Буря в проливе
Нормандский десант
В последние дни мая и в самом начале июня германский фронт напряженно ждал начала вражеского наступления. Все прекрасно понимали, что буря грянет на ограниченном участке двухтысячекилометровой береговой линии. В расчет принималось буквально все — от приливов и отливов, ненастья и затишья до фаз лунного календаря. Однако все шло к тому, что вторжение не состоится в дни июньского полнолуния, поэтому Роммель решил отправиться в Ставку и предпринять очередную попытку повлиять на Гитлера. Он сделал все, что мог. И теперь после множества оставшихся без ответа критических докладных записок фельдмаршал добивался личной встречи с фюрером, чтобы в последнюю минуту убедить его в полной безнадежности создавшегося положения и потребовать от него решительных и адекватных действий. Гитлер уже не раз демонстрировал полное пренебрежение к его точке зрения, но Роммель пока что окончательно не поставил крест на этом человеке, опрометчиво полагая, что должен же быть предел чудовищному самомнению фюрера, и он, наконец, начнет когда-нибудь думать не только о себе, но и о своей родине и о своем народе.
Роммель отправился в Берхтесгаден, а сообщение о десантировании дивизий Эйзенхауэра застало его ранним утром 6 июня в Герлингене.
В ночь на 6 июня под прикрытием массированных ударов авиации союзники выбросили парашютные десанты севернее Карантана и северо-восточнее Кана, а утром высадили морские десанты на побережье департамента Кальвадос в устьях Вира и Орна. Ширина [242] фронта вторжения между Гавром на востоке и Шербуром на западе составила около 100 км, а главный удар англо-американские дивизии наносили в направлении Кана. Всесокрушающая мощь обрушившегося на немецкие позиции удара превзошла самые мрачные прогнозы командования. Больше всех досталось 716-й дивизии, занимавшей позиции между Орном и Виром, — ее атаковали со всех сторон парашютисты и морская пехота, бомбили бомбардировщики и штурмовики, обстреливали танки и корабельная артиллерия противника. В ходе Нормандской операции союзники применили новейшие транспортные и десантно-высадочные суда и десантировались там, где по заверениям экспертов германского ВМФ было «технически невозможно осуществить высадку из-за подводных скал и профиля береговой линии». В свое время именно это и привело к формальному отношению командования к строительству оборонительных сооружений на этом участке Атлантического вала.
Уже через несколько часов после высадки десанта на позициях 716-й дивизии не осталось ни одного неповрежденного железобетонного укрепления. Солдаты были убиты, ранены, засыпаны землей или пропали без вести, а горстка уцелевших — сильно контужены или находились в глубоком шоке. Превосходящим силам противника удалось одним ударом опрокинуть и сломить слабую оборону немецких войск. Первые драматические часы союзнического вторжения в целом были типичны для всей операции, а штаб-квартира фюрера окончательно утратила чувство реальности и уже не отдавала себе отчета в том, что на самом деле происходит на побережье залива Сены. Оставим историкам подробности дальнейшего хода Нормандского сражения, нас будут интересовать только те его этапы, в которых проявились железная воля и полководческий талант генерал-фельдмаршала Роммеля.
...Где-то в далекой ночи уже набрала полные обороты [243] военная машина союзников. На позиции Сенекой бухты опустился густой туман, в мутном небе — ни звездочки. Ненастье — это прекрасная погода для тех, кто напряженно ждет атаки с моря или воздуха. В такую погоду в небо не взлетит ни один самолет, а из гавани не выйдет ни один корабль. Даже «доморощенные аналитики» в наших окопах утверждали, что сейчас «томми» и «янки» не полезут! Маловразумительные донесения агентуры вроде бы тоже свидетельствовали о том, что вторжение не должно состояться в ближайшие дни. Прошлой ночью радисты группы армий «Б» случайно перехватили шифровку, из которой следовало о якобы уже объявленном вторжении. Понедельник 4 июня и вторник 5 июня прошли спокойно, поэтому главнокомандование с чистой совестью посчитало, что «томми или лягушатники просто нажали не ту кнопку!»...
В ночь с 5 на 6 июня, в 00.30, ночную тишину опустевшего к этому времени главного штаба группы армий «Б» разорвала пронзительная трель телефонного звонка. Дежурный офицер, лейтенант Борциковский, взял трубку и записал телефонограмму из канского пункта управления ПВО — «осуществлена высадка десанта в районе Кана и продолжается в восточном направлении». После секундного замешательства Борциковский разбудил отдыхавшего 1-го адъютанта, обер-лейтенанта Майша, и доложил: «Только что принял телефонограмму о вражеском десанте в районе Кана». Позже Майш рассказал мне, что не сомневался — это вторжение. Он сразу же связался со штабом 7-й армии — Кан входил в ее зону ответственности — и узнал, что штаб несколько минут тому назад получил донесение от зенитчиков и как раз сейчас занимается его проверкой. Незадолго до 00.01 позвонил начальник штаба 7-й армии генерал Пемзель и сообщил, что в 00.45 противник выбросил воздушный десант под Каном и Сен-Мер-Эглизом. Через [244] некоторое время раздался звонок из штаба 15-й армии, и 1-й адъютант, обер-лейтенант граф фон Арманшперг, доложил о воздушном десанте противника под Гавром.
По телефонным проводам в штабы армий полетела депеша — «Боевая готовность № 2», а это означало осуществление всех предусмотренных в таком случае уставом мероприятий: полная боеготовность в войсках, повышенная готовность армейских резервов, маршевая готовность корпусных резервов, казарменное положение для всех гарнизонов, спец-мероприятия в артиллерии и люфтваффе и комендантский час для гражданского населения.
