Содержание
«Военная Литература»
Биографии

Посланник гадает

Сегодня Василий Степанович Томара общался с душами ушедших, постигал будущую судьбу. Они появлялись в тени свечей, в их сполохах от посыпаемого зеленоватого порошка. Опускались, шептали, предостерегали. Там, в том мире, уже много истерзанных, желающих поведать о себе душ. Их голос предостерегает, сдерживает от греха и порока, очищает. Но их надо услышать, почувствовать, отворить свое сердце и разум навстречу. Василий Степанович раскрывал, старался постичь этот мир, слегка заглянуть в тот. Ему все больше и больше казалось, что все нынешние потрясения, неповиновение черни, безверие и разврат идут от вздорных книг, от неистовых философов, от нарушения веками установившегося порядка, от выдуманных законов, идущих вразрез с традиционным духом народа, его корнями и нравом. Души ушедших убеждали его в этом.

Василий Степанович пытался заглянуть как в прошлое, так и в будущее. Нередко, разглядывая ладонь собеседницы, он многое предсказывал. Проводя пальцем по трепетавшей ручке, он вначале сокрушенно качал головой и объяснял, что линия жизни близко подходит к линии Сатурна и потому близка смертельная опасность. Дама вздрагивала, подсаживалась ближе к предсказателю, и ее зрачки расширялись, и она со страхом и надеждой ожидала окончания.

А Василий Степанович внимательно вглядывался в линии пересечения, бугорки ладони и видел в них то, чего другим было не дано. Он разглаживал кожу и, поднеся [389] руку к глазам, каким-то изменившимся, почти утробным голосом оповещал, что линии опасны, но, продолжаясь дальше к золотому безымянному пальцу, они образуют крест. А сие дает возможность при добрых советах и благоразумных действиях избежать несчастья. Дамы готовы были выслушивать все советы всевидящего Василия Степановича. А он, слегка сжимая ладонь и показывая на ложбинки у венериного бугорка, объяснял, что желания и томления сердца следует удовлетворять, и это не легкомыслие, а натуральность характера и его здравость. Мужчины, правда, при сем ухмылялись и злословили, в предсказания не верили. Он и не заставлял. Судьба покажет, кто прав.

Сегодня, однако, он гадал один. Хотелось удачи. Чувствовал себя плохо, болела печень после острых турецких блюд, мучила зыбкость константинопольской султанской кухни. Заварил кофе в медной турецкой кофеварке. Делал все медленно, осторожно. Не спеша слил жидкость, переложил три ложечки гущи в одну чайную чашку, затем в другую. Накрыл их блюдечками и осторожно опрокинул на стол. Капнул чистой воды. Подержался за виски, задвинул шторы, зажег свечу и, взяв чашку за донышко, не стряхивая, тихо и бережно опустил ее три раза. И каждый раз повторил, направляя на свечу звук, три слова: «Верность, дружба, согласие». Посмотрел на одну чашку, затем на другую и первым решил испытать судьбу Ушакова. Ушакову удивлялся искренне. Видел его талант флотоводца. Но возмущался: «Что лезет в дела государственные?» Лезет настойчиво, неуступчиво. Одержал великую победу — честь и хвала. Однако же упрямое его гонение на аристократов было уже опасно. Если бы не ведал Василий Степанович, что ревностно служил Отечеству Ушаков, то мог и заподозрить в якобинских симпатиях, в заразе, ныне коснувшейся многих. Посланник много приложил усилий, дабы временный план заменить Византийской конституцией для новой Республики Семи островов без крайностей ушаковских предписаний. Ушаков забомбил его письмами, жалобами на лучших людей, устроил со своим дружком Тизингаузеном нетерпимую жизнь для них. Все печется о благоденствии многих. Да разве для многих жизнь хорошую, достойную высоких помыслов, создашь? Бред! Не многими, а лучшими мир держится. Правда, последние годы оглядываться приходится, слова разные ласковые говорить для успокоения всех, что поделаешь, пожалуй, только [390] льстя народу и создавая впечатление, что разделяешь его мнение, можно в наши дни привести его к мыслям более здравым. Но льсти! Льсти! Кто тут мешает Ушакову? А дело твори во благо немногих аристократов, не допускай к власти тщеславное и завистливое мещанство, второй класс, всяких художников и лекарей. Не жаловался на него императору, только прилагал к реляциям Павлу копии своих писем Ушакову, в которых наставлял адмирала, не соглашался с ним. Думал, Павел поддержит, одернет Ушакова. Однако император молчал. Плохо и неуютно, когда твои рапорты не поддерживают. Послал свои соображения в Коллегию иностранных дел, но и там молчали.

Нет, мелкопоместный дворянин, оказавшийся у кормила власти волей случая — ну пусть не случая, а собственной победы, — вздорен, неуправляем и даже опасен. Недаром вице-канцлер Кочубей говорил об Ушакове: «Не велик гусь!»

Василий Степанович собрался, свел брови, поднял чашечку и долго всматривался в приставшую к ее краям кофейную гущу, в скрытые фигуры и тайные очертания, что предсказывали будущее. Вначале все было ясно. Посланник покрутил чашку, присмотрелся, проступили ветви. Густые ветви каких-то диковинных деревьев, листья с которых отлетали в сторону. М-да! Раздоры, раздоры ожидают боевого адмирала. Предупреждал ведь, предупреждал. Правда, вот там видно что-то роговое, из-за гущей кофейных. Ну а рога — к дороге. Дорога дальняя. Засиделся адмирал, застоялся, пожалуй, лучше ему в Ахтияр побыстрее.

О себе Василий Степанович не беспокоился — знал, что найдет верное толкование любому пятну кофейному. Но всегда хотелось очевидным знаком утвердить судьбу. Так и есть, слава богу, башня. Сие добрый знак. Рядом, правда, мельница. То клевета. Перевел глаза снова на башню. Задумался...

