Ельнинская операция

Вернемся немного назад, к последним дням июля.

30-го числа, в середине дня, генерал Жуков выехал на машине из Москвы и по Минскому шоссе направился в штаб Резервного фронта, который находился в Гжатске.

Не нужно быть особенно проницательным, чтобы представить себе состояние Жукова после той стычки, которая произошла у него вчера со Сталиным. Он был хмур, неразговорчив, ежеминутно готов взорваться, но явно сдерживался.

Мне кажется, тяжелое настроение Жукова объяснялось не только изменением отношения Сталина лично к нему, но главным образом теми неудачами на фронте, которые могут последовать из-за отказа Верховного посчитаться с оценкой обстановки и предложениями, которые сделал Жуков. Именно это особенно угнетало его.

Сразу же по прибытии в штаб, пока оборудовалась комната для отдыха нового командующего, начальник штаба фронта доложил Жукову обстановку.

На следующий день генерал Жуков выехал в 24-ю армию, которой командовал генерал К. И. Ракутин. Штаб его армии размещался в небольшой деревне Волочек, недалеко от Ельни.

Прибыв к генералу Ракутину, Жуков, верный своей привычке, не стал долго засиживаться в штабе, а вместе с командующим отправился в части поближе к противнику, чтобы самому увидеть и оценить обстановку. Весь день они ездили по наблюдательным пунктам командиров частей, и Жуков убедился, что здесь против 24-й армии — хорошо организованная, прочная оборона противника.

Ельнинский выступ образовался в ходе Смоленского сражения, которое все еще продолжалось. Сильным рывком своего танкового кулака Гудериан выдвинулся здесь вперед и захватил Ельню. Конфигурация фронта этого клина, собственно, и породила название "ельнинский выступ". Именно эта конфигурация наводила Жукова на мысль о том, что хорошо бы с двух сторон ударить под основание клина и окружить находящиеся в нем войска противника. Однако, взвесив силы своих войск, находившихся на этом направлении, Жуков понял, что осуществить такое окружение не так-то просто, нужно было подтянуть сюда еще несколько дивизий и, самое главное, побольше артиллерийских частей, так как прорвать оборону противника, очень мощную, да еще с закопанными в землю танками и бронетранспортерами, наступающим будет очень трудно.

По указанию Жукова была организована тщательнейшая разведка обороны и огневой системы противника. Особенно большую помощь оказал здесь Жукову и в разведке, и в подавлении огневой системы генерал-майор Л. А. Говоров, большой мастер артиллерийского дела. Пока шла подготовка операции, пока подвозились боеприпасы и перегруппировывались войска, Жуков занимался изучением противника, допрашивал пленных. В те дни гитлеровские солдаты еще были полны энтузиазма, вели себя нагло, были уверены, что они скоро захватят Москву, которая была уже так близко.

Однажды взяли в плен немецкого танкиста. Его допрашивал сам Жуков.

— Кто вы?

— Механик-водитель такой-то роты, такого-то батальона, такой-то дивизии.

— Какая задача вашей дивизии? Пленный не отвечает.

— Почему вы не отвечаете?

— Вы военный человек и должны понимать, что я, как военный человек, ответил на все то, на что должен был вам ответить,— кто я и к какой части принадлежу. А ни на какие другие вопросы я отвечать не могу, потому что дал присягу. И вы не вправе, меня спрашивать, зная, что я военный человек, и не вправе от меня требовать, чтобы я нарушил свой долг и лишился чести...

— Если не будете отвечать, расстреляем вас — и все. Пленный побледнел, но не сломился:

— Ну что ж, расстреливайте, если вы хотите совершить бесчестный поступок по отношению к беззащитному пленному. Расстреливайте. Я надеюсь, что вы этого не сделаете. Но все равно я отвечать ничего сверх того, что уже ответил, нс буду.

Жуков не стал дальше допрашивать и, обратившись к окружающим, сказал:

— Молодец! Держится таким наглецом, просто на редкость. Ну как его не уважать? Нельзя не уважать!