Около 01.30 снова позвонил генерал Пемзель и беседовал на этот раз с генералом Шпайделем. По поступающим из штаба 7-й армии донесениям можно было судить о том, что союзнический десант — это начальная фаза войсковой операции противника. 7-я армия уже бросила в бой местные резервы. Под Каном к ликвидации вражеского десанта приступила 21 -я танковая дивизия генерала Фойхтингера, а на восточном побережье полуострова Котантен, под Сен-Мер-Эглизом, в бой вступила 91-я парашютно-десантная дивизия генерала Фаллай. Когда Фаллай возвращался в расположение дивизии после срочно созванного совещания дивизионного и армейского руководства, то попал в засаду и был убит в бою, а его штаб и КП захватили британские десантники. Под Гавром 15-я армия нанесла контратакующий удар по позициям американских десантных дивизий. В зоне ответственности 84-й пехотной дивизии союзнические парашютисты приземлились прямо в расположении дивизионного КП и были практически сразу же уничтожены, хотя отдельные группы оказывали сопротивление в течение светового дня.
Главнокомандующий экспедиционными войсками в Голландии подтвердил абсолютный «штиль» на вверенном [245] ему участке фронта. А в связи с тем, что не поступало никаких известий из зоны Канала, достаточно остро встал вопрос использования оперативных резервов танковой группы «Запад», то есть резервов ОКБ. Командующему танковой группы «Запад» генералу Гейру фон Швеппенбургу, подчинялись все танковые соединения, но только организационно и дисциплинарно, зато в оперативном подчинении находилась только часть танковой группы, а остальные напрямую подчинялись ОКБ. Ни начальник штаба, ни главнокомандующий группой армий «Запад» фон Рундштедт не имели права даже «дотронуться» до учебной танковой дивизии и 12-й танковой дивизии Ваффен СС «Гитлерюгенд».
Между 03.00-04.00 командование 7-й армии сообщило о предпринимаемой противником высадке с моря под прикрытием корабельной артиллерии в районе Лион-сюр-Мера и восточнее, в районе Граншампа. Под ураганным огнем главных калибров союзнического ВМФ вскоре оказались батареи береговой артиллерии Шербура и прибрежной зоны. Регулярно поступавшие донесения позволяли утверждать, что именно здесь обозначилось направление главного удара союзников, а вместе с ночным воздушным десантом и продолжающейся высадкой морской пехоты это свидетельствовало об открытии «второго фронта» в Европе.
Начальник штаба группы армий «Б» Шпайдель в этот момент испытывал некоторые сомнения и еще не был до конца уверен в том, что «большое вторжение» состоялось. Впрочем, он не был одинок в своем заблуждении, и многие высокопоставленные офицеры считали высадку десанта в бухте Сены «пробой сил» союзников. О некотором благодушии, царившем в рядах немецкой армии, свидетельствуют слова 1-а главнокомандующего фон Рундштедта: [246]
— Черт побери, но это же просто смешно! Так вторжение не начинают, и к тому же в такую погоду...
Справедливости ради нужно заметить, что союзнический десант ввел немецкое главнокомандование в состояние прострации. Армейские и флотские метеорологи в один голос утверждали, что «погодные условия категорически не позволяют осуществить высадку в обозримом будущем». Этот долгосрочный прогноз появился на свет в тот самый момент, когда Эйзенхауэр мастерски захватил плацдарм в Нормандии и развернул активные боевые действия согласно тщательно разработанному плану и при впечатляющем взаимодействии всех родов войск. Немцы недооценили противника даже в этом аспекте. Погода и в самом деле была ненастной: сильная облачность, туман, нулевая видимость и шторм. В течение нескольких дней до начала вторжения в штабы не поступала информация от подразделений воздушной и морской разведки. К этому времени противник имел абсолютное превосходство в воздухе, а сторожевые катера немцев не покидали стоянок из-за штормового предупреждения и сильного волнения на море. Даже Роммель доверился вполне благоприятным заключениям «квалифицированных экспертов» и отправился в Германию. Так в рядах немецкой армии не оказалось, возможно, единственно нужного ей в этот решающий час офицера, обладавшего бесценным даром находить выход из совершенно безнадежного положения.
Приказ Гитлера
В первые часы вторжения ОКБ занимало выжидательную позицию и вело себя так, как уже давно привыкло это делать — «милостиво» позволяло информировать себя о ходе событий. Военное руководство принимало донесения к сведению и таинственно хранило свое авторитетное мнение при себе.
Когда Роммель и 1-а группы армий «Б» полковник фон Темпельхоф отправились в Германию, 1 -и адъютант Майш разработал проект приказа о передислокации учебной танковой и 12-й танковой дивизии СС в район Кана. Вначале Шпайдель категорически отказался подписывать документ. Не исключено, что генерал руководствовался нежеланием лишиться единственных резервов сразу же после начала вторжения. Тогда Майш напомнил ему о главном тезисе оборонительной тактики Роммеля — предпринимать попытки сбросить противника в море непосредственно во время высадки. Дальнейшие события показали, что сражение под Каном достигло своей критической точки уже к 7 июня, и без подключения к операции обеих резервных дивизий была бы наголову разбита 21 -я танковая дивизия, ведущая тяжелые оборонительные бои в этом регионе. После долгих размышлений генерал Шпайдель тщательно отредактировал проект приказа и подписал его между 05.00 и 05.30. Около 06.30 удалось связаться с маршалом в его имении в Герлингене и доложить о событиях во Франции. Роммель сообщил, что уже во второй половине дня вернется на свой КП в Ла-Рош-Гюйон.
