Его корабли
Ушаков любил осмотры корабля. Внизу шуршала волна, вверху бился в парусину ветер, а здесь был мир, от которого зависела жизнь всего того, что именовалось кораблем.
Начинал он осмотр с трюма, где придирчиво осматривал расположение балласта.
— Не близко у вас к бортам сии грузы расположены?
В насыпной балласт были поставлены в три ряда обложенные дровами водяные бочки — верхнего, среднего и нижнего лага. Он требовал согласно всем правилам, чтобы они равномерно заполнялись и опорожнялись, дабы остойчивость не терялась. Особо придирчиво осматривал он крюйт-камеры, щупал уголья, насыпанные для предохранения пороха от сырости. Нередко выставлял возле крюйт-камер специальных часовых. Осматривал фонарь, который зажигался с другой стороны камеры, медленно и осторожно обходил бочки с порохом, проверяя их подвижность, пробуя рукой разложенные на решетчатых полках картузы, приготовленные для орудий разных калибров. Чуть повыше на выходе хранились разного рода артиллерийские припасы: кожи, кокора, роги, фальшвееры, палительные трубки, блоки. Артиллерийский припас был в основном в каюте возле крюйт-камеры — там лежали фитили, армяки, запасные колеса, оси, клинья, ломы, банники, бумага. Ядра были в ящиках с переборками в ячейках для соответствующего калибра. В шкиперских каютах трюма пахло горьковатой парусиной. Свернулись в аккуратные тюки тенты, брезентины, лежали разные тросы, парусные нитки, сало, смола, кожа, котлы, гвозди, фонари, обыкновенные сигнальные свечи, мелкие блоки и разные нужные для корабля железки и деревяшки.
В ящиках лежали готовые вкрутиться в дерево гаки, остроголовые топоры, палубные скребки, свайки, долота, болты. В трюмах было влажно, улепетывали завидевшие фонарь крысы. Ушаков с ними боролся, но не всегда успешно. На нижней палубе днем было людно. У пушки находились баталеры. Федор Федорович всегда пробовал, [418] как прикреплена пушка. Дергал тали, особо придирчив был к брюкам — толстым смоленым веревкам, которые пропускались в рымы, прикрепленные к бортам. Помнил, как кружила однажды сорвавшаяся в Северном море пушка, как покалечило матроса, как и его чуть не придавило.
В каютах для сухой провизии все лежало в кулях или ларях, куда и высыпаны были крупа, горох, тут же хранятся канистры, котлы, ендовы, кружки, чарки, ливера, веса. Сверх них лежали решетчатые перегородки для воздуха. В скрученные из веревок кольца, что назывались у моряков кранцы, были положены ядра, другие ядра были положены вокруг грот-мачты. На нижней палубе, начиная от носа, жили служители — канониры, матросы и солдаты. В подвесных койках всегда спала часть команды, другая была на вахте.
В корме в констапельской каюте живут артиллерийские солдатские офицеры и штурмана. Тут же корабельная канцелярия. Хранятся все абордажные оружия — мушкетоны, пистолеты, пики. Впереди бизань-мачты мерно просвечивали выстроенные в три ряда ружья. На верхней палубе в корме отделяется переборкой кают-компания, рядом с которой помещаются капитан-лейтенанты и лейтенанты, над шканцами живут мичман и гардемарины. На правой стороне живет священник, где поставлен корабельный образ для совершения молитв. Посреди верхней палубы во время похода стоит барказ. Тут же место для всякой живности — вверху в клетках куры, утки, гуси, внизу бараны, телята, свиньи.
В носу под баком на середине находится корабельная кухня — камбуз. Впереди нее корабельный лазарет, с другой стороны зажженный фитиль, что позволяет курить служителям над кадками, наполненными водой. С ними рядом труба, что восходит из кухни, и тут же гальюн, то есть уборная. Между грот — и фок-мачтой прикреплены запасные стеньги, реи, помпы, дубовые доски.
Потом Ушаков шел на шканцы, где была каюта капитана. Тут же всегда на шканцах у компаса вахтенный, что командует в рипер, то есть медную трубу. За шканцами хранятся всякие припасы штурмана: флаги, лоты, лаги, лини.
Вдоль всего корабля проходы — называются колидоры, чтобы плотники и конопатчики могли осматривать его борта, перегородки, ладить и конопатить. В колидорах развешивались блоки, бугели, голики и стояли ружья. [419]
А на юте и шканцах вокруг корабля сделаны сетки, где хранятся служительские чемоданы и койки, что не раз спасали от картечи и пуль моряков.
Сколько бурь, штормов, грозных валов обрушивалось на корабль Ушакова. Казались неизбежными крушения, катастрофы. Но их у него не было. А ведь крушения кораблей в то время были не редкость. Так, в 1773 году в Архипелаге гибнет со всей командой 59-пушечный корабль «Азия». Лишь сундук с платьем и офицерскими эполетами да бизань-мачта остались у него. В 1774 году наскочил на камни и разбился вблизи Ревеля фрегат «Миневра», взорвался в Керчи фрегат «Третий», погиб линейный корабль «Слава России», сгорел корабль «Преслава» близ Тулона.
Следует сказать, что причины каждого крушения изучались комиссией и докладывались Адмиралтейств-коллегии, которая принимала строгие решения.
Войновича, капитана «Миневры», допустившего упущения «из-за лености и покою», лишила чинов и разжаловала в матросы (через год Екатерина восстановила его в чинах).
Капитан-лейтенанта Козленинова, показавшего, что он ходил в караул, хотя, как оказалось, сказал «облыжно», то есть соврал, ибо сам на вахте проспал, поставив дежурить часового, списали на два месяца в матросы, лейтенанта Сакена, ушедшего раньше со службы, решено было при производстве обойти чином один раз, а фурьера Колесова «за ложный рапорт о том, что якобы... и помнил то, что было признано», наказали еще более жестоко, пропустив через тысячу шпицрутенов два раза.
Сурово наказывала Адмиралтейств-коллегия провинившихся. К Ушакову такие меры не применялись ни разу. И не потому, что к нему кто-то чрезмерно благоволил, а потому, что денно и нощно проводил он свою жизнь на корабле, потому что знал он его досконально, осматривал постоянно, предупреждал возможные поломки, имел необходимый запас досок, канатов, реев, стеньг. Он знал каждый свой корабль досконально, чувствовал его, любил его нежной любовью.
На первых порах он был сам членом команды, постигал корабль, приживался к нему, готовился к началу над ним. «Евстафий», «Наталия» в 1764 году, фрегат «Ульрика» в 1765 году, пинк «Наргин» в 1766-1768 годах, «Три иерарха» в 1768 году — приобщили Федора Федоровича к морскому братству, к нуждам, возникающим [420] на корабле, их особенностям, характерам и недостаткам.
Азовско-Донской поворот в жизни предоставил Федору Федоровичу возможность познакомиться с невиданными доселе кораблями. Надо было преодолеть мели и перекаты, провести вооруженных солдат, различные припасы, и русские судостроители создали новый тип судов. Управляться с «новоизобретенными» кораблями приходилось нелегко. Прам № 5 в 1769-1770 годах, «Дефеб» в 1770-м, фрегат «Первый» в 1771-1772 годах, бот «Курьер», «новоизобретенные» корабли «Морея» и «Модон» — находились уже под его командованием, выходили в Черное море, помогали овладевать ему искусством морехода, дали практику прибрежного кораблевождения, показали всю сложность существования южного флота.
На Балтийский флот возвращается уже испытанный, жаждущий дальних экспедиций капитан. Фрегат «Северный Орел» стал первым большим кораблем, которым командовал Ушаков. Поход же вокруг Европы по трудности вполне мог быть отнесен к походам первой сложности. Такой же был и «Виктор», полностью подчинившийся воле капитана. Адмиралтейские чины признали за ним это качество — умение покорить, приручить корабль, сделать его объезженным, изучив все его сильные и слабые стороны. Недаром в его руки вручали для проверки корабли, которым суждено было определять будущее российского судостроения.
К его отзыву о фрегате «Проворный» прислушиваются «Во время вояжа примечно...» — писал он в вахтенном журнале тогда. Эта приметливость и зоркость к своему другу-кораблю была характерной для него всегда.
Флаг командующего Севастопольским флотом Ушаков поднял на 80-пушечном линейном корабле «Рождество Христово». Командовал кораблем капитан 2-го ранга М. М. Елчанинов. Этот флагманский корабль был для Ушакова счастливым. Недалеко от Керчи, где турки решили высадить десант, встретился он впервые в должности командующего со всем турецким флотом. Превосходство турок было очевидным. 1110 пушек против 860 русских. Но Ушаков бросает в жаркий бой авангард во главе с Г. К. Головкиным, который и вызывает всю силу турецкого флота. В решающий момент в бой вступает «Рождество Христово», на котором поднимается сигнал сблизиться с противником на картечный выстрел. [421] Командиры на корабле были отменные, они и сокрушили мощь турок. Капитан-паша бежал.
У Тендры Ушаков атаковал трехкильватерной колонной турецкий флот Гуссейна. И опять «Рождество Христово» сыграл ключевую роль в битве, разгромив своими орудиями второй флагман адмирала Саит-бея.
Звездный час линейный корабль «Рождество Христово» пережил 31 июля 1791 года. Блестяще пройдя между берегом и флотом, Ушаков оказался на ветру и устремился на флагманском корабле к адмиралу Саит-Али, успевшему построить кильватерную колонну. Возможно, легендой было то, что Саит-Али перед походом обещал султану привести Ушак-пашу с веревкой на шее в Константинополь, возможно, легендой был и громовой восклик Ушакова с дистанции сто метров: «Саид, бездельник! Я отучу тебя давать такие обещания!» Но не легендой было великое мастерство канониров с «Рождества Христова» и других кораблей, не легендой была развороченная позолоченная корма турецкого флагмана, перебитая мачта, уничтоженный такелаж и абордажные лестницы. Корабль Саит-Али затонул на виду у Константинополя, а «Рождество Христово» вошел в историю как наиболее победоносный флагманский корабль Черноморского флота.