После таких допросов Жуков уходил, не столько получив необходимые ему сведения, сколько расстроенный этой крепостью и уверенностью солдат противника. Но он был убежден: надо знать, что представляет собой Противник, каково моральное состояние, уровень выучки и дисциплины солдат. Недооценка этого может привести к ошибкам и просчетам.

Однажды он допрашивал пленного, который оказался более разговорчивым и так запомнился Жукову, что он передает разговор с ним в своих воспоминаниях, и даже не забыл его фамилию — Миттерман.

Этот допрос происходил 12 августа, и ради характеристики боевого духа войск врага в то время я приведу его почти полностью.

Пленный был молод, ему было 19 лет, и, как он сказал, большинство солдат в этой дивизии в таком же возрасте — 19-20 лет. Это была дивизия СС, и сам он был эсэсовец. Его дивизия пришла сюда вслед за 10-й танковой дивизией, которая прорвалась к Ельне. Миттерман сказал, что на этой позиции они долго не засидятся, сейчас идет подтягивание сил и необходимых средств, и он понимает, что такая временная пауза необходима для того, чтобы продолжить наступление на Москву. Именно так разъясняют офицеры солдатам причины этой остановки. (Интересен, мне кажется, комментарий Жукова по поводу такого заявления пленного: "Любопытный вариант разъяснительной работы среди немецких солдат и объяснение задержки и перехода к обороне! Что называется, выдали нужду за добродетель...") Дальше пленный сказал: "Наш полк "Дойчланд" понес большие потери, и в стрелковые подразделения переведены многие из тех, кто находился раньше в тыловых подразделениях. Особенно много неприятностей нам причиняет ваша артиллерия, она бьет сильно и прицельно и морально подавляет наших солдат".

Пленный сказал еще, что из-за больших потерь, из-за того, что остановились и перешли к обороне, некоторые командиры, были сняты со своих должностей.

Жуков всегда уделял большое внимание разведке, он, повторю, хотел знать 6 противнике как можно больше, Как можно подробнее. Но приведенные выше личные допросы пленных гитлеровцев имеют, на мой взгляд, и определенный подтекст. Мне кажется, Жуков не только хотел получить от них необходимые сведения (это могли выяснить и изложить ему специалисты-разведчики). Думаю, что в данном случае пленные интересовали Жукова и в более широком, человеческом смысле. Дело в том, что именно в первых числах августа 1941 года немецкие самолеты сбрасывали листовки, в одной из которых была напечатана фотография пленного, беседующего с двумя немецкими офицерами. Подпись под снимком такая:

"Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубично-артиллерийского полка, 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов..."

Как выяснилось позднее, 16 июля 1941 года Яков, будучи контуженным, попал в плен вместе с другими сослуживцами под городом Лиозно, недалеко от Витебска. На сборном пункте Якова выдали, сказав, чей он сын. На первом допросе 18 июля (текст был позднее найден и публиковался не раз, я приведу лишь часть его.— В. К.) Яков держался с достоинством, отвечал смело.

— Вы сдались в плен добровольно или вас захватили силой?

— Меня взяли силой.

— Каким образом?

— 12 июля наша часть была окружена. Началась сильнейшая бомбежка. Я решил пробиваться к своим, но тут меня оглушило. Я бы застрелился, если бы смог.

— Вы считаете плен позором?

— Да, считаю.

— Считаете ли вы, что советские войска еще имеют шанс добиться поворота в воине?

— Война еще далеко не закончена.

— А что произойдет, если мы вскоре займем Москву?

— Я такого себе представить не могу.

— А ведь мы уже недалеко от Москвы.

— Москвы вам никогда не взять.

— Для чего в Красной Армии комиссары?

— Обеспечивать боевой дух и политическое руководство.

— Вы считаете, что новая власть в России больше соответствует интересам рабочих и крестьян, чем в царские времена?

— Без всякого сомнения.

— Когда вы последний раз разговаривали с отцом?