Примерно в 10.00 в штабе зазвонил телефон прямой правительственной связи. Майор Фридель из ОКБ в нарушение установленной субординации, минуя такую инстанцию, как главнокомандующий группой армий «Запад» фон Рундштедт, передал категорический приказ фюрера «немедленно остановить перемещение [248] резервных дивизий». Кроме этого, Шпайделю вменялось в обязанность доложить об исполнении «приказа фюрера» в ОКБ и фон Рундштедту. Между тем положение действительно стало угрожающим, и оборонительные порядки Кана требовали срочного подкрепления. Приказ ОКБ был наиболее типичной практикой командования по телефону, из безопасного далека, удобного кресла и с чашечкой чая в руках. Шпайдель под любым мало-мальски благовидным предлогом пытался затянуть выполнение приказа, так что в итоге обе дивизии прилично продвинулись вглубь канского региона. Но, в конце концов, дивизионные командиры получили-таки этот злополучный приказ и остановились буквально в двух шагах от поля боя. Весь день 6 июня резервные дивизии простояли в полной боеготовности, а рядом, почти что на их глазах погибала 21-я танковая...
Принимая это решение, «стратеги из ОКБ» сделали вид, будто не было печального опыта вражеского десанта на Сицилию и в Салерно. Ничему не научил их и горький урок поражения на плацдарме Неттуно. С тех пор наши люфтваффе окончательно «поиздержались», а противник научился преодолевать неизбежный кризис первых дней оборонительных боев за плацдарм. К тому же в Нормандии ему уже не только не угрожала, но даже и не докучала германская авиация — несколько собранных с миру по нитке эскадрилий люфтваффе были уничтожены в первые же дни наступления. К вящему ужасу немецкого фронта небо Франции стало небом союзников!
Где же был Роммель?
В книге «Офицеры против Гитлера» Фабиан фон Шлабрендорф сообщает интересные подробности того, что происходило в это время в штаб-квартире фюрера и как Ставка относилась к событиям на побережье Северо-Западной Франции:
— Начальник оперативного отдела группы армий «Запад», генерал Хойзингер, выступил с докладом о военном положении перед вызванными на совещание к Гитлеру командующими армиями Восточного фронта. Среди прочего он заявил, что «на Западе никто не сомневается в том, что удастся «связать» англичан и американцев на полуострове Котантен. Не может быть и речи о прорыве в долину». Это опрометчивое заявление основывалось на ложной предпосылке, что «в принципе вторжение возможно только в случае невероятного стечения обстоятельств». Что подразумевалось под этими словами мне объяснил Тресков, который в свою очередь узнал это от генерала Шмундта, адъютанта фюрера по сухопутным войскам. Когда на рассвете 6 июня началось вторжение, немецкая сторона испытала форменное потрясение — никто не ожидал активных действий в это время. Несмотря на объявленное Гитлером «казарменное положение», Роммель тайно вылетел в Ульм, на празднование дня рождения своей жены. Его начальник штаба «сел на телефон» и принялся разыскивать командира, чтобы сообщить о происходящем. Одновременно по инстанции был отправлен рапорт в ОКБ. Дежурный офицер не рискнул будить Йодля в столь ранний час, поэтому тот узнал о вторжении только к 09.00 утра. В свою очередь Йодль подождал еще один час и около 10.00 известил Кейтеля. Они честно выполнили строгий приказ «не будить отдыхающего фюрера» и сами ничего не предпринимали в это время. Так что о событиях в Нормандии Гитлер узнал только из послеобеденного доклада. Крепкий сон фюрера дорого обошелся нашим войскам. Дело в том, что сразу же за позициями Атлантического вала стоял танковый корпус, в задачу которого входило атаковать противника в момент высадки и сбросить его в море. Командир корпуса не подчинялся Рундштедту или Роммелю — приказ о введении корпуса в бой мог отдать только фюрер. Только в 14.00 Гитлер бросил корпус в бой, но драгоценное время [250] было уже упущено. Кроме этого, значительная часть авангардной группы была уничтожена вражеской авиацией, так что танкисты контратаковали с опозданием и без присущего им боевого азарта...
У меня нет достаточных оснований, чтобы усомниться в достоверности приписываемых Хойзингеру и Йодлю слов и поступков, но со всей ответственностью заявляю: все, что написано Шлабрендорфом об обстоятельствах поездки Роммеля в Германию, ложно от первого до последнего слова. В телефонном разговоре с Йодлем генерал-фельдмаршал выразил намерение отправиться в Оберзальцберг для обсуждения положения на Западном фронте. Кроме этого, во время очередного разговора Роммель получил официальное разрешение начальника оперативного отдела ОКВ выехать в Ульм на день рождения жены. Одновременно Роммель испросил разрешения на аудиенцию у фюрера. Эта просьба была удовлетворена и встреча была назначена на 7 июня в Берхтесгадене. Роммель доложил о поездке маршалу фон Рундштедту и также не встретил возражений. Стоит ли говорить о том, что он не «тайно вылетел в Ульм», а выехал на автомобиле — Гитлер еще давным-давно издал специальный указ, запрещающий главнокомандующим пользоваться самолетами из-за уже абсолютного господства союзников в воздухе. Вместе с ним в эту поездку отправились полковник Темпельхоф, 1-а группы армий, и гауптман Ланг, адъютант командующего.
Первый телефонный звонок из Франции раздался в имении маршала в день вторжения — 6 июня. Фрау Роммель рассказала мне, что слышала, как муж взял трубку и сказал: «Да, Шпайдель, что нового?» Начальник штаба рассказал ему о десанте, добавив, что до сих пор не понятно, что это такое — вторжение или отвлекающий маневр; он уже принял необходимые меры и маршалу можно не торопиться, а дождаться еще одного звонка. «Муж сразу же сказал, что немедленно выезжает. [251] Я помогла ему собраться, а он уведомил об отъезде во Францию штаб-квартиру фюрера. Мой супруг очень нервничал, и я назвала бы его тогдашнее состояние каким угодно, но никак не оптимистичным...»