Василий Степанович служил царской короне ревностно. Служил не из наград и почестей. А из внутреннего побуждения, подчеркивая свою преданность второй родине. Собственно, для него первой, ибо это его переселившиеся на Украину родители могли считать Грецию родиной. Он же узнал мир и добился своего положения в России. Сейчас он уже в годах, но видел много, добился немало. Побывал переводчиком в Закавказье и послужил служащим константинопольского посольства. Царский [391] двор заметил его, заметил и оценил хитрость и скрытность, храбрость и изворотливость. На Черном и Средиземном морях его знали. Бывал он во многих портах, и сам в 1790-1791 годах командовал русскими кораблями в Средиземном море. Тогда и пришлось ему столкнуться с турками. Связи с Кочубеем привели снова сюда, на берег Босфора. Но не только за связи определяли послов сюда, в Турцию, а и за знание, за усердное служение царскому двору, великой империи. Старался Василий Степанович и служил не за страх, а за совесть. За совесть владетеля крупных имений, сотен крепостных душ и немалых капиталов.

Слуга доложил: «Опять эти крикуны-просители». Обычно Василий Степанович ухмылялся, а тут прикрикнул: «Не смеешь так о господах!» Тот с удивлением взглянул на хозяина и громко, явно передразнивая, крикнул: «Высокие командиры и сенаторы прибыли к русскому посланнику». Теперь уже и Томара с удивлением взглянул на слугу: «Откуда только неповиновение сие нутряное? Ведь от якобинского Парижа и пугачевской Волги отсюда так далеко... Времена...»

Гости зашли шумной, суетливой толпой. «Какие из них аристократы? Так, только пыжатся. Прав Ушаков: индюки венецианские».

— Высокочтимый русский посол, как всегда, мы склоняемся перед вашей великой мудростью, перед сиянием императора Павла, и, как всегда, во второй руке у нас жалоба на вашего адмирала, — не делая паузы, ибо переводить было не надо, зачастил Каподистрия. Все закачали головами в подтверждение сказанного. — Невыносимо, — закатывал глаза старый депутат. — Невыносимо жить в постоянной угрозе, что твои слуги тебя прирежут, крестьяне запашут твои земли, а ремесленники займут твои дворцы. И страшнее всего то, что глава утвердившейся у нас российской власти, власти монархической России, все прощает им...

— Господин посол, — вдруг перебил одетый в изысканный костюм с венскими кружевами Граденигос Сикурос ди Силлас, — он не только прощает им! — голос его понизился до шепота, — он подстрекает их, он сам заговорщик, а его капитан Тизингаузен — якобинец.

— Полноте, господа! Полноте! Адмирал в полном здравии, — решил осадить Томара. — Он имеет указание нести военную службу и несет, как вы знаете, ее исправно. Как ваши острова, так и Неаполитанское королевство [392] пребывают в безопасности. Что касаемо вашей власти, то оная имеет полную поддержку императорского двора в Петербурге и нашего посольства в Константинополе. Что вам еще нужно?

— Но до вас так далеко, господин посол, а второклассные и вся чернь каждый день бывают у адмирала. Утром у него, а вечером звенят стекла в наших домах. Спасите нас от беззакония.

Томара помрачнел: он знал, что этим заканчиваются все его встречи с аристократами. Не хотелось защищать сумасбродного Ушакова, но и этих заносчивых баранов надо осаживать. Бегают, не переставая, к визирю, рейс-эфенди. Имел точные сведения, что много часов провели у английского консула Форести и нового великобританского посла в Константинополе Элгина. Ловердас, большой интриган и умелый сочинитель, втайне приписывающий себе авторство Византийской конституции, вкрадчиво, словно разглаживал морщины на лбу посла, стал его благодарить за участие и помощь в продвижении их нового свода законов.

— Ваше превосходительство, вы мыслите много и напряженно, и мы знаем, что вы поддерживаете естественную природу общества, когда сверху власть, идущая от бога. Не выбирать ее надо, а опираться на вековечный порядок Мы благодарим вас, но... — Ловердас развел руками, — русский адмирал попирает сей принцип. Знаете ли вы, что он в нашем отсутствии кричал на почтенных депутатов Сената, поддержавших нас? «Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Вы заслуживаете все, что бедняки с вами сделают, потому что вы и ваши депутаты — предатели». Он приказал отозвать нас.

Томара тяжело вздохнул, он уже знал, что Форести написал об этом туркам и лорду Элгину. Врал, конечно. Адмирал, наверное, не одобрял пугачевщину, но слово, поди, крепкое сказал. Пора, пора и его осадить, а то не оберешься хлопот. До Петербурга слухи доползут: а где посол был? Посулил успокоить адмирала, взял их «жалобу» на него, твердую поддержку императорского двора обещал аристократам, но, выпроваживая, кольнул:

— А вы, господа, не отходите от ваших главных освободителей и заступников. А то всех нобилей делят на турецкую и английскую партии, а русской партией громко себя именуют лишь второклассные и чернь. А Форести [393] да рейс-эфенди вас не защитят, ежели вы с Россией порвете.

Аристократы засмущались, обещали ревностно служить и русскому императору, добиваться его благосклонности.

Василий Степанович постоял у окна, проследил, куда разъезжаются депутаты, потом сел за стол, придвинул чернильницу и вывел: «Вашему императорскому величеству осмелюсь всеподданнейше донесть...»

Шел 1800 год...

1 января русская эскадра вышла из Мессины. На Мальту? К Неаполю? В Россию? Нет, пока на Корфу. До России, пожалуй, корабли не дошли бы. Ушаков, к своей досаде (да, именно так), получил предписание возвращаться. А он уже многое сделал, чтобы принять участие в штурме Мальты, и был уверен, что его поход приведет к скорому падению крепости.

«Я весьма бесподобно сожалею, — напишет 25 декабря Федор Федорович Италинскому, — что дела наши и приготовления в рассуждении Мальты расстроились и, так сказать, все труды пропали. Я надеялся соединенно с англичанами взять ее непременно, но означенные в письме обстоятельства воспретили».

Ушаков не лицемерил. Он логически хотел завершить кампанию в Средиземном море взятием последней островной цитадели французов. Он действительно хотел помочь в этом своему именитому и ненадежному союзнику Нельсону, но его личйое слово отступило перед указанием сверху.

«Крайне сожалею и о том, — продолжал он в письме Италинскому, — что не мог устоять в условии с господином контр-адмиралом Нельсоном и господином Бол, я весьма желал содействовать с ними вместе, но усмотреть соизволите, что все дела наши зависят от воли высочайшей. Есть известия, что к графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому давно уже посланы таковые же высочайшие повеления, пишут, что будто и уехал в Петербург и войска наши начинают возвращаться в Россию».

