерист.

Они расположились у стола, на котором лежала исчерченная цветными стрелами, значками и надписями карта, над ней — генерал-лейтенант Радецкий, высокий, крепкий для своих пятидесяти лет человек с совершенно седой головой. Во всем его облике чувствовалась начальственная уверенность. Офицеры называли его «кавказцем». После окончания академии Генерального штаба он служил на Кавказе, на опасной лезгинской линии, потом в Дагестане, участвовал во многих боевых экспедициях, заслужив славу отважного и умного начальника. По окончании Кавказской войны командовал дивизиями, а на Балканы прибыл уже командиром корпуса. Подчиненная ему 14-я дивизия генерала Драгомирова первой форсировала Дунай у Зимницы, и немалая доля в ее успехе принадлежала Федору Федоровичу Радецкому.

— Прошу, господа, обратить внимание на план предстоящего наступления, — произнес он густым твердым голосом и указал рукой на карту.

На ней синим цветом вычерчены турецкие позиции, движение русских войск обозначено красными стрелами. Одна пролегает от небольшого селения Топлеш на юг, обходит с запада Шипкинский перевал, а в Забалканье ее острие устремляется к Шейново. У стрелы пояснительная надпись: «Правая колонна». Вторая стрела обходит Шипкинский перевал с востока и за хребтом тоже поворачивает к Шейново, — это левая колонна. Третья — Короткая, фронтальная — устремлена прямо на Шипкинский перевал. Здесь должны наступать части 8-го корпуса.

Опытному глазу нетрудно разгадать замысел предстоящего наступления. А суть его состоит в том, чтобы двумя отрядами обойти перевал, выйти в тыл неприятельской группировке и совместно с полками 8-го корпуса разгромить ее.

— Численность вашей, левой колонны, Николай Иванович, составит девятнадцать тысяч человек, — говорит Ра-децкий, обращаясь к Святополк-Мирскому. — Вы должны преодолеть хребет через Тревненский перевал. Дорога не из труднейших; надеюсь, что при соответствующих инженерных работах движение пройдет успешно. Вот для правой колонны маршрут действительно труден. — Радецкий переводит взгляд на Скобелева. — Вам, Михаил Дмитриевич, придется вести войска по горной тропе. Она выходит к Имитлийскому перевалу. Маршрут потребует от войск напряжения, особенно сейчас, когда выпал снег и в горах метель. Советую с собой обоза не брать. Да и от тяжелой артиллерии отказаться. Ни орудия, ни повозки там не пройдут. Все придется нести солдатам: патроны, снаряды, питание и дрова тоже. Иначе можно поморозить людей.

Слушая искушенного в горной войне генерала, Скобелев мысленно представил, как бредут, утопая в снегу, солдаты, нагруженные тяжелой поклажей. Ветер сечет им лица, рвет полы шинелей, пронизывает насквозь тела. И это не только воображение. В действительности на Шипкинском перевале и в окружающих его горах еще более тревожное положение.

Старый генерал-кавказец, Радецкий знает все трудности ведения войны в горах, где погода непредсказуема и неожиданны снежные метели и морозы среди лета, а в январе — оттепель.

— Никак нельзя, — говорит он, — обречь предстоящее наступление на неудачу. Неуспех на равнине обернется для людей на перевале бедой. Мы должны ликвидировать армию Вессель-паши или хотя бы отбросить ее в долину. Иначе мы погубим свои полки.

Он будто предвидел беду, которая обрушится на эти полки, о чем совсем скоро ему будут сообщать командиры в тревожных донесениях.

«В ночь с 16-го на 17-е поднялась снежная буря, достигшая на верхних скалах горы Св. Николая степени урагана, — донесет один из командиров. — Батальоны 55-го и 56-го пехотных полков поднялись на гору с величайшим затруднением, гуськом; проводники едва могли отыскать среди снежной бури свои ложементы и довести роты… Возвращаясь по смене, 1-я рота 55-го полка в полном составе была свалена вихрем ветра и покатилась…»

В другом донесении сообщалось, что и одежда нижних чинов стала промерзать до тела, образуя твердую ледяную кору, так что на больных и раненых надо было ножом разрезать не только шинели, но и штаны. Когда же поднимался буран, на одежде с наветренной стороны так быстро нарастал толстый слой льда, что едва можно было двигаться, упавший человек без посторонней помощи не мог встать, затем в несколько минут его заносило снегом, и приходилось его откапывать. Половина солдат вновь прибывшей и неподготовленной к зимним холодам 24-й дивизии окажется обмороженной в Балканских горах…

— Успех наступления зависит от обходящих отрядов. Они должны действовать решительно и смело, — говорит Радецкий и предупреждает: — Сей план еще не утвержден. Не определен еще и срок готовности, а потому возможны изменения, о них вы будете оповещены. Говорю потому, что о плане не следует распространяться во избежание утраты его секретности. Однако подготовку к наступлению прошу начать немедленно, время терять непозволительно.

Возвратился от Радецкого Михаил Дмитриевич к вечеру. Снег продолжал сыпать, холодало, в дороге все перемерзли, устали. В штабе сообщили новость: прибыл какой-то представитель торговой компании. Скобелев-старший вел с ним переговоры о покупке полушубков.

— Где он?

— Ждет. С ним дама, — пояснил майор, ведавший интендантскими делами. — Вроде бы секретарь, молодая, красивая собой.

— Тогда готовьте ужин, за столом обо всем переговорим.

Дородный торгаш с нафабренными усами и бородкой рассыпался перед Михаилом Дмитриевичем в приторной любезности:

— Рад приветствовать в лице вашего превосходительства доблесть и силу русской армии! Выполнять для вас заказ — высшая для меня честь. Смею вас заверить, что сделал все, что мог.

Позади торгаша стояла дама.

— Мой личный секретарь, — отрекомендовал ее тот.

Проявив галантность, Михаил Дмитриевич коснулся руками руки женщины. Тут же высказал комплимент.

— Никак не думал, что у деловых людей такие милые помощники. Вам не страшно забираться в такую глушь? На дорогах балуют башибузуки и черкесы.

— Я отговаривал, ваше превосходительство, но уговорить ее не смог. Поехала, чтобы увидеть вас, — ответил за женщину торгаш. — Заявила: «Хочу посмотреть на Скобелева. Увидеть, каков он». А я и уступил женскому капризу.

Прибывший сообщил о завершении продажи полушубков, объявил, что первая партия товара уже поступила, через неделю доставят и остальное.

— Как раз ко времени! — не скрыл радости генерал. — Кажется, пришла настоящая зима. Теперь бы еще позаботиться об обувке солдат.

— Постараемся сделать, — угодливо пообещал майор.

— Пока стараетесь, я уже кое-что сделал.

— Что именно, ваше превосходительство?

— Выбил триста пар сапог. Пришлось униженно просить интенданта. Но на что не решишься, лишь бы уберечь солдат! Завтра же, майор, поезжайте в Габрово, найдите там интенданта 80-го корпуса и доставьте сюда сапоги, все триста пар.

— А как же полушубки? Кто их получит? — забеспокоился майор.

— Это уж вы сами решайте. Но чтобы завтра и полушубки и сапоги были в полках.

Деловой разговор перерос в личную беседу. Словоохотливый гость рассказал, как в Петербурге нарасхват покупают газеты, в которых публикуются военные сводки с Балкан и особенно, когда описывают подвиги скобелевцев.

Женщина не спускала с генерала глаз, ловила каждое его слово, и это не ускользнуло от торгаша. Он вдруг заторопился, сослался на какие-то неотложные дела.

— Да куда же вы, на ночь глядя? — пытались его отговорить.

Но напрасно, они удалились, несмотря на явное нежелание его спутницы.

А зима меж тем прочно вступила в свои права. Ударили редкие для этих мест морозы, бесконечно валил снег. Острый, порывистый ветер наметал высокие, порой в человеческий рост, сугробы. Нередко случалось, что, стоя на посту, солдаты в драных шинелишках совсем коченели, превращаясь в безжизненную ледышку. Полевые лазареты переполнялись больными и обмороженными, численность и боеспособность полков резко упала.

Однако сия горькая чаша миновала скобелевскую дивизию. Генерал словно знал о предстоящих испытаниях, и предпринятые им меры оказались спасительными. Солдаты и офицеры облачились в полушубки, на ноги навертывали суконные портянки. В ротах имелся запас сменной обуви, впрок было гусиного и свиного сала на случай обморожения.

На одном офицерском собрании Скобелев говорил:

— Убедите солдат, что вы о них вне боя по-отечески заботитесь, и тогда в бою для них и для вас ничего невозможного не будет. Солдаты в сто крат отблагодарят за заботу ратными подвигами.

Вместе с тем шла подготовка и к трудному переходу через Балканы. Еще раньше генерал распорядился изготовить восемьсот вьючных седел, приказал заменить неудобные в походе армейские ранцы легкими вещевыми мешками. В ротах и батареях исподволь подгонялась амуниция, проводился ремонт всего, что бралось в поход.

Вскоре стали прибывать приданные отряду части: три стрелковых батальона, две саперные роты, две артиллерийские батареи, 9-й казачий полк полковника Нагибина и Уральская казачья сотня Кириллова. А потом прибыли семь дружин болгарского ополчения. Их возглавлял генерал Столетов. Когда-то Николай Григорьевич был у молодого Скобелева начальником. Теперь они поменялись местами: командуя болгарским ополчением, Столетов входил в подчинение Михаила Дмитриевича. 23 декабря армия генерала Гурко в тяжелых боях взяла Софию. В тот же день последовала команда от генерала Радецкого: 24 декабря выступить! 26 войска должны сосредоточиться с той стороны хребта в долине Тунджи, с тем чтобы с утра 27 одновременно с отрядом Святополк-Мирского атаковать селения Шейново и Шипку.

Незадолго до выступления Скобелев провел разведку предстоящего маршрута и убедился, что переход через Имит-лийский перевал весьма труден. Даже в летнее время жители окрестных поселений не рисковали проходить по узкой пешеходной тропе с мулами, не говоря уже о повозках. Теперь же предстоял марш через перевал в зимних условиях, имея горные орудия и кавалерию. Шестнадцать тысяч воинов должны были в течение трех суток преодолеть горный массив и выйти к деревне Шейново.

Пронеслась команда:

— Ша-агом ма-арш!

Колонна дрогнула, и живая людская лента потянулась по дороге к Имитлийскому проходу, выходящему тропой к перевалу. Утро выдалось румяным, светило солнце, пощипывал легкий морозец, обещая погожий день. Но это внизу, у подножья Балкан. А каково там, в горах?

Накануне ушел авангард под начальством полковника Ласковского. В нем — батальон казанцев, две роты саперов, два десятка казаков во главе с войсковым старшиной Кирилловым. Напутствуя их, генерал Радецкий потребовал, чтобы авангард не только выбирал удобный для движения путь, но и расчищал его от снега.

— Двигаться как можно быстрее и работы на пути производить сноровисто, не допуская медлительности и беспорядка.

Старший сапер, майор, попытался было возразить, начал считать на бумаге, но генерал не дал ему продолжать:

— Вы меня не убедите расчетами, майор. Они мне ведомы: «Один сапер — один топор, один день — один пень». Отряд должен к 27 числу спуститься в долину, и вы извольте сделать так, чтобы мы там были к назначенному сроку.

У него было правило: в начале пути пропустить мимо себя всю колонну, чтобы видеть, в каком состоянии находятся подразделения, а потом уже, обгоняя ее верхом, занять свое место в голове. Но на этот раз он сумел увидеть лишь половину колонны: примчался из авангарда казак и сообщил неутешительное: снег по пояс, а местами и выше. Дорогу приходится пробивать с великим трудом, и пройдено совсем немного.

— Остаетесь главным второго эшелона, — приказал генерал Куропаткину. — Я же буду в голове.

Обгоняя колонну, он помчался к авангарду. За ним поскакали ординарцы. Авангард и в самом деле удалился не намного. Сбросив полушубки, солдаты-саперы расчищали лопатами глубокий снег. Инженерный майор нескладно отдал рапорт и тут же добавил, что люди за ночь совсем выбились из сил.

— Так вы бы работали в две смены!

— Так и делаем.

— Так надобно привлечь пехотинцев! Для них же делают путь! Позвать Ласковского!

— Я здесь! — отозвался полковник. — Сейчас подойдет рота, сменим саперов.

Снег был очень глубоким, особенно много намело его в лощинах, где в расчищенной тропе скрывался вместе с пикой верховой казак. Проезжая мимо колонны, Скобелев видел, с каким трудом даже с помощью пехоты артиллеристы пытались протащить в снегу легкие орудия. О том, чтобы везти тяжелые девятифунтовые пушки, не могло быть и речи. Такое испытание выпало Скобелеву впервые.

Теперь он понимал, что назначенный Радецким срок нереален. Вряд ли колонна сумеет спуститься в долину Тунджи к 27 числу. И сообщить о том в штаб Радецкого невозможно: никакой связи с ним нет. Поистине получалось, как в поговорке: «Воевали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Как же это Федор Федорович промахнулся? Однако приказ нужно выполнять или, во всяком случае, прилагать все возможности, чтобы добиться его исполнения. Таков закон воинской службы.

К полудню авангард, с которым находился Скобелев, прошел всего десять верст, вышел к широкой поляне, называемой Марковыми столбами. В авангарде только батальон да саперы, остальные же пятнадцать тысяч человек, растянувшись в бесконечную цепь, где-то на подходе, тогда как замыкающие только еще начали движение. Теперь уже Скобелев был уверен, что промашка в расчетах налицо и исправить ее невозможно. Только бы сохранить на марше силы солдат, чтобы без задержки вступить с ходу в бой.

Наконец показалась голова колонны.

— Ласковский, вперед! — потребовал генерал от начальника авангарда.

И тот повел обессилевших солдат в сторону перевала. Теперь их путь лежал в обход горы по совершенно открытому склону. Солдаты опасливо поглядывали на торчащие склоны, в которых могла скрываться засада. К счастью, день кончался, и горы окутала ночная темень. Продолжали идти и ночью. Из опасения быть обнаруженными разговоров не вели. Вскоре вдали увидели огонь костра. Проводник-болгарин сказал, что там турецкий редут.

Под утро их заметили. Тропа, по которой шли солдаты авангарда, пролегала по карнизу круто спадающего в пропасть склона: слева ущелье, справа отвесная скала. На противоположной стороне ущелья залегли в камнях турки. Их не видно, зато русские солдаты — как на ладони. Загремели выстрелы, несколько человек упали. Началась неравная перестрелка. Ранен полковник Ласковский. Ему удалось добраться до укрытия, и он оттуда продолжал руководить боем.

Заслышав стрельбу, Скобелев с ординарцами помчался к авангарду. Не доезжая до места боя, бросил взгляд на местность, понял обстановку. Она была не из легких. Кроме полковника, ранены еще несколько офицеров, среди солдат — убитые. А выстрелы продолжали греметь. Позже находившийся при Скобелеве известный художник В. В. Верещагин опишет этот момент. Вот отрывок из его воспоминаний: «Турки стреляли на самом близком расстоянии и лепили пуля в пулю, мимо самых наших ног, рук, голов. Так и свистел свинец то с писком, то с припевом и, шлепнувшись в скалу, либо падал к ногам, либо рикошетировал. Это была сплошная барабанная дробь выстрелов, направленных на нашу группу — свист назойливый, надоедливый, хуже комариного.

Я шел с левой стороны Скобелева и, признаюсь, не совсем хладнокровно слушал эту трескотню… Я, однако, наблюдал еще Скобелева. Смотрю на него и замечаю, не наклоняется ли он хоть немного, хоть невольно, под впечатлением свиста пуль? — Нет, не наклоняется нисколько! Нет ли какого-нибудь невольного движения мускулов в лице или в руках? — Нет, лицо спокойно и руки, как всегда, засунуты в карманы пальто. Нет ли выражения беспокойства в глазах, я разглядел бы его даже, если оно было хорошо скрыто — кажется, нет, разве только какая-то бесстрастность взгляда указывала на внутреннюю тревогу, далеко-далеко запрятанную от посторонних. Идет себе мой Михаил Дмитриевич своею обыкновенной походкой с развальцем, склонивши голову немного набок.

— Черт побери, — думал я, — да он все тише и тише идет, нарочно что ли?

Пальба просто безобразная, то и дело валятся с дороги в кручу люди и лошади…

Мне интересно было узнать внутреннее чувство Скобелева во время сильной опасности, и после я спрашивал его:

— Скажите мне откровенно, неужели это правда, что вы приучили себя к опасности и уже не боитесь ничего?

— Что за вздор, — ответил он. — Меня считают храбрецом и думают, что я ничего не боюсь, но я признаюсь, что я трус. Каждый раз, как начинается перестрелка и я иду в огонь, я говорю себе, что на этот раз, верно, худо кончится…

Я доволен был, что Скобелев смотрел в глаза смерти далеко не хладнокровно, только скрывал свои чувства.

— Я взял себе за правило никогда не кланяться под огнем, — говорил он мне. — Раз позволишь себе делать это, и зайдешь дальше, чем следует».

Данное художником объяснение поведения полководца в минуты опасности раскрывает многое в его характере.

Но вернемся к событиям на переходе через Балканы.

— Дукмасов! Ко мне! — позвал Скобелев ординарца, находившегося поодаль от него. — Берите десятка два казанцев, и ту дрянь, что засела в скалах, уничтожить!

Хорунжий не нуждался в разъяснении: сразу понял, что требовалось. Под стать ему были и охотники, вызвавшиеся идти с ним. Скрываясь в камнях и расщелинах, они незаметно подобрались к флангу неприятельской засады и с криком «ура» атаковали турок. Не ожидавшие нападения, те бросились бежать, сея панику и неразбериху.

— Стреляй чаще, братцы! Не давай уйти басурманам! — кричал хорунжий, подбадривая казанцев.

— Молодцы! Лихо! — не скрыл восторга генерал, наблюдая действия солдат.

Когда хорунжий возвратился и доложил, что приказ выполнен и турки бежали, Скобелев сказал:

— Спасибо, Дукмасов! Благодарю! Поздравляю вас с Георгиевским крестом.

— Рад стараться! — ответил донской казак, польщенный высокой наградой.

В это время выстрелы послышались и позади. Вначале редкие, они с каждой минутой учащались, а потом переросли в сплошную пальбу, заставившую Скобелева насторожиться. Приказав командиру Казанского полка продолжать движение, он поскакал на выстрелы. Оказалось, турки напали на колонну с противоположной стороны, и находившийся неподалеку от места боя Куропаткин принял командование над подразделениями пехоты. Пренебрегая опасностью, он с группой офицеров и казаков поднялся на высоту, чтобы разглядеть неприятельскую позицию.

Стреляли справа. Находясь в надежном укрытии, турки вели меткий огонь, стараясь прежде всего поразить командиров. И едва Куропаткин вышел из укрытия, как был ранен.

Генерала встретил несшийся во весь опор по глубокому снегу казак.

— Подполковника подстрелили! Навылет! — доложил он.

— Какого подполковника? Докладывайте толком!

— Его превосходительство Куропаткина! Сюда вот, в левое плечо. Кровищи…

Скобелев изменился в лице.

— Где он?

— А там, — махнул казак в сторону возвышенности.

Подполковник сидел за огромным камнем, привалясь к нему плечом. Лицо побледнело, губы совсем синие. Приговаривая что-то, фельдшер старательно и ловко бинтовал рану. На глазах на марле росло алое пятно.

Увидев генерала, Куропаткин хотел встать, но не смог.

— Ах, Алексей Николаевич! Как же вы так! Как же! Я же предупреждал…

Генерал не скрывал сострадания. Подполковник был для него не только первым помощником в делах, но и товарищем, испытанным другом с давней поры. Казалось, глядя на раненого, он забыл о том, что от него зависит судьба отряда, лежит ответственность за выполнение трудной задачи, после которой предстоит еще более тяжелое дело. В душе он осуждал подполковника за его опрометчивость, за то, что повел роты на неприятеля, когда с этим мог справиться батальонный командир. Будь он поблизости, ни за что не позволил бы начальнику штаба дивизии испытывать судьбу… Но на войне бывает не до соблюдения правил, и он, Скобелев, часто сам их нарушает.

— Ах, Алексей Николаевич!.. — Он подошел к раненому, осторожно обнял. Глаза его предательски заблестели. Потом с привычной в голосе твердостью приказал: — Раненого немедленно в лазарет, в Габрово!


Перевалом овладели с боя. Шедшие впереди солдаты Казанского полка вконец выбились из сил. Их заменили роты Углицкого полка. Командовал им полковник Панютин, человек энергичный, решительный.

— Уверен, Всеволод Васильевич, что сумеете за ночь вывести полк в долину.

— Будет исполнено, — отвечал тот.

Как ни сложен в горах подъем, еще труднее спуск, к тому же ночью, в постоянном ожидании нападения неприятеля. Местами покрытая льдом дорога так круто уходила вниз, к пропасти, что опасно было не только идти, но даже стоять. Ноги скользили, и приходилось ползти на четвереньках, обдирая руки в кровь. Одна из вьючных лошадей не удержалась, свалилась в пропасть, и казак, который вел ее, чудом удержался, бросив поводья и в последний миг ухватившись за торчащий изо льда камень.

А в это время Скобелев, объехав полки, отдал распоряжение остановиться на ночлег, чтобы с утра, передохнув, снова продолжить движение. У костра одной из рот Казанского полка сидел священник отец Андрей. Протянув к огню босые ноги, он потряхивал парившими портянками.

— Нам бы только спуститься в долину, — говорил усач-унтер, щурясь от огня. — Там, внизу, намного легче будет.

— Как бы не так, — возразил носатенький солдат. — Сколько толклись мы у Плевны? А тоже говорили: плевком мы одолеем эту Плевну.

— Так то ж город! Кому, глядя на зиму, охота уходить из теплых домов! Вот турок и сопротивлялся. Он до холода пужливый. Это мы к морозам привычные, да и то тянемся к огню.

— А мне та долина смертью грозится, — подал голос отец Андрей.

— Как смертью? — переспросил носатенький.

— А просто..

— Ну уж, батюшка, вы паникуете, — упрекнул унтер. — Косая смертушка не только вам заглядывает в глаза. Она над каждым кружится.

— Это, конечно, так. Только она меня наверняка заприметила. Фельдфебель Егоркин говорил, что внизу, под горами, мне придется идти с крестом впереди солдатского строя.

— Зачем? — спросил кто-то со стороны.

— А чтоб вселять в солдатскую душу дух бесстрашия.

— Так мы, батюшка, и без вас справимся.

— Вот и я тоже так думаю. А ежели убьют, кто будет без меня справлять всякие требы?

— Это верно, — согласился унтер. — А может, это только разговоры? Вы бы справились у генерала.

— У кого? У Скобелева? Что ты, что ты! — встрепенулся, будто ужаленный, батюшка. — Ему только скажи, как он сейчас и пошлет. Нет уж, избави, господь, говорить ему такое!

Рано поутру Михаил Дмитриевич был уже на ногах. Спал он плохо. Да и какой сон под открытым небом и в мороз! Одолевали тяжкие мысли. Не обморозятся ли солдаты? Ртуть в градуснике упала за отметку двадцать. Успеют ли повара накормить горячим до выхода? Как Панютин со своим авангардом? Вышел ли он в долину? Доставлены ли раненые, и в их числе и Куропаткин, в полевой лазарет?

Но более всего терзала мысль, что отряд опаздывает с выходом на равнину. Утром он должен быть в долине и начать наступление на деревню Шейново. Наверное, Святополк-Мирский уже развернул свой отряд и пребывает в полной уверенности, что и скобелевский отряд сделал то же.

— Где Келлер? Пригласите его ко мне, — потребовал он от ординарца.

Подполковник Келлер занял после ранения Куропатки-на место начальника штаба. Он заявился с такой незамедлительностью, будто ждал вызова поблизости.

— Какая обстановка, граф? Какие сведения поступили ночью?

— Получено донесение из авангарда. Полковник Паню-тин доносит, что занял деревню Имитли, турок там нет. Принял решение закрепиться и устроить в ней ложементы, особенно со стороны Шейново.

— Указал, какие с ним силы?

— Пока лишь полтора батальона.

— Этого мало. Нужно дать команду, чтоб ускорили спуск в долину. Медлить недопустимо. Нет ли больных, обмороженных?

— Кажется, бог миловал.

— Бог-то, бог, да сам не будь плох.

Генерал объехал поляну, на которой был устроен ночлег. Роты уже поднялись, солдаты жались к угасающим кострам, ждали, когда повара призовут к котлам. В одном месте внимание Скобелева привлекли лежащие на снегу трубы духового оркестра. Медная их поверхность, всегда сиявшая, теперь покрылась изморозью. Откуда-то появился щуплый капельмейстер, преувеличенно бодро отрапортовал. За ним появились музыканты. Вид их вызвал сочувствие.

— Доброе утро, бравые молодцы! — поздоровался Михаил Дмитриевич.

— Здравия желаем, вашство! — недружно ответили те.

— Что носы повесили? Иль наступило худое житье?

— Жалоб нет и хорошего мало, — бойко и с картавинкой ответил один, определенно из кантонистов. — Играть на таком морозе нельзя, можно сорвать губы. Не напрасно ли таскаем медную тяжесть?

— Не напрасно! Там, где музыка, там победа! Вот спустимся в долину и придет ваш черед. Так что терпите!

Весь день отряд брел в снегу, теперь уже спускаясь после Имитлийского перевала. Тропа пролегала по неширокому заснеженному карнизу на обрывистом склоне, простреливаемом с противоположной стороны пропасти. На ней лежали десятки убитых солдат. В одном месте лежал тяжелораненый, едва подающий признаки жизни, и Скобелев приказал оказать несчастному помощь и доставить его в деревню.

Генерал слышал артиллерийский гул, доносившийся с востока, где наступал отряд Святополк-Мирского. И он тоже должен был вести отряд навстречу, тесня турок, но увы… Правый отряд еще в пути и сосредоточится нескоро. Видимо, перейдет в наступление с опозданием на сутки. На сутки! От этой мысли пробирал холодок. Никогда еще подобного он не допускал. Да за такое можно угодить под суд!.. Нет, он позора не перенесет. Лучше отставка.

И мысль о ней не покидала, словно прилипчивая муха в знойный полдень.

Сражение у Шейново

Деревня Имитли расположена в долине реки Тунджи, в Казанлыкской котловине (которую, как уже было сказано, называли Долиной роз, откуда во все концы Европы вывозилось розовое масло для парфюмерии). Даже вокруг глинобитных неказистых хатенок торчали из снега сухие и колючие кустарники роз.

Кроме Углицкого полка, в деревне находились две болгарские дружины во главе с начальником ополчения генералом Столетовым. В своей теплой бекеше и черной лохматой шапке он имел мужиковатый вид.

Когда-то он учил Скобелева, при случае строго взыскивал с молодого подчиненного. Теперь они поменялись ролями. Скобелев, обращаясь, называл его по имени-отчеству: Николай Григорьевич. Однажды кто-то в шутку напомнил Столетову, что ученик обскакал учителя.

— Да разве за таким рысаком угонишься! — ответил, улыбнувшись, Николай Григорьевич.

В окружении подчиненных начальников и адъютантов Скобелев разглядывал в бинокль тянувшиеся перед дальней рощей позиции турок. За рощей скрывалось Шейново. Левее и дальше находилась деревня Шипка, через которую шла дорога к перевалу. Там закрепились полки генерала Радецкого, которые должны были наступать сверху к этой деревне.

Скобелев пребывал в томительном ожидании, отряд все еще не спустился в долину. Полки, утомленные тяжелым переходом, по расчетам должны были подойти к месту назначения лишь к утру.

Генерала подмывало желание атаковать турок немедля имевшимися силами, но он тут же отвергал эту мысль. Турки располагают большими силами, которые сомнут его батальоны и загонят их в горы. Оценивая местность и находящиеся на ней войска, Михаил Дмитриевич мысленно намечал план действий.

«Конечно, нужно прежде всего овладеть Шейново… Там резервы турок и, видимо, там штаб Вессель-паши. Если захватим деревню, то создадим угрозу всей турецкой армии, которая обороняется на южных склонах… Ах, если бы Донскому казачьему полку подошла поддержка кавалерии!..»

Неожиданно появился худой усатый генерал-лейтенант в лихо заломленной папахе.

— Начальник 1-го кавалерийского корпуса генерал Дохтуров, — представился он. — По приказу главнокомандующего великого князя корпус поступает в ваше распоряжение.

— Корпус? Кавалерийский корпус?! — не поверил Михаил Дмитриевич.

Это было так неожиданно и так кстати! О том раньше не было и разговора. И вдруг — целый кавалерийский корпус!

— Где он? Каков состав?

— Сосредоточен в семи верстах отсюда. Хребет мы перешли через дальний перевал. В его составе три полка: Московский драгунский, Петербургский уланский и 1-й Донской казачий.

— У меня есть 9-й Донской полковника Нагибина. Принимайте и его под свое начало.

В приспособленной под штаб хате при свете коптилки Скобелев стал писать Радецкому, излагая план наступления. Прибытие кавалеристов несколько подняло у него дух, однако беспокойство за опоздание не проходило, тяжестью лежало на сердце.

— Где Дукмасов? Позвать! — кончив писать, он сложил вчетверо исписанный лист.

Хорунжего не пришлось долго искать. Рыжий казак с готовностью предстал перед генералом.

— Письмо должно быть вручено начальнику корпуса. Его штаб размещен на горе Св. Николая. Вручите — и назад. Возвратитесь к утру — награжу, опоздаете — пойдете под арест. Понятно?

— Так точно, — взял под козырек офицер.

Не медля, он пустился в путь. Стояла уже ночь, в небе мерцали звезды. Ориентируясь по ним, а больше по наитию он ехал по бездорожью прямиком к перевалу, остерегаясь, как бы не сбиться и не попасть в руки турок. Это было нелегким испытанием. Преодолев крутой подъем, он попал в лесную чащу, кончавшуюся у обрыва. С трудом набрел на спуск такой крутой, что лошадь съезжала почти на крупе. И снова подъем. Небо затянуло облаками, и стало темно, хоть глаз выколи. С исцарапанным лицом и руками, ушибленным при падении с лошади коленом он, наконец, добрался до места.

Было около двух часов ночи, однако никто в штабе не спал. Бодрствовал в своей землянке и генерал Радецкий.

— Нарочный от Скобелева? — не скрыл он удивления, увидев Дукмасова. — Давно мы ждем от вас вестей… Давайте-ка донесение.

Надев очки, он поднес к лампе записку Скобелева.

— Ну, слава богу, добрались-таки до места. Я, признаться, сильно за ваш отряд беспокоился… Впрочем, не желаете ли перекусить? Выпить чаю с ромом? С мороза это очень полезно.

Денщик поставил перед офицером тарелку с едой, кружку крепко заваренного чаю с ромом.

— Вы ешьте, ешьте, — поглаживая седую бороду, генерал сел напротив. — Расскажите-ка голубчик, как шли через горы. Видно, вам пришлось немало испытать. Мы тогда не учли снегопада.

Дукмасов стал докладывать, а генерал внимательно, не прерывая, слушал. Узнав, что Куропатки ранен, не скрыл сожаления.

— Замечательный офицер и отличный человек. Он для армии очень нужен. А почему сегодня отряд не выступил? Почему не поддержал Мирского?

— Да как же наступать, когда с гор спустилось всего половина полка полковника Панютина, да к вечеру подтянулись ополченцы и донские казаки. Если б начали наступать, и дела б не сделали, и понесли потери. Решили начать наступление завтра.

— О том известно из донесения генерала Скобелева. А план его одобряю. Пусть действует. Отряд Мирского тоже выступит. Да и мы отсюда, с перевала, начнем наступать на деревню Шипку. Распоряжение Скобелеву о наступлении уже готовят, сейчас принесут, вы доставите в отряд. А пока отдыхайте.

Вскоре бумаги принесли и, вручая их, генерал велел передать Скобелеву поклон и пожелание успеха. Было видно, что он проявлял к нему благосклонность.

Подъезжал Дукмасов к Имитли, когда уже рассвело. С возвышенности увидел, как части отряда выдвигались на исходные для атаки рубежи. На одном из курганов стояла группа всадников, и он направился к ней в полной уверенности, что Скобелев там.

— Возвратился? Ну, как генерал Радецкий?

— Пожелал вам успеха, да он тут все описал, — подал хорунжий пакет.

Скобелев быстро прочитал документы, вздохнул, перекрестился.

— Отдайте полковнику Келлеру. А тебе, Петр Архипович, за все спасибо… А с лицом-то что? Все исцарапано, под глазом синячшце…

— В дороге ушибся.

Но Скобелев, казалось, не слышал: оглядевшись, кивнул высокому бородачу, сопровождавшему его в походе, художнику Верещагину.

— Василь Васильич, а Радецкий совершенно одобряет все, что я сделал… Как сто пудов с плеч…

Еще ночью он объявил командирам свое решение. Прежде всего, нужно выбить неприятеля-с передовых позиций. Туда он направит угличан, стрелков и болгарских ополченцев. Их возглавит флигель-адъютант из главного штаба полковник граф Толстой. Он, Скобелев, не знал его достоинств, но таково решение сверху.

Одновременно в обход Шейново справа он направит кавалерию, все четыре полка. Они перережут дорогу из Шейново на Казанлык, отсекут неприятелю путь отхода. После такого маневра, без сомнения, турки дрогнут: ведь это грозит окружением армии Вессель-паши! Только чтобы его, Скобелева, поддержали отряды Святополк-Мирского и Радецкого.

С кургана было видно, как передовые части, развернувшись в цепь, шли на турецкую позицию. Справа наступали четыре роты угличан, в центре — стрелковые батальоны, которыми командовал полковник Меллер-Закомельский, а слева — две болгарские дружины.

И тотчас загромыхали турецкие орудия. Их снаряды легли поначалу впереди цепи, потом ударили в самую гущу людей. А затем над турецкой траншеей разом вспыхнули облака разрывов и загремели выстрелы, слившиеся в сплошной оглушительный треск. Цепь залегла.

По одному, по двое от нее отделялись люди и тянулись в тыл.

— Раненые, — сказал кто-то, всматриваясь в бинокль.

Их становилось все больше и больше.

Примчался солдат:

— Полковник ранен! Требуется фершал!

— Михаил Дмитриевич, а ведь атака отбита начисто, — высказал мысль художник, стоявший рядом со Скобелевым. У того лицо окаменело, ходили желваки.

— Это бывает, — произнес он чужим голосом.

Тут к нему приблизился в цивильной одежде человек. Поднеся карандаш к блокноту, спросил о чем-то генерала. Скобелев вздрогнул и раздраженно произнес:

— Прошу вас, Василий Иванович, уйти! Совсем уйти! Вы мешаете. — И тот поспешил удалиться.

Это был столичный журналист Немирович-Данченко, брат известного на всю Россию театрала. С ним Скобелев находился в приятельских отношениях, но сейчас, когда завязывалось сражение, он не потерпел бы неуместных вопросов.

— Панютин! — позвал Скобелев командира Углицкого полка.

— Я вас слушаю! — отозвался, лихо козыряя, бравый полковник.

— Принимайте под свою команду передовой отряд. Выдвигайте вперед полк. Времени вам — полчаса.

Казалось, полковник только ждал команды. Уверенно и неторопливо он распорядился выдвигать батальоны к тому рубежу, где были остановлены передовые части. Когда солдаты его полка стали приближаться, он пошел вместе со знаменем впереди их, заражая всех своим примером.

— Полковой оркестр, сюда! — распорядился Скобелев. — Играть марш!

И над полем сражения загремела бравурная, будто на параде, музыка.

— Ах, какой молодец, этот Панютин! — не удержался от восхищения Верещагин и принялся набрасывать в альбом рисунок с натуры.

— Панютин — это бурная душа, — согласился с ним генерал.

Углицкий полк, а вместе с ним залегшие прежде батальоны дружно атаковали турецкие позиции и, овладев ими, устремились к Шейново.

Наступила очередь вступить в сражение и остальным полкам дивизии. Развернувшись на широком поле в боевой порядок, под звуки оркестра надвигались на вражеские позиции Владимирский, Суздальский, Казанский полки. Солдаты шли, твердо ступая, будто на учебном плацу, глядя на бесстрашно гарцующего командира дивизии. Не изменяя правилу, он сидел на белом скакуне, удерживая его крепкой рукой. «Белый генерал» вел дивизию в сражение.

Сознавая нависшую опасность, командующий турецкой армией Вессель-паша снял часть своих таборов-батальонов с Шипкинского перевала и прилегающих горных участков, усилив ими оборону на равнине. «Держаться до конца!» — последовал его грозный приказ. Турецкие офицеры и солдаты не посмели ослушаться. Они остервенело отстаивали позиции, дрались с упорством обреченных.

А тем временем кавалерия под командованием генерала Дохтурова стремительно продвигалась на восток навстречу отряду Святополк-Мирского. Бросившиеся было из Шейново к Казанлыку турки, завидя кавалерию, бросились назад.

С востока, как намечалось, продолжала наступать пехота Святополк-Мирского. Со стороны перевала деревню Шипку атаковали полки генерала Радецкого. Петля вокруг армии Бесселя затягивалась все туже.

Первыми в Шейново ворвались угличане и казанцы. Они схватились в рукопашной схватке, и дело решал штык. Все же перевес был на стороне русских солдат, и турки, оказывая яростное сопротивление, стали отходить в находившуюся неподалеку деревеньку Шекерли. Заметив отход, Скобелев приказал командиру Владимирского полка, не мешкая, наступать на эту деревушку.

— Не позволить неприятелю в ней закрепиться! — приказал генерал. — Я сам поведу туда полк.

В сопровождении адъютантов он помчался к владимирцам.

— Посмотрите, ваше превосходительство, туда, в сторону виноградника, — сказал один из сопровождавших.

— Что такое?.. — Он вгляделся из-под ладони. — Так это же оркестр…

Там недвижимо лежали музыканты, холодно поблескивали медные трубы, ярко алел барабан.

— Пулями, а может, снарядами перебило, — предположил адъютант.

— Да будет земля им пухом. Слава им, — генерал перекрестился.

Гибель этой горсточки полувоенных людей болью отозвалась в груди.

Но тут внимание всех привлек взметнувшийся слева, где находились турецкие позиции, белый флаг.

— Турки запросили пощады!..

— Они сдаются! Сдаются!..

— А вот от них скачет, кажется, парламентер.

Подскакал турецкий полковник в сопровождении драгомана с белым флагом в руке.

— Я — полковник Саид-бей. Уполномочен Вессель-пашой просить условий о сдаче в плен.

— Никаких условий! Где сам Вессель-паша?

— А там, — указал турок на видневшийся вдали курган с белым флагом на вершине.

— Поскачем к нему.

Вессель-паша стоял в дверях небольшого, похожего на пастушеский балаган строения. Это был пожилой грузный человек с тяжелым взглядом иссиня-черных глаз. Поблизости от него — вооруженные офицеры.

Скобелев неспешно слез с коня, незаметно сказал адъютанту:

— Передайте генералу Томиловскому, чтобы быстро всех разоружил.

— Понятно, — ответил офицер и помчался к помощнику командира дивизии.

— Честь имею, — сухо сказал паше Скобелев. — Прошу ваше оружие.

— Какой у вас чин? — в ответ спросил Вессель.

— Генерал-лейтенант.

Услышав это, паша склонил голову и, сняв саблю, подал ее Скобелеву.

— Сдаются ли войска на Шипке?

— Этого я не знаю, — процедил сквозь зубы Вессель.

— Вы — командующий, вы обязаны знать.

Скобелев понял, что паша тянет время. «Наверняка надеется на помощь соседней армии Сулеймана».

— Я требую, чтобы вы отдали приказ всем сложить оружие. В случае невыполнения направляю к Шипке полки, и вы понесете лишние потери.

— Хорошо. Я пошлю туда с приказом начальника штаба. Армия прекращает сопротивление, — сдался турок.

Вместе с турецким полковником к Шипке направился и генерал Столетов, свободно изъяснявшийся по-турецки. Однако начальник Шипкинского гарнизона не поверил и предложил Столетову убраться.

— Вессель-паша настоящий воин и не может сдаться в плен, — с гонором сказал он. — Чем вы докажете, что он сдался?

Когда Скобелеву о том доложили, он приказал:

— Вот сабля Весселя, покажите ее упрямцу.

В тот день в плен сдалось 22 тысячи солдат и офицеров, 4 паши-генерала, было взято 83 исправных орудия. Над всей турецкой армией нависла угроза неминуемого поражения.

После сражения у Шейново главнокомандующий армией повелел направить в столицу нарочного, который бы доложил императору об одержанной победе.

— Послать офицера генерального штаба, полковника и непременно участника сражения, чтобы доложить императору подробности, — высказал он требование.

Встретиться с глазу на глаз с монархом и доложить о победе было большой честью, потому в желающих не было недостатка. Остановились на двух: начальнике штаба скобелевской дивизии Келлере и полковнике Соболеве из отряда Святополк-Мирского. Окончательный выбор сделал сам главнокомандующий.

— Ехать в Петербург Соболеву, но перед тем он должен выслушать Скобелева, чтобы не допустить при докладе кривотолков.

В тот же день в Казанлык к Скобелеву явился Соболев. Генерал встретил его настороженно. Он уже знал о цели визита, слышал и о полковнике как человеке, знающем дело и трезвомыслящем.

— Чем могу служить? — спросил он гостя официально.

— Возможно ли ознакомиться с планом действия вашего отряда?

— Пожалуйста. — Генерал развернул карту с подробными расчетами. Ее подготовил еще Куропаткин. На ней все расписано и обозначено. — Готов дать пояснения.

Полковник углубился в изучение документа, а Скобелев по привычке стал расхаживать по комнате, бросая косые взгляды на офицера. «Что у него на уме? Как доложит в столице? Ах, как жаль, что не едет Келлер!»

— Все ли понятно? — не выдержав, спросил Скобелев.

— Все, — коротко ответил тот, разглядывая карту.

Наконец, когда, казалось, у Михаила Дмитриевича кончилось терпение, полковник попросил дать некоторые пояснения. И Скобелев заговорил. Его словно прорвало: он говорил убедительно, приводил убедительные аргументы, с которыми нельзя было не согласиться. Убежденность и глубокие познания Скобелева, несомненно, произвели на полковника сильное впечатление, он никогда не встречался с таким явлением раньше и безоговорочно принял к сведению отчет Скобелева о сражении. И лишь в конце меж ними возникло несогласие.

— Я передам императору все, что сейчас от вас услышал, — пообещал полковник.

— Но не только. Я желаю, чтобы ты констатировал, что мой отряд взял в плен армию Весселя-паши.

— Нет, — решительно возразил Соболев. — Этого я не скажу. Турецкую армию в плен взял не ваш отряд, а войска 8-го корпуса. Они караулили ее всю осень и зиму, а летом отразили все ее атаки. Следовательно, славу в деле заслужили все войска, окружившие турецкие позиции. Если уж приписывать ее одному лицу за шипкинское дело, то этот человек — генерал Радецкий.

— Пожалуй, ты прав. Я согласен. Докладывай там, в столице, как найдешь нужным.

Соболев выехал в Петербург в первых числах января. С собой он вез не только письма главнокомандующего Дунайской армией великого князя Николая Николаевича императору, но и отбитые у турок знамена и штандарты. Сопровождала его бравая команда донских казаков. По Дунаю шел лед, и им пришлось двое суток ждать, пока река, наконец, станет, с величайшей осторожностью переправившись через нее. До железнодорожной станции Журжево они добирались неделю и столько же ехали в поезде.

В дороге полковника не покидала мысль о том, как он будет склонять знамена поверженного врага к ногам всемогущего самодержца, а потом вручит пакет с донесением о победном сражении, и представил, как довольный одержанной викторией император пожелает услышать о ходе сражения, и он, полковник Соболев, с чувством величайшей преданности станет рассказывать, а император будет внимать ему.

При всей беспристрастности он, конечно, уделит большее внимание левому, генерала Святополк-Мирского отряду. И не потому, что сам он состоял в нем, а потому что отряд без задержки преодолел Балканы, первым вступил в сражение и весь день бился против неприятеля. Он, конечно, умолчит о том, что в диспозиции, которую составил штаб 8-го корпуса генерала Радецкого, отряду Скобелева отводилась главная роль, что правый отряд должен был первым вступить в дело, навязывая туркам инициативу и свою волю, и лишь просчет в плане не позволил Скобелеву вовремя вступить в бой.

В Петербург он прибыл утром. На вокзале его уже ждали, и, уложив в карету знамена, он поспешил прямо к Зимнему дворцу. Дежурный флигель-адъютант, встретив, сообщил, что Государь у себя, справлялся о приезде.

— Не часто приходится принимать таких курьеров. Своим сообщением вы окажете Его Величеству истинную приятность. — И царедворец, приняв пакет, скрылся с ним за дверями императорского кабинета.

Распаковав чехлы, полковник установил знамена вдоль стены.

— Ваше превосходительство, прошу, — пригласил его флигель-адъютант, распахивая дверь.

Александр стоял посреди кабинета. На нем теплый мундир с пуговицами в два ряда, на шее крест, на золотых погонах императорский вензель.

— Так ты прислан с личным докладом? — спросил он, протягивая руку.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, — ответил Соболев и приложился к руке. — Его Высочество главнокомандующий повелел мне всеподданнейше доложить шипкинскую операцию и особенно последние бои, а также план дальнейшей кампании в Румынии.

— Да, я знаю, о том он написал в записке.

С этими словами он взял со стола красную коробочку, достал из нее Георгиевский крест.

— Благодарю за службу. Ты знал, что представлен к ордену?

— Никак нет, Ваше Величество.

— Дай я закреплю. — Не ожидая согласия, Александр прикрепил к мундиру крест. — А теперь садись и расскажи о нашем славном деле на Шипке.

Расстелив на столе карту, Соболев начал рассказывать о плане операции, а затем перешел к действию левой колонны Святополк-Мирского. Император слушал со вниманием, изредка одобрительно кивал. Дважды высказал восхищение действиями солдат:

— Ай да молодцы! Ну какие еще солдаты могут с ними сравниться!

— Так точно, Ваше Величество! Они дрались против турок, как львы, с достоинством умирали. Вообще, левая колонна показала образец стойкости и храбрости и заслужила…

— Постой, братец, — прервал Александр Соболева. — Что ты все о левой колонне? А что же Скобелев? Не могу поверить, чтоб он действовал хуже. Где карта его отряда?

Полковник поверх карты положил новую с описанием действий скобелевского отряда. Александр склонился над ней.

— Ты сам, братец, где в том сражении находился?

— В отряде Святополк-Мирского.

— Понятно, — сухо ответил монарх. — А этот план я оставлю у себя, сам потом разберусь.

Полковник, поняв, что допустил оплошность, оцепенел. Его бросило в жар.

— Отряд генерала Скобелева, Ваше Величество, на завершающем этапе операции действовал на редкость удачно и даже дерзко. Его кавалерия вырвалась к самому Казанлыку и окружила турецкую армию. Честь пленения Вессель-паши принадлежит отряду Скобелева.

— Этот генерал — лихой в делах! Уж он-то дело свое знает, хотя и молод.

— Молодость — не порок, Ваше Величество.

— В молодости преимущество, — согласился Александр.

Василь Скобелев

Взлетев по ступенькам крыльца, казак толкнул дверь и оказался перед Скобелевым.

— Там турки!.. Всех грабят, режут!.. Примчались оттуда едва живые!.. — выпалил он, не переводя дыхания.

Вид казака выражал испуг, растерянность, готовность скакать туда, откуда принеслась страшная весть.

Генерал уставился на казака, покривил губы и неожиданно скомандовал:

— Смир-рно!

Казак вздрогнул, вытянулся в стойке, глаза недоуменно округлились.

— Вольно! — продолжал генерал. — Теперь толком докладывайте: где турки? сколько их? кого режут? кто примчался?

Казак, собравшись, стал объяснять:

— Примчались, ваше превосходительство, два мужика болгарина из соседнего села. Сказывают, что на их село напали турки. Всех жгут, режут, даже женщин и детей, дома грабят.

— Где эти болгары?

— А туточки, у хаты.

Михаил Дмитриевич перекинул через плечо ремень сабли, поспешно вышел.

У крыльца в окружении казаков двое чернявых мужчин, возбужденно жестикулируя, что-то говорили. Завидя генерала, бросились к нему. Но генерал не стал их слушать, обратился к есаулу Тарарину.

— Далеко ли до селения?

— Верст с десяток.

— А турок много?

— Да вроде бы сотни две.

— Командуйте своим: на конь! И мне жеребца. Сам поведу.

Через четверть часа казачья сотня есаула Тарарина во главе с генералом неслась к селению на выручку жителей. Скобелев, конечно же, мог и не ехать сам, но сознание подсказывало, что непременно следует возглавить это дело. Мчались рысью, боясь потерять в пути лишнюю минуту. Впереди, в полуверсте, скакали два десятка из дозора, с ними знавшие дорогу болгары.

Отступая, турки безжалостно уничтожали селения, грабили, угоняли скот. Особенно неистовствовали так называемые башибузуки. Из них были созданы отряды, а точнее банды, отличавшиеся особой жестокостью.

Первыми селения достигли дозорные. Не ожидая сотни, они с гиком влетели в улицу, устрашающе выбросив перед собой пики. Послышалась беспорядочная стрельба.

— В лаву! — подсказал генерал Тараринову, и есаул, привстав на стременах, во весь голос подал команду:

— Казаки-и, в ла-аву! — И сотня развернулась для атаки и бросилась вперед.

Заприметив казаков, турки вскочили на коней и пустились наутек. Дома горели. Над ними бесновались огненные языки. Пламя гудело, слышался треск пожираемого огнем дерева. По улицам бродили и ошалело ревели животные. И ни одного жителя.

Михаил Дмитриевич направился к ближайшей уцелевшей хате. Переступив порог, подался назад. Прямо у ног на глиняном полу лежала полуобнаженная женщина со вспоротым животом. Рядом растекалась лужа сгустившейся крови. Поодаль ниц лежала другая. Из-под косынки выбивались седые космы. И тоже кровь. В люльке застыло бездыханное тельце грудного ребенка. У распахнутого сундука в беспорядке валялась одежда, тряпье, лоскутное одеяло. Возле печки перевернут чугунок, разбросаны глиняные черепки посуды. Такую жестокость к беззащитному населению Михаил Дмитриевич видел впервые.

— Чьих это рук дело? Кто мог такое? — лицо у него побледнело. — Неужели турки?

— Может, и они, — ответил есаул. — Скорей всего башибузуки. Уж это такое дурное семя…

Генерал случайно взглянул на угол, где лежало тряпье, и ему показалось, что оно зашевелилось.

— Посмотрите там.

Сопровождающий его казак решительно шагнул, выдернул саблю.

— Саблю убрать! — крикнул генерал, и казак с той же ловкостью вогнал ее в ножны.

— Да тут малой! — воскликнул вояка, приподнимая за волосы мальчонку. — Ты что тут делаешь? Чей ты?

Мальчишка в ответ ни слова, диковато озирался, переводя взгляд с казака на генерала.

— Что молчишь? — встряхнул его казак. — Сказывай, кто таков.

— Не троньте его! Он же до смерти напуган. — Генерал подошел к мальчику, опустил руку на его худенькое плечо.

Мальчишке лет десять. Черноволосый, глаза как маслины. Он испуганно озирался, и вдруг его взгляд остановился на лежащих телах.

— Мамо! — вскрикнул он и рванулся к лежавшей у входа женщине.

Генерал едва удержал его. Опасаясь, как бы с мальчиком не случилось ничего серьезного, он увлек его к двери. Тело ребенка судорожно вздрагивало, по лицу градом катились слезы.

— Мамо!.. Мамо!..

— Пойдем… Пойдем… — генерал заслонял собой страшную картину.

Удивительное дело, неустрашимый в схватках боец, не раз встречавший смерть, он не мог переносить плач ребенка. Всякий раз, когда видел детские слезы, физически ощущал боль в груди, казалось, душа разрывалась на части. И теперь им вновь овладело это чувство.

— Узнайте, кто этот мальчик, кто родители? — Виденное потрясло Михаила Дмитриевича.

— Слушаюсь, — ответил есаул.

С помощью драгомана удалось узнать, что отца у мальчика нет, турки за что-то схватили его и увезли. Куда и что с ним сделали, мальчик не знает. И никому из родственников об этом неизвестно. Мать же и бабушка лежат там, в хате.

— Как тебя звать, малыш? — спросил Михаил Дмитриевич.

И мальчик понял его, ответил:

— Василь.

— Василий, стало быть. — Генерал привлек мальчика к себе.

Дозорным удалось захватить двух башибузуков и доставить генералу. Один из пленных был могучего сложения, вислоухий, широкий ремень туго стягивал дородное тело. Второй — худой, чернявый с быстрым рыскающим взглядом.

Их усадили на землю, спиной друг к другу и, чтобы не смогли бежать, крепко стянули веревками руки. А для охраны выставили часового.

Увидев пленных, мальчик всполошился.

— Вот они! Вот! — показывал он на них. — Это они были в хате! Они убили мать и бабку! Они! Они!

Пленные отвели взгляд в сторону.

— Ты не ошибся? — спросил драгоман.

— Нет! Нет! Это они!

Казаки загудели, кто-то вскинул ружье.

— Ваше превосходительство, дозвольте с ними рассчитаться! — воскликнул есаул. — С ними, негодяями, разговор будет коротким.

— Уймитесь, есаул! Не наше дело воевать с пленными. Там с ними без нас разберутся.

Михаил Дмитриевич понимал, что после выпавших на долю мальчика потрясений ему требуется внимание и ласка. Он приказал его одеть в форму, привести в порядок и несколько дней держал при себе. В нем проснулось чувство привязанности к мальчику. Он вдруг задумался над тем, что ему скоро тридцать четыре года, давно пора иметь детей. Но он не только их не имел, у него не было и жены. Все свое время отдал воинской службе, армии. Его интерес сосредоточивался на учениях, боевых походах, солдатских лагерях…

Однажды он отсутствовал весь день, вернулся к ночи. Увидев его, Василь бросился на шею.

— Ты чего же не спишь? — упрекнул его Михаил Дмитриевич.

— Так он, ваше превосходительство, весь день сам не свой, — пояснил денщик. — Все вас высматривал, спрашивал, где батько.

— Ну ложись, спи. А я устроюсь рядом с тобой.

Наутро денщик невзначай проронил:

— Мальчонку бы надобно определить в полк, навроде бы воспитанником. Уж очень он любопытен до всего военного. Глядишь, и охвицером получится.

— А я, Остап, хотел его при себе оставить.