По пути в Нормандию Роммель позвонил в штаб группы армий из Реймса и уже вечером первого дня вторжения был на своем КП. Когда в Ла-Рош-Гюйоне маршал увидел штабную карту с диспозицией немецких и союзнических войск, то едва оказался в состоянии произнести: «Невероятно...» Впрочем, он тут же добавил, что полностью одобряет все действия, предпринятые Шпайделем в его отсутствие и вряд ли сам избрал бы другую тактику, будь он на месте с начала вторжения.
После расширения и последовавшего объединения трех захваченных плацдармов, при условии абсолютного воздушного господства, обеспечении регулярной высадки свежих дивизий в искусственном порту Авранша и подавляющего превосходства в технике первый этап «Сражения за Францию» безоговорочно остался за союзниками. «Под колпаком» вражеских ВВС оказались весь фронт вторжения и глубокий тыл германских войск.
В светлое время суток и при летной погоде стали совершенно невозможны любые перемещения немецких войск по улицам и дорогам Нормандии. Когда Геринг получил первые донесения с фронта, то немедленно связался со штаб-квартирой группы армий «Запад» и потребовал «не нагнетать истерию по поводу вражеского превосходства в воздухе, поскольку у них физически не может быть такого количества самолетов».
Министерство пропаганды избрало «особую тактику» оповещения общественности о событиях в Северо-Западной Франции. Правдоподобные сообщения безжалостно вымарывались цензурой Геббельса как [252] «противоречащие здравому смыслу и не соответствующие общей концепции рассмотрения проблемы». И только после того, как до Берлина дошли слухи о том, что «Потемкинский вал» — так окрестили Атлантический вал фронтовики — не устоял, Министерство пропаганды с видимой неохотой стало сообщать об истинном положении дел на Западном фронте. По мере ухудшения ситуации поток информации стал ослабевать и перемещаться на последние страницы газет, а первые полосы заняли хвалебные и как всегда преувеличенно оптимистичные репортажи о начале боевого применения пресловутого «оружия возмездия» — «Фау» — и нанесении первых ракетных ударов по Великобритании.
Оказалось, что во время нашего майского разговора Роммель даже несколько преуменьшил чудовищную диспропорциональность соотношения сил немецких и союзнических ВВС. К началу высадки десанта воздушный флот генерала Шперле насчитывал 320 самолетов, большая часть которых была сбита уже в первую неделю боевых действий. Бывали дни, когда над вражескими позициями не появлялось ни одного бомбардировщика люфтваффе. Небо безраздельно принадлежало союзникам, как, впрочем, и море. Первое время германский ВМФ еще пытался оказывать слабое сопротивление, потом боевые корабли появлялись все реже, а к концу июня вообще перестали показываться у берегов Нормандии. На суше союзники умело пользовались своим преимуществом в танках и артиллерии и совершенно невообразимым для немецкой армии образца 1944 года боепитанием.
Союзники со всей тщательностью подготовились ко дню «Д». Их подавляющее преимущество выражалось в организации подвоза снабжения, максимальном использовании производственных мощностей города-порта Гавра и искусственных портовых сооружений Авранша, временных взлетно-посадочных полосах [253] из залитых бетоном арматурных сеток для истребительно-бомбардировочных армад и других технических новшествах.
Такое положение дел вызывало гнев и недоумение на переднем крае. Фронтовики с возмущением констатировали, что их опять бросили в неравный и заведомо проигранный бой. Только неимоверное напряжение всех сил, мужество и массовый героизм войск приводили к незначительным успехам на отдельных направлениях. Каждый день противник бросал в бой свежие дивизии и становился сильнее. Вооруженные силы рейха таяли на глазах. Роммелю и Рундштедту оставалось только уповать на запланированную фюрером поездку на Западный фронт и надеяться, что Гитлер своими глазами увидит отступающие по всему фронту под давлением противника обескровленные немецкие дивизии и изменит, наконец, свое отношение к происходящему.
Гитлер на фронте вторжения
17 июня, через 11 дней после начала вторжения, спецпоезд фюрера прибыл в Марживаль, севернее Суасона. Еще в 1940 году во время подготовки к несостоявшейся операции вторжения в Англию, известной под кодовым названием «Морской лев», здесь был оборудован КП фюрера. Вместе с Гитлером во Францию приехал и генерал-полковник Йодль. Разгневанный диктатор прибыл сюда в поисках «козлов отпущения». Он даже не сомневался в том, что причины неудач кроются не в подавляющем превосходстве врага, а «в преступном легкомыслии фронтового руководства».
Фон Рундштедт доложил, что все три рода войск, армия, авиация и флот, значительно уступают союзникам. [254] Абсолютное господство противника в воздухе и на море не позволяют своевременно вводить в бой подкрепление, или же ОКБ попросту запрещает передислокацию соединений, как это было в случае с резервными танковыми дивизиями.
Потом к дискуссии подключился Роммель и подробно охарактеризовал положение на фронте. Он не сомневался в скором падении Шербура и предугадал направления главных ударов союзников в будущем — уже обозначившиеся попытки прорыва через Сен-Ло на юг, к Парижу, или прорыв под Авраншем в целях отторжения Бретани. Маршал сделал однозначный вывод: успешная оборона позиций при имеющемся соотношении сил категорически исключена. Поражение во Франции может привести к непредсказуемым последствиям для всего фронта в целом. Чтобы только контролировать ситуацию в ее нынешнем состоянии, необходимо достаточное подкрепление — танки и как можно больше самолетов.