Да, русские войска возвращались. Суворов еще 29 октября получил рескрипт, в котором Павел I подтвердил свои повеления о возвращении в Россию. Этим же числом был обозначен рескрипт, по которому замечательному [394] полководцу присваивалось высшее воинское звание генералиссимуса. «Побеждая повсюду и во всю жизнь нашу врагов Отечества, недоставало вам одного рода славы — преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх, — писал Павел I. — Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Однако и гений полководца не в силах преодолеть коварство союзника и друга. Врага победить можно в открытом бою, маскирующийся под друга союзник ранит больнее. Ушаков это тоже хорошо понимал.

В начале января его корабли прибыли в Корфу. Он послал ордеры Пустошкину в Геную, Сорокину в Неаполь и Войновичу в Анкону с приказом без выявления истинных целей стягиваться к Корфу. Работа предстояла громадная. Корабли эскадры уже полтора года находились в плавании. Обшивка многих фрегатов сваливалась на ходу, черви изглодали подводную часть, сгнили мачты. Надо было попытаться килевать корабли, вытащить в док, проконопатить, сделать «вделку», то есть сменить сгнившие части на новые, покрасить.

И опять наступила голодуха на эскадре. Обещанных турками запасов на Корфу не оказалось. Сухари, которые считались у них в наличии, — сгнили. Провиант из Турции и ее пашалыков не доставлялся. Шукри-эфенди уведомлял главнокомандующего, что продукты скоро привезут, прибудут корабли из Константинополя с ними, но Ушаков в сердцах писал, что «никакого и слуху о том нет», и с горечью восклицал, обращаясь к Томаре: «Вот опять я и навсегда в бедственном состоянии от провианта, боже избави меня от грешных мест и от столь худого содержания и страдания нашего от голоду; что когда и получаем, все негодное, и ни в одной нации нигде такого худого содержания нету».

20 же февраля турки своеобразно отпраздновали годовщину взятия Корфу, приказав не отправлять из Морей сухари для русской эскадры «впредь до повеления».

Ушаков ругался, писал Томаре, а тут еще банкир Гипш занялся всеобщим делом всех торгашей — обманом. Из его конторы выдали деньги по курсу, где червонец стоил не 60 копеек, а 73. Ушаков возмущен, почти возопил: «Такой цены на пиастр нигде нету!» — предвидя неудовольствие тех, с кем ему придется рассчитываться. Он и всегда-то бережно обходился с деньгами, умел считать, [395] не транжирил, а сейчас думал над каждой копейкой, сокращал расходы, но и занимал, не давая голодать людям. Одним словом, умел превратиться в финансиста, когда надо, русский адмирал. Не считал это он ни зазорным, ни пустым делом — все подчинял флотским заботам и нуждам.

Павел I испробовал в борьбе с республиканской Францией почти все приемы в политике. Коалиция, с помощью которой он хотел восстановить монархическое равновесие, оказалась нестойкой. Всякий союзный кулик тянул в полезное для себя болото. Российский министр иностранных дел, вице-канцлер Ростопчин мрачно размышлял о положении Европы и России после кампании Суворова — в 1800 году: «Франция, Англия, Пруссия кончат войну со значительными выгодами, Россия же останется ни при чем, потеряв 23 тысячи человек единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу в бессмертии князя Суворова». Русский историк В. О. Ключевский так охарактеризовал этот заканчивающийся период истории: «Принципы, введенные русским двором в международную политику: политическое равновесие — как основное правило, коалиция и конгресс — как средство против революционной пропаганды и мировой республики, религиозно-национальная самобытность — как вывод из основного правила против революционного космополитизма. Среди господствовавших тогда мелких эгоистических расчетов только в дипломатических бумагах петербургского кабинета можно найти какой-то материал для системы, достойной европейской цивилизации. Так, выступая деятельной участницей европейских движений, Россия вступила на путь, по которому шла целый век — становиться во главе угнетаемых и угрожаемых какой-либо исключительной силой». Известный историк не обладал современной методологией, причислял, например, космополитизм к революционным течениям и т. д., не говорил, естественно, о социальном угнетении, но он уловил направления в политике того времени. Россия Павла I стремилась ограничить всемирно завоевательскую тенденцию и захватнические амбиции молодой французской буржуазии, стремясь не допустить поглощения ею всей Европы. (Естественно, заботясь при этом и об интересах правящих династий.)

Первый консул Французской республики, а им по конституции с 18 брюмера (9 ноября) 1799 года был уже Наполеон Бонапарт (ускользнувший как от египетской [396] мышеловки, так и от позорной славы пораженца), удерживал только форму республики, на самом деде получил уже права монарха (замещение должностей, право начальника над сухопутными и морскими силами страны и т. д.). Павел I, конечно, чувствовал это, и его антифранцузская направленность иссякла. Началось прощупывание для будущего союза. Павел, правда, еще присматривается к коалиции, не рвет до конца, надеется на возвращение Мальты, не хочет возбуждать турок, отдает противоречивые указания Ушакову.

Англия, увидев, как уплывает безотказный союзник, включила все свои ресурсы, чтобы задержать печальный для нее процесс, устранить Павла I. Английский исследователь Дж. Кинни показал, как не жалело денег английское посольство для подкупа высших лиц. Он пишет: «Один из главных заговорщиков, князь П. А. Зубов, по слухам, подготовил проект конституции для России, взяв за образец конституцию Англии. Сестра Зубова, Ольга Жеребцова, которая была любовницей Чарлза Витворта, бывшего британского посланника в Санкт-Петербурге, заявляла, что английское золото помогло финансировать заговор. Многие люди также утверждали, что видели еще причинную связь в дружбе Витворта с графом Н. П. Паниным, одним из признанных инициаторов заговора. В заговоре, конечно, участвовали не одни английские агенты, были тут и обиженные екатерининские вельможи, дворяне, жаждущие перемен и т. д. Окружение Павла почувствовало опасность летом 1800 года, был разгадан шифр Витворта, который и был выдворен в июне из столицы. Панин был сослан в деревню. Но 40 тысяч золотых рублей, оставленных Витвортом, работали на заговор. В далекое же Средиземноморье все это в полной мере еще не докатилось. Тут действовали старые рескрипты, указания и амбиции.

Однако к середине 1800 года перед русской эскадрой вырисовывается окончательная необходимость возвращения на Родину. Ушаков собирает военный совет.

«В рассуждении недостатка провианта, потребных, припасов, материалов, такелажа и большого требующегося исправления кораблей, на котором согласное положили мнение...