Нет сомнения, что Федор Федорович пылко любил и другой свой черноморский корабль — «Святой Павел». Он наблюдал за его достройкой в Херсоне, приглядывался к команде, спасал от чумы, закалял в переходе из Лимана в Севастополь. Именно на «Св. Павле» он отработал знаменитое взаимодействие, которое превращало капитана, команду и корабль в единый слаженный организм. Его «старанием и искусством» быстрее всех выбегали по команде моряки «Св. Павла» на свои места, быстрее всех они освоились со сложным такелажем, хорошо знали команды и сигналы, быстрее других ставили паруса, быстрее всех перестраивались на другой галс, точнее и скорее всех стреляли там артиллеристы, метко поражали врага стрелки. И еще моряки там были всегда аккуратны, хорошо и сытно накормлены. Много времени отводил Ушаков постижению команд и сигналов. Поэтому-то столь блестяще, как на учениях, опередил «Св. Павел» турецкие корабли при Фидониси, «сбив с немалым повреждением капитан-пашинский корабль. Тож особо один за другим сбил из своих мест сначала поставленных капитан-пашою против его трех кораблей, из [422] коих один большой семидесятый, — писал в донесении Ушаков, — потом сбил же из места пришедшего в помощь им из передовых кораблей одного, причиня всем оным немалое повреждение, фрегат, спустившийся с ветра, один потопил напоследок».
Три часа длился бой, турки не привыкли еще проигрывать на Черном море, но мастерство командиров и моряков «Св. Павла», других русских кораблей превзошло их. Когда рухнула бизань-мачта у флагмана турок, капитан-паше стало ясно, что сражение проиграно, и он поспешно вышел из себя, устремившись к берегам Турции. Так победоносно вошел в историю русского флота «Св. Павел». Ушаков за победу на нем стал контр-адмиралом. Однако список побед и экспедиций корабля на этом не закончился.
Новый «Св. Павел» был флагманом в Средиземноморской экспедиции Ушакова. Наверное, это было не случайно. Вокруг него создавалось какое-то поле уверенности, мужества и честности. Отсюда, со «Св. Павла», шли указания на корабли русской эскадры, донесения в Петербург, Константинополь, Вену, здесь ковалась стратегия победы.
Достаточно вспомнить февраль 1799 года.
По сигналу с флагманского корабля эскадры объединенный русско-турецкий флот выдвинулся к Видо и после артиллерийского обстрела «истребил и обратил в прах французские батареи». «Св. Павел» стрелял по самой крупнокалиберной батарее противника и в короткий срок подавил ее. На мачте взвился сигнал «Начать высадку десанта». Видо был взят, взяты штурмом были внешние форты, и тогда судьба Корфу была решена. Генерал Шабо 20 февраля 1799 года на борту «Св. Павла» подписал условия капитуляции. Командование осажденных прибыло на корабль к Ушакову.
Капитан-лейтенант Е. Метакса свидетельствует:
«Французские генералы, выхваляя благоразумные распоряжения адмирала и храбрость русских войск, признавались, что никогда не воображали себе, чтобы мы с одними кораблями могли приступить к страшным батареям Корфы и Видо, что таковая смелость едва ли была когда-нибудь видана... Они еще были более поражены великодушием и человеколюбием русских воинов, что им одним обязаны сотни французов сохранением своей жизни, исторгнущие силою от рук мусульман».
Можно привести и отзывы самих французских пленников [423] о впечатлении встреч с Ушаковым и кораблем «Св. Павел».
«Русский адмирал принял нас в кают-компании (на корабле «Св. Павел»)... Он оказал очень ласковый прием всем нашим начальникам. После обычных приветствий вице-адмирал Ушаков велел подать нам кофе. Ушакову около пятидесяти лет. Он кажется суровым и сдержанным. Он говорит только по-русски... Московский флаг на корабле начальника напомнил о враге, которого должно опасаться, но который знает законы войны, не то было с флагом оттоманским... Адмиральский корабль «Св. Павел» хорошо построен и вооружен бронзовыми пушками, так же как и прочие суда. Это судно содержится очень чисто и в хорошем порядке».
Ушаков возвратился из Средиземноморской экспедиции в Россию на «Св. Павле» 26 октября 1800 года. Через несколько дней он донес главному командиру Черноморского флота В. П. фон Дезину, что «Св. Павел» вместе с другими кораблями «подлежит большому исправлению». Все они «введены в гавань, поставлены на места и разоружены, «и из них к исправлению килеванием и за червоядием к перемене верхней обшивки наипервее приуготовляться» (31 декабря 1800 г.). Это была его последняя встреча со «Св. Павлом», в будущем году Ушакова перевели в Санкт-Петербург. Там он и ходил несколько раз в море, взыскивал за порядок. Но душа его уже никогда так не радовалась и не возвышалась, как в дальних походах на своих лучших кораблях.
Его моряки
Морской служитель, моряк, мореплаватель, мореход, матрос, чин нижнего звания — сколько названий имел тот, на чьих мускулах, усилиях, ловкости, храбрости и умении держался парусный флот. А жизнь его была лишена какой-либо романтики и прочности. Зыбким было море, зыбкой была жизнь. Сухари в походе превращались в пыль, порошок, в котором копошились черви, вода протухала, солонина сгнивала. Цинга, шатающиеся зубы, распухшие десны, вонь сопровождали моряка на его корабле.
В западных флотах моряками на корабле часто были обыкновенные арестанты, каторжане, авантюристы, случайные люди. Их захватывали всякими правдами и неправдами [424] в приморских кабаках, на городских окраинах, на пыльных дорогах и грязных трущобах. Сборище последних бродяг и пожизненных профессионалов, боязливых сельских парней и авантюристов, убегающих с берега от наказания.
Русский флот был несколько иным. Моряки в него набирались в основном из рекрутского набора и из солдат, а также из небольшой части вольных людей, однодворцев, мелких торговцев, бывших иностранных подданных. Рекрут воспринимал свою тяжкую повинность как исполнение желаний общины, всего сельского схода, и поскольку общинные настроения были сильны среди русских крестьян, рекруты в основном не считали возможным протестовать против жестких порядков, а свой долг, свою обязанность видели в добросовестном исполнении общинной обязанности. В этом было преимущество русского моряка, которым командовал Ушаков. Они приходили в неведомое для них дело и с крестьянской основательностью овладевали им. А освоить его было нелегко, неимоверно тяжко для того времени. Как разобраться во всем сложном корабельном устройстве? Для них это был целый мир, который постепенно усилиями таких капитанов, как Ушаков, становился понятным и близким. Но не сразу...
В книге известного немецкого мариниста Хельмута Ханке «Люди, корабли, океаны» пишется о кораблях того времени: «Для обслуживания парусов на фрегате имелось около 140 различных тросов. Среди них были фалы для подъема реев, бегущие кверху по эзельгофтам или блокам; ракстали для поднимания или опускания раксов, брассы для поворота парусов на ветер; шкоты для притягивания нижних узлов паруса к борту, палубе или ноку нижележащего рея; гитовы для подтягивания кверху нижних углов паруса во время взятия рифов или при уборке; гордени для подтягивания паруса к рее и многие другие снасти. Эти тросовые джунгли были еще гуще, так как, исключая фалы и ракстали, у каждой из снастей был свой двойник для противоположного борта. Попробуй разберись во всем этом хозяйстве! Да еще такие трудности, зачастую иноязычные, «птичьи» названия... Но куда сложнее, чем овладеть подобной тарабарщиной, было научиться «играть на этой канатной арфе». Чего, например, стоят такие команды, как: «Брамсели и бомбрамсели на гитовы! Кливер и бом-кливер долой! Фок и грот на гитовы! На грот-брассы!» [425]
В хорошую погоду еще сносно. Когда же налетал шторм и рангоут начинал скрипеть и охать, когда верхушки мачт кружились, а палуба, окатываемая забортной водичкой, становилась скользкой, будто смазанная мылом, когда промерзшие канаты деревенели, а судно после нескольких прыжков в этой дьявольской чехарде вдруг давало резкий крен — тогда начиналась битва с морем не на жизнь, а на смерть! Для того чтобы суметь в неистовстве урагана взять рифы на гроте, нужны были нечеловеческие силы. И барахтались люди в хлещущей их, словно плетьми, путанице такелажа, как мухи в паутине... и раскачивались между небом и землей на этих сатанинских качелях отчаянные ползуны по вантам, цепенея от ужаса и выкрикивая прямо в тучи богохульные проклятья... Но никто не покидал своих постов, если только ураган не распоряжался по-иному. За трусость полагалась смерть. Таков был суровый закон палубы».
На русском флоте порядки были несколько иные, но в целом почти такие. Ибо ничто не могло изменить характер моря, урагана и корабля. Ибо не придуманы были тогда еще двигатели, заменявшие паруса и автоматы, исполняющие команды.
Наказание на флоте было жестоким — цепи, кошки, линьки (короткие пеньковые тросы с узлом на конце, которыми избивали провинившегося), порка на палубе в присутствии команды, шпицрутены. Жестоко по нынешним меркам. Ушаков был строг к прегрешениям на службе, отклонений от требований не терпел. Наказания за прегрешения были уставные, и, возможно, мы в наше время ужаснемся некоторым из них. Но таково было время, да и нынешние наказания, может быть, для потомков тоже будут выглядеть ужасными. Главное, о чем говорили сослуживцы Ушакова, наказания за проступки и преступления были справедливы и неотвратимы. Адмирал не упускал нарушений без наказания. Вот, например, один из его суровых приказов от 4 октября 1782 года:
«§1. Явившегося из бегов корабля «Рождество Христово» клерка унтер-офицерского чина Ивана Батагова за самовольную от команды отлучку, за пьянство, в котором он обращается весьма часто, и дурное поведение, написал я в матросы по 2-ю статью и рекомендую к воздержанию впредь от таких предерзостей наказать его при команде по рассмотрению.