— А это уж ни к чему, ваше превосходительство. Вам не до него. У вас своих хлопот полон рот, а мальчонка живая душа, вниманья требует. В полку, — продолжал рассуждать старый солдат, — определят в музыкантскую команду или еще в какое тихое место. Глядишь, там найдется добрый дядька, он и поможет мальчонке стать на ноги, приучит к делу.

— Подумать надо, — ответил Михаил Дмитриевич, внутренне соглашаясь с денщиком.

Встретив в этот день командира казачьего полка Нагибина, Михаил Дмитриевич предложил ему определить в полк Василя.

— Не могу, ваше превосходительство. При всем к вам уважении.

— Почему же?

— Не нашего, казачьего, он сословия. Да к тому же еще и чужеродец. Свой, русский, не может быть казаком, а где уж болгарину! На этот счет покойный Матвей Иванович Платов — царство ему небесное — дал твердое указание.

— Какое же? Никогда о том не слышал.

— Дал, — утвердил полковник. — Когда он атаманствовал в Новом Черкасске, одно столичное лицо прислало ему письмо с просьбой причислить его чадо к казачьему войску. Так, мол, и так, на все готов молодец, чтобы служить в казачьем полку и впредь именоваться казаком.

— Ну и что же?

— Не дал Платов на то согласия. Описал этому важному чиновнику, что стать казаком, не живя на Дону, никак невозможно. Казаком нужно родиться, с детства унаследовать обычаи и привычки казачьего уклада. И не принял просьбу.

— Вечно вы, казаки, со своими причудами! — посетовал Михаил Дмитриевич.

Через несколько дней ему удалось договориться о мальчике с командиром егерского полка. Тот, недолго поразмыслив, дал согласие. Но тут сочувствием к судьбе Василя прониклась мать Скобелева Ольга Николаевна. С самого начала войны она прибыла от общества милосердия в Дунайскую армию. Здесь она взяла на себя заботу о раненых и находившихся в лазаретах солдатах. При ее участии производились закупки и распределение лекарств и всего необходимого для раненых и больных, нередко она выполняла роль сестры милосердия — помощника врача.

Узнав о мальчике, она загорелась желанием организовать в Болгарии приют для малолетних сирот, родители которых погибли от турецких варваров.

— Неужели здесь много таких детей? — спросил Михаил Дмитриевич.

— Конечно! Боюсь, что одного приюта будет мало.

— И когда же он будет открыт? До приютов ли сейчас?

— А почему же нет? — вопросила мать. — Благое дело нельзя откладывать в долгий ящик. Думаю, что не пройдет и полгода, как определим твоего Василя в приют. Доверься мне. При себе же не оставляй. Пусть лучше побудет в полку.

Вскоре Михаил Дмитриевич вместе с Василем направились в егерский полк.

Увидев генерала, командир полка бросился к нему, отдал по всем правилам рапорт.

— Вот привез пополнение. Хороший парнишка, добрый, отзывчивый и много переживший для своих лет.

— Все сделаем, Михаил Дмитриевич. Вырастим из него доброго солдата.

— Солдата сделать несложно. Нужно прежде всего воспитать из него человека.

— Само собой, — согласился полковник.

Вместе с мальчиком они прошли к штабу.

— Ну, Василь, будь счастлив! — генерал по-отцовски прижал его к груди.

— Тебя как звать-то? — спросил мальчика рыжеусый полковой писарь, раскрывая толстую книгу, где занесены рядовые и младшие чины.

— Василь, — ответил мальчик.

— Ага, стало быть, Василий. — Он обмакнул ручку в стеклянный пузырек с чернилами, снял с конца пера волосинку, записал имя. — Фамилию не спрашиваю, знаю.

И бойкий писарь вывел в графе округлыми буквами: Скобелев.

Так болгарский мальчик стал носить фамилию прославленного полководца.

На Константинополь

Поражение турецкой армии у Шейново вынуждало ее командование идти на перемирие. Еше ранее Порта через свои посольства просила европейские государства поддержать ее в переговорах, что стало известно всеведущим газетчикам. Но Англия уже и без того увидела близкую опасность ее интересам на Средиземном море. Планы России невозможно было скрыть, тем более, когда русская армия начала наступление на восток.

Уже 3 января подвижный и сильный отряд Гурко овладел Филиппополем с явным намерением развить успех по долине реки Марицы к Константинополю. Отряд Радецкого с авангардом, которым командовал Скобелев, наступал на стратегически важный Адрианополь или, как его называли турки, Эдирне. С овладением этого города открывался прямой путь к Константинополю.

Константинополь — сердце древней Византии, чьи плодотворные токи проникли на Русь, неся силу разума и культуры. Но Константинополь являлся также ключом к Средиземному морю. Владеть этим городом — давняя мечта флотоводцев. Да только ли их! Город, словно магнит, притягивал нацеленные на него войска Дунайской армии.

«Нельзя допускать русских к проливу! Потребовать, чтобы они остановились!» — зашумела европейская пресса, обвиняя Россию в захватнических планах. Военная истерия нарастала. Перепуганное английское правительство громогласно заявило, что в случае, если русские войска займут проливы, Босфор и Дарданеллы, оно будет себя считать свободным в действиях по защите британских интересов в Средиземноморье. Все эти дни Михаил Дмитриевич пребывал в возвышенном, прямо-таки праздничном настроении. И отнюдь совсем не по причине наступления Нового, 1878 года. Волнение, даже отчаяние, какое он испытывал при переходе через Балканы, досадное опоздание со вступлением в сражение, а потом и понесенные немалые потери, сменилось после дела у Шейново непередаваемым, с трудом сдерживаемым чувством сладостного упоения достигнутой победой. Далеко не каждому смертному выпадало такое счастье.

— Вы, Михаил Дмитриевич, не просто генерал, — польстил художник Верещагин. — Вы — артист своего дела. Обещаю непременно написать картину сражения. И вы будете на ней в центре внимания.

— Ну уж, право, Василь Васильич, вы переоцениваете мои заслуги. Я делал все так, как сделал бы на моем месте здравомыслящий начальник.

Верещагин остался верен обещанию. По окончании войны он создал целый цикл картин, посвященных недавним военным событиям. В числе их была и картина «Скобелев под Шейновым». В начале 1880 года все картины о балканской войне были доставлены в Петербург и выставлены на обозрение в одном из богатых особняков на Фонтанке, у Семеновского моста. Народ валил на выставку тысячами.

Брат художника А. В. Верещагин вспоминал: «Здесь, на выставке, я нередко встречал Михаила Дмитриевича Скобелева. Он часто забегал полюбоваться на картину «Скобелев под Шейновым». Как известно, «белый генерал» изображен здесь скачущим на белом коне вдоль фронта солдат, причем срывает с головы своей фуражку и кричит им в привете: «Именем Отечества, именем государя, спасибо, братцы!» Скобелев каждый раз приходил в великий азарт от картины, и ежели при этом публики в зале было не особенно много, то бросался душить автора в своих объятиях. Я точно сейчас слышу, как он, обнимая брата, сначала мычит, а потом восклицает: «Василий Васильевич! Как я вас люблю!», а иногда в избытке чувств переходил на «ты» и кричал: «тебя люблю!»

Так на большом полотне выдающийся русский художник запечатлел момент одной из битв Балканской войны и ее героя…

Поздравил Скобелева с Новым годом и победой и великий князь Николай Николаевич.

— Вы достойно вели себя, — сказал он сухо, давая понять различие в положении.

Зато Федор Федорович Радецкий крепким объятием выразил искреннее расположение.

— Молодец, Михаил Дмитриевич! Истинный бог, молодец! Большое вам от всех шипкинцев спасибо. Рад, что имею таких боевых начальников под своим началом. Готовьтесь возглавить в наступлении авангард.

Это было наконец-то признанием его боевых заслуг, его таланта полководца. 4 января состоявший из кавалерии авангард отряда Гурко был передан в подчинение Скобелеву. Кроме 16-й пехотной дивизии, теперь в его распоряжении находилась бригада драгун, которой командовал генерал Краснов, и казачья бригада Чернозубова, состоявшая из 24-го и 30-го донских полков.

Памятуя приказ главнокомандующего о быстрейшем выходе к Адрианополю, а затем к Босфору, Скобелев предпринял форсированный марш-маневр. Того же требовал и генерал Гурко. Имея впереди казачьи полки и драгунскую бригаду, авангард, не задерживаясь в большом и красивом городе Филиппополе (Пловдив), устремился вслед за поспешно отходившей армией Сулейман-паши.

Утром б января от генерала Краснова поступило донесение, что бригада ночью напала на турецкую колонну и захватила 23 орудия, а на рассвете столкнулась с неприятелем и ввязалась в перестрелку. Скобелев представил небольшого роста, убеленного сединой генерала с Дона, балагура и насмешника и одновременно не знающего страха храбреца. В конце донесения была приписка с просьбой поддержать драгун, потому что силы неприятеля превосходят. «Непременно надобно Даниле Васильевичу помочь», — решил Скобелев и поспешил к месту схватки.

Дорога тянулась по долине быстрой Марицы, обмелевшей зимой и не столь бурной. Справа возвышалась горная гряда, а слева за рекой простиралась равнина. Было морозно и ветрено, хотя светило солнце. И по всей дороге видны были следы поспешного отступления неприятеля. Встреченная на пути деревня пуста. Спасаясь от расправы турок, жители бежали в горы. Несколько хат горело, слышался зловещий гул и треск пожираемого огнем дерева. Ветер крутил взметнувшиеся языки, рвал их, и клочья огня летели в холодном воздухе. Двери хат были распахнуты, везде разбросан скарб, бродил брошенный и голодный скот. И страшные следы на дороге: убитые жители, зарезанные прямо в упряжке волы, брошенные повозки. Такого Михаил Дмитриевич еще не встречал. Нетрудно было понять, что турки мстили за свое отступление, стремясь как можно больше навредить остававшимся здесь людям.

В полдень, когда Михаил Дмитриевич находился в полку Дробышева, примчался казачий офицер с сообщением о прибытии двух турок-офицеров, которые требуют представить их главному начальнику.

— Для чего? — спросил генерал.

— Будто бы намерены вести переговоры.

Облаченные в черные мундиры, турки удивительно похожи друг на друга: одного роста и сложения, чернявые, с округлыми бородками и неулыбчивые. С достоинством поклонились, прежде чем один из них заговорил:

— Они прибыли по распоряжению верховной власти с полномочиями начать переговоры о прекращении военных действий, — перевел драгоман.

— А имеют ли они документ, который бы подтверждал их полномочие?

— Да, такой документ есть. — Турок протянул бумагу.

И переводчик, прочитав ее, перевел содержание.

— Однако мне не дано права на переговоры, — отвечал Михаил Дмитриевич. — С этим вы должны обратиться к самому главнокомандующему.

— Хорошо. Тогда мы направимся к нему. Наш поезд в полной готовности.

— Какой поезд? — насторожился генерал.

Турки объяснили, что они прибыли из Адрианополя на поезде, который сейчас находится на станции. И тут, словно озарение, Михаилу Дмитриевичу пришла на ум дерзкая мысль.

— К главнокомандующему поездом не добраться, вам к нему надо ехать на лошадях, — заявил он. — Но это не близко.

— Ну что ж, мы готовы.

— Я вам помогу. Сейчас распоряжусь об экипаже и охране. Надеюсь, вы не задержитесь со сбором?

Перекинувшись взглядом, турки заявили, что готовы ехать хоть сейчас.

Скобелев велел подготовить для турок экипаж, охрану, сообщить по телеграфу в штаб великому князю о представителях турецкой стороны. Приказал также немедленно прибыть к нему командиру Углицкого полка полковнику Панютину.

Тот не заставил себя ждать. Явился, как всегда, уверенный в себе, полный энергии и достоинства.

— Немедленно взять под охрану турецкий состав! Свой батальон в полном вооружении — к поезду!

Отправив турок, Михаил Дмитриевич поспешил на железнодорожную станцию. Поезд с вагонами стоял под парами, в готовности находились и солдаты батальона.

— По вагонам! — распорядился генерал и сам направился к одному из них.

Вагонов не хватало, и часть солдат расположилась на крышах. Набирая скорость, поезд покатил в сторону Адрианополя.

Адрианополь представлял собой сильное укрепление, вокруг которого располагались мощные редуты с орудиями большого калибра, удерживающие под контролем все подступы к городу. На участках между ними находились оборонительные сооружения для пехоты, которая простреливала местность перекрестным огнем стрелкового оружия. В создании этих инженерных сооружений принимали участие европейские инструкторы.

Взять Адрианополь было нелегко. Но русской разведке удалось установить, что численность гарнизона явно мала для обороны города. Этим обстоятельством было решено воспользоваться для захвата города. Скобелев принял смелое и необыкновенное решение: ворваться в город, используя поезд. Никогда ничего подобного в русской армии не применялось. Но он знал суворовское правило: удивить — победить. И генерал последовал ему.

Поезд безостановочно катил по рельсам, обгоняя отступающие войска неприятеля, который не мог даже предположить, что русские осмелятся на подобную дерзость.

Сгустились сумерки холодного январского дня. До Адрианополя оставалось совсем немного, и теперь всех волновала мысль о длинном деревянном мосте, который предстояло преодолеть. Мост пролегал над горной Ардой, впадающей в Марицу. Где-то в глубине теснины кипела и билась река. Опытный машинист притормозил и повел состав совсем медленно. Но едва паровоз достиг середины моста, как впереди загремели выстрелы. В ночной темени вспыхивало там и сям. Поезд остановился.

— В чем дело? — спросил дежурного генерал. — Кто стреляет? Почему стоим?

Дежурный офицер помчался по мосту к месту перестрелки.

Это были напряженные минуты неизвестности, когда поезд с людьми неподвижно стоял на старом, ненадежном мосту, готовом под тяжестью состава обрушиться в пропасть. Солдаты роты выскочили из вагона и стали продвигаться к месту перестрелки, готовые вступить в схватку с невидимым врагом. Наконец стрельба стада удаляться, и прибежавший офицер доложил, что турки, по-видимому, готовили засаду, но посланная из казачьей бригады сотня сама напала на нее и, сбив турок, теперь преследует их.

К утру к станции подоспели и наступавшие конные полки, в том числе и казачьи части. Все они поступили под начальство Скобелева. Днем они торжественным порядком вступили в отстоявший в четырех верстах город. Встретила их депутация от городских властей, которая вручила генералу ключи от города. Под его резиденцию отвели большое роскошное здание, где до того пребывал турецкий генерал-губернатор.

Вскоре Скобелеву приказали двигаться на Константинополь. Войска устремились к турецкому городу, расположенному у Босфорского пролива.

После нескольких дней пути авангард отряда достиг деревни Чаталджи. До Константинополя оставалось рукой подать: чуть более двух десятков верст, всего один переход. И тут из главной квартиры последовал строгий приказ: остановиться и дальше — ни шагу. Впереди катила воды река Карасу, которая являлась условной границей перемирия. За ней на возвышенном берегу виднелись турецкие редуты, орудия, турецкие солдаты.

Усилия Англии не пропали даром. Русскую армию вынудили прервать поход на Константинополь.

Настал памятный день — 19 февраля 1878 года. Прибывший из Петербурга министр иностранных дел граф Игнатьев вел долгие переговоры с турецкой стороной и, наконец, стороны пришли к согласию. В тот день предстояло подписать мирный договор. Войне наступал конец. Местом подписания договора избрали местечко Сан-Стефано в пригороде Константинополя. По этому случаю гвардейские войска, находившиеся поблизости, были выведены для парада. Это было поле у маяка, откуда открывался вид на Константинополь и неширокий Босфорский пролив, скрывающийся в дымке.

Войска вывели к полудню, но парада не начинали, ожидая подписания договора. Приглашенный на торжество генерал Скобелев, как и остальные, с высоты сооруженной по этому случаю трибуны видел квадраты войск, многочисленную толпу прибывших из Константинополя жителей, панораму города с минаретами и мечетями, уходящую к Сан-Стефано дорогу, по которой ожидали гонца с вестью о подписании документа.

Сеял мелкий нудный дождь, тело пронизывал ветер, а вестей из Сан-Стефано все не было, и парад не начинался.

Михаил Дмитриевич вдруг вспомнил, как весной прошлого года он ехал в поезде к Дунаю в полном неведении относительно своей службы, и судьба проявила к нему благосклонность. Вспомнилась переправа через Дунай, взятие Ловчи, штурм Плевны, переход через Балканы, Шейново. Вспомнились лица солдат, идущих, казалось бы, безбоязненно в атаку, но с чувством подавленного страха, и это было заметно на их лицах. А сколько было убитых, сколько пролито крови и покалечено судеб!..

Уже стало смеркаться, когда на дороге появился экипаж, несшийся во весь дух к войскам. Из него выскочил министр Игнатьев и, размахивая над головой бумагой, поспешил к главнокомандующему князю Николаю Николаевичу.

— Мир, ваше величество! Мир!

Послышались восторженные крики толпы, солдатское «ура». Лица вконец продрогших людей вдруг прояснились, все заулыбались.

Михаил Дмитриевич смотрел на браво шагающих мимо трибун гвардейцев, на лихих конников и неожиданно поймал себя на мысли: что же будет? Какая участь ждет его дальше? Несмотря на то, что за переход границы через Балканы он был пожалован золотой с бриллиантами шпагой, отношение многих начальников к нему оставалось недобрым. Все чаще закрадывалась мысль об отставке. В одном из писем в столицу он сетовал: «Только обязанности верноподданного и солдата заставили меня временно примириться с невыносимой тяжестью моего положения с марта 1877 года. Я имел несчастье потерять доверие, мне это было высказано и это отнимает у меня всякую силу с пользой для дела продолжать службу. Не откажи своим советом и содействием для отчисления меня от должности, с зачислением по запасным войскам…».

Однако судьба его вдруг круто изменилась. В конце августа его назначают генерал-адъютантом в свиту императора, а спустя полгода, 4 февраля 1879 года, назначают командиром 4-го корпуса, дислоцированного в минском гарнизоне.

ГЛАВА 7
АХАЛТЕКИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Перед дальней дорогой

В последних числах декабря 1879 года, когда все были в предновогодних хлопотах, у Скобелевых произошло несчастье: скончался Дмитрий Иванович. Умер неожиданно, как говорят, в одночасье. Пришел со службы, пожаловался:

— Что-то тяжко мне, передохну. — Опустился в кресло и вроде бы заснул.

Охраняя сон хозяина, Митрофаныч погрозил бойкой служанке, что б не шумела, блюла тишину. Но прошло время, а генерал, как опустился в кресло, так и застыл, не меняя позы. Почувствовав неладное, старый слуга приблизился, вгляделся и отпрянул.

— Ольга Николаевна!.. Матушка!.. — засеменил, спотыкаясь, к хозяйке. — Барин-то, барин… Отошел.

— Кто отошел? — Изменилась в лице Ольга Николаевна. — Как отошел?

— Барин-то, Дмитрий Иваныч.

Ольга Николаевна бросилась в гостиную. Упала у кресла, уткнулась лицом в сухое жесткое сукно мундира.

— Ди-има-а!.. — безутешно рыдала она. — Теперь моя очередь. Господь! Возьми меня.

— Нет, — возразил ей Митрофаныч. — Это я зажился на свете, мне пора.

Старик словно в воду глядел: через две недели и его после отпевания в церкви снесли на погост…

В марте 1880 года последовал вызов Михаила Дмитриевича к военному министру Милютину. Шестидесятичетырехлетний генерал относился к Скобелеву весьма благосклонно. Умный, проницательный, он обладал широким мышлением государственного деятеля. За девятнадцать лет министерской деятельности он сделал для армии много полезного, но главным своим делом считал проведение военной реформы.

Поражение русской армии в Крымской войне, отмена крепостного права, развитие промышленности и новых отношений требовали проведения таких мер, которые не позволили бы армии утратить силу и боевую мощь. Дмитрий Алексеевич Милютин взял на себя роль зачинателя преобразований. В результате изменились комплектование и организация армии, в войска поступило отвечающее современным требованиям вооружение. Внедрились новые, основанные на суворовских правилах, принципы обучения и воспитания войск.

Милютин еще в Болгарии распознал в молодом Скобелеве черты незаурядного и перспективного военачальника. Когда после третьей неудачи штурма Плевны главнокомандующий склонен был отступить, признавая тем самым слабость армии, Милютин возражал. На военном совете он со всей решительностью заявил:

— Неудача постигла армию потому, что штурм был и на этот раз организован неумело. Переложить позор на армию не смею. Осаду надобно продолжить и предпринять новую попытку овладеть Плевной. И непременно к делу привлечь Скобелева. Поручить ему главный участок.

Министр настоял на четвертом штурме крепости, а скобе-левский отряд с блеском выполнил в нем трудную задачу.

Теперь Дмитрий Алексеевич пригласил молодого генерала, чтобы сделать ему новое предложение.

Спросив о здоровье, о делах в корпусе, он без обиняков сказал:

— Есть намерение послать вас в Закаспийский край. Обстановка там сложилась не в нашу пользу, даже наоборот. Все попытки утихомирить текинцев оказались бесплодными, а обстоятельства не терпят промедления. Вы самый подходящий начальник. Полномочия получите полные. Словом, готовьтесь возглавить экспедицию.

«Вот тебе и на! Будто сон в руку!» — едва не воскликнул Михаил Дмитриевич. Только вчера в беседе с офицерами шел о том разговор. Все единодушно говорили, что возглавить новую туркестанскую экспедицию должен он, Скобелев, потому что лучше его никто не справится.

В последнее десятилетие к России была присоединена вся огромная территория Средней Азии. Некогда заброшенный край с узаконенным рабством, господством ханов и бесправием подданных, униженным положением женщин, край сплошной неграмотности и экономической отсталости стал пробуждаться. Но если на востоке дела шли более или менее успешно, то в западной части, в Туркмении, обстановка была сложной и непредсказуемой.

Возбудителем беспорядков было воинственное племя туркмен-текинцев, насчитывавшее около ста тысяч кибиток и жившее в Ахалтекинском оазисе. В отличие от миролюбивого племени иомудов, пребывавших ближе к Каспийскому морю и занимавшихся рыболовством, ремесленничеством и хлебопашеством, текинцы посвятили себя грабежам и разбоям. Особенно доставалось иомудам, которые, приняв подданство России, вынуждены были терпеть жестокость соседей.

Для усмирения текинцев и установления в Туркмении порядка в 1879 году была предпринята военная экспедиция, которая кончилась неудачей. Теперь намечалась вторая.

— С вашим назначением согласен генерал Кауфман, — говорил Скобелеву Милютин. — Он же как генерал-губернатор среднеазиатского края подал эту мысль. Не раз просил направить вас к нему.

— Признателен Константину Петровичу. В свое время я прошел у него хорошую школу. — И Михаил Дмитриевич перевел разговор на главное. — Кому прикажете сдать корпус?

— Никому. Вы так и останетесь его командующим, а временно ваш заместитель возглавит его.

— Сколько же месяцев придется отсутствовать?

Милютин ответил не сразу, прежде поразмыслил:

— Думаю, год. Это самый меньший срок.

«Год? Не многовато ли? — подумал про себя Михаил Дмитриевич. — За год войну на Балканах завершили».

Они подошли к карте, занимавшей треть стены огромного министерского кабинета.

— Вот район предстоящих действий, — обвел рукой министр значительную часть пространства за Каспийским морем. — Вот Красноводск, а вот и Чикишляр — база формирования отряда. — Конец карандаша указал обозначенную на берегу Каспия точку. Она находилась неподалеку от устья реки Атрек. За рекой простирались земли Персии. — От Чикишляра до Асхабада самое короткое расстояние, около девятисот верст. Этим и объясняется выбор исходной базы. Асхабад и прилегающая к нему область именуется Ахалтекинской и населена туркменами племени теке. Люди воинственные, беспокойные, основное занятие которых нападение и грабеж соседей, даже тех, кто проживает за хребтом, в Персии. Главная цель экспедиции, однако, не Асхабад, а крепость Геок-Тепе, что западнее поселка. В крепости сосредоточены основные силы текинцев. Вот она-то и есть цель вашей ахалтекинской экспедиции. Если ею овладеть, то сопротивлению придет конец.

Михаил Дмитриевич был весь внимание. Слушал, не прерывая. У него уже возникли некоторые мысли по организации отряда, его обеспечению необходимым, способам выдвижения к крепости. Пройти по сухой, безводной пустыне девятьсот верст не просто. Потребуется не одна тысяча верблюдов, заблаговременное создание промежуточных баз снабжения, оборудование колодцев, устройство полевых лазаретов.

— И еще, генерал, есть одно немаловажное обстоятельство, которое торопит экспедицию. Как вам известно, в соседнем Афганистане англичане затеяли войну. Это отнюдь не случайно. — Министр посмотрел на него, как бы убеждаясь, понимает ли тот смысл происходящих вблизи российского рубежа событий, продолжил: — Стоило нам укрепить позиции в Средней Азии, как англичане устремились в Афганистан, стали вмешиваться в его внутренние дела. Эти маневры яснее ясного понятны, стоит только посмотреть, какое положение занимает страна. А она разделяет земли, где сталкиваются интересы России и Англии, — Среднюю Азию и Индию. На севере Афганистана, за хребтом Копет-Дагом — Туркмения, — Милютин провел карандашом по карте там, где коричневый наплыв указывал горный массив, — а на юге — Индия.

— Да, разумеется, — проронил Михаил Дмитриевич.

— Вот поэтому англичане и ввели в прошлом году туда свои войска. Они не только пытаются упрочить в Афганистане свое положение и тем обезопасить Индию, не только это. Они намерены еще и распространить свое влияние в Средней Азии. И ставку делают прежде всего на творящих беззаконие текинцев. Ахалтекинский оазис, таким образом, является очагом, в котором может разбушеваться огонь большой войны. Этого нельзя допустить, нужно погасить его в самом зародыше.

Англия решила ввести войска в Афганистан, когда Россия вела на Балканах войну, выжидала благоприятного момента. И наконец он настал. Весной 1878 года по приглашению эмира Шир-Али в Кабул прибыло русское посольство. Его приняли с большими почестями, что означало укрепление дружественных позиций России в Афганистане. Стремясь помешать их сближению, британский вице-король Индии лорд Литтон в августе того же года тоже отправил в Кабул посольство. Однако, едва ступив на афганскую территорию, оно было задержано пограничным отрядом. Никакие объяснения и просьбы не помогли: англичанам пришлось убраться восвояси. Тогда Англия, решив проучить строптивого эмира, объявила ему войну. Осенью 1879 года после упорных боев английские войска заняли Кабул и продолжали боевые действия и в других районах. Однако окончательной победы не предвиделось.

— Надеюсь, я смогу познакомиться с документами прошлогодней экспедиции? — спросил министра Михаил Дмитриевич, когда беседа подходила к концу.

— Конечно! Это даже необходимо! Я хотел предложить вам начать с этого. В Генеральном штабе вы найдете все нужное. Кстати, на днях в министерстве состоится обсуждение предстоящей экспедиции, ваше присутствие обязательно.

Михаил Дмитриевич покидал кабинет, окрыленный возложенным на него поручением. Он понимал, что взвалил на себя большую ношу и великую ответственность, но это лишь вдохновляло, вселяло уверенность в успехе. И еще приятно льстила мысль, что выбор пал на него, молодого генерал-лейтенанта, а не на кого-то из числа умудренных опытом и немалыми заслугами военачальников, какие были в России.

Весь следующий день он провел в Генеральном штабе, знакомясь с материалами прошлогодней экспедиции в Ахалтекинский оазис.

Экспедиции не повезло с самого начала. По прибытии на место неожиданно заболел и умер ее начальник, генерал Лазарев. Потом возникли трудности с заготовкой продовольствия, фуража. К тому же дерзкие ахалтекинцы предприняли нападение на близлежащие к Чикишляру селения иомудов, угнали у них верблюдов. А ведь верблюд в пустыне — главное средство передвижения! Без него пустыню не преодолеть. В сборах и подготовке было потеряно благоприятное весеннее время. Отряд тронулся в путь лишь в начале июня. Поход был нелегким и долгим. Наконец, в конце августа войска достигли крепости текинцев Геок-Тепе. На следующий день был предпринят штурм.

Он продолжался весь день. Попытки русских пробиться в крепость текинцы успешно отбивали. В конце дня одному из батальонов удалось ворваться в крепость, но развить и закрепить успех русские не смогли. Внутри крепости солдаты встретили ожесточенное сопротивление и, неся потери, вынуждены были отступить. Не подоспей помощь, они были бы уничтожены. Потери оказались столь большими, что повторный штурм стал невозможен. Опасаясь разгрома, отряд бесславно возвратился к Каспию.

Михаил Дмитриевич прочитал каждый лист с приказами, донесениями и другими боевыми документами, изучил маршрут движения, его описание, организацию войск в пути. Мимо его внимания не прошло ничего, что могло, на первый взгляд, показаться малозначащим и второстепенным. Он знал, что в походе и сражении эти кажущиеся мелочи имели порой решающее значение. Мелочей в военном деле нет.

Незадолго до отъезда он встретился с матерью. После смерти мужа Ольга Николаевна отдалась общественным делам. Во время войны на Балканах она попечительствовала над госпиталями Дунайской армии. При ее активном участии в Филиппополе был создан приют для малолетних сирот, родители которых погибли в войну. Ее избрали главой болгарского отдела российского общества Красного Креста.

— Ты уезжаешь, и я собираюсь ехать, — объявила она.

— Куда? Зачем? — не скрыл удивления Михаил Дмитриевич.

— В Болгарию, разумеется. Хочу там построить церковь в память о незабвенном Дмитрии Ивановиче.

Он не стал ее отговаривать, знал, что мать всегда добивается того, что задумала. Да и трудно было возражать против святого дела. Заметил только:

— Трудна будет поездка в твои-то годы. — Ей скоро должно было исполниться шестьдесят.

— Потом будет еще трудней. И в приюте побываю, нашего Василия хочется увидеть.

— Что же раньше не сказала! Я бы подарки ему послал. — Василия Михаил Дмитриевич любил, как сына. — Может, ему дать денег?

— Не беспокойся! Доверься мне. Не обойду вниманием мальчишку. А на церковь я уже внесла деньги в банк, думаю, на первый раз хватит.

В Закаспии

В Тифлисе, куда Скобелев приехал в апреле, уже вовсю бушевала весна. Дни стояли теплые, солнечные, деревья распустились, а в горах дрогнул под лучами снег. Кура вздыбилась и бешено несла к морю мутные воды.

В день прибытия у массивного здания штаба Кавказской армии, отстроенного еще Ермоловым, к Михаилу Дмитриевичу подошел незнакомый полковник. Чистое русское лицо, проницательный взгляд.

— Осмелюсь спросить: вы ли генерал Скобелев?

— Не ошиблись. С кем имею честь говорить?

— Полковник Гродеков. Назначен к вам в отряд начала ником штаба.

— Гродеков? Позвольте, это не ваши ли книги я читал?.. Запамятовал название…

— «Хивинский поход» и «Война в Туркмении».

— Да, да! Прекрасные труды! Вот уж не ожидал, что придется с вами встретиться! Значит, предстоит вместе решать дела отряда, ходить, стало быть, в одной упряжке.

Некоторое время тому назад Михаилу Дмитриевичу попали в руки книги Гродекова, повествующие о боевых делах русских войск в Туркестане. Он прочитал их с интересом; в них излагались полезные сведения и рекомендации, и было видно, что писал их человек, на себе испытавший трудность армейской службы в Туркестане.

Отсюда, с Тифлиса, началась служба талантливого военачальника Гродекова, генерала, прошедшего под началом Скобелева боевую школу.

В штабе Кавказской армии, которой подчинялся отряд Скобелева, уже был разработан план предстоящих боевых действий. За изучение его и засели Михаил Дмитриевич и Гродеков. План пространный, со схемами и картами в приложении, в нем предстоящие действия расписывались до мелочей. Было видно, что составляла его опытная рука. Но с первых же страниц искушенные в делах Скобелев и начальник штаба насторожились. И чем дальше читали, тем все больше и больше возникало у них вопросов, недоумения и даже возражений.

— То, что здесь написано, для войск неприемлемо, — заключил Михаил Дмитриевич, откладывая папку с планом.

— Я такого же мнения, — согласился начальник штаба.

Они направились к генералу, подписавшему этот документ. Горячий и прямой Скобелев говорил резко и без обиняков:

— План при нынешней ситуации требует во многих местах уточнения и исправления. Срок экспедиции определен вами в два года. Но это непозволительная роскошь. Ведь за Копет-Дагом английские войска ведут с афганцами войну. Они, конечно же, намерены перенести боевые действия в Туркестан, и потому увеличивают силы, продвигаются на север, их вторжение в пределы Туркестана возможно ежечасно. Нет-нет, ваше превосходительство, срок два года неприемлем. Мы только укрепляем уверенность англичан в возможности решительных действий, позволяем укрепить их связь с мятежными текинцами.

— До этого дело не дойдет. Мы не позволим англичанам вторгаться в туркестанские пределы, — возразил штабной генерал.

— А в Петербурге именно этого опасаются.

— Известно ли вам, что уже принято решение о строительстве железной дороги? Протянуть путь от Красноводска к Асхабаду не просто, дело весьма хлопотное, нужно уложить рельсы, шпалы, а прежде нужно подвезти их звон откуда. А еще земляные работы, — убеждал седовласый генерал, не привыкший спешить. — Нет, нет! Непозволительно начинать войну, не сделав запасов всего необходимого.

— Но нельзя интересы боевой операции подчинять строительству железной дороги. Пребывая в медлительности, мы обрекаем себя на неудачу, — не сдавался Михаил Дмитриевич.

— Какие вы, право, несговорчивый — упрекал их генерал. — Не все ль равно, когда придем в Асхабад: сейчас или через год? Главное, придем.

— Но ведь усложняется задача, зто вызовет липшие жертвы людьми! — горячился Скобелев. — Чем скорей достигнем цели, тем меньше будут потери.

Спор ни к чему не привел. Послали письмо в Петербург, однако ответа Скобелев не стал ждать: нельзя было терять время.

В Баку они сели на судно, перевозившее людей и грузы в Закаспий, направляясь через море к малоизвестному поселку Чикишляру. На палубе ящики, тюки, повозки, орудия. На корме тесно сбились в отсеках лошади.

Михаил Дмитриевич и Гродеков вышли на палубу. Погода выдалась чудесной, солнечной, после недавнего шторма море утихомирилось, на его поверхности ни волны, ни гребешка. С негромким плеском нос судна резал плотную, с зеленым отливом воду, и за кормой тянулся долгий пенистый след.

Появились чайки. С пронзительным криком они кружились у кормы, отчаянно бросались вдруг к воде, выхватывали серебристую рыбешку и стремительно взмывали.

— Скоро ли Чикишляр? — спросили они капитана.

— Да вот уже берег виден, — ответил тот и протянул бинокль.

Михаил Дмитриевич вгляделся в темную на горизонте полосу суши. На плоском берегу — скопище домов, нагромождение каких-то глыб, вышка, еще одна…

Знаток этих мест Гродеков пояснил:

— Когда-то там была крепость, но теперь остались только развалины.

— А что за вышки?

— С них наблюдают. Там от зари до зари дежурят солдаты, смотрят не столько за морем, сколько за подступами с суши.

Берег приближался, заметней становились контуры серых с редкими клочками зелени холмов, четче, обозначались дома, длинное приземистое строение казармы или конюшни с редкими окнами. Рядом такое же.

— Иван, — позвал Михаил Дмитриевич казака-ординарца. — Выводи-ка Ветерка.

— Куда, ваше превосходительство? — переспросил казак.

— Сюда, сюда, — недовольно уточнил генерал.

Иван вывел из загородки совершенно белого, с черной отметиной на лбу любимого генеральского коня, побывавшего на Балканах. Тот вздрагивал, нервно храпел, косил выпуклым глазом.

— Спокойно, Ветерок, спокойно, — похлопал его по шее генерал. — Попытай-ка судьбу. Придется тебе плыть до берега.

— Зачем так, Михаил Дмитриевич? — не скрыл удивления Гродеков.

— Так надо, Николай Иванович.

— Ваше превосходительство, дозвольте и мне плыть! — решительно выступил Иван.

— Доплывешь?

— Я-то? Что мне, впервые? У нас Дон понизу такой же… Ну, не совсем такой, но почти что.

— Плыви.

Раздевшись, казак, подвел коня к месту, где находились сходни. Не выпуская из рук уздечку, увлек коня в воду.

Они плыли рядом, казак и лошадь, вслед за уходящим судном. Иван лихо работал руками, плывя саженками, стараясь быть рядом с конем.

— Доплывут ли? — спросил капитан.

— Доплывут. Должны, — ответил генерал.

Он напряженно глядел на них, что-то шептал. Судно причалило, но он не сходил с места, лишь когда конь и казак выбрались на берег, облегченно вздохнул и перекрестился.

— Что же сие значит? — спросил Гродеков.

— В море загадал я: будет ли нам удача или нет. Теперь уверен в деле, коль Ветерок доплыл.

С приездом Скобелева и Гродекова подготовка к походу закипела. Предполагалось, что в отряд войдут 64 роты, 9 казачьих сотен и 2 эскадрона драгун, общей численностью в одиннадцать тысяч человек, 97 орудий и трех тысяч лошадей. Часть войск с Кавказа прибыла, остальные должны подойти из Оренбурга и Ташкента. Их нужно разместить, устроить. Предстояло подвезти и уложить продовольствие, боеприпасы, фураж, и на пристанях Чикишляра круглосуточно шла их выгрузка. Одновременно велось строительство железной дороги, первые версты которой легли к востоку.

Солдатам доставалось: строили укрепления, разгружали пароходы, перетаскивая тяжелейшие ящики и кули, сопровождали верблюжьи караваны, заступали в караулы и охранение, несли службу. Даже укладка железнодорожного полотна не обходилась без них. А дни стояли жаркие, солнце палило с безоблачных небес, обжигал дыханием сухой ветер.

В плане предстоящей экспедиции Скобелев наметил создать на маршруте несколько опорных пунктов, заблаговременно сосредоточив на них все необходимое для людей и животных. Там же должны находиться и гарнизоны, способные не только отстоять пункты от нападения неприятельских отрядов, но и вести охрану участков маршрута.

А колодцы! Ведь без воды никакой поход невозможен, а ее здесь почти нет. Имевшиеся колодцы засорились и требовали ремонта. К тому же их недостаточно, нужно бурить новые по всему почти тысячеверстному пути.

Из опорных пунктов главным определили Вами, отстоящий от Чикишляра на 300 верст. К нему и в другие пункты почти каждую неделю отправлялись большие верблюжьи караваны, доставляя необходимые запасы. Только в Вами разгрузили миллион пудов различных грузов.

И без того нелегкие дела осложнялись постоянными набегами текинских отрядов. Многочисленные, подвижные, они появлялись то в одном месте, то в другом, а то и разом в нескольких пунктах, производили опустошение и безнаказанно скрывались в бескрайней степи. Были отбиты и угнаны около шести тысяч голов овец, предназначенных для довольствия солдат в походе; несколько дерзких набегов текинцы совершили на Михайловское укрепление и Чикишляр. Бесчетное число раз подвергались нападению следовавшие в опорные пункты транспорты.

Вообще текинцы отличались храбростью и не терпели зависимости. Это были люди, проводившие жизнь в кочевье, однако в отличие от соседствующих туркмен не очень любили трудиться, большей частью занимаясь разбоем и чиня козни мирным племенам, даже живущим за Копет-Дагом персиянам. Выведенные из себя набегами северных соседей, персияне снарядили против текинцев целую армию в сорок три тысячи человек пехоты и конницу с тридцатью пушками.

— Без победы не возвращайтесь, — строго сказал главному начальнику шах. — Спалить и развеять по ветру осиное гнездо.

Узнав об этой угрозе, текинцы не стали ждать неприятеля. Вооружившись, сами выступили навстречу врагу. В одну из ночей они скрытно подобрались к его лагерю, а на рассвете внезапно атаковали. Это было страшное побоище, кончившееся тем, что почти весь неприятельский отряд попал в беду и был разметан. Только нескольким сотням конников удалось спастись, остальные полегли в степи или попали в плен. На невольничьих рынках в Хиве и Бухаре тогда появилось так много персиян-невольников, что их продавали по семь рублей за голову.

И в прошлом году текинцам удалось добиться победы у крепости Геок-Тепе, на этот раз над русским отрядом. В их руки попало много солдат, от продажи которых текинцы имели немалую выручку. Уверенные в своей силе и безнаказанности, они становились грозой для всего населения Закаспийского края.

Скобелев раньше встречался с текинцами, знал их сильные и слабые качества, однажды даже чуть не поплатился жизнью. Произошло это под Красноводском, когда он был еще капитаном и только постигал трудности службы в этом безводном краю. Их небольшой отряд ушел вперед, оторвавшись почти на суточный переход от главных сил. У одного из колодцев расположились на ночлег. С целью обезопасить солдат выставили охранение, вперед направили разведывательный дозор. Возвратившись, офицер доложил, что вокруг ни души, спокойно. С тем и отошли на покой. А на рассвете в лагере вдруг поднялась стрельба.

Михаил Дмитриевич приказал сыграть тревогу, полуодетый выскочил из палатки. В лагере творилось необъяснимое. Носились всадники, от них отбивались и отстреливались солдаты, в беспорядке гремели выстрелы. Протрубив начало сигнала, трубач тут же упал, как подкошенный.

— Ко мне! Все ко мне! — подал команду капитан Скобелев, надеясь возглавить оборону.

И тут он услышал вблизи себя, у головы, непонятный свистящий шелест. В следующий миг руки и тело его оказались перетянутыми, и он едва устоял от резкого толчка.

И лишь увидев на себе веревку, понял, что угодил в аркан текинца. Тот, сидя в седле, тянул веревку.

«Все. Конец», — пронеслось в сознании Михаила Дмитриевича. В этот самый миг он услышал выстрел и почувствовал, что веревка ослабела. Текинец падал с седла.

— А вот так мы тебя! — воскликнул донской казак Митюхин, служивший при Скобелеве ординарцем.

Тогда нападение текинцев удалось отбить, но оно на всю жизнь осталось в памяти.

Будни

Гремя по ступеням сапогами, казак взбежал на крыльцо и едва не столкнулся со Скобелевым. Увидев генерала, выпучив глаза, застыл в стойке, выпалил единым духом:

— Ваше превосходительство, бяда, текинцы двоих наших зарубили, мне подвязло бяжать…

— Смир-рно! — неожиданно подал команду генерал, строго глянув в глаза казаку. И тот осекся. По его небритому лицу бежал пот, в уголках губ — слюна. Шапка сбита, крючок тужурки висел на нитке. — Приведи себя в порядок!

И опешивший казак стал поспешно поправлять сползшую пряжку ремня, одернул тужурку, попытался застегнуть крючок и оторвал его.

— Успокоился? — спросил генерал. — Теперь толком докладывай. Ты кто?

— Казак донского полка Байдуков, ваше превосходительство, вожу почту.

— Что же случилось?

— Казака нашего, Коломийцева, убили.

— Где? Когда?

— А на перевале, третьего дня. Откуда и прибрели.

— Не торопись, казак, расскажи все толком.

Им вручили почтовые сумы, приказав доставить их в. дальний гарнизон. Выехав затемно, они двигались весь день и к вечеру выбрались к перевалу. Полпути осталось позади. И тут прогремел выстрел.

Коломийцев упал на землю. Не растерявшись, Байдуков и Демин залегли, открыли ответный огонь. Нападавших было больше, и казакам наверняка пришлось бы худо, но удалось подстрелить главаря шайки. Его с воплями унесли в укрытие, а оттуда увезли прочь.

Напуганные пальбой лошади казаков разбежались, и удалось найти только одну, с притороченными сумами. Коломийцев был мертв, пуля угодила прямо в грудь.

— Надобно похоронить, — предложил Демин.

Орудуя шашками, они стали рыть могилу, горстями выгребая землю. Трудились споро, опасаясь, как бы самим не оказаться схваченными. Была уже ночь, когда они уложили боевого товарища на дно могилы, прикрыли лицо платком, связали тесьмой на груди непослушные руки. Поспешно засыпали землей, молча перекрестились у земляного холмика. Был человек — и нет его.

И вот только что, наконец, добрались до своих…

— Почему же товарища сюда не доставили? Не гоже оставлять его в степи, хотя и в могиле, — высказал неудовольствие Михаил Дмитриевич.

Он, конечно, понимал состояние казаков, когда они находились на перевале, но долг обязывал принять меры. И он предложил Гродекову немедля послать на перевал казаков, а с ними и доктора, чтобы перезахоронить погибшего. В тот же день казаки, а с ними и доктор выехали. Ничто не предвещало опасности. Они уже были у могилы, когда вдруг на ближайшем гребне появилась большая группа неприятеля. Казаки едва успели укрыть лошадей и залечь, как, открыв частую стрельбу, текинцы бросились на них. И с ближайшего холма перешли в атаку.

Тринадцать человек открыли по наступавшим огонь. Залпы хлестко гремели среди холмов, поражая неприятеля. Но несли потери и казаки. Вначале был убит Демин и еще один ранен. Потом погиб доктор. Сблизившись, текинцы бросились в атаку, залповый огонь отбросил их. Неся потери, они откатились на исходные позиции. Дважды был ранен Иван Кучир, но продолжал сражаться. Третья пуля угодила ему в лоб. Еще быт ранен казак Дудка. За старшего остался Байдуков. Сражение на перевале длилось целый день. Силы обороняющихся были на исходе, когда вдруг в тылу текинцев послышались выстрелы и крики «ура». Это подошла на выручку со стороны Вами 10-я рота Самурского полка. Атакой с тыла она вынудила противника бежать.

Вскоре и самому Скобелеву пришлось встретиться с текинцами. В погожий день он выехал с небольшой группой офицеров и казаков на рекогносцировку. Они были верстах в десяти от крепости, как из головного дозора примчался верховой.

— Текинцы! Если напасть немедля, сумеем их перебить.

— Где они? Сколько их?

— С десяток, не более того. А направляются нам навстречу.

— Вот и хорошо. Поговорим с ними.

Михаил Дмитриевич знал, что о его пребывании в крепости текинцам известно и что те нарекли его именем Ак-паша — «Белый генерал» за пристрастие к белой лошади и белому мундиру, который он носил.

Они проехали с полверсты и, что называется, столкнулись нос к носу с вооруженными всадниками. Завидя казаков и среди них «белого генерала», те остановились.

— Скажи, что я хотел бы поговорить с главарем, — обратился Михаил Дмитриевич к драгоману.

— Эй! Эй! — выехал тот и помахал рукой. — Ак-паша желает говорить с начальником!

Ему ответили. Перебросившись словами, от всадников отделился один и неспешно приблизился. Навстречу в сопровождении толмача выехал Скобелев.

— Как звать? — спросил текинца Скобелев.

— Асланбек, — ответил тот.

— А я — генерал Скобелев.

— Знаю. Ты — Ак-паша. Что хочешь сказать?

— Хочу с тобой говорить.

— О чем?

— О многом. Разговор будет долгим, а потому приглашаю тебя и твоих джигитов к себе в гости, в крепость. — Уж чего, а этого Асланбек никак не ждал от Ак-паши. Его боялись, но и уважали. И каждый посчитал бы великой честью быть у него гостем. Видя оторопь текинца, Скобелев продолжил: — Ведь я бы мог напасть на вас, сил у меня поболее, но я не сделал этого. Хочу, чтобы ты поехал ко мне, а потом сообщил о нашем разговоре своему начальнику Тыкме-сардару.

Гостей принимали в крепости в особой комнате «селямлике», устланной коврами. Перед Асланбеком положили широкое полотенце — дастархан. В ожидании подачи пилава — излюбленного блюда текинцев, приготовленного из бараньего супа и риса, подали поднос с лепешками, леденцами, сладостями, пиалы наполнили чаем.

— Угощайтесь, — как хлебосольный хозяин, предложил Михаил Дмитриевич.

И уж потом он завел речь о главном. Сказал, что русские войска прибыли сюда совсем не для того, чтобы воевать с текинцами, а наоборот, чтобы защитить их от возможного нападения из-за гор; что почти все другие народы, населяющие Туркестан, живут в мире, спокойно занимаются своим делом; что воевать против Белого царя безрассудно, потому что у него сильная армия и много орудий, и что любое сопротивление будет сломлено, а воевать — только зря проливать кровь.

Асланбек и сопровождавшие его нукеры молчали, не возражали, и было непонятно — согласны ли они с генералом или нет. Молчал и полковник Гродеков. Он словно бы отсутствовал.

— Я хотел бы, Асланбек, чтобы ты сообщил обо всем здесь сказанном Тыкме-сардару, — высказал, прощаясь, Скобелев. — Передал бы, что русские предлагают текинцам мир, желают жить с ними в согласии и дружбе.

— Передам, — пообещал тот.

В сопровождении охраны текинцы покинули крепость.

— Боюсь, как бы эту встречу Тыкма-сардар не принял за нашу слабость, — высказал, наконец, Гродеков. — Он признает только силу.

— Мы и покажем ее, если он не поймет добрых намерений.

Тыкма-сардар был опытным воином. К набегам и схваткам он приобщился с тринадцати лет. В одном из дальних походов к курдам его схватили и посадили в тюрьму. Однако пробыл он в ней недолго. Родственники и соседи собрали вскладчину шесть тысяч персидских туманов и выкупили его.

Ему было семнадцать лет, когда он возглавил многочисленный отряд и совершал дерзкие «аламаны» — нападения на богатые караваны и селения соседствующих племен. Однажды, перейдя по горным тропам Копет-Даг, он отбил у персиян сорок тысяч баранов. Богатую добычу разделил среди участников и тем привлек к себе сотни добровольцев, жаждавших разбогатеть.

— Веди нас на аламан! — потребовали они.

И он повел полутысячный отряд в Персию, к Тегерану. Выследив богатый караван, он внезапно напал на него и стал уводить в горы. Увести, однако, не удалось. Отряд перехватило персидское войско. Началась схватка, продолжавшаяся несколько дней. Текинцы понесли большие потери и вынуждены были бросить караван, с трудом вырвавшись из кольца вражеского окружения, благодаря опыту и хитрости Тыкма-сардара.

Между тем подготовка к походу шла полным ходом и возникали новые трудности, требовавшие решения. Михаил Дмитриевич поднимался с рассветом и, поспевая всюду, наблюдал за работами весь день. Лишь с наступлением темноты он позволял себе некоторую передышку. Но часто к пристани причаливали грузовые суда и ночью, и тогда приходилось работать без отдыха.

— Михаил Дмитриевич, но не дело же генерала следить за всем самому, — увещевал Гродеков. — Для этого есть младшие начальники.

— Ну уж нет, Николай Иванович, не утверждай этого. Буду там я, будет и офицер, и прочий, кому надлежит там быть. Веселей пойдет работа и у солдат.

С Гродековым у него с самого начала сложились добрые деловые отношения. Горячий по натуре, Скобелев часто принимал решения, поддавшись своим эмоциям. Тогда вступал в роль Николай Иванович. Он вроде бы с начальником соглашался, но просил немного повременить, «чтобы обмозговать дело со всех сторон». «Подумайте», — не возражал Михаил Дмитриевич. Спустя немного времени они обсуждали дело и оно зачастую принимало совершенно иной оборот.

Неожиданно возникла новая трудность. Каким-то образом Тыкма-сардар прознал, что Скобелев намерен идти с войсками к крепости Геок-Тепе. Он не на шутку встревожился: ведь крепость была его основной базой и главным очагом сопротивления на подступах к Асхабаду. Он разослал в степь гонцов с требованием ни в коем случае не продавать русским верблюдов: «Кто нарушит приказ, тому голову с плеч!»

В отряде имелось полторы тысячи животных, но этого было недостаточно: требовалось вчетверо больше. Никакие просьбы и увещевания кочевников не помогали. «Нет верблюдов. Все ушли в степь, найдешь — твои будут», — говорили они, не желая поддаваться на уговоры. Офицеры и интенданты хватались за головы: «Что делать? Ведь сорвется экспедиция!» Вмешался Скобелев, потребовал доставить к нему старейшин племен и влиятельных казиев — священнослужителей.

На следующий день в Чикишляр прибыли главы пяти племен и два седобородых казия в белоснежных чалмах, пальцы их беспрерывно двигались, перебирая бусинки четок.

— Вы угнали в степь верблюдов, чтобы не продавать их русским, — начал без обиняков Скобелев. — Не желая на хороших условиях помочь нам, вы действуете против русского царя, который к вам весьма благоволит. Если вы желаете мира, то должны мне помочь и по своей воле пригнать животных. Иначе я вынужден буду принять жесткие меры.

Генерал говорил твердо, решительно, быстро, и драгоман едва успевал переводить. Но все и без того понимали смысл слов, с покорным видом молча слушали, изредка кивали; как бы соглашаясь. В голосе генерала слышался металл и угадывалась скрытая угроза. Его лицо изменилось, глаза позеленели, выдавая подступающий гнев. Подойдя к окну, он вдруг смолк: в отдалении от дома толпились туркмены.

— А они здесь зачем?

— С нами пришли. Чтобы выполнить нашу волю, — объяснил один из старейшин.

— И какова же ваша воля? — подступил к ним Скобелев.

— Дозволь нам остаться одним. Надо поговорить.

— Говорите! — И генерал вышел, оставив туркмен в комнате.

Вскоре они объявили решение: продавать верблюдов не будут, но пригонят, сколько нужно для транспортировки грузов.

— Через неделю-другую погонщики приведут четыре тысячи голов и доставят груз, куда надо.

Когда кочевники, миролюбиво распрощавшись, покинули дом, Гродеков, не скрывая улыбки, сказал:

— Поздравляю с новым именем. Кроме «Белого генерала», теперь вас называют Гез-канлы.

— Что это значит?

— Зеленые глаза.

— Да они-то у меня карие.

— Совершенно верно, только в гневе зеленеют.

— Ладно! Согласен и на зеленые, лишь бы скорей заполучить верблюдов.

Животных еще не пригнали, а Михаила Дмитриевича уже обуревала мысль совершить дальнюю рекогносцировку к крепости Геок-Тепе. Не одобрявший поначалу этот план Гродеков выразил желание идти вместе с генералом и принял живое участие в подготовке. К этому времени, заняв важный на маршруте пункт Вами, хозяйственники перевезли туда значительные запасы всего необходимого для последующего выдвижения к крепости Геок-Тепе.

— Это будет не только рекогносцировка маршрута, но и генеральная репетиция для окончательного штурма крепости, — определял Скобелев цель предполагаемого мероприятия.