— Эскадрам и войскам, здесь находящимся, немедленно возвратиться в черноморские порты».

Павлу I, дабы предотвратить новые эмоциональные его указания, в рапорте 2 июля Ушаков обосновывает это [397] решение его же предписаниями. «При нынешних последовавших обстоятельствах Генеральный военный совет сие предположение почитает полезным с таковою надеждою, что оно сходственно с прежними высочайшими повелениями и теперешними обстоятельствами...

...Со всеми прочими кораблями, фрегатами и войсками следовать через Архипелаг и Константинопольский пролив в черноморские порты для исправления, сходно, как прежними высочайшего ваше императорского величества повелениями предписано».

Все. Экспедиция завершилась. На Корфу осталась артиллерийская команда под началом подполковника Гастфера. Фрегаты под командованием капитана Сорокина и батальоны генерал-лейтенанта Бороздина продолжали охранять Неаполь.

Другой герой Средиземноморской войны, контр-адмирал Нельсон, подгоняемый раздраженным английским Адмиралтейством, тоже спустил свой флаг 13 июля и отправился на родину.

Русская эскадра из 11 кораблей, двух авизов, транспорта и трех малых судов двинулась из Корфу в Чернов море.

Тело коалиции еще существовало, но кровь из него была уже спущена.

Песня дальних дорог

Федор Федорович с утра приказал себе: «Не расстраиваться. Не предаваться чрезмерно чувствованиям». Знал, сделать это будет нелегко: сегодня корабли покидали Корфу. Понимал, заканчивается важная, а может быть, и главная часть его жизни. Здесь одержал одну из самых славных своих побед — взял Корфу. Здесь он скинул путы постоянного надзора и контроля. Руководил сам: согласно пониманию и опыту, обстановке и обстоятельствам. Нет, он слал рапорты в Петербург, но знал и то — пока они дойдут, он уже завершит то, на что испрашивал разрешения. Здесь он был военным моряком и державным деятелем, слугой царю и отцом своим матросам, европейским политиком и полномочным представителем России. Думал о том, сколько же там, в Ахтияре, на Черноморском флоте, в любезном ему Отечестве приходится тратить сил на уговаривание вельмож, увещевание чиновников, на преодоление разгильдяйства, напыщенного чванства, многозначительного [398] неумения, сколько сословных, финансовых, естественных рогаток приходилось ему преодолевать. Было, конечно, все это и тут, вдали от Родины, но здесь он — хозяин ситуации, боя и мира. Редко, редко русскому талантливому человеку приходится, быть в таком положении. Но уж если улыбалась ему судьба, то достигал он таких вершин, как Суворов, как Ломоносов, близких духу и душе Ушакова людей. Но главное, он верил и знал, что должен взять Корфу, сохранить корабли, должен победить. Он знал, что Мордвинов, блестящий и способный адмирал, не одерживал побед потому, что лишен был веры и решимости. Сам же он, изучив все высокие приказы и уяснив задачу, заставил себя не колебаться, не отступать. А ведь можно было дрогнуть, растеряться, оправдать себя, свое отступление. И, может быть, поняли бы, простили бы, но он не простил бы себя. И поэтому был столь тверд и непреклонен, казался, наверное, твердолобым. Но постепенно видел, как вокруг расчищалось место, предоставляющее ему простор и свободу действий. Федор Федорович был твердо убежден, что неудача наступает тогда, когда человек не приложил вовремя воли и своих способностей, чтобы добиться успеха. Редко мог он упрекнуть себя за отступление от этого правила.

...На площади перед ратушей собралось великое множество люду. Пожалуй, весь Корфу. Все морские служители уже были на кораблях, а здесь, у высокого крыльца, выстроился почетный караул из солдат подполковника Гастфера, что оставались еще на острове для охранной службы. Флейтисты должны были сыграть бодрую торжественную мелодию, но музыкальный строй как-то сломался, инструменты зазвучали вразнобой, и оттого каждая флейта стала издавать какие-то печальные и грустные звуки. Зарыдали женщины, заплакали дети. Мужчины-греки негромко приказывали им замолчать, но сами украдкой смахивали влагу с ресниц. Ушаков прокашлялся, потер щеку и, успокоившись, медленно, отчеканивая каждое слово, обратился к собравшимся:

— Братья и сестры! Островные жители всех сословий! Исполнив свой долг, наказав дерзкого врага, защитив интересы Отечества нашего, передав острова в ваши руки, русская эскадра отплывает сегодня в Севастополь. Земля ваша стала Республикой Семи островов, поставленной на хорошем основании и выгодах. Блюдите нынешнюю державность греческую, защищайтесь от посягательств, не раздражайте волнением Блестящую Порту Оттоманскую, [399] под властью которой, как и Рагуза, вы будете. Не устраивайте резни, не разжигайте пламя недовольства.

На кораблях в бухте трепетали белые с синими крестами флаги, косицы вымпелов вытягивались по ветру в сторону далекого Крыма, куда тянулись и душой и телом русские моряки. Ушаков горестно вздохнул:

— Здесь остались могилы воинов наших. Не дайте разорить их, сохраните память о героях, что не пожалели живота своего за вызволение островов. Тут последнее их пристанище на земле.

Адмирал положил руку на плечо подполковника Гастфера и, помолчав, обратился к караулу:

— Русские солдаты, вы остаетесь здесь. Будьте зорки, прилежны, честны и неусыпны, не дайте разбойникам и пиратам с побережья грабить острова. Не позвольте себе обидеть невинного, взять чужое, забыть свою веру и Отечество. Будьте надежными караульными работниками России здесь до нового ордера.

Ушаков положил вторую свою руку на плечо графа Булгариса, притянул его к себе и громко, чтобы слышали все, закончил:

— Желаю всем островитянам иметь послушание к высшему начальству. Все неприличные споры и распри прекратить. Правителям же, Сенату вашему, свои требования делать сходно с законом, не нанося оскорблений и соблюдая правосудие. Хочу всем обывателям благосклонности Божьей, тишины и спокойствия на островах. Я же всегда буду вашим покорным слугой и доброжелателем!