§2. Пойманного из бегов находящегося на Глубокой [426] пристани штурманского ученика Герасима Федора во исполнение присланного ко мне из Черноморского Адмиралтейского правления от 18 числа сентября указа, ежли и подлинно он так объявляет и имел так от командира притеснения для чего... не принес жалобы, а отлучился. Рекомендую господину премьер-майору Говорову наказать его жестоко при разводе фрунта и определяю его на корабль «Сошествия святого духа» в комплект, куда приняв, внести в список и довольствовать чем следует.
§3. Явившегося из бегов корабля «Богородица казанская» писаря Ивана Шершнева и пойманного каторжного невольника Ивана Михайлова рекомендую первого за пьянство и 5-дневную от команды отлучку наказать при команде по рассмотрению, а невольника господину премьер-майору Говорову наказать при собрании, прочих нещадно кошками и, освободив из-под караула, отослать куда надлежит.
§4. По рапорту господина командующего кораблем «Рождество Христово» матроса 1-й статьи Абрама Петрова за утрату самовольно всего казенного мундира, кроме тулупа парусинового, за пьянство и воровство и весьма худое поведение, написал я по 2-ю статью и рекомендую наказать его при команде шпицрутенами через 1000 человек один раз и из-под караула освободить, вместо ж утраченного мундира выдать ему из имеющегося при команде оставшего после умерших, а за прежний, что следует, взыскать из его жалованья, о чем дать знать конторе Севастопольского порта...»
Да, не ангельская жизнь была в Морфлоте, совершались там проступки, преступления, действия, продиктованные бесправием, жестокостью командиров, темнотой и невежеством. Надо было научить матросов, помочь им преодолеть страх, полюбить море и корабль, через это возвести их туда до служения Отечеству и царю, как выразителю высшей власти. Все это было трудно, требовало кропотливой работы, постоянного пребывания рядом с командой. Ушаков не мог опираться на просвещение, на ученые звания своих матросов — у них этого не было. Но в них была жива традиция стойкой борьбы их предков с иноземными захватчиками, традиция веры в предназначение «служить народу православному», воспитанное в них традицией мужество, стойкость, практическая сметка, умелость в рукодельничанье, вера в командира. В иную пору это могло и зло принести, Ушаков извлекал из такого реального состояния русского моряка [427] XVIII века Добро. Добро для моряка, для флота, для державы.
Строг, но справедлив был адмирал. Справедлив и заботлив. Питание, состояние здоровья моряка постоянно в центре внимания Ушакова. Больной морской служитель службы не исполнит — и требовал адмирал от командиров, лекарей, подлекарей, их учеников и аптекарей бдительно следить за возникающими болезнями.
«О состоянии больных, — в 1792 году требует он, — присылать еженедельно рапорты, означая в них число каждой болезни порознь». И дальше: «Постелей, подушек и одеял сделать потребное число...» «По недостатку прачек нужно оных умножить, почему и нанять их достаточное количество на сей случай число, даже белье почасту переменять».
«Рекомендую всем господам командующим корабли, фрегаты и прочие суда в палубах, где должно для жилья поместить служителей, привесть в совершеннейшую чистоту, воздух даже в интрюмах кораблей очистить, а потом здоровых служителей перевести на суда и исполнять все, как выше в повелении означено, — пишет он в одном из своих приказов. — ...Больных служителей, которые не могут помещаться в госпитале, содержать... при командах, поместя их свободно в казармы, в которых соблюдать всевозможную чистоту и рачительный за ними присмотр и попечение самих господ командующих». Также и я не упущу иметь... и собственный мой присмотр за всеми».
Вот это уже новый и абсолютно выпадающий за пределы кастовой морали господствующего слоя принцип Ушакова. Этому еще предстояло научиться многим лучшим и передовым командирам того и будущего времени. А Ушаков уже исповедовал эту высокую гуманистическую мораль истинного человека, и не имеет значения, что пришла она к нему не от радикалов века Просвещения, а из глубин человеческого сострадания, от духовной сути высокоодаренной личности, от отца Федора и других ее носителей, обладавших и не обладавших священническим саном.
Ежедневно в гавани Севастополя объезжает Ушаков корабли и казармы. Следил, чтобы каждый матрос подвесил в каюте свою койку, разложил постель, одеяло, одежду перед окуриванием корабля. [428]
— Пойми ты, братец, — увещевал он молодого моряка, — одежда и койка просушены быть должны. Из них гнилость и хворость пороховым и табачным дымом изгоняется, а лучше березовым дымком, лучше всего, а ты кафтан свой под барказ спрятал, боишься, дабы он у тебя запах не потерял. Пачуали аль на него вылил?
Матросы незлобно смеялись, а новобранец, смущаясь, унес свой кафтан в каюту, у входа в которую боцман тихо показал ему увесистый кулак. И это не ускользнуло от Ушакова.
— А ты, Петрович, опять только кулаком командуешь? Скажи лучше, гребни у всех есть?
— Так точно, ваше превосходительство! — неуверенно ответил боцман.
— А ну давайте доставайте, посмотрим, каковы они у нас.
Началась кутерьма, кое-кто достал из кармана сразу, кто-то сбегал в каюту, достал из верхней одежды, кто-то из чемодана, другие растерянно разводили руками. Офицеры переглядывались: «Нашел что проверять командующий? «
— Вот что, братцы, без гребня матросскому служителю нельзя. Голова должна быть аккуратна, прибрана, чиста, мерзости ни в волосах, ни в мыслях иметь не должна. Петрович, я больше проверять не буду, то твое боцманское упущение. А вы, господа, — поворотился он к офицерам, — сие тоже в регламент своих дел занесите. У командира мелочей нет, от бушприта до кормы все его заботой содержится, а главное на корабле — моряки!
— Понял, — с уважением к себе покачал головой новобранец. — Главное — моряки!
— Какой ты у черта моряк, ты еще помпа водоносная. Вот поплавай с нашим адмиралом, повоюй, тогда он и тебя Петровичем называть будет, — не злобясь, ответил боцман. — На гребень и не теряй, помни, что он сказал.
При спуске по трюму с корабля бросил последние слова капитану:
— Поставь, Гавриил, курительницы в каютах офицеров, но чтоб не загорелось. Ничего, прокашляются, здоровее будут, — и, махнув рукой, спустился в шлюпку. [429]
Особенно тщательно Ушаков следил за питанием морских служителей. Могло показаться иногда, что не морские искусства, не мастерство кораблевождения, не заботы порта беспокоили его больше всего, а еда. И не его личная, об этом он почти не говорит и не пишет никогда, а еда моряков. И не такая, чтобы просто насытить, а чтобы была она полезная, вкусная, здоровая и регулярная.
В условиях оторванности от Адмиралтейств-коллегии, даже от Ясс, где была ставка «Предводителя» Черноморского флота Потемкина, в условиях жестокого режима и экономии, отсутствия лишних средств сделать это было нелегко. Но Ушаков один за одним издает регламенты, приказы, распоряжения. Он шлет письма, просьбы, иногда кажется ноющим жалобщиком и унижающимся просителем. Но в том-то и дело, что он просит для моряков, для флота. Просит он губернатора Каховского, обер-кригс-комиссара Фалеева, контр-адмирала Мордвинова, правителя военно-походной канцелярии Потемкина полковника Попова и самого светлейшего князя, Адмиралтейств-коллегии, да и императора Павла он не боялся обременить разного рода хозяйственными просьбами. Надоедал, наверное. Надоедал, но матрос был сытым. Сытым даже тогда, когда никто не откликался на его просьбы и не присылал продовольствия и денег. Он взывал тогда к своим капитанам.
Обучая свою эскадру в 1797 году, он издает приказ «О снабжении больных свежей провизией во время плавания». Понимая, что таковой может не быть, он твердо утверждает: «Ежли господа командующие покупкою или из собственной своей провизии сколько чего на содержание больных служителей издержат на сколько суммою денег по окончании кампании в зарплату кому что следовать будет, деньги отпущены быть имеют».
В приказе он пообещал, если у командующих нет денег — выдать свои. Да, это тоже было постоянным правилом Ушакова; если, задерживаясь, не доставлялись деньги для флота, для еды, он платил свои. Вот, например, он пишет в приказе от 18 октября 1792 года: «По случаю же недостатка в деньгах по необходимости сбережения служителей в здоровье, отпускаю я из собственных своих денег тринадцать тысяч пятьсот рублей, из которых велено десять тысяч отпустить в контору Севастопольского [430] порта для покупки свежих мяс, а три с половиной тысячи госпитальному подрядчику Куранцову для содержания госпиталей, который, не получая четыре месяца денег, пришел не в состояние к продовольствию больных».
Свои деньги для снабжения матросов он давал не раз, в том числе в заморских кампаниях. Неизвестно, сколько ему вернула из них казна, но они возвращались к нему беспредельной преданностью моряков, их любовью, их желанием исполнять службу «в совершенстве». Именно они стали главным капиталом русского адмирала Ушакова, именно они обеспечили его победы.