Это был не только смелый, но и опасный шаг: по данным разведки, на подступах к крепости находились значительные силы текинцев, предположительно до 60 тысяч человек.

— У них количество, а у нас умение. — Михаил Дмитриевич был уверен в благополучном исходе.

В отряде всего 655 человек, 10 орудий и 8 ракетных станков. В течение нескольких дней подразделения незаметно сосредоточивались в Вами. О походе никому не объявляли, соблюдая строгую тайну. Вышли в путь глубокой ночью и к рассвету уже были далеко от Вами. За четыре дня отряд преодолел более ста верст и к вечеру 5 июля расположился в 12 верстах от крепости Геок-Тепе.

Внезапное появление русских вызвало в текинских отрядах переполох. Когда же на рассвете русские оказались у стен крепости, из ее ворот высыпали тысячи защитников и окружили их плотным кольцом. Возможно, они бросились бы в рукопашную, но русские солдаты шли в плотном строю и у каждого было наизготовке оружие.

И вдруг среди степи грянула музыка. В отряде находился духовой оркестр, и теперь генерал приказал ему играть громкий марш. Это было столь неожиданно, что вызвало у неприятеля замешательство. Опасаясь приблизиться из-за следовавших по всей колонне орудий, всадники-текинцы следовали по обе стороны дороги. Их смущала та уверенность, с которой шли русские солдаты взвод за взводом, рота за ротой. Колонну на белой лошади в белом мундире возглавлял генерал.

— Ак-паша! Ак-паша! — доносились голоса текинцев.

Сверкали на солнце штыки, гремела медь оркестра. Наконец послышалась команда самого Тыкма-сардара, и всадники бросились на колонну. Но одетые в белые рубахи солдаты неожиданно повернулись, залегли, хлестко прогремел залп. Все было проделано четко, согласованно, быстро. И выстрелы оказались меткими. А за винтовочными залпами ударили орудия, окончательно отбросив врага. Тыкма-сардар попытался напасть ночью, когда отряд расположился на отдых, но с тем же успехом.

Рекогносцировка окончательно убедила Скобелева в необходимости захватить крепость Геок-Тепе как можно скорее, максимально ускорив подготовку к выступлению.

Черная весть

В тот день, когда казачий разъезд доставил из Чикишляра почту, отряд находился на полпути к крепости Геок-Тепе. Разбирая ее, полковник Гродеков обратил внимание на телеграфный бланк на имя Скобелева. Он отложил его, полагая, что это личное, но в глаза бросилось слово «соболезнуем».

«Соболезнуем по случаю гибели несравненной Ольги Николаевны», — прочитал он. «Кто такая Ольга Николаевна?.. Жена?.. Но ведь у Скобелева жены нет… Возможно, мать?»

С телеграммой и письмами на имя генерала начальник штаба поспешил к Михаилу Дмитриевичу. Скобелев находился в палатке. Он сидел за небольшим походным столом, что-то писал. Светила лампа, над ней роилась мошкара.

— Что есть важного? — спросил он вошедшего, обратив внимание на телеграфный бланк и письма.

Гродеков молча положил на стол телеграмму.

— Что это? — произнес глухим голосом Михаил Дмитриевич, прочитав ее. И снова впился в текст. Лицо изменилось.

Зачерпнув из ведра, Николай Иванович поставил на стол кружку воды. Ничем более помочь не мог.

— Мама… мама… — вдруг глухо произнес Михаил Дмитриевич и уронил голову на стол.

И Николай Иванович понял наконец, кто такая Ольга Николаевна. И еще он увидел, как тряслись руки у генерала, когда читал письмо.

— Ах, Узатис!.. Будь ты проклят! Змея, пригретая ка груди!.. Шестого числа… Шестого числа… Она погибла в ту ночь…

Он вспоминал о той ночи, когда отряд совершил многоверстный поход к Асхабаду и крепости Геок-Тепе. Он долго не мог заснуть, душу терзали мысли, мрачные, гнетущие, отзываясь смутной тревогой и болью. Поначалу ему казалось, что предстоит неприятельское нападение, и он предупредил дежурного офицера о бдительности, а потом сам обошел посты. Заснул под утро и встал с тяжелой душой, не отрешившись от охватившего состояния. Нет, это была не хандра, а какое-то страшное предчувствие, вселилась необъяснимая печаль, от которой он не мог освободиться. И даже потом, на походе, он не мог отделаться от нее. Только теперь пришла скорбная разгадка. Но какая сила донесла сигнал несчастья? Кто подал его? Поистине жизнь необъяснима и полна загадок.

В последний раз он видел мать весной: он уезжал в Туркестан, а она — в Болгарию, намеревалась там строить храм на средства, собранные в России.

Деньги перевели в банк, и потому вместе с Ольгой Николаевной ехал его чиновник. В документах его именовали казначеем.

— Может быть, уговорить Алексея Узатиса сопровождать меня в поездке? — спросила тогда она Михаила Дмитриевича. — Он сейчас служит в полиции, в Филиппополе! Поможет мне решать дела с местными властями.

— Удобно ли, мама, отрывать от службы? — после некоторого замешательства ответил он. — Нет, к нему не следует обращаться.

— Но ведь он свой человек, — проявила настойчивость Ольга Николаевна. — Это его долг помочь делу.

— Не надо, мама. Прошу тебя, не обращайся к Узатису. Это не тот человек, на помощь которого можно рассчитывать. Лучше возьми Семена, он будет полезней. — Семен Иванов долгое время служил у Дмитрия Ивановича денщиком, и теперь после смерти Митрофаныча жил в доме Скобелевых.

Братья Узатисы, Алексей и Николай, действительно считались в доме Скобелевых своими людьми. Несколько лет назад они, черногорцы, спасаясь от преследования турецких властей, бежали в Россию. Оказывая покровительство несчастным беженцам, Скобелевы предложили им жить у них в доме, деля с ними крышу и стол.

Вежливые и тихие, молодые люди пришлись по душе всем домочадцам. Старший, Алексей, вызвав расположение хозяйки, стал называть Ольгу Николаевну мамой.

— Уж ежели я — мама, то пусть вы будете мне сыновьями, — ответила она.

С началом войны с Турцией Михаил Дмитриевич взял братьев с собой. Младший стал при нем ординарцем, старшему же, Алексею, исходатайствовал офицерский чин, а потом за боевые успехи представил к Георгиевскому кресту.

Но не зря говорят: чтоб познать человека, пуд соли надо съесть. Произошел случай, высветивший истинную натуру братьев. Штаб 4-го корпуса, которым командовал Михаил Дмитриевич, размещался в полусотне верст от Константинополя. Новый главнокомандующий Дунайской армии Тотлебен, сменивший великого князя, потребовал Скобелева в Адрианополь.

— Немедленно еду, — решил Михаил Дмитриевич. — Где парадный мундир?

Облачившись, потребовал любимую шпагу. Денщик подал.

— А это что-о? — глаза у генерала округлились. На ножнах темнели пустые гнезда от пяти крупных бриллиантов. — Где камни?

Отшвырнув оружие, он переводил взгляд на находившихся в комнате.

— Кто осмелился на такую гнусность?

Растерянно моргал казак-ординарец Дубасов, в страхе застыл денщик: он совсем решился речи. В полном недоумении смотрели офицеры штаба.

«Кто сделал? Кто посмел покуситься на дарственное оружие?» — терялись все в догадках.

Шпагу с надписью на эфесе «За храбрость» генералу вручили за походы в Туркестане в 1876 году. Он ею дорожил, носил в редких случаях.

— Ваше высокопревосходительство, — подал голос поручик Марков. — Позвольте заняться поиском злоумышленника? Не может того быть, чтобы не найти наглеца.

— Ищите, — махнул тот и вышел из комнаты.

Поручик не стал терять время. Вместе с переводчиком поехал в недалекое местечко Сан-Стефано, обошел ювелиров, связался со скупщиками драгоценностей, побывал в полицейском участке, где заявил о пропаже. Оттуда направился в Константинополь.

Проходили дни, и таяли надежды на успех поиска.

И вот в конце недели Марков возвратился — и сразу к генералу:

— Нашел!

— Что? Бриллианты?

— Нет, вора. Скупщик описал приметы человека, который их принес.

— Кто же он?

— Узатис… Алексей Узатис.

Генерал изменился в лице.

— Не может офицер, да еще Георгиевский кавалер, совершить такое, — высказался он строго. — Не клевещите!

— Он! Турок его описал, а я не мог ошибиться.

— Немедленно Узатиса ко мне! — приказал генерал.

Тот не заставил себя ждать.

— Сразу повинишься или попробуешь отпираться? — глаза генерала стали зелеными. Они всегда были такими, когда им овладевал гнев.

— Все скажу! Все! Ничего не утаю! Только простите! — И Алексей Узатис опустился на колени.

— Что ты! Что ты! Изволь подняться! Сам творил? Или брат помогал?

— Николай только показал, где хранится шпага…

На следующий день братьев отчислили из штаба: младший пошел в строй, а Алексей принял роту в пехотном полку.

О том случае Михаил Дмитриевич не стал распространяться, не поведал о том матери.

И вот судьбе угодно было, чтоб произошла трагическая встреча с тем, кого Ольга Николаевна называла сыном…

Накануне того печального июльского дня капитан полиции Алексей Узатис зашел в сопровождении охранника в таверну на окраине Филиппополя. Внимание привлекли сидевшие в закутке трое подозрительных.

— Кто таковские? — спросил он их и потребовал документы. Форма и стоявший за спиной охранник с ружьем вселяли уверенность.

— Торговцы мы, — ответил усач. — Ездим по селам, да маленько торгуем.

— Чем торгуете? Где товар?

— Торгуем, чем придется. Кому что нужно, то и продаем. А товар в повозках лежит…

— Вы бы, господин офицер, выпили с нами. В такую жару потребить кружку белого да холодного — одно удовольствие, — предложил лысоватый, с бегающими глазками.

— Ладно, попробую, — не заставил себя упрашивать Узатис.

Вино развязало язык, сделало всех словоохотливыми. Незнакомцы сообщили, что они — его земляки, черногорцы.

— Да отпусти охранника! — предложил усач. — Кому он здесь нужен?

И Узатис отпустил, продолжив бражничать с земляками. Зашел разговор о деньгах, о богатстве, о том, что жизнь невмоготу тяжела, и каждый из них не отказался бы от лишней толики.

— Мне ведомо, где лежит такое богатство, — заявил усач. — И неподалеку. Только надобна смелость.

— Ты о чем? — насторожился Узатис. От выпитого вина он захмелел. — Какое богатство? Где оно?

— А рядом, в пяти верстах отсюда. — Усач как бы испытывал полицейского начальника. Остальные молчали. — Богатство в Чирпаке. И немалое…

— В этой деревне? Да какое там богатство? Мне там каждый дом ведом. Всех хозяев наперечет знаю, — усомнился Узатис.

— А туда сегодня приехала русская барыня. При ней казначей и солдат. Она намерена храм у нас строить, — объяснил усач. — А для этого нужны деньги. И немалые.

— А может, их нет, — предположил Узатис.

— Как нет! Зачем же казначей? Зачем солдат? Ясное дело, чтобы охранять.

— А мы-то при чем?

— Да пойми же, твердая голова! Их двое, не считая бабы, а нас четверо! Управимся в два счета — и деньги наши! Что скажешь?

— Надо подумать.

— И думать нечего.

Перед тем как лечь спать, Ольга Николаевна пожелала покойной ночи Семену и чиновнику, расположившимся в отдельной комнате сельской гостиницы, помолилась.

Среди ночи она проснулась от подозрительного шороха.

— Кто там? — испуганно воскликнула женщина, в предчувствии недоброго.

Сильная рука схватила за горло, что-то навалилось всей тяжестью.

— Где деньги? Куда спрятала?

Она попыталась позвать на помощь, но рука сдавила горло железной хваткой.

— Деньги!.. Деньги давай!..

Тело женщины обмякло, безжизненно упали руки.

На столике лежат матово поблескивающие бусы, кольцо, еще одно. Бандит сгребает их, сует в карман. Тут же сумочка, источающая тонкий аромат духов. В ней несколько ассигнаций. И их — в карман.

Саквояж… Но в нем только дорожные предметы — и ничего более. Взгляд его падает на женщину… «Да она ж умерла!..»

Им вдруг овладевает страх, заставляющий забыть обо всем. Едва не сбив стул, грабитель бросается к окну и бежит от дома прочь. Он не помнил, как добрался до своего дома, не раздеваясь повалился на кровать.

Его разбудил испуганный голос охранника.

— В Чирпаке убийство: кто-то задушил женщину и убил русского чиновника. Там был еще солдат, он отбился, убежал. Теперь сидит в полицейском управлении.

— Да… Сейчас… Мигом, — произносит Алексей Узатис.

События ночи всплывают перед ним. Комок застревает вдруг в горле и душит. Он садится на кровать, не в силах стоять.

— Может, испить водицы, — предлагает полицейский.

— Нет, не надо. Пройдет.

— А женщина-то — мать Скобелева, — продолжает сообщать полицейский. — Ехала в город.

— Какая мать?.. Какого Скобелева? — с трудом спрашивает Узатис.

— Да нашего генерала Скобелева, который Шипку брал да Шейново…

— Так это была его мать?

— Она… Она… Лежит мертвая…

— Иди, — с трудом выдавил Узатис, отправляя полицейского. — Скажи… Сейчас приду…

Он не пришел. Тело Алексея Узатиса обнаружили в той комнате.

Такие события произошли 6 июля в небольшом болгарском селении Чирпаке…

И вот из далекой Болгарии пришла горькая весть. Догнала в жарком Туркестане в темную ночь.

Он сидел у стола, устало уронив руки, а перед ним лежал этот несчастный бланк со строчками печального текста.

— Я пойду, Михаил Дмитриевич, — сказал Гродеков.

— Да, да, идите. Я побуду один.

Ах, как ныне беспощадна к нему судьба! Она безжалостно наносит удары, словно в отместку за прежние ратные успехи, будто испытывает его на прочность.

Время славы сменилось горькими днями неудач в его личной жизни. Сколько их выпало за эти годы! Разлад и окончательный разрыв с женой… Смерть отца… Уход из жизни Жирардэ, который оставался его добрым наставником до последних дней… И вот ужасная смерть матери. Что может быть горше? Но такова жизнь, и никуда от нее не скроешься.

Зной летнего дня сменился благостной ночной прохладой, и степь, соседствующая с огромной жаркой пустыней, как бы ожила. Крупные яркие звезды сияли и перемигивались в черном бархатном небе.

Крепость Геок-Тепе

Скобелев спешил с походом к Геок-Тепе и штурмом крепости. Он делал все возможное, чтобы завершить экспедицию до зимней стужи, решительным ударом разрубить тугой Ахалтекинский узел противоречий и установить в крае спокойствие. Подстегивало и желание вырваться на родину, к могиле матери.

После мрачной вести о гибели Ольги Николаевны он изменился: на лице залегли морщины, засеребрились виски. Однако чувство долга и ответственности не изменяло ему. Он по-прежнему оставался строгим и твердым в делах и таким же горячим. Не раз Гродекову приходилось выступать в роли хитрого дипломата, чтобы избегать конфликтов.

Все уже было готово к походу, когда вдруг явился майор Громов, возглавлявший транспортную колонну:

— Ваше превосходительство, беда! Что делать? — Лицо испуганное, бледное, в нем ни кровинки. — Верблюдов угнали! Ночью текинцы напали и ограбили.

— Каких верблюдов? О чем речь?

— Да тех, что должны везти груз…

— Сколько же голов угнано?

— Все! Три тысячи…

Михаил Дмитриевич опустился на стул, как подкошенный. Потерять три тысячи верблюдов — значило сорвать экспедицию, признать невозможность предприятия или в лучшем случае отодвинуть ее проведение на неопределенный срок!

— Вы понимаете, господин майор, что говорите? Вы отдаете отчет в случившемся?

— Так точно, ваше превосходительство. Тыкма-сардар обезножил отряд.

Глаза Скобелева позеленели, на лице выступили пятна — верный признак подступившего гнева. Ко всему еще он чувствовал приступ лихорадки.

Неизвестно, чем бы закончился разговор, если бы не вмешался Гродеков.

— Ваше превосходительство, дозвольте мне заняться делом, я разберусь и доложу. А вы, майор Громов, ступайте.

Майор поспешил выскочить.

Верблюдов для транспортировки грузов к Геок-Тепе собрали с большим трудом. В среднеазиатских условиях они незаменимы, от них зависит успех операции. Это понимал и Тыкма-сардар. И вот теперь, выследив места нахождения животных, он в одну из ночей совершил дерзкий налет на стойбища и, перебив охрану, угнал их. Это был серьезный удар, равносильный поражению. Скобелев рвал и метал. А тут еще жестокая лихорадка безжалостно трепала больного, словно бы испытывала организм на прочность. Казалось, болезнь изведет его совсем, прежде чем он поведет войска к далекой крепости. Порой им овладевала мысль, что наступил его черед вслед за родителями уйти в мир иной. И было обидно от сознания, что прожито всего тридцать семь лет и далеко еще не все сделано.

Но и болея, он не забывал о предстоящем походе и штурме крепости, беспокоился, как готовятся войска, как транспортируются грузы. В те дни ему в голову пришла мысль направить Гродекова в Персию, чтобы создать и там базу снабжения, когда войска подойдут к крепости Геок-Тепе.

— Мысль достойная. Непременно нужно сделать, как вы предлагаете, — согласился начальник штаба. — Мы теперь же начнем к этому готовиться.

А верблюдов пришлось вновь покупать…

И вот настал день, когда отряд тронулся в путь. Предстояло в условиях суровой, бесснежной и ветреной зимы преодолеть расстояние почти в девятьсот верст. Ветер неистовствовал. Он обжигал, сек лицо и, поднимая тучи пыли, слепил глаза. Невыносима пустыня летом, но еще нетерпимее она зимой. Наконец отряд сосредоточился в удобном туркменском селении, названном с прибытием русских войск Самурским укреплением. До крепости Геок-Тепе рукой подать, всего двенадцать верст.

В эти же дни подошел из Туркестана отряд во главе с Куропаткиным. Его недавний сподвижник служил под Ташкентом и в последнем письме просил Михаила Дмитриевича причислить его к ахалтекинской экспедиции. Скобелев уважил просьбу, направив письмо военному губернатору Кауфману с ходатайством направить в его подчинение отряд туркестанцев под командованием Куропаткина. Веко-ре от генерала Кауфмана пришел обнадеживающий ответ, а через несколько дней доставили письмо и самого Куропаткина. Он сообщал, что ведет отряд численностью почти в девятьсот человек и с ним — большой караван со всем необходимым.

Алексей Николаевич оказался, как всегда, точен. Преодолев по сыпучим пескам безводной пустыни семьсот верст, отряд в назначенный день был на месте. Не без гордости доложил, что за весь нелегкий путь имел только одного больного. Они дружески обнялись, расцеловались. Впервые они встретились здесь, в Туркестане, потом вместе делили боевые тяготы на Балканах, под Плевной, Ловчей. И снова судьба свела их. На плечах недавнего капитана теперь уже лежали полковничьи погоны, и Михаил Дмитриевич душевно поздравил его с высоким чином.

В дальнейшем судьба Куропаткина будет необыкновенной. Пройдут годы, он станет военным министром России, а с началом русско-японской войны будет назначен главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке. Но с поражением России в этой позорной войне покатится под гору.

Пророческими оказались слова Скобелева, который однажды, распекая подчиненного, сказал:

— Прекрасный вы, Алексей Николаевич, начальник штаба, отменный! Но добавлю и другое: горе войскам, которые попадут под ваше начало. Командные должности не для вас.

Жизнь свою в 1925 году он закончит, в отличие от многих известных царских военачальников, не в эмиграции, куда его звал французский посол, а в своем бывшем имении в Псковской губернии, где в последние годы преподавал в организованной им школе.

На смотру отряд Куропаткина выглядел отменно. Солдаты как на подбор: рослые, крепкие, с бронзовыми от ветра и мороза лицами. Любо было смотреть, как они с молодцеватым видом, мерно отбивая шаг, проходили мимо генерала.

Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены? —

рвалась над строем рожденная еще в Отечественную войну 1812 года песня.

Наши жены — ружья заряжены,
Вот где наши жены.

— Да разве поверишь, что они прошагали через пустыню! — воскликнул генерал. — Каков в строю, таков в бою! Сегодня же направьте Константину Петровичу мое восхищение прибывшими.

В Ташкент на имя генерала Кауфмана ушла телеграмма. Когда-то Михаил Дмитриевич в чине штабс-капитана представлялся после учебы в академии грозному губернатору, теперь же он почти поравнялся с ним в воинском звании.

Крепость Геок-Тепе, которой русским войскам предстояло овладеть, была серьезным укреплением. Ее окружали высокие стены, толщина которых у основания достигала пяти сажен. Поверху располагались бойницы для стрельбы из ружей ее защитников. Перед стеной — широкий и глубокий ров, простреливаемый с разных направлений. Простреливалась и подступающая к крепости ровная, не имеющая укрытий местность, на которой располагались соединенные с крепостью укрепления — калы. Им дали названия: Главная, Охотничья, Туркестанская, Мельничная и Правофланговая.

Крепость располагала всего несколькими маломощными пушками, и это было ее слабостью. Зато защитников имелось в избытке, более 30 тысяч человек, из которых почти половина конных.

Проведя рекогносцировку, Скобелев понял, что внезапной атакой овладеть крепостью не удастся, нужна тщательная подготовка. Ценные сведения ему сообщил солдат-туркестанец Петин. В одной из давних схваток он был схвачен текинцами и долгое время находился в крепости, пока ему не удалось бежать.

— Как же ты дался в руки Тыкма-сардара? — спросил Скобелев.

— Не давался, ваше превосходительство. Вышло против воли. Нас в дозоре было пятеро, а их с добрую сотню, и все верхом. Сопротивлялись, как могли, только я один уцелел, остальные легли на месте. Связали и приволокли в крепость. И ни за что бы не выжил, ежели б не признали во мне лекаря.

— А ты в самом деле лекарь?

— Какой там! Бабка моя да отец пользовали сельчан травами разными да снадобьями. И я кое-что у них перенял. Пригодилось, начал пользовать. Кому повязку наложишь, кому нацедишь настойки из трав, а то и просто присоветуешь.

— И сколько же ты находился в крепости?

— Почитай, год.

— Стало быть, расположение внутри ее известно.

— А то как же!

Генерал стал дотошно его расспрашивать об укреплениях и постройках, скрывающихся за высокой стеной. Петин оказался смекалистым, он не только рассказал о виденном, Но еще и слепил из глины макет крепости.

О том, чтобы штурмовать ее под прикрытием артиллерийского огня, нечего было и думать. Требовался иной способ, чтобы избежать больших потерь. После долгого размышления Скобелев пришел к мысли, что надо применить ускоренную осаду.

— Хотя и ускоренная, но потеряем время, — нашлись противники.

— Зато сохраним людей, — ответил генерал.

Смысл ускоренной осады заключался в постепенном приближении к крепости путем рытья траншей — параллелей и подземного подрыва крепостной стены.

На запрос из Тифлиса, требующего ускорения штурма и более решительных действий, Скобелев ответил: «Взятие Геок-Тепе есть дело серьезное. Неприятель решил драться упорно и все подготовил». И кавказское командование, получив такой ответ, не стало уже торопить.

Первую параллель оборудовали в южной стороне в полуверсте от крепости. В правой части действовал отряд Куропаткина, в левой — полковника Козелкова. На флангах артиллеристы расположили орудия, оборудовав для них укрытия. Солдаты действовали споро, дружно, и к вечеру работа была завершена. Неприятель пытался помешать, обстреливая солдат из ружей, но траншея была глубокой, в рост человека, и пули попадали в бруствер, не причиняя никому вреда. Ночью новая смена во многих местах начала рыть «усы» в сторону крепости. Чтобы иметь меньше поражений, рыли с изломами. Однако это не спасло: расстояние до крепостной стены уменьшилось, и пули текинцев достигали цели. Появились убитые, раненые.

Через несколько дней была готова вторая параллель, но и она не была последней. Решили создавать еще и третью, с которой бы штурмующие отряды бросились в атаку.

В крепости девять ворот, часть их расположена на противоположной стороне, обращенной к пустыне, откуда к осажденным могло подойти подкрепление. На это рассчитывал Тыкма-сардар. Там, неподалеку от крепости, выросло полевое укрепление Курганчи. Вокруг возвели стены, внутри устроили глиняные заборы. Разведка установила, что в нем засел один из помощников Тыкма-сардара отважный Куль-батыр с полутысячью воинов-текинцев.

— Курганчи нужно взять, — сказал Михаил Дмитриевич своему заместителю.

— То же хотел предложить и я, — ответил седоусый, с иссушенным ветрами и зноем лицом генерал Петрусевич, вся служба которого прошла в Закаспийском крае. — Надеюсь, к утру управлюсь. Возьму пять сотен казаков да два орудия.

Ночь на 23 декабря выдалась неожиданно теплой и туманной. Предупрежденные о деле казаки стали готовиться задолго до наступления темноты. Заточили шашки, подготовили коней. Артиллеристы густо смазали колесные ступицы пушек и зарядных ящиков, чтобы не скрипели, когда тронутся. По старому русскому обычаю казаки помылись, надели чистое белье. Грамотеи при свече свечей писали письма на Дон, содержание которых заключалось в приветах многочисленной родне да скупых строчках о своем благополучии.

— Отбой! Всем на покой! — обходя казачьи палатки, говорил старый генерал.

Их подняли глубокой ночью. В темноте заседлали коней.

— Ну, детушки, с богом! — генерал Петрусевич сел верхом и повел сотни к Курганчи.

Двигались не прямиком, а в обход, чтоб скрыть замысел и достигнуть в атаке внезапности. Не доезжая до укрепления, спешились в лощине, направились к цели.

Тьма дрогнула, обозначились деревья сада, через который казаки шли. Вот показалась вдали стена Курганчи. Короткое последнее напутствие: какой сотне куда наступать.

Но все предосторожности оказались напрасны: неприятель был наготове. То ли догадался о нападении по проведенной накануне русскими разведке, то ли лазутчик донес. Едва казаки приблизились к крепости, как загремели выстрелы. Палили со стены, а потом их контратаковали справа и слева. Рявкнули картечью пушки.

Первыми же выстрелами был сражен генерал Петрусевич. Пуля угодила ему в грудь.

— Вперед, детуш… — не договорив, он затих.

Возникла сумятица.

— Генерал убит! Убит!

Этим воспользовался неприятель. Тяжелые ворота, которыми тщетно пытались казаки овладеть, вдруг распахнулись, и оттуда вынеслась конница. Врубившись в пешие ряды, всадники вовсю действовали кривыми саблями, пытаясь пробиться к телу генерала и захватить его.

Часть конницы повернула к лощине, где находились казачьи кони. Кто-то закричал:

— Спасай коней!

Но тут на помощь подоспели пехотные роты. Выстроившись на пути всадников, они открыли по ним залповый огонь, заставив их повернуть.

В схватке кроме генерала погибло двадцать человек, еще вдвое больше было ранено. Хоронили в тот же день, в общей могиле.

— В одном деле они положили головы, в одной могиле лежать, — сказал Михаил Дмитриевич, с трудом сдерживая слезы. — Пусть земля им будет пухом.

Возвратившийся из персидской базы Гродеков предложил возглавить новую атаку Курганчи, но Скобелев не согласился. Он не скрывал горечи неудачи. Потерять столько солдат и даже генерала из-за какой-то калы!..

Отряд небольшой, оторван на значительное расстояние от баз и гарнизонов, рассчитывать на помощь не приходится, а потому на счету каждый солдат.

— Не станем рисковать. Нужны силы для штурма, — ответил он Гродекову. — Крепость должна пасть, или все мы ляжем у стен ее.

После схватки у Курганчи начальника ее гарнизона Куль-батыра возвели в герои, а Тыкма-сардар воспрял духом. Он собрал в крепости большой совет — маслахат.

— Мы драться умеем, тому подтверждение победа у Курганчи. И совсем нам не страшен Ак-паша со своим войском. Сразили седого генерала, снесем голову и Ак-паше. И не будем ожидать, когда он нападет, отныне мы первыми его атакуем, — говорил Тыкма.

— У него много пушек, — высказал кто-то.

— А у нас втрое больше храбрецов. А еще больше всадников, — ответил сардар.

— Он подбирается к стенам, чтобы их разрушить, а, может, даже и проникнуть в крепость. Они словно мыши в норах.

— Мы не позволим приблизиться им дальше рва. А потому повелеваю день и ночь не смыкать глаз, следить за ними, быть наготове.

После долгих разговоров пришли к согласию в один из ближайших дней предпринять нападение, перебить наглецов в их траншеях, чтоб впредь неповадно было продолжать работы. Тут же разработали план нападения, определили силы, поставили задачи.

— О том никто не должен знать, — предупредил сардар. — Смерть тому, кто проговорится иль донесет Ак-паше.

— Да будет так!

Никто из командования отряда не ожидал неприятности в тот вечерний час. Солнце только закатилось, было еще светло. Полк апшеронцев находился на правом фланге осадного участка, подчиненного полковнику Куропаткину. Закончив дневные работы, солдаты собирались уходить в лагерь… Трудились они с рассвета, и предстоящий отдых казался вожделенным.

— Поторапливайся! Не мешкать! — слышались голоса унтеров.

И только они направились по траншее в тыл, как со стороны рва и видневшихся неподалеку трех кал послышалась частая стрельба и крики бегущих текинцев.

— Алла-а! Алла-а!

У передних ружья, а у тех, что за ними, в руках сверкали кривые лезвия сабель.

Выйдя из крепости с противоположной стороны, они скрытно пробрались по рву и глубокому ложу пересохшего ручья к позициям Апшеронского полка и будто выросли из-под земли. На немногочисленный батальон катилась лавина в несколько тысяч воинов.

— К бою!.. К бою!.. Изготовьсь! — послышались команды офицеров.

Побросав лопаты, кирки, ломы, которыми до того орудовали, солдаты схватились за ружья.

— За-алпо-ом! — командовал рыжеусый прапорщик, держа в руках револьвер. — Пли!

Выстрелы прогремели вразнобой, неприцельная стрельба не причинила потерь атакующим. И второй залп не мог их остановить.

Справа, оттуда, где находилась, позиция батареи, ударило орудие, но и картечь не смогла сдержать бегущих. Второе орудие выстрелило почти в упор по атакующим. В следующий миг схватка вспыхнула на самой позиции. Словно неудержимый поток, сметающий все на пути, лавина текинцев, поддерживаемая стрельбой из крепости и трех недалеких кал, растекалась по укрепленной равнине, направляясь к лагерю отряда. Находившиеся в траншеях и ходах сообщения, блиндажах и укрытиях солдаты сопротивлялись изо всех сил, но тщетны были их усилия.

В короткое время пали две артиллерийские батареи и редут с тяжелыми орудиями, уступили позиции три роты апшеронцев, и лишь одной удалось остановить неприятеля залповой пальбой, но и она оставалась почти окруженной. Не долго сопротивлялись и защитники полкового штаба, где хранилось знамя части…

Скобелев находился в штабной юрте, когда прогремели первые выстрелы.

— Это у Куропаткина, — определил Гродеков.

Выстрелы переросли в пальбу, и не было сомнения, что там, у крепости, вспыхнула схватка.

— Объявить тревогу, немедленно направить гонца, — приказал генерал. — А мне подать коня.

Та-та-та-та, — настойчиво пропела труба, играя тревогу. Дежурный казак помчался верхом. Ординарец генерала бежал за генеральским конем. Забегали, замельтешили штабные.

Вскоре от Куропаткина примчался офицер, доложил, что на них напали текинцы, их численность никак не менее четырех, а может, и пяти тысяч, они теснят апшеронцев и атакуют позиции артиллерии.

— А где сам полковник? — Лицо у Скобелева покрылось пятнами, в глазах блеснул знакомый зеленый огонек.

— Там он, пытается остановить неприятеля.

— Прозевали атаку! Да где же конь? Где казаки?

— Конь здесь, ваше превосходительство, а казаки сейчас прибудут, — доложил Гродеков.

Он не стал дожидаться донцов. Огрев плетью жеребца, понесся в сопровождении ординарца к месту схватки. За ним устремилась казачья сотня.

Куропаткин находился на своем командном пункте.

— Доложите обстановку! — потребовал от него Скобелев.

Стараясь придать голосу уверенность и спокойствие, полковник объяснил суть произошедшего, подтвердив, что численность неприятеля велика, никак не менее пяти тысяч. Отметил стойкость солдат Туркестанского батальона, продолжавших удерживать позиции, сообщил, что понесли потери артиллеристы.

Завидя Скобелева, примчался командир правофланговой части полковник Козелков. Он сообщил, что роты подчиненного ему Закаспийского батальона отражают неприятельские удары и готовы контратаковать. Генералу было достаточно коротких сообщений, чтобы не только уяснить обстановку, но и принять смелое решение: предпринять наступление на флангах противника с тем, чтобы зайти ему в тыл. В сопровождении полковников он помчался к апшеронцам, которые выдерживали основной натиск.

— Не отходить! Держаться, ребята! Одолеем!

— Ваше превосходительство, пойдемте на курган, оттуда все видно, — упрашивал Куроцаткин, опасаясь за жизнь начальника.

— Я сам знаю, полковник, где быть.

Появление Скобелева вызвало у текинцев панику. Они знали его решительность и смелость. Знали, что он предпримет такие действия, которые осложнят обстановку.

— Ак-паша!.. Ак-паша!.. — слышались крики. И против желания главарей отдельные группы стали отходить к крепости.

Схватка завершилась ночью. Положение удалось восстановить, захваченные орудия отбить. Но это обошлось дорогой ценой: только погибших было около ста человек. Через несколько дней неприятельская вылазка повторилась, а потом предпринята была и в третий раз. Неприятель решил обескровить русский отряд и обречь его на неудачу.

Штурм

Среди ночи Михаил Дмитриевич проснулся. Ему показалось, что текинцы опять предприняли вылазку. И он прислушался. Нет, все тихо, только слышалось легкое посвистывание ветра.

Накануне основной лагерь с располагавшимся в нем резервом приблизили к крепости. Это вселило в передовые части, ведущие саперные работы, успокоение и уверенность, но вместе с тем встревожило гарнизон крепости. Оттуда весь день слышались негодующие крики и стрельба, в результате несколько солдат были убиты.

Он чиркнул спичкой, посмотрел на часы: стрелки показывали четыре.

— Что прикажете? — подал голос спавший у входа денщик Алексей.

— Ничего, спи!

Он и сам сейчас бы с удовольствием заснул, но что-то тревожило, гоня сон. Вечером, с наступлением темноты текинцы опять атаковали позиции отряда. На сей раз нападение было предпринято на левый фланг, где находились части, подчиненные полковнику Козелкову. Несмотря на отчаянное сопротивление красноводцев, их боевой порядок был смят. Находившаяся в редуте рота солдат не смогла сдержать напора и, неся потери, отступила.

Услышав пальбу, Скобелев поднял три роты стрелков и казаков и сам повел их к месту неприятельского вторжения. Ночной бой был не долгим, но яростным, текинцы не выдержали, отступили. Русские подразделения почти достигли рва. Он приказал закрепиться на этой линии, а дозоры выслать вперед, по ту сторону рва.

— Алексей! — позвал он денщика.

— Ась! Слушаю! — тотчас отозвался тот, хотя только что сладко похрапывал.

— Зажги лампу, да призови Ушакова и дежурного офицера.

Не ожидая, когда вспыхнет огонь, Михаил Дмитриевич стал одеваться.

Первым появился дежурный офицер, капитан Дерягин.

— Как обстановка? — спросил его генерал. — Ночью посты проверял?

— Проверял, обстановка спокойная.

— Подошлите двух казаков из караула. Сам проверю.

В сопровождении адъютанта Ушакова и казаков Михаил Дмитриевич направился к левому флангу, на позицию полковника Козелкова. Неведомо кем предупрежденный, их уже ожидал майор, командир красноводцев. Вначале они шли по открытому полю, потом спустились в траншею и по ней направились к редуту. Он уже был занят солдатами, часть из них лениво ковыряла землю, подсвечивая фонарем. Большинство же солдат спало, подстелив под себя солому и зажав ружья. Поодаль в ряд лежали шесть погибших в недавней схватке с прикрытыми лицами.

— А где раненые? — спросил майора генерал.

— Они в лазарете, все там.

Оживленнее было на позиции артиллеристов. Стучали заступы, слышались глухие удары лопат о землю. Орудия удалось отбить, но они были без замков; новые расчеты отрывали окопы для своих пушек.

— А теперь пройдем к дозорам, — сказал генерал.

— Но это же опасно! Они за рвом, — попытался отговорить майор.

— Поступайте, как вам велят, — резко ответил Михаил Дмитриевич.

Пройдя в конец траншеи, они осторожно выбрались из нее и пошли наугад в сторону крепости. Шли за майором гуськом, стараясь ступать бесшумно. В ров спустились по круто сбегавшей тропке. «А как выбираться-то?» — отметил про себя Михаил Дмитриевич.

Дозорные выдали себя голосами.

— Никак не пойму, зачем посадили нас сюда? — высказал один с легким окающим говорком.

— Посадили, значит, так надобно, — ответил ему напарник.

— Плохо разумели.

— Это ж почему?

— А ты представь, ежели текинцы высыпят из крепости и пойдут на нас. Нам ведь крышка. Изо рва не выбраться, пропадем без всякой пользы.

— Мудрен ты, Егор. Что же, по-твоему, надобно сделать?

— А усадить секреты перед рвом. Тогда супостату придется перебираться через ров, он шум поднимет, нам надежней по ним стрелять да и отойти к своим удобней.

— Стратеги, — с ухмылкой произнес майор, но Михаил Дмитриевич промолчал. Повернулся и пошел назад.

Утром он велел найти того солдата по имени Егор, что ночью находился в дозоре.

— Как фамилия? — спросил Михаил Дмитриевич, оглядывая неказистого на вид солдата, по-молодецки выпятившего грудь.

— Егор Сластев, ваше превосходительство.

— Это ты был ночью в дозоре?

— Так точно.

— И почему высказывал недовольство? Место было плохим или страхи одолели?

— Страхи тут ни при чем. Мы не из пугливых. Не здесь сложим голову, так в другом месте.

— А в чем же дело? Скажи, послушаю.

— Да что говорить, ваше превосходительство. Ежели б по моему разумению, то дозоры надобно ставить по эту сторону рва. Тогда сам текинец попадает как бы в ловушку. Ему придется ров преодолевать. А мы тем временем и успеем сообщить о неприятеле и стрелять сверху по нему сподручней. Стало быть, понесли б меньше потерь.

— Это кто ж тебя надоумил?

— А никто, ваше превосходительство. Жизня да служба.

— А я вот, Егор Сластев, услышал твои суждения и решил с тобой поговорить. Оказалось, что ты прав. Своим подсказом ты спас десятки жизней своих боевых товарищей. Долго ли служишь?

— Десятый год.

— Награды имеешь?

— Медаль за Кавказ дали.

— А я тебя жалую за сообразительность да дельный подсказ Георгиевским крестом. Это большая награда, и ты ее заслужил. — Скобелев обернулся к стоящему позади адъютанту. — Принеси, поручик, Георгиевский крест.

Ушаков сорвался с места, вскоре вернулся, подал генералу коробочку со знаком. Тот вынул крест на ленточке и прикрепил его к жесткому сукну солдатской шинели.

— С честью носи награду царя и Отечества. Будь достоин ее. — И обнял оторопевшего от неожиданной милости Сластева.

По завершении оборудования третьей параллели войска приблизились ко рву. Расстояние до крепости сократилось настолько, что находившиеся в траншее солдаты несли потери от ружейного огня с крепостной стены. Теперь перед саперами, сумевшими сблизиться с неприятелем, стояла задача скрытно, сапным способом проделать под крепостную стену подземный ход. Возникшее еще при Петре I сапное дело получило развитие в недавнюю Крымскую войну. Тогда же были созданы многие роты, получившие название саперных, которые занимались в боевой обстановке земляными работами. Служба в них была тяжелой, требовала от солдат силы, выносливости и умения. Теперь здесь, у крепости Геок-Тепе, специальной саперной команде предстояло рыть подземный ход под стену, чтобы взорвать ее. Дело осложнялось тем, что на пути находился ров, и нужно было прорыть галерею под ним.

В галерее тесно, как в могиле. Горит свеча и при скудном свете солдаты, как кроты, орудуя кирками и укороченными лопатами, вгрызаются в твердый, слежавшийся грунт. Землю насыпают в мешки и, передавая сидящим на корточках солдатам, поднимают их наружу, там незаметно высыпают.

Дышать трудно, не хватает воздуха, сами саперы обнажены, по телу ручьями стекает пот. Каждая сажень продвижения дается ценой неимоверных усилий. Чтобы облегчить труд, снаружи протянули длинный кожаный рукав и по нему нагнетали воздух. Наверху, сменяя друг друга, солдаты безостановочно крутили вал машины.

Скобелев ревностно следил за работой.

— Главное, не сделать промашки, — предупреждал он саперов. — Мину нужно заложить точно под стеной, иначе труд пропадет.

— Не извольте беспокоиться, все сделаем тютелька в тютельку, — успокаивал казачий сотник Кулаковский, производивший расчеты. В последний приход Скобелева сотник обещал, что к 10 января работы закончит и доложит ему о готовности.

— Удачно получится — команде три тысячи рублей, а лучшим солдатам еще и четыре Георгиевских креста. А уж если промахнетесь… — Погрозив кулаком и не договорив, генерал стал выбираться из галереи.

Сотник Кулаковский не подвел: на исходе 9 января доложил, что саперы с заданием справились, проход завершили, подвели его под самую стену.

— Теперь очередь за минерами. Пусть укладывают взрывчатку, — доложил казачий начальник.

— Поместятся ли в камере семьдесят пудов? — спросил Скобелев.

— Туда лягут все сто.

Весь день, соблюдая величайшую осторожность, минеры укладывали под стену мешки с порохом. К ним подвели зажигательные шнуры. Камеру со взрывчаткой заложили досками, засыпали землей, укрепили, чтобы взрывная волна ударила в стену и разрушила ее.

С утра начала стрельбу и расположенная на участке полковника Козелкова мощная брешь-батарея. В течение нескольких часов двенадцать ее орудий били в стену, посылая в одно место снаряд за снарядом. И стена не выдержала, лопнула, от нее отвалились глыбы, образуя пролом, через который можно было ворваться внутрь крепости. После того в дело вступили орудия меньшего калибра, осыпая шрапнелью текинцев, пытавшихся заделать брешь. И еще два дня по бреши велся огонь, чтобы при штурме пехотинцы могли прорваться через пролом в крепость.

В российском календаре 12 января известно как Татьянин день, названный так в честь святой великомученицы.

— В Татьянин день и предпримем штурм, — объявил на военном совете Скобелев. И все с ним согласились.

К штурму было все готово: лестницы, фашины, мешки с землей и все необходимое. Свои задачи знали не только командиры, но и солдаты, с которыми в отдалении проводились учения.

Накануне штурма с утра вдруг небо заволокло тяжелыми тучами и полил дождь. Казалось бы, что из того: дождь так дождь. Но он грозил осложнить действия, потому что мог превратить в месиво глину у провалов и затруднить действия солдат.

Сколько таких вот, на первый взгляд, незначительных случайностей должен предвидеть военачальник, готовясь к сражению! И этот январский дождь мог повлечь неоправданные человеческие жертвы, а этого никак нельзя было допустить.

Полки выстроились на молебен. Полковые священники обошли строй, благословляя солдат на ратные подвиги. Потом слово держал перед солдатами Михаил Дмитриевич.

— Братцы-товарищи! — прозвенел его высокий голос. — Настал решительный для каждого из нас час. То, к чему мы готовились более полугода, должно завершиться завтра. Вот она, эта злополучная крепость, которой мы должны овладеть. Высоки и крепки ее стены, и совсем не слабый засел в ней гарнизон. Но скажите мне: есть ли для российского солдата укрепления, которые бы он не преодолел? Великий Суворов говорил: мы — русские, мы все одолеем. И я уверен, что завтра мы подтвердим слова великого полководца. Ждать нам более нельзя. Мы у крепости, и все готово к штурму. Неудача недопустима, потому что мы потерпим тогда полное поражение: наши раненые товарищи попадут тогда в руки врага, мы потеряем артиллерию, потеряем обозы. Перед нами один выбор: позор или слава. Я уверен, что каждый из вас сделает все возможное, чтобы добиться славы. Для себя, отечества, царя! За победу, братцы! Ура-а!

— Ура-а! Ура-а! Веди нас! На штурм! — загремели в ответ голоса. — Да здравствует Скобелев! Ура-а!

Заслышав крики, из крепости открыли стрельбу. Хлопнула пушка, но это никак не испугало солдат. Они были полны решимости наступать.

На этот раз лагерь погрузился в сон раньше обычного, но ночь прошла в тревожном ожидании. В полночь сыграли побудку, и ротные начальники вывели своих солдат на исходные позиции, в глубокие траншеи. Дождь прекратился еще с вечера, слегка морозило, мерцали звезды.

С первым лучом солнца загрохотали пушки, все тридцать орудий били по намеченным целям, но главные из брешь-батареи стреляли по пролому. Первой выступила находившаяся в отдалении от крепости колонна полковника Гайдарова. Под прикрытием дождя артиллерии она начала продвижение вдоль западной стены, привлекая к себе внимание осажденных. Это был предусмотренный Скобелевым маневр, вынуждавший неприятеля перебросить туда часть своих сил от южной стены. Именно там находился пролом и там должна была взорваться мина.

Как нередко бывает, минеры вдруг обнаружили неисправность, и теперь спешно устраняли ее. Перевалило за десять часов, когда начальник минеров доложил, что можно взрывать.

— Приступайте! — разрешил генерал.

Взрыв прогремел с устрашающей силой. Поверхность у стены вдруг вздыбилась, приподнимая часть стены, и тут же стена стала разламываться на огромные глыбы, образуя пролом. Не успело осесть облако пыли, как находившиеся неподалеку казаки-охотники во главе с сотником Кулаковским ворвались через пролом в крепость. Не ожидавшие здесь нападения текинцы бросились на них. Вспыхнула рукопашная схватка. Неприятель превосходил числом, и если бы не подоспевшая помощь, казакам пришлось бы худо.

В это время через брешь в стене в крепость ворвались солдаты полковника Козелкова. Их вел молодой офицер — внук героя Отечественной войны граф Орлов-Денисов. Он командовал первым батальоном апшеронцев. Текинцы рубились насмерть, отражая попытки русских солдат продвинуться в глубь крепости. Смертельно ранен Орлов-Денисов, пал сотник Кулаковский. Командир второго батальона Апшеронского полка Попов был в самой гуще схватки, вместе со своими сыновьями. В первые же минуты оба сына погибли.

Генерал Скобелев, пытаясь сдержать себя, руководил сражением с наблюдательного пункта. Мысль о том, что происходит в крепости, терзала его. Донесения неутешительны: слишком неравны силы. Наконец, не выдержав, он обратился к начальнику штаба Гродекову:

— Оставайтесь здесь, а я в крепость.

— Нужно повременить, пока не прояснится обстановка, — пытался тот удержать генерала.

— Тогда будет поздно.

С двумя эскадронами драгун и казачьей сотней он помчался к крепости…

Сражение закончилось к вечеру, крепость пала. В тот же день Скобелев разослал в окрестности разъезды со своим воззванием. Он призывал ахалтекинский народ к миру, обещая милосердие и помощь. И этот призыв возымел действие. На следующий день отряд под началом полковника Куропаткина занял Асхабад.

Донесение о взятии крепости Геок-Тепе Скобелев направил главнокомандующему Кавказской армией великому князю Михаилу Николаевичу. Тот немедленно возвестил о победе Александра II. Прочитав донесения, император телеграфировал ответ: «Благодарю бога за дарованную нам полную победу. Ты поймешь мою радость. Спасибо за все твои распоряжения. Передай мое сердечное спасибо всем нашим молодцам: они вполне оправдали мои надежды. Генерал-адъютанта Скобелева произвожу в полные генералы и даю Георгия 2-й степени. Прикажи поспешить представлением к наградам». Это было одно из последних распоряжений Александра II. 1-го марта 1881 года в результате террористического акта народовольцев он погиб.

Престол занял его сын Александр III. Как и отец, новый император на Скобелева посматривал с опаской: уж очень велика была его популярность в народе и особенно среди солдат, а сам генерал непредсказуем в своих действиях. Александр III давал понять «белому генералу», что он не намерен приближать его ко двору, так как обязанности командира 4-го корпуса требуют присутствия Скобелева в Минске.

Возвращение Скобелева из Туркестана с победным рапортом о взятии Геок-Тепе Александр встретил сдержанно, если не прохладно. Узнав об этом, друг и советник царя Победоносцев[2] написал ему встревоженное письмо. В нем давалась оценка Скобелева. Вот отрывки из него:

«Я уже смел писать Вашему Величеству о приеме Скобелева. Теперь в городе говорят, что Скобелев был огорчен и сконфужен тем, что вы не высказали желания знать подробности о действиях его отряда… Я слышал об этом от людей серьезных, от старика Строганова, который очень озабочен этим. Я считаю этот предмет настолько важным, что рискую навлечь на себя неудовольствие Вашего Величества, возвращаясь к нему. Смею повторить снова, что Вашему Величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах. Бог знает, каких событий мы можем быть еще свидетелями и когда мы дождемся спокойствия и уверенности. Не надо обманывать себя: судьба назначила Вашему Величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые большие опасности и затруднения еще впереди. Обстоятельства слагаются, к несчастью нашему, так, как не бывало еще в России, — предвижу скорбную возможность еще такого состояния, в котором одни будут за вас, другие против вас… Скобелев стал великой силой и приобрел на массу огромное нравственное влияние, т. е. люди ему верят и за ним следуют. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь… Могу сие представить, что вам было неловко, несвободно, неспокойно со Скобелевым и что вы старались сократить свидание..'.».

Пребывая в Минске, Скобелев проявлял живейший интерес к международным делам, присматривался к проводимой германским канцлером Бисмарком политике, направленной против России. Вызывало настороженность и усиление немецкой военной мощи.

ГЛАВА 8
НА ЗАКАТЕ ДНЕЙ СВОИХ

Опасный генерал

Война на Балканах закончилась подписанием мирного договора между Россией и Турцией. Получили независимость ранее принадлежавшие Турции Сербия, Румыния, Черногория; создалось самостоятельное княжество Болгария от Черного до Эгейского морей; России возвращалась Бессарабия, присоединялись города Карс, Батум, Ардаган, Баязет.

Однако этот мир не был признан Англией и Австро-Венгрией. Обе державы опасались усиления России на Балканах и вынудили ее согласиться на пересмотр принятых условий Сан-Стефанского мира. В июле 1877 года был созван Берлинский конгресс. Вел его известный противник российской политики германский канцлер Бисмарк. Заседания продолжались в течение месяца. В результате Карс, Бутум и Ардаган остались за Россией, Баязет перешел к Турции. Пересмотрели и другие условия, отнюдь не в пользу России.

Отношения между Россией и Германией ухудшились. Они еще больше обострились после подписания Австро-Германского договора, направленного против России. Для смягчения отношений престарелый германский монарх Вильгельм I, доводившийся Александру II дядюшкой, согласился на встречу с племянником. Встреча состоялась в сентябре на русской территории близ границы, но она не дала результатов.

Скобелев с самого начала занял позицию против Германии, видя в ней будущего противника на поле сражения. В ту пору его имя было известно уже не только в России, но и в Европе. Его победы в русско-турецкой войне, завоевания Ахал-Теке вызвали восторженные отклики прессы. Его сравнивали с Суворовым.

В начале 1882 года Скобелева пригласили в качестве гостя на военные маневры в Германию. В течение нескольких дней два вышколенных пехотных корпуса по разработанному и отрепетированному плану демонстрировали перед зрителями свою выучку. Находясь на трибуне почетных гостей вместе с германскими генералами, Скобелев прислушивался к разговорам и все более и более проникался мыслью, что маневры и его приглашение преследуют одну цель: запугать Россию мощью немецкой военной машины. И не ошибся. Восьмидесятичетырехлетний Вильгельм, с трудом удерживаясь на коне, сказал русскому генералу:

— Вы видели действия только двух корпусов. Но передайте его величеству Александру, что в случае надобности все пятнадцать сумеют исполнить свой долг так же хорошо, как эти два, которые вы наблюдали.

Еще откровеннее был принц Фридрих. На банкете, хлопнув Скобелева по плечу, он выпалил:

— Любезный друг, делайте что хотите, но наша Австрия должна занять Солоники.

— Но ведь они в Греции, — заметил Скобелев.

— Они будут в Австрии, потому что нам нужно Средиземное море.

Не задерживаясь более в Германии, Михаил Дмитриевич выехал в Париж. На второй день после прибытия во французскую столицу в гостиницу, где он остановился, явились два молодых человека. Оба чернявые, в студенческих куртках. Один высокий, длинноволосый, второй — небольшого роста с курчавою бородкой.

— Генерал Скобелев? — спросил по-русски с сильным акцентом высокий.

«Опять эти газетчики!» — подумал с неудовольствием Михаил Дмитриевич.

— Что господам надо? Кто вы?

— Я — Никола Гярусов, — назвался высокий.

— Стефан, — представился другой.

— Братушки? — по выговору он узнал балканских славян, и лицо дрогнуло в улыбке. Ну как же он сразу не признал их?

— Да, да, — заговорили они разом. — Мы — сербы, учимся здесь в университете. Студенты.

— Что же вас, господа, привело ко мне?

— Ваше превосходительство, мы пришли засвидетельствовать вам свое уважение за славные дела, храбрость, любовь к нам, славянам, — с южной горячностью стали они объяснять.

— Это мой долг, господа, долг христианина прийти в трудный час на помощь единоверцам.

— Ваше имя для нас свято, в вашем лице землячества чтут великую Россию и все воинство за заступничество в войне против турок. Мы благодарны вам, что открыто сказали об этом в выступлении…

— Каком выступлении? Что вы имеете в виду?

— Ваш спич, который вы произнесли в Петербурге, на собрании офицеров.

— Как же вы о том узнали? — не скрыл удивления генерал.

— Мы прочитали во французской газете.

— Здесь? В Париже? И в какой газете читали? — уставился на них генерал.

— Во многих. Ваше имя полмесяца не сходило с газетных страниц. Говорили о вас разное. Многие обвиняли, осуждали. Но мы, студенты-славяне, приняли вашу сторону. Мы вас любим и верим каждому слову.

— И потому просим принять нас, — высказал второй, с чернявой бородкой.