Метакса перевел последние слова, и Ушаков, сделав шаг со ступенек, низко поклонился всем, кто окружал его. Раздался шум, к крыльцу, раздвигая толпу, вышел Дармарос, его голова была обнажена, седые волосы развевались во все стороны. Священник спешил, он только что приехал с Закинфа и боялся опоздать к отходу русской эскадры. Остановившись внизу перед Ушаковым, Дармарос обернулся вполоборота к толпе и, поведя рукой от людей, как бы извлек из них голос, которым заполнил всю площадь.

— Великий адмирал! Ты спас нас! Ты покорил нас силой своей доброты. Ты един с нами в вере. И ты всегда будешь в душах страждущих, усталых и надеющихся на лучшее греков. Ты выправил души наши, и мы уже не трепещем перед врагами с Запада и с Востока, потому что мы знаем: с нами непобедимая Россия, за нас великий адмирал! — Он протянул Ушакову большую, выкованную [400] местными умельцами медаль, на которой было написано: «Мужественному и храброму спасителю и победителю», и, отдав ее, осенил адмирала крестным знамением.

Ушаков смахнул слезу. Священник не соблюдал традицию, не упомянул императора, не вспомнил об угрозах турок и опасности Бонапарта. Он говорил от сердец тысяч, и эти торговцы, врачи, художники, рыбаки, крестьяне, моряки, повинуясь единому чувству, запели... Они пели какую-то старую греческую песню, сохранившуюся в веках. Может быть, ее пели в Древней Элладе, провожая аргонавтов, или уходили с ней «из греков в варяги» бесстрашные купцы Византии, или напевали ее, вглядываясь в горизонт, жены пропавших в дальних плаваниях рыбаков. Это была песня прощания и грусти. Это была песня дальних дорог. Ушаков понял это и шагнул к шлюпкам.

Мальта

Центром Средиземноморья, жемчужиной в аквамарине называют этот остров. Вокруг него и развернулись многослойные интриги. Именно здесь проявил себя Нельсон, как ревностный защитник прав английской буржуазии, противник России, завистливый соперник Ушакова.

Сложную дипломатическую игру затеяла Англия вокруг Мальты. Статс-секретарь по иностранным делам В. Гренвиль сказал русскому послу в Лондоне С. Р. Воронцову: «Если Павел желает получить ее (Мальту. — В. Г.) для себя, то Англия с искренним удовольствием на это согласится, ибо у ней нет планов захвата Мальты». Правда, тут же была взамен потребована Минорка. Павел дал согласие. Россия тогда могла диктовать условия. Англия, заманивая Павла в борьбу с Францией и понимая, что без русских войск и флота крепость не взять, сама предложила занять Мальту не одним гарнизоном Неаполитанского королевства, а поднять там флаг России, Англии и Неаполя и ввести войска трех стран. В конце декабря 1798 года Англия и Россия даже договорились о порядке размещения войск на острове. Русский гарнизон должен был утвердиться в Ла-Валетте, а верховный военный совет из трех командиров был бы за представителем русского командования. Гренвиль об этом оповещал Адмиралтейство и просил дать указание английскому флоту: в Средиземноморье действовать совместно [401] с русским и неаполитанским. Английские буржуазные историки делают удивленное лицо, когда речь идет о соглашении и совместно взятых обязательствах по поводу Мальты, говоря о неожиданности претензий Павла I. Документы, которые приводят наши историки (Е. В. Тарле, А. М. Станиславская), говорят об обратном. Политика российского императора была открытой (что не должно затуманивать ее консервативные стороны). Известно, что Павел I, еще будучи наследником престола, вел далеко идущие игры с Мальтийским рыцарским орденом. Орден, владения которого катастрофически уменьшались, искал покровителей. И таковым оказался мистически настроенный русский император. В 1797 году он заключил конвенцию об учреждении великого приорства Российско-католического и принял, по просьбе ордена, звание покровителя. Павел серьезно отнесся к своим обязанностям и даже направил торжественную декларацию в европейские столицы. Однако аплодисментов там не последовало. Наполеон уже замыслил свою экспедицию, и покровительство Павла иоаннитам отнюдь не вычеркивало Мальту из его маршрута в Египет. Англия сама хотела утвердиться в Средиземном море, королевство Обеих Сицилии с недоумением воспринимало этот шаг далекой северной империи, Австрия, всегда ревниво относившаяся к России, сама хотела вырваться в теплые южные воды, у Порты престиж России был еще на отрицательном уровне, союз с ней казался противоестественным, а отсюда и действия Павла могли иметь негативную реакцию.

Когда же Бонапарт захватил Мальту, находившиеся вне ее высшие сановники ордена низвергли Великого гроссмейстера Гомпегпа, капитулировавшего перед Бонапартом, провозгласили Павла гроссмейстером иоаннитов{29}, тут реакция была другая. Завязывалась новая война, и противники Директории готовы были признать претензии российского императора. Потому-то Англия безропотно согласилась вначале на передачу Мальты под покровительство Павла, и тут даже присутствие в составе трех гарнизонов посчиталось за успех. Когда же ситуация несколько улучшилась, английские правители стали делать наивные глаза: никакого особого соглашения не было. [402]

Павел I же, уверенный в поддержке сил коалиции, все время держал в уме во время Средиземноморской экспедиции и действий Суворова в Северной Италии Мальту. Ушаков же имел указания действовать совместно с английским флотом по блокаде острова.

14 декабря 1798 года Павел I, ничтоже сумняшеся, пишет Ушакову: «Господин вице-адмирал Ушаков! По предложению с вами английского и неаполитанского дворов, для занятия острова Мальты равными силами назначили мы туда для гарнизона 2 батальона сухопутных войск, коим и повелели быть в готовности в Одессе. Посему вы должны послать за ними столько судов, сколько для того нужно будет».

Корфу еще не взята, а император предлагает снять корабли для перевозки гарнизона на Мальту. Не считает ли он Мальту главной целью похода? Когда начинается поход Суворова, он обещает отделить от него часть войск под командованием генерал-лейтенанта Германа и прислать их в порт Зоро, или Триест, или Венецию и поручает уже отсюда более кратким путем перевезти их на Мальту. Ушаков все время ждет их, пишет об этом Томаре, посылает в Зоро капитан-лейтенанта Клонакиса с целью разведать, где войска, обращается к Суворову с просьбой сообщить, где же Герман, когда он появится в портах Венецианского залива.