Флотовождь
Парусный флот России к концу XVIII столетия достиг своего пика — ибо обладал большим количеством первоклассных кораблей, опытными капитанами, умелыми и хорошо обученными моряками. Он вышел на просторы Атлантики, Средиземноморья, Тихого океана. Он имел Ушакова. Флот становился необходимой частью державы. Этого требовала политика, этого требовала экономика, этого требовала история. Гаврила Державин, поэтическое нутро которого не раз чувствовало направление века, в 1795 году написал о флоте:
Он, белыми взмахнув крыламиНе только блестящие художественные образы были подвластны поэтам прошлого, лучшие из них были широкомасштабными мыслителями. Вот и Державин обращался к Российскому флоту, понимая его предназначение:
Водим Екатерины духом,Пророчески прозвучали слова поэта в конце века:
- Ступай — и стань средь океана.Пророчески, ибо утверждалось океаническое мышление, уходила захолустная водобоязнь, являлись морские стратеги, торжествовала новая тактика. У военно-морских сил России был свой флотовождь — Федор Федорович Ушаков. Ему далеко не все было подвластно во флоте, отнюдь не все нити управления им были в его руках, он сам входил в систему, где полнотой власти располагала даже не Адмиралтейств-коллегия, а монарх, интерес которого к флоту проявлялся далеко не всегда, а знания о нем были отрывочны и случайны. Но и в этих условиях Ушаков явил образец цельности, энергии, профессионального умения, политического мастерства, человеколюбия и долга.
В его систему входило:
— доскональное владение флотоводческим искусством;
— тщательная подготовка базы флота (то есть того, что мы нынче называем «материальная часть»);
— непрестанное обучение морских экипажей (своеобразный человеческий фактор).
Пройдя все ступеньки флотской службы, блестяще овладев мастерством кораблевождения, освоив искусство морского боя, став подлинным флотоводцем, он, казалось бы, отказывается от того, что было незыблемым символом веры военного парусного флота. Он нащупывает ее, эту новую тактику, с первых своих шагов в командовании кораблями, ищет наиболее эффективные пути. Еще в донесении М. Войновичу он пишет: «...нельзя соблюсти всех правил эволюции, иногда нужно делать несходное с оною, не удаляясь, однако, от главных правил, если возможно». И Ушаков не задумывался, когда нужно «делать несходное» с усвоенным раньше.
Его стратегия и тактика были подчинены конечному результату — сражению, уничтожению противника, победе. А раз так, то и вся тактика носила наступательный характер и получила название тактики решительного боя. До Ушакова у русского флота уже были блестящие победы. И он использовал все лучшее, что создали предшественники. Те победы имели свои особенности. При Гангуте и Гремгаме они были осуществлены с помощью абордажной схватки, атака при Чесме была произведена, когда флот противника стоял на якоре. Ушаков же в сражениях при Фидониси, Керчи, Тендре и Калиакрии в Средиземноморском [432] походе применил новую маневренную наступательную тактику. «Морской сборник» в своем «победном» номере 1945 года посвятил этой наступательной тактике специальную статью. В ней говорилось:
«1. Основной целью боя Ушаков считал быстрый и решительный разгром противника. Возможность достижения этого он видел в смелом и свободном маневре, в предоставлении широкой инициативы младшим флагманам и командирам кораблей и в нанесении сосредоточенного удара.
Стремительная атака, сближение с противником на дистанцию картечного выстрела с целью введения в действие артиллерии всех калибров, удар превосходными силами по неприятельским флагманам — характерные для тактики Ушакова приемы. При этом он полностью отверг отжившие правила линейной тактики. Кильватерной колонне Ушаков противопоставил широкий маневр. Он не боялся ломать свою линию, смело прорезал строй врага, окружал вражеские корабли и громил их.
2. Ушаков очень тщательно организовывал оперативную и тактическую разведку. С момента назначения его главным начальником Черноморского флота Ушаков держал Черное море под неослабленным наблюдением своих легких сил. Располагая перед каждым сражением подробными данными разведки, он был отлично осведомлен о месте, составе сил и вероятных намерениях противника. Это позволяло правильно оценивать обстановку и наносить внезапные удары, обеспечивающие победу. При выполнении таких ударов походный порядок на флоте Ушакова нередко являлся и боевым. Адмирал учитывал, что потеря времени на перестроение может дать неприятелю возможность приготовиться к отражению атаки.
3. Непрерывно изучая противника, Ушаков правильно оценивал его сильные и слабые стороны. Так, Ушакову было известно, что турецкие корабли и их артиллерия превосходят по качеству русские, но он также хорошо знал, что боевая подготовка турецких матросов находилась на низком уровне, что лучше других подготовлены флагманские корабли и что команды других кораблей лишены инициативы. Поэтому во всех сражениях с турками Ушаков стремился в кратчайший срок выводить из строя флагманские корабли противника, нарушать управление его флотом и дальше довершать разгром, эксплуатируя победу, предоставляя при этом широкую инициативу своим флагманам и командирам. [433]
4. Ушаков впервые создал резерв в морском бою. Он выделил специально для этого эскадру «Кайзер-флага» (главнокомандующего флотом), в которую вошли наиболее быстроходные корабли. Эскадра «Кайзер-флага» специально тренировалась на выводе из строя флагманских кораблей противника, потому что, как метко выразился Потемкин, «во флоте турецком бывает — сбит флагманский корабль — то все рассыпается». Командиры кораблей эскадры «Кайзер-флага» подбирались Ушаковым особенно тщательно, и в бою им предоставлялась большая самостоятельность.
5. Ушаков неизменно добивался, чтобы в бою инициатива всегда оставалась в руках флота. Все сражения, данные адмиралом, протекали именно в соответствии с замыслом Ушакова. Он упорно искал противника и навязывал ему свою волю, всегда действуя наступательно (даже при условии общего перевеса сил на стороне врага). Ушаков решительно отверг правила застывшей линейной тактики, по которым атаковать мог лишь сильнейший из сражающихся флотов, и строго осуществлял свой принцип: врагов не считают, их бьют.
6. Ушаков искусно сочетал огонь с маневром. Благодаря высокому уровню подготовки командиров кораблей и хорошей выучке артиллеристов флот Ушакова, как правило, сталкивался с противником на расстоянии картечного выстрела и только после этого открывал массированный огонь. Ушаков старался зайти с носа или кормы неприятеля и вести по последнему продольный огонь, наиболее губительный для парусных кораблей ввиду слабости их носового и кормового огня и ограниченности угла обстрела.
7. При освобождении Ионических островов Ушаков показал себя как мастер комбинированных операций. Он впервые в истории морских войн организовал взаимодействие десанта и артиллерии кораблей поддержки. Благодаря хорошо разработанному плану артиллерийской подготовки высадки десанта и штурм неприступной для того времени крепости Корфу проходили в установленной последовательности, крепость была взята в течение одного дня.
8. Тесное взаимодействие флота с сухопутными войсками — отличительная черта тактического искусства Ушакова. Известно, например, что Черноморский флот обеспечивал действия Суворова у Кинбурна, при взятии в 1790 году Измаила, в Италии. [434]
9. Ушаков всегда учитывал важность поддержания высокого морального духа в своих подчиненных. Он умел воодушевить матросов и офицеров на преодоление любых трудностей и вызвать у них стремление к одной общей цели — уничтожению врага. Большое значение в этом отношении имел тот факт, что Ушаков, обладая громадной личной отвагой, непреклонной волей и твердым характером, в то же время был чрезвычайно скромен, прост в общении со своими подчиненными и, заботясь о них, умел заслужить их любовь и преданность».
Военно-морское искусство Ушакова было построено в первую очередь на отказе от устаревших шаблонных форм ведения военно-морских операций и учета поведения и подготовки военно-морских сил.
«Румянцев, Суворов и Ушаков подняли на высшую ступень военное и военно-морское искусство эпохи, своей деятельностью обеспечили России приоритет в разработке стратегии и тактики сухопутных и морских сил. Ушаков нанес такой же удар по канонам формальной линейной тактики, господствовавшей тогда в западноевропейских флотах, какой Румянцев и Суворов нанесли по прусской линейной тактике» (История военно-морского искусства, т. 1. М., 1953, с. 265).
Ушаков сам порождал результат. Не ждал чрезвычайных случаев, не уклонялся ни от одного из боев. Из маленьких шансов он создавал большие, завоевывая постепенно авторитет самого победоносного флотоводца.
И недаром в статуте ордена Ушакова, учрежденного в 1944 году, говорится, что им «награждаются за выдающиеся успехи в разработке, проведении и обеспечении морских операций, в результате чего в боях за Родину была достигнута победа над численно превосходящим врагом... За отличную организацию и проведение операции противника в море и против его побережья, достигнутые успехи в уничтожении сил флота противника и его береговых баз, укреплений в результате внезапного и решительного нанесения удара, основанных на полном взаимодействии сил и средств флота».
Действительно, не было на тот период более авторитетного, более компетентного, как сказали бы ныне, более известного военно-морского руководителя, освоившего предшествующее искусство морского боя и двинувшего его дальше, чем он — Ушаков, и орден его имени — одна из высших наград офицеру флота.
Второе, что обеспечивало Ушакову победу, — его забота [435] о корабле, о стоянке, о гавани, о портовых сооружениях, об артиллерийском снаряжении, о добротном лесе для строительства кораблей, о парусине и гвоздях, о якорях, о палубных и обшивочных досках, конопати и красках. Обо всем том, что составляло базу флота. Он знал его изначально — корабль, основу жизни флота. Он постигал таинство его рождения в ложе эллинга Кронштадта, Архангельска, Новохоперска, Таганрога, Херсона, Николаева. Он знал мудрость русских корабельных мастеров Афанасьева, Соколова, Катасонова, Амосова, Баженина, Селянина, Масальского и многих других умельцев создания быстроходных отечественных линейных кораблей, фрегатов, пинков, галер. В его деятельности нередки были поездки для осмотра корабельного леса, инспектирование строящегося мола, недавно организованного склада.