— 22 июня, по телефону. Узнав, что я ухожу на фронт, он сказал: "Иди и воюй!"

Якову предложили послать письма семье, отцу. Он отказался, понимая, что эти письма могут использовать не по назначению. Его обещали хорошо устроить и содержать, но за это просили написать обращение к красноармейцам, чтобы они сдавались в плен. Яков на это лишь презрительно усмехнулся.

Но гитлеровцам и не нужно было согласие Джугашвили, они все равно напечатали листовку, в которой была его фотография и говорилось:

"В июле 1941 года старший лейтенант и командир батареи Яков Джугашвили писал своему отцу Иосифу Сталину:

"Дорогой отец, я нахожусь в плену. Я здоров. Скоро меня переведут в офицерский лагерь в Германии. Обращение хорошее. Желаю тебе здоровья. Привет всем, Яша".

Следуйте примеру сына Сталина! Он сдался в плен. Он жив и чувствует себя прекрасно. Зачем же вы хотите идти на смерть, когда даже сын вашего высшего начальника сдался в плен? Мир измученной Родине. Штык в землю!"

Были сброшены и другие листовки, их конечно же показывали Жукову. Размышляя о таком исключительном случае — шутка ли, сын вождя! — и о пленных вообще, Георгий Константинович, наверное, и пожелал сам побеседовать с несколькими гитлеровцами, проверить их стойкость.

Дальнейшая судьба Якова Джугашвили известна, об этом писали много раз. Он прошел через психологически тяжелые испытания, его долго пытались сломить, в конце концов он не выдержал своего положения и 14 апреля 1943 года бросился на колючую лагерную ограду, крикнув: "Застрелите меня!", и часовой его убил...

Ходили разговоры, будто бы через посольство нейтральной страны Сталину предлагали обменять Якова на фельдмаршала Паулюса, попавшего в плен под Сталинградом, а Сталин якобы ответил: "Я солдата на маршала не меняю".

Я думаю, большое количество пленных в первых же сражениях плюс к этому личная беда — пленение Якова,— все это еще больше озлобило Сталина, подтолкнуло его к изданию одного из самых беспощадных приказов, от изуверских последствии которого и по сей день страдают многие тысячи защитников Родины, побывавших в плену. В соответствии с этим приказом сотни тысяч и даже миллионы солдат и офицеров; попавших в плен, объявлялись "предавшими свою Родину дезертирами". По мнению Сталина, все они должны были не сдаваться живыми — стреляться, вешаться, топиться!

А по отношению к тем, кто этого не сделал и уцелел, обезумевший от жестокости вождь требовал:

"Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения уничтожать их (сдающихся в плен.— В. К.) всеми средствами, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи".

Весь командный и рядовой состав нашей армии в годы войны жил под постоянной угрозой расстрела. В прочитанных мною тысячах политдонесениях, почты в каждом с первого до последнего дня войны, сообщалось о расстрелах или предании суду военного трибунала, что лишь оттягивало расстрел. Была еще и такая формулировка: "Расстрелян в несудебном порядке".

Десятки тысяч побывавших в плену после освобождения перекочевали в наши советские лагеря. Многие из них вели себя героически на поле боя и в немецких застенках, но приказ был одинаково беспощаден ко всем: пленный — значит предатель. Напомню только один широкоизвестный пример, подтверждающий это. Майор Гаврилов Петр Михайлович, командир 44-го стрелкового полка, руководил обороной Восточного форта Брестской крепости с 22 июня 1941 года; 23 июля 1941 года был ранен и контужен взрывом снаряда, попал в плен в бессознательном состоянии. Освобожден советскими войсками в мае 1945 года. После этого 10 лет отсидел в советском лагере и только благодаря усилиям писателя С. С. Смирнова, написавшего правду о героических делах Петра Михайловича Гаврилова, ему в 1957 году было присвоено звание Героя Советского Союза. И таких тысячи! И сотни тысяч не доживших до снятия позорного клейма и не получивших достойной оценки за свои мужественные дела только потому, что угодили в плен. Причем очень многие попали в плен по вине Сталина: немало таких сражений, завершенных массовым пленением наших бойцов, которыми он или неумело руководил, или мешал руководить военачальникам.