— Принять? О чем же будем говорить?

— О! О многом, о том, что беспокоит сейчас Балканы, о дружбе славян.

— Хорошо! Согласен! Приходите завтра, господа.

Студенты ушли, но на душе Михаила Дмитриевича остался неприятный осадок от упоминания о газетной шумихе. Думал ли он, что сказанное в Петербурге отзовется в неблизком Париже, вызовет разнотолки. И зачем он тогда влезал в политику? Она — не его призвание. Знал ведь он, что политика — дама капризная, с причудами, требует особого, тонкого обхождения, далеко не всегда постоянна. Она не в его характере. Он — человек прямой, непривычный к словесной изворотливости, говорит то, что думает. Если обещает, то непременно выполнит, а если что не в его силах, так прямо и скажет, без околичностей и извинительной улыбки.

— Ох, эти газетчики! Чертово семя! Вездесущие проныры! — не сдержался генерал. — Разнесли до самого Парижа!

Он вспомнил, как осенью в Петербурге после того, как он удостоился чина полного генерала и генерал-адъютанства Его Величества, к нему приехали сослуживцы и они устроили ужин в ресторации. Тут были боевые сподвижники балканских сражений и соратники по туркестанским делам, недавние ополчане и боевые офицеры, служившие под его началом в походе на Ахал-Теке и Фергану.

Были генералы, полковники и офицеры невысоких чинов, оказались и штатские штафирки, которых Скобелев не очень жаловал, но они преданно заявили, что их привела сюда любовь к «белому генералу», и он был с ними любезен и ровен. Привыкший главенствовать и в шумных компаниях, на этот раз он передал роль главы своему любимцу, полковнику Куропаткину. Тот умело и тонко вел застолье, не обходя вниманием не только высших чинов, но и румяных поручиков, не спускавших влюбленных глаз с виновника торжества.

Сначала говорили о заслугах Михаила Дмитриевича, поднимали тосты за его здоровье и успехи, потом вспомнили боевое прошлое, храбрецов да удальцов, выпили за их память и здравие, а уж потом пустились в разговоры о будущем. Наконец, слова попросил Михаил Дмитриевич. Выплеснув из бокала остатки шампанского, он потребовал налить себе воды.

— Да, да, господа, я не оговорился: позвольте мне выпить вместо вина воду.

Его желание не без удивления и едких шуток было выполнено.

— Как необычна моя просьба, так же необычен будет и тост, — сказал он и поставил бокал на стол. Придерживая тонкую ножку бокала, он смотрел на игру пузырьков кавказского нарзана, выжидал тишины, собираясь с мыслями.

— Господа, я не хочу, чтобы вы приняли все сказанное мною как результат влияния винных паров и нервного возбуждения. Вот почему я попросил налить воды, — произнес он, слегка картавя, своей обычной скороговоркой. — Сейчас я хотел бы говорить о нашем русском народе, представителями которого мы являемся, о народе великом и сильном. Он, как известно, составляет одну семью с племенем славянским, ныне терзаемым и попираемым. И когда русский народ, высказывая боль, поднимает голос в их защиту, с твердым намерением выступить за их свободу, тогда в среде заграничных иноплеменников поднимаются вопли негодования. По мнению этих господ, действия русских людей в этом случае признаются злоумышленными, чуть ли не результатом каких-то вакханалий. И тогда, к стыду, нашим обществом овладевает какая-то страшная робость. Почему-то забывается тысячелетняя история России, в течение которой русские люди оказывали братскую помощь славянам-одноплеменникам. И все же каждый раз, когда державный Хозяин земли русской обращался к своему народу, народ оказывался на высоте своего призвания и исторического назначения. Обращался он к народу потому, что сила государства заключена в народе, народ же, в свою очередь, оставался верным России и ее интересам.

В зале воцарилась напряженная тишина. Признаться, такие слова не часто приходилось слышать на застольях. Скобелев продолжал:

— Мы сейчас в солдатской компании, и пусть мои слова будут приняты вами без околичностей и иносказания. В то время, когда мы здесь собрались, на берегах Адриатического моря терпят насилие и горе наши единомышленники, отстаивающие свою веру и народность. Их именуют разбойниками и безжалостно расправляются с ними. Там, на родной нам славянской земле, немецко-мадьярские винтовки направлены в единоверные с нами груди…

Михаил Дмитриевич смолк, оглядел зал. Он видел устремленные на него взгляды.

Народы Балкан переживали трудное время. Русско-турецкая война, принесшая освобождение болгарскому народу от векового турецкого ига, явилась детонатором взрыва народного гнева на Балканах. Поднялись на борьбу греки, сербы, черногорцы, словены. Пламя освободительного движения охватило весь полуостров и продолжало разгораться, охватывая все большее и большее пространство. Против восставших народов были брошены правительственные войска Австро-Венгрии, Германии, которые действовали с решительной жестокостью.

— Я не договариваю, господа, — продолжал Михаил Дмитриевич. — Сердце щемит от боли. Но великим утешением для нас являются твердая вера и сила исторического призвания России. Так будем же верны этому призванию! Вот о чем я хотел здесь сказать…

В очередном номере «Ведомостей» тогда он увидел целую колонку, посвященную офицерской вечеринке и его выступлению. В витиеватых, чуждых ему выражениях безвестный автор излагал сказанное Михаилом Дмитриевичем, делая акцент на недоброжелательности генерала в отношении германского государства.

Прочитав, он отшвырнул газету:

— Чертов писака! Будь ты трижды неладен!

Вот уж он никак не думал, что его спич преодолеет Европу и отзовется в самой французской столице.

В назначенный час в номер генерала постучали. На пороге вырос высокий Николо.

— Все собрались, ждут вашего прихода.

Они поднялись в холл верхнего этажа. Обычно тихое и пустое, помещение на этот раз было заполнено. В креслах и на диванах расположились не только студенты, но и постояльцы гостиницы, желавшие поглядеть и послушать великого генерала.

При его появлении все встали, зааплодировали. Послышались голоса:

— Слава!

— Жить вечно герою!

— Да здравствует генерал!

Стефан услужливо подвинул стул к ломберному столику с ярко-зеленым сукном. Налил из графина воды.

— О чем, господа, будем говорить? — оглядел собравшихся Михаил Дмитриевич. Он видел устремленные на него полные внимания и интереса взгляды.

— Расскажите о себе!

— Как воевали на Балканах!

— О штурме Плевны!

Вначале беседа шла не очень гладко. Михаил Дмитриевич стремился наладить контакт с собеседниками, создать обстановку взаимности и доверительности. Мало-помалу таяла настороженность и отчужденность, послышался смех.

О себе он рассказал немного, не очень стал распространяться и о туркестанских делах, зато много и подробно говорил о том, как штурмовали Плевну, как стремительно наступали на Константинополь.

Ему задавали много вопросов, и он охотно, с чувством нескрываемого уважения отвечал.

Встреча уже подходила к концу.

— Считаю лишним, друзья мои, говорить о том, как меня глубоко тронули ваши сердечные заявления о вашей признательности и любви к России. Клянусь вам, что я действительно счастлив, видя вокруг себя юных представителей сербского народа, который первым поднял на славянском Востоке знамя освобождения славян. Спасибо, друзья!

Но тут поднялся один из студентов и, подбирая слова, спросил:

— Почему же Россия не всегда вовремя приходит славянам на помощь? Почему часто она опаздывает, и люди несут потери, вынуждены терпеть гнет насильников?

Вопрос был прямой и требовал полного откровения в ответе. Признаться, Михаил Дмитриевич его ожидал.

— Ну что ж, я объяснюсь с вами чистосердечно. Надеюсь, вы поймете меня и разделите мои соображения. — Он оглядел зал и, обращаясь к задававшему вопрос студенту, продолжил. — Да, Россия не всегда последовательна в своих действиях, в частности в отношении к славянским странам. Причина, как мне кажется, состоит в том, что как внутри, так и извне ей приходится вести войну с чужеземным влиянием. Мы, можно сказать, не хозяева в собственном доме. Да, да, господа, это действительно так. Чужеземец у нас везде. Руки его проглядывают во всем. И началось это издавна. Еще в Отечественную войну 1812 года в одном сражении отличился известный военачальник Ермолов. Решив наградить, император спросил его: «Чем, генерал, тебя отметить?» Тот ответил: «Ваше величество, сделайте меня немцем».

Поняв смысл ответа, студенты рассмеялись.

— Да, господа, это не шутка, а горькая правда. Мы — игрушка иностранной политики, жертвы иностранных интриг, рабы чужой силы. Бесчисленные и роковые влияния чужеземцев до такой степени парализуют нас, что требуется меч, чтобы избавиться от этих чуждых влияний.

— Кто же может повлиять на политику России? — послышался голос. — Какое из государств повинно в том?

— Я отвечу, назову этого пролазу, этого интригана и врага русских и славян. Это тот, кто руководствуется политикой. Вы все его знаете, это немец.

По залу прокатился гул согласия и одобрения.

— Повторяю и прошу помнить, что враг России и славян — немец.

— Но что из того следует? Каких последствий можно ждать? — подал голос Николо.

— Вывод один, господа. Дело так продолжаться не может. Неизбежна борьба между славянами и тевтонами. И она близка, поверьте мне. Это будет продолжительная, кровопролитная и страшная борьба.

Слова шокировали всех находящихся в холле. Это не ускользнуло от генерала. Как бы утверждая сказанное, он продолжил:

— Я убежден, что в конце концов победят славяне.

— Господин генерал, — поднялся Стефан. — Но как быть нам, сербам? Угроза уже у нашего порога. Что делать нам?

— Что делать — прямо не скажу, но могу уверить, что если попробуют тронуть государства, признанные европейскими договорами, хотя бы Сербию или Черногорию, тогда драться вы будете не одни! Россия в беде вас не оставит…

Уже на следующий день содержание беседы было достоянием парижских газет и произвело эффект разорвавшейся бомбы.

— Вездесущее племя! От них ничего не утаишь! — слал проклятия журналистам Скобелев.

Немцев он не любил хронически, с детства. Его первым гувернером был молодой, педантично вежливый, с неизменной подобострастной улыбкой Карл Христофорыч, который менторскими поучениями выводил его из себя. Меж учителем и учеником возникла неприязнь. «Ви не должен так делайт», — требовал Карл Христофорыч, и мальчишка, чтобы досадить, делал ему назло.

Сколько потом встречал Михаил Дмитриевич на своем пути подобных Карлу Христофорычу военачальников! Это были потомки тех ловкачей, которые заполонили Россию для «ловли счастья и чинов», весьма в этом преуспев. Бездарные начальники, полные спеси и гордыни, они посылали на верную гибель русских мужиков в солдатских шинелях.

И вот теперь в Европе угрожающе крепла новая военная сила: Германия. Под твердой рукой железного канцлера Бисмарка немецкая военная машина год от года набирала ход, оказывая влияние на соседние государства. И все чаще правительство Бисмарка обращало взоры на восток, Nach Osten. Манили необъятные российские просторы, возможность бесконечно расширять жизненное пространство. Только слепец мог этого не заметить!

Публичное выступление против государства, отношения с которым удалось наладить с нелегким трудом, было более чем нежелательным. Все старания дипломатов сводились на нет, теряли смысл.

Вскоре о выступлении генерала стало известно в Берлине. Русский посол, прочитав газету с высказыванием, не смог сдержать гнева и раздражения.

— Боже мой! Да позволительно ли такое излагать вслух! Да еще кем! Генералом-адъютантом российского императора, героем балканской войны, военачальником!

Многие знали, что Германия испокон веков зарилась на российские просторы, жаждала захватить там земли, но никогда в том не признавалась. А тут вдруг какой-то генерал с солдатской прямотой заявляет об этом, известил во весь голос.

— Надобно этого Скобелева поскорей удалить из Франции. Послать к нему и попросить, чтоб скорей уезжал, — потребовал посол.

— А туда завтра едет художник Верещагин. Может, через него это сделать? — предложил советник.

— Конечно! Это удобный случай! Пригласите-ка этого Верещагина ко мне.

— Уважаемый Василий Васильевич! Голубчик, — взмолился посол, когда пред ним предстал богатырского сложения художник-бородач. — Поезжайте как можно быстрее в Париж, уговорите своего друга покинуть столицу. Не дай бог, если он еще что-либо там наговорит!

Обеспокоился и российский канцлер, умнейший Горчаков. Получив из Берлина сообщение о выступлении Скобелева перед сербскими студентами, он поспешил во дворец к императору.

— Ваше Величество, генерал Скобелев имел неосторожность высказать в Париже мысли, идущие вразрез с интересами российской дипломатии. Вот, ознакомьтесь. — И положил на стол перед императором донесение посла.

Александр стал медленно читать. Спокойное лицо его хмурилось.

— Ну вот, умный человек, боевой генерал, а говорит черт знает что! Отличный генерал, а дипломат никудышний. Не за свое взялся. Так что вы предлагаете?

— Нужно его немедленно отозвать. Не дай бог, еще что подобное скажет, — высказал Горчаков.

— Отозвать, так отозвать, — не стал возражать Александр.

И в Париж полетела срочная депеша. Но раньше, чем она прибыла, о беседе Скобелева со студентами стало известно в Берлине. Глава Германии «железный канцлер» Бисмарк прочитал газету с холодным спокойствием.

— Этот русский генерал весьма смел в своих речах. Его опрометчивость не только вредна, но и опасна для него. Ведь погибают не только в сражениях. — Он задержал на приближенном чуть дольше обычного взгляд. Потом нервно крутнул ус, прошелся по кабинету. — Этого генерала надобно унять. Чтоб было неповадно другим говорить дерзости о нашем фатерлянде.

— Яволь, — произнес тот. — Мы найдем способ заставить его молчать.

Бисмарк сделал вид, что не слышал слов подчиненного.

Поездка в Спасское

Поезд прибыл в Москву утром, и, оставив вещи на квартире, Петр Архипович Дукмасов направился решать в городе свои дела. Последние два года он, уволившись из гвардии, жил на Дону, всей душой отдавшись хозяйственным делам. Было уже часов девять, когда он, уставший от хождений по должностным лицам и городской сутолоки, зашел в ближайшую гостиницу поесть. Это была гостиница «Эрмитаж». День был необыкновенным, 31 декабря. Украшенный гирляндами и фонариками зал с высокой елкой посередине был переполнен.

Увидев посетителя в военной форме и при этом еще с орденами и медалями, к Петру Архиповичу подскочил официант, провел к свободному столику.

— Вот, выбирайте. Обслужу без промедлениев, — подал официант карту с указанием блюд и тотчас умчался.

Игравший до того оркестр вдруг смолк на полуноте, в притихшем зале прошелестели голоса, обозначилось легкое движение. Дверь распахнулась — ив зал вошли трое военных, все генералы. Первым шел Михаил Дмитриевич. И тотчас оркестр ударил «Скобелевский марш». От волнения у Петра Архиповича по спине пробежали мурашки. В памяти всплыли слова:

Вспомним, братцы, как стояли
Мы на Шишке в облаках,
Как мы турок отбивали
На Балканских на горах…

— Скобелеву, ура! — взвился возглас.

— Ура-а! Ура-а! — отозвался зал.

Сидевшие за столиками мужчины и женщины поднялись, зааплодировали, провожая его восторженными взглядами.

Раскланиваясь, Михаил Дмитриевич проследовал через зал.

— Прошу-с заказывать, — вырос перед Петром Архиповичем официант.

— Тебя как звать? — спросил он парня.

— Михаил-с.

— Стало быть, Миша. Миша, сходи в кабинет к Скобелеву и передай привет от Дукмасова, Петра Дукмасова. Скажи, что он здесь.

— Петра-с Дукмасова? Самому Скобелеву? Лечу-с!

«Помнит ли? Иль забыл? Чем ответит? — кружилось в сознании бывшего ординарца в войне на Балканах. — Вспомнит ли простого донского казака? Ведь перед нами пропасть: конный генерал и казачий сотник!»

Официант с той же поспешностью возратился.

— Ваше превосходительство, генерал Скобелев велели без промедления идти к нему!

Генерал не дал ему сказать: шагнул, обнял.

— Вот кого я в Туркмении вспоминал не раз! Куда, думаю, он пропал. Уехал на Дон и совсем канул. А он жив. Явился собственной персоной. Знакомьтесь, господа. Мой бывший ординарец.

Генералы, не скрывая любопытства, с ног до головы оглядели вошедшего.

— Садись, садись, — указал на стул Скобелев. — Вместе отужинаем, да мне на поезд. В одиннадцать часов отходит. Ну, не будем терять время. Почему не давал о себе знать? Иль обиделся?

— За что же обижаться? А о себе я писал. Когда узнал, что вы назначены командовать Туркменской экспедицией, я дважды вам писал. Просил зачислить меня к вам ординарцем.

— Дважды писал? Как же так! Не получал я писем! Впрочем, тогда писали многие, и все просили принять добровольцем в отряд. Мои штабные потом перестали о них докладывать. Извини, Петр Архипович. Уж тебе никак бы не отказал.

Петру Архиповичу хотелось рассказать любимому человеку о многом, но время летело птицей.

Генерал беспокойно щелкнул крышкой часов: стрелки показывали почти десять.

— Кажется, пора кончать, — сказал он, поглядев не без сожаления на казачьего сотника. И неожиданно, словно осененный мыслью, спросил его: — А какие в Москве срочные дела?

— Срочных — никаких.

— А ежели так, то собирайся и поедем ко мне. Согласен?

— Как прикажете! Я казак, а он таков: вскочил и готов.

— Тогда езжай за вещами, прихвати и мои. Они в доме генерала Яковлева. У него я остановился. Там адъютант поручик Ушаков. Передай ему, чтобы он ехал с чемоданом прямо к поезду, а сам — сюда, поедем вместе на вокзал. Сани стоят у гостиницы, кучер знает, куда ехать.

Предложение хотя и было неожиданным, но Дукмасов ему был рад. Хотелось побыть вместе с прежним командиром, вспомнить о былом, высказать о наболевшем.

Генерал Яковлев выслушал решение Михаила Дмитриевича без одобрения:

— А мы тут ждем, беспокоимся! Всегда он так… Ну, делать нечего. Собирайте, поручик, генеральские вещи.

— Все готово, — отвечал поручик Ушаков. Он уже затягивал на шинели ремень.

Как ни торопились они от гостиницы «Эрмитаж» к Казанскому вокзалу, однако опаздывали. Было уже четверть двенадцатого, когда они подъехали к вокзалу. Перед ними вырос полицмейстер. Предупрежденный адъютантом, он ожидал его.

— Отправили наш поезд? — забеспокоился Скобелев.

— Никак нет, — щелкнул тот каблуками. — Стоит у платформы, вас дожидается.

— Ваше превосходительство, наконец-то, — встретил на перроне начальник станции и с ним дежурный в красной фуражке. С ним и Ушаков.

Из вагонов высыпали пассажиры и смотрели на спешащего генерала.

— Примите мои извинения, — заметил их Скобелев.

— Что вы? Что вы! — воскликнул начальник станции. — Все довольны тем, что видят вас. А опоздание машинист наверстает.

Михаила Дмитриевича провели в купе мягкого вагона, пожелали доброго пути. Места Ушакова и Дукмасова находились в соседнем вагоне.

— Вы там не задерживайтесь! Через полчаса Новый год. — Генерал был подшофе. — Жду вас.

Они заявились в его купе близко к полуночи. Генерал спал.

— Вставайте, ваше превосходительство, — разбудил его Ушаков. — Не то проспим Новый год.

Выстрелила бутылка шампанского:

— С Новым годом! С новым счастьем! — произнес генерал.

— Каким-то он будет? — сказал Ушаков.

— Для меня дурным. Уж это, поверьте, друзья, будет так. Предчувствие меня не подводит.

— Нет, мы пьем за счастливый год! — воскликнул Дук-масов. — У вас впереди большие дела и слава!

— Бог с ней, с этой славой… А большие дела?.. Если бы это было так, друзья…

Знал ли кто тогда, что слова генерала окажутся пророческими и что 1882-й год будет последним в его жизни…

Пытаясь отогнать мрачные мысли генерала, Ушаков поведал байку о красной фуражке дежурного по станции.

— И вот представьте: все сидят в вагоне на местах, сам император поглядывает на часы, — рассказывает Ушаков, поглядывая на генерала. — А отправления нет. Никак не могут найти дежурного, который должен ударить в колокол. «Найти!» — в негодовании приказал император. Наконец находят. Чиновник ни жив, ни мертв. Император поглядел на него и повелел: «Отныне и навсегда надеть на него красную фуражку, чтоб издали было видно болвана». С тех пор дежурные и носят ее.

А Дукмасов пустился в рассказ о своей последней отсидке на гаупвахте, когда войска подошли к Константинополю и наступило перемирие.

— Все началось со встречи с Хлудовым, московским миллионером, поставщиком провианта и всякого снаряжения. Я стоял у входа с генералом, который расспрашивал о моих наградах. К тому же он знал моего отца и братьев по кавказской войне. А тут из кабинета вышел высокий господин, представительный, с бородкой, в дорогом штатском костюме. Расталкивая всех и ругаясь, направился в нашу сторону. Не знаю уж, нечаянно или умышленно толкнул меня, но вместо того, чтобы извиниться, стал выговаривать, что ему не дают дороги. Тогда и я оттолкнул его. «Я буду жаловаться, — вскипел он. — Самому главнокомандующему!»

События далее развивались таким образом. От генерал-адъютанта Тотлебена примчался ведавший гарнизонными делами майор, учинил допрос казачьему сотнику. А на следующий день его вызвал Скобелев. «Рассказывайте, что произошло там у вас с Хлудовым?» Петр Архипович рассказал, как было дело. «Не одобряю, не одобряю, — произнес генерал, вышагивая по кабинету. — А все же посадить вас надобно. Таков, батенька, приказ. Ничего сделать не могу. Посидите пару недель, поразмышляете в одиночестве».

— Ну, я и отправился, — продолжал Петр Архипович. — А на следующий день заявляется часовой гаупвахты, говорит, что ко мне пришел какой-то бородач цивильный, хочет поговорить. «Пусти его, послушаю, что скажет». Гляжу, входит сам Хлудов. «Ну, друг, ты прости меня грешного. Вчера я сильно захмелел. Сидишь ты зря. Сам буду просить, чтобы Михаил Дмитриевич отменил наказание. Я же не видел, что ты его ординарец». «Конечно, прощаю», — ответил я миллионеру. «Я знал, что у тебя добрая душа», — говорит Хлудов и достает из кармана бутылку коньяка. «За примирение». И разливает в кружки. Выпили, он полез целоваться. Потом говорит: «Я выйду». «Выходи, — думаю. — Дорога тебе скатертью. По твоей милости сижу». А он тут же возвращается с человеком. У того на руке корзина. В ней две бутылки шампанского, пирог с мясом и еще добрая снедь. Словом, добились полного примирения. «Ну, друг, сейчас я прямо к Михаилу Дмитриевичу. Уж Хлудов добьется освобождения. Всю вину на себя возьму».

Ушаков глядит на Дукмасова во все глаза, а генерал тихо улыбается. Колеса постукивают, звенит на столе посуда. Заглянул в купе проводник, поздравил с Новым годом, справился, не надо ли чего. А Дукмасов продолжал:

— А наутро слышу — в караулке суета. Я к окну. И вас увидал, ваше превосходительство. Вы сошли с коня, а караул уже выстроен в вашу честь. Зашли ко мне, справились о здоровье. А я подумал: «Никак Хлудов побывал у вас?»

— Был, просил, чтобы отменил наказание, — пояснил Михаил Дмитриевич. — А я ни в какую. Что ж это: наказал, а через день отменять… Да, признаться, тогда я на вас здорово осерчал. Особенно, когда услышал, что, де, мол, Скобелев сам сорвиголова и окруженье у него такое. Думаю: обижайся не обижайся, а свое отсиди.

— Да я и не обижался. Чего же обижаться? Что заслужил, то и получил.

— Из-за тебя, непутевая голова, я имел неприятный разговор с самим главнокомандующим, едва упросил его. Он ведь собирался отдать тебя под суд…

Так в разговорах и прошла ночь, а утром едва не проспали станцию Ранненбург. И тут, оказывается, платформа была полна людей. Встречать генерала пришли жители не только Ранненбурга, но и крестьяне ближайших деревень.

В имение Скобелева Спасское они ехали вдвоем, генерал и Дукмасов, в нешироких санях. Адъютант Ушаков и управляющий имением остались на станции ждать следующего поезда, где находился багаж. Генерал вез многое для школы и для сельских детей, намереваясь устроить им елку.

Сани везла тройка серых лошадей, запряженных цугом.

— Это что-то новое, — проворчал Михаил Дмитриевич.

— Иначе, барин, нельзя. Со встречными не разъедемся, — отвечал кучер.

Снегу выпало много, едва ли не на сажень, накатанная колея узка, а потом завьюжило, они сбились с пути и приехали в село с красивой церковью на площади только в полдень.

Весь следующий день генерал, плохо разбиравшийся в делах, вместе с Дукмасовым осматривал свое хозяйство. Увидев, что бывший ординарец, переодевшись, не подвесил Георгиевский знак, возмутился.

— Ты что же, Петр Архипович, не надел награду?

— А он у меня на мундире, на общей колодке.

— Тогда надень мой крест. Пусть люди видят, каков ординарец у Скобелева.

Весть о приезде хозяина облетела близлежащие села, и с утра в Спасское наехали принаряженные мужики и бабы, чтобы поглядеть на «русского героя», «богатыря». Слава о нем долетела до самой российской глубинки.

— Ваше превосходительство, там, на площади у церкви собралось людей множество. Желают видеть вас, — доложил генералу управляющий.

— Что на меня смотреть? Не девка я красная, — отказывался тот. — Или самого себя расхваливать? Так я к этому не привык. Да и занят я сейчас. Видишь, пишу.

Все же его удалось уговорить. К школе, где устроили елку, Михаил Дмитриевич поехал через площадь. Едва он сошел с саней, как его окружили мужики и бабы. Разговора, конечно, не получилось, но для крестьян встреча с заслуженным генералом-героем явилась целым событием, памятным до конца жизни.

Елка удалась. Она стояла посреди школьного зала в ярких украшениях, сияя огнем свечей. Поодаль расположились дети, учителя, родители. На трех больших столах были разложены подарки. Нет, не привычные кульки с конфетами и печеньем. Лежали детские полушубки, шапки, валенки, сапоги, книги, возвышалась гора конфетных коробок. Генерал всегда отличался щедростью, и на этот раз он не пожалел денег. Дети, радуясь, кружились вокруг елки, не спуская глаз с генерала, о котором слышали столько добрых слов. Храбростью, этого человека восторгались пришедшие с войны солдаты, о его доброте говорили учителя, и священник отец Андрей, преподававший в школе закон божий, тоже воздавал ему хвалу. Потом он раздал детям подарки, для каждого найдя доброе слово.

Еще через день в сопровождении Дукмасова он направился в церковь. Там покоился прах его родителей: Ольги Николаевны и Михаила Ивановича. Стоя у черных каменных плит, он слушал поминальную молитву священника и печальное пение хора в память усопших.

— Вечная память… Вечная память, — слышался бархатный голос отца Андрея. Из кадила сочился сладковатый запах ладана.

По окончании церковной службы Скобелев подвел Дукмасова к лежащей на полу летней церкви плите.

— А здесь мое место, — указал он на нее. Подозвал поблизости двух мужиков. — Ну-ка, братцы, поднимите сию тяжесть.

Плиту подняли с трудом. Под ней зияла могила. От нее дохнуло холодом.

— Вот здесь положат мое тело. Доверяю тебе, Петр Архипович, проводить меня в последний путь.

Последние дни

Среди недели Ванда направилась в «Пассаж» за покупками. Накануне сообщили, что туда поступил заграничный товар, и из Франции тоже. А какая женщина устоит против соблазна купить французские духи или пудру, а, возможно, чулки-паутинку из Лиона или оттуда же воздушный шелк! Она любила красиво одеваться, привлекать к себе внимание, предпочитая французскую моду, хотя и считалась немкой…

Впрочем, немцем был только ее отец, да и то наполовину, потому что в его жилах текла испанская или итальянская кровь. А мать ее — уроженка Кракова, в ней было что-то русское. Она и дочь научила говорить по-русски, правда, не избавив ее от присущего полякам акцента. По настоянию матери ее нарекли польским именем Ванда. Она и походила на полячку, высокая шатенка с выразительными глазами и видной фигурой.

Вот уже полгода, как она проживала в известной московской гостинице «Лондон», что на углу Петровки и Столешникова переулка, и занимала дорогой номер. О немке Ванде говорили разное: что она единственная дочь богатых родителей из Берлина, брошенная мужем-повесой; другие причисляли ее к девицам древнейшей профессии, которые иногда жили в гостинице. Сама она утверждала, что приехала в Москву отдохнуть и развлечься, потому что муж у нее, да — банкир, но намного старше ее и ревнив.

Она не имела покровителя, хотя многие не прочь были его заиметь. Ее часто посещали гости, и тогда из номера допоздна слышались голоса, музыка, звон бокалов.

Она ходила по «Пассажу», вызывая у продавцов улыбки и липкие взгляды мужчин. Бравого вида капитан, поравнявшись с ней, лихо щелкнул, взял под козырек. У перехода на другую линию ее остановил мужчина с усиками. Сняв шляпу-канотье, расплылся в улыбке:

— Мадемуазель, вам привет из Дрездена.

— Кто же передает?

— Счастливый незнакомец, мадемуазель. — И скороговоркой завершил: — Завтра в двенадцать быть у него.

— Непременно буду, — отвечала она, слегка меняясь в лице.

Управляющий гостиницей «Дюссо» Станислав Викентьевич Поздницкий проснулся, когда июньское солнце уже вовсю било в окно. Накануне он возвратился поздно — был в своем служебном кабинете, пока именитые гости не покинули ресторан. В халате и шлепанцах, утопая в глубоком кожаном кресле, он отходил ото сна. Перед ним дымилась чашка черного, по-турецки сваренного кофе. Для него специально варили по особому рецепту: добавляли соль, перец, а стенки кофейника слегка натирали чесноком. Тонкий аромат источала свежеиспеченная, «от Филиппова», сдоба. Он имел давнюю привычку, поздно вставая, выпивать после сна чашку кофе, другую. Поздно просыпался часто: к этому вынуждала служба.

В передней осторожно зазвонил колоколец, послышались голоса, и служанка доложила, что какой-то незнакомый мужчина просит принять его.

— Объяснила бы, что еще рано. В таком виде, что ли, принимать?

— Говорила ему, а он упорствует: дело, вишь, у него срочное.

— Ни днем, ни ночью нет покоя, — посетовал управляющий. — Ладно, пусть войдет.

Гость в светлой визитке с соломенной шляпой-канотье приблизился, отвесил поклон.

— У меня к вам дело. — И подправил пальцем усики.

— Позвольте, кто вы? — не очень дружелюбно спросил тот. «Кажется, никогда раньше с ним не встречался. Зачем пожаловал?»

— Ах, да! — спохватился визитер. — Разрешите представиться: Иван Петрович… Сидоров-с.

«Врет, каналья». За долгую службу в гостинице он научился с одного взгляда определять посетителей. И теперь понял, что перед ним человек, которого молено назвать одним словом: птица.

— Чем могу служить?

— У меня дело деликатного свойства, можно сказать, просьба дамского общества. И потому я решился побеспокоить вас дома, чтоб разговор остался между нами, тет-а-тет.

— О том не извольте беспокоиться.

— В вашей гостинице проживает генерал Скобелев, Михаил Дмитриевич.

— Да, занимает седьмой нумер. А что вас беспокоит?

— Совсем ничто. Прошу вас выслушать меня до конца. Как известно, он с женой в разводе, а сам же далеко не стар, можно сказать, мужчина в расцвете сил, полон достоинств и привлекательной внешности.

— И с богатым состоянием…

— Именно! Это немаловажное обстоятельство. И тут, я должен признаться, что генералом заинтересовались дамы. Точнее одна, француженка, из благородных, и тоже весьма богатая. Жаждет с ним встречи, просила помочь в щекотливом деле.

«Уж не пришел ли просить этот прыщ о сводничестве», — продолжал размышлять Поздницкий, глотнув кофе.

— Дама, а с ней ее подруга. Дама будет ждать в гостинице «Лондон» у своей приятельницы. Та занимает шестнадцатый нумер на втором этаже.

Незнакомец сделал неуловимое движение, и в руке оказалась пачка денег.

— Что это? — рука у Станислава Викентьевича дрогнула, плеснув кофе на халат.

— Это задаток. Сумма изрядная. Как говорится, игра стоит свеч. Здесь ровно половина, а остальные — в случае успеха.

Поздницкий молча положил деньги в карман халата.

— Да, но как представить даму? Генерал ведь с характером. И в дамах, извините, разборчив.

Недостатка в женском обществе генерал не испытывал. С ним искали встречи восторженные курсистки, хотели взглянуть на бравого героя светские дамы, чтобы выразить ему свое восхищение и коснуться руки. Другие надеялись на большее. Попадались и искательницы приключений, желающие связать свою судьбу с одиноким генералом, зарясь на его славу и богатство.

По Москве ходил разговор, передававшийся, как анекдот. Одна из таких охотниц проявила особое рвение. Михаил Дмитриевич находился в своем гостиничном номере со стариком генералом, когда ему сообщили о настойчивой визитерше.

— Умоляю, примите даму, назовитесь Скобелевым.

— Да что я делать буду с ней? А вы-то, батенька, куда?

— Не могу. Вот они где! — провел он по шее. — Вы же воскресите прошлое, вспомните молодость.

— Ну уж ладно! — Проводив скрывшегося в другой двери Михаила Дмитриевича, старик приосанился, крутнул ус, скомандовал:

— Пусть дама войдет!..

Незнакомец в канотье продолжал наставлять:

— Конечно, генерал разборчив, на то он и генерал. Но вы представьте ее француженкой, от парижской газеты. Якобы желает с ним беседовать, чтобы потом напечатать статью.

— Когда даме желательна встреча? — получив деньги, управляющий стал покладистей.

— Завтра… Возможно, послезавтра… Как генералу будет угодно. Понятно, в вечернее время, чтобы вместе поужинать. Конечно, в нумере.

— Где смогу я вас увидеть?

— Искать не надо. Я сам о себе напомню.

И с этим гость откланялся.

Михаил Дмитриевич проснулся среди ночи от щемящей боли и своего собственного крика. Гулко, тяжелыми толчками билось сердце. На лице и шее выступил пот, а в ушах слышался голос матери. Только что он видел тревожный сон, взволновавший его.

Он бежал по узкой и опасной тропе, змеей извивавшейся среди навороченных глыб. Он был один, и никого рядом. Тропа тянулась к горизонту, над которым простиралось светлое небо, каким оно бывает перед близким восходом солнца. «Миша! Миша!» — слышал он голос матери. Да, это был ее голос, в этом он не мог ошибиться. Да разве можно не признать голоса той, которой обязан жизнью и дороже которой никого не было на свете.

С рвущимся из груди сердцем он бежал на ее голос по трудной тропе, оступаясь и сбивая о камни ноги. И вдруг перед ним открылась зияющая пустота. Еще шаг, и он неминуемо сорвался бы в пропасть. Какая-то неведомая сила удержала его от рокового шага. И хотя он не упал, но голос звал его, и он силился на него ответить…

Тяжелые сновидения стали навещать его все чаще, сея в душе смутную тревогу и мысль о близком конце, которыми он делился с близкими товарищами.

Тот вечер Михаил Дмитриевич провел у известного публициста Ивана Сергеевича Аксакова, с которым познакомился в Болгарии.

Сын известного писателя, автора нашумевшей повести «Детские годы Багрова-внука», Иван Сергеевич унаследовал от отца ясный ум, острое перо и любовь к России. Ко всему еще он был блестящим оратором. Его страстные выступления среди солдат на Балканском фронте и перед населением болгарских городов и сел снискали ему громкую славу. Ему даже предлагали быть кандидатом на болгарский престол. Люди видели в нем честного человека, способного защитить их интересы, верили ему.

Теперь Иван Сергеевич издавал популярный журнал «Русь» и был главным его редактором. Старше генерала почти на двенадцать лет, он выглядел стариком с белой окладистой бородой, с громким, уверенным голосом. Они любили встречаться, вести серьезные разговоры и, будучи единомышленниками в политике, обсуждали будущее России.

Иван Сергеевич любил генерала как сына.

— Истинно русский характер, — восторгался он. — Предназначен для большой войны и трудных сражений.

Встречу они завершили чаепитием. За столом распоряжалась жена Ивана Сергеевича строгая Анна Федоровна. Старшая дочь поэта Тютчева, она получила превосходное воспитание, до замужества была фрейлиной при царском дворе.

— Михаил Дмитриевич, вам давно пора подумать о женитьбе, — назидательно сказала она. — Ну что за жизнь в одиночестве?

— Поздно, — отмахнулся тот. — Я для семейной жизни не приспособлен. Мое дело — военная служба. Ушел мой поезд.

— Впрямь ли ушел? — усомнилась она. — Да за вас охотниц найдется множество!

— Нет, Анна Федоровна, моя песня спета.

Взглянув на часы, он вдруг заспешил, обронив, что еще предстоит деловая встреча.

— Какая может быть деловая в столь поздний час? — усомнилась Анна Федоровна.

— Я обещал. Не могу не прийти. Меня ждут..

В свою гостиницу Михаил Дмитриевич возвратился в десятом часу. Наутро должен был быть на маневрах и рассчитывал выехать туда часов в шесть, чтобы поспеть к началу. Из ресторана доносилась музыка, громкие голоса, смех загулявших посетителей. Портье за стойкой, выдавая ключ от номера, сказал:

— О вас справлялись. Просили передать, что будут ждать.

— Спасибо. Я знаю.

Он у себя не задержался, заспешил в «Лондон». Там поднялся на второй этаж, постучал в одну из дверей.

— Да-да! Войдите! — послышался женский голос.

— Генерал Скобелев! — отрекомендовался он. — Чем могу служить?

От его взгляда не ускользнуло волнение женщин. Одна из них, белокурая и высокая, поспешно щелкнула сумочкой; вторая, брюнетка, поднялась, пошла навстречу:

— О-о, генерал… Мы совсем вас заждались, — произнесла она по-русски с легким акцентом и представилась: — Ванда.

— Жанетта, — назвала себя белокурая. — Может, генералу удобно было назначить другое время?

В дверь кто-то заглянул, поспешно захлопнул.

— А я распорядилась подать сюда ужин, — объявила на правах хозяйки Ванда. — Ведь вы не будете против легкого ужина с бутылкой шампанского?

— Як вашим услугам, — учтиво ответил Михаил Дмитриевич.

Конечно, он не был против того, чтобы завершить беспокойный день в компании красивых женщин. Когда официант вошел с подносом, генерал и дамы вели словно бы серьезный разговор. Белокурая его о чем-то расспрашивала по-французски. Перед ней лежал блокнот.

Раскупорив бутылку с шампанским, официант разлил вино по бокалам и вышел.

— Какая духота! Надобно раскрыть окно.

Ванда поднялась, загремела шпингалетом.

— Позвольте мне, — поднялся генерал.

День и в самом деле был жарким, и в кабинете царила липкая духота.

Шпингалет поддавался с трудом, Ванда пыталась помочь, то и дело толкала его пышным бюстом, хватала за руку.

— Мой генерал, вы совсем делаете не так. — Казалось, она не спешила завершить дело.

— Вы скоро там? — щелкнув сумочкой, подала голос Жанетта. — Не нужна ли моя помощь?

Наконец окно удалось распахнуть, потянуло свежестью.

Потом они налили в бокал еще. И вдруг Михаил Дмитриевич почувствовал слабость, глухие толчки сердца, душило горло. Он попытался расстегнуть пуговицы, но пальцы сделались чужими.

— Извините… Мне… плохо…

Он с трудом поднялся, дошел до дивана и упал.

Одна из женщин поспешно рванула на вороте пуговицы, вторая быстро вылила остатки вина из генеральского бокала, вымыла его под краном, плеснула туда вина из своего.

— Зови доктора!

— Помогите!.. На помощь!.. Генералу плохо!

Захлопали двери, прибежал испуганный портье.

— Доктора! Пошлите за доктором!

Доктор приехал не скоро. Осмотрев, сокрушенно покачал головой.

— Кажется, сердце…

Михаил Дмитриевич умер в ту же ночь, не приходя в сознание. Было 25 июня 1882 года.

Женщин допросили в полицейском участке. Обе отвечали, что приняли приглашение генерала с ним отужинать.

— Убирайтесь вон! — грозно стукнул кулаком участковый. — Вот попадитесь еще мне только!..

Но на следующий день, спохватившись, что дело-то неладное, приказал их разыскать. Однако те как сквозь землю провалились.

А еще через несколько дней на квартиру Поздницкого заявился незнакомец в шляпе-канотье и, как договаривались, оставил хозяину в конверте остальные деньги.

Весть о кончине «Белого генерала» облетела Москву с быстротой молнии. Уже наутро народ толпился у гостиницы «Дюссо», куда перенесли тело. Гроб установили в церкви Трех Святителей, что у Красных ворот. Эту церковь закладывал дед покойного, однорукий генерал Иван Никитич. Два дня бесконечным потоком шли люди к гробу «Белого генерала». Очевидцы отмечали, что последнюю дань покойному отдали более шестидесяти тысяч москвичей.

«Это было что-то до сих пор неслыханное, — вспоминал Василий Иванович Немирович-Данченко, брат известного драматурга. — Крестьяне кидали свои полевые работы, фабричные — оставляли свои заводы, и все это валило к станциям, а то и так, к полотну дороги… За Москвой на несколько верст стояла густая масса народа. У самого полотна многие стояли на коленях. Все это под жаркими лучами солнца, истомившись от долгого ожидания. Уже с первой версты поезду пришлось поминутно останавливаться. Каждое село являлось со своим причтом, со своими иконами. Крестьяне служили по пути сотни панихид…»

Наконец, траурный поезд из пятнадцати вагонов с сопровождавшими и почетным воинским караулом под командой генерала Дохтурова — сына героя Отечественной войны 1812 года — прибыл на станцию Ранненбург. Путь к Спасскому пролегал среди широких зеленых полей. Печальное шествие подошло к спуску к реке.

К генералу подошли крестьяне:

— Ваше превосходительство, с этого места мы на руках несли гроб и отца его и матери. Дозвольте теперь нести гроб и сына, Михаила Дмитриевича.

— Не смею возражать, — сказал Дохтуров.

И все неблизкое расстояние гроб плыл над тихой, печальной толпой до места последнего успокоения покойного.

Свидетелем похорон генерала Скобелева был и Александр Иванович Куприн. Он тогда писал: «Как Москва провожала его тело! Вся Москва! Этого невозможно ни рассказать, ни описать. Вся Москва с утра на ногах. В домах остались лишь трехлетние дети и недужные старики. Ни певчих, ни погребального звона не было слышно за рыданиями. Все плакали: офицеры, солдаты, старики и дети, студенты, мясники, барышни, мужики, разносчики, извозчики, слуги и господа. Белого генерала хоронит Москва! Москва ведь!»

Пусть навсегда он останется в памяти России!

Основные даты жизни и деятельности М. Д. Скобелева


17 сентября 1843 г. родился в Петербурге в потомственной военной семье.

22 ноября 1861 г. поступил на военную службу в Кавалергардский полк.

8 сентября 1862 г. произведен в портупей-юнкера.

31 марта 1863 г. зачислен в корнеты Кавалегардского полка.

Февраль 1864 г. находился в Польше в качестве ординарца генерал-адъютанта графа Баранова.

19 марта 1864 г. назначен в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, действующий против польских повстанцев.

Апрель 1864 г. боевое крещение. За отличие в схватке в Радковицком лесу награжден орденом Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».

30 августа 1864 г. произведен в поручики.

Осень 1864 г. поездка за границу на театр военных действий датчан и немцев.

Осень 1866 г. зачислен в Николаевскую академию Генерального штаба.

20 мая 1868 г. произведен в штаб-ротмистры.

Ноябрь 1868 г. завершил учебу в академии и назначен в Туркестанский военный округ.

Январь 1869 г. прибыл в Ташкент.

Ноябрь 1870 г. назначен в Кавказскую армию.

Март 1871 г. назначен в Красноводский отряд.

Апрель 1872 г. прикомандирован к Генеральному штабу для полевых работ в Петербургском военном округе.

5 июля 1872 г. назначен начальником штаба 22-й пехотной дивизии в Новгороде.

30 августа 1872 г. произведен в подполковники. Переведен в штаб Московского военного округа.

Сентябрь 1872 г. назначен командиром батальона в 74-м пехотном Ставропольском полку.

Январь 1873 г. прибыл в Закаспийский край и зачислен в отряд полковника Ломакина.

Май 1873 г. участвовал в хивинском походе в качестве офицера Генерального штаба.

28 мая 1873 г. штурм Хивы.

4 августа 1873 г. произвел разведку маршрута красноводского отряда и награжден за успешное выполнение задания орденом Святого Георгия 4-й степени.

Январь-февраль 1874 г. поездка в южную Францию с целью изучения методов партизанской войны.

22 февраля 1874 г. произведен в полковники.

Апрель 1875 г. командирован в Туркестан.

Июль 1875 г. участие в Кокандском походе.

18 октября 1875 г. произведен в генерал-майоры. Награжден орденом Святого Владимира 3-й степени с мечами, Святого Георгия 3-й степени, золотой саблей, золотой шпагой с бриллиантами и надписью «За храбрость».

2 марта 1875 г. назначен военным губернатором и командующим войсками Ферганской области.

Апрель 1877 г. командирован в Дунайскую армию. Назначен начальником штаба Кавказской казачьей дивизии.

14 июня 1877 г. участвовал в форсировании Дуная у Зимницы. Награжден орденом Святого Станислава 1-й степени.

25 июня 1877 г. разведка и взятие города Белы.

3 июля 1877 г. отражение нападения турок на Сельви.

7 июля 1877 г. взятие отрядом Скобелева Шипкинского перевала.

18 июля 1877 г. участие во втором штурме Плевны.

22 июля 1877 г. проведение боевой разведки у Ловчи.

30 августа 1877 г. участие в третьем штурме Плевны.

1 сентября 1877 г. произведен в генерал-лейтенанты.

20 ноября 1877 г. взятие Плевны. Плевенские армии Османа-паши.

7 июля 1878 г. назначен командиром четвертого корпуса в Минске.

27 декабря 1879 г. Смерть отца, Дмитрия Ивановича Скобелева.

Март 1880 г. назначен начальником войск Закаспия.

6 июля 1880 г. гибель матери, Ольги Николаевны, в Болгарии.

12 января 1881 г. штурм и взятие крепости Геок-Тепе.

19 января 1881 г. произведен в генералы от инфантерии и награжден орденом Святого Георгия 2-й степени.

Апрель 1881 г. выезд из Красноводска в Минск. Развод с княгиней Гагариной.

Январь-февраль 1882 г. пребывание в Германии и Франции.

25 июня 1882 г. смерть в Москве.



КАЗАК БАКЛАНОВ

Ты геройскими делами

Славу дедов и отцов

Воскресил опять меж нами,

Ты — казак из казаков!

(Из народной песни о Бакланове)

В родной станице

Станица Гугнинская — одна из старейших на Дону. Еще при Иване Грозном в царских грамотах да писаниях упоминался Гугнин-городок. Почему так его назвали — неведомо, а вот то, что отсюда начиналась переволока, — писано. Расположенный на большом изгибе Дона, он находился в ближнем расстоянии от Волги. Плывшие от Воронежа купцы у Гугнина-городка вытаскивали на берег суда и волокли их сухопутьем на волах да быках на восход, к Волге. А уж там продолжали путь к Астрахани и далее морем — даже в Персию.

Позже городок переименовали в станицу Гугнинскую, причислив ее ко второму округу в области Войска Донского и указав, что жителей в сей станице тысяча семьсот, из коих половина мужеского полу, а дворов — менее трехсот и что главное занятие живущих — рыболовство.

Раскинулась Гугнинская на косогоре правобережья. Дон отсюда виден далеко влево с подступающим к нему леском, и вправо, где река, омывая крутизну берега, образовала широкую дугу. А прямо за Доном до самого горизонта простиралась низина левобережья. У воды, вдоль всего берега, тянулась золотистая песчаная кромка, за которой буйствовала зелень травостоя да кустарника, заросли камыша и чакана. Там до самой осени голубели рожденные в половодье озерца со звенящей тучей комаров и мошкары.

Курень есаула Петра Бакланова находился на краю станицы, неподалеку от Дона. Он такой же, как у большинства казаков. Нижняя часть строения — подклеть — выложена из камня, без малого в две сажени высотой, над подклетью — жилой, ощелеванный досками верх. Туда ведет открытая лестница — «галдарея», от которой у окон тянется полуопоясывающий курень узкий деревянный балкончик-гульбище. Весело глядят на мир окна с кружевными занавесками да геранью на подоконниках.

Над камышовой крышей шелестят акации, от которых по весне, в пору цветения, растекается сладкий аромат. Осенью деревья надрывно скрипят, словно жалуются на острые, дующие с востока ветры да стужу. Подворье с улицы обнесено штакетником, а с остальных сторон ограждено плетнем, вдоль которого — непролазные заросли терновника да шиповника.

Баклановское подворье — небогатое. Если поделить казаков по зажиточности, то Баклановы оказались бы во второй, той что победней, половине. Потому-то хозяин и был приписан к кочурам, тем казакам, которые несли службу не в лихих конных полках, а в рабочих командах. Когда строили Новый Черкасск, станичный атаман в числе других беднейших казаков направил туда и Петра Бакланова, приказав иметь при себе одноконную грабарку, заступ да лом. Два года пробыл Петр Дмитриевич на работах. За это время поднакопил деньжат, укрепил хозяйство, приобрел строевого коня и справу, после чего приписали его к казачьему строевому полку.

В отсутствие мужа все заботы по дому лежали на плечах Устиньи Малаховны, дородной и работящей казачки, которую Петр Бакланов высватал из соседней станицы Терновой. Она и за хозяйством следила, и за детьми: Яковом, Иваном и Аксюткой.

В один из теплых октябрьских дней 1815 года с колокольни станичной церкви ударил главный колокол, а затем заиграли и остальные колокола, рассыпали звоны, поплывшие над станицей, рекой, полынной степью. От станичного правления сорвались верховые, помчались по улицам и проулкам.

— Всем на майдан! Живо! — передавали они приказ атамана. — Платов едет! Скоро в станицу заявится!

О том, что атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов возвращается в Новый Черкасск, стало известно белее недели назад; через Гугнинскую тогда проследовал конный строй, направлявшийся в станицу Казанскую для встречи и сопровождения донского атамана. Казанская — первая казачья станица на пути из Москвы в Черкасск.

Потом пронесся слух, что Платов намерен заехать и в Гугнинскую, и последовал строгий приказ встретить его с подобающими почестями.

Ни один донской атаман — Ефремов ли, Сулин, Иловайский или Орлов — не имел такой известности, как Платов, Особую же любовь казаков он приобрел после сокрушения французов в последней войне, где его нарекли грозой двенадцатого года и героем войны, с которой он теперь возвращался.

Накануне местный атаман, собрав уполномоченных, предупредил, чтобы казаки почистились да нагладились, и конскую сбрую имели справную, а уж на конях чтоб ни пылинки! А казачкам, особливо молодухам, приказал обрядиться в обновы.

— А кто даст промашку, пусть опосля не обижается! — пригрозил он.

— Поторапливайся! Не задерживайтесь, казаки! — продолжали носиться по станице верховые. Но жители давно собрались, а нетерпеливые уже шли к майдану — площади перед церковью.

— Ты тоже, Устя, не мешкай! Сбирай детишков, да на майдан! — говорил жене Бакланов. Облаченный в форму, он заседлывал Гнедка. Всю войну он провел в боевом строю, был ранен, дослужился до звания есаула. Домой вернулся совсем недавно.

— Ба-ать, и я с тобой! Возьми-и, — канючил шестилетний Яшка. Он босой, штанишки с одной помочью, на рубашке аккуратная заплата.

— К матери ступай! С ней пойдешь! — Отец, большой, широкогрудый, пригрозил пальцем.

— Возьми-и…

— Эй! Устя! Позови-ка постреленка, а то под коня угодит!

— Яша-а! — послышался из куреня голос матери. — Погляди-ка, что я тебе дам.

Но Яшку не провести. Едва отец со двора, как он помчался вслед за ним.

— Яшка, вернись! — окликнула с крыльца мать. — Вернись, разбойник! Не то хворостиной отстегаю! Рубашку надень новую!

Площадь перед церковью запружена людьми. На казаках все лучшее, а казачки будто бутоны цветов: пестрят юбки и яркие кофты, на головах расписные полушалки.

И мать похорошела. Яшка то и дело на нее поглядывает, любуется. Глаза у нее лучистые, и вся она словно светится.

— От меня ни на шаг! — предупредила сына. — Вишь, народищу сколько! Затолкают, затопчут. Возьми-ка Ванятку за руку, да не отпускай! — У самой на руках Аксютка.

На площади строй верховых. На конях бородатые казаки и совсем еще мальчики, безусые юнцы. На недавнюю войну взяли всех подчистую, возвратились же немногие. Вдоль строя разъезжал на сером жеребце отец. Он казался Яшке самым лихим казаком.

На паперти церкви собрались седобородые старики да домовитые казаки, у многих поблескивали на чекменях медали. Тут же и отец Еремий, священник, в своем выходном облачении.

И вот, нахлестывая лошадь, на площадь вынесся всадник.

— Едет! Едет! — подскакал он к строю.

— Пригото-овс-сь! — нараспев прокричал в сторону толпы отец Якова, и во весь голос, будто перед ним было не пять десятков всадников, а никак не менее полка, продолжил:

— Со-отня-я! Слу-уша-ай!..

Нервно заходили под всадниками кони, дробно ударили копытами.

На выходящей к площади широкой улице показалась запряженная тройкой карета. За ней мчались верховые со станичным атаманом во главе, а за этой группой виднелся казачий строй почетной охраны.

— Сми-ир-рно-о! — скомандовал отец, не упуская из вида карету.

В упряжке белые кони: выгнул шею широкогрудый коренник, выбрасывал, словно играя, сильные ноги. Вровень с ним бежали, закусив удила и теряя с розовых губ пену, пристяжные. Ветер развевал гривы, звенели бубенцы.

На колокольне опять забили в колокола, разлился торжественный, веселый звон. С высоких тополей поднялась галочья стая, загалдела, закружилась в небе.

— Ра-авнение-е-е на-пра-во-о!..