Город русских моряков Севастополь — его порт и обустроенная гавань в немалой степени обязаны предусмотрительности, трудолюбию, настойчивости, вниманию Ушакова. «При усиленной настойчивой деятельности Ушакова по части корабельного и портового благоустройства, со всяким появлением нашего флота в Севастопольском порте, всякие обычные городские и адмиральские работы проводились самым порядочным образом, и ему лично и его постоянной и неустанной заботливости мы были обязаны не только тем, что наш флот являлся хорошо вооруженным и снабженным на море и одерживал решительные и малостоящие для нас победы, но и тем, что порт севастопольский за последующее время управления Ушаковым гораздо быстрее обстроился новыми зданиями, нежели во все продолжение своего прочего существования» (История Севастополя, как русского порта. Спб., 1872, с. 174).
Особые усилия предпринимал он по постоянной подготовке корабля к плаванью, а было это нелегко. Ведь из каждого плаванья корабли возвращались ободранными, с облупленной краской, с трещинами в рангоуте, похудевшими канатами, вылезшей конопатью, с порванными парусами, с закопченными, а нередко треснувшими пушками, изъеденной червями, отваливающейся на ходу обшивкой. Адмирал казался всем вездесущим. Наблюдал за тем, как килевались корабли, осматривал нижнюю часть, следил, как проконопачивали верхнюю часть корабля, пропитывали снасти смолой, меняли перетертый такелаж, чинили и исправляли блоки. И все это для [436] того, чтобы сделать корабль еще более быстроходным, крепким, красивым, позволяющим укротить суровый нрав моря.
Известно, что поведение солдата и матроса в армии и на флоте объективно обусловлено, исторически задано условиями жизни. Ф. Энгельс, как известно, большой специалист в области военной теории, показал это на примерах русского населения, которое «в рамках своего традиционного образа жизни было пригодно решительно на все; выносливое, храброе, послушное, способное преодолеть любые тяготы и лишения, оно поставляло превосходный солдатский материал для войн того времени, когда сомкнутые массы решали исход боя» (Соч., т. 22, с. 16).
Вот эти качества учитывали победу творящие полководцы и флотоводцы Отечества. В книге «Русское военно-морское искусство» (М., 1951) говорится:
«Ушаков не проиграл ни одного морского сражения и главным фактором своих побед считал прежде всего стойкость и мужество матросов эскадры. Сам Ушаков неустанно заботился об эскадре и часто в период перебоев снабжения эскадры тратил на питание и нужды команды свои личные средства. Гуманное отношение к матросу и продуманная система воспитания личного состава эскадры во многом роднили Ушакова с Суворовым. Ушаков так же, как и Суворов, высоко ценил моральные качества русских воинов. Суворовские и ушаковские принципы воспитания и обучения личного состава армии и флота в тот период находили известную поддержку лишь среди наиболее дальновидных представителей высшей придворной знати. Они прекрасно понимали, что для борьбы с внешними врагами нужна сильная армия, которая не могла держаться только на одной палочной муштре. Потемкин и его единомышленники понимали, что уверенно вести личный состав в бой мог только авторитетный начальник. Таким начальником на флоте был Ф. Ф. Ушаков, имевший огромный авторитет и заслуживший безграничное доверие и преданность личного состава эскадры».
Может показаться странной такая преданность рядового состава флота, в котором было немало бывших крепостных, человеку, представлявшему высшее сословие, делу которого они служили. Однако и здесь есть своя особенность, которую наверняка учитывал Ушаков. Русский матрос был набран по рекрутскому набору, который проводился по месту поселения. Конечно, это была принудительная мера дворянского государства, повинность [437] для крестьян. Но ответственными за людей, отданными в армию и флот, были община, мир. Отсюда и общинный характер этой повинности, круговая порука за рекрута. Его побег — это уже была измена общине. Рекрутский же набор позволял отказаться от найма иностранцев, и это создало особый облик русской армии и флота того периода. Они состояли из солдат и матросов великорусской национальности, а позднее — выходцев с Украины и из Белоруссии. Феодальная Россия применяла этот общинный институт, и русские полководцы и флотоводцы Суворов, Румянцев, Ушаков использовали этот институт. Артельность и общинность русского воина и моряка брались ими на вооружение. О спайке, взаимовыручке, тяге к сплочению бывшего русского крестьянина ходили легенды в Европе. А эта черта, говорил Энгельс, сохраняется у русского и в военном деле, «объединенные в батальоны массы русских почти невозможно разорвать: чем серьезнее опасность, тем плотнее смыкаются они в единое компактное кольцо» (Соч., т. 22, с. 403).
Многие государственные деятели в XVIII веке это хорошо понимали. Еще воинская комиссия для реформы армии в 1762 году установила, что «для силы войска наибольшим... основанием признается общий язык, вера, обычай и родство». Национально однородный и социально единый крестьянский состав армии и флота способствовал там развитию чувства любви к собственной земле, краю, Родине, чувства патриотизма. Именно такое социально-экономическое состояние породило «величайшую силу русской армии» и, добавим, флота.
Конечно, между командиром, капитаном-дворянином и нижним чином была социальная разница, но психология крестьянина-общинника срабатывала. И солдат, матрос продолжал испытывать ответственность за Общее дело, за то, что ему поручено, он был предрасположен к восприятию национально-патриотических настроений, он любил свое Отечество, то есть свою общую землю. Этим русский флот отличался от французского, испанского, турецкого, где служили моряки — любители наживы, представители многих национальностей, отнюдь не собиравшиеся погибать за дела чуждого ему Отечества. Не приходилось говорить в этом случае о всякого рода сброде, который переливался из одного порта в другой, из одного государства в другое.
Для русского флота было характерно достойное поведение [438] моряков в зарубежном порту. Ушаков хорошо помнил наказ, полученный при первой зарубежной поездке в Средиземноморье, от флота капитана Козлянинова: «Будучи в иностранных портах, служителей содержать во всяком порядке, чистоте и совершенной воинской дисциплине и крепко смотреть за ними, чтоб ни малейших непристойных поступков и побегов не чинить».
Этот стиль порядка, чистоты и совершенной воинской дисциплины в зарубежье был стилем Ушакова. Дисциплину он вообще считал залогом успеха. «Без дисциплины никак нельзя и никакой пользы быть не может, — уверен был адмирал. — Чиновникам адмиралтейским чужие награды, хоть и за дело, кость в глазу». Ушаков обосновывал свои предложения тщательно, находил ходы такие, когда можно было решать сразу с верховным вершителем дела. Вот один из образцов его рапорта, в который он заранее закладывал решение, ибо обосновывал его не только с точки зрения фактической храбрости, но и исходя из традиций, устава, всевозможных регламентов. После окончания кампаний 1790 года в рапорте на имя Потемкина 21 января 1791 года он пишет:
«В морском уставе о награждении объявлено: ежли флот наш с помощью божиею разобьет и прогонит превосходного неприятеля, за таковое дело, хотя бы и не было взято в плен и потопленных неприятельских кораблей, положено награждение всем во флоте бывшим в выдачу жалованье за треть, за полгода, за год и более по рассмотрению дела. Флот Черноморский, состоящий под предводительством вашей светлости в течение минувшего 790-го лета, имел счастие с соблюдением совершенного порядка словно выиграть две генеральные баталии против несравненного неприятеля...»
Далее объяснив результаты побед, он со всей условностью обращения и этикетом того времени настаивает:
«Прошу всепокорнейше служащим под предводительством вашей светлости на флоте, мне вверенном, милостиго своего определить, сходное щедротам монаршей милостью награждение, чрез его поощряясь, служащие в оном усугубят свое рвение на будущие времена».
Потемкин уже отметил офицеров, да и сам Ушаков был награжден орденом «Георгия» второй степени, как писала Екатерина барону Гримму: «Это будет первый в чине генерал-майора, награжденный «Георгием» второй степени», но под влиянием такой просьбы награждает всех нижних чинов денежной выплатой. [439]
Ушаков не боялся обещать и поощрять, считая это частью умения командовать. Поэтому-то так много его приказов, где он благодарит, награждает за участие в победоносных сражениях, за дальние крейсеровские походы, за хорошую артиллерийскую стрельбу, за участие в экзерцициях, за чистоту и порядок. Щедр был на похвалу за исполненное хорошо дело адмирал:
«А как я во время боя, имея непреложное желание и надежду исправностью господ офицеров и служителей остаться победителями, в одобрение к вящему еще поощрению служителей — словами моими обещал он всевозможное старание в случае своевременной победы исходатайствовать награждение...» — писал он Войновичу после Фидониси и исходатайствовал и добивался всегда, не боялся и вдогонку послать, исправиться; как было после Керченского сражения, когда «по скорости переписки рапорта писарем был пропущен» в числе отмеченных за храбрость капитан 2-го ранга Обольянинов. Ушаков, рискуя навлечь гнев светлейшего, посылает рапорт, где «извиняясь в рассуждении экстренно скораго отправления сего рапорта в неосмотрительности рекомендовал Обольянинова как отличившегося искусством, храбростью и расторопностью». Тот был отмечен.
Потемкин приписал это «благоразумию» Ушакова и неустрашимой храбрости русских моряков и, зная, что Ушаков имеет свойство отмечать своих подчиненных, соглашается с ним и пишет: «поставляя за долг воздавать заслугам, не премину я охотно сего исполнить и в рассуждение всех тех, которые отличные подвиги будут вами засвидетельствованы».
И Ушаков, честно и справедливо свидетельствуя, отмечал храбрецов и добросовестных воинов.
Историк и бывший военный министр России Д. А. Милютин в книге «История войны 1799 года», писал, что за блеском побед Суворова забывают «значительные победы русского флота под предводительством адмирала Ушакова: даже известно немногим из соотечественников наших, что русские были в Неаполе и Риме». Русские моряки, писал он, сумели своим «обхождением и дисциплиною привлечь к себе сердца народа. Офицеры русского флота могут гордиться кампанией 1799 года не только на своей стихии, но и в действиях сухопутных, оказали они отличную храбрость, распорядительность и везде исполнили свой долг».