Корфу взята, через месяц Нельсон пишет письмо, которое ему, наверное, нелегко досталось: «С усердием поздравляю ваше превосходительство с победою Корфы, уверяю вас, что слава оружия верного союзника столь же для меня лестна, как и слава моего государя». Высоко поднял победу Ушакова новоиспеченный лорд. Но и удар он наносил вслед за этим же немалый. Вначале спокойная надежда: «Я имею великую надежду, что Мальта весьма в скором времени покорится действиям, производимым против оного». А вслед за этим кинжальная информация: «Флаг его сицилийского величества, равно и великобританский поднят во всех частях острова, включая город Ла-Валетта, жители коего с дозволения его сицилианского величества передались под покровительство Великобритании» (23.III.1799 г.).

Хорош союзник! Как бы мимоходом разрушает всю предыдущую договоренность. Но мимоходом ли?

Нельсон вообще не хотел вначале допускать Россию дальше Крита (Кандии). 6/17 декабря 1798 года он написал Спенсеру Смиту: «Я никогда не хотел, чтобы были [403] к западу от нее (Кандии. — В. Г.). Все эти острова были бы уже давно нашими. Капитан Трубридж был совершенно готов к отплытию, когда я с огорчением услышал, что русские уже там».

Это добавило ярости в отношения к Ушакову.

За несколько дней перед тем, как Нельсон поздравил Ушакова, он пишет командующему английским флотом на Средиземном море адмиралу Сент-Винсенту о том, что приобретение Мальты будет для России «лишь прелюдией к войне со славными турками, когда Константинополь переменит хозяина. Это настолько ясно, что только слепой не увидит».

У него была идея фикс, которую он повторял постоянно: «Мое мнение о видах России давно сложилось, и до сего времени я вижу, как все, что они делают, ведет все к той же цели — обладанию всей европейской Турцией». Это же говорил он позднее (в 1804 году), когда Россия снова была союзником Англии. За всем же этим был трезвый стратегический и торговый интерес (здесь выделялись дипломаты и моряки братья Спенсер и Сидней Смиты{30} — пайщики Левантийской компании) не допустить проникновения России в Средиземное море, оставив там полновластным хозяином английский флот. С Ионическими островами не удалось — Мальту английский адмирал решил не упустить. Нет, он был не единственным политиком и в Великобритании, противостоящим России, не был он и ее творцом. Со времен «великой опасности» до 90-х годов XVIII века там сформировалась боевитая, пустившая корни в государственной жизни группа антирусских политиков, не придерживавшаяся никаких твердых принципов и договоров, не гнушавшаяся для защиты интересов толстосумов и торгашей никакими приемами.

Англичане всячески решили ослабить союзников. Для этого было сделано все, чтобы поссорить Ушакова и Кадыр-бея, заронить сомнение в Диване и даже у султана в искренности Павла. Трубриджу было поручено обрабатывать Кадыр-бея, заручиться его доверием и натравить на главнокомандующего соединенной эскадрой.

В общем, 23 марта Нельсон гордо пишет Ушакову о поднятом британском флаге, а через месяц при слухах о прохождении большой эскадры французов вынужден снять осаду крепости и уже надеется на помощь русской [404] эскадры, доказавшей своим умением, что она может брать штурмом морские крепости.

«Мы ждем с величайшим нетерпением прибытия русских сил», — пишет Нельсон Сент-Винсенту 22 апреля (3 мая). И тут Нельсон рассыпается в лести всем: Павлу, Ушакову, Италинскому. Все ставится на карту: лишь бы не проиграть главному противнику — Франции. Ушаков проходит здесь курсы европейской политики. Нет, он отнюдь не простофиля, но верит в принципы, договоренность, твердое слово. Это его и отличало от многих известных своими высокими профессиональными качествами, но беспринципных исторических деятелей.

Ушаков принимает на борт три гренадерских батальона князя Волконского и откликается на призыв союзника. В конце декабря 1799 года эскадра Ушакова двинулась из Неаполя к Мальте. Нельсон понял, что слава победителя, штурмующего крепости, снова достанется не ему, и делает несколько выпадов против своего знаменитого соперника, обвиняя его в бездеятельности. Но в это время Павел тоже получил уроки от союзников, предавших его войска в Голландии и Швейцарии. Он приказывает Ушакову вернуться на Корфу. Политика войны чужими руками у англичан провалилась. Нельсон драматически восклицает: «Уход русских меня почти доконал».

Ушаков испытывает неловкость, даже огорчение от того, что ему не разрешили взять Мальту (а в этом он, да и другие после Корфу мало сомневались). Он пишет Мусину-Пушкину-Брюсу (28.XII): «Из Неаполя отправился я с эскадрами и войсками десантными в Мессину, куда и прибыл 24 числа сего декабря с непременным намерением следовать в Мальту. Но необходимая надобность и обстоятельства (рескрипт Павла I. — В. Г.) побудили меня с эскадрами иттить в Корфу. ...Прошу ваше сиятельство об этом уведомить английского контрадмирала лорда Нельсона. Я крайне сожалею, что лишаюсь удовольствия быть с ним вместе при взятии Мальты...»

Англичане в это время всячески уговаривают Павла не покидать коалицию. Но он уже принимает решение. Отзывает Суворова («пусть повоюют сами»), но оставляет эскадру Ушакова в Корфу. Русский император хотел сохранить союз с Турцией, имел обязательство перед греками Ионических островов и, по-видимому, надеялся на восстановление ордена иоаннитов на Мальте. Но судьба [405] острова в центральном Средиземноморье была уже предопределена — Англия прибрала его к рукам.

«Она (Мальта), — говорил Нельсон, — дает нам большое влияние на Левант и на всю южную часть Италии. Из этих соображений я надеюсь, что мы никогда ее не отдадим». И не отдали. Нельсон даже пригрозил заморить население острова голодом, если оно проявит прорусские настроения. «Если какая-либо группа населения вывесит русский флаг, король не потерпит, и я не допущу подвоза зерна из Сицилии или из какого либо другого места».

Бол, который возглавлял осаду, все время отдавал приказания настраивать мальтийцев и их конгресс против России. Были, конечно, в английских правящих кругах люди, которые считали, что столь неискреннее поведение может подорвать союз (А. Пэйджей), но не им пришлось завершать мальтийскую эпопею.

25 августа (5 сентября) 1800 года крепость Мальта пала. По приказу статс-секретаря по военным делам Генри Дандаса над ней был поднят лишь английский флаг.