Распаленные бегом кони остановились посреди площади против церкви. Лихо соскочив с коня, станичный атаман первым подоспел к карете, распахнул дверцу. Колокола смолкли, и над площадью воцарилась тишина.

Слегка сутулясь, из кареты вышел высокого роста генерал в наброшенной на плечи шинели. Чуть сбитая набок папаха придавала ему молодцеватый вид. Малиново звякнули шпоры. Платов!

От церкви к нему спешила станичная делегация. Впереди, горделиво выпятив с крестами и медалями грудь, шел седобородый старик, за ним такой же бородач, но помоложе, нес на расшитом холщовом полотенце пышный каравай.

— Всеуважаемый наш батюшка и ваше графское сиятельство, Матвей Иванович! Благодарствуем, что не обошли нас стороной, осчастливили приездом. Верные службе казаки станицы Гугнинской преподносят вам хлеб-соль, — седобородый отвесил низкий поклон.

Генерал дернул плечами, сбросил шинель, ее тут же услужливо подхватили. С почтительностью пожал старику руку, потом обнял и троекратно его расцеловал. Отщипнув от каравая корочку, посолил ее, пожевал. Каравай передал в чьи-то руки.

— Спасибо, казаки! Спасибо, донцы-земляки, за все, что сделали вы в минувшей войне против французского супостата! — Платов отвесил низкий поклон делегации, повернулся к запрудившим площадь жителям и тоже отвесил поклон. Толпа от столь неожиданного уважения ахнула. Лица у казаков расцвели.

Яшка глядел на Платова, не спуская глаз. Атаман был для мальчишек кумиром. Когда играли в игры, во главе казаков всегда был «Платов», он гонялся за разбойными французами. И каждый из мальчишек мечтал тогда быть атаманом. Он представлялся казачонку большим, грозным, с черными, как у станичного атамана, усами и бородой, с громовым голосом. А Платов-то, оказывается, не такой…

Яшка слышал рассказы казаков о том, как Платов гонялся за французским царем, и сейчас ему представилось, как атаман скачет впереди таких вот лихих всадников.

«Догнать Наполеонишку! — торопит он. — Взять живым!» И казаки несутся во всю прыть.

— Здравствуйте, донцы-молодцы! — подойдя к строю, поздоровался Платов.

Генерал прошел вдоль строя, вглядываясь в лица казаков, возвратился к середине и, взяв под козырек, произнес:

— Благодарю за верную службу отчизне любимой!..

Этот день запомнился Яшке на всю жизнь. Он помнил о Платове в самые тяжелые минуты схваток, словно ожидал от него совета, как поступить. И каково же было его мальчишеское горе, когда через три года после той встречи, в морозный январский день в станицу пришло сообщение о кончине Платова. Яшка заплакал.

— Какой же ты казак! — попробовала устыдить его мать. — Казаки разве плачут?

— Плачь, сынок, — неожиданно возразил отец. — Какого атамана потерял Дон! Да только ли Дон! Россия потеряла. Не будет более такого.

— Будет! Будет! — воскликнул Яшка. — Вот только вырасту…

Мать подошла, положила мягкую руку на худенькое плечо сына.

— Конечно, будешь! Только расти…

С баклановским подворьем соседствовала усадьба Кудинова. Когда-то в семье было три казака: сам хозяин да два взрослых сына и еще дочь. Отец и старший сын несли службу, а младший и женщины занимались хозяйством.

Началась война, и в первом же сражении погиб под Ковно отец, а вскоре пришла весть, что у Бородина сложил голову старший сын. Но несчастья на этом не кончились: утонул в Дону младший.

Когда-то статная да голосистая казачка, хозяйка усадьбы сразу сделалась старухой. Отойдя от хозяйства, она стала искать утешения в молитвах: не пропускала ни одной церковной службы, обзавелась молитвенными книгами. Чаще прежнего стала бывать у соседей.

— Ты бы, Кудиновна, моего Якова выучила грамоте, — однажды попросила мать.

На следующее утро соседка заявилась с двумя потрепанными книгами.

— Вот это, Яков, псалтырь, — указала она на первую книгу. — Вишь, буквицы означают слова. Тут изложены псалмы, что распевают в церкви дьяки. Слыхал, небось, как поют на клиросе? А вот эта книжица, — взяла она другую, — есть часослов, или молитвенник. В ней все молитвы, какие служат в заутреню, в обедню и вечерню. Что такое заутреня? Это утренняя служба, кака бывает после солнечного восхода. А как солнышко приблизится к полдню, так служат литургию. Тогда читают вот эти молитвы. — Сухие, крючковатые пальцы медленно ползли по листу книги. — Вишь сколько этих молитв. И все разные… А вот и вечерние молитвы, их гутарят в вечерню. Все их нужно выучить. Помаленьку все одолеем.

Через неделю Яшка кое-что уже знал.

— Ну, давай «Иже еси», — требовала старуха.

— Иже еси на небеси, — бойко, будто игровую присказку, начинал он.

— Постой, постой! Не небеси, а небес», — поправляла она ударение.

Неизвестно, чем бы кончилось учение у Кудиновны, только когда станичный дьяк узнал об опыте старухи, он заявился к матери:

— Ты что, Устинья, отдала сына Кудинихе! Чему она научит? Сама буквицы едва разбирает. Давай чадо мне в обучение, при церкви буду учить, дорого не возьму. — Учителя сменились, однако обучение продолжалось по тому же часослову да псалтырю.

Яков не очень усердствовал в учебе. С ватагой босоногих казачат он днями пропадал на Дону, играл в чилику да айданчики, пас коней, исподволь овладевал казацкой выучкой: стрельбой из лука, владением саблей да пикой. Не по годам рослый, он часто в играх выходил победителем. Даже на рыбалке удача не обходила его стороной.

Глядя, как Яков ловко управлял конем да владел словно завзятый казак саблей, казаки пророчески говорили:

— Знатный из Бакланова выйдет воин. Не иначе как станет атаманом.

Впрочем, все мальчишки казачьих семей воспитывались подобным образом. Едва став на ноги, они приучались к верховой езде, готовясь стать лихими наездниками. В десять лет они бесстрашно скакали на горячих конях без седел. Переплывали наперегонки Дон и управляли каюком. Поздней учились метко стрелять из лука и ружей, а потом овладевали дерзкими приемами нападения на Брага.

Во всех мальчишеских делах с Яковом соперничал лишь Митька Сизов. Отец у Митьки был домовитым казаком, и потому Митька считал законным правом верховодить среди мальчишек. Однажды Яков и Митька схватились друг с дружкой на деревянных саблях. Дрались верхом. Конь у Митьки поджарый, тонконогий, а у Якова быстрый и сильный дончак. Мальчишки вошли в раж, будто в настоящем бою. Яков старался взять силой, а Митька хитростью: ударит и тут же отскочит. Все же ловким ударом Яшке удалось выбить саблю из рук противника, а потом и самого сбить с коня. Митька вскочил, глаза горят:

— Да разве его, рябого, одолеешь!..

— Ах, рябого! — Это уже было оскорблением, Яков бросился на обидчика.

Года четыре назад в станицу занесло свирепую болезнь, — оспу. Половина станицы переболела. Не миновала она и баклановского куреня, свалила Яшку. Болезнь оставила на лице отметины: будто мелкой дробью попортило кожу.

— Но-но, петухи-кочеты! — подбежал казак. — Брысь в стороны! Миритесь, да живо ловите коней!

А потом Яков стал часто бывать в кузнице, или, как называли ее казаки, кузне. Она находилась на окраине станицы, на склоне полого сползающей к Дону лощины. С дороги было видно серое бревенчатое строение с дощатой крышей и кирпичной трубой. На трубе вмазано проржавевшее без дна ведерце, из которого тянулся рыжеватый дымок. Из кузни доносился звонкий металлический стук.

Впервые Яков попал в кузню с отцом еще мальчишкой. Усадив сына верхом на неоседланного коня, отец направился туда, чтобы подковать жеребца. В черном проеме широко распахнутых дверей Яшка увидел полыхающие языки пламени, крепкого человека у наковальни в прикрывавшем широкую грудь фартуке. По лицу коваля катился пот, лохматились перевязанные ремешком русые волосы.

— Подковать? А чего ж не подковать, — опираясь на длинную рукоять тяжелого молота, ответил он добродушно отцу. И тут же зачерпнул ковшиком из бочонка.

— А табачку не пожелаешь ли, Степаныч? — отец протянул ему деревянную табакерку.

Тот осторожно взял щепоть табаку, вдохнул и с наслаждением чихнул. И еще такую же толику затолкал в другую ноздрю.

— Благодарствую. Хорош табачок, до печенки пробирает.

Прежде чем приступить к делу, кузнец обошел лошадь, похлопал по шее, ласково потрепал холку.

— Ну что, конячка, начнем обновляться, — лошадь доверчиво ткнула мордой его в плечо. — Ну, значит, согласная.

Привязав ногу лошади к бревну, он очистил обоюдоострым ножом копыто, осторожно просунул под старую подкову металлическую полосу, сдвинул подкову с места. Все это он делал быстро, ловко и не причиняя лошади боли, потому что стояла она совершенно спокойно. Отец держал лошадь под уздцы и послушно выполнял команды кузнеца.

Потом Трошин вытащил клещами из копыта старые, со сточенными шляпками гвозди, «барашки» и стал обтачивать копыта рашпилем. Работу он выполнял старательно, то и дело поплевывая на ладонь, приглаживал обработанное место. Выбрал по размеру новую подкову.

— Подкова тогда впору, когда лишь на волосок будет более копыта, — поучал он отца. — Иначе не миновать засечки. А при засечке — это уже не лошадь!

— Конечно, — соглашался отец.

— Вот эта будет в самый раз, — наконец остановил свой выбор кузнец и, приложив ее к копыту, стал ловко вбивать новые, четырехгранные гвозди: восемь штук…

Кузнец Якову запомнился, и он всегда вспоминал о нем с теплотой. А однажды, когда отец находился в отъезде, он забрел в кузню. Сел у распахнутой двери, любуясь спорой работой коваля.

— Тебе чего? — спросил его тот.

— Да просто так.

— А ежели просто так, то помоги. Раздуй-ка уголек, — кивнул кузнец на горн.

Яков ухватил конец рычага. Меха загудели, в горне заплясали языки огня. Кузнец одобрительно ухмыльнулся.

В полдень он сказал:

— Иди до дому, мать небось заждалась.

На следующий день Яков опять заявился в кузню и с тех пор стал там пропадать. Когда у кузнеца Трошина дело не спорилось, он обращался к нему:

— Ну-ка, попробуй, приложи силушку.

Парень неспешно, с мужицкой степенностью подходил к наковальне, поплевывал, как это делал кузнец, на руки, брал молот.

— Держи! — командовал он, и с широким замахом, вкладывая всю силу, бил по раскаленной полосе. Наковальня звенела, из-под молота вырывался сноп искр. Неподатливое железо мало-помалу сдавалось, приобретая нужную форму и размеры.

Домой Яков приходил усталый, с ощущением отяжелевшего вконец тела.

— Заявился наш работничек, — ласково говорила Кудиновна. Она перенесла свои материнские чувства на Якова. — Садись вечерять.

Мать встречала строже, была не очень довольна тем, что он днями пропадал.

— Чем он его там приворожил? Вот приедет отец, скажу, чтоб проучил его как следует.

— Опоздала, Устинья! — вступилась в защиту Якова Кудиновна. — Учить нужно было, когда его клала поперек лавки, а теперь он вдоль не уместится.

Кузница влекла Якова не только тем, что в ней он мог дать выход своей энергии и силе, влекло и общение с дядей Трошиным, кузнец знал много интересного и был умелым рассказчиком.

— А знаешь ли ты, Яков, что Россия поколотила Мамая на Дону и после того навечно освободилась от татарского ига? — спросил он, когда сидели у реки.

— Это где же то было?

— А на поле Куликовом. Неужто не слышал?

— Про поле слышал, а вот как дрались — не слыхивал. А ты-то сам знаешь?

— Знаю. На поле том однажды был.

Бесхитростный рассказ о битве русских дружин с монголо-татарскими пришельцами взволновал мальчишку. Он как живых воспринял и мужественного князя Донского, и мудрого инока Радонежского, и храбрецов-богатырей Пересвета и Ослябю, сложивших головы в той битве.

— Ты книжки больше читай. В них мудрость жизни изложена, — говорил кузнец.

За лето Яков вытянулся, раздался в плечах, мускулы налились силой. Кузнец глядел на него, не скрывая восхищения:

— Батю твоего бог силушкой не обделил, а тебя уж и подавно.

В один из осенних дней кузнец, покуривая, обронил:

— Впослезавтра казаки собираются на охоту, меня зовут. Кабанов решили стрелять в лесу.

— А мне можно? Я ж с батяниным ружьем на уток ходил и зайцев подстреливал.

— Зайцев! Кабан это тебе не заяц. Он зверюга лютая. Глазом не моргнешь, как клыком усечет. — Но это только распалило Якова. — Да я и не против, согласятся ли остальные?

Казаки из охотничьей компании возражать не стали, парень внушал доверие. Накануне вместе с Трошиным, снаряжая патроны, Яков заложил в добрый десяток жаканы для кабана: попадет такой в зверя — уложит на месте. Тщательно прочистил отцово ружье, решил малость поупражняться. Спустившись к Дону, где берег круто обрывался, выставил черепок, отмерил двадцать шагов. Прицелился, выстрелил. Жакан в цель не попал, прошел мимо. Второй выстрел оказался удачным, черепок разлетелся вдребезги.

На охоту отец брал иногда, кроме ружья, небольшую саблю, сподручную, удобную в деле. Собираясь, Яков вспомнил о ней. «Возьму, авось пригодится». Старательно навострил ее на бруске. Прежде чем заложить в ножны, взял в руки, взмахнул и с силой, будто поражая невидимого врага, рассек воздух. «Вжик», — коротко просвистело. «Вжик…» Лезвие мелькало в воздухе, словно короткая пронзительная молния…

Егерь расставил всех по местам, Якова предупредил:

— Ежели промахнешься или не завалишь с первого выстрела, не мешкай, мигом взлетай на тот сук! Не успеешь — засечет вепряга.

Стояла ранняя осень. Чуть брезжил рассвет, и недалекие деревья скрывались в живых клубах тумана. Яков зарядил ружье, приготовил в запас патроны, положил на всякий случай подле себя саблю. Вслушиваясь в чуткую тишину, он старался уловить в ней подозрительный шорох или звук, который сопутствует осторожному зверю. Но ничто не выдавало его присутствия.

На память пришел случай, когда в прошлом году они с отцом охотились на уток. Было такое же раннее, но холодное утро, начинались первые заморозки и вода у берегов покрылась тонким, прозрачным ледком. В первый же взлет вспугнутой стаи они сбили несколько уток, которые упали в воду. Не задумываясь, Яков сбросил с себя одежду и поплыл к добыче. Вода обжигала, но парнишка выдюжил, лишь на берегу почувствовал озноб. Чтоб не дать ему простудиться, отец заставил выпить обжигающей горилки, которой мальчишка ни разу еще не пробовал. Возможно, это спасло от болезни, но на всю жизнь внушило неприязнь ко всему спиртному…

— Эй-эй-эй! — приглушенно донеслось издалека. Вслед затем над землей прокатился выстрел. За ним еще один.

Яков вскинул ружье, почувствовал, как в нем напрягся каждый мускул. Вдруг справа послышался треск ветвей. Прямо на него несся огромный грязно-черный секач с щетинистой гривой на холке. Сросшаяся с туловищем голова низко опущена, торчали желтовато-белые, почти вершковые клыки. Первой у Якова была мысль о спасительном суке, торчавшем над головой. Но сжатое в руках ружье напомнило о себе. Стараясь унять волнение, он прицелился, поймал зверя на мушку, спустил курок. Прогремел выстрел. Кабан будто натолкнулся на невидимое препятствие, но в следующий миг бросился на охотника. Он несся с угрожающим рыканьем.

Перезарядить ружье? Нет времени. И к суку не добежать. Сабля! Якоб схватил ее, вырвал из ножен. А зверь уже рядом! Яков взмахнул ею и, вкладывая в удар всю силу, полоснул по щетинистому загривку. Но кабан успел поддеть его и отшвырнуть в сторону. Яков вскочил на ноги. Из распоротого сапога выбилась окровавленная портянка. А неподалеку, уткнув морду в землю, стоял пошатываясь секач. Из глубоко рассеченного загривка фонтаном била кровь. Потом ноги зверя надломились и он упал на бок, судорожно забилось могучее тело.

— Сам его завалил? — не поверили подошедшие охотники. Они с нескрываемым восхищением смотрели на плечистого казачка.

— Ну, Яков, молодец! Если б сам не видел, не поверил бы. Вот это удар!

Весной вместе с другими станичными казаками прибыл на трехмесячную побывку отец. Его полк стоял в Крыму, нес кордонную службу у моря. Услышав о засеченном Яковом вепре, спрятал в усы довольную улыбку:

— У нас в роду Баклановых все отличались силой. Яков не подвел. Выходит, созрел для службы.

В марте Якову исполнилось шестнадцать лет, до начала службы был еще целый год, но отец не стал ждать.

— Поедешь ноне со мной, — сказал он, и мать не стала прекословить, хотя и с болью приняла решение мужа.

Казачья служба была долгой и трудной. Кончалась она, когда гроб со служивым опускали в могилу, а священник произносил: «Душа его во благих водворится, и память его в роды родов».

«Слава казачья, да жизнь собачья», — с горечью говорили казаки. Срок строевой службы царским указом определялся для рядовых в двадцать пять лет. А отслужив его, еще на пять лет привлекались для выполнения внутренних дел или земских повинностей: конвоирования, охраны, почтовых перевозок. После внутренней службы следовало увольнение, но и оно не было полным. С угрозой войны под ружье становился и стар и млад.

Разорительной была и справа, с которой казак должен был прибывать в полк. Он должен был иметь две лошади: строевую и вьючную, форму, оружие.

В конце мая 1825 года по раннему солнышку служивые казаки покидали родную станицу, уходили нести цареву службу. Вместе с отцом покидал родной дом и Яков. В день отъезда к их дому собралась толпа провожавших. Не по годам рослый, плечистый, облаченный в темно-синюю казачью форму, с саблей на боку, Яков выглядел истым казаком. Сойдя с крыльца, ступил на расстеленную домотканную дерюжку. К нему подошел священник отец Иоанн. Перекрестил, торжественно произнес:

— Осеняю тебя, раб божий Яков, на долгий путь и службу ратную. Служи верой и правдой. Помни: твой отец дошел до офицерского чина, примером служит сотоварищам, блюди и ты его честь. Храни нерушимую простоту завещанных от предков казачьих обычаев. Будь к себе строг и снисхождение яви к другам своим. Паче же всего не забывай край родной, наш тихий Дон, он тебя вскормил, возлелеял, воспитал.

Отец Иоанн говорил еще что-то, но слова сливались в гладкий речевой поток, и Яков думал о том, чтобы скорей кончался этот домашний молебен, поскорей бы садились на коней и ехали к далекому морю, куда лежал их путь. Вот выстроился, наконец, на майдане строй верховых казаков. Отец доложил станичному атаману, что все готовы к дороге.

— С богом! Трогай! — махнул тот рукой.

Дрогнул и потек из станицы конный строй, в одном из рядов которого находился юный казак Яков Бакланов. А над строем неторопливой птицей взлетела песня. Звонким голосом выводил запевала:

Провожала младенца родна матушка,
Провожала — ублажала, слезно плакала:
— Уж ты, сын ли мой, сын возлюбленный,
Когда же ты, сын, домой будешь?..

Эту песню пели, когда провожали впервые уходящих на долгую службу молодых казаков, вчерашних юнцов и материнских любимцев.

Запевале хором отвечали:

— Как есть у моего родного батюшки
сад зелененький,
Как в том-то саду стоит яблонька,
Во той-то яблоньке суха маковка,
Когда она расцветать будет,
Вот тогда-то и я домой буду…

В Феодосии

Полк располагался в городе Феодосии, нес пограничную службу у моря. Когда Яков впервые увидел море, он был поражен видом разгулявшейся стихии. Безбрежное пространство кипело волнами, они с бешенством накатывались на камни, бились о них с пушечным гулом, словно в своем неистовстве пытались сломать преграду на пути.

— А что там, дальше? — спросил он отца, указывая в сторону горизонта.

— Турецкий берег. Только до него плыть да плыть.

Город Феодосия возник давно, более двух с половиной тысячелетий тому назад, основали его греческие купцы-мореходы. Привлекла их удобная бухта, где они находили надежное укрытие от жестоких бурь грозного моря. Обосновав колонию, пришельцы назвали ее Феодосией, что означало «Богом данная». Просуществовала колония долго, разрослась, укрепилась, но с севера нагрянули гунны и до основания разрушили ее. Кочевников море не привлекало, им нужны были степные просторы, и они проследовали дальше на запад, оставив после себя руины и пожарища. Трижды на протяжении веков город возрождался и снова подвергался нападению кочевников; последний раз — монголо-татар. Прошли десятилетия и в конце тринадцатого века в бухте вновь появились корабли купцов, теперь уже из Генуэзской республики. И возрожденную колонию назвали Кафа, возвели для ее защиты крепость. Но ни толстые стены, ни храбрость защитников не спасли город от нашествия турецкой армии. Взяв Кафу в 1476 году, турки разрушили все сооружения, разграбили город. Развалины назвали по-своему — Кефе. И лишь после изгнания русской армией турок городу в 1804 году вернули изначальное название.

Здесь, в Феодосии, и начались для Якова хлопотные армейские будни с нарядами и караулом, воинскими занятиями и работой. Служить было нелегко, вскоре прибавилось новое дело: учеба в городском училище.

Его назначили дежурным по сотне. На разводе караулов дежурный есаул предупредил:

— Чтоб утром рапортички представили без опоздания.

Рапортичкой называли суточную ведомость, в которой указывалось наличие личного и конского состава, вооружения, снаряжения. Каждое утро ее должен был писать дежурный.

Утром хорунжий из полка заявился в казарму.

— А где рапортичка, Бакланов? Запамятовал, что ли?

Но Яков помнил. Он уже портил третий лист, выводя на бумаге каракули. Пальцы не слушались, на бумаге выходили не буквы, а закорючки. Молитвы да псалмы знал назубок, а вот с письмом не получалось.

— А гутарили, что ты шибко грамотен.

— Да я учился, — попробовал он оправдаться.

— Знать, плохо учился. Дай-ка помогу, — предложил помощь хорунжий.

Узнав о конфузе, отец задал взбучку:

— Ты что же, вызубрил псалтырь и думаешь, все науки постиг? Какой из тебя начальник, если не можешь отличить аза от ижицы! Запомни: без грамоты не станешь начальником.

Честолюбивый, как многие казаки, отец был полон надежды, что сыну удастся, наконец, выбиться в люди, избавиться от сопутствующей всему баклановскому роду бедности.

— Да ты-то сам, батя, не дюже в грамоте силен.

— Ты на меня не смотри. Слушай, да поступай, как велю! С осени в школу пойдешь, сядешь за парту вместе с другими недорослями.

Появление в уездном училище великовозрастного казака вызвало у мальчишек удивление. На перемене его обступили школяры.

— А ружье у тебя есть? — допытывались они. — Казак с печки бряк. А на руках стоять можешь?

Один из них тут же продемонстрировал, как это делается.

— Не-е, так не могу.

— А стул за ножку поднимешь? Вот так.

Вихрастый, в коротковатой тужурке школяр присел, ухватился за низ ножки дубового стула. Силясь, попытался оторвать стул от пола, но не смог.

— Ну-кось, дай! — Яков ухватил ножку и к изумлению мальчишек поднял стул и, красный от натуги, держал некоторое время перед собой.

— Вот это да… Ну и силен!

На законе божьем отец Леонтий спросил его:

— А что тебе известно из святого учения?

— Знаю псалтыри, а еще часослов.

— А как излагается, к примеру, заутреня?

Яков без запинки произнес молитву.

— А теперь скажи литургию.

И, к удивлению мальчишек, он прочитал и ее.

— Похвально, очень похвально, отрок Бакланов, — высказался священник.

Учеба шла успешно. Проявляя усердие, Яков старался не отстать от одноклассников. Не давал поблажек и отец, требовал словно с малолетка-школяра.

Однажды учитель словесности спросил Якова, читал ли он книги о Суворове. Книг таких он, конечно, не встречал, а слышать о Суворове да еще Кутузове, не говоря уж о Платове, приходилось часто. Как соберутся в станице бывалые казаки, так непременно, поминая старое, поведут о них разговор.

— Тогда прочитай эту книгу, тут как раз о твоих сородичах написано, как они с Суворовым Альпы преодолевали, — предложил учитель.

Возвратясь из училища, Яков раскрыл книгу и не смог от нее оторваться до глубокой ночи. Его захватило описание сражений русских солдат и казаков в Италии, боя за перевал Сен-Готард, отчаянных атак у Чертова моста в глухих Альпах. Он зримо представлял престарелого, но сильного духом Суворова во главе чудо-богатырей. Верхом на любимом донском коньке он вел армию по трудным тропам. Рядом с ним были бесстрашный Багратион и молодой генерал Милорадович, которого полководец ласково именовал Мишей. И еще вызывал уважение донской генерал Андриан Карпович Денисов. «Ты, Карпыч, — говорил ему Суворов, — зайди со своими гаврилычами (так называл он казаков) поглубже в неприятельский тыл, да и напади с внезапностью на французов». И казаки совершали обход, бросались на врага, сея страх и панику.

С благоговением и восторгом перечитывал он место, где рассказывалось, как бородатый Денисов спас от смерти полководца. Он представил, как Денисов подхватил на руки спящего генералиссимуса, чтобы вынести его в безопасное место. «Пусти, бородатый черт.! — стучал кулаком Александр Васильевич в грудь казака. — Пусти, не то накажу!» — «А вот вынесу подале, тогда и наказывайте». А через минуту в то место, где только что находился Суворов, угодило ядро.

Потом учитель принес еще книгу о сражении под Бородино. Книга была не только с картинками, но и схемами, по которым можно было проследить ход сражения.

— Вот на этой схеме показан рейд во французский тыл твоих земляков во главе с Платовым. — Учитель стал объяснять, как действовали казаки в знаменитом сражении, а Яков слушал его, затаив дух.

Эти книги вызвали у Якова любовь к чтению, оставив светлый след в жизни и добрую память об учителе.

В Феодосии разнеслись слухи о появлении в окрестностях города разбойника Мехмета. Рассказывали разное: и что под его началом озорует банда, которая грабит всех, кто ей встречается; другие утверждали, что Мехмет действует в одиночку и нападает лишь на богатых, отбирая деньги и золото; говорили, что сам он обладает удивительной силой и страшнее его не встретишь во всем Крыму. Им возражали, утверждая, что разбойник — простой татарин, смелый и красивый, и не только никого не убил, но даже не ударил, а отобранные деньги и золото отдает беднякам, и те души в нем не чают, при опасности его укрывают, потому-то он неуловим.

В воскресенье Якова назначили в службу на базар, где обычно в тот день наезжал народ из дальних селений и было многолюдно. В толпе он отстал от своих казаков и его окликнул незнакомый мужик:

— Тебе-то что сюда с ружжом занесло? Уж не по Мех-мету ли рыщешь?

— Покой охраняем, — ответил Яков. — А может и разбойного татарина ищем.

— А он тебе дюже мешает? — взгляд у мужика недобрый, так и буравил.

— А то как же! Надысь, сказывали, перестрел он барина на дороге и забрал сто рублей, да еще часы золотые.

— Да ты ж не барин! Чего тебе бояться! У тебя иль у твоего батьки бывали когда сто рублев, чтоб лежали в кармане про между прочим? А может, ты часы золотые нашивал?

— Не-е, — отвечал Яков, не понимая к чему тот клонит.

— Вот то-то и оно, — развел руками мужик. — Выходит, барину позволительно иметь при себе на разные там веселые расходы такие деньги, когда кругом детишки голодают, деревни нищенствуют. Этот барин не сегодня, так завтра прогулял бы их с барышнями и дружками в свое удовольствие, а Мехмет, вишь, отобрал их, да отдал тем, кто в них имел нужду.

— А ты откель знаешь, что разбойник их отдал? Может, сам из того племени?

— Какой с меня разбойник! — усмехнулся мужик.

— Так что тебе за дело? Что надобно?

— А ничего, просто учу, чтоб знал, против кого с ружжом иттить. Против турка — возраженьев не будет, а против народа — не дело.

На следующий день Яков рассказал учителю о разговоре с мужиком.

— Ну и что ж тебе, Бакланов, не понятно?

— Зачем он такое говорил? Сам, видать, из разбойных.

— Мужик тот в чем-то прав. Не дело казаков гоняться за татарами. Ваше дело границы отечества от врагов оберегать, сражаться с турками иль французами.

Однажды Якова с пакетом послали в поместье гарнизонного генерала. После долгого подъема он выбрался на перевал, и взморенная лошадь пошла шагом. Неожиданно впереди из зарослей выехал всадник. Яков хотел было лошадь придержать, но раздумал, его взгляд скользнул по эфесу сабли. Приближаясь, он отметил небрежную и вместе с тем уверенную посадку крымчанина, хмурое, заросшее лицо, глубоко надвинутую барашковую шапку. Поперек седла лежало ружье.

— Куда едэшь? — хрипловато, простуженным голосом спросил незнакомец.

— В имение генерала, — ответил Яков, не показывая своей настороженности.

— Я тоже туда, — сказал крымчанин и поехал рядом.

Некоторое время они ехали йолча. «Вот еще привязался», — подумал Яков, однако спросил другое:

— Сам-то из какого селения?

— Там, — ответил всадник, неопределено указав рукой в сторону.

— А что не дома? Работать нужно, а ты разъезжаешь.

— Ты тоже на коне.

— Я — казак, я на службе.

Крымчанин ничего не ответил, но посмотрел так, что по спине у Якова пробежал холодок.

— Мне домой нельзя. Там земли моей нет.

— А где ж она?

— Староста забрал. Староста в жены Зару забрал…

— Сестру твою?

— Зара — не сестра. Зара — соседа дочь. Мехмет Зару любил, очень любил, хотэл, чтобы Зара марушкой стала…

— Какой Мехмет? Разбойник, что ли? — насторожился Яков.

— Я — Мехмет! Не видишь разве? Мехмет Зару любил, староста тоже Зару любил. Зара стала женой старосты. А Мехмет уехал из дома. Ему нельзя дома быть…

Уж чего, но такого, что его почти до самого поместья будет сопровождать Мехмет-разбойник, он никак не ожидал. Мехмет, который наводил страх на всю округу, миролюбиво не только ехал с ним рядом, но и поведал о своей печали.

— Прощай, казак! Мехмета помни, — сказал крымчанин, свернул с дороги и скрылся в чаще.

По возвращении Яков рассказал отцу о встрече.

— Так что же ты его не схватил? — уставился тот на него. — Доставил бы разбойника этого!

— Никакой он не разбойник, несчастный он даже, батя. Мне жалко его стало. Ты не посылай меня более в охрану.

— Непонятный ты, Яков, — пожал плечами отец. — С виду — казак, а заглянешь поглубже — хоронится в тебе вредная жалость. — Однако просьбе сына внял: не стал посылать его в горы против крымчанина.

А Мехмет еще почти год озоровал на дорогах. В конце зимы его земляки во главе со старостой, польстившись на объявленную властями награду, схватили парня. Его судили, после чего в кандалах отправили в Сибирь.

Здесь же, в Феодосии, произошел с Яковом случай в море, едва не стоивший ему жизни. То утро, когда трое казаков, а с ними и Яков, отправились на рыбалку в море, не предвещало непогоды. Но к полудню небо вдруг разом затянули тучи и море загудело.

— Братцы, а мы-то, кажись, оплошали! А ну назад! — скомандовал рыжий урядник.

Казаки налегли на весла, поспешая к берегу, но волны и ветер относили, словно скорлупу, лодку в море. Опытные в ратных делах, казаки в ревущей стихии были беспомощны. Лодка то и дело взлетала на гребень крутой волны и с высоты обрушивалась, едва не перевертываясь, вниз.

— Держись, братцы! Выгребай дружнее! — кричал унтер.

С хрустом переломилось весло, и лодку закрутило, стало заливать. Казак с черпаком не успевал выплескивать воду.

— Скидывай с себя одежду! — скомандовал унтер. И стал раздеваться. Его примеру последовали остальные.

Очередная волна ударила в борт, и все разом оказались под лодкой. Троим удалось вцепиться в лодку, а унтера отнесло. Хлебнув воды, он с трудом дышал, ему никак не удавалось справиться с течением. Яков бросился к нему.

— Держись… Не дави плечо!..

Они с трудом догнали лодку. Их выбросило на далекий мысок. Выбравшись на земную твердь, они упали, не в силах подняться.

Вскоре к ним прискакали из полка казаки, а с ними и отец Якова.

— Ты что ж, стервец, не спросясь ушел? Со смертуш-кой играл? — И стукнул в сердцах сына кулачищем.

— Совсем зазря вы так, — вступился унтер. — Он жизнь мне спас. Век благодарен Якову буду. Спасибо тебе, парень. Спасибо сердечное.

Вскоре пришло с Дона от матери письмо. Она сообщала, что хозяйство, слава богу, содержит, только далее тянуть одна никак не согласна. Не семижильная. Просила, чтобы нонешней осенью Якова непременно оженить. Придет в дом невестка — лишние в хозяйстве руки. Она даже подыскала ему пару: Серафима Анисимова. Девчонка работящая и лицом да статью взяла.

Когда вечером Яков пришел к отцу, тот сидел за столом с письмом в руках:

— На вот, читай! Оженить тебя мать собирается. Трудно ей одной вести хозяйство.

— Ваша воля, — отвечал Яков. — Противиться не смею.

— Мать и невесту для тебя высмотрела: Серафиму Анисимову.

— Фимку?

Когда Яков уезжал из дому и отец Иоанн справлял во дворе молебен, Фимка была в толпе. Во все глаза на него глядела. И Яков тоже косил глаз в ее сторону: пришлась по душе.

На следующий день отец предстал перед командиром полка, у которого был помощником. Небольшого роста, слегка сутуловатый полковник Попов выглядел болезненным и немощным.

— Добрый у тебя хлопчик, Петр Дмитриевич, — сказал он. — Молодцом, сказывали, был в море. Лихой казак, хваткий. Какой год числится в полку?

— Три года.

— Пора быть урядником. С сего дня наделяю его чином.

Поблагодарив, отец стал объяснять, что надумал сына женить, стал просить отпуск.

— Женитьба дело серьезное, противу не буду, — ответил командир полка. — Пусть покохается с молодухой. Только вот тебе, Петр Дмитриевич, после свадьбы нужно сразу же возвращаться. Видит бог, недолго мне осталось командовать, грызет нешутейно болезнь. Придется тебе принять полк. Об этом уже с начальством обговорено и решено.

На побывке

В конце сентября они, наконец, достигли Дона.

— Ну-ка, казаки, с коня! — скомандовал отец. — Отдадим поклон Дону-батюшке. Поздороваемся с кормильцем нашим.

Отец слез с седла, поправил затянутый ремнем чекмень, сдернул шапку. Подошел к берегу, опустился на колени. Все остальные сделали то же, отвесили реке низкий поклон.

Левей дороги, к самой воде подступала роща. Деревья в золоте и багрянце, стояли в недвижимой обреченности, и в воздухе царила настороженная тишина. Оглушительным казалось жужжание шмеля, порхавшего над высоким стеблем полевого цветка, и волна смачно целовала берег, подмытый тугим потоком.

На следующий день мать стала жаловаться, что одной ей с хозяйством тяжко и нужна помощница. Отец перебил ее:

— Ты, Устя, без этих самых вступленьев. С Яковом все обговорено, затем мы и приехали.

— Тогда смотрины надобно учинять, — спохватилась мать.

— А чего высматривать? Будто Фимка мне неведома, — осмелился подать голос Яков.

— Ведома иль неведома, а так полагается. По-людски надобно делать.

К невесте, к Серафиме Анисимовой, Яков явился дней через десять. Все эти дни с отцом был занят делами по хозяйству: подправляли, да крепили изгороди да пристройки, мазали да красили, прихорашивая курень. И мать с Кудиновной работали от утра до поздна.

С Кудиновной да разговорчивым казаком Никифором и заявился Яков в курень Анисимовых. Их там уже ждали, хотя и старались не подать в том вида.

— Это что ж за гости такие? — вопросил отец Фимки, одетый не как-нибудь и причесанный. — С чем пожаловали, люди добрые?

— Да вот, летели перелетом по станицам, высматривали с небес куничку-девицу, высмотрели на вашем подворье, — затараторила Кудиновна. В роли свахи она совсем преобразилась. Она выступила вперед, оставив позади себя Никифора и Якова.

— Небось притомились в полете? Иль недолго летали? — хитро щуря глаз, справился хозяин.

— Как недолго? Долго, — ответствовал Никифор. — Все кружили, кружили, чтоб не ошибиться куренем. Промашки не дали, а вот притомились изрядно.

— Ну ежели притомились, то с устатку чарка не помеха.

— Не помеха, не помеха, — встрепенулся Никифор. И Кудиновна не возразила.

— А что ж зто за голубь с вами сизокрылый, иль сокол бравый? — продолжал допрос Анисимов.

— Аль не видать сокола? Он не только вблизи, но и в полете высоком приметен. С нами летал, сердешный. Ему-то помогали искать вашу куничку.

У печи стояла хозяйка куреня, настороженно-строгая, с тонким, чуть удлиненным носом и сдержанно поджатыми губами. Сказывали, будто бы прародители ее были чужой крови: то ли персидской или турецкой, а может и ногайской. В былые времена казаки вершили далекие набеги за овчинами да женками: не только в степь ногайскую, но и в туретчину и в персидский край.

— Ну что же, дорогие гости, с устатку и горькая чарка сладка. — Хозяин хлопнул в ладоши.

— Что надо, папаня? — послышался из соседней комнаты девичий голос.

— Неси-ка, дочка, угощенья.

И Яков увидел, наконец, суженую. Девичье чистое с легким румянцем лицо, черные с огоньком глаза и две до пояса косы. Не смея поднять головы, она приблизилась к гостям, держа перед собой поднос с угощением.

Фимка… Неужто она? Яков всматривался в девицу и не узнавал ее.

— Ну что, дочка, нравится ль тебе суженый? — вопросил Серафиму отец.

Та стрельнула взглядом в Якова.

— Как вы велите, батюшка да матушка.

— А тебе, сокол, люба ли дочь наша?

— Люба, — ответил он. На большее не хватало слов.

— А если люба, то принимайте, залетные гости, наш хлеб-соль…

Через две недели была свадьба. Небольшой курень Баклановых не мог вместить всех приглашенных. Родственников да знакомых родителей молодых оказалось чуть ли не полстаницы.

Был тут и почти столетний дед Ахромей, ссохшийся, сутулый. Он притулился за столом, подперев немощную грудь клюкой. От выпитой бражки глаза просветлели, в них замерцал огонек, угадывался и румянец на обросшем лице.

— А ты-ть, дедуль, как сватался? Какая была свадьба?

— Кой там! — немощно отмахнулся старик. — На кругу все было решено. — После Авдохи остались у меня на руках малолетки. Как быть?

— А что с Авдохой случилось?

— Лихоманка к бабе причепужилась. Три дня болела, а посля душа отлетела.

— Ну и как же вы, дедусь?

— А никак! По суседству вдовица жила. Мужик ейный не возвернулся с походу. Я к ней: Такось и так, Марья. Согласна? А что делать? Атаман прознал, повелел на круг итить. Вытолкнули нас в круг перед атаманом: меня да Марью…

— А где круг был?

— Круг? А там, где ноне церковь.

— А кто атаманствовал?

— Ентот… Как его? Федотка… Запамятовал… Крепкий казак. Стал я перед ним, а рядком Марья. «Ну, давай!» — командует мне атаман. Я разом на бабу накинул полу зипунишка и во весь голос: «Ты, Маруська, будь мне жана». А та ни слова в ответ. Я ее в бок: «Что молчишь-то, дура! Ответствуй!» А сам кумекаю: неужта не согласна?

Вот сраму-то будя. Только, видно, баба пришла в себя, подает голос. Тоненько так. «А ты, Ахромей Трифоныч, будь мне мужем». Вот так и сошлися…

— А что ж молодым пожелаешь ноне, дедушка? — спросил рядом сидящий казак.

— Выскажи, дед, ты-то не на завалянке сидишь, — поддел сидящий напротив бородач.

— А ты не подъелдычивай, Назар, — неожиданно для всех отреагировал Ахромей.

Опираясь на стол и клюку, он поднялся. Все притихли, выжидая, что скажет.

— Сказ мой будет короток. Главное в жизни — служба. Служба поперед всего. Не держись, Яков, за подол, а выполняй, что служба требует. Тогда будет всем хорошо. Гляди на отца, с него примерствуй. Был кочуром, а ноне почти что полковник. Служба — первейшее дело. Тебе будет хорошо, жане тоже… Вот мое слово. — Он пригубил граненый стакан и, напуская серьезность, продолжил: — Что-то горчит…

— Го-орь-рько-о, — подхватили все Ахромееву хитрость. — Го-орь-рько-о!..

Быстрокрылой птицей пролетел медовый месяц. Прошумела теплыми для молодоженов морозами зима н по особому яркой была та первая весна. А на вторую родился первенец.

Крестили его в церкви на Николин день. Отец Иоанн опустил тельце ребенка в купель, басом проговорил:

— Принимает крещение младенец Николай.

Скороговоркой произнес молитву.

— А его, батюшка, хотели Петром наречь, в честь деда, — высказала Кудиновна.

— Будет Николай, — отрезал священник.

— А по святцам как?

— Ты что, мать, прилипла! Имя сие дано в честь святого угодника. Не каждому суждена такая удача.

Как-то молодых перестрел давний соперник Якова Дмитрий Сизов. Искривил рот в улыбке:

— Поздравляю, голуби. Век вас помнить буду.

— А ты не натружай память, — ответил Яков.

— Хотел бы, да не получается. И чем это он утешил тебя? — Он тоже собирался высватать Серафиму.

— А душой, Митрий, — ответила казачка. — Она у него чистая да светлая, не то что у других.

— Ладно, запомню, — выговорил Дмитрий угрожающе.

— А ты не грозись, я ведь не турка, — не остался в долгу Яков.

— Пойдем, Яша, пойдем, — потащила его Серафима к дому.

В разгар зимы поутру к их подворью приковылял дед Силантий. Припадая на деревянную култышку, тяжело поднялся на крыльцо, не стучась, вошел в курень. Старик служил в правлении станичного атамана бессменным дежурным и рассыльным одновременно.

— Здорово ночевали! — стащил он с головы треух, ладонью причесал редкие свалявшиеся волосы, поглядел на Якова. — Ты это того, Яков, сбирайся к атаману. Нужон ему.

— Чего там?

— Бумага, сказывают, пришла. Из самого Нового Черкасска.

— Про что бумага-то?

— А кто ж ее знает. Станичный атаман приказал призвать.

— Одного меня? Иль еще кого?

— Не-е. Еще Пантелеймона Сотрикова, да Анисима Прядкина, еще Якова… Тьфу! — досадливо он сплюнул. — Ты-то и есть Яков. Совсем затуркался! Степана Путного еще требовал и Митрия Сизова. От тебя к ним и пошлепаю.

— Ладно, приду, — недовольно сказал Яков.

Казаков у атамана собралось более десятка: все, кто по разным причинам отбыли из полков на побывку.

— Так вот, казаки, — начал атаман. — Погуляли и хватит. — Служба требует вас до себя. Получена от наказного атамана бумага, в ней поведено через неделю быть казакам в полной справе на сборном месте в Персиановке. А оттель, значится, по полкам.

Первыми уходили кавказцы. К ним почему-то зачислили Сизова. Перед уходом он пришел проститься.

— Прощевайте, станичники. Не поминайте лихом.

— А почему это тебя посылают на Кавказ? Ты же должен быть в нашем полку!

— Не знаю, — замялся тот. — Видать, начальству так приспичило.

— Ну, да, приспичило, — протянул с недоверием Пантелеймон Сотников. — Кавказский край поближе, чем Дунай, вот и решил туда переметнуться.

— И вовсе нет! — сказал Степан Путний. — Не хочет Митрий ходить под началом Бакланова. Это уж точно так…

А через день ушла на Дунай команда, в которой числился Яков.

Накануне войны

С наступлением 1827 года отношения России и Турции обострились. Уклоняясь от выполнения договорных условий, турецкие власти стали чинить препятствия торговле России, задерживать и не пропускать ее корабли через Босфор, в открытую подстрекать Персию к войне против северного соседа. А в декабре они расторгли все заключенные соглашения и объявили россиянам «джихад» — священную войну неверным.

Незадолго до того в турецкой армии произошли большие перемены. Правительство отказалось от устаревшего принципа добровольного формирования и перешло к организации армии по европейскому образцу. Если раньше ее основу составляли профессионалы-янычары, которые за свою службу получали немалые доходы, то теперь ее формировали путем насильственной вербовки солдат на пожизненную службу. Новобранцы всячески уклонялись, их нередко доставляли в части под конвоем, в кандалах. Объявление «джихада» обязывало каждого мусульманина взять оружие, что усиливало мощь турецких вооруженных сил. В них появились важные советники из Франции, Англии, Австрии, они обучали начальников и солдат на европейский манер.

Благодаря принятым мерам турецкая армия значительно разрослась. Против 95-тысячной русской армии на Балканах она смогла выставить 150 тысяч своих войск и еще 50 тысяч направить на Кавказский фронт.

Турецкий султан Махмуд II мечтал возвратить то, что было утрачено раньше в войнах против России. Победой в войне он надеялся исправить также и внутренние, далеко не блестящие, дела. Греки, находившиеся под властью турок, подняли на юге Балкан восстание. Турецкие янычары, не щадя повстанцев, жгли и грабили греческие города и села.

Россия приняла сторону восставших, защищая христиан-единоверцев. Англия, Австрия, Франция, Пруссия, опасаясь усиления влияния на Балканах России, выступили в поддержку Османской империи.

Вскоре начальник главного штаба Российской армии генерал Дибич докладывал императору план войны. Сам немец и ярый поклонник прусской военной системы, Дибич все рассчитал с немецкой пунктуальностью. Россия должна была открыть против Турции два фронта: Балканский и Кавказский. Главный из них — первый. Начало военных действий предусматривалось планом 1 марта.

— В этот день, — докладывал Дибич, — наша армия на Балканском фронте должна перейти Прут в трех местах и ускоренным маршем двигаться к Дунаю. 14 апреля наши колонны подойдут к реке и немедля приступят к форсированию. После этого корпус блокирует крепость Шумлу и будет наступать вдоль черноморского побережья на Месемврию, Бургас. — Генерал кончиком карандаша касался карты. — Здесь будет наступать корпус генерала Рота. Правее на маршруте следует колонна Родигера. В конце мая они преодолевают Малые Балканы. В июне, выйдя на равнинный простор, мы займем Адрианополь и поведем наступление на Константинополь. Первого августа наши войска в него вступят.

Дибич безошибочно называл корпуса и дивизии, фамилии их начальников, указывал состав колонн, количество в них артиллерии.

— А что казаки? Предусмотрено ли их участие? — спросил император.

— Так точно, Ваше Величество. Всего казачьих полков в Балканской армии будет восемь: по два в каждом корпусе. Они уже выступили с Дона и находятся в пути.

Николай I до восшествия на престол начальствовал над гвардейской дивизией. В военных делах и стратегии он не был силен, зато знал тонкости строевой службы. С его уходом из дивизии замотанные смотрами и парадами солдаты вздохнули. Дибичу это было известно, однако он докладывал с видом признания высоких военных достоинств российского владыки.

Иван Иванович Дибич умел служить. Он оказался способным сыном прусского офицера, сумевшего найти счастье в русской армии. Когда Иоган Карл закончил в Берлине кадетский корпус, отец и его перетащил в Россию. «Умей, Иоган, служить не столько делу, сколько начальству. Здесь это любят», — поучал отец. Сын внял совету и успешно делал карьеру. В сорок четыре года Иоган Карл, теперь Иван Иванович Дибич стал полным генералом, адъютантом свиты его величества, отмеченным наградами и царской милостью. Перед вступлением Николая на престол он донес ему о заговоре так называемых декабристов и тем завоевал его доверие. «Хитер, как Дибич», — говорили при дворе.

— План сей составлен с учетом изменившегося состояния турецкой армии, — продолжал он докладывать. — Проводимая реформа еще не завершена, чем мы, конечно, воспользуемся. Поэтому в основу своего плана мы положили идею молниеносности. Она выражается в том, что мы сумеем завершить войну в одну кампанию. К зиме мы непременно подпишем выгодный для нас договор.

План император одобрил и, чтобы сделать приятное генералу, сказал:

— Вы план писали, посему вам и карты в руки: с началом войны вам предстоит возглавить командование Балканским фронтом.

— Ваше Величество… — в горле у немца застрял комок.

В феврале 1828 года казачьи полки влились в армейские корпуса. Перевели в Молдавию и полк Якова Бакланова, которым теперь, после смерти Попова, командовал отец. К службе он относился ревностно, остерегался допустить в деле промашку; знал, что охотников командовать полком множество и чуть что — сразу отстранят и назначат другого, кто поименитей.

Вечером он сказал Якову:

— Отбери двенадцать казаков и отправляйся с ними поутру в Одессу, к самому генерал-губернатору Воронцову. Человек он строгий, придирчивый. Явишься к нему, держи себя молодцом. Он вручит тебе пакет для передачи его великому князю Михаилу Павловичу. Он сейчас под Браиловом. Кто он? Да сын покойного императора Павла. Вот кого придется тебе видеть! Да и Воронцов — тоже светлейший князь, главный над всеми в Новороссийском крае!

Утро выдалось теплым, по-весеннему влажным. От реки ленивыми клубами плыл негустой туман, в разрывах которого проглядывало небо. Сытые и застоявшееся кони шли весело, и у казаков было на душе светло от дальней поездки в неизвестный портовый город, где находилась резиденция князя Воронцова.

— Разреши песню, Яков Петрович? — спросил бородатый урядник Матвеич, помощник Бакланова. — Ну-ка, Семен, затягивай!

Уж ты, конь, ты, мой конь,
Конь — товарищ дорогой, —

высоким фальцетом начал Прядкин, чубатый казак лет двадцати двух. Остальные казаки подхватили:

Ты бежи-бежи, мой конь,
На мой тихий Дон родной.
Передай-ка ты, мой конь,
Отцу-матери поклон, —

продолжал Семен тем же высоким, почти женским голосом.

А жане моей скажи,
Что жанился на другой,
На винтовке боевой, —

подхватили казаки дружно, слитно.

Пел и Яков. Не очень наделенный слухом, он подпевал грубоватым простуженным голосом:

Остра шашка была свашка,
Штык булатный был дружком,
Свинцова пуля венчала
Среди битвы правой.

Город поразил казаков не только многолюдием, шумом, суматохой, но и благоуханием акаций, высаженных на прямых улицах и бульварах. Воздух пьянил.

— Как в раю, — заключил Матвеич. — Так бы весь век и дышал…

Когда-то на месте города находилось греческое селение Одесос, которое турки разрушили и вместо него построили небольшую крепость, для защиты их кораблей в бухте. Бухту же и прилегающее к ней местечко назвали Хаджибеем.

В 1791 году Хаджибей перешел к России и первым его правителем стал адмирал Дерибас[3], который под началом Суворова штурмовал Измаил со своей гребной флотилией. Предприимчивый начальник обосновал в бухте порт, чтоб не только укрывать корабли, но и торговать в Средиземноморье. Хаджибей стал Одессой.

Для составления плана города привлекли талантливого военного инженера Деволана. Позже Деволан проектировал Новый Черкасск, порт Таганрог, изучал возможность соединения каналом Дона и Волги. Первым же градоначальником и устроителем Одессы был Ришелье.

В тот день Яков, а с ним и Митрич, казак Сотников и Семен Прядкин направились в порт. И опешили от шума, грохота, сутолоки. Никогда им еще не приходилось видеть такого. Мимо по булыжной мостовой катили телеги, отовсюду неслись крики; у берега, где были причалены баркасы, шла бойкая торговля. Несколько судов стояли под погрузкой, и по их сходням живой лентой шли люди, неся на плечах тяжелый груз.

— Поживей! Поживей! — торопил их артельщик.

Тут же с важным видом стоял полицейский, он внимательно проводил их взглядом.

— Во, вояка! — воскликнул Семен. — Его б усадить на норовистого жеребца, чтоб потряс свои бебухи.

Потом их внимание привлек одноногий мужик, окруженный толпой зевак. На плече у него сидел попугай. С отрешенным видом мужик крутил ручку ящика, откуда вырывалась тягостная мелодия. Ящик был облеплен пестрыми картинками, и люди с удивлением глазели на мужика с деревянной ногой, ящик с занятными картинками и музыкой, на диковинную птицу.

— Это что же такое? — указал на ящик Семен.

— Шарман Катрин, — ответил мужик. — Песня такая. Давай деньги, еще сыграю.

— Выходит, ейный ящик и есть шармань? — осклабился в улыбке Семен.

— Ты зубы не заговаривай: слушал музыку, плати деньги!

Толпа стала редеть…

День выдался жаркий, солнце палило нещадно, они уже собрались идти назад, как их окликнули. В тени сидели два человека и с аппетитом ели огурцы.

— Садись, земляки! Не гнушайтесь угощением!

Митрич нерешительно остановился.

— Это ты земляк? Откель, ежели не секрет?

— А из Ростова! Что стали-то! У нас вон сколько угощения! — И человек указал на горку свежих зеленых огурцов. — Турок на фелюге привез, так мы у него позычили.

Бурлящий порт казакам не пришелся по душе.

— Да это же сущий ад! — высказывался Митрич. — Кто выдержит такую жизню! Никак не променяю на нашу долю. Хучь она и нелегка, зато вольная, казак ходит без упряжки.

В Одессе они не задержались. На следующий день в резиденции наместника Новороссийского края какой-то генерал вручил Якову опечатанный сургучом пакет, строго предупредил:

— Смотри, хорунжий, доставь без задержки сие великому князю. Головой отвечаешь за сохранность.

Тут появился благообразного вида генерал, все почтительно перед ним расступились. Яков догадался, что это и есть Воронцов. Вытянулся в стойке.

— Кто повезет пакет? — спросил вошедший.

Чиновник указал на Якова.

— Он, ваше сиятельство, с дюжиной казаков охраны.

Воронцов оценивающе поглядел на него.

— Этому гренадеру доверить можно. Смотри не оплошай! — погрозил он на всякий случай пальцем.