А сколько было невинно пострадавших семей — стариков, жен, детей, родственников тех, кто попал в плен! Их — в соответствии с приказом № 270 — подвергали репрессиям. Сталин не пощадил даже жену Якова Юлию Мельцер, ее арестовали в 1941 году и два года держали в одиночке, пока не стало известно, что муж ее умер не сломившись. Выполнил приказ вождя!{14}

Жуков по поводу этих приказов сказал в мае 1957 года:

— Зачем понадобилось Сталину издавать приказы, позорящие нашу армию? Я считаю, что это сделано с целью отвести от себя вину и недовольство народа за неподготовленность страны к обороне, за допущенные лично им ошибки в руководстве войсками и те неудачи, которые явились их следствием... В отношении бывших военнопленных была создана обстановка недоверия и подозрительности, им предъявлялись необоснованные обвинения в тяжких преступлениях и применялись массовые репрессии, включая высшую меру наказания, вследствие чего наши солдаты, сержанты и офицеры, попавшие в плен к врагу, из-за боязни расправы над ними не стремились бежать из плена на Родину, чтобы вновь встать в ряды Советской Армии...

Только 29 июня 1956 года было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР "Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей". Но надо сказать, что вопиющая несправедливость в отношении бывших военнопленных и до сих пор не ликвидирована в полной мере.

Однако вернемся к Ельнинской операции. Руководя подготовкой, а затем и проведением такой сложной, напряженной операции под Ельней, когда, казалось бы, он был весь в делах и заботах этого сражения, Жуков не забывал и общее состояние дел на всех фронтах. Вот одна только фраза из его воспоминаний, относящаяся к этому периоду:

"Несмотря на всю остроту боевых событии и успех этой операции, из памяти не выходил разговор в Ставке 29 июля. Правильный ли стратегический прогноз мы сделали в Генштабе?"

Думая об этом, Жуков 19 августа, не боясь вызвать гнев Сталина своей настойчивостью и строптивостью, послал ему ту самую телеграмму, о которой говорилось в предыдущей главе — о возможном замысле противника: разгромить армии Юго-Западного фронта. Кроме того, Жуков не раз говорил по телефону с. Генеральным штабом, с Шапошниковым, все время обращая внимание на опасность окружения войск этого фронта и Центрального и подсказывая меры, какими можно было бы не допустить такую беду.

Готовя наступление под Ельней, Жуков в течение недели провел подготовку и перегруппировку стоящих там войск. Всего для осуществления этой операции переходило в наступление десять дивизий. Главный удар наносила 24-я армия, шедшая с северо-востока. Навстречу ей, с юго-востока, двигалось несколько соединений 43-й армии. 30 августа наступление началось. После артиллерийской подготовки войска успешно прорвали, оборону противника. К 4 сентября, постоянно отражая сильные контратаки, северная и южная обходящие группировки приблизились друг к другу,— над гитлеровцами нависла явная угроза окружения. Под этой угрозой противник начал быстрый отход из района Ельни, 4 сентября позвонил Сталин. Вот запись его разговора с Жуковым:

У аппарата Жуков.

У аппарата Сталин, Шапошников. Здравствуйте. Вы, оказывается, проектируете о ликвидации Ельни, направить силы в сторону Смоленска, оставив Рославль в нынешнем неприятном положении. Я думаю, что эту операцию, которую Вы думаете проделать в районе Смоленска, следует осуществить лишь после ликвидации Рославля. А еще лучше было бы подождать пока со Смоленском, ликвидировать вместе с Еременко Рославль и потом сесть на хвост Гудериану, двигая некоторое количество дивизий на юг. Главное — разбить Гудериана, а Смоленск от нас не уйдет. Все.