Роммель воспользовался представившейся возможностью и высказал свои соображения о предотвращении в будущем беззаконий СД по отношению к гражданскому населению. Он напомнил Гитлеру, что трагедия Орадура{30} всколыхнула Францию и вызвала волну возмущения и ненависти к немцам. Гитлер грубо оборвал маршала:
— Не суйте свой нос в проблемы, которые не имеют к вам ровным счетом никакого отношения. Чем размышлять о дальнейшем ходе войны, занялись бы лучше фронтом вторжения...
Потом, не давая никому возможности вставить хотя бы одно слово, долго и неконструктивно говорил [255] фюрер. Он опровергал очевидные истины, оспаривал число боеспособных союзнических дивизий, не соглашался с оценкой положения и всячески преувеличивал достоинства и возможности «Фау», первое боевое применение которых состоялось за сутки до этой встречи. Общий вздох разочарования послышался в комнате для совещаний, когда ответственный за «оружие возмездия» генерал, отвечая на вопрос Гитлера, доложил, что невозможно произвести прицельный залп по плацдарму без угрозы для безопасности собственных войск, поскольку допустимое отклонение ракет от цели составляет 20 км. В этих словах прозвучало невольное признание того, что вряд ли возможен прицельный обстрел баз вторжения и в самой Англии.
Обстановка стала еще более драматичной, когда маршал, не стесняясь в выражениях, высказал все, что он думает о люфтваффе. Гитлер устало и отрешенно произнес:
— Не хочу ничего слышать о люфтваффе Я отношусь к числу тех, кто стоял у истоков наших ВВС, и, к сожалению, еще и числу тех, кто был самым жестоким образом обманут относительно их истинных возможностей. Мне все время называли ложные цифры и нереальные сроки.
Вопреки очевидным доказательствам, Гитлер не желал ничего слушать о подавляющем превосходстве противника, спрятав за удобной формулировкой, — «такого не может быть никогда» — свою неспособность разобраться в обстановке. Тогда без лишней аффектации Роммель несколькими фразами поставил диктатора на место:
— Мой фюрер, я уже очень давно просил вас, чтобы кто-нибудь из вашего окружения или из числа обладающих достаточными полномочиями чинов ОКБ, люфтваффе или флота побывал на фронте, чтобы собственными глазами увидеть происходящее. Слава Богу, это, наконец, произошло, и теперь я могу заявить: фронт уверен в том, что все наши беды происходят [256] оттого, что нами командуют «кабинетные полководцы»!
Гитлер был настолько обескуражен такой откровенностью, что даже не нашелся что ответить. Он сделал вид, что принял к сведению последнее замечание Роммеля и пообещал прислать подкрепление. Он снова, как это уже было 1 апреля в Бергхофе, во время встречи с Шпайделем, завел разговор о «1000 ждущих своего часа истребителей». Они так и не появились на фронте тогда, никто не ждал их и сейчас. Уже в самом конце совещания фюрер охарактеризовал положение на Восточном и Юго-Восточном фронтах как «вполне стабилизировавшееся» и безапелляционно заявил, что «новые реактивные истребители и ракеты «Фау» уже в ближайшее время окончательно решат вопрос выхода Великобритании из войны».
Эта первая и единственная встреча с верховным главнокомандующим вермахтом на фронте вторжения продолжалась почти 7 часов. Через два дня было запланировано еще одно совещание с фронтовыми командирами на КП группы армий «Запад», но уже на следующий день Гитлер и сопровождавшие его лица вылетели в Берхтесгаден. Начальник генерального штаба группы армий «Запад» генерал Блюментрит не без иронии назвал причиной столь поспешного отъезда фюрера взрыв «заблудившейся» на несколько десятков километров «Фау» рядом с железобетонным фюрербункером.
Как и следовало ожидать, обещанное подкрепление так никогда и не появилось на фронте. Союзники захватили Шербур, а потери германских войск беспрецедентно возросли. Через неделю после совещания в Суасоне, 25 июня, началось контрнаступление русских на Восточном фронте, скоординированное с одновременным наступлением союзников на Западе. Это привело к тому, что центральный Восточный фронт рухнул, и теперь ОKB бросало все резервы в [257] образовавшуюся брешь, чтобы избежать окончательной катастрофы. В Ставке стало хорошим тоном считать Западный фронт второстепенным и приводить его в качестве примера «нерасторопности руководства и вялости войск». Правдивые слова Роммеля не понравились диктатору и привели к тому, что он и его военные советники практически перестали интересоваться действительным положением дел на Западе. От фронта им были нужны только своевременные сводки и рапорты, да и в них они умудрялись видеть только то, что хотели увидеть.
Задолго до трагедии на Нормандском фронте нечто подобное довелось пережить Гудериану в России. В канун Рождества 1941 года он умолял фюрера дать разрешение отступить от Тулы, но тот был непреклонен. Вот что написал генерал об этой встрече:
— Они не верят ни одному нашему донесению, потому что давно сомневаются в нашей правдивости. Они устраивают дурацкий переспрос, хотя на самом деле и знать ничего не желают! Ни Кейтель, ни Йодль, ни Гитлер не провели и одного дня на фронте за всю русскую кампанию. Когда я закончил доклад, в кабинете воцарилось ледяное молчание. Тогда я продолжил: «Я вижу, что меня не пожелали понять». Потом предложил фюреру заменить его советников на фронтовых командиров. Это предложение и стало причиной последовавшей через несколько дней отставки. Там, среди властей предержащих нет и не может быть друзей. В лучшем случае можно рассчитывать на молчание некогда хорошо относившегося к вам лица!