Павел I был взбешен, он разослал петербургским дипломатам ноту, в которой показал, как Англия вероломно нарушила конвенцию. Англичане неуклюже отрицали это, говоря о некоторой предварительности соглашений. Павел решил порвать с Англией. На английские суда было наложено эмбарго, запрещен вывоз в Англию кораблестроительных материалов, что наносило существенный ущерб судостроению, одновременно приостановлены платежи английским купцам, около двухсот английских судов в русских портах было задержано, их команды были высланы во внутренние губернии. Последовал разрыв всех отношений России и Англии. Коалиция распалась. Русская эскадра Ушакова еще 6(17) июля покинула Корфу.

Ночная дума

Константинополь отступал во тьму. Корабли входили в Черное море. Ушаков вышел на палубу незаметно, остановился в лунной тени. Солдаты суворовского батальона, посланного им еще для штурма Мальты, рассказывали забавные истории из заграничных походов. Матросы отвечали тем же. Один из них с удивлением и восхищением приговаривал:

— Красота-то какая! Красотища. Эхма-а, братцы, ничего [406] этого мы бы не видали и не знали, если бы не наш Федор Федорович. Вот уж победы умеет ковать-то. Ажио страшно, куда забрались. А с ним не боязно.

— А и нам с Александром Васильевичем стало ничего не страшно. Он все дела свои вершит по божьим законам. Господь дал ему чудесную мудрость, и знал он все на свете, что было раньше, что будет потом. Ангелы божьи руководили им. Они слабые стороны его врагов указывали, а русскую солдатскую силу удесятеряли.

— А ты знаешь, — перебил другой, — он хоть и телом хлипок, не чета вашему адмиралу, но бог дал ему здоровье наикрепчайшее, хворь его не одолевала.

— Да что хворь, он с самими звездами речь вел и волны слушал, шелест листьев разумел. Бают, что по ночам он видел всех, кто погибший, и скорбел всегда сердцем, зная их. Дьявол, сказывают, — продолжал седоусый гренадер, — со всеми его врагами союз заключил, но Суворов дьявольских чар не боялся и наваждения всегда отводил от себя и солдат. Но однажды, — гренадер оглядел слушателей, достал трубку и, набивая ее табаком, продолжал, — дьявол таки одолел его солдат. Сила врага человеческого велика, и войско стало роптать. Дело еще было во время перехода через ущелье Сен-готардово, где и гнездился дьявол. «Не пойдем дальше! — кричали солдаты. — Мы голодны, не обуты, веди нас назад!» — «Хорошо!» — сказал Суворов. Гренадер высек искру, и трубка его задымила, распространяя запах пахучего турецкого табака. — Так вот: «Хорошо, — он говорит. — Я позволю вам возвратиться назад, но прежде заройте меня в землю! Копайте могилу!»

— Так и сказал? — недоверчиво спросил крепкий, коренастый, молодой моряк.

— Так и сказал: «Копайте мне могилу!» А у солдат сердце встрепенулось. «Отец наш! — заливаясь слезами, говорили они. — Веди... Веди нас! Умрем за тебя!» Так что и на сей раз дьявольские козни не удались. Я ведь с Александром Васильевичем из-под самого Кинбурна воевал, и под Очаковом был, под Измайловом, две дырки от фузеи в ноге, по голове шашкой турок полоснул, француз в грудь штыком уколол, а жив все. А он, наш отец родной, уже на том свете, но, сказывают, — гренадер снова понизил голос, — что лежит он в гробнице в глухом темном лесу, среди необитаемых трясин. В том лесу есть скала, а вход в эту скалу скрыт под болотом, про которое в народе ходят недобрые слухи... [407]

Трубка у гренадера иногда вспыхивала ярче, и тогда из темноты выплывали части лиц моряков и солдат: то нос с усами, то чье-то ухо с серьгой, то полуоткрытый рот застывшего во внимании молодого еще воина.

— Так вот, говорят, по ночам слышатся там чьи-то горькие стенания, синие потаенные огни загораются то там, то сям под скалой, какая-то бледная тень носится над ней, да слышится пение заупокойное и звон погребальный.

— Что то такое? — не выдерживает молодой.

— Да то тайна. Но говорят, в середине скалы есть оконце, и видно в него, как горит там внутри его неугасимая лампадка и кто-то замогильным голосом произносит поминовения старому князю, рабу божьему Александру. А он сам, батюшка наш Суворов, спит тут же, положив голову на каменную плиту. Тишина мертвая кругом, лес не шелохнется, ветерок не прошумит в листве, ни птица, ни зверь сюда не заглядывают, только черный ворон каркает над скалою да высоко в небе вьется орел, что другом его и спутником был в небе.

— Да-а, история, — протянул кряжистый, полувопросительно подтвердил: — Может, и найдется волшебник какой, что живую воду найдет.

— Спит мирно русский богатырь, — закончил гренадер. — И долго еще спать будет, пока не покроется русская земля человеческой кровью по щиколотку бранного коня. Тогда и воспрянет от смертельного сна могучий старец, выйдет из темного могильного заключения и освободит свою Родину от злой напасти.

Над кораблем проносились морские ветерки, тихо шуршала волна, а солдаты и матросы задумались над судьбой уже ставшего легендарным, недавно водившего в поход русские войска непобедимого воина и командира. Ушаков шагнул вперед, солдаты и моряки вскочили.

— Сидите! Сидите! Славно сказывал про Александра Васильевича. Может, и песни какие споете про него?

Солдаты переглянулись.

— Да вот есть у нас тут один, Максим из Малороссии. Он много знает.

Максим не отнекивался, сел на подсунутую кем-то скатку и попросил подсвистывать. Потом начал лихо:

А Суворов подскакал ко донским казакам:
«Ой вы, братцы, молодцы, вы донские казаки!
Вы донские, гребенские, запорожцы молодцы.
Сослужите таку службу, каку я вам велю, [408]
Каку я вам велю и каку прикажу:
Вы пейте-ка без меры зелено вино,
Берите без разсчету государевой казны,
Но можно ли, ребята, караулы турски снять?»

Максим закончил куплет на высокой ноте, опустил голову, набрал воздуху и снова с удалью продолжал:

«Не велика, сударь, страсть — караулы турски скрасть»,
Тихо ночью подъезжали, караулы турски скрали,
Закидался, забросался сам турецкий визар,
Черзень-речку перешел, во постелюшку слег:
«Не чаял своей силушки в погибель бывать,
А теперь моя силушка побитая лежит,
Вся побитая лежит, вся порубленная».
Побили-порубили все донские казаки,
Донские, гребенские, запорожцы молодцы!