— Все в аккурат будет исполнено! — ответил во весь голос Яков.

Воронцов был в зените славы. Вот уже шесть лет он являлся новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области. Наделенный безграничными правами и властью, он много сделал для развития этого огромного края на юге России.

Сын русского посла в Англии, он получил в Лондоне блестящее образование. По достижении призывного возраста был прикомандирован к кавказским войскам, участвовал в чине прапорщика в боевых операциях. В 1807 году, командуя батальоном Преображенского полка, отличился в битве под Фридляндом. В Отечественной войне Михаил Семенович в должности командира дивизии успешно действовал под Смоленском и при Бородине, где был тяжело ранен. По выздоровлении отличился во многих сражениях заграничной кампании, в том числе и в сражении у Парижа.

— Как имя-то? — поинтересовался он у хорунжего.

— Бакланов, Яков Петров Бакланов, ваше сиятельство.

— Ну-ну, — ответил тот неопределенно.

В тот же день казаки пустились к турецкой крепости Браилов, что находилась за пограничным Прутом.

Браилов

14 апреля 1828 года Россия объявила войну Турции, а через десять дней, отслужив в лагере молебен, армия начала переправляться через пограничный Прут. Одновременно начал военные действия и отдельный корпус в Закавказье. Сосредоточенные в районе Гумр (нынешний Ленинакан) русские войска повели наступление на турецкую крепость Карс. Кроме Карса, в пределах Кавказского театра войны находились и другие важные пункты: Ахалцихе, Баязет, а на Черноморском побережье — турецкие крепости Анапа и Поти. Командовал войсками генерал Паскевич, сменивший Ермолова. В планах русского Главного штаб? Кавказский театр считался второстепенным, главное внимание было сосредоточено на Балканах.

7-й корпус, приписанный к Балканскому фронту, двинулся к турецкой крепости Браилов и через четыре дня его полки взяли ее в кольцо. Крепость находилась на дунайском берегу. Это было мощное оборонительное сооружение с двенадцатитысячным гарнизоном и ста тридцатью орудиями. Крепость имела каменные стены до тридцати футов высотой, внутри находилась еще одна крепость, так называемая цитадель, не уступающая первой по силе укреплений и вооружению. Предугадывая возможность штурма, Сулейман-паша приказал уничтожить близлежащие к крепости строения, местность выровнять, чтобы образовать широкий, простреливаемый орудиями и ружьями гласис[4]. Его приказание было в точности выполнено еще до подхода сюда русских.

Начальствовал над осадными войсками у Браилова генерал-фельдцейхмейстер и генерал инспектор по инженерной части великий князь Михаил Павлович. По прибытии к Браилову он распорядился объявить коменданту крепости Сулейман-паше ультиматум.

— Предложите визирю добровольную сдачу крепости, дабы избежать кровопролития. Пропишите, что как бы он ни надеялся на укрепления, сии мы одолеем, однако при этом пострадает не только гарнизон, но и мирное население.

— Пусть русские попробуют сначала приблизиться к стенам, и они испытают на себе силу орудий и штыков отважных защитников, — ответил Сулейман-паша.

Получив от визиря отказ, русские войска начали подготовку к штурму. Было решено вести к крепости подкопы, действовать тихой сапой, чтобы, добравшись к стене, скрытно заложить пороховые заряды и взорвать их.

Яков Бакланов со своими казаками прибыл к Браилову 2 мая. В квартире, где располагался командир корпуса, он вручил пакет дежурному полковнику, и тот направил их в находившийся поблизости донской казачий полк Золотарева.

— Пребывайте там. Понадобитесь — призову.

Подполковника Золотарева не было. А один из сотенных сказал:

— Ему сейчас не до вас. Назавтра назначен штурм крепости, так что все начальство и наш полковник в деле, рекогносцирует да уточняет. А казаки подносят порох к крепости, взрывать стену собираются.

Не очень понятно, но с видом осведомленного человека сотенный стал объяснять прибывшим, что под крепостной вал подведены три скрытых подземных хода и что в каждый заложено по триста пудов пороха.

— Сколько? — не поверили слушавшие его казаки. Такого количества они и представить себе не могли.

— Триста, а может и более. Перед штурмом их взорвут, а в бреши бросятся наши застрельщики.

— Какие застрельщики?

— Ну те, которые первыми должны прорваться в ту самую брешь, а через нее и в крепость.

— Небось казаки.

— Не-е, солдаты — казанцы.

— А чего же не казаки? — с обидой спросил Семен Прядкин.

— Тебя не спросили, — ответил Матвеич.

— Казанцы тоже не лыком шиты, — пояснил сотник.

Но тут прискакал вестовой: хорунжего Бакланова требуют в главную квартиру.

— Яков Петрович, — обратился долговязый Сотников. — Ежли будет момент, скажи за нас слово, чтоб и нас приписали к штурму, в эти самые… как их?..

— Застрельщики, — подсказал Матвеич.

— Сколько в твоей команде душ? — спросил его генерал, когда Яков изложил просьбу казаков.

— Двенадцать, ваше превосходительство, со мной тринадцать.

— Чертова дюжина получается. Ну, да я не суеверный. Так и быть, пойдете застрельщиками на главные ворота. Если ворветесь первыми в крепость, награжу крестом. А уж если не получится, не осуди, — развел руками генерал. — Казанский батальон пойдет за вами.

Командир батальона Казанского пехотного полка высокий статный подполковник прошел с Баклановым и Матвеичем по неширокой траншее в сторону крепости. Траншея отрыта в полный рост и тянулась ломаной линией со многими ответвлениями. В конце уходила под землю.

— Смотри и запоминай, хорунжий, что требуется от твоих казаков, — подполковник глядел в амбразуру. — Вот к этим воротам подведена мина… — Яков начал искать ее, эту мину, но подполковник объяснил: — Не увидишь ее, она под землей.

— Это триста пудов пороха?

— Они самые. Так вот. Как только скомандуют: «Застрельщики, вперед!» — так ты со своими казаками отсюда мчись прямо к воротам. Мина взорвется на полдороге к стене. Взрывом непременно сорвет створки ворот, а заодно завалит землей и ров. Не дожидаясь казанцев, вы, казаки, должны сразу в ворота! Там залегайте и палите по туркам. Дождетесь солдат, тогда уж с ними вместе и орудуйте. А потом подойдут и главные силы. Для вас, застрельщиков, главная цель — ворота. Надеюсь понял, хорунжий?

— Понял.

— Да чего уж не понять, — добавил от себя Матвеич.

У крепости гремела орудийная стрельба. Русская артиллерия забрасывала ядра через стену, поражая неприятеля в укрытии. Не оставались в долгу и турки. Они палили по засевшим в траншее солдатам, стреляли сверху из длинноствольных ружей. Порой наверху стены появлялись турки, что-то кричали, махали руками, раззадоривая солдат.

Застрельщики расположились вблизи наблюдательного пункта командира батальона Казанского полка, того самого, что днем объяснял Якову задачу. Коней казаки оставили в укрытии, захватив с собой поболее зарядов к ружьям.

— Вы, братцы, спите, набирайтесь сил, — успокаивал Матвеич Семена Прядкина, пустившегося было в долгий рассказ.

— Дай досказать сказку, Матвеич.

— Опосля штурма догутарите, — не разрешил урядник.

Пальба не прекращалась и ночью. Порой из крепости взлетали ракеты, слышались устрашающие голоса. Прижавшись друг к другу, казаки спали чутким сном.

Их разбудили, когда тьма ночи только чуть дрогнула:

— Ну-ка, застрельщики, поднимайтесь! К исходной позиции, мигом!

— На зубок бы чего положить, — высказался Семен.

— Кто ж ест перед сражением? А если в живот поранят…

Светили звезды, с Дуная тянуло сырой прохладой, ходы сообщения и траншеи были полны казанцев, ожидавших недалекого часа штурма. Пока они добрались до назначенного места, подступил рассвет. Подполковник был уже на месте и ожидал казаков.

— Ну что, хорунжий, готовы твои орлы? Задачу им разъяснил? Запомни: не мешкая, вслед за взрывом к воротам.

— Все понятно, господин подполковник.

Русские пушки ударили разом, сотнями разрывав раскололи тишину, и тотчас отозвалась выстрелами крепость.

— Вот, гляди, как с того холма взлетит красная ракета, так вступайте в дело, — предупредил их подполковник…

Ракета стремительно вырвалась ввысь, оставляя за собой огненный хвост, в небе рассыпалась на сотни ярко-огненных звездочек.

— Вперед, орлы-молодцы! За мной! — Яков первым выбрался из траншеи и бросился к крепости.

Рядом с ним бежал Семен Прядкин и еще один казак, которого прозывали Черпаком. Остальные бежали позади, растянувшись в стороны. Над головой то и дело взвизгивали пули, но его мысль была занята одним: воротами. Он смутно видел их вдали, их отделял гласис, а затем с крутыми скосами ров, который предстояло преодолеть.

Подполковник объяснял, что когда они достигнут рва, произойдет взрыв. Взорвутся триста пудов пороха, которые не только сокрушат ворота, но и вывернут во рву дальний скос, и тогда ров перестанет быть препятствием. По выброшенной взрывом земле можно будет добежать к воротам.

— Не отставай, казаки!

Яков первым достиг рва, быстро скатился в него. Остальные за ним.

«Почему же нет взрыва?..» — промелькнуло в сознании.

И в этот же самый момент земля под их ногами дрогнула, вздыбилась, неведомая сила подбросила казаков, и швырнула наземь. Что-то ударило Якова в затылок. Все перед ним закружилось, расплылось. И уже ничего не видя, он почувствовал, как на него медленно обрушивается тяжесть. Она давила на грудь, живот, сковывала ноги. Он хотел освободиться от этой тяжести и не мог. Она неумолимо давила.

Он не слышал прогремевших слева и справа взрывов, не видел, как из ворот крепости вырвались турки и с устрашающими криками бросились к полузасыпанным землей казакам. Озверевшие янычары секли ятаганами контуженных и беспомощных казаков, рубили головы, руки. Бакланова та участь миновала. Смилостивилась судьба. Подоспевшие казанцы отбросили турок назад в крепость.

Через три дня крепость пала, а еще через неделю Яков отправился в свой полк. Стояла такая же ясная солнечная погода, как и десять дней назад, когда он ехал в Браилов с друзьями-товарищами. Степь цвела, благоухала и разноголосо звенела птичьими голосами. В небесной синеве весело порхал неуемный жаворонок, он висел над одиноким всадником и с высоты лилась его звонкая песня. Она долетала до слуха казака, но в ликующем ее звоне Якову слышались пронзительный голос Семена Прядкина и глуховатый, будто простуженный — Матвеича, озорной посвист долговязого Сотникова и всех остальных его казаков, которых похоронили на браиловском кладбище в братской могиле.

Ты бежи-бежи, мой конь,
На мой тихий Дон родной…

Отец стоял в окружении казаков у своей штаб-квартиры. При появлении Якова разговор стих, все расступились.

— Жив? — выслушав рапорт, не очень любезно сказал отец и окинул прибывшего строгим взглядом. Он уже знал о происшедшем. Злые языки говорили, что виной гибели казаков стал хорунжий Бакланов. «Всех погубил, а сам остался целехоньким. Не иначе, как праздновал труса…»

— Жив. Контузило вот только.

— Пойдем, там обо всем доложишь.

В избе у окна сидел за столом казак-писарь и усердно скрипел пером по бумаге.

— Выйди, да дверь плотней притули, — хмуро сказал отец, и писарь не заставил долго ждать.

— А ну поворотись! — приказал отец сыну.

— Куда поворотиться? — не понял Яков.

— К окну поворотись!

И едва он повернулся к окну, как в воздухе коротко просвистело, и спину обожгло. Яков даже подскочил.

— За что, батя?

Загородив путь к двери, отец стоял с плетью в руке. Вид его не предвещал доброго.

— А за то, сукин сын, чтоб впредь умней был! — Плеть снова просвистела и обожгла щеку. — Повернись, говорю! Славы захотел, подлец! Геройство пожелал выказать!

И снова — вжик… вжик…

— Не суйся в омут в одиночку! Твори отвагу со всеми. Со товарищами-однодумцами иди в огонь. Да всегда помни о казаках, что под твоим началом ходят!..

Отец отбросил плеть, вытер пот со взмокшего лба.

— Что теперь мне отписывать отцам и матерям захороненных? Ты подумал о том?

Яков стоял с виноватым видом, перечить отцу не смел. А тот, распаленный, ходил из угла в угол комнаты, мимо застывшего сына, продолжая выговаривать:

— Впредь тебе будет наука, чтобы думал попервах не о себе, не о наградах, а о людях, под начало твое даденных. Ведь у каждого семья, детишки, жена. Теперь они остались без кормильца. Эх, ты…

И это ты прозвучало таким укором, что у Якова защемило в груди… Отец не произнес более ни слова, сел на лавку, уронив голову… Яков стоял перед ним, не смея шелохнуться.

— Ну вот что, — наконец произнес отец, оглядывая Якова. У того сукно на спине лопнуло, и с плечей и рукавов свисали лоскуты. — Чекмень этот сбрось, надень новый, он там, в горенке висит.

У Силистрии

На рассвете тревожно заиграла труба.

— По-одъе-ем! По-одъе-ем! — пронеслось по лагерю. — Трево-ога-а!

Полуодетые казаки бежали к коням, заседлывали их, ладили вьюки со своим добром.

— Поспешай! Поспешай! — суетились унтеры. Труба продолжала торопить.

Вскоре сотни стали вытягиваться к дороге, где обозначилась колонна. С первыми лучами солнца полк тронулся в поход, двигаясь в авангарде 6-го корпуса. На этот раз его путь лежал к Силистрии.

Полусотня Якова шла впереди, в головном дозоре. Выехав на гребень увала, Яков увидел в лощине дома утопающего в зелени садов селения. У околицы толпились люди. Завидя казаков, бросились к ним. Первыми примчались ребятишки, окружили всадников, горластые и счастливые. Селение было румынским. Его жители, как болгары и греки, долгие годы находились под пятой Оттоманской империи, и теперь русских они встречали как своих освободителей.

Старик из толпы, держа на руках хлеб, приблизился к Якову, протянул каравай. За ним пробились к всадникам женщины с кувшинами.

— Угощайтесь! Пейте! — протягивали они наполненные вином кружки.

— Вот те война! Всю бы жизнь так воевать, — подмигивали казаки, утоляя жажду.

— Им турки хуже редьки. Целый век насильничали.

В толпе залилась скрипка, зазвенела переборами гармоника.

— Спасибо, други! Спасибо, братки! — слышались из толпы голоса.

На третий день они прибыли к Силистрии, где полк Бакланова причислили к отряду генерала Мадатова. Неделей раньше, а точнее 11 июня, этому отряду, состоявшему из одной конницы, удалось овладеть крепостью Гирсово. Осада продолжалась семь дней, после чего последовал решительный штурм. Победителям досталось почти сто неприятельских орудий, четырнадцать знамен, большие запасы пороха и провианта.

Силистрия, как и Браилов, находилась у Дуная, и она не только препятствовала судоходству, но и прикрывала дороги к крепостям Шумле, Туртукаю, Кюстенджи (Констанце) на Черном море. Турки укрепили Силистрию, разместили в ней сильный, пятнадцатитысячный гарнизон, сосредоточили большие запасы всего необходимого.

С подходом подкрепления русское командование решилось на активные действия. Генералу Мадатову было приказано лихим налетом, как это он сделал под Гирсово, ворваться в крепость и принудить гарнизон к сдаче.

— Попытка не пытка, — сказал лихой кавалерист.

Валериан Григорьевич Мадатов — армянин. Отец его был конюхом, мечтавший устроить детям спокойную и обеспеченную жизнь. Надеялся сделать сына Ростама, так по-армянски звали будущего генерала, коммерсантом. Жизнь же распорядилась иначе. Вступив на военную службу, Мадатов увлекся ею, через семь лет стал капитаном. В Отечественной войне принял командование Александрийским гусарским полком, а потом вышел в гренадеры. В дальнейшем служба его проходила на Кавказе, где он был исполнительным помощником знаменитого Ермолова[5]. Здесь, на Балканах, Мадатов начальствовал над гусарской дивизией.

В расписанной им диспозиции первыми к крепости должны были пробиться небольшой группой казаки и хитростью выманить из крепости турецких конников. Старшим назначили Бакланова.

— Поезжай к генералу, он объяснит, что и как сделать, — сказал отец Якову.

Генерал Мадатов находился на холме в окружении офицеров. Небольшого роста, слегка сутулясь, он, казалось, врос в седло.

— Вы кто? — с легким акцентом спросил он Якова.

— Хорунжий Бакланов, старший казачьей полусотни из полка Бакланова.

Генерал оценивающе поглядел, задержал взгляд на сабле: она была больше обычной.

— Сын или брат командиру? Сын? Ну и вымахал! Тебе ж сколько лет, детушка?

— Девятнадцать.

Мадатов покачал головой и начал объяснять, что казакам нужно сделать.

— Главное, нужно выманить из крепости турок, да заодно вызвать на себя неприятельский огонь, чтобы знать, где располагаются их стрелки, да находятся орудия. Постарайся подолее погарцевать у стены, но глаз с ворот не спускай. — Ворот крепости не было видно. Хитроумный строитель установил их так, что крепостная стена их скрывала. — А как турки выскочат из крепости, не спешите ретироваться, постарайтесь заманить их за собой подалее от ворот. Тогда уж к крепости помчатся гусары, чтоб захватить эти самые ворота.

Собрав казаков, Яков неторопливо объяснил им задачу.

— Ежели есть какие сумнения, выскажите…

— Все понятно! Чего уж тут объясняться!

Яков оглядел строй, осенил себя крестом.

— Тогда с богом! — и ударил каблуками коня.

Они выскочили из лощины лавой и, набирая скорость, помчались напрямик к крепости. Справа и слева от Якова, устрашающе выставив пики, неслись казаки полусотни, словно перед ними был живой враг.

Из крепости захлопали выстрелы, в амбразурах и поверх стены вспыхнули частые дымки. Громыхнуло орудие, потом второе. Ядра зловеще пролетели над ними. Одно разорвалось перед ними. Дико заржала лошадь, всадник вылетел из седла.

Ворота крепости распахнулись, и оттуда вынеслись турецкие всадники.

— Ал-ла-ла-ла! — слышались их устрашающие крики. Засверкали ятаганы.

— Отходи! — скомандовал Яков.

Но атака турок была столь стремительна, что казаки не смогли отступить, вынуждены были схлестнуться врукопашную. В следующий миг казаки и турки сбились и, перемешавшись, дрались группами и в одиночку.

Яков схватился с бородатым всадником. Первый удар он отразил с трудом, замахнулся сам, но бородатый увернулся, конец сабли задел лишь седло. Не давая противнику опомниться, нанес второй удар. Выронив оружие, турок выхватил из-за пояса пистолет. Но прежде чем спустил курок, Яков ударил турка по плечу…

Генерал Мадатов следил за схваткой. В подзорную трубу он видел, как хорунжий нанес удар. Генерал был искушенным воином, не раз участвовал в схватках, знал лихих рубак, но такого еще не видывал: турок был рассечен надвое.

— О господи, да неужто так можно! Вот это сила!

— Не иначе, как в саблю залита ртуть, — высказал предположение стоявший рядом полковник.

— Какая ртуть? Зачем?

— Чтоб удар был сильней.

К месту схватки на помощь казакам неслись гусары. Турки бросились к крепости, едва успели скрыться.

После схватки Мадатов подозвал Якова:

— Покажи, детушка, саблю.

Генерал взял оружие, стал внимательно разглядывать. Попробовал пальцем — остра ли, поднял и опустил.

— Не тяжела ли?

— Никак нет, в самый раз.

Генерал укоризненно посмотрел на полковника.

На реке Камчик

Составленный Дибичем план войны казался безупречно точным. С немецкой педантичностью в нем были расписаны по дням и даже часам действия русских войск и неприятельской стороны. «За пять месяцев с турками будет покончено», — заверял императора генерал. На деле же получалось, как в горькой поговорке: «Воевали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить».

К осени русским войскам на Балканском фронте удалось овладеть лишь шестью крепостями, в том числе большой крепостью Варной. На Кавказском фронте двадцатипятитысячный корпус генерала И. Ф. Паскевича, поддержанный населением Грузии, Армении и Азербайджана, принудил к сдаче турецкую крепость Карс, а также занял Ардаган, Ахалцихе, Баязет. На Черноморском побережье удалось овладеть Поти и высадить десантный отряд под начальством А. С. Меншикова в Анапе. Таковы были незначительные успехи русской армии в 1828 году, достигнутые значительными потерями.

Вопреки заверениям Дибича армия к войне оказалась неподготовленной. Просчеты обнаруживались во всем: в руководстве, состоянии войск, выучке солдат и офицеров, в вооружении, обеспечении всем необходимым. Сознавая свою вину и неспособность к руководству, поспешил в Петербург великий князь Михаил Павлович, прозванный в армии «рыжим Мишкой». За ним убрался командующий армией Витгенштейн. Уехал и сам император Николай, находившийся при главной квартире. «При мне все идет дурно, — заявил он. — Не хочу более мешаться в дела. Пусть генералы сами без меня разберутся».

Произошла замена и в руководстве корпусов и дивизий. Однако одних бездарных чинов сменили не менее бездарные в военном деле немцы. Шеф жандармов Бенкендорф, обеспокоенный возможными в связи с этим осложнениями в России, писал императору, что такое назначение возбудит сильное неудовольствие в патриотических кругах.

Наступила зима, боевые действия прекратились, и войска, уйдя на зимние квартиры, занялись подготовкой к предстоящей летней кампании. 6-му корпусу генерала Рота предстояло наступать у Черноморского побережья, где нужно было вначале форсировать реку Камчик, затем преодолеть Балканские горы и вырваться к большому узловому городу Адрианополю. От него открывался путь к Босфорскому проливу и Константинополю. Свободным было и южное направление, на Дарданелльский пролив.

Кампания 1829 года началась поздно. Только 30 июня 6-й корпус, куда был причислен полк Бакланова, выступил в поход. Дорога втянулась в горы, стала трудной и крутой. Солдаты несли на себе тяжелые ружья и сумки с патронами, ранцы с притороченой скаткой, десятисуточный провиант. Выбивались из сил и лошади, втаскивая груженые повозки. В авангарде корпуса находился передовой отряд егерей и казаков. Его возглавлял генерал Фролов. Отряду предстояло первыми выйти к реке Камчик и, не задерживаясь, с ходу форсировать ее и с боем оттеснить врага от берега, чтобы главные силы могли без потерь преодолеть водную преграду. Казачий полк Бакланова шел головным в отряде. При командире находился и генерал.

Они были в трех верстах от реки, когда послышалась стрельба, а потом от шедшего впереди дозора прискакал казак.

— Турки засели у моста. Нас заметили и давай палить. Там у них и орудия.

— А перебраться на ту сторону не пробовали? — нахмурил брови генерал.

— Так их, турок-то, туча, а нас горсточка. Мы разок стрельнем, а они густым залпом долбят.

— Густым залпом… долбят, — недовольно произнес генерал и развернул карту.

Река Камчик — препятствие не из легких. Она текла по болотистой долине, ширина которой у деревни Падбаши достигала более двух верст. И глубина такая, что вброд не перейти, к тому же быстрое течение.

— Оставьте за себя помощника, а сами со мной, — обернулся генерал к командиру полка. — Поедем к реке, посмотрим, что и как. И сын ваш пусть едет. Для него дело найдется.

С ними поехала и сотня Аршинцева. Встретивший унтер вывел их к высоте, с которой открывался вид на реку и противоположный берег. Вдали на возвышенности виднелись серые строения.

— Это деревня Дервиш-Джеван, — глядя на карту, пояснил генерал. — Дорога от моста тянется к ней. Тут обороняются полки Юсуф-паши.

— Султан ихний? — спросил полковник Бакланов.

— Не-ет, войсковой начальник, генерал.

Позиции турок находились и перед рекой. За земляными укрытиями залегли стрелки, за ними — на оборудованных позициях орудия.

— Сколько обнаружили пушек? — спросил дозорного Фролов.

— На ближнем берегу, у моста — шесть, за мостом — еще четыре. Их можно глазом распознать, — отвечал унтер.

— Там их не четыре, потому что главные силы за рекой, там же артиллерия и резервы.

Оборону перед мостом и за ним турки построили по правилам французских уставов, образовав так называемый тет-де-пон[6]. Помогли в этом нанятые французские инструкторы. Генерал долго вглядывался в неприятельскую сторону, выискивая решение.

— Атакой с фронта их не собьешь. И к мосту прямиком не пробиться. Нужно бить одновременно с разных направлений. Подойди-ка, Аршинцев, — подозвал генерал сотника. — Послушай, что предстоит твоей сотне.

И стал объяснять задачу казакам. Им нужно было уйти вверх по реке верст на семь, к деревне Дюльгер-Юрду, там переправиться через реку, скрытно, маскируясь в складках местности, лесом приблизиться к деревне Дервиш-Джеван, и, не обнаруживая себя, следить за рекой.

— Как только он, Яков Бакланов, с казаками бросится к реке, так ты дерзко атакуй турок и рвись к мосту.

Бакланову с полусотней предстояло укрыться в подступающей к реке опушке леса, по сигналу генерала преодолеть реку и атаковать турецкую батарею.

— А как же мост? — спросил Яков.

— Мост — не твоя забота. Его атакуют егеря да казачий полк. Еще поможет огнем артиллерия. Все начнем действовать разом: и сотня Аршинцева, и полусотня Бакланова, и егеря с казаками.

Вскоре к наблюдательному пункту прибыл командир корпуса генерал Рот:

— Ну, что тут у вас?

Генерал Фролов доложил обстановку.

— Какое приняли решение? Что собираетесь предпринять? — Рот пожевал губами, зажал в кулак бороду.

Был он худым, высоким, с глубоко запавшими глазами. Слушая Фролова, он то и дело переводил взгляд с карты на местность, будто выискивал в ней утерянное. Когда Фролов кончил, он неодобрительно сказал:

— Не согласен. Сотню есаула к Дюльгер-Юрду не высылать. Туда направим главные силы, они идут по соседней дороге. За ночь они переправятся через реку, а с утра начнут наступать по правому берегу к Дервиш-Джеван. Как только приблизятся, так вам атаковать мост, а потом и деревню. А вот сотню Бакланова в дело, как решили, пустите.

— У Бакланова полусотня, — уточнил Фролов.

— Я сказал: сотню! — повысил голос Рот. — Доведите численность за счет охотников. Он справится.

К корпусному начальству относились с уважением. Знали, что он имел немалый боевой опыт, что подтверждали не только его высокий чин полного генерала и награды, но и ранения. В марте 1814 года, когда шло сражение за Париж, генерал-лейтенант Рот, командуя двумя егерскими полками 14-й дивизии, проявил мужество в отражении контратак неприятеля. Будучи раненным пулей, он не покинул до конца сражения своего места, а солдаты ни на шаг не отступили с назначенного им рубежа.

Отправляя Якова, отец предупредил:

— Зри вокруг хорошенько, чтоб избежать неприятностей, да в пекле не теряй головы.

— Ладно, батя, — ответил Яков.

— И еще: пересядь-ка с вороного коня на светлую. Она не столь быстра, зато надежна. И посильней.

На светлой кобыле по кличке Белка восседал отцов адъютант.

— Не-е, я на вороном, — отказался сын.


Скрываясь в лощинах и балочках, сотня Бакланова на рассвете вышла к кустарнику, расположилась в нем.

Пока они выбирались к назначенному месту, передовой отряд, который должен был атаковать мост, скрытно занял исходные для атаки рубежи. Тут были егерские полки, пехотный Нижегородский, казачий Бакланова, несколько артиллерийских батарей.

Яков наметил место переправы, объяснил, кто что должен делать, куда наступать.

— От меня не отставать! И глядеть в оба, особливо по сторонам. В случае чего, прикрывать друг дружку, — предупредил он казаков.

Таинственно шелестел камыш, в небе беззаботно щебетала пичуга. Волнение всадников передалось и лошадям: они били копытами, судорожно вздрагивали.

— Тихо, Жук, тихо, — похлопывал Яков вороного.

И вот издали донесся свист. Атака!

Яков первым вылетел из укрытия к реке. На противоположном берегу захлопали, частые выстрелы, гулко прогремела пушка.

— Не отставай, казаки!

Подняв столб воды, почти у самых ног коня плюхнулось в реку ядро. Дико заржав, Жук вскинул тело на дыбы, Яков едва удержался. Работая поводьями, направил обезумевшего коня в воду. Обгоняя его, справа и слева под огнем турецких ружей плыли казаки.

— Тону, братцы… Помогите! — донеслось рядом.

— О-ох! — послышался вскрик, а за ним ржание лошади.

Яков плыл, придерживаясь за луку седла. Оглянуться не было времени. Одежда намокла, висела на плечах пудовым грузом, тянула ко дну. «Скорей бы берег… Скорей!»

Наконец Жук коснулся дна. Яков взлетел в седло. Неподалеку по гребню холма тянулся бруствер позиций. Там засели турецкие стрелки и вели частый огонь. Вырвав из ножен саблю, Яков вынесся на позицию и отчаянно сек направо и налево. Остальные казаки не отставали от него. Турки не выдержали. Бросая оружие, бежали в тыл, надеясь там укрыться от казачих сабель и пик. Слева, где находилась орудийная позиция, были казаки. Они разворачивали орудие в сторону селения.

И вдруг Жук, словно подкошенный, упал на передние ноги. Яков вылетел из седла.

— Ах, чтоб тебя!.. — вскочил он на ноги.

Жеребец судорожно бил ногами, храпел, ощерив рот, с морды падала кровавая пена.

— Яков Петрович! Яков… — подлетел казак. На поводу он держал вторую лошадь. — Бери, это Татаринова. Сам он в реке сгинул.

Сражение кипело у моста, который атаковали егеря и нижегородцы, там же действовал и баклановский полк. Разгорался бой и у деревни Дервиш-Джеван. Главные силы корпуса к ночи вышли к Дюльгер-Юрду. 16-я пехотная дивизия генерала Вельяминова, артиллерийская бригада и казачий полк Ежова за ночь форсировали Камчик и повели наступление вдоль правого его берега. К утру они достигли деревни. Первым ее атаковал полк Ежова, но безуспешно. На подмогу выступили уланы Петербургского полка. Им удалось опрокинуть турецкую конницу и ворваться в Дервиш-Джеван.

Сражение продолжалось дотемна. Терки потерпели полное поражение. Трофеями были пять орудий, тридцать пять бочонков пороху, шесть знамен. Одних пленных было более двухсот человек.

Отец, узнав о потере Жука, высказал недовольство:

— Я ж говорил, чтоб пересаживался на Белку. С той бы ничего не случилось.

— Так пуля, батя, не пощадила б и ее.

В тот же день Якова представили Роту.

— Слышал о тебе много лестного, теперь сам увидел тебя в деле. Доволен твоей храбростью, очень доволен. Докладывали мне, будто пушку неприятельскую самолично захватил. Так ли?

— Так точно. Только не я это сделал, казаки полусотни.

— Подай на лучших список, награжу, остальных одарю рублем.

Бургас

После сражения на реке Камчик русские войска устремились к Бургасу, небольшому портовому городу на Черном море. Теперь дорога шла к морю, и неприятель не мог оказать упорного сопротивления. Небольшие отряды прикрытия казаки и егеря уничтожали без особого труда. 9 июля колонна генерала Фролова, преодолев Балканы, вышла в долину реки Инжакиой. Под вечер высланные вперед разведчики донесли, что за рекой расположились главные силы семитысячного турецкого корпуса под начальством сераскира Абдурахмана-паши. Захваченный пленный офицер сообщил, что они ожидают русских через два-три дня, никак не раньше. Используя это обстоятельство, генерал Фролов решил без промедления напасть на противника.

В течение ночи, соблюдая осторожность, войска приблизились к реке, артиллерия заняла позиции. В первом эшелоне атакующих находились 4-я уланская дивизия и два казачьих полка — Ежова и Бакланова. С рассветом, скрытно переправившись через реку, уланы и казаки в конном строю атаковали неприятеля. Нападение было столь внезапным, что после первых же выстрелов турки обратились в бегство. Их преследовали на расстоянии десяти верст, захватили при этом семь знамен, четыреста солдат сдались в плен. Догнав казачьих начальников, генерал Фролов распорядился продолжать и далее преследование. Полк Бакланова направил к городку Месемврия, а Ежова — к Ахтополу.

В головном дозоре полусотня Якова Бакланова. Она чаще других назначалась в дела, где от командира и казаков требовалась находчивость, храбрость и дерзость. Отец не позволял Якову никаких поблажек, не допускал снисхождения, наоборот, требовал больше, чем от других, предупреждая злые разговоры.

Яков ехал в голове дозора. Рассвет только что занялся. За ночь казаки и лошади устали. Неприятель, по расчетам, должен быть где-то близко.

— Белка, Белка, — похлопал он лошадь. И животное отозвалось, тихо заржало. После гибели вороного Яков пересел на Белку. Чувствуя твердую руку и умение всадника, животные к нему быстро привыкали.

Дозорные обнаружили неприятеля неподалеку от окраины городка. Послав в полк казака с донесением, Яков с полусотней атаковал вражеский пост. Спавшие до того турки с истошными криками схватились за оружие. Вспыхнула стрельба, ударили из укрытия турецкие орудия. Бакланов повел часть казаков на эти орудия, надеясь пиками и саблями уничтожить их прислугу. Батарея была близка, когда ядро угодило в круп Белки. Яков вылетел из седла, распластался на земле. Несколько казаков бросились к нему, но он не принял их помощи, продолжал драться саблей…

В той схватке, которая завершилась взятием города Месемврии, казаки и подоспевшие егеря, драгуны, пехотинцы захватили батарею.

А на следующий день, 12 июля полки Бакланова и Ежова первыми подошли к Бургасу. Теперь под седлом Якова находился золотисто-буланый Огонек. Это был на удивление выносливый конь. Он мог без устали бежать иноходью весь день.

— Смотри, не загуби и его, — предупредил отец.

Огонек пал в сабельной схватке у стен Бургаса. Когда полки подошли к крепости, из ворот выскочило более семи сотен турецких всадников. Это были отборные янычары, не думавшие об отходе и спасении. Они дрались насмерть, но, не выдержав казачьего натиска, бежали в крепость, увлекая за собой преследователей.

Честь овладения Бургасом завоевал казачий полк Бакланова. Однако нашелся генерал кавалерийской бригады, решивший незаконно присвоить лавры победителя. Опередив донесением об исходе сражения, он сообщил, что его бригада вошла в город первой и никаких иных частей там не было.

— Как не было! Кто же снял со стен десять пушек? Кто приставил к магазинам часовых? Кто палил в лодки, когда турки бросили коней и поплыли в море?

Дело дошло до главнокомандующего Дибича.

— Кто же первый взял Бургас? Разобраться и доложить! — потребовал он.

Генерал Рот опять вызвал Якова. Дотошно допрашивал, когда, где и как напал он на турок, как в числе первых ворвался вслед за турками в крепость.

— Выходит, и здесь ты был первым! — . заметил корпусной начальник. — Хорошо, иди. Вскоре снова встретимся.

Через несколько дней Якова опять вызвали к генералу.

— Поздравляю, Бакланов, с царской милостью. За дела на реке Камчик ты удостоен ордена Святой Анны четвертой степени, да еще с надписью «За храбрость».

— Благодарствую! — ответил казак, принимая награду.

В русской армии строго соблюдалась последовательность награждения. При первом отличии вручался низший по достоинству орден последней степени. Орден Святой Анны, учрежденный в честь императрицы Анны Иоанновны в 1753 году, имел четыре степени. И хотя по достоинству он был выше трехстепенного Станислава, но его четвертая степень была в табеле наград последней.

— Иди, служи вере, царю и отечеству, живота своего не жалея. — Рот вдруг протянул руку, предупредил: — Сильно не жми!

А в генеральской приемной Якова уже ожидал военный чиновник с подписным листом.

— Орден получил? Поздравляю! Выкладывай за награду червонец.

Предупрежденный отцом Яков достал приготовленные деньги для обязательного при награждении взноса. Вывел в ведомости свою фамилию.

Тогда же Яков увидел действие незнакомого оружия. В разгар артиллерийской пальбы небо прочертили огненно-хвостовые ракеты. Они взвились откуда-то из глубины и летели в сторону неприятеля со зловещим посвистом. Описав траекторию, они падали и взрывались в расположении врага.

— Что это? — спросил он отца.

— Ракеты. Артиллеристы придумали.

Конструктором боевых ракет в русской армии был артиллерийский начальник генерал Александр Дмитриевич Засядко. Свыше пятнадцати лет работал он над созданием нового оружия. Изобрел и треножный станок, из которого производился пуск ракет. Испытанное в войсковой обстановке новое оружие получило высокую оценку командующего армией генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая-де-Толли. Он писал Засядко: «Я с удовольствием видел особенные труды и усердие Ваше в открытии сего нового и столь полезного оружия, кои поставляют меня в приятный долг изъявить Вам за то истинную мою признательность». Одобрительно отозвался о новом оружии и А. П. Ермолов. Он писал, что ракеты «весьма полезны против дерзкой и многочисленной турецкой конницы».

О ракетах Яков Бакланов слышал раньше, когда шло сражение за Браилов и Силистрию. Но только совсем недавно он увидел их действие. И был очень поражен этим оружием. После боя он побывал в ракетной роте. Увидел выстроенные в ряд трехножные установки.

К нему подошел офицер.

— Чем обязан? — щелкнул он каблуками. — Поручик Ковалевский!

— А я Бакланов, из казачьего полка.

— Вы — Бакланов? Тот самый, что рассекает турка от плеча до пояса? — уставился офицер. — Рад познакомиться. О вас тут столько говорят. Так вас интересует ракетный станок?

Поручик подвел Якова к стоящему в ряду устройству, три «ноги» которого были крепко вогнаны в землю. По верху устройства — шесть металлических желобков.

— Принесите учебную ракету, — приказал офицер солдату. — Тот вернулся, неся в руках металлический предмет в форме удлиненного снаряда с длинным металлическим штырем позади.

— А это для чего?

— Чтоб в полете придать ракете устойчивость. Ракета сия калибром в два дюйма[7], а есть еще в два с половиной и четырехдюймовые. Ракеты бывают фугасные и зажигательные.

Офицер словоохотливо объяснял, как лучше использовать это оружие в сражении, сказал, что ракеты летят на дальность до полутора и даже трех верст и что их можно пускать в неприятеля залпом, сказал о себе, что он командир первой ракетной роты, созданной в русской армии, и на эту должность его рекомендовал сам генерал Засядко.

Яков впервые слышал эту фамилию.

— Не знаете нашего генерала? — удивился Ковалевский. — Александр Дмитриевич создал это оружие. И с самого начала войны был здесь. Совсем недавно отбыл в Петербург. Вы-то сами видели, как пускают ракеты?

— Однажды пришлось наблюдать. Вот бы нам такие штуковины.

— Многого захотели. Впрочем, станок сам не сложен, его можно изготовить. Вот с ракетами дело обстоит сложно, их ведь доставляют из самого Петербурга!

У Адрианополя

По овладении Бургасом 6-му корпусу была поставлена задача наступать на Адрианополь, некогда главный город древней Фракии, а ныне второй по значимости город Турции после Константинополя. Стремясь наверстать упущенное, главнокомандующий Дибич приказал генералу Роту создать для преследования неприятеля авангард из казачьих полков, отличавшихся своей подвижностью и быстротой. В отряд, возглавляемый генералом Жировым, вошли три полка: Бакланова, Ильина и Чернушкина. Им предстояло обойти по второстепенным дорогам отступающие главные силы турецкой армии и первыми вырваться к Адрианополю.

От Бургаса до цели — около полутораста верст. Отряд находился в пути вторые сутки. Осталось преодолеть последнее препятствие — отроги Балкан, хребет Истранджа. На перевал вслед за головным дозором поднялась группа всадников во главе с генералом Жировым. Генерал достал часы, посмотрел на склон, по которому растянулась казачья колонна.

— Отдохнем, — сказал он командиру полка Бакланову. И соскочил с коня.

Недавно прошел теплый июльский дождь. Прошел полосой: в горах такое случается нередко. На хребте зависла туча, прогремел гром, и на землю обрушился ливень. А потом прояснилось и стало так чисто, словно дождь промыл воздух и насытил его свежестью.

— Садитесь, ваше превосходительство, — услужливо разложил походный стулец ординарец.

Генерал сел, вытер платком лицо.

— Садитесь и вы, господа, передохнем. Они еще не скоро выберутся.

Яков находился при отце, сел поближе. Знал, что генерал любит поговорить, вспомнить былое. Генералу было за пятьдесят, но он не утратил выправки и видом был крепок. На лбу залег багровый рубец — след от палаша французского драгуна, полученный в жаркой схватке у Смоленска в восемьсот двенадцатом году.

Всю Отечественную войну войсковой старшина Жиров провел в седле, командовал полком в летучем корпусе Матвея Ивановича Платова. На третий день после перехода французов через Неман его полк вступил в схватку. Отличился полк и под Смоленском, Дорогобужем, участвовал в знаменитом рейде у Бородина. Но особую доблесть казачий полк Жирова показал, когда изгоняли врага. Он первым преодолел Вислу и ворвался в город Нейбург.

Генерал любил поговорить, вспомнить прошлое.

— Я вам скажу, что преследование нужно вести умеючи, — начал он, обращаясь к офицерам. Он многое заимствовал у Платова, и эта любимая присказка атамана — я вам скажу — тоже вошла как бы сама собой в привычку. — Казалось бы, ничего сложного в преследовании нет, не то что в наступлении или оборонительных действиях, но, скажу я вам, это далеко не так. Вот у меня был случай, в сражении у Малоярославца француз тогда уж отходил, а мы его преследовали. Наши теснят его, сбивают заслоны, то и дело настигают арьергард, чтобы сломить его и выйти к главным силам, но не так-то просто одолеть врага. Примчался Платов. Кутейников ему докладывает, так, мол, и так: «Сидим на хвосте». «А что толку, что на хвосте, — недовольно выговорил атаман. — Французу в горло надо вцепиться! Пустил ли кого по боковой дороге?» — «Никак нет!» — «Вот и плохо! Немедленно направляй полк, да поставь ему задачу на опережение неприятеля». Я стою тут же. Увидел меня Матвей Иванович, подзывает: «Поди сюда, войсковой старшина. Дорогу видишь?» — сует мне карту. А правей старой Смоленской была еще одна. — «Вижу», — отвечаю. — «Вот по ней и мчись, упреди голову неприятельской колонны, да задержи ее. А мы тем временем французу с боку ударим. Понял?» — «Понял», — отвечаю. Поставил он крестик на карте, куда полк должен выбраться. — «Умри, но задачу выполни!»— предупредил напоследок атаман.

Повел я полк по той дороге. Несусь, а в голове одна только мысль: как бы не опоздать! В Платове, скажу я вам, казаки души не чаяли, но и побаивались его. В делах службы был он взыскательным и нелицеприятным. Требовал, чтобы приказы выполнялись быстро и точно. Так вот, не проехали мы и половины дистанции, как наскочили на неприятеля. Головной дозор попытался было сбить его с позиции, да не смог. Послал я головную сотню, а та ввязалась в перестрелку: ни вперед, ни назад. Время поджимает, а путь полку перекрыт. Что делать?

Яков слушал генерала, боялся пропустить слово. Представил обстановку, в которой оказался полк, попытался угадать решение, которое принял тогда сидевший рядом начальник.

— Так вот, оставил я сотню на месте, а сам с полком скрытно для неприятеля уклонился от дороги вправо, выехал на какую-то тропку и помчался вперед. Выскочили к назначенному месту до срока, какой указал Платов. Не ожидая, пока подтянется полк, выслал разведку. За ней направил сотню с есаулом Агаповым, приказал ему дорогу оседлать и ждать моего прибытия. И задачу, таким образом, удалось выполнить точно и в срок. Благодарность заслужили от самого Платова. Вот так-то, господа.

Генерал поднялся со стульца, надел молодцевато, чуть набок фуражку, огляделся. На перевал уже вышли передовые сотни баклановцев. За ними, поотстав, поднимались остальные.

— Ну вот, поговорили, отдохнули, — сказал генерал и скомандовал: — Коня! И вперед!

В тот же день казаки подошли к Адрианополю. Город лежал у места, где сливались три реки — Тунджа, Марица и Арда, — и сходились в узел шесть дорог. Когда-то здесь была крепость, но от нее остались одни развалины. Вокруг города возвышались высоты.

От Адрианополя шла дорога и к Черному морю, и к Константинополю, и к Дарданеллам. До турецкой столицы оставалось две с половиной сотни верст. Не доезжая до Адрианополя, генерал вызвал Якова:

— Поезжай под крепость, разузнай, какой в ней гарнизон, какие укрепления.

У первого селения полусотню Бакланова окружили болгары.

— Здравствуй!.. Братушки!.. Да живио! Русско! — Лица светились радостью.

Появление русских войск народ воспринял как освобождение. Много зла причинили им турки за вековое пребывание в чужой стране.

Не задерживаясь, Яков повел полусотню дальше. Вскоре на дороге повстречался мужчина. Яков подозвал его.

— Ты откуда?

— Из города, — ответил тот и указал в сторону Адрианополя.

— Большой ли в городе гарнизон? Много ли вооруженных турок?

— Много, может десять тысяч, а может и больше. Есть пушки.

Вблизи города по казакам открыли огонь с высот турецкие стрелки. Казаки не стали ввязываться в схватку, уклонились в сторону. Но им преградила путь река. За ней виднелись неприятельские позиции.

Пробиться к крепости казакам не удалось, однако они сумели разведать укрепления. И по возвращении Яков доложил генералу обо всем виденном.

— А не пытался ли обойти крепость?

— Собирался. Но приказа вашего не было.

— А ты бы не ждал. Там, скажу я вам, место из уязвимых. Там находятся дороги, называемые коммуникациями. По ним идет снабжение и поступает пополнение. И отходит гарнизон в случае поражения. Зайти во вражеский тыл нелегко, но делать это нужно. Говорю это я к тому, чтобы знал и постоянно стремился к дерзостному маневру. В сражении нужно действовать не только по приказу, но, вдобавок, и по своему разумению, воинскую сметку проявлять. Вот так-то.

И Бакланов снова ушел с полусотней к крепости. Отряду удалось обойти город, выйти к дороге, ведущей в Константинополь. Еще издали они увидели небольшую колонну из верховых и повозок.

— Дозвольте, ваше благородие, пошарить в турецких телегах: не иначе как добро везут в крепость, — обратился урядник. Его поддержали казаки. Уж чего, а пошарить в чужом добре казаки любили.

— Ладно, — согласился Яков. — Пленного все одно нужно брать.

Завидя вылетевших из засады казаков, верховые охраны бросились наутек. Казаки подскакали к повозкам и опешили: там сидели бритые, с цепями на руках турки. Казаки подумали, что это арестанты. Но зачем их везти в осажденный город? Стали расспрашивать, выяснилось, что в телегах находились новобранцы турецкой армии, их везли на усиление гарнизона Адрианополя.

— Что с ними делать будем, Яков Петрович?

— А что делать? Отпустить. Пусть бегут подалее.

Все же пленного отряду удалось схватить. И как раз того, кто был нужен: из крепости выехала группа верховых во главе с офицером. Офицера схватили и возвратились к отряду.

А на следующий день к генералу Дибичу прибыли турки, посланные из крепости:

— Наши верховные в городе начальники Галиль-паша и Ибрагим-паша спрашивают, какие будут требования для сдачи вам города?

— Условия наши такие: гарнизон складывает оружие, сдает исправной артиллерию, знамена, военные запасы и покидает крепость и город.

— Хорошо, части гарнизона направятся к Константинополю.

— Нет. Гарнизон должен идти на запад.

— Мы доложим Галиль-паше и Ибрагим-паше.

Генерал Дибич раскрыл часы:

— Сейчас семь часов вечера 7 августа, через четырнадцать часов в 8 утра мы начнем штурм.

За ночь русские войска заняли исходные для штурма позиции.

— Да разве турки сдадут без боя такой город? — шли разговоры. — Бургас не чета ему, и за тот дрались, как скаженные.

Полк Бакланова должен был овладеть предместьем города и ворваться в крепость через Константинопольские ворота. На рассвете полковник вывел своих казаков к дороге, поставил сотням задачу. Полусотня Якова должна первой пробиться к воротам.

Время летело, скоро восемь, все уже наизготовке, а крепость молчала. Ровно в восемь ударила пушка. Штурм! Войска в колоннах со всех сторон двинулись к городу. Они были уже совсем близко к цели, когда в разных местах города появились белые флаги. Распахнулись ворота и навстречу войскам вышли толпы горожан. Вслед за ними показались и турецкие колонны. Выйдя из крепости, они бросали пред русскими войсками оружие, знамена, под командой своих офицеров отходили в сторону…

Адрианополь пал. Восемь с половиной веков назад у его стон стоял с дружиной киевский князь Святослав Игоревич. И вот снова у городских стен русские полки. В качестве трофеев армии достались 56 неприятельских орудий, 25 знамен, 5 бунчуков, несколько тысяч ружей, большое количество снарядов, запасы продовольствия.

2 сентября в Адрианополе был подписан мир. Россия укрепила свои позиции на Балканах и Кавказе, помогла Греции приобрести автономию, болгарский народ увидел в русской армии надежного защитника и соратника в деле освобождения от векового турецкого ига. На Кавказе русская армия овладела крепостями Карс, Эрзерум, Бая-зет, Ахалкалаки и Ахалцихе, портами на Черном море Поти и Анапа, чем подорвала влияние Турции на народы Кавказа. Россия также приобрела свободу торговли во всех турецких владениях, свободу плавания на Черном и Средиземном морях и прохода кораблей через Дарданеллы.

Вскоре Якову Бакланову перед строем полка генерал Жиров вручил второй орден, Анны 3-й степени.

— Носи, земляк, награду с достоинством. Надеюсь, не последняя.


Отгремели в честь победы салюты, отслужили в полках молебны во здравие живущих и во славу убиенных, и потекли поредевшие колонны русского воинства по дорогам на север.

Полк Бакланова направился к Пруту, где предстояло нести пограничную службу на сторожевой черте Российской империи. Он шел путем, где совсем недавно каждая верста пути отвоевывалась в жарких схватках, о которых напоминали частые могилы-холмики. Глядя на них, казаки крестились, благодарили судьбу, что уберегла их от смер-тушки.

— Что приуныли, хлопцы-молодцы? — подал голос сотенный. — А ну, Васька, запевай!

Запевала приосанился, вздохнул поглубже.

Ой, да не туман-то с моря,
Туман поднимается,
Ой, да по крутым-то горам
Туман расстилается.

Песню подхватили едущие в строю казаки:

Туман расстила… расстилается,
Да ветры буйные разгулялися.

Это была недавно рожденная и невесть кем сложенная песня. Снова жаворонком взлетел голос запевалы:

Ой, да во иной-то земле
Да я был, будто во Туретчине,
И видал там, видал, братцы,
Ой да все диковинку.

И хор снова подхватил, заглушая голос запевалы:

Видал там, видал
Ой да все диковинку.

Лошади шли ровно, мерно постукивая копытами в такт песни, бережно неся на себе всадников. И колыхались, вонзаясь в небо, пики, поблескивая острыми копейцами.

А видал я, братцы, кроволитию,
Как над кустом под ракитовым
Лежит тело белое,
Тело белое да молодецкое.

Песня напоминала казакам о недавних сражениях, о гибели своих сотоварищей-станичниках. Пел песню и Яков Бакланов, всколыхнула она ему душу…

Накануне отцу принесли письмо в сером, заклеенном хлебным мякишем конверте. Прочитал его суровый полковник, молча сунул в карман. Вечером дал Якову:

— Из дома прислали. — И вышел, оставив сына одного.

Письма приходили редко, получали счастливцы, которым завидовали, потом выспрашивали у них о станичных новостях в надежде услышать что-либо о своем.

Писала чья-то чужая рука: мать безграмотна, а Серафимины каракули Яков бы узнал. Вначале почти на всю страницу перечислялись имена родственников, которые посылали на далекую балканскую сторону привет храбрым служилым Петру Дмитриевичу и Якову Петровичу. Потом сообщалось о домашних новостях и уж в конце извещалось: «А на прошлой неделе Ванечку, первенца Якова Петровича, отнесли по воле божьей на погост. Задушила мальца глоточная болезня…»

Не веря, Яков прочитал еще раз и еще, прежде чем понял, что родной его курень постигло горе и он лишился сына.

Зажав письмо в кулак, Яков вышел из хаты. Кто-то окликнул его, но он не слышал, брел, словно пьяный. Возвратился, когда над головой мигали звезды.

Отец не спал, поджидал его. Ходил из угла в угол, отмеряя шаги, под грузным телом поскрипывали половицы.

— Отпусти, батя, в станицу. Хотя б на неделю.

— Не могу. Не в моей власти. Да и что казаки скажут? И так гутарят, будто потворствую тебе. Нет-нет, не проси.

— Да ведь война-то кончилась!

— Все едино — не могу. Ты думаешь, у нас только беда. У каждого свое горе. Вот приедем на Прут, там, может, прояснится.

Полтора года пробыл Яков Бакланов на Пруте, прежде чем получил по льготе отпуск. Прощаясь, отец сказал:

— Вывел тебя, Яков, на дорогу, дальше ты сам пробивай в жизни путь. Служи в другом полку, не под моим началом. Мне-то подоспело уходить в отставку. О том уже имел с начальством разговор.

На Кубанской линии

В станице Гугнинской Яков пробыл недолго, всего зиму. По весне 1834 года его призвали и направили в полк, находившейся на Кубанской линии.

Кубанская пограничная линия составляла часть Кавказских укреплений на южной границе России. Созданная Суворовым, она начиналась от устья Кубани, продолжалась по ее северному берегу к Лабе и смыкалась с терской линией, где у Каспийского моря находилась крепость Кизляр, возведенная еще в 1739 году от набегов горцев.

На Кубанской линии в разное время было заложено десять крепостей, двадцать опорных пунктов, в которых находились гарнизоны: в каждой крепости две пехотные роты и три орудия; в опорном пункте — рота и орудие. Охрану линии чаще всего несли казаки, располагаясь как в укреплениях, так и между ними, на так называемых постах.