В Ставке ничего не изменилось за три прошедших года. Разве что положение на европейском театре военных действий стало значительно хуже, чем было на русском фронте холодной зимой 1941 года. Понять нужды фронта, услышать биение его пульса мог только тот, кто проливал свою кровь в окопах, кто на изрытом снарядами поле боя умирал вместе со своей ротой под ковровой бомбардировкой, кто отбивал атаки под ураганным огнем тяжелой артиллерии, за кем [258] как злобные фурии охотились штурмовики. Понять фронт мог только фронтовик! Даже малой толики фронтового опыта было бы достаточно, чтобы действовать иначе, чем это делал Гитлер. Но, увы, штаб-квартира фюрера была страшно далека от реалий фронтовой жизни — в «Волчьем логове» и «Орлином гнезде»{31} властвовали холодность, заносчивость и непрофессионализм, а канцелярщина подменила живой опыт!
Первые три недели «Битвы за Францию» я провел рядом с Роммелем и часто сопровождал его во время поездок по фронту. В моих блокнотах он ставил сокращенную подпись в виде витиеватой «Р» в знак согласия с написанным. Я надеюсь, что три фронтовых репортажа, которые я отправил в Германию летом 1944 года, позволят читателю увидеть войну глазами солдата и понять, каких подчас сверхчеловеческих усилий стоили победы вермахта, сколько тягот, лишений и суровых испытаний выпало на долю наших парней во Франции.
«ЖИЗНЬ ПОД ТАНКАМИ»Канский фронт, 14.06.1944.
Над полем боя повисли косматые клубы дыма. Воздух загустел от пыли и пороховой гари. Выстрелы рвут его в клочья, а земля под ногами корчится в судорогах от мощных разрывов вражеских снарядов. Чрево [259] матери-земли изъязвлено тысячами глубоких воронок. Небольшая роща исчезает прямо на моих глазах — чей-то гигантский стальной кулак как спички ломает столетние деревья, вбивает их в землю, перемалывает в труху. Все вокруг дрожит и вибрирует. Огненный шквал вздыбливает землю, она с утробным стоном разверзается и извергает в небо фонтаны месива из камней, грязи и смертоносного металла. Убийственной силы смерч обрушивается на наш передний край — с диким ревом, воем и шипением проносятся тысячи иззубренных осколков, а потом укладываются прямо у наших ног как свора голодных, почуявших кровь псов.
Мимо на надсадно ревущем мотоцикле проносится связной. Лица не разглядеть — одна сплошная корка из пыли, грязи и пота, да бешено сверкающие глаза. На рассвете наша пехота контратаковала, и я хорошо вижу невдалеке тела англичан, много тел. Ветер доносит хриплые стоны тяжелораненых британцев. Под огнем союзнических батарей наши санитары делают им перевязку — так велит неписаный закон «фронтового братства».
«Мертвая зона» начинается сразу за нашим передним краем. Там нет места для живого — только воронки, груды земли и трупы. Я сижу на корточках в узкой стрелковой щели рядом с десятками немецких солдат. Здесь, глубоко под землей, они проводят фронтовые дни и ночи. Прислушиваются, спят, ждут... Когда же «томми» опять полезет вперед?
За нашей спиной лежит Кан — пылающий, истекающий кровью город. Корабельная артиллерия союзников опустошила его некогда аккуратные улочки. Теперь на месте аккуратных нормандских жилищ дымятся развалины, и прожорливое пламя облизывает стройные силуэты городских церквей. Как стаи воронья непрестанно кружат над руинами безвинно замученного города эскадрильи вражеских бомбардировщиков [260] и штурмовиков в непрестанных поисках свежей крови. Над шпилем удивительным образом уцелевшего собора клубится тошнотворный чад. Умирающий Кан...
Не хочется покидать такое надежное и привычное укрытие. Но тут передо мной с оглушительным треском разрывается граната, и облако пыли на какое-то мгновение укрывает меня от вражеских наблюдателей. Мне нужно попасть к чудом уцелевшей группе деревьев на той стороне луга, и я решаюсь на перебежку. Рывок, и вот уже я ныряю в густое облако из испарений, пороховых газов и пыли, падаю, сворачиваюсь в клубок обнаженных нервов, кубарем качусь вперед и распластываюсь на земле. Боже мой, как хорошо ощутить землю в своих объятиях, крепко прижаться к ней, впиться губами в ее истерзанное тело и слиться с ней, ощущая только, как проносятся над взмокшей спиной смертоносные кусочки железа. Последний рывок, последняя перебежка — и я у цели. Танк прекрасно замаскирован, и уже с расстояния в дюжину метров ни за что не определишь, где здесь куст, а где грозная боевая машина!
— Где командир?
— Там, под танком...
Становлюсь на колени, отодвигаю легкий броневой лист и энергично протискиваюсь в узкий лаз подземного укрытия. Вижу поблескивающие в полутьме, выжидательно разглядывающие меня глаза. После очередного залпа тяжелыми фугасами по танковой позиции у меня нет сил вымолвить хотя бы слова приветствия. Я всецело отдаюсь чувству защищенности и покоя. От бешеных ударов пульса гудит как медный котел голова, а сердце готово выскочить из груди. Мир, тишина и надежность упрятанного глубока под землей спасительного убежища быстро приводят меня n чувство. Я представляюсь и докладываю, что привело [261] меня на этот необычный полковой КП. Наконец, раздается хорошо знакомый мне и легко узнаваемый, чуть ироничный голос командира:
— Здравствуйте, Кох. Что ж, мир тесен. Довелось еще раз свидеться. Помните Тулу.
— Так точно, герр полковник. С тех пор мы научились любить утробу своих танков.