Жуков. Здравия желаю, тов. Сталин. Тов. Сталин, об операции в направлении на Смоленск я не замышляю и считаю, этим делом должен заниматься Тимошенко. Удар 109, 149 и 104 я хотел бы нанести сейчас в интересах быстрейшего разгрома Ельнинской группы противника, с ликвидацией которой я получу дополнительно 7-8 дивизий для выхода в район Починок, и, заслонившись в районе Починок в стороне Смоленска, я мощной группой мог бы нанести удар в направлении Рославля и западнее, т. е. в тыл Гудериану. Как показывает опыт, наносить глубокий удар в 3-4 дивизии — приводит К неприятностям, ибо противник такие небольшие группы быстро охватывает своими подвижными частями. Вот почему я просил Вашего согласия на такой маневр. Если прикажете бить на Рославльском направлении, это дело я могу организовать, но больше было бы пользы, если бы я вначале ликвидировал Ельню. Сегодня к исходу дня правым флангом нашей Ельнинской группировки занята Софиевка. У противника горловина осталась всего 6 км. Я думаю, [на] завтрашний день будет закончено полностью тактическое окружение. Все.

Сталин. Я опасаюсь, что местность в направлении на Починок лесисто-болотистая и танки у Вас застрянут там?

Жуков. Докладываю. Удар намечается через Погу-ляевку южнее р. Хмара по хорошей местности с выходом в район Сторено-Васьково, 30 км с[еверо] -западнее] Рославля, км 10 южнее Починок. Кроме того, наносить удар по старому направлению не следует. На нашу сторону сегодня перешел немецкий солдат, который показал, что сегодня в ночь разбитая 23 пехотная дивизия сменена 267 пехотной дивизией, и тут же он наблюдал части СС. Удар севернее выгоден еще и потому, что он придется по стыку двух дивизий. Все.

Сталин. Вы в военнопленных не очень верьте, спросите его с пристрастием, а потом расстреляйте. Мы не возражаем против предлагаемого Вами маневра за 10 километров южнее Починок. Можете действовать, особенно сосредоточьте авиационный удар, используйте также РС. Когда Вы думаете начать?

Жуков. Перегруппировки произведу к 7-му. 7 подготовка, 8 на рассвете удар. Очень прошу подкрепить меня снарядами РС-76, да и 152 мм [1]930 года, минами 120 мм. Кроме того, если можно, один полк ИЛов и один полк Пе-2 и танков шт[ук] 10 КВ и шт[ук] 15 Т-34. Вот все мои просьбы. Все.

Сталин. К сожалению, у нас нет пока резервов РС. Когда будут — дадим. РСы получите, жалко только, что Еременко придется действовать одному против Рославля. Не можете ли организовать нажим на Рославль с северо-востока?

Жуков. Нечем, нечем, тов. Сталин. Могу только отдельными отрядами, подкрепив их артиллерией, но это будет только сковывающий удар, а главный удар нанесу на рассвете 8, постараюсь, может быть, выйдет на рассвете 7. Еременко еще далеко от Рославля, и я думаю, тов. Сталин, что удар 7 или 8 — это будет не поздний удар. Все.

Сталин. А прославленная 211 дивизия долго будет спать?

Жуков. Слушаю. Организую 7-го. 211 сейчас формируется, будет готова не раньше 10-го, я ее потяну в качестве резерва, спать ей не дам. Прошу Вас разрешить немедленно арестовать и судить всех паникеров, о которых я докладывал. Все. (Сведения об этом не найдены. — В. К.)

Сталин. 7 будет лучше, чем 8. Мы приветствуем и разрешаем судить их по всей строгости. Все. До свидания.

Жуков. Будьте здоровы.

5 сентября наши войска (19-я стрелковая дивизия) ворвались в Ельню и к утру 6-го освободили город. Преследование противника продолжалось, войска продвинулись на запад еще на 25 километров и были остановлены новым, заранее подготовленным оборонительным рубежом немцев на реках Устрой и Стряна.