Кавказская сторона переживала неспокойное время, русские войска вели боевые действия против вооруженных отрядов местных феодалов. Преследуя экономические интересы, царское правительство проводило политику расширения своих южных пределов в поисках выхода в Закавказье. Еще задолго до того Армения, Грузия, некоторые княжества Азербайджана и Дагестана признали Россию надежным соседом, изъявили согласие на присоединение к ней. С ними были установлены добрые отношения, усилилась торговля, однако ей препятствовала неосвоенная труднодоступная территория Кавказа, населенная многочисленными и разобщенными народами. Отстаивая свою независимость, они оказывали русским войскам сопротивление, чинили всяческие препятствия на путях их продвижения вглубь гор. Сопротивление особенно возросло, когда произошло слияние интересов горских племен на религиозной основе. Во главе повстанцев встал влиятельный священнослужитель Шамиль, в 1834 году объявивший себя имамом, т. е. верховным правителем государства на территории Дагестана и Чечни. Он призвал мусульман к газавату — священной войне против иноверцев, в которой каждый верующий обязан взять в руки оружие.

Турция и Иран, в планы которых входило завоевание Кавказа, оказывавшие до того влияние на его население, всеми силами разжигали ненависть к России, снабжали повстанцев оружием и боеприпасами, подогревали страсти. Не оставалась в стороне и Англия: Кавказ был для нее заманчивым краем, сокровищницей неразведанных богатств. Через своих агентов английское правительство способствовало усилению и без того накаленной обстановки.

Этот период известен из русской литературы как покорение Кавказа. О нем писали Пушкин и Лермонтов, Бестужев-Марлинский и Толстой. Историки же именуют его Кавказской войной. Начиная с 1817 года, против кавказских народов проводятся, в полном смысле этого слова, военные операции. Они охватывают территорию Кубани, Дагестана, Чечни. Строятся крепости — Грозная, Внезапная, Бурная, — опорные пункты для завоевания лежащего к югу кавказского края. Война эта продолжалась долгих 47 лет и закончилась лишь в 1864 году, когда силой оружия царское правительство устранило влияние на Кавказе соперничающих Турции и Ирана. Стремясь закрепить завоеванное и отторгнуть местное население от влияния южных соседей, Россия усилила торговые отношения с населением Кавказа, провела ряд экономических мер.

Напряженная обстановка была и в Причерноморье. По Адрианопольскому договору 1829 года к России отошло побережье от устья Кубани до северной границы Аджарии. Россия наконец-то получила выход к Черному морю. В кровопролитных сражениях русским войскам удалось взять крепости Анапу, Поти. На побережье стали строить укрепления.

Такова была обстановка на Кавказе, когда туда в 1834 году был направлен Бакланов. Он уже имел чин сотника, а о его делах на Балканском фронте на Дону ходила громкая слава.

В сопровождении черноморского казака Яков Петрович ехал в укрепление Прочный Окоп, находившееся на Кубани, неподалеку от впадения в нее Урупа. Там была квартира командира Донского казачьего полка, который возглавлял гарнизон укрепления. День выдался жарким, над землей колыхалось трепетное марево. Весь путь казак-бородач с подробностями рассказывал о том, как участвовал в штурме Анапы, а Яков Петрович с интересом слушал его.

Турецкая крепость была построена полвека назад наемными французскими инженерами и считалась первоклассной. Расположенная на мысу, она имела каменные стены, подходившие вплотную к высокому утесистому берегу, с суши же перед крепостью — глубокий ров. Во время царствования Екатерины II русские войска дважды пытались овладеть ею, и оба раза неудачно. Турецкий султан назвал ее «ключом азиатских берегов Черного моря», и неприятель дрался за нее, не щадя себя.

2 мая 1828 года на рейде Анапы появилась русская эскадра вице-адмирала Грейга, закрыв подступы к крепости с моря. А на следующий день подошли из Тамани четыре полка черноморских казаков, шесть рот пехоты при двадцати легких орудиях. Командовал отрядом полковник Перовский. На предложение адмирала сдать Анапу паша ответил отказом. Он был уверен, что четырехтысячный гарнизон, располагавший восемьюдесятью пятью крепостными орудиями, с запасом пороха и ядер сумеет отбить штурм… Ко всему еще задул ветер, на море поднялся шторм. Бомбардировка крепости с кораблей стала невозможной, нельзя было высадить и десант. Используя момент, на отряд полковника Перовского напали подошедшие с гор черкесские повстанцы. Три дня продолжалась ожесточенная схватка, не принесшая ни одной из сторон успеха.

6 мая ветер стих, с кораблей спешно высадились два егерских полка с восемью орудиями под начальством князя А. С. Меншикова. Они усилили отряд Перовского. Ведя бой с засевшими в крепости турками, егерям и казакам приходилось одновременно отражать с тыла атаки превосходящих по численности отрядов черкесских всадников. Прошло несколько дней сражений. Утром в расположении егерского полка появился изможденный человек, босой, в лохмотьях: «Друзья, братишечки! Не стреляйте! Я русский!» — «Кто таков?» «Солдат я. Бежал из плена. Восемь лет был в неволе, в черкесском ауле». И рассказав о своих мытарствах, сообщил, что в горах скрывается до трех тысяч неприятеля и что не сегодня-завтра предпримут нападение.

Действительно, через день большой отряд конницы атаковал роты Таманского полка. Превосходя их в численности, всадники уже были близки к победе, как подоспела русская артиллерия. Орудия ударили картечью и заставили неприятеля отступить. Горячая схватка произошла и у стен крепости с предпринявшими вылазку турками. Предавшись воспоминаниям, бородач-черноморец рассказал о штабс-капитане Томиловском.

Они схватились врукопашную у обрыва, русский офицер Томиловский и великан-турок. Офицеру долго не удавалось одолеть турка. Все же, изловчившись, он сумел столкнуть его в пропасть. И сам, не удержавшись, слетел за ним.

— Неужто разбился? — посочувствовал Яков Петрович.

— Не-е, удержался на уступе. Только сам не мог выбраться. Кричал: «Выручайте!» Двое бросились на помощь, а под одним камень вывернулся, и он вниз, в пропасть… Царство ему небесное, — бородач перекрестился.

— А штабс-капитан? Что с ним? Выручили?

— Выручили. А как же иначе? Сняли с убитых турок пояса, связали их, по ним спустились. Когда поднимали раненого, турки подстрелили нашего одного. А штабс-капитана спасли. Выручка в бою — святое дело.

— Когда ж Анапу взяли?

— Вскорости и одолели…

В военном бюллетене о сражении за Анапу сообщалось, что солдаты, казаки, матросы проявили необыкновенное мужество и упорство. С 3 мая по 22 июня они не знали покоя круглые сутки. Днем стояла ужасная жара и негде было укрыться от палящего солнца. Палатка имелась лишь у Меншикова, в лазарете для раненых устроили навес из судовых парусов. На много верст в окрестности — ни одного деревца. У войска не было ни свежей говядины, ни сколько-нибудь сносной провизии. Испытывали недостаток в воде: в близлежащей речке она по вкусу напоминала болотную. Рыли колодцы, но и там она оказывалась горько-соленой, непригодной для питья. От недостатка воды и скудной пищи люди болели, и многих отправляли по морю в Севастополь. Недоставало и дров для варки пищи: лес находился в отдалении, у неприятеля.

К полудню Яков Петрович и казак-черноморец проехали немногим более половины пути.

— Передохнем в этой рощице, — указал Яков Петрович на зеленевшую в лощине кущу.

— Стой! Кто такие? Сказывай пропуск! — окликнул их солдат-дозорный. — В балку приказано никого не пускать. Эй, Митрий, поди-ка!

Из чащи показался второй, заспанный солдат. Во всю щеку шрам.

— Кто таковские? — он уважительно посмотрел на серебряные кресты хорунжего.

— В Прочный вот они едут. А я с ними, — пояснил казак-черноморец. — Решили передохнуть.

— Отдыхайте, тут и родничок есть, — изуродованная щека вместе с губой перекосилась.

— Это кто ж тебя? — полюбопытствовал черноморец.

— А-а, — отмахнулся тот. — Под Анапой пуля поцеловала.

— Стало быть, и ты там был! Тогда мы родственники.

Не расседлывая коней, Яков Петрович и казак направились к ручью, долго мылись в холодной воде. Подошел первый солдат и тоже стал разуваться.

— Как служба? — спросил его Бакланов.

— А что служба? Идет помаленьку. Погода вот только уж больно гнилая. Осенью да зимой дожди одолевают, а с ними сырость. А летом зной, не приведи господи. Лихорадка, черт бы ее побрал, мучает, да поносы. Много болеет нашего брата.

— Сам-то родом откуда?

— Из-под Киева я, с села Каменка. Может, слышали. Оттуда мы, Осиповы, там Осиповых полсела. Не бывали в наших краях?

— Не приходилось. Сам-то воевал?

— Как не воевал! Под Баязетом медальку вот заслужил.

— А как здесь? Спокойно?

— Какой там! Спать ложишься, ружье под бок, того и гляди жди нападения. Сельчане идут в поле на работы, а ты охраняешь. Стоишь с ружьем, зришь, чтоб на них не напали. Неспокойный край.

— А под Анапой был?

— Не довелось. Вот Митрий там бывал, он там скрозь все исползал.

Архип Осипов и его напарник служили в старейшем Тенгинском пехотном полку, батальоны которого несли службу на Кубанской линии. Один батальон полка располагался у моря, охраняя побережье, где нередко появлялись турецкие торговые суда. Они доставляли ткани, соль, сафьян, различную утварь, украшения, словом, все, в чем нуждалось население. С побережья вывозили иной товар: мужчин — на рудники Трапезунда, женщин — в гаремы. В последнее время продавали на турецкую сторону захваченных в схватках русских солдат.

Прощаясь, Яков Петрович пожелал солдатам удачи да добрых дел.

— Авось еще увидимся, Архип Осипов.

— Непременно, ваше благородие. Гора с горой не сходится, а человек с человеком — завсегда. В одном отряде-то числимся.

Это было и в самом деле так. Полк, в котором предстояло служить Бакланову, входил в отряд, где кроме Донского, были еще полки Черноморского, Хоперского и Ставропольского казачества, а также подразделения Тенгинского полка.

Пирушка

Командир полка встретил Бакланова не очень любезно. Не приглашая сесть, стал расспрашивать о службе, о сражениях, в которых довелось участвовать прибывшему, поинтересовался отцом. Яков Петрович понял, что командир полка подозревал в успешном продвижении по службе сына Бакланова-старшего. Остался недовольным, что новичок не служил на Кавказе.

— Край здесь дикий, не то что Балканы, и с населением нужна осторожность, — поучал он. — Для мусульман — мы иноверцы, стало быть, чужие. Выезжают в поле наше поселенцы, а мы их охраняем, а когда сами на рубке леса или на работах, то топор в руке, а оружие за спиной. Не все, конечно, против нас, но и одного мятежного отряда достаточно, чтобы вызвать в округе тревогу.

Заканчивая разговор, полковник сказал:

— Два дня вам на обустройство, а потом представлю офицерам и вступите в должность.

Приезд Бакланова был для офицеров не очень желательным. Прибыл-то он с повышением, должен принять под свое начало сотню и тем притормозить повышение местного кандидата. Не вызывала симпатии и внешность новичка: словно глыба и без улыбки. Вскоре к нему на квартиру пришел есаул, сказал, что офицеры просят прибыть его на пирушку.

— Непременно приходите, не то обидите всех отказом.

— Буду, — пообещал новичок.

А к вечеру денщик предупредил Бакланова:

— Вы, ваше благородие, будьте поосторожней. Слышал, будто ноне затевается против вас недоброе.

— От кого слышал?

— Есаулов денщик намекнул. Говорил, мол, крестины затевают.

Безудержный в бою, Яков Петрович в мирной жизни был нетороплив, рассудителен и казался добрым увальнем. «Мухи не обидит», — с уважением говорили о нем подчиненные.

«Крестины затевают. Ну что ж, пусть попробуют. Мы тоже шиты не лыком», — мысленно рассуждал сотник, направляясь в гости. К его приходу пирушка была в разгаре.

— Господа офицеры! Прошу любить и жаловать назначенного в наш славный полк героя балканских сражений сотника Якова Бакланова, — объявил есаул.

— Штрафную ему! Штрафную! — послышались голоса.

Круглолицый хорунжий поспешно налил из бутылки в кружку вина.

— Отставить! — скомандовал тамада. — Где рог? Подать сюда рог!

— Да, да, пусть пьет из рога!

В рог вошло почти пять кружек вина, но Яков Петрович не стал отказываться. Взял рог в обе руки, стал неторопливо пить.

— До конца!.. До последней капли!.. До донышка! — требовали от него.

— Все! Штраф уплачен, — добродушно улыбаясь, он перевернул рог.

— Ему надобен еще один! — воскликнул сидевший напротив офицер с щегольскими усиками и потянулся к рогу.

— После тебя, милок, — ответил Яков, принимаясь за еду.

От него не ускользнуло, как сидевший в торце стола тамада подмигнул офицеру, и вспомнилось предупреждение денщика. Он невольно подсчитал сидящих: шестнадцать. «Ну да ладно!»…

Ему угодливо наливали в кружку, произносили в его честь тосты, он пил, но не пьянел.

Потеснив соседа, к нему подсел крутогрудый и плечистый офицер, назвавшийся Иваном. Он был сильно «на взводе», зло щурил водянистые глаза.

— Хочу с тобой выпить, — настойчиво подсовывал он кружку. — С незваным гостем.

И тут же подал голос офицер с усиками:

— А почему ты назвал меня «милок»? Какой я тебе «милок»? Я — офицер казачьего войска. И отец мой командовал полком и был «превосходительством». Дед тоже начальствовал над сотней. Это тебе известно? А ты меня — «милок». Да за такие слова у нас по морде бьют. — Он потянулся через стол, угрожающе замахиваясь кулаком.

— Постой, Василий, — остановил его Иван. — Дай мне с ним поговорить.

— Так ты отказываешься пить, когда к тебе всей душой! — на него навалился грудью плечистый Иван.

Яков Петрович сидел у стены, оттесненный столом от двери. Он понял, что сделали это с умыслом. Справа был Иван, слева — такой же кряжистый офицер, а напротив — щеголеватый офицер.

— Он не уважает офицеров полка!

— Его отец был кочуром!

— Ему не место быть с нами!

Яков Петрович попробовал урезонить пьяных, потом слегка оттолкнул навалившегося Ивана.

— Так ты еще драться! — взревел тот. — Прибыл в чужой полк — и бить офицеров!

Иван ударил его в грудь. Кулак — как гиря. Сотник едва устоял.

— Ну уж такого я не потерплю! — И Бакланов поддал Ивану под скулу. Коротко лязгнули зубы. Опрокидывая табурет, тот грохнулся на пол.

— Ах, ты так! — На него набросился щеголеватый офицер и сосед слева.

— Шалите! Меня не возьмешь!

Он ударил по голове офицера, и тот обмяк. Потом ударил соседа, и тот отлетел к дальней стенке. Загрохотали табуреты, зазвенела посуда. Перед ним образовалась пустота.

В следующий миг на него бросились трое, и он ударил одного, второго, потом, изловчившись, схватил двоих за вороты мундиров и столкнул лбами. Нападавшие грохнулись на пол..

— Не сметь! — послышался оклик хозяина квартиры. Есаул стоял с побледневшим лицом.

Повинуясь инстинкту, Бакланов оглянулся: неуверенной походкой к нему приближался окровавленный Иван с саблей в руке.

— А вот я его сейчас! — рычал он. Тупо глядели оловянные глаза. — Не позволю бить офицера…

— Не сметь! — вновь воскликнул есаул и шагнул к Ивану.

Но прежде чем тот оказался возле ослепленного яростью казака, Яков, опережая замах, ударил Ивана, выбив из руки оружие. На лету схватил саблю за лезвие. По руке заструилась кровь.

— Все назад! В угол! — прогремел он, и люди в страхе попятились. — От двери!

Не выпуская сабли, он направился к выходу. Под ногами хрустели черепки и стекло.

— Эх, вы! Крестильщики! Только подойдите, вот этой саблюкой срежу! — И вышел, хлопнув дверью. В сенях бросил саблю в угол и направился к дому.

На следующий день с утра было построение офицеров. Обходя стой, командир полка отметил на лицах многих кровавые подтеки и синяки, у офицера с усиками чертовски распухла губа и он с трудом открывал рот. У первого в полку силача Ивана оказалось три выбитых зуба. На лбу двоих были бинтовые повязки.

— Кто это пощипал офицеров? — спросил полковник есаула. — У всех до неприличия побиты рожи. Из боевых схваток не возвращались такими.

Есаул тактично промолчал.

— Господа офицеры, представляю вам прибывшего для прохождения дальнейшей службы в полку сотника Бакланова. Офицер боевой, отмечен за балканские дела наградами. Прошу с ним познакомиться.

— Уже знаем, — с трудом выговорил Иван, ощущая во рту пустоту.

— Так точно, господин полковник. Офицеры с сотником уже познакомились, — пояснил есаул. — Он действительно боевой офицер. Даже больше: он не казак, а дьявол. Одним словом, для полка находка.

У дальнего аула

Войсками Кубанской линии командовал тридцатисемилетний генерал Засс. До этого он был командиром Моздокского казачьего полка, принимал участие во многих военных делах. На Кубани генерал Засс предпринял новые боевые походы вглубь неприятельской территории, каждый раз пробиваясь все ближе и ближе к побережью Черного моря. Походы были не из легких, и тяжесть их в основном ложилась на плечи местных казаков, из Черноморского казачьего войска.

Черноморское казачество возникло на Украине в 1783 году, когда из жителей Запорожской Сечи и пришедших с Буга казаков создали полки казачьего войска. Вскоре часть этого черноморского войска перевели на Кубань, в недавно заложенную крепость Прочный Окоп. Позже казаки расселились вдоль Кубани, по правобережью реки, создав станицы для отражения внезапных нападений горских отрядов. В 1860 году Черноморское казачество получит наименование Кубанского.

Постоянная опасность жарких схваток с горскими племенами и необычные условия жизни воспитали линейных казаков-черноморцев прекрасными воинами, которые по удали и умению вести боевые действия не уступали горным джигитам. Превосходили они в этом и донских казаков, привычных к действиям на степных просторах. Донские сотни в основном использовались для несения кордонной службы, где боевые действия ограничивались лишь перестрелкой.

Бакланов, однако, понял, что рано или поздно сотне придется вступить в настоящее дело, и без устали учил подчиненных всему, что необходимо было для сражения. К неудовольствию полкового начальства Бакланов стал переоблачать казаков сотни в удобную форму, какую носили черноморцы: вместо чекменей — черкески, мягкие сапоги. Когда казаки шли на боевое задание, разрешал оставлять трехсаженные пики и брать короткие кинжалы. Об этом стало известно командиру полка.

— Вы что же, сотник, устанавливаете в полку нежелательные порядки. В чужом монастыре, как известно, не живут по своим уставам. Извольте соблюдать установленную форму.

— Так ведь казакам удобней действовать в форме линейцев. О людях я пекусь.

Но командира не удалось убедить. Полковник был несговорчивым.

Через неделю в полк прибыл генерал Засс. Каким-то образом ему стало известно о попытке Бакланова переоблачить казаков. На офицерском собрании он сказал:

— Начинание сотника Бакланова разумно. Из своего опыта заключаю. Облачение казака должно помогать успеху сражения. Вспомните, как восставал Суворов против неудобной прусской формы, какую пытался ввести Павел.

Командир полка промолчал, а на следующий день сказал:

— Одевай своих в черкески, а нашу, донскую, форму хранить, не изнашивать!

Через месяц по примеру баклановцев в новую форму переоделся весь полк. Казаки во всеуслышание высказывали сотнику благодарность. Между тем боевые действия не только не ослабевали, а наоборот — обострились. Война продолжалась уже семнадцать лет. Все чаще и яростней становились схватки, и конца им не предвиделось. Мирное завоевание Кавказа путем торговли и экономических посулов результатов не дало. Не принесли успеха и прямые военные действия. Назначенному в 1817 году наместником Кавказа генералу Ермолову удалось добиться некоторых результатов, однако они не привели к окончательному решению кавказского вопроса. Раздосадованный неудачей, новый император Николай сместил Ермолова. Но и эта смена не решила дела. Более того, сопротивление кавказского населения усилилось, особенно на Тереке, в Чечне, Дагестане. Активизировались военные действия и на Кубани.

Генерал Засс решил в последнюю экспедицию продвинуться далеко в горы. Для этого дела были отобраны наиболее подготовленные подразделения, в том числе и сотня Бакланова. Возглавляемый Зассом отряд вел проводник из местных жителей, состоявший на службе в русской армии. Избегая дорог, солдаты шли горными тропами по ночам, пережидая день в глухих местах. Наконец, однажды перед рассветом отряд достиг большого селения, которым предстояло овладеть.

— Справа и слева пропасть, — предупредил генерала проводник. — Впереди каменная стена. Прежде всего нужно овладеть воротами.

Высланная разведка подтвердила слова проводника. Разведчикам удалось подобраться к запертым воротам, обнаружив там охрану.

Было решено действовать тихо: скрытно подобраться, снять охрану, а потом, перебравшись через стену, открыть ворота.

— Есть ли желающие идти с охотниками? — спросил генерал офицеров.

— Дозвольте мне, — вызвался Яков.

С охотниками Бакланов бесшумно направился к селению. Вскоре во тьме обозначилась высокая стена, в одном месте возвышалась арка ворот.

— Там сторожевые, — указал в сторону ворот возглавлявший охотников унтер.

— Их надобно схватить. Только без шума.

Унтер и разведчики заскользили к месту, где обнаружили охрану.

Яков с донцами укрылись в камнях, напряженно вслушиваясь в ночные шорохи. Где-то безумолчно шумел горный поток, из аула донесся ленивый лай, потом долетел приглушенный вскрик.

— Кажись, готово, — проговорил ординарец.

Вскоре пред ними вырос охотник, сообщил, что двух охранников связали, в рот затолкали кляп.

Бакланов перебежал к воротам, навалился плечом на створку, но она не поддавалась.

Направив вправо и влево дозорных, сотник приказал троим казакам перелезть через стену и открыть ворота. Сам с ординарцем остался на месте.

Он не слышал шагов отделившегося от камней горца, увидел только, когда горец оказался совсем рядом.

— Ал-ла! — вскинул ружье. В следующий миг щелкнул курок… но выстрела не последовало.

Сотник бросился к стрелявшему. Тот отбросил ружье, вырвал из-за пояса пистолет. Расстояние не превышало пяти шагов. Горец нажал на пуск, снова послышался щелчок. Он показался Якову оглушительным. И опять последовала осечка. Выстрел прогремел откуда-то из камней, пуля пролетела у самого уха. В следующий миг горец нанес ему удар пистолетной рукоятью. Удар в голову был столь сильным, что свалил Якова с ног. Он не видел, как ординарец полоснул саблей горца, как вслед за тем распахнулись ворота и в них показались охотники.

— Ваше благородие, путь свободен! — подбежал к лежавшему Бакланову унтер. Лицо сотника залито кровью, но он был в сознании: шапка спасла его.

Вскоре после того похода сотня Бакланова участвовала в еще одной рискованной операции. Преследуя неприятельский отряд, казаки оторвались от своих главных сил и оказались в ловушке. Путь к отступлению оказался отрезанным, вокруг — превосходящие силы врага. В течение дня казаки отбили двенадцать атак, израсходовали почти все боеприпасы. На помощь не рассчитывали. Внушив неприятелю мысль, что готов принять условия сдачи в плен, Бакланов атаковал его в неожиданном месте: на дороге, которая вела вглубь вражеской территории. Более пятнадцати верст преследовали казаки неприятеля, а затем, воспользовавшись темнотой, резко изменили направление и обходным путем соединились со своим отрядом. Их возвращения не ожидали. Даже сам Засс не скрыл восхищения принятым Баклановым решением. За это дело сотник был удостоен ордена Владимира 4-й степени с бантом.

У Черного моря

Из числа приморских укреплений наиболее значительным было Суджукское, образованное в 1837 году. Тогда в сентябре в обширную бухту Суджук вошла русская эскадра из восьми боевых кораблей и трех пароходов. Командовал эскадрой генерал-лейтенант Раевский, сын героя Отечественной войны 1812 года Н. Н. Раевского. Под прикрытием огня корабельных орудий на берег к устью реки Цемес высадился возглавляемый генерал-адъютантом Лазаревым десантный отряд.

Осмотрев бухту, генерал пришел к выводу, что ее расположение стратегически выгоднее, чем находившаяся неподалеку Геленджикская бухта, и предложил основное укрепление строить здесь. Этому обстоятельству способствовало и то, что годом ранее в этой же бухте у подножия горы Доб уже был создан форт Александровский. (Поздней этот форт будет переименован в Кабардинское укрепление.) Предложение генерала Лазарева приняли. Так возникло большое укрепление Новороссийское.

Началось строительство укреплений и южней Геленджика. В устье реки Пшада сооружалось Новотроицкое, у реки Булан — Михайловское, на месте нынешнего Адлера — укрепление Святого Духа. Береговые сооружения, возводимые близ моря, представляли собой огражденные земляным валом участки, с вырытым перед ними рвом. Для усиления преграды у вала высаживался колючий, непролазный кустарник держи-дерева. На возвышенности, с которой можно было вести огонь в сторону моря, а также предположительно в опасных направлениях, создавались бастионы для орудий, два или четыре. В наиболее защищенном месте рыли пороховой погреб, обложенный сырцовым, необожженным кирпичом.

Защитники укреплений размещались в сырых и холодных землянках, крыши их пропускали воду, и солдаты от сырости и холода часто болели. Немногим лучше были жилища офицеров.

В гарнизоны прибрежных укреплений направлялись солдаты пехотных полков. В Михайловском укреплении находились роты Тенгинского батальона, которые ранее несли службу на Кубанской линии.

В 1837 году Кавказские полки посетил российский император. Пребывание его в боевых районах было недолгим, однако ж он понял, что конец войны не близок. Посетил он и черноморское побережье, где в одном укреплении встретил недавно бежавшего из плена офицера. Его схватили в одной из стычек с отрядом Шамиля, но среди горцев нашлись люди, которые помогли ему бежать.

— И сколько ты пробыл в плену? — спросил Николай.

— Полгода, Ваше Величество, — ответил офицер.

— А сколько времени на Кавказе?

— Четыре года.

— И все в береговом укреплении? Вот и скажи мне: хороша ли служба и какова надежность сих укреплений?

Офицер замялся: кто знает, как воспримет его ответ император? А вдруг он не угодит? Беды потом не оберешься.

— Говори без прикрас, как есть. Мне правду знать надобно, — заметил Николай нерешительность верноподданного.

— Боюсь, что береговая линия не оправдает ожиданий Вашего Величества, — набрался смелости офицер. — Укрепления на берегу слабы, гарнизоны в них малы, солдаты изнурены болезнями. И получается, что укрепления как бы сами в блокаде. А в случае войны при появлении на море вражеского флота неминуем конец укреплениям.

— Это почему же? — в голосе Николая послышалось неудовольствие. — Почему конец?

— Потому что в горы гарнизоны отступить не могут, а бомбардировки с моря ни одно укрепление не выдержит.

— До этого далеко, — возразил Николай. — Никакой вражеский флот не пройдет через Босфор.

— А турецкий?

Император не удостоил его ответом. Уехал он недовольный делами на боевой линии, повелел решительнее расширять и укреплять побережье, препятствуя появлению купеческих судов из Турции. В последнее время их рейсы участились. На побережье доставлялись не только обычные товары, но и вооружение для горцев, порох.

Предположение офицера, осмелившегося доложить императору о ненадежности укреплений, вскоре подтвердилось. В 1840 году горцы предприняли нападения на ряд укреплений, в том числе и Михайловское укрепление, в котором нес службу знакомый Бакланову солдат Архип Осипов, подвиг которого навсегда вошел в историю России.

Это произошло весной. В полдень 15 марта из дальнего поиска возвратился казачий урядник Черняк. Он добровольно вызвался на рискованное предприятие, чтобы проверить тревожные слухи о готовящемся нападении на укрепление. Прямых признаков старый урядник не обнаружил, но это его не успокоило: тишина-то как раз и бывает часто обманчивой. Да и воинское чутье подсказывало, что неприятель затих не случайно. А при возвращении дозор наткнулся на русского лазутчика, горца Ахмета.

— Я в Михайловку ехал, собирался говорить новость капитану. Нехорошая новость, совсем плохая.

— Сказывай, что за новость, — потребовал Черняк.

— Капитану буду говорить. Только ему.

Дозор поспешил в укрепление. Капитан выслушал горца. Новость, действительно, была недоброй. Несколько дней назад повстанцы разгромили Вельяминовское укрепление и Лазаревский форт.

— Нужно готовиться к отражению нападения, — решил начальник гарнизона капитан Лико.

И закипела работа: углублялись рвы, возвышались валы, укреплялись орудийные бастионы. Предметом особого внимания был пороховой погреб. Дважды Черняк пытался с азовскими казаками пробиться морем за подкреплением в Анапу, но попытки оказались безуспешными, на море был шторм. Само же Михайловское укрепление было недостаточно сильным, чтобы отражать тысячные силы неприятеля. В гарнизоне находилось всего 480 человек, из которых немало было больных и раненых. Опасаясь ежеминутного нападения, солдатам раздали боеприпасы и ввели круглосуточные дежурства на боевых позициях.

Рядовому Архипу Осипову капитан поставил особую задачу: бессменно находиться у порохового погреба, расположенного в дальней части укрепления.

— Ни на шаг с поста не отлучаться. А в случае захвата его неприятелем — погреб взорвать. Вот ключ от погреба, а вот и спички, гляди, чтоб не отсырели.

На рассвете 22 марта примчались разведчики:

— Идут! Не менее трех тысяч численностью.

Загремел барабан:

— Тревога! Всем в ружье!

Неприятель охватил укрепление полукольцом, а позади защитников находилось море, оно по-прежнему бушевало.

— Подпустить ближе! Огонь по моей команде! — слышался голос капитана Лико.

Картечь орудий и залпы стрелков заставили неприятеля откатиться. Но вслед за первой атакой последовала вторая, третья… На исходе дня наступавшим удалось прорваться к укреплению. Преодолевая сопротивление защитников укрепления, они продвигались к пороховому погребу. И когда до него оставалось совсем близко, Архип Осипов, помня присягу и приказ начальника, поджег шнур. Вместе с героем-солдатом погибли нападавшие, готовые праздновать победу.

8 декабря 1840 года приказом военного министра Архип Осипов был навечно зачислен в списки 1-й роты Тенгинского пехотного полка, а селение, возникшее на месте укрепления, стали называть Архипо-Осиповкой.

Снова Кавказ

В 1837 году Бакланова произвели в есаулы и перевели в Донской казачий 36-й полк, который нес кордонную службу на границе с Пруссией. Используя возможности спокойной обстановки для самообразования, он много читал, изучал военное дело, военную историю, тактику, топографию. На инспекторских проверках его отмечали как боевого и грамотного офицера, подающего большие надежды. Осенью 1844 года он был произведен в войсковые старшины, а в мае следующего года его снова направили на Кавказ, в Донской казачий 20-й полк. Полк находился на самом боевом участке левого фланга Кавказской линии, в Куринском укреплении. Укрепление являлось форпостом русских войск в Кумыкском владении в Дагестане.

Яков Петрович прибыл на Кавказ зрелым начальником, имеющим достаточный боевой опыт, весьма эрудированный в военных вопросах. С первых же дней он стал надежным помощником командира полка, его правой рукой. Обстановка на Кавказе к этому времени очень обострилась. Усилилось влияние среди горцев Шамиля, организованнее стали действия его отрядов.

В 1845 году Шамилю исполнилось 48 лет. По описанию современников, это был высокий, рыжебородый человек, немногословный и с величавыми, достойными его сана манерами. Выходец из семьи аварского крестьянина, он воспитывался в религиозной среде, получив в ней не только соответствующее образование, но и те качества, которые позволили ему стать главой имамата Дагестана и Чечни.

До Шамиля имамом был Кази-Мулла, он же возглавлял и повстанцев, избрав основным местом своего пребывания труднодоступный горный район с селениями Ахульго, Дар-го, Ведено и Гуниб.

17 октября 1832 года возглавляемые генералом Розеном русские войска блокировали Гимры. Против тридцатишеститысячного отряда сражалась горстка храбрецов в четыреста человек. Три недели продолжалась блокада, все защитники селения погибли, лишь в одной башне засели две-наддать человек во главе с Кази-Муллой. Среди них находился и Шамиль. «Друзья! — обратился к ним имам. — Лучше умереть, нападая на врага, чем быть убитым дома». Бросившись на врага, они тут же пали от выстрелов. Спастись удалось только Шамилю, одному из четырехсот сражавшихся. Он и возглавил повстанцев, фанатически преданных новому имаму. Его отряды нападали на поселения русских на Тереке, добираясь до Кизляра. В ответ русские отряды предприняли несколько экспедиций вглубь гор, однако почти все они завершились неудачно. Это еще выше подняло среди населения авторитет Шамиля и воинственный дух горцев. Особенно острый характер боевые действия приобрели в Аварии, Дагестане и Чечне.

В 1845 году наместником царя на Кавказе и главнокомандующим Кавказской армии был назначен граф Воронцов. Человек решительный и смелый, он вскоре отбыл из Тифлиса на левый фланг Кавказской линии, чтобы принять начальство над войсками, выступавшими против Шамиля. Замысел экспедиции сводился к тому, чтобы одновременными действиями нескольких отрядов разбить силы повстанцев и овладеть аулами Анди и Гагатль. Операция удалась, Шамиль отступил к укрепленному аулу Дарго. За ним последовали русские войска и… угодили в ловушку. Почти весь день они находились под обстрелом занимавших близлежащие высоты горцев. Одних только раненых оказалось более полутора тысяч.

В укрепление Куринское прискакал генерал Фрейтаг — начальник войск левого фланга Кавказской линии, спешно собрал отряд для выручки. Назначив Бакланова начальником кавалерии, генерал подчинил ему три казачьи сотни. 18 июля отряд Фрейтага разбил у реки Мичик сильный неприятельский заслон, а на следующий день подошел к укреплению Шаухаль-Берды. Несмотря на численное превосходство повстанцев, русским войскам удалось их отбросить и соединиться с отрядом Воронцова. Первыми пробились казачьи сотни.

Бакланов предстал перед главнокомандующим. К немалому его удивлению, старый генерал вспомнил казака-гиганта.

— А ведь я вас запомнил с первой встречи. Ну-тко, когда это было? — престарелый наместник сощурил глаз, любуясь казаком.

— В двадцать восьмом году, в Гаджибее.

— В Одессе, — поправил генерал. — Если не ошибаюсь, вы были в чине урядника…

— Никак нет, хорунжим.

— По вашей фигуре запомнил: гренадер среди гренадеров. А ордена где заслужили?

— На реке Камчик, да за Бургас.

— А ныне я вас награждаю орденом Анны 2-й степени. Поздравляю.

По возвращении из экспедиции Бакланова пригласили на ужин к Воронцову. Он сидел за столом далеко, оттесненный от наместника, занимавшего почетное место. Графу Воронцову было уже шестьдесят четыре года, порода угадывалась в его высокой, слегка сутуловатой фигуре, в тонких чертах холеного лица с большим благообразным лбом, пышными, вразлет, седыми бакенбардами.

— Нельзя допустить, чтобы солдаты и казаки чинили озорство и жестокость. Нужно иметь в виду, что мы воюем не против народа, а с Шамилем и его мюридами, — говорил он мягким, вкрадчивым голосом. — И что если России не удастся подчинить горцев Кавказа, то они попадут под власть темного Востока, Персии и Турции. А те принесут сюда дикость, варварство, отторгнут народы Кавказа от просвещения и цивилизации. Об этом, господа, нужно помнить…

Яков Петрович слушал Воронцова и мысленно соглашался с ним, вспоминая, как встретил однажды слепого стран-ника-перса. Офицер приказал накормить странника, приютить. Старик рассказал печальную повесть о своей далекой молодости, которая потрясла казаков дикостью и жестокостью восточных нравов.

Он попал в услужение к хану еще мальчишкой, тот купил его, заплатив отцу жалкие гроши. В имении ему пришлось выполнять самую унизительную работу, и он был предметом злых насмешек. Господин обладал несметным богатством, имел гарем, в который доставлялись наложницы не только из Персии, но и далеких стран. Однажды в подарок ему привезли юную красавицу из Дагестана. Увидев ее, юный слуга потерял покой. Любовь толкнула его на отчаянный поступок: он пробрался ночью в ее каморку, но старый евнух выследил влюбленных.

На следующий день их вывели на заполненную людьми городскую площадь. Его привязали к столбу, а девушку посадили в мешок с двумя дикими камышовыми котами. Чтобы привести зверей в ярость, охранники стегали по мешку бичами. Мешок, словно живой, катался по земле, оттуда неслись душераздирающие крики и зловещее шипение котов. Потом все стихло. Не развязывая, окровавленный мешок проволокли через площадь, сбросили в глубокую яму, закопали.

Потрясенного же юношу, по распоряжению хана, ослепили, выжгли ему глаза, чтобы он больше никогда не мог видеть женского лица.


Вскоре Бакланов вступил в командование полком. Не считаясь со временем и средствами, он принялся за его обучение, сочетая строгость с заботой. Казаки это сразу оценили, их подкупала бесшабашная смелость командира: его видели всегда в самых жарких местах боя. Узнав однажды, что захваченный в плен казак находится в далеком ауле, он отобрал несколько храбрецов и ушел с ними в горы. Через три дня отряд вернулся с вырученным казаком.

Защищая родную землю, отстаивая свою свободу, население Кавказа проявляло незаурядное мужество и самоотверженность. Часто без огнестрельного оружия, имея лишь саблю и кинжал, горцы смело вступали в схватки. К тому же они были лихими наездниками. Их мастерство в джигитовке поражало даже бывалых кавалеристов. Горы, где происходили боевые действия, были для них родной стихией. Им было знакомо каждое ущелье, тропинка, горный поток. Они не нуждались в проводниках. То, что для русского солдата представлялось труднопреодолимым препятствием, местные храбрецы использовали к своей выгоде, не только успешно обороняясь, но и нападая. Особую активность горские отряды проявили на черноморском побережье в начале 1840 года. Используя незавершенность оборонительных работ в укреплениях, а также слабость гарнизонов, они напали и овладели Лазаревским, Вельяминовским, Михайловским, Николаевским фортами. С большим трудом русским войскам удалось их отбить и восстановить.

Когда генерал Раевский на собрании шапсугов заявил, что турецкий султан покинул их и навсегда отдал в подарок русскому царю, один из присутствовавших поднялся и заявил:

— Теперь, генерал, я все понял.

— Что именно? — спросил Раевский.

— Ты видишь эту птицу? — указал он на высокое дерево. — Я дарю ее тебе, генерал. Возьми ее!

Продвигаясь вглубь Кавказа, русские войска рубили в девственных лесах просеки, прокладывали в горах дороги в самых труднодоступных горных местах, осваивали пути в Грузию через перевалы главного Кавказского хребта. Благодаря этому с жителями далеких селений налаживалась связь, торговля, устанавливались деловые отношения. Особенно много для местного населения делали врачи. Оказывая необходимую медицинскую помощь, они завоевали уважение местных жителей.

Боевые будни

Они прибыли в полк в один день: худой, длинный и скуластый Федор Долгов и невысокий крепыш Авдей Вязников. Сопровождавший команду пополнения хорунжий Лотошников доложил:

— Енти двое — особливые перцы. Станичный сбор послал их на три перемены. И еще мне присказали, что ежели этого срока будет мало, то держите их до скончания века.

Служба на Кавказе считалась труднейшей, и пребывание в ней исчислялось сроками, или переменами, каждая в три года. Кроме очередного пополнения сюда направлялись и проштрафившиеся в своих станицах казаки. В зависимости от тяжести совершенных проступков станичным советом определялась и «мера наказания»: одна, две или три перемены.

— В чем же их провинность? — поинтересовался Бакланов.

— Долгов уличен в воровстве да пьянстве, а Вязников, сказывали, за непослушание родительской воле. Во хмелю даже на отца руку будто бы поднял.

— Вот и возьмите их к себе, в свою полусотню, — распорядился командир к полному неудовольствию хорунжего. — И сделайте из них вояк.

Однако сделать из них добрых казаков было не так просто. Прошел не столь долгий срок, как тот же хорунжий вновь заговорил о Долгове и Вязникове.

Сотня только что возвратилась из похода, и тут обнаружилась пропажа. У одного казака исчезло колечко, которое он берег для невесты; у второго пропал из сумки платок, купленный на прошлый неделе; третий не мог найти оставленный в казарме кинжал.

— Не иначе, как дело рук «дружков»! Они здесь оставались.

Действительно, Долгов и Вязников в походе не были; один прикинулся хворым, а второй отслуживал накопившиеся наряды. Кражи случались и раньше, но после прибытия пополнения и этих «дружков» они участились. Ночью им устроили «темную»: накинули на голову одеяла, да так отделали, что те поутру не смогли подняться.

— Вы что ж, и далее так будете продолжать? — допытывал их хорунжий Лотошников.

— А чего нам бояться? Дальше Грузии не зашлете, а менее казака не сделаете, — отвечал Долгов.

— Да вас же, идолы, казаки жизни решат.

— Ну и пусть! Что за жизня такая? — развел руками Вязников. — Не все ль равно от своих иль от пули вражьей умереть.

Хорунжий после того разговора заявился прямо к Бакланову:

— Как отца родного прошу; уберите их от меня. Убьют ведь казаки. Не хочу брать грех на душу.

— Неужто так озлоблены казаки?

— Дюже обозлились. Я с ними уж и так и эдак, только с них как с гуся вода. Сорвиголовы какие-то.

— Ладно, хорунжий. Завтра поутру вывести их на построение. При всех с ними буду гутарить.

— Напрасное дело, — отмахнулся Лотошников. — Их ничто не проймет.

Утром на широкой луговине перед крепостным забором выстроился полк. Под охраной вывели провинившихся, поставили перед строем: чтобы все видели их, нерадивых. Пришел Бакланов. Высокий и худой Долгов против гиганта командира полка казался подростком, а уж Вязников — совсем коротышка.

— Посмотрите внимательно на этих людей, — обратился командир к строю полка. — Назвать их казаками язык не поворачивается. Они не только воры и пьяницы, но еще и трусы. Вместо того, чтобы делить со всеми тягость службы, они увиливают, избегают ратных дел, предавая тем самым товарищей. Потеряли не только совесть, но и казачью честь. По законам времени они заслужили плетей и даже казни. Однако на эту крайнюю меру я не пойду. Никогда еще на сие не давал согласия. Но у меня есть другая мера против тех, кто утратил честь и достоинство. Но это — великий позор, какой падет не только на них, но и на их семьи, и их станичников.

Над строем воцарилась настороженная тишина. Было слышно, как неподалеку подфыркивала изрядно запаршивевшая корова, на шее которой лениво бряцал незвонкий колоколец.

— Пригони-ка сюда эту скотину, — сказал Бакланов одному из казаков.

Тот бросился к корове, подвел ее.

— Так вот! Ежели сейчас эти негодяи не дадут слова блюсти себя в делах и службе, как это делают все казаки полка, не дадут слово прекратить воровство и пьянство, придется им при всех целовать эту корову.

По строю покатился гул, послышался смех. А Бакланов продолжал:

— Пусть их позор ляжет на весь их род и станицу. Об их проступках, уверен, после этого станет известно всему Дону. А о казаках из их станицы все будут говорить с насмешкой: «Это из той самой станицы, казаки которой Долгов да Вязников целовали в одно место грязную корову?» Да от такого позора мертвые ваши станичники в гробу перевернутся! Вас проклянет весь род! Сама мать от вас отвернется!

Бакланов хотел еще что-то сказать, но Долгов не дал договорить.

— Батя! Отец родной! Не губи! — кинулся он вдруг в ноги командира. — Что хотите делайте, но только не это! Вешайте, секите, все стерплю! Только не это! Христом богом молю!

За Долговым повалился на колени Вязников:

— Как перед богом клянемся: с этого часу не возьмем ни капли хмельного! И руки отсеки, если позаримся на чужое!…

Бакланов выждал, обратился к строю:

— Как, казаки, поверим? Иль к наказанию принудим?

Голоса разделились:

— Поверим слову! Простим зараз! — кричали одни.

— Пущай цалуют! — возражали им. — Натерпелися!

— Ладно! Поверим им! Только предупреждаю: в последний раз. Сам буду за вами следить. А посему зачислю вас в свою охрану. И уж только попробуйте сбаловать…

Казаков перевели в полусотню охраны, где числились самые отчаянные смельчаки и разведчики — охотники.

Вскоре после этого отряд получил распоряжение разведать обстановку в одном из аулов, где должны были совещаться главари повстанцев. Командир решил выступить на задание небольшим отрядом. Сам отбирал в него казаков. Зачислил и Долгова с Вязниковым. Из укрепления они выехали с наступлением темноты. На полпути в лесу сделали остановку, и половина отряда спешилась.

— Верховые остаются здесь и ждут моей команды, а я с пластунами направлюсь к аулу: нужно все высмотреть да разведать.

К аулу вели две дороги. По ближней направился сам Бакланов с полусотней пластунов. Для связи назначил Вязникова, разрешил ему быть верхом. По дальней дороге повел разведчиков урядник Скопин, казак небывалой отваги, кавалер двух Георгиев.

Договорившись, что, кому и как делать, отряды разошлись.

Ночь глухая, темная. Небо затянуло тучами, изредка моросил дождь. Дорога вначале шла по ущелью: справа нависли скалы, слева бурлила река. В сторону не свернешь. Бакланов в голове отряда, впереди него только дозорные. Замыкал шествие Вязников на коне. Потом дорога выползла из ущелья и стала подниматься по пологому скату. Прошел, наверное, целый час, прежде чем они подобрались к аулу. Дозоры расползлись к саклям.

У огромного камня остался Бакланов и с ним пять казаков. Тут же и Авдей Вязников. Тихо, только слышно, как шелестит дождь да осторожно посвистывает ветер.

Не опуская поводьев, Авдей прижался к камню и словно бы вздремнул.

— Авдей! Вязников! — толкали его в бок. — Ты что же это спишь?

— Скачи к верховым, что остались в лесу. Всем немедленно сюда! Аллюр три креста!

Авдей вскочил на коня — и к реке. Только спустился, проехал немного, как сквозь рокот потока услышал… нет, скорей каким-то чутьем понял, что навстречу едут люди. Хотел закричать, думая, что свои, но что-то удержало. Поспешно свернул с тропы, на счастье в стене обнаружилось подобие ниши. «Только бы конек не заржал… Только бы…» Стал поглаживать его по шее.

Сердце у Андрея заколотилось так, что хоть в шапку прячь. А голоса и стук копыт все явственней, все ближе. Вслушался в говор: бандиты! «Милостивый боже, не выдай!»

Мимо него, совсем рядом, проплыла одна тень, за ней вторая… еще… еще… «Только бы конек не заржал… Тогда конец». Шесть теней проплыли мимо.

Пропустил их Авдей, немного выждал — и на тропу. А позади встревоженный и непонятный крик, будто кто окликает.

«Ну, Орлик, выручай!» — пришпорил он коня. Надежда только на него. Разве одному против шестерых устоять? Припал к шее коня, летит, не видит ничего.

Сзади прогремел выстрел. Над головой взвизгнула пуля. И вдруг он почувствовал, как конь замедлил бег, начал падать. Авдей вылетел из седла, упал, вскочил, не раздумывая бросился к скалам, но тут ногу подвернул, едва не вскрикнул от боли, а может, и не сдержался.

А цокот копыт ближе. «Ну все, отвоевался…» Вспомнил о винтовке. Ведь заряжена же… Сорвал с плеча, изготовился. Показалась тень всадника. Прицелившись, он спустил курок. Выстрел прогрохотал, будто ударила пушка. Вслед за тем послышался гортанный крик. Угадал-таки! Нащупал патронтаж, извлек патрон, зарядил снова. «Ну уж нет! Просто так не дамся!..» Сколько стрелял — не помнил, не ведал, что было бы с ним, если бы не подмога…

Наутро, отмечая отличившихся казаков, полковник упомянул и его. Сказал немного, но слова окрылили Вязникова.

В ближайшем бою вражеский стрелок угодил Бакланову в левое плечо.

— Ваше благородие, вы ранены! — заметил Долгов.

— Ты за полем наблюдай, — ответил командир, пытаясь скрыть от всех рану.

— Пригото-овиться-я к ата-аке-е! — набрав поболе воздуха, подал команду и первым выскочил из укрытия.

Следуя примеру командира, за ним вынеслись в лаве казачьи сотни…

Яков Петрович слез с коня, только когда кончился бой.

— Зови фершала, — сказал Долгову и сел на пенек.

Пуля угодила в плечо, перебила ключицу и, разворотив тело, вышла через рану на спине.

— Зачем столько времени терпели? — отчитывал полковника фельдшер. — Нельзя ж так, ваше благородие.

— Ты, Осип Максимыч, не выговаривай при всех. Так надо было.

Обработав рану и перевязав ее, фельдшер и Долгов усадили Бакланова на коня. После памятного на плацу разговора Долгова будто подменили. Лишь однажды он едва не сорвался, увидев бутыль с вином. Поспешно налил в кружку, а тут вошел полковник.

— А вот это видел? — сказал он и погрозил кулаком.

Долгов на его глазах выплеснул наземь содержимое. Спас тогда командир от великого соблазна и позора. Не остался в долгу и казак…

После ранения фельдшер прописал Бакланову покой:

— Надобно отлежаться, хотя бы неделю, а возможно и более. Дать ране затянуться.

Но на шестой день полковника подняла с постели стрельба и крики часовых. Он выскочил на крыльцо в одном белье. И понял с одного взгляда, что происходит.

— Долгов, коня!

Кони стояли неподалеку от крыльца, у коновязи, как всегда в полной готовности.

— Ваше благородие, вы хотя бы бурку! — выбежал за ним Долгов.

Едва всадники вылетели из ворот укрепления, как на них обрушился град пуль.

— За мной, удальцы! — крикнул Бакланов, опасаясь, как бы кто не повернул назад, и понесся к выступающей мыском опушке леса, наверняка зная, что там находятся основные силы противника. И тотчас из лесу, навстречу казакам вынеслась конная лава. Ее численность превышала казачью, но казаки не отступили. В следующий миг они схлестнулись, зазвенели сабли.

Бакланов был в гуще схватки. Действуя одной рукой, второй, раненной, удерживал коня. Неприятельские всадники кружили вокруг, пытались к нему подступиться, едва увертываясь от его ударов.

— Баклю!.. Баклю-даджал! — слышались голоса, горцы узнали Бакланова, прозванного ими дьяволом.

Рядом с командиром, прикрывая его с боков и тыла, дрались урядник Скопин, Долгов и другие казаки из охраны. Силы неравны, но казаки и не помышляли о бегстве. А джигиты кружили вокруг, будто осы, налетали то слева, то справа, пытаясь вломиться в тесный строй, расколоть его.

— Баклю!.. Даджал!..

Из ворот укрепления вырвалась вторая сотня, за ней третья. Увидя их, джигиты повернули коней, с гиком помчались прочь.

— A-а, дряни, утекаете! — грозил саблей распаленный боем Бакланов. На левом плече нательной рубахи расплывалось алое пятно.

И вдруг находившийся с ним рядом Долгов бросил своего коня прямо на него, едва не сбросив полковника с седла. Тут же прогремел выстрел.

— Ваша… пуля… во мне. — Долгов стал валиться. — Простите…За все…

Через четверть часа казака не стало. Он принял смерть, заслонив собой командира.

После похорон к Бакланову пришел Вязников.

— Дозвольте быть при вас заместо Долгова. Я ведь его станичник… Живота свово не пожалею.

Бакланов смерил казака суровым взглядом, словно оценивал, на что тот способен. Сказал:

— Ежели станичник, то заступай…

Поединок

Охватка возникла внезапно: из лесу на занятых рубкой леса казаков неожиданно выскочил большой неприятельский отряд. Казаки едва успели разобрать составленные в козлы ружья, открыли пальбу. Уяснив обстановку, Яков Петрович с полусотней казаков помчался на выручку.

Угрожающе размахивая над головой кривой саблей, прямо на него несся всадник-бородач в лохматой шапке. В его лице было столько решимости, что Яков Петрович сразу опознал в нем вожака, опытного и смелого всадника. Он помчался на него. Опережая бородача, ловким ударом вышиб у него саблю, а в следующий миг, вложив в удар всю свою необыкновенную силу, полоснув по нему с плеча.

Это был его знаменитый, баклановский удар. Опустившаяся на плечо сабля прошла сквозь тело всадника до седла. Фонтанами брызнула кровь, и часть туловища вместе с головой стала сползать с седла. Увидев это, нападавшие в панике умчались назад. Казаки вновь взялись за топоры.

На следующий день в сумерках наступающей ночи в русском лагере появился всадник, горец.

— Мне нужен Баклю, — потребовал он у находившихся в охранении казаков.

— Зачем? Кто ты такой?

— Баклю мой кунак. А я Мусса, из аула.

Казачий командир в это время находился в палатке, объяснял офицерам задание на следующий день. Завидя гостя, предложил войти.

— С чем приехал, Мусса? Заходи.

— Баклю, есть важная новость. Спешить сказать надо. Чай не надо. В другой раз.

— Тогда говори без утайки. Здесь свои.

— Баклю, тебя завтра хотят убить. Брат того джигита, которого ты зарубил, поклялся отомстить. На коране дал клятву. И многие были при этом. Не надо было, Баклю, убивать того джигита.

— Зачем же они сами нападали? Он ведь сам первый обнажил саблю!

— Брат джигита это знает, но он обязан отомстить за родственника, иначе он ему не брат… Ты, Баклю, завтра на ту горушку не поднимайся. Он тебя там будет поджидать. А стрелок он меткий…

На следующее утро, как обычно, казаки вышли на рубку леса. Визжали пилы, стучали топоры. Освоив дело, люди работали умело и споро. Каждый знал, что нужно делать: одни валили деревья, другие очищали от ветвей стволы, тут же распиливая их на куски, оттаскивали в стороны щепку. Работали, сложив неподалеку оружие и амуницию, чтобы быть в готовности при первой же опасности.

Утро выдалось на редкость ясным, солнечным. Радужно сияла листва каплями осевшего за ночь тумана. Яков Петрович, как всегда, объехал место работы, побывал в охранении и, помня разговор с Муссой, незаметно поглядывал на тот холм, где его должен был поджидать джигит-стрелок.

«Может, не ехать? — требовала осторожность. — Береженого бог бережет». Но не поехать — значит показать и врагу, и своим офицерам, что напуган.