В России танки укрывали нас как курица крыльями своих цыплят! Помню, у меня да и у других были изодраны гимнастерки — таким узким был просвет между землей и днищем танка и укрываться там можно было только в лежачем положении. Но все равно здесь уютно: пять человек лежат на земле, плотно прижавшись друг к другу. Укрытые маскировочными сетками опорные катки и две небольшие земляные насыпи спереди и сзади корпуса не выпустят наружу и слабого луча света. Тускло светит ручной фонарик, и я уже различаю лица в полутьме. Командир водит пальцем по карте с множеством символов, отметок и цифр. И рассказывает, рассказывает. В скупых на подробности солдатских словах перед моими глазами оживают картины жестоких и напряженных боев последних дней...
...Мне рассказывали о танковом сражении севернее Кана: о маневрировании, поисках позиции для атаки и благоразумном отступлении для перегруппировки. Я услышал ликующие возгласы экипажей, одержавших свою первую победу; увидел горящие как факелы вражеские танки. Наши танкисты собрали щедрую жатву. Стальные колоссы Монтгомери горели хорошо — будь то «Шерманы» или «Черчилли» — и с каждым днем число наших побед возрастало! Но и нам приходилось платить за победу дорогой ценой — ценой героической гибели наших парней. Закончились первые стычки и пошла война на уничтожение. Танки зарылись в плодородную землю Нормандии и ждут своего часа. Их укрытия разыскивают эскадрильи [262] вражеских бомбардировщиков и штурмовиков, по позициям бьет тяжелая артиллерия, а противник перебрасывает все новые и новые дивизии. Что ж, их здесь ждут...
— Где наш передний край?
— 60 метров отсюда. На той стороне опушки леса.
— А противник?
— Не дальше 400.
Я возвращаюсь назад во время короткого затишья, снова ползу от воронки к воронке, минуя вражеские трупы. На востоке догорает день, уже проявился расплывчатый силуэт луны за облаками. Над полем боя стоит оглушительная тишина. Неужели в этом инфернальном мире птицы больше не благословляют уходящий день своими вечерними руладами? На какое-то мгновение мне показалось, что я услышал нежные соловьиные трели. Но только на одно мгновение, потому что почти сразу же прогремели залпы «благодарственного молебна» британцев на сон грядущий. И я снова превратился в сотрясаемую взрывами плоть на содрогающейся земле. Я метнулся в щель, увидев, как зарево огня поднялось над «танковым лесом». Там снова разверзся ад. Я подумал: разве нет предела человеческой выносливости и терпению? Они живут под танками и «берегут» себя для грядущих боев. А спроси у них, что такое подвиг, они затруднятся ответить.
ПОД УРАГАННЫМ ОГНЕМ
Дивизионный КП южнее Кана. 13.07.1944.
Раскаты орудийного грома, пронзительный вой мин, оглушительные разрывы снарядов и бомб, лязг [263] гусениц и сухое стаккато автоматных и пулеметных очередей сливаются в какофоническую музыку войны. Она ввергает тебя в состояние оцепенения и напряженного ожидания, она заставляет тебя ощутить, что ты больше не принадлежишь самому себе...
На полях Нормандии развернулось ожесточенное сражение войны на уничтожение. Рядом со мной стоят офицеры, воевавшие здесь во время 1-й мировой. Один из них пристально вглядывается в объятый огнем и дымом пожарищ передний край нашей обороны и задумчиво произносит:
— То же самое было и во Фландрии в восемнадцатом году. Но иногда мне кажется, что сегодняшняя война приняла еще более ожесточенный характер
На самой линии горизонта, в туманной дымке уходящего дня легко можно различить горящую деревню и разрушенное здание аэропорта Карпикет на западе, в пяти километрах от Кана. В середине прошлой недели сюда просочились британские и канадские танки. С пятницы на субботу союзники предприняли концентрический штурм города и за считанные часы превратили некогда цветущий Кан в сплошные развалины.
Наши войска вели тяжелые оборонительные бои под ураганным огнем противника. Враг со всей очевидностью дал понять, что это не обычная война, а война на уничтожение, когда только за одни сутки боя, в воскресенье, выпустил по нашим позициям на ограниченном участке фронта 80 000 фугасных, осколочно-фугасных и осколочных гранат. С той же яростью и при массированной поддержке полевой артиллерии и корабельных орудий враг нанес удар западнее Кана в направление Мальто и Этервиля с целью захвата переправ через Орн. Танковым армадам союзников удалось глубоко вклиниться в боевые порядки нашей обороны. Еще не угас огонь германского сопротивления на позициях западнее и севернее Кана. [264]
Наши парни сражаются до последнего патрона, до последнего человека и до последней капли крови. Они не спрашивают, как повлияет на положение фронта их яростная борьба и...неминуемая смерть. Они честно выполняют свой солдатский долг.
В ОКОПАХ НА ВЫСОТЕ «112»
Фронт юго-восточнее Кана. 15.07.1944.
Мы стоим, сильно пригнувшись в отрытых по плечи окопах высоты «112», ставшей ареной ожесточенных боев последних недель. Измочаленный осколками редкий кустарник скрывает нас от прямого наблюдения со стороны вражеских постов. До их передовых позиций рукой подать — каких-то 200 метров. Скрючившись в «земляных норах», враг так же, как и мы, пристально разглядывает наш передний край. Я стою в первой линии окопов держащей здесь оборону пехотной дивизии. На моих часах — 08.45. Местность просматривается на несколько десятков метров — еще не успел до конца рассеяться утренний туман, и моросит мелкий летний дождь. Только благодаря плохой видимости противник не обнаружил наших перемещений и не обрушил на нас шквальный огонь своих батарей. День за днем стальной кнут тяжелой артиллерии опускается на наши позиции, круша и перемалывая все живое и мертвое на изрытых глубокими воронками склонах высоты. Рядом в окопах сидят на корточках гренадеры танковой дивизии Ваффен СС — они сменили своих товарищей, сражавшихся в этом аду трое суток.