«Сам Ушаков приобрел себе прочную славу; во всех [440] распоряжениях его видны благородные опытного моряка и чувства человека, истинно русского человека».
И еще, как гласит современная военная теория «такие элементы социально-психологической структуры личности, как традиции и обычаи, носящие устойчивый, глубоко укоренившийся характер, представляют собой внутренний второй слой духовного фактора, как отношение солдата к своей воинской функции» (Война и армия. М., 1977, с. 39).
Ушаков всячески поддерживал традиции и обычаи флота. И если у моряков было инстинктивное тяготение друг к другу, единение вокруг корабля, вокруг эскадры, флота, то великий русский адмирал включал это в факторы победы и развивал эти чувства. Недаром он всегда четко и в то же время широко, панорамно ставил задачи перед подчиненными командирами и даже пытался разъяснить перед моряками смысл задачи, дела, сражения, экспедиции, повышая их боеготовность. Действительно, одно дело уповать на исходящий сверху, от царя, а порой и от бога порядок. А другое — прочерчивать его контуры самому, вместе со своими командирами, с участием моряков.
Но не только приемами военно-морского искусства, своей революционной тактикой тех лет дорог нам, современным людям, Федор Федорович Ушаков. Давно ушли в прошлое кильватерные колонны, паруса, ядра, но в нашей памяти остались решимость и настойчивость, выдержка и стремительность, беззаветное служение Отечеству и полная самоотдача делу военного флота.
Даже если бы и владел он в то время современным арсеналом знаний, команд и приемов, этого было бы еще мало, чтобы остаться в памяти людей замечательным, видающимся человеком. Не отказом от кильватерной линии дорог он нам, а умением отказаться от шаблона, от застоявшегося на долгие годы приема и правила. Вот это замечательно! Это истинно современно и поучительно! А его мудрое человеческое, поистине отеческое отношение к моряку! Нам, воспитанным в условиях равенства, не кажется это из ряда вон выходящим, но ему, человеку, выросшему из недр феодального общества, где господствовало крепостное право, надо было переступить не только через сословные каноны, но и через чисто личные представления о порядке вещей в обществе. Возможно, Ушаков и не разделял теоретических воззрений французских энциклопедистов о свободе личности и равенстве, но на [441] практике он революционизировал отношения между командиром и подчиненным, между капитаном и моряком. И именно это приносило ему победы.
Нет, не будем опрощать, время Ушаков не изменил, но внутри флотской структуры он создал качественно новые отношения, которые пунктиром шли через всю историю Российского флота: от Ушакова к Сенявину, от Сенявина к Лазареву, Корнилову, Нахимову, от них к Макарову, вспыхнули ярким пламенем в бескорыстных и человеколюбивых действиях лейтенанта Шмидта и стали прочной опорой для советского флота в годы Великой Отечественной войны.
Начало века — конец жизни
Неуютно было немолодому и уже отяжелевшему адмиралу в сановитом Петербурге. С болью смотрел он на новых хозяев флота, да не хозяев, а просто распорядителей и холодных вершителей его судеб. Он никак не мог понять, о чем думают новые правители российской державы, что хочет новый император? Почему столь велико их безразличие к самым важным интересам военно-морских сил, почему не видят они, как Петр I, во флоте — вторую и так необходимую государеву руку. Обидно, конечно, не получить причитающиеся награды и вознаграждения за громкие победы и неимоверные усилия в походах и сражениях, но еще обиднее чувствовать, как хиреет флот, как обрастает ракушками безразличия днище морского дела России. Он видел, как падало уважение к званию морского офицера. Публика под этим названием стала разуметь юношу и молодого человека, позабывшего благонравие, почтение к отеческим наставлениям и долгу, а то и просто гуляку, пьяницу и неуча.
Корабли гнили, вооружались плохо, флотоводцы не имели смелости духа требовать внимания к нелюбимому детищу императора. Звания на флоте все чаще давались не за длительность плавания, не за смелость и решительность, а по родству и за взятки. Современники не без ехидства заметили, что Россия содержит свой флот не для неприятелей, а для приятелей.
Федор Федорович, назначенный командующим Балтийским гребным флотом в 1802 году, ездил в порт регулярно, проверял умение гребцов, от коих и зависела скорость и маневр кораблей, командовал, отдавал распоряжения, [442] а на душе скребли кошки. С каждым днем это становилось делать все тяжелее, бессмысленнее даже. Он и так чувствовал насмешку и унижение в том, что его, командовавшего всем Черноморским флотом, повелевавшего объединенной Средиземноморской союзной эскадрой, поставили командовать гребной флотилией. Но умея не только командовать, но и подчиняться, — смолчал, покорился, ожидая изменений. Однако проходил месяц за месяцем, а изменений во флоте не намечалось. Или намечались, но к худшему, при всех высоких словах и обещаниях, при язвительном глумлении над прошлым. Молодой император Александр I с пылом к реформам, за которым ощущались неуверенность и страх перед действиями тех, кто задушил его отца, менял коллегиальность в управлении на единоличие, учреждал министерства. Учредили и министерство военно-морских сил.
Нет, не ждал Федор Федорович, что его пригласят и возведут на сие место. Знал, что мало знатности. Побед, орденов, заслуженных трудами званий хватало, а знатности, знакомств высоких не хватало. Очень хотелось, чтобы назначили человека знающего, в морском деле разбирающегося, с пренебрежением к флоту не относящегося. Хоть и крякнул, но выбор одобрил, когда объявили царский указ о назначении первого морского министра России. Им стал Николай Семенович Мордвинов. Многим не дотягивал Мордвинов до замечательного флотоводца России, но был он человеком образованным, нужды флота постиг, законы экономии и хозяйствования знал, командовал хотя и осторожно, но верно.
Однако в морском деле первенствующее значение приобретал «Комитет образования флота», во главе которого стал англоман и умелый царедворец Александр Романович Воронцов. По примеру многих не самых умных политиканов, он стал обливать грязью все, что было во флоте до нового императора. Тот охотно в это поверил, да и соблазнительно — переписать страницы истории заново, чтобы потомки восхищались зоркостью, предвиденьем и решительностью нового правителя. Однако потомки, да и современники обладают возможностью сравнивать прошлое и будущее, видеть забвение лучшего, внедрение худшего там, где вершитель политики объявлял о провалах предыдущего и утверждал свой курс. Так получилось и с флотом во времена Александра I. Его состояние было таким образом представлено Комитетом, что император отписал: «Мы повелеваем оному Комитету [443] непосредственно относиться к нам о всех мерах, каковые токмо нужным почтено будет к извлечению флота из настоящего мнимого его существования и к приведению оного в подлинное бытие». Как будто не было у Российского флота Чесмы, Калиакрии, Корфу. Поручения совершать преобразования во флоте не случайно были даны не моряку, тот бы помнил о победах и достижениях и боролся за продолжение славных традиций. Граф Воронцов никаких теплых чувств к флоту не питал. И это позволило, ему сформулировать мнение о будущем флоте: «По многим причинам, физическим и локальным, быть нельзя в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должны быть в сухопутных войсках; оба же сии ополчения в большом количестве иметь было не сообразно ни числу жителей, ни доходам государственным. Довольно, если морские силы наши будут устроены на двух только предметах: сбережении берегов и гаваней наших на Черном море, имев там силы, соразмерные турецким, и достаточный флот на Балтийском море, чтобы на оном господствовать. Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользы никакой». Даже осторожный Мордвинов не выдержал такого принижения флота и подал в отставку. На его место пришел услужливый Чичагов. Как отмечали современники, этот адмирал и «по воспитанию, и по женитьбе» англичанин и притом англичанин «до презрения всего русского».
Вице-адмирал В. М. Головнин так охарактеризовал нового министра: «Человек в лучших летах мужества, балованное дитя счастья, все знал по книгам и ничего по опытам, всем и всегда командовал и никогда ни у кого не был под началом. Во всех делах верил самому себе более всех, для острого слова не щадил ни бога, ни царя, ни ближнего. Самого себя считал способным ко всему, а других ни к чему. Вот истинный характер того министра, который, соря деньгами, воображал, что делает морские силы наши непобедимыми. Подражая слепо англичанам и вводя нелепые новизны, мечтал, что кладет основной камень величию русского флота. Наконец, испортив все, что осталось еще доброго в нем (во флоте), и наскучив наглостью и расточением казны верховной власти, удалился, поселив презренье к флоту в оной и чувство глубокого огорчения в моряках». [444]
Однако замыслы нового министра были обширны, контракты заключались на целые миллионы, а мощи флота не прибавилось. Когда через несколько лет в кабинете министров Чичагова запросили, по какой причине он уничтожил прежний флот, а нового не сделал, то ему ничего не оставалось делать, как, «наступив презренье», выйти с заседания, хлопнув дверью.
Правда, англичане его в это время усиленно расхваливали, называли представителем «нового порядка», «честным человеком». Как не подивиться этому хитрому умению восхвалить ненужного, никчемного человека, деятельность которого приносит вред собственной стране и объективную пользу туманному Альбиону. Поистине: хвали недруга слабого и придурковатого — выиграешь. Историк русского флота П. И. Белавенец писал: «Полагаю, что, будь Чичагов на месте Ушакова, он бы заслужил блистательный отзыв Нельсона как человека, преклонявшегося перед англичанами, а Ушаков, отстаивавший раньше всего русские интересы, был неудобей английскому адмиралу».
Нельсон сам в это время подвергался остракизму высшего английского света, Ушакова же высший свет и верховная власть просто не замечали. Он понял, что его талант, знания, умение не нужны новой власти, и 19 декабря 1806 года подал прошение.