Жуков был доволен ходом событий, но в то же время и огорчен, потому что удачно развивавшееся наступление не было завершено окружением, не хватило сил, чтобы окончательно замкнуть коридор, через который ускользала уже фактически взятая в кольцо группировка немцев. Было бы побольше танков и авиации в распоряжении Жукова, он бы не выпустил из этого кольца части фон Бока.

И все же значение Ельнинской операции в ходе Великой Отечественной войны очень весомо. Это была первая значительная наступательная операция советских войск, которая закончилась так удачно. И не случайно, отмечая в приказе именно наступательный успех и высокий боевой дух дивизий, которые участвовали в этой операции, Ставка присвоила этим дивизиям гвардейские звания. Их получили 100-я и 127-я стрелковые" дивизии 24-й армии, которые, соответственно, стали называться 1-й и 2-й гвардейскими стрелковыми дивизиями. Так в боях, руководимых Жуковым, родилась Советская гвардия.

Вполне естественно, и наша пресса, и политические работники использовали этот успех первого наступления для поднятия боевого духа войск, так много дней отступавших под натиском врага. Эта первая победа воодушевила и придала силы всей Красной Армии.

Я встречался и беседовал не раз с командиром 1-й гвардейской дивизии генерал-майором И, Н. Руссияновым. В восемьдесят лет у него был вполне строевой вид, генеральская форма сидела на нем ладно, веселые голубые глаза.

С первых слов проявились обстоятельность, неспешность, широта суждений генерала. А я подумал: наверное, вот так и в боях, принимая решения, он спокойно и всесторонне учитывал и оценивал все обстоятельства.

— Рассказать о боях под Ельней, о рождении гвардии? Хорошо, расскажу. Только рождалась она не в один и не в два дня. Под Ельней наши бойцы и командиры показали мужество и боевое мастерство, которые вырабатывались и накапливались во многих боях. Если хотите, давайте коротко, вместе, пройдем по этому пути становления?

— Именно этого я и хотел.

— Так вот, 1,00-я дивизия, которая стала первой гвардейской, получила это звание не случайно. Мы были подняты по тревоге в первый же час войны. А 25 июня встали на пути танково-механизированного клина фашистов, который несся к Минску. Командир фашистского головного танкового полка, полковник Роттенберг, затребовал подвезти из тьма парадную форму, одел в нее своих подчиненных и так вот, с шиком, хотел войти в первую на своем пути столицу советской республики -— Минск.

Наша дивизия была хорошо обучена, имела боевой опыт финской кампании. Нас просто так не собьешь! Однако сразу же встали перед нами трудности, на первый взгляд непреодолимые. Чем бить танки? Они прут, их много, а бороться с ними нечем. В первые дни войны не было еще ни бутылок зажигательных, ни гранат противотанковых. Если вы служили до войны, то, наверное, помните, имелись в некоторых наших частях стеклянные фляги в чехле. Не любили их командиры — бьются, при отчетах — начеты всякие появляются. Вот и у нас были такие фляги. Они нас выручили. Стали мы их наполнять бензином, а в горлышко фитиль из пакли затыкали. Вот такое "сооружение" надо было поджечь спичкой, прежде чем бросить на моторную часть танка. Но выхода иного не было. Бойцы быстро приспособились, в батальоне Тыртычного в первых же схватках подожгли десять танков! А всего за три дня, с 26 по 28 июня, мы сожгли больше ста танков, и уничтожили один пехотный и один танковый полк, тот самый, что был переодет в парадную форму! Вот так мы встретили фашистов и от бросили их от Минска на двенадцать — четырнадцать километров.

Позднее нас обошли, пришлось отступать. Какой горький и тяжкий это был отход,— шли через городок, где стояли наши части до начала боев, через новый стадион, которой празднично открывали всего несколько дней назад, 22 июня! Да, именно в то воскресенье!