Авиация противника исключила всякую возможность [265] перемещения в регионе Кана. Мы долго ждали благоприятного прогноза погоды, и, наконец, метеорологи дали «добро». Не опасаясь вражеских истребителей, мы рванули вперед на грузовиках повышенной проходимости, а тем временем в штаб пришло донесение, что наши войска только что отбили позиции обратного ската высоты «112» в ночной контратаке. Мы проникались духом недавнего сражения — мчались мимо искореженных обугленных остовов грузовиков, лавировали между воронками, проезжали через разрушенные и обезлюдевшие нормандские селения. Специально остановились рассмотреть «лисью нору» — индивидуальную стрелковую ячейку британцев. Все дороги были искромсаны бомбами, мы объезжали завалы и искали обходные пути. Здесь проходил передний край британцев.
Перед нами медленно вырастала громада холма. Обугленный, истерзанный лес на западном склоне, казалось, в немом крике простер изломанные руки-ветви к безжалостным свинцовым небесам. Мы медленно шагали вперед по полю смерти, настороженно озираясь по сторонам. Только этот крутой склон разделял сейчас нас и наших врагов. Мы с опаской прислушивались к редким выстрелам — к этому постоянному напоминанию врага о том, что смерть совсем рядом. Каждый шаг вперед обострял предчувствие близкой опасности. В ожесточенных боях за господствующую высоту «112» пролилось немало крови, и враг не зря предпринимал одну попытку за другой — с вершины открывается прекрасный вид не только на лежащие как на ладони немецкие позиции, но и глубоко в тыл наших войск. Сейчас на земле не осталось «живого места» — и вся она превратилась в одну сплошную рану, испещренную глубокими бороздами, изъеденную воронками, украшенную зловещими блестками смертоносных осколков на пожухлой траве. Кто знает, что выпало на долю этих мальчишек в [266] мундирах вермахта? С чем можно сравнить дьявольскую силу рвущей барабанные перепонки какофонии ураганного огня? С землетрясением?.. Камнепадом?.. Лавиной?..
Мы подошли к стрелковым позициям защитников высоты. Можно пройти в двух шагах и не заметить тщательно замаскированные «щели» — присутствие солдат выдают брезентовое полотнище, котел полевой кухни и лежащее перед брустверами взведенное оружие. Здесь не принято много разговаривать — здесь понимают друг друга с полуслова.
Из укрытия мы внимательно разглядываем «ничейную землю» между нашими окопами и передним краем противника. Совсем рядом проходит трасса Кан — Лизье — Эвре. Прямо перед НП стоит подбитый немецкий танк. Германские танкисты дорого продали свои жизни — поодаль замерли 4 сожженных длинноствольных «Шермана». Два из них шли бок о бок, когда бронебойные снаряды разворотили их бронированное нутро. Взрыв и детонация боекомплекта швырнули их навстречу друг другу. Так, сцепившись гусеницами, они и сгорели, сплавившись в двухбашенный монстроидальный сверхтанк с развернутыми в противоположные стороны орудиями. Магистраль, разбитая тяжелыми авиабомбами, ныряет в искромсанный лес. Слева виднеется Мезон-Бланш, что в переводе означает «белый дом», а еще левее — географические пункты с совсем уже мирными названиями: «le bon repos» («к мирному покою») и «la grace de dieu» («милость божья»).
Просто не верится, что нам удалось спокойно осмотреть окрестности. Двое суток тому назад мы уже попытались подобраться к высоте «112», но тогда яростный заградительный огонь противника не позволял нам и носа высунуть из укрытия. Эти позиции уже несколько раз переходили из рук в руки. Британцы дважды сидели в тех самых окопах, из которых мы внимательно разглядываем сейчас их боевые порядки. [267]
После многочасовой артподготовки они на какое-то время выбивали нас из траншей, но несли при этом такие потери, которых до сих пор не знала английская армия. Потеря высоты не обескуражила наших. Они накопили сил, преодолели сплошную огневую завесу и отбили позиции, чтобы снова отступить под давлением превосходящих сил противника и снова вернуться...
Теперь передний край снова проходит через вершину «112». Нам стало ясно, что значит для нашей армии эта невзрачная высота, когда солнце разогнало облака в небе над нашим тылом. Умытые дождем долины притягивали взгляд, а кристально чистый воздух, казалось, приближал далекую перспективу. Там на юге Фалез и Тюри-Аркур, там через луга и леса Нормандии несет свои воды Орн. Туда рвется враг — ему нужна река, переправы и плацдармы. Высота «112» стала символом кровавого сражения за Кальвадос. Война зверски изуродовала ее. Тяжелые бомбы выкорчевали тенистые дубравы, а тысячи осколочных снарядов срезали убранство ее полей. От взрывной волны легла как подкошенная зреющая на восточном и южном склонах пшеница.
Я сижу в окопе рядом с молодыми немецкими парнями. Перед ними разложены автоматы, пистолеты, фаустпатроны и базуки. Ветер медленно разгоняет тучи, и небо на севере все более прояснивается, а лица солдат становятся все мрачнее и отрешеннее. Вскоре до нас доносится приглушенный рев моторов — и над головами начинает кружить британский самолет-корректировщик. Благословенная тишина закончилась. Молох пробудился — страшная ненасытная сила снова требует кровавых человеческих жертв. Скоро на высоту обрушатся тонны смертоносного железа, но наши руки крепко держат автоматы, а глаза зорко смотрят в прорезь прицелов...