Декабрь по-петербургски был сумеречным и тусклым. На душе было столь же промозгло и туманно. На службу ко времени Федор Федорович не поехал. Мундир, однако же, надел, зачем-то нацепил и ордена. После этого распрямился, засветился весь и решительно пошел к выходу. Подошел к двери, взялся за ручку — в это время вдали раздался сигнальный выстрел Петропавловской крепости. Федор Федорович ручку не дернул. Постоял минутку, опустив голову, и, повернувшись, медленно пошел к столу. Подтянул чернильницу и вывел на оставленном с вечера листе бумаги:
«Всемилостивый государь! В высокославной службе Вашего императорского величества находился я сорок четыре года, продолжаю оную беспорочно...»
Покачал головой, взор его устремился куда-то вдаль, сквозь годы, в обозначившиеся лица ушедших соратников, очертания крепостей, силуэты уже несуществующих, [445] но дорогих его сердцу кораблей. На лист легли новые строчки.
«... более сорока кампаний сделал на море, две войны командовал Черноморским линейным флотом против неприятеля, был во многих флотилиях с пользою...»
Отложил перо в сторону, охватил горстью подбородок и надолго задумался. О чем думалось ему тогда? Наверное, о том, что заканчивался его боевой путь, о том, что окончательно уходил в прошлое его XVIII век, век сильных личностей и фаворитов, звонких побед и хитроумных интриг, открытого боя и незамысловатой тактики. Наверное, было ему противно словоблудие вокруг флота, возня для собственного возвеличивания, разговоры там, где полагалось дело делать. Мириться с этим было тяжело. Бороться... В состав морского комитета его никто не ввел, и уже это говорило ему о том, что победы забываются, умение не ценится, опыт не берется в расчет. Ну что ж... Федор Федорович вздохнул и твердой рукой дописал:
«...Ноне же при старости лет моих отягощен душевной и телесной болезнью и опасаюсь при слабости моего здоровья быть в тягость службе и посему всеподданнейше прошу, дабы высочайшим Вашего императорского величества указом поведено было за болезнью моей от службы меня уволить».
Отмахнулся от какой-то навязчивой мысли и закончил:
«Не прошу я награды, знатных имений, высокославными предками Вашими за службу мне обещанных, удостой, Всемилостивейший государь, тем, что от высочайшей щедроты Вашей определено будет на кратковременную жизнь мою к моему пропитанию».
Император Александр изящно сидел на стуле, мысленно пытаясь представить себя со стороны. Он знал, что это очень важно для царствующей особы — уметь выглядеть, выглядеть императором. Его отцу этого не хватало: был суетлив, несдержан, неэлегантен. Он же не потеряет державшего облика, будет обаятелен и красив, будет заботиться о том, чтобы все с первого взгляда понимали: перед ними император. Не деспот, не самодур, не бранчливый пришелец, а заботливый отец народа, защитник дворянства, вершитель всего разумного в империи.
Доклад прошений, отчеты, проекты указов слушали [446] краем уха, не любил бумажное дело: отбирало много времени, проходило без внимающих и рукоплещущих свидетелей. Небрежно подписал два указа, согласился с наказанием проворовавшегося управляющего государственными имениями, неожиданно смутился, услышав слова прошения адмирала Ушакова. Он не хотел иметь обиженных в империи, не хотел злых слухов о том, что устраняет заслуженных и умелых от управления. Знал, отцу это дорого обошлось. С деланным недоумением пожал плечами:
— Чем он недоволен, Ушаков? Какие такие награды ему недодал отец? Да болен ли он? Или сие вызов, открытое недовольство? Вы, господин товарищ министра, дознайте у него подробнее о душевной болезни, что он пишет. В чем она проявляется?
...Почти месяц прошел. Александр уже почти забыл о прошении Ушакова, и, когда Чичагов положил ему новое, с удивлением прочитал: «Всеподданнейше доношу долговременную службу мою продолжая, от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной неусыпной деятельностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мной знаки отличия. Ныне же после окончания знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море честью прославившей флот Ваш, замечаю в сравнении против прочих лишь лишенных себя высокомонаршей милостыни и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь, истощившие крепость моего здоровья, богу известны: да будет воля его святая: все же случившееся со мной приемлю с высочайшим благолепием. Молю о милосердии и щедрости, повторяя всеподданнейше свое прошение от 19 декабря минувшего 1806 года».
Александр нервно дернулся.
— Упрямец. Мы на морях воевать не будем. Отпустите его, пусть молится богу.
Чичагов с удовлетворением кивал головой. (Все, больше суровый адмирал не будет молчаливо давить на него своим авторитетом.) И записывал диктуемый царем указ.
«...Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованьем». Чичагов и против этого не возражал: лишь бы скорее ушел.
...Судьба Ушакова была решена. Великий флотоводец, политик и дипломат, отец многих поколений русских моряков отправлялся в Тамбовскую губернию. [447]
Завещание
От боевых, флотских и светских петербургских дел Федор Федорович уходил неспешно. Сдавал по описи дела, экипажи, отчитывался по финансовым документам. Куда ехать на покой, для себя уже давно определил. Тамбовщина ближе к Санаксарскому монастырю, к месту, где он мог чувствовать себя умиротворенным и спокойным.
Пригласил зайти на чай Карцева, Головкина и Сорокина, Подвел к карте.
— Вот тут мы, Петр, с тобой у Гогланда впервые барахтались. Волнушки нам грозным валом показались. А в Палерме зато большая благодать, лазурь Христова корабли окружала.
Карцев кивал, пощипывал ус, понимая, что адмирал прощается с прошлым. А Ушаков подошел к полкам, снял кожаные футляры, пододвинул их к краю стола и, прокашлявшись, сказал:
— Вот сие подзорные трубы со мной бывали в море Средиземном и Черном, врага видели, друзей примечали, хочу вам на память подарить.
Смущенно, по-мужски закряхтели:
— Что ты, Федор! Пусть дома будут.
— Нет, прошу в знак дружбы. Дальнозоркость, она никогда не лишняя. Ну и по чаю выпьем.
Денщик уже накрыл стол, даже самовар с красными угольями стоял в углу на подставке.
— Я вас, други, вот еще зачем пригласил, завещание написал и прошу его засвидетельствовать.
Сорокин даже чашку отодвинул.
— Ну ты, Федор, совсем. Что, нельзя это лет через пятнадцать написать?
Ушаков покачал головой, спокойно не согласился.
— Нет, Саша, я ведь памятую, что час смертный с внезапностью приключается и может оставить после умершего такие хлопоты, что оные к вражде и несогласию приведут.
Достал из ящика стола бумаги и тихо продолжил:
— Я же желаю между родственниками моими любовь и дружбу утвердить, я чтобы никто не мог сказать, что принял я его не в твердой и ослабленной памяти.
Разгладил рукой бумагу и, отодвинув ее, прочитал:
— «Препоручая себя во власть Всемогущего Бога наследниками оного по прямой линии следующих определяю [448] детей покойного брата моего коллежского асессора Ивана Федоровича сына Ушакова, родных моих племянников Флота мичмана Николая Иванова сына Ушакова, Морского кадетского корпуса гардемарина Федора Иванова сына Ушакова и племянницу мою девицу Павлу Ивановну дочь Ушакову, которых почитаю я вместо детей моих и о благе их стараюсь, как собственный их отец, и они... почитают меня таковым, — в горле у него что-то запершило, и он, переждав, продолжил: — Означенному племяннику моему Флота мичману Николаю Иванову сыну Ушакова отдаю в вечное и потомственное его владение недвижимое мое имение, состоящее за мной Ярославской губернии Романовском уезде в сельцах Бурнакове, в Кузине и в Дымовском, и все принадлежащие к ним состояния в разных местностях, пашенные и непашенные земли и пустоши, с лесы, с покосы и со всеми угодьи, с людьми и со крестьяны, исключая из них находящихся при мне дворовых моих людей... Прокофья Иванова, Кузьму Александрова, Петра Исаева, Василия Ильина...»
Сосредоточенно и немного угрюмо слушали его друзья завещание, ко многим неожиданным и решительным действиям своего адмирала привыкли они, но вот эта его щедрая раздача сел, лесов, угодий хотя и не удивляла, но поражала бескорыстием и безоглядностью.
— «...сверх того писаного отдаю я обеим моим племянникам Николаю и Федору... в вечное и потомственное владение, состоящее в Ярославской губернии в Рыбинском уезде сельцо Чертищево с деревнями Исанино и Выкупово, в которых дворовых людей и крестьян девяносто три души с женами, с пашенными и непашенными землями, с пустошами, с лесы, сенными покосы и прочими угодьи и строениями не оставляя за собой... мне следующего ничего, но все без остатка, которое имение... по желанию могут полюбовно разделить между собою по равной части».
— Все, что ли, Федор, отдаешь? — развел руками Карцов. Тот кивнул два раза подряд головой и продолжил:
— «Племяннице моей девице Павле Ивановой дочери Ушаковой отдаю я в вечное и потомственное владение недвижимое мое имение, состоящее Новгородской губернии Череповецкого уезда деревню Филатову Горку с крестьянами... не оставляя я, адмирал Ушаков, из того недвижимого имения ничего, но все... отдам племяннице [449] моей без остатка в вечное и потомственное владение, и сам духовным моим завещанием укрепляю за него...» Все раздал адмирал, завещая разделить и передать друг другу для управления разные поместья и угодья. Немного оглушенные его щедростью и добротой, поставили свои подписи под завещанием друзья.
— Попрошу еще фон Дезина да Шаховского, пусть руку приложат, — закладывая бумаги в папку, хлопотливо приговаривал Ушаков.
— Куда поедете-то нынче на лето? — обратился Голенкин.
— В Темников, на Тамбовщину, к могиле дяди своего, святого человека.
На следующий день он положил цветы у каменной плиты, на которой неявственно белела надпись: «...Полина...»
Больше в Петербурге его ничто не держало.