В этот день отступления я увидел, как бойцы-белорусы набирали в платочки и в кисеты родную землю и говорили:

"Мы вернемся!" А я дал себе клятву, что тоже вернусь сюда, и с этими же людьми. В этой клятве, между прочим, и ответ на вопрос, который мне нередко задают: почему я не имел перемещений по должности И всю войну командовал 1-й гвардейской дивизией и 1-м гвардейским корпусом. Я сдержал клятву, вернулся с этой же дивизией к советской границе, изгнав врага.

После боев под Минском мы шестнадцать суток вырывались из полуокружения и наконец ушли за Днепр, а в конце августа вели бои восточнее Ельни. Здесь 25 августа мы получили приказ овладеть сильно укрепленным районом Ушакове. Приказ -выполнили, взяли этот населенный пункт и еще несколько, по соседству с ним. Конечно, понесли потери. Затем, обороняясь на широком фронте одними частями, другими я пытался все же продвигаться вперед. В конце концов мы совсем выдохлись. А тут приказ взять Ельню. Брать нечем, нет сил. Пытались, не выходит. И вот приезжает генерал армии Жуков. Я хотел доложить ему обстановку, но он был очень сердит, слушать не стал и говорит:

— Пусть мне и вам дадут винтовки, и мы поведем дивизию брать Ельню!

Жукова я знал еще, когда он командовал четвертой кавалерийской дивизией, стоявшей в городе Слуцке. Я тогда командовал стрелковым полком, мы часто встречались на совещаниях, на вечерах и по другим поводам. Я знал его крутой характер, бывают минуты, когда возражать ему не следует. Я приказал принести нам винтовки. Мы взяли их и пошли. Я знал, до какого места от НП идти относительно безопасно. А дальше нельзя: большую группу комсостава противник может обнаружить и обстрелять артиллерией. Вот я и говорю:

— Прикажите, товарищ генерал армии, вашим сопровождающим остаться.

— Что, струсил?

— Нет, я не струсил, не хочу, чтобы нас демаскировали.

Прошли мы еще немного, и я опять говорю:

— А теперь прошу отложить винтовку и выслушать мой доклад.

Он остановился, хмуро говорит:

— Кто тут командует: ты или я?

— Согласно проекту полевого устава, я. Я ответственный за боевой участок, и поэтому здесь командую я. Дальше мы не пойдем. И дело совсем не в моей жизни.

— Что ты хочешь?

— Хочу доложить обстановку, хотя бы в течение пятнадцати минут. Пойдемте на КП.

— ..Пришли мы в блиндаж оперативного отделения, — сказал далее Иван Никитич, — я сообщил о состоянии дивизии, как мало бойцов осталось в подразделениях, как мало огневых средств. Почти нет командиров, ротами командуют сержанты. Жуков слушал молча и хмуро, коротко бросал адъютанту:

"Запишите". И еще говорю, я слышал, появилось повое оружие под названием "катюша", может быть, нам его на поддержку дадите? Жуков обещал. Он выполнил все — через три дня мы получили пополнение, боеприпасы и даже батарею "катюш".

Тут генерал Руссиянов взял из шкафа книгу "Воспоминании..." Г. К. Жукова, раскрыл, где была закладка, и прочитал:

"С 22 по 29 августа 100-я дивизия готовилась к наступлению... В ходе подготовки мне довелось неоднократно побывать в этих частях, и я был вполне уверен в успехе... Преодолевая упорное сопротивление противника, части 100-й дивизии к исходу 5 сентября глубоко вклинились в оборону врага и вышли на тыловые пути его Группировки, содействуя тем самым другим соединениям армии в овладении городом... В результате успешно проведенной операции по разгрому ельнинской группировки в войсках фронта поднялось настроение, укрепилась вера в победу".

Руссиянов помолчал, закрыл книгу и поставил ее на место; он не стал читать высокую оценку маршала Жукова, данную ему лично.

...В историю Великой Отечественной войны бои под Ельней вошли как завершающий этап, и этап победный, двухмесячного Смоленского сражения. Его значение определяется тем, что на главном, московском, направлении рушилась надежда на блицкриг и враг впервые был вынужден перейти к обороне.