«Ну уж нет! Угрозами нас не испугаешь!..»

— Дай-ка ружье! — сказал он Вязникову. Это было его любимое оружие, отменного боя, из которого он издали поражал малозримые цели. Он зарядил его, три патрона положил про запас.

— Оставайся и следи за мной, — приказал Авдею. Положив ружье на седло, направился к опасному месту.

Холм находился в двустах саженях от опушки, у края крутого склона. Внизу затейливой лентой вилась горная речка, бравшая начало из ледника; за речкой опять был крутой склон, на котором, как гнезда ласточек, тесно лепились сакли аула. Позади и правей холма тянулся лес, где казаки расчищали просеку для будущей дороги. Слева от холма возвышалось нагромождение глыб, которые каждый раз, когда он направлялся к холму, заставляли настораживаться.

Взбираясь на холм, он незаметно разглядывал эти камни: чутье подсказывало ему, что стрелок засел там и ждет момента, чтобы выстрелить. Однако вокруг было тихо. Он был уже наверху, на площадке, с которой любил наблюдать аул, когда что-то заставило его оглянуться влево. Ему показалось, что между глыб мелькнула тень.

Резкий удар в грудь едва не вышиб его из седла. И тут же прогремел выстрел. Многократно по горам прокатилось глухое эхо. Боль от удара пронзила все его тело. Он схватился за грудь, но сознание опасности подхлестнуло его к действию. Превозмогая себя, вытащил ногу из стремени. Вскинул ружье, прицелился, упираясь локтем в ногу как подпорку. Он наловчился так стрелять из ружья. Лошадь послушно замерла.

«Спокойно… Спокойно». — Он подвел мушку к месту, где мелькнула тень.

Вот меж камней показалась шапка, он нажал на крючок…

Пуля разорвала чекмен, ударила, оставив на теле багряно-сизое пятно. И ни единой кровинки: в кармане чекменя оказался расплющенный пулей серебряный рубль. Бакланов мысленно благодарил судьбу за счастливый исход поединка.

Смена

Как ни ходила слава о полке и его смельчаке командире, однако нашлись завистники, настрочившие на Бакланова донос. Обвиняли и в излишней самочинности, и в крутости характера, и в злоумышленной расточительности. Сообщили даже, что без разрешения начальства он заимел в полку непредусмотренную штатным расписанием ракетную батарею.

В полк для проверки прибыл сам Воронцов. Почти неделю прибывшие с наместником генералы и офицеры дотошно проверяли подразделения. И вот, наконец, выслушав всех, Воронцов объявил заключение.

— Хороший полк, господа. Я лично доволен результатами осмотра. И люди выглядят молодцами, и кони выхолены, и выучка казаков высокая.

— А батарея, ваша светлость? — подал голос сопровождавший Воронцова генерал Нестеров. Полк Бакланова входил в его подчинение, и ему лестно было слышать похвалу самого наместника.

— О-о, батарея — это удивительно! Она не уступит ни одной артиллерийской части у нас на Кавказе. Одним словом, полк высокой боевой способности. Таково мое заключение.

— Приходится сожалеть, что нынешней осенью подполковник Бакланов от нас уходит, — произнес Нестеров. — Сменяется, отбыв свой срок.

— Разве 20-й полк уходит?

— Совершенно верно.

— Ну что ж, закон есть закон. Его нужно строго блюсти. А вот командира, этого богатыря, не стоило бы отпускать. Вы как, полковник, согласны по моей просьбе продлить на Кавказе службу?

— Я — подполковник, ваша светлость, — осмелился поправить князя Бакланов.

Воронцов усмехнулся:

— Запомните: наместник Воронцов не имеет привычки ошибаться не только в людях, но и в чинах. С сего часа — вы полковник. Так вот, — он обернулся к генералу. — Отпишите от моего имени донскому атаману мою просьбу об оставлении Бакланова на Кавказе сверх срока…

Через несколько дней бумага была направлена на Дон. Однако донской атаман Хомутов не решился нарушить установленный порядок. Он ответил, что в наряде чинов должна соблюдаться строгая очередь и что по утвержденным Его Величеством правилам полковым командирам, прослужившим на Кавказе три года, не дозволяется оставаться на вторичный срок.

— Этот Хомутов чистейшей воды формалист, — с неудовольствием заметил Воронцов, непривычный к отказам в своих просьбах. — Сделайте от моего имени представление военному министру, чтобы Бакланова оставили на Кавказе. Неужели в Петербурге не понимают, какая у нас назревает обстановка! Не сегодня-завтра вспыхнет война с Турцией. Нам не хватает отличных командиров. И нельзя таковыми бросаться!

Вместе с официальным запросом из Тифлиса в столицу ушло личное письмо Воронцова военному министру Чернышеву. В нем он писал: «Передайте, дорогой князь, Государю, что я умоляю Его оставить нам Бакланова. Этот человек дорог нам за свою замечательную храбрость, за свой сведущий ум, за военные способности, за знание мест, где он служит, за страх, который он внушил неприятелю».

Вскоре пришел ответ. Военный министр Чернышев писал: «Его Величество, находя, что хотя и установлено правило не дозволять командирам донских полков оставаться на Кавказе лишние сроки, но во внимание к особому ходатайству вашему, Всемилостивейше разрешить соизволения назначить полковника Бакланова командиром того донского полка, который должен быть выслан в сем году с Дона на смену полка № 20, о чем немедленно объявляю и наказному атаману Донского войска»[8].

И вот на плацу выстроены лицом к лицу два полка: старый, убывавший на Дон, и прибывший оттуда на смену новый, 17-й, поступающий под начало Бакланова. Вот она, последняя минута прощания. В памяти уходящих казаков навечно останутся воспоминания о горячих схватках, боевых походах, погибших товарищах, о тех лишениях и невзгодах, какие пришлось испытать.

— Полк! Сми-ир-рно-с!

Яков Петрович медленно объезжает сотни, прощается почти с каждым казаком, называет его не только по фамилии, но и по имени. Со многими он побывал плечом к плечу в нелегких переделках, делил пополам кусок хлеба. А такое не только помнится, но и сближает, роднит.

Прибывший с 17-м полком подполковник Куропятов нетерпеливо поглядывает на часы. Он должен вести назад 20-й полк и торопится раньше выйти в поход.

— Дозволь, подполковник, в последний раз мне скомандовать боевым товарищам, — говорит Бакланов.

— По-олк, в походную коло-ону-у, ма-арш-ш!

Он выезжает в голову колонны и ведет за собой полк. В последний раз. Провожает до развилки дорог, а там, выехав на придорожный бугор, со слезами на глазах прощается со своими боевыми товарищами, убывающими на родной Дон. Мимо него проплывает шеренга за шеренгой, сотня за сотней…

— Прощай, старый полк!.. И здравствуй, новый!

Новое назначение

В тот день, когда из Петербурга выезжал новый наместник Кавказа граф Муравьев, над столицей разыгралась метель. И без того заснеженные дороги теперь замело совсем. Свистел и неистовствовал ветер, задувал в оконца кареты, скрипел под полозьями снег. Запряженная парным цугом шестерка лошадей с трудом пробивалась через сугробы, порой утопая в них по самое брюхо.

Сам граф сидел в карете, закутавшись в бурку, нахлобучив на лоб лохматую шапку, в ногах лежала медвежья полость. Ему около шестидесяти. Благообразное лицо, седая борода и пышные бакенбарды. Рядом с ним адъютант, доводившийся графу дальним родственником.

В Петербург Муравьев прибыл неделю назад, чтобы следовать далее к новому месту службы. До этого он пребывал з Варшаве, где начальствовал над гренадерским корпусом. В октябре же он получил новое назначение в Финляндию. Сдав в Варшаве дела, он незамедлительно выехал в столицу, чтобы получить там последние указания и проследовать в озерный край. На второй день после прибытия в столицу он собирался в дорогу, когда объявился офицер дворцовой службы.

— Император повелел вам тотчас быть у него.

— Император? Вызывает меня? — генерал не мог скрыть своего удивления. Он никак не ожидал такой чести.

В парадном мундире, при всех регалиях Муравьев помчался в Зимний дворец.

— Вы когда собирались выехать в Финляндию? — спросил его император, поглядывая в окно. Там, на площади, перед дворцом проводилось воинское построение.

— Завтра, Ваше Величество.

— Я раздумал посылать вас туда. — Николай опять поглядел в окно. — Вы не поедете в Финляндию. Вы поедете на Кавказ. Вы, ведь, кажется, бывали там?

— Так точно. Служил в Кавказской армии, сражался в конце двадцатых годов под Карсом.

— Вот вам и карты в руки. Смените Воронцова, примите от него дела наместника и главнокомандующего со всеми полномочиями.

— Благодарю, — только и смог произнести Муравьев.

Кавказ — это далеко не Финляндия, к тому же кавказский корпус вел военные действия против Турции. Такого назначения он никак не ожидал. В должности царского наместника на Кавказе служили многие именитые лица: генерал Ермолов, генерал-фельдмаршал Воронцов, великий князь Михаил Александрович. И вдруг — генерал-лейтенант, корпусной начальник и даже не столичный.

— Полагаю, с вашим назначением кавказские дела пойдут удачней. — Николай давал понять, что нынешним их состоянием он недоволен.

Муравьеву было известно, что корпус в сражениях понес большие потери и нуждается в пополнении не только людьми, но и оружием, боеприпасами и многим другим, без чего на войне, как и в мирной жизни, не обойтись.

— Ваше Величество, просил бы Вашего внимания к Кавказскому корпусу. Он крайне нуждается в пополнении, — заметил Муравьев.

— Об этом потом, — Николай не дал ему договорить. — Просьбы ваши несвоевременны.

Назначая его, император рассчитывал, что вряд ли новоиспеченный наместник потребует усиления корпуса; назначенный на такой пост, он сделает все возможное и даже невозможное, чтобы оправдать доверие и удержаться на столь значительном посту. Но Муравьев словно забыл о выданном ему высоком векселе.

— Ваше Величество, чтобы добиться коренного перелома в делах, войска нужно усилить.

По лицу Николая скользнула недовольная гримаса.

— Я же сказал, что в настоящих условиях, в каких пребывает Россия, нужно обходиться тем, что есть на месте. Резервы, которыми располагаем, необходимо послать не на Кавказ, а в Крым.

На этом аудиенция закончилась, Муравьев выехал на Кавказ. Сопровождавшим графскую коляску казакам-верховым приходилось нелегко. Снег бил в лицо, колол иглами, слепил глаза. Холодный ветер пронизывал насквозь.

После недолгого пребывания в Тифлисе новый наместник выехал на левый фланг Кавказской линии, чтобы там ознакомиться с состоянием дел и войсками. Заодно хотел видеть и казачьего генерала Бакланова, который в должности начальника кавалерии находился в крепости Грозной, что на реке Сунже.

Многие генералы и офицеры, с которыми Муравьев беседовал, называли казачьего генерала умным, смелым и решительным человеком, оберегавшим в сражении людей и умеющим добиваться успеха малыми потерями. Добавляли, что по характеру он крут, прямодушен, перед начальством не заискивает и не трепещет. Казаки же и солдаты в нем души не чают, потому что ни одного за всю долгую службу не отдал под суд. Правда, случалось, что под горячую руку ласкал кулачищем, но за это никто не в обиде.

Бакланов встретил Муравьева у Ермаковского кургана, неподалеку от крепости Грозной. На развилке дороги был выстроен казачий полк, отличавшийся своей подготовкой. Яков Петрович по всей форме отсалютовал главнокомандующему. Выслушав рапорт, тот протянул ему руку, сухо поздоровался. Не вылезая из кареты, оглядел строй.

— До крепости далеко? — перевел взгляд на Бакланова.

— Никак нет. Она неподалеку.

— Садитесь в экипаж. А полку следовать за нами.

Догадливый адъютант сел на коня Бакланова, чтобы оставить генералов одних.

Николай Николаевич Муравьев принадлежал к числу тех людей, которых называют «сухарями»: держался строго официально, был тщеславным и излишне щепетильным. Низших чинов недолюбливал, считал «серой скотиной» и был против награждения солдат за боевые заслуги. Считал, что отдавать жизнь за отечество — их долг. И солдаты, хоть он был и недосягаем для них, отвечали ему открытой неприязнью.

Сидя в экипаже, Яков Петрович рассказывал ему о крепости, возведенной по приказанию Ермолова в 1818 году в очень удобном месте: слева тянулись округлые скалы невысокого Сунженского хребта, а справа возвышались лесистые склоны Кавказских гор с упиравшимися в небо снежными вершинами. Накануне выпал обильный снег. Он покрыл белым ковром склоны гор, шапками лежал на деревьях, растущих поодаль, искрился на солнце. В воздухе улавливался острый запах кизячного дыма из ближнего казачьего селения.

Главнокомандующий слушал Бакланова, пытаясь распознать этого человека, о котором многие отзывались добрыми словами. Он и сам уже отметил его уравновешенность и скрытую силу, за которой угадывалась надежность. Незадолго до его отъезда из Тифлиса поступил запрос о переводе Бакланова в Крым, в действующую там, у Севастополя, армию. Муравьев ответил отказом, написав военному министру письмо с просьбой оставить Бакланова на Кавказе, пояснив, что он — первейший кандидат в продвижении по службе. Теперь наместник решил объявить об этом генералу, сделать приятное:

— В скором времени намерен назначить вас начальником конного резерва с подчинением кавалерии Лезгинской линии.

Бакланов знал, что в резерве состоят четыре казачьих полка да еще конная батарея. И на линии конных частей предостаточно, которые будут ему подчинены.

— Благодарю, — ответил он сдержанно.

А месяц спустя пришел подписанный наместником документ, в котором сообщалось, что начальником линии назначается генерал-лейтенант князь Андронников и что летучий отряд Бакланова поступает в его подчинение.

«Как же так? Разве можно обещать и не исполнять слова?» — Яков Петрович едва не скомкал бумагу. В душе все кипело.

Мог ли он, сын казака, соперничать с князем Андронниковым, потомком грузинского царя Ираклия Второго, известным к тому же победами над турками в бою у Ахалцихе и на реке Чорох, где он разбил неприятельский Батумский корпус. «Но если он, Бакланов, здесь не нужен, пусть направляют в Севастополь. Там он покажет свои способности в схватках с врагами России».

Не один лист бумаги он испортил, прежде чем написал рапорт на имя Муравьева. Просил отпуска и перевода в Крым. А через два дня сам выехал в Тифлис.

— Вы проситесь в горячее дело, — сказал Муравьев. — Я предоставляю его вам. Отныне вы — начальник иррегулярной кавалерии главного александропольского отряда. В вашем подчинении — семь казачьих полков. Приказ состоится завтра, и надо спешить к новому месту. Поедете под Карс.

Отмечая решающую роль русской армии и казачьих частей в войне против Турции, следует отдать должное и национальным формированиям из кавказского населения. В результате проводимой царским правительством политики среди народов Кавказа произошел раскол. Значительная часть населения признала Россию и пред лицом надвигающейся угрозы со стороны Турции стала на ее сторону, приняв союзнические обязательства. Из представителей почти всех народов создавались ополченческие и партизанские отряды.

В Шушинском, Ленкоранском, Бакинском и других уездах Азербайджана спешно формировались добровольческие конные мусульманские полки, в Баку — конное ополчение, в Грузии отряды имеретинских и мегрельских ополченцев. В действующую армию прибыл Горский казачий полк под командованием князя Чавчавадзе, состоявший из кабардинцев, балкарцев, абадзехов, абазинцев, натухайцев и других народов. Прибыли четыре сотни кабардинского конного ополчения, Кавказский конно-горский дивизион, Кавказско-горский полуэскадрон, состоявший из осетин, кабардинцев, черкесов, две сотни конной кабардино-балкарской милиции. Из населения Дагестана в состав действующей русской армии вошли подразделения дагестанской милиции, а также конно-иррегулярный полк. Карачаевские всадники, сменив казачьи дозоры, несли охрану кордонной линии от Сванетии до истоков Кубани.

Все эти национальные воинские формирования, проливая кровь вместе с русскими солдатами, внесли достойную лепту в святое дело защиты от врага Закавказского края.

Опасный спор

Генерал Бакланов вышел из кабинета в расстройстве. Разговор с главнокомандующим явно осложнил и без того натянутые отношения. Расстегнув крючки тугого воротника мундира, он вытер платком пот с лица, постоял на веранде, слегка продуваемой сквозняком. Сюда, в Чавтли-Чай, где располагалась главная квартира Муравьева, он прибыл прямо с ночного объезда аванпостов, уставший, запыленный, в походном полушубке поверх мундира.

Теперь ночная прохлада сменилась жарой, солнце палило вовсю, к тому же и разговор с главнокомандующим был горячим.

«Зачем вступил в спор? — упрекнул он себя. — Надо было промолчать». Но сознание тут же воспротивилось. Привычка говорить без обиняков и околичностей, с нелицеприятной прямотой для собеседника не изменила ему и в этот раз. Он едва сдерживал себя, чтобы не переступить грань дозволенного в воинской субординации.

Придерживая саблю, сошел со ступеньки крыльца, направляясь к коновязи, где поджидал ординарец.

Резиденция генерала Муравьева размещалась в двухэтажном особняке одного из карсских богатеев. От усадьбы Чавтли-Чай к главной дороге тянулся пыльный проселок. Вначале он полз по крутому косогору, потом нырял в лощину, а из нее взбирался на вершину голого холма.

День обещал быть знойным, безветренным, какие обычны здесь с мая и до поздней осени. Кони лениво трусили. В памяти всплыл только что состоявшийся с главнокомандующим разговор.

— По размышлению, я пришел к выводу о необходимости штурмовать Карс в ближайшие сроки, — сказал Муравьев и, пройдя до края ковра, повернулся: — Вы ведь ждали этого, генерал?

Яков Петрович не нашелся, что ответить: в прошлом он действительно настаивал на штурме крепости, утверждал, что сделать это нужно непременно и успех будет обеспечен.

— Это так, но говорил я это в июне, с того времени прошло два с половиной месяца. Тогда, действительно, обстановка для штурма была благоприятной, я осмеливаюсь подтвердить это и сейчас. Карс был бы наш… Но теперь?.. Теперь штурм — дело бесперспективное.

— Что же изменилось с той поры? Войска — и наши и турецкие — прежние, — настаивал на своем Муравьев. — Более того, за это время мы усилили кольцо блокады, лишили неприятеля возможности пополнять запасы продовольствия и оружия…

— Время, удобное для приступа, упущено. Это печально, но факт. Карс надо было штурмовать, когда подошел корпус. Противник был в смятении от прибытия свежих полков и дивизий, знаменитых своими победами. И наши войска рвались на штурм.

На лице Муравьева проскользнуло неудовольствие. Он молча прошелся по ковру мимо Бакланова. Сознавая опыт казачьего генерала, проведшего на Кавказе не один год, он вместе с тем недолюбливал его за прямой, несколько резкий характер, за то, что не боялся высказывать в глаза то, о чем другие бы промолчали.

— Ваши соображения, генерал, будут учтены, — ответил он сухо.

— Дозвольте высказать до конца. За это время в крепости возведены новые укрепления. К тому же у нас нет ни штурмовых лестниц, ни фашин… Нет, ваше превосходительство, я решительно против штурма.

Говоря, он то и дело бросал взгляд на лежавший на столе план штурма крепости, на котором красной и синей тушью были обозначены свои и турецкие части, пунктиром намечен путь движения колонн.

— Однако, я вижу, ваше внимание план все же привлек. Не так ли? Прошу ознакомиться.

Яков Петрович подошел к столу, склонился над вычерченным опытной рукой планом. С первого взгляда он определил, что главные силы русских войск сосредоточены юго-западней Карса. Оттуда же, вдоль основной дороги на Эрзурум будет нанесен главный удар по крепости, для чего требовалось преодолеть сначала Шорахские высоты.

— Как я понял, штурм предполагается вести через эти высоты?

— Об этом говорить еще рано, но вероятнее всего именно там, — уклончиво ответил Муравьев.

— Но здесь кавалерия должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи неприятельских орудий. Девять десятых из этой кавалерии останется на месте, и если на Шорах проскочат со мной триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы.

— Вы преувеличиваете опасность. У вас сомнительной достоверности данные. Нет у турок сорока семи орудий, и потому таких потерь с нашей стороны быть не может. На плане все учтено.

— План не отражает всей точности обстановки.

— Это бездоказательно, — в голосе Муравьева послышалось раздражение. — В плане учтено все, что необходимо для принятия наиболее целесообразного решения.

— Не могу с этим согласиться. Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?

— В телескоп, — ответил Муравьев.

— Значит, на расстоянии семи, а может быть, и более верст?

— Да, именно так. Вы хотите сказать, что это план не может быть верен?

— Не только это. Я удивляюсь только, как ваше превосходительство решаетесь основывать на нем свои предположения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, вооруженный отличным биноклем, меня обманывает. Впрочем, если будет угодно, пошлите со мной офицера Генерального штаба: я проведу его сквозь линии турецких укреплений — и, если бог сохранит нам жизнь, вы будете иметь подробный план, начертанный искусною рукой.

— Этого не нужно. — Муравьев сделал длительную паузу. Уставившись в план, о чем-то думал. — А что вы беретесь сделать с вашей кавалерией?

— Сделаю все, что будет возможно. Но прежде я попросил бы разрешения откровенно высказать свои собственные мысли. Возможно, учтете их в своем решении.

— Говорите, — отвечал Муравьев и недовольно дернул плечом.

— Я бы воздержался торопиться с приступом. Приближается зима — не лучшее время года, в крепости израсходованы запасы; утомлены защитники и частые их неудачи при вылазках вызывают уныние — все это предвещает близкое падение крепости. Через месяц, самое большее через два крепость сдастся, она будет в наших руках без пролития крови. Но если вы намерены все же предпринять штурм, тогда ведите главную атаку против Чакмахских высот: они доступнее и могут быть взяты с меньшими потерями, чем Шорахские укрепления.

Бакланов говорил, указывая пальцем на план. Муравьев его слушал, не прерывая, бросая изредка взгляд на карту.

— Завладев Чакмахом, — продолжал Бакланов, — мы охватим сильные Шорахские укрепления с тылу и вынудим врага или отступить с их редутов, или вступить в сражение, неблагоприятное для них. Вернее всего, они сложат оружие. Говорю это с уверенностью, потому что знаю Чакмах и Шорах не по рассказам, сам бывал там, все высмотрел своими глазами. Скажу более: с одной моей кавалерией берусь занять всю линию чакмахских батарей, но для удержания захваченного нужна пехота.

— И сколько же вам ее надо?

Бакланов окинул взглядом план, провел пальцем по лбу, раздумывая над ответом.

— Восемь батальонов.

— Восемь? Этого дать не могу.

— В таком случае и я не могу принять ответственность за успех предприятия.

— Не настаиваю. Вам же, генерал, надлежит провести рекогносцирование от деревни Чакмах, — ткнул он пальцем в лежащую на столе карту, — до укрепления Вели-Табия.

Это был как раз тот участок, который совсем недавно Яков Петрович разведывал с пластунами. Побывал у самых стен крепости, все высмотрел и выслушал. Подвергал риску себя и находившихся с ним казаков. Один из них было струсил, но он поднес ему кулак: «Видишь это? Так я тебя этим самым кулаком и размозжу!» Страх у казака сразу улетучился, и он действовал не хуже остальных.

— Я точно уверен, ваше высокопревосходительство, что Шорах есть не лучшее в плане место главного удара, — настаивал Бакланов. — Вы допускаете вторую ошибку после принятия решения на штурм. Шорах вы не возьмете и с пятнадцатью батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах.

В кабинете наступила тишина. Муравьев побледнел, присев было в кресло, он медленно поднялся, губы у него дрожали.

— Ге-не-рал! — отрывисто произнес он, постукивая о столешницу костяшками пальцев. — В ответ на ваши слова напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своею головою. Поэтому я возвращаю ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности. Честь имею.

Едва сдерживая себя от гнева, Бакланов покинул кабинет.

Штурм Карса

15-го сентября 1855 года главнокомандующий Кавказским фронтом Муравьев пригласил генералов на военный совет. Решался вопрос: быть штурму Карса или нет. Изложив доводы, он обратился к корпусному начальнику Бриммеру:

— Какое ваше мнение относительно штурма?

Тот не спеша поднялся, подумал и ответил:

— Я против.

— Так, — скрывая недовольство, произнес главнокомандующий и перевел взгляд на генерала Майделя: — А ваше?

— Я тоже против. Мы можем потерять тысяч семь солдат и отступим…

— Не семь, а десять, двенадцать тысяч уложим мы у Карса и ничего не добьемся, — возбужденно высказался генерал Ковалевский.

Муравьев нервно постучал пальцем по столу.

— Штурм — дело решенное и не будем его обсуждать, — поставил он точку.

Он не отказался от того замысла, против которого возражал Бакланов. Главный удар русские войска должны нанести по наиболее укрепленным турецким позициям на Шорахских высотах. Здесь оборонялись наиболее боеспособные части, в их распоряжении более пятидесяти орудий. У русских же — 62. На наиболее благоприятном для успеха Чакмахском направлении действовал пятитысячный отряд Базина и Бакланова. В отместку за строптивость Муравьев подчинил Якова Петровича генералу Базину, не знавшему обстановки и к тому же не имевшему боевого опыта. Базин прибыл в Мелик-Кей, «Баклановку», в полдень 16 сентября. Яков Петрович только что получил пакет с приказом на штурм и, разложив карту, делал на ней отметки карандашом. Рядом находился капитан, доставивший пакет, адъютант Муравьева. Он упросил главнокомандующего остаться на время штурма при Бакланове. Яков Петрович представил его Базину:

— Это вот Клавдий Алексеевич Ермолов — сынок знаменитого Алексея Петровича. Весь в батюшку. Рвется в самое пекло.

— Ежели рвется, то грех отказывать. Пусть идет с охотниками. Возраженья от меня не будет.

— А от меня тем более.

Они склонились над картой, решая, как успешнее выполнить поставленную задачу.

— Мы, стало быть, действуем на вспомогательном направлении, против Чакмахских укреплений, — произнес Базин. — А каковы они, эти укрепления? Мне сей участок нисколько не знаком.

Сухой, с морщинистым от жаркого солнца лицом, Базин — полная противоположность Бакланову: и внешностью и воинственностью духа.

— Чакмахские укрепления прикрывают Карс с севера, — стал объяснять ему Яков Петрович, указывая на карте карандашом. — Они начинаются от речки Каре-Чай и тянутся до Шорахского оврага. В укреплениях три люнета[9]: Тиздель-Табия, Томсон-Табия и Зораб-Табия. В них — пятнадцать орудий, и между собой они связаны непрерывным бруствером. Люнеты с горы прикрыты рвами, но они неглубоки, и их можно взять не токмо пехотой, но даже кавалерией. Главную ж опасность представляет форт Вели-Табия, что находится слева, у Шорахского оврага. Он опоясан глубоким рвом, есть подъемный мост, на ночь убирается; а в самом форте — тридцать два орудия. Возьмем его — и Карс — наш.

— Сей участок, Яков Петрович, мне неизвестен, — признался Базин. — Ты же его знаешь, как свою ладонь. А потому — смело советуй! Советы приму с благодарностью.

Они выработали план действия, наметили сигналы, договорились о многом, что может произойти в бою.

— Чтоб обеспечить успех, надобно пушки за ночь скрытно подтянуть к турецким укреплениям, на самую допустимую близость. А с рассветом ударить по тем укреплениям.

Базин с недоумением поглядел на Якова Петровича (такого он еще не слыхивал), однако возражать не стал. Сказал только:

— Разве такое сделаешь, чтоб под нос неприятеля выкатить пушки?

— А мы в оси погуще пустим смазки, да колеса соломой обмотаем.

К вечеру подошли из Ардагана три пехотных батальона Базина. Солдат накормили и приказали отдыхать, чтобы к полуночи были в полной готовности.

Первыми, как условились, выступили пластуны-охотники во главе с капитаном Ермоловым.

— Ты с охотниками, Клавдий Алексеич, наступай на крайний люнет, — инструктировал Ермолова Бакланов, когда охотники подобрались к Чакмахской высоте на пушечный выстрел. — Впереди будет небольшой пригорок, подберешься к нему, собери людей — и одним махом через него. Не мешкай! Не то сильно пострадаешь! Пригорок пристрелян тремя батареями, картечью турок бьет. Если его перебежишь, считай, что люнет твой. Действуй решительно.

— Все сделаю, как велите, — отвечал капитан.

Он повернулся было, но вдруг снял висевшую на груди подзорную трубу, протянул Якову Петровичу.

— Возьмите, ваше высокопревосходительство, она мне ни к чему. А если что случится, будет обо мне памятью.

— За презент спасибо, услужил. Эй, Николай! — обернувшись, негромко позвал генерал. Перед ним всплыла фигура казака. — Забери его с собой, Клавдий Алексеевич. Это мой младший, хорунжий Бакланов. Используй в деле, да для посылок.

— Спасибо, батя!

— Теперь идите.

Ночь стояла лунная, по небу медленно ползли облака, и отряд охотников, используя короткую темень, поспешил к тому пригорку.

Бакланов и Базин, выжидая начало штурма, расположились в кустарнике. Яков Петрович вглядывался в ночь: по его расчетам охотники уже преодолели тот пригорок. Теперь нужно подтянуть пехотные батальоны, чтобы они не опоздали с атакой.

Прибежал прапорщик, доложил, что батальон залег неподалеку, ждет команды.

— А как пушки?

— И они на месте. Их на руках солдаты вытащили.

— Передай, чтоб батальон сюда подтягивался вместе с пушками.

— Не рано ли, Яков Петрович? Сигнала-то еще не было, — засомневался Базин.

— Никак нет, в самый раз. Промешкаем, будет поздно.

На востоке уже у горизонта высветлилась полоска, тьма дрогнула. В этот момент от Шорахских высот донесся далекий и гулкий орудийный выстрел. И тотчас загрохотало. Сражение началось.

Однако Яков Петрович, прежде чем ударили орудия, услышал ружейные выстрелы на Чакмахской высоте, понял, что пластуны Ермолова достигли люнета и им нужна поддержка.

— За мной, пехота! — словно ротный командир, повел батальон на неприятельские укрепления.

Подтянутые на картечный выстрел, наши орудия открыли пальбу по другим люнетам. Прибежал от Ермолова Николай, замешкался, кому докладывать. Отец указал пальцем на Базина.

— Ваше превосходительство, люнет наш! Господин капитан повел казаков на второй! Атакует его успешно!

— Ну, что я говорил! Молодцы! — не удержался Бакла нов. — Нужно требовать от главнокомандующего подкрепления. Еще три или четыре батальона — и мы ворвемся в крепость! Карс будет наш! Немедля нужно послать гонца к Муравьеву!

Не ожидая согласия Базина, он отдал сыну распоряжение:

— Скачи, хорунжий Бакланов, во весь опор в Шорах, там находится главнокомандующий. Явись самолично к нему и доложи, что у нас полный успех: взяты две батареи и сражаемся за третью. Нужны силы, чтобы сломить последний форт Вели-Табию и потом уж рваться на Карс. Скажи, что генерал Базин просит пехоты три батальона. И тогда будет полная победа!

Николай вскочил на коня, помчался в Шорах.

— Доскочит ли? — усомнился Базин.

— Непременно! Пусть только посмеет задержаться! Главное, чтоб подоспели батальоны.

На себе испытав крутой отцовский характер, Яков Петрович не давал поблажки и сыновьям, Николаю и Семену, служившим под его командой. Требовал от них, как от других казаков.

Позапрошлым летом в одной из схваток Николай был ранен: турецкая пуля сбила его с коня. Он упал, обливаясь кровью. Завидя раненого, к нему прискакал командир полка, полковник Ежов.

— Терпи, Бакланов, сейчас распоряжусь о помощи.

В этот момент подскочил Яков Петрович.

— Ваше превосходительство, ваш сын… хорунжий Бакланов, — начал докладывать Ежов, но генерал поглядел на него так, что тот осекся.

— Вижу… Ранен… А вы-то почему здесь, полковник? Ваше место при полку, а не у раненого казака. Туда! — и вытянул руку с саблей в сторону неприятеля.

Ежов ударил каблуками коня. За ним, оставив сына, помчался и Бакланов…

У селения Шорах Николай увидел раненых. Одни шли, бережно неся перед собой руку, другие с забинтованной ногой шкандыляли, опираясь на ружья; повозки везли тех, кто не мог идти. Никогда Николай не видел столько раненых. Они текли сплошным потоком: в измазанном кровью обмундировании, с потемневшими и злыми лицами.

— Ну как там? — спросил он одного солдата.

— А ты пойди туда — и узнаешь, — ответил недобро солдат и сплюнул кровавым шматком.

Главнокомандующий Муравьев находился восточней селения Шорах, с возвышенности наблюдал, как пехота трех колонн безуспешно пыталась атаковать шорахские укрепления. Вся гряда высот затянута дымом, в котором сверкали частые вспышки разрывающихся ядер. Колонны пехоты потеряли стройность и топтались на месте, не в силах преодолеть плотность огня.

— Ваше превосходительство, дозвольте доложить просьбу? — обратился к нему Николай.

— Ты откуда явился? — спросил Муравьев.

— От Бакланова, ваше превосходительство. Генерал повелел доложить, что все люнеты чакмахской линии, кроме форта Вели-Табия, взяты. Они просят три или четыре батальона. Тогда Карс будет нашим.

— Нет у меня батальонов, нет! Пехоты и здесь не хватает! Видишь, что творится! Поезжай назад и передай это генералу.

Яков Петрович, находясь вблизи дерущихся солдат пехоты, распорядился спешенными казачьими сотнями занять люнеты и быть готовыми по его команде вскочить на коней и лихой атакой ворваться в город.

Тут-то с ним едва не случилось непоправимое. Что-то ударило в голову с такой силой, что он упал навзничь и лежал без сознания с залитым кровью лицом. Только через четверть часа пришел в себя.

— Слава те, господи, — перекрестился Базин. — А я-то думал, что совсем отлетела твоя душа. Ядром тебя чуть не пришибло. Спасибо, что краем. Не было б шапки, не сдобровать тебе…

Прося о поддержке, Базин послал к Муравьеву капитана Ермолова в надежде, что адъютант сумеет упросить главнокомандующего. Но и Ермолов вернулся ни с чем. Вместо обнадеживающей вести привез распоряжение об отходе.

— Всем отходить на прежние позиции, с которых начали штурм.

Было пять часов вечера. Двенадцать часов продолжалось сражение — и без результата. Пехотные батальоны отходили под прикрытием артиллерии и казачьих полков. Руководил отходом Яков Петрович. Изрядно потрепанные турки с победным криком вновь заняли люнеты и без должной настойчивости преследовали отходивших. Из люнетов били уцелевшие пушки, зато форт Вели-Табия яростно палил из всех своих орудий.

Внимание Бакланова вдруг привлекла доносившаяся с юга пальба. Он всмотрелся в подзорную трубу и увидел идущие сюда колонны. Русские колонны. Выставленное с флангов охранение стреляло в невидимого врага, вело частую перестрелку.

«Да ведь это же батальон Кауфмана!»— догадался он. Для большей достоверности развернул карту. «Точно! Это Кауфман!»

На карте маршрут батальона подполковника Кауфмана обозначен пунктиром. Он тянулся вдоль Шорахского оврага, потом проходил вблизи горы Баши-Бузук…

«Но там же неприятель! Пехота и орудия! Они ждут, когда батальон приблизится, чтобы расстрелять его, а потом атаковать!»

К Бакланову подскакал верховой, сам в крови и в крови лошадь.

— Я от подполковника Кауфмана. Он просил помочь ему! Выручайте от беды!

На взмыленных конях подскакали к генералу артиллерист и командиры казачьих полков.

— Батальон нужно выручать, — он указал на подходящие к Баши-Бузуку колонны. — Вначале из орудий расстреляем турецкую засаду, а потом уж вы, донцы, вступайте в дело. Батареи, галопом за мной! — И Бакланов повел казаков на помощь.

Батарея подполковника Семиженова бесстрашно вынеслась к подножию Баши-Бузука, где находились турецкие позиции. Расчеты развернули орудия, ударили по неприятелю. Прогремел один залп, второй, третий. Разрывы пришлись прямо по изготовившемуся для нападения на батальон Кауфмана противнику. В рядах противника возникла паника.

— А теперь, донцы, в атаку!

Это была страшная сеча. Батальон был спасен.

После штурма Яков Петрович долго занимался размещением частей, отправкой в. лазарет раненых, захоронением убитых. Болела ушибленная голова, ему казалось, что он слышит, как шумит в мозгу кровь. И хотя устал смертельно, но долго не мог заснуть и часто просыпался.

«Сколько погибло людей! Сколько сирот появилось в этот день!» Мысль о потерях не давала покоя. Он чувствовал себя так, словно был виноват в неудаче, постигшей армию. «А ведь все натворил один человек, Муравьев всему причина. Неужели в столице не знают, что это за человек? Ведь нельзя ему доверять такой пост!»

Утром он поехал в главную квартиру. Первого встретил капитана Ермолова. Он был хмурый, подавленный неудачей, как и все в штабе.

— Какие потери? — спросил его Яков Петрович.

— Немалые. Даже очень. Без малого семь тысяч человек составляют. Пострадали не только солдаты да офицеры, но и генералы тоже: Ковалевский, Бриммер, Майдель, Гагарин…

Он слушал капитана и чувствовал, как в душе у него вскипело. Погасить это чувство не мог, он было сильнее него. Повернулся и решительно направился к особняку главнокомандующего.

В приемной на пути вырос адъютант, но он отстранил его. Рванул дверь, вошел.

Муравьев сидел за столом, что-то писал.

— Что вам угодно? — устремил он на вошедшего холодный взгляд.

— Я приехал только для того, чтобы спросить у вас: кто оказался правым — генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?

Главнокомандующий откинулся на спинку стула, в глазах вспыхнул недобрый огонь, лицо побагровело.

— Что вы хотите сказать, генерал? — с трудом выдавил он. — Что предлагаете?

— Неудача подтвердила мою правоту и потому я предлагаю подобную бойню не повторять. Карс нужно брать блокадой, о коей я настаивал.

— Вы правы, — после недолгой паузы прохрипел Муравьев.

Через две недели Карс был взят. Позже, согласно мирному договору, он был обменен на оккупированный англо-французскими войсками Севастополь.

Пожар

Лето 1864 года выдалось нестерпимо знойным. Уже в марте сошел снег, а в апреле наступила такая жара, что отчаянные казачата вовсю плескались в еще студеном Аксае, не боясь простуды. Против обычая, задолго до срока распустилась сирень, а за ней и акация, которой за ее неприхотливость были обсажены улицы и бульвары Новочеркасска.

Скоро из калмыцких степей задул горячий суховей, разом иссушивающий зелень деревьев и трав. Наступил зной. За все лето не прошло ни одного дождя. Лишь однажды наплыли тяжелые облака, затянули небо, заиграли молнии. Но тучи прошли над городом, скудно окропив его вожделенной влагой.

Яков Петрович жару переносил с трудом; отвык от нее, пока служил в Виленском крае. Да и за последние годы он заметно сдал. В Новочеркасск он прибыл в январе для лечения. На шестом десятке нести службу стало нелегко. Три года назад он отстроил в городе кирпичный особняк с небольшим земельным участком, в котором надеялся дожить последние годы. Ехать к сыну в станицу Гугнинскую не согласился. Хлопотливая Серафима Ивановна высадила на участке фруктовые деревья, а пред домом разбила цветник.

И удивительное дело! По приезде на Дон больная печень стала не так мучить: то ли воздух подействовал, то ли вода поспособствовала. По утрам Яков Петрович проводил время в саду, окапывал деревья да орудовал граблями. С наступлением жары он скрывался в прохладу комнат и писал воспоминания. В этом занятии он находил удовольствие: словно бы вновь оказывайся среди казаков, в любимой боевой стихии.

Начал писать он после встречи в столице с одним полковником из министерства. Узнав Бакланова, о геройстве которого ходили легенды, тот увел его в кабинет и полдня расспрашивал о боях на Кавказе да на Балканах. «Непременно пишите! Это необходимо для истории», — уговаривал полковник, и Яков Петрович дал ему слово написать.

«Записки» давались с трудом: писал, перечеркивал, исправлял, когда не получалось, рвал и уходил от стола с мыслью, что принялся не за свое дело и что больше не возьмет перо в руки. Но на следующий день, испытывая неодолимое желание, вновь садился за стол и отдавался во власть былого.

Писал он четким, несколько крупным почерком, в котором без труда можно было угадать крутой и упрямый характер. К августу он сумел описать свое детство и первые годы службы в Крыму и на Балканах. Листы с переписанными начисто «Записками» лежали в специально купленной папке, которая всегда была на его столе, и которую он почти каждый день пополнял одним-двумя листами.

Новое занятие помогало ему забывать о болезни, которая отнюдь не прошла и все чаще напоминала о себе. Врачи никак не могли точно определить ее и назначали разное лечение.

14-го августа он нарушил свой режим. В тот день его пригласил к себе атаман Войска, и он надел отглаженный мундир, начищенные до глянца сапоги, любимую, сшитую в Вильне фуражку. До войсковой канцелярии было недалеко, можно было дойти и пешком, но этикет не позволял это сделать: в назначенное время прикатила коляска.

Они сидели в кабинете атамана, вели неторопливый разговор, а непонятное предчувствие недоброго не покидало Якова Петровича. Что его тревожило, он и сам не мог понять. Когда прощался, в кабинет вбежал адъютант атамана:

— В подворье генерала Бакланова несчастье: горит дом!

Яков Петрович сбежал по лестнице, вскочил в коляску.

Огонь охватил дом: пламя било изо всех окон, зловеще гудело, и над крышей хищно плясали огненно-белесые языки пламени. Суетились пожарные, выбивали баграми рамы, лили воду, но их усилия были тщетны. В толпе стояла Серафима Ивановна и отрёшенно глядела пред собой, губы ее судорожно тряслись.

— Как это случилось? — подошел он к ней, сознавая, что ничто и никто не поможет их беде.

— Не знаю, не знаю, не знаю, — повторяла Серафима Ивановна. Она походила на несчастную старуху.

Всегда полный энергии и предприимчивой отваги, сейчас Яков Петрович стоял рядом с женой и, сознавая свое бессилие, смотрел, как огонь пожирал кров, а вместе с ним и все, что нажито за долгие годы. Через два часа от дома остались лишь обгоревшие стены, черным перстом торчала печная труба. Сгорело все, даже ассигнации его пенсиона и недавно возвращенный ему долг. Сгорела и рукопись — плод долгих его трудов.

Желавших приютить генерала оказалось множество, но нужно было думать, как дальше жить. Без особой надежды написал он письмо в Вильно своему старому знакомому по карсским делам Кауфману. Тогда тот был полковником, и во время штурма Яков Петрович спас его от беды. Теперь Кауфман был командующим военным округом и имел чин генерал-адъютанта. Ответ пришел незамедлительно: командующий ждал его и выхлопотал для него вакансию заведующего донскими казачьими полками.

Испрашивая эту должность у военного министра, Кауфман писал, что генерал-лейтенант Бакланов по своим способностям и прекрасному служебному такту может быть весьма полезен для службы, а во многих случаях незаменим.

Прощался он с Доном тяжело, с горьким предчувствием, что больше никогда сюда не вернется и не увидит дорогих сердцу мест. Накануне отъезда прошелся по заснеженным улицам города, долго сидел на скамеечке у памятника Матвею Ивановичу Платову — своего любимого учителя.

В Вильно Яков Петрович пробыл два года. Должность была упразднена, и он остался не у дел, получил отставку. Поехал хлопотать о пенсионе в Петербург. Столица и стала местом его последнего обитания.

Конец

Дом в два этажа находился на окраине Петербурга, неподалеку от казарм пехотного полка. Стиснутый с боков такими же серыми неприглядными строениями, он уныло глядел на мир небольшими, затянутыми изморозью окнами. Штукатурка на стене местами обвалилась, обнажая плотную, припорошенную снегом кирпичную кладку. У верхнего угла, где клювом торчал желоб, образовалась сползающая до самой земли наледь. Когда с залива дул ветер, желоб тоскливо скрежетал, а на крыше тяжко хлопала чердачная дверца.

Посреди фасада темнела заколоченная дверь парадного входа. Каменные ступени крыльца покосились, пухлой подушкой лежал на них снег. И на крыше навеса над крыльцом тоже лежала снеговая толща, готовая сорваться и упасть на головы проходящих мимо людей.

С наступлением ранних сумерек в квартирах зажигали лампы или свечи, и окна цедили унылую желтизну, вызывая мысль, что за окнами тоже уныло, неуютно, тоскливо. Владелицей дома была вдова давно опочившего чиновника. Она не утруждала себя ремонтом владения, полагая, что это сделают без нее наследники, нетерпеливо ожидавшие ее кончины. В дому жили разночинные люди: ремесленники и с недалекого базара лавочники, отставные унтеры и чиновники городских контор. Генерал Бакланов занимал квартиру на верхнем этаже, именовавшуюся хозяйкой «партаментом». Могучего сложения, он своим видом приводил в трепет жильцов дома и вызывал у них чувство уважения. В квартиру вела деревянная лестница, ступени которой скрипели, а шаткие перила предупреждали посетителей о ненадежности сооружения. Квартира состояла из двух комнат, каждая в одно окно и кухни с огромной печью.

Генерал поселился здесь всего год назад. До этого он жил на Невском проспекте, занимая квартиру, соответствующую его генерал-лейтенантскому званию. Но долгая болезнь жены, ее похороны и излишняя доверчивость и доброта обезденежили его, и он вынужден был переселиться из столичного центра на окраину.

Спустя немного времени его подстерегла и свалила тяжелая болезнь, сделав немощным и одиноким. Он лежал на широкой кровати с полным сознанием своей обреченности, с пониманием, что дни его сочтены и никакие лекари не в состоянии отвести надвигающийся конец. «Все позади, все в прошлом».

Иногда подступала нетерпимая, рвущая тело боль, словно кто резал и жег. Он стискивал до скрежета зубы. Из прокушенных губ проступала кровь. Подходил живший при нем казак седовласый — Авдей.

— Что, ваше превосходительство, болит? Может, водички или кваску?

Иногда приходил доктор, прописывал лекарство, от которого лучше не становилось. Наведывались из полка офицеры. Приносили угощение. Он слышал их голоса, от сознания, что его не забывают, помнят о его делах, становилось легче. Среди них были знакомые ему и совсем не знавшие его офицеры. О делах его слышали и многие были счастливы видеть его…

В третью среду января пришел отставной генерал Базин. Грея у печи руки, справился у Авдея о состоянии больного.

— Плохо, ваше превосходительство. Тает наш Яков Петрович.

— А что врач сказывал? Давно ли он был?

— Был давеча. Микстуру прописал да примочки приказал делать.

— Польза-то была?

— Какой там! — махнул казак рукой.

Осторожно ступая подшитыми валенками, генерал приблизился к больному, сел на скрипучий стул. Больной открыл глаза.

— Здравствуй, Яков Петрович! Разбудил тебя? Ты уж извини.

— Ничего, — едва слышно, одними губами ответил тот. — Что… нового?

— А что нового? Ничего. На дворе все метет, снегу чуть ли не по пояс. Надоела зима, хотя б скорей тепло наступило.

— Приде-ет, — выдохнул больной и устало закрыл глаза.

Скрипел на крыше желоб, скреблась о стекло ветка дерева. Казалось, будто кто-то замерзший и сирый просил обогреться. Бум-м, бум-м, — послышались удары колокола от недалекой церкви…

Ох, как долго тянулась ночь! Дул ветер, в окно сыпало снегом. В лампадном полусвете появились призрачные силуэты людей, лошади, эпизоды сражений и еще что-то и незаметно уплывали в белесовато-черный туман, живой и плотный. За ним угадывался глубокий мрак.

Потом он вспомнил родную станицу Гугнинскую и тот холм, с которого был виден изгиб Дона и плоское левобережье в весенний разлив, когда вода сливалась в далекой дали с небом, размывая линию горизонта.

Казак умирал, и просил и молил
Насыпать ему ж большой курган в голове, —

послышалась ему вдруг песня. Голоса суровые, чуть с хрипотцой. Но тут вплелись женские подголосья, зазвенели колокольчики, внося в песню тревожную печаль:

Да пущай, да пущай растет калина родная,
Да красуется она в ярких лазоревых цветах.
И пусть в этой калине залетная пташка
Щебечет порой про трудную жизнь казака,
Как жил и служил он в походах…

Он явственно слышал песню, родную, донскую… На небритую щеку скатилась слеза…

«В походах…, в походах», — эхом отозвалось последнее слово.

Он проснулся среди ночи. Сердце билось тяжелыми толчками, жесткий комок сдавил горло, бессильно повисла рука. Он хотел позвать Авдея — и не мог. Из груди вырвался глухой хрип…

С тревожным предчувствием поднялся отставной казак, поспешил к больному.

— Ваше превосходительство! Яков Петрович!..

Генерал был недвижим. Он лежал, вытянувшийся во весь свой гигантский рост, с суровым и решительным лидом.

— Преставился… Отмучился, — тяжко вздохнул казак и трижды перекрестился.

Было 18 января 1873 года.

Похороны состоялись на кладбище Воскресенского Девичьего монастыря в Петербурге. На средства, собранные по всероссийской подписке, установили памятник. Архитектор И. В. Набоков изобразил обломок гранитной скалы с наброшенной на нее казачьей буркой, папахой и другими атрибутами. На камне высечены названия всех мест сражений, в которых участвовал легендарный атаман: Браилов и Шумла, Камчик и Бургас, укрепление Вознесенское и Урус-Мартан, крепость Грозная и Карс.

В канун столетнего юбилея Отечественной войны 1812 года останки генерала перевезли в Новочеркасск. Положили в Новочеркасском соборе, в его левом приделе, рядом с героями Отечественной войны 1812 года М. И. Платовым, В. В. Орловым-Денисовым, И. Е. Ефремовым. А доставленный тогда же надгробный памятник установили неподалеку, на соборной площади, где он находится и поныне.



Скобелев яркой звездой блеснул на небосклоне XIX века, поразив мир смелыми и решительными действиями на поле брани. Глубокие знания военного дела сочетались у него с личной храбростью и умением вести войска на выполнение трудных боевых задач. Его именем были названы города, площади, бульвары. На народные пожертвования поставлен памятник в центре Москвы. В повести рассказывается о боевом пути героя, раскрываются важнейшие моменты короткой, но яркой жизни.


Повесть «Казак Бакланов» — о донском генерале. Человек исключительной силы, отваги и мужества, Бакланов отличался добрым характером и вниманием к подчиненным. В сражениях находился в самых горячих местах, вызывая у казаков бесстрашие и удаль. У врагов упоминание его имени вызывало панический страх. Казалось, его не брали ни пуля, ни сабля, ни штык. Не раз жизнь храбреца висела на волоске, трижды был ранен, но никогда не покидал строя, не добившись успеха.




Примечания

1

Табор — 600–800 человек.

(обратно)

2

Победоносцев Константин Петрович (1827–1907) — известный государственный деятель, юрист, возглавлял кафедру гражданского права в Московском университете. В последующем сенатор, член государственного совета, с 1880 года — обер-прокурор Святейшего синода — высшего церковного органа.

(обратно)

3

Остап Михайлович Дерибас, испанец по происхождению, настоящее имя — Хосе де Рибас. Будучи начальником порта в Хаджибее, руководил его постройкой, а также участвовал в строительстве Одессы, главная улица которой названа в его честь Дерибасовской. — прим. ред.

(обратно)

4

Гласис — пологая земляная насыпь перед рвом крепости для улучшения обстрела неприятеля. — Прим. ред.

(обратно)

5

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861), русский государственный и военный деятель, генерал от инфантерии и артиллерии, герой Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813–1815 годов. С 1816 года главнокомандующий в Грузии. За связи с декабристами в 1827 году был отозван с Кавказа и уволен в отставку.

(обратно)

6

Устаревшее название (от франц. tete — «голова, начало» и pont— «мост») — Прим. ред.

(обратно)

7

Дюйм — около 2,5 см.

(обратно)

8

«Донцы XIX века». Новочеркасск, 1911, с. 36–37.

(обратно)

9

Люнет — открытое полевое оборонительное сооружение, прикрывавшееся с тыла засекой или рвом.

(обратно)

Оглавление

  • ГЕНЕРАЛ СКОБЕЛЕВ
  •   ОТ АВТОРА
  •   ГЛАВА 1 ОТЧАЯННЫЙ ПОРУЧИК
  •     Экзамен
  •     В петербургском доме
  •     Знаменитый дед
  •     Университетские страсти
  •     Первые шаги
  •     Дела сердечные
  •   ГЛАВА 2 ЗНОЙНЫЙ ТУРКЕСТАН
  •     В разведке
  •     Верещагин
  •     Дуэль
  •     На волнах жизни
  •     В песках
  •     Хива
  •   ГЛАВА 3 «А ОН, МЯТЕЖНЫЙ, ПРОСИТ БУРИ…»
  •     В Испании
  •     Коканд
  •     Зов Балкан
  •   ГЛАВА 4 РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА
  •     К Дунаю
  •     Ночная вылазка
  •     Переправа
  •     К Шипке
  •   ГЛАВА 5 ПЛЕВНА, ЛОВЧА
  •     Жаркий июль
  •     Герой дня
  •     Третья Плевна
  •     Конец плевенской страды
  •   ГЛАВА 6 ЗА БАЛКАНАМИ
  •     Через горы
  •     Сражение у Шейново
  •     Василь Скобелев
  •     На Константинополь
  •   ГЛАВА 7 АХАЛТЕКИНСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ
  •     Перед дальней дорогой
  •     В Закаспии
  •     Будни
  •     Черная весть
  •     Крепость Геок-Тепе
  •     Штурм
  •   ГЛАВА 8 НА ЗАКАТЕ ДНЕЙ СВОИХ
  •     Опасный генерал
  •     Поездка в Спасское
  •     Последние дни
  •   Основные даты жизни и деятельности М. Д. Скобелева
  • КАЗАК БАКЛАНОВ
  •   В родной станице
  •   В Феодосии
  •   На побывке
  •   Накануне войны
  •   Браилов
  •   У Силистрии
  •   На реке Камчик
  •   Бургас
  •   У Адрианополя
  •   На Кубанской линии
  •   Пирушка
  •   У дальнего аула
  •   У Черного моря
  •   Снова Кавказ
  •   Боевые будни
  •   Поединок
  •   Смена
  •   Новое назначение
  •   Опасный спор
  •   Штурм Карса
  •   Пожар
  •   Конец
    Взято из Флибусты, flibusta.net