— Хорошая песня, боевая, — похвалил Ушаков. — Ну а еще что знаешь?

— Я много знаю: и про Кинбурнскую косу, и про польского короля, и про то, как цесарский царь просил спасти его Суворова отрядить, и про их спор с Потемкиным. Но вам вот спою смутную, печальную:

Где ты, ворон, был, где полетывал,
Ты скажи, ворон, что видал-слыхивал?
Что случилось во туретчине,
В грозной армии Суворова?
Не убит ли мой сердечный друг,
Сердцу верному зазнобушка?

Вышла луна, по берегу тянулись огоньки, и русская протяжная песня зажимала суровое солдатское сердце в тоске, вызывала в нем сладостные и грустные воспоминания.

Я видал диво, диво дивное,
Диво дивное, чудо чудное:
Как наш батюшка, Суворов князь,
С малой свитой соколов своих
Разбивал полки тьму-численны,
Полонил пашей и визирей,
Брал Измаил-крепость сильную, заветную.
Много пало там солдатушек
За святую Русь — отечество
И за веру христианскую.

Моряки вспоминали штурм Корфу, солдаты — последние битвы при Требии и Нови. И там пали многие их товарищи. А Максим продолжал как-то сдержанно и легонько: [409]

Я принес тебе и весточку,
Что твой милый друг на приступе
Пал со славой русска воина.
Он велел отдать кольцо тебе
Обручально, с челобитьицем,
Чтобы красная ты девица
Не кручинилась, не печалилась.
Князь Суворов, наш отец родной,
Смерть отмстил он своих детушек —
Над главами басурман-врагов:
Он, отпев тела геройские,
Поронил слезу отеческу
И по долгу христианскому
Над могилой их поставил крест.

Песня затихла, а все кругом молчали. Было грустно, жаль солдата, его невесту, да и себя немного. Ушаков тоже пожалел себя. Некому отдать было обручальное кольцо. Да и не было его у него. Обручили его с морем, с дальними походами, ласкали его удачливые ветры, и не семейный, а самый настоящий боевой корабль был под ногами у него всю жизнь.

— Ну, спать, братцы, пора. В России будем скоро. Своих встретим. Обрадуются.

Его капитаны

Русский морской флот во времена Ушакова был густо населен опытными морскими командирами, принимавшими участие во многих кампаниях и сражениях. Г. А. Спиридов, А. Н. Сенявин, А. И. Полянский, Ф. А. Клокачев, Е. В. Елманов, П. А. Круз, С. П. Хметевский, Т. Г. Козлянинов, С. К. Грейг, И. Т. Овцын, Я. Ф. Сухотин, А. И. Борисов, II. И. Баскаков, В. Я. Чичагов, И. Л. Голенищев-Кутузов, Е. С. Одинцов, И. М. Одинцов, Н. С. Мордвинов, Ф. Макензи, П. И. Ханыков, А. П. Алексиано, А. В. Мусин-Пушкин, П. Алексиано, П. К. Карцев, В. В. Пустошкин, Г. К. Голенкин, П. И. Пущин, В. П. фон Дезин, Д. Н. Сенявин, А. А. Сорокин и др. А рядом менее способные, но более пронырливые и нахальные — Г. Кушелев, Поль Джонс, М. Войнович, Д. Эльфинстон, Мазини, Траверсе, П. В. Чичагов. Нелегко было пробиться через этот строй к высшим военно-морским званиям, орденам, признанию. Следует сказать, что в этом -продвижении был свой строгий порядок. Присуждение высших званий происходило после успешного завершения плавания, выигранного сражения, [410] других испытаний, выдержанных кораблем, эскадрой, флотом. Немало, конечно, и при этом зависело от благосклонности двора, от влияния знатных родственников, фаворитов. Ушаков этого дополнительного коэффициента продвижения не имел. Он был обязан своему таланту, опыту, упорству, знаниям, человеческим качествам. И еще он был обязан в этом своем продвижении, в утверждении своего авторитета своим друзьям-капитанам, своим помощникам по боевому братству, своим подчиненным офицерам, своим сотоварищам. Он им обязан. Но и они ему обязаны своей славой, приобретенным опытом, высочайшим умением.

Ушаков не подбирал себе командиров. Адмиралтейств-коллегия их назначала сама по старшинству, выслуге, успехам. Офицеры обязаны уметь повиноваться и подчиняться. Они и умели. Но через небольшой промежуток времени почти все они исполняли команды своего командира не только по уставному требованию, а по внутреннему убеждению в его правоте, по вере в его знания, опыт и удачу. С Ушаковым они прошли крещение в соленой купели моря. Беспокойную, нелегкую, но возвышенную жизнь. Все они были высокие патриоты, все были люди духовные, одни из самых образованных представителей державы, все десятки раз покидали Родину и, если не погибали, всегда возвращались к ней.

«Чести образец» являл сам Ушаков. И его окружали люди, для которых честь была, может, и внеуставным, но самым высоким понятием.

Возьмем храбреца Ивана Андреевича Шостака. Он в блестящем шлейфе на судне «Лебедь» сопровождал Екатерину II по Днепру, а в первом бою с турками в Лимане сражался на шлюпке. В устье Дуная на дубель-шлюпке появлялся в самых неожиданных местах, нападал на противника, взял в плен два речных судна, участвовал во взятии крепости Тульчи и Исакчи. «Георгий» 4-й степени появился у него тогда на груди. Казалось, человек этот был создан для подвигов. Указ о его награждении только появился, а вслед за ним без паузы — за бесстрашие при штурме Измаила с отрядом гребного флота он был награжден при похвальном листе золотым знаком с сокращением на три года срочного времени для получения военного звания. В 1791 году на полном ходу на своих, не очень устойчивых гребных и иных судах подгребал к Гальцу и Браилову и, разворачиваясь, устраивал артиллерийский обстрел. Известны случаи, что такие обстрелы [411] оканчивались печально для стреляющих — пушки разрывались, лодки от отдачи переворачивало. Но Шостаку везло — все были целы. Везло потому, что был храбр, настойчив, четок, умел подготовить к бою всю команду. Второй «