Последние годы
Ушедший в отставку, на пенсию, на покой человек больших постов, положений, званий почти всегда теряется. Только что ты был в центре событий, разговоров, внимания. Тебя сопровождали и окружали люди, соратники, друзья, доброжелатели, и вдруг — тишина, ехидство, безразличие. Как снова «ввинтить» себя в жизнь, как вызвать со дна жизненного колодца усыхающие силы, прочистить ходы для родников жизнелюбия, интереса, возродить любовь к людям, ведь столько жестокого, уродливого, коварного видано в них? Не всем дано пройти этот последний жизненный отрезок с достоинством и честью. У одних кутежи, измены, ущербность, падения молодости выпирают в старости физическими муками, дряхлостью, распадом чувств. У других наступает период всеотрицания, уничтожающего злословия, самосжигающего сарказма над всем происходящим без их участия. Третьи не теряют свои положительные качества. У таких, как Ушаков, не только продолжается все лучшее, но в них проявляется еще много невостребованного, а вернее, недоиспользованного раньше милосердия, добролюбия, сердечности.
Поселившись в двух верстах от Темникова, в трех верстах от Санаксарского монастыря, он как бы решил раздать все оставшееся у него людям и богу. [450]
В «Русском вестнике», издаваемом Сергеем Глинкой, в 1817 году было помещено «Известие о кончине Адмирала Федора Федоровича Ушакова». Его современник из Пензы со скорбью писал о смерти адмирала: «К душевному сожалению всех тех, которые уважают славу и добродетели знаменитых соотечественников. 1 октября сего 1817 года скончался Адмирал Федор Федорович Ушаков. Хотя жизнь его посвящена была трудам и службе на морях, но он дожил до 74 лет... Получа отставку, Адмирал Ушаков поселился в поместье... После деятельной жизни сердце, животворное Верою, любит наслаждаться уединеньем. Кто жил для пользы общественной, тому приятно в преклонные лета жить с самим собою и с Богом. Вот для чего покойный Адмирал для жительства своего избрал деревню, близкую к святой обители».
Верно подметил современник это стремление у многих пожилых людей, изведавших суеты деятельной общественной жизни. Однако Ушаков, уединив себя, не стал затворником. Его дом был открыт для всех жаждущих помощи, для ищущих успокоения, для бедных и убогих. Здесь, в отдалении от прежнего своего дела, он снова проявил высокий талант Человека и Гражданина. Современник отмечал это в «Русском вестнике»: «Уклоняясь от светского шума, Ушаков не удалил сердца своего от ближнего. С какой ревностью служил он некогда Отечеству, с таким же усердием спешил доставлять помощь тем, которые прибегали к нему».
Вначале Ушаков считал, что уединился, отошел от мирских дел целиком, и усердно молился. Это истовое моление было замечено всей братией монастыря. Даже через 12 лет после смерти Ушакова иеромонах Нафанаил в письме архиепископу Тамбовскому Афанасию сообщал: «Оный адмирал Ушаков... и знаменитый благотворитель Санаксарской обители по прибытии своем из С.-Петербурга около 8 лет вел жизнь уединенную в собственном своем доме, в своей деревне Алексеевке, расстояние от монастыря через лес версты три, который по воскресным и праздничным дням приезжал для богомоления в монастырь к служителям божьим во всякое время, а в великий пост живал в монастыре в келье для своего посещения... по целой седьмице и всякую продолжительную службу с братией в церкви выстаивал неукоснительно, слушая благоговейно. В послушаниях же в монастырских ни в каких не обращался, но по временам жертвовал от усердия своего значительным благотворением, тем же [451] бедным и нищим творил всегдашние милостивые подаяния в всепомощи. В честь и память благодетельного имени своего сделал в обитель в Соборную церковь дорогие сосуды, важное Евангелие и дорогой парчи одежды на престол и на жертвенник. Препровождал остатки дней своих крайне воздержанно и окончил жизнь свою, как следует истинному христианину и верному сыну святой церкви».
Ушаков молился усердно, поминая ушедших из жизни своих соратников, родственников, случайно встреченных на дорогах людей, желал здоровья живущим и раздавал все, что имел, всем, кто приходил к нему с просьбой, кто тихо надеялся, кто безмолвно стоял с протянутой рукой на паперти. Жизнь, однако, не давала уйти только в молитву и благодеяние. На западной границе выстраивалась темная наполеоновская туча. Федор Федорович оказался в Севастополе. Его пригласили на корабли (на рейде стояли тогда три 110-пушечника), ждали в напряжении оценки: способен ли нынешний флот отразить врага? В воспоминаниях, относившихся к 1865 году, один старый черноморский моряк вспоминает об этом посещении Ушакова: «Посетив флот, Ушаков был на флагманском корабле «Полтава», осматривал его. Мы, хотя были юны, но хорошо помнили адмирала Ушакова: лицом был светл, седой, согбенный; нам казалось, что он не шел, а бежал по палубе; взглянув на флот, он, по-видимому, был тронут и затем сказал: «Вот если бы у меня были такие корабли...» Ушакову отдали все почести, присвоенные адмиралу флота».
Когда началась наполеоновская интервенция, в Тамбове, как и в других губерниях, было создано ополчение. Командиром просили стать Ушакова, но возраст, конечно, уже был не таков, чтобы воевать, да еще на суше. Однако следует новый (какой уж по счету?) взнос в помощь пострадавшим от войны.
Современник его пишет: «В достопамятный 1812 год, когда грозныя бури потрясли Отечество наше, не только из Темникова, но из отдаленных мест приезжали многие посетители. С страдальцами, лишившимися имущества, делился он тем, что обремененных скорбью и унынием, подкреплял непоколебимою надеждою на благость небесного промысла». «Не отчаивайтесь, — говорил он, — сия грозныя бури обратятся к славе России. Вера, любовь к Отечеству и приверженность к престолу восторжествуют. Мне немного остается жить, не страшусь смерти, [452] желаю только увидеть новую славу любезного Отечества!.. Бог услышал моление Россиянина, поседевшего в служении Отечеству, он насладился славою и торжеством России». Да, прогромыхала победа, от берегов Сены к родным нивам возвращались полки российских солдат, на повозках везли раненых, инвалидов. Разорены были села и города. И снова не скудеет рука адмирала, его взнос идет на лечение, уход и присмотр за покалеченными героями войны 1812-1814 годов, на помощь неимущим.
Темниковский предводитель дворянства Александр Никифоров доносит 15 января 1813 года тамбовскому губернатору о том, что для содержания и лечения больных солдат необходимо 540 рублей, далее он сообщает: «Относился я по изъявленному благодетельному расположению к таковым пособиям (к) его превосходительству, господину адмиралу и кавалеру Федору Федоровичу Ушакову, вследствие чего его превосходительство и представил вышеписаную сумму для продовольствия больных военнослужащих — 540 рублей в мое расположение».
Сам Федор Федорович в письме обер-прокурору Синода в апреле того же, 1813 года писал, что в ответ на обращение императрицы Елисаветы Алексеевны о свершении денежных пожертвований страждущим от разорения, бедствующим и не имеющим жилищ, одежды и пропитания он решил снять все деньги, положенные им под проценты Петербургской сохранной кассе, и отдать на вспомоществование ближним страждущим от разорения злобствующего врага. «Я давно имел желание все сии деньги без изъятия, — писал он, — роздать бедным, нищей братии, не имущим пропитания, и ныне, находя самый удобнейший и вернейший случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию... в пожертвование от меня на вспомоществование бедным, не имущим пропитания. Полученный мною от С.-Петербургского опекунского совета на вышеозначенную сумму денег двадцать тысяч рублей билет сохранной кассы, писанный 1803 года августа 27-го дня под № 453, и объявление мое на получение денег при сем препровождаю к вашему сиятельству. Прошу покорнейше все следующие мне... деньги, капитальную сумму и с процентами за все прошедшее время истребовать, принять в ваше ведение и... употребить их в пользу разоренных, страждущих от неимущества бедных людей».
Образ жизни Федора Федоровича, скромность, щедрая благотворительность делают его почти святым для окружения, [453] ему поклоняются, желают многих лет жизни. Искренними и высокими словами заканчивает современник свое слово памяти об Ушакове:
«Он довольно жил для Отечества, для службы и для славы; но бедные, пользующиеся неистощимой его благотворительностью, со скорбью и со слезами говорят: «Он мало жил для нас!..» Я не имел счастья быть свидетелем подвигов Ушакова, но я знал его добродетели, его благотворительность, его любовь к ближним: напоминание о том будет услаждать душу мою и руководствовать к добру. Имя Адмирала Ушакова причислилось к именам знаменитых Русских мореходов, а добродетели его запечатлелись в сердцах всех тех, которые пользовались его знакомством в последние годы жизни его, посвященной Вере и благотворению».
Так под прекрасным духовным знаком Благотворения и Милосердия закончилась жизнь Великого Адмирала.
2 октября 1817 года в соборной метрической книге Спасопреображенской церкви было записано: «Адмирал и разных орденов кавалер Федор Федорович Ушаков погребен соборне». В графе о летах красивой вязью выведено — 75, о причине смерти нетвердым почерком обозначено: «натуральною», «погребен в Сарнаксарском монастыре».
К метрической тетради «приложили руки» соборный иерей, дьякон, дьячок и сторож Семен Никитин. Казалось, о великом адмирале написаны последние строчки.
...Прошли годы, и слава адмирала встрепенулась, стали собираться документы, писаться работы о нем, о боевых действиях флотских эскадр под его началом, в учебниках по военно-морскому искусству отводились главы его тактическим приемам и стратегическим планам. Были учреждены орден и медаль его имени. Писатели и художники восславили его подвиг. Борис Пастернак писал в 1944 году, поражаясь подвигу русского моряка:
Непобедимым — многолетье,След замечательных побед, великих свершений, героических подвигов наших предков лежит на нас. Не посрамить его, осилить препятствия, осуществить предначертания великой судьбы — наш долг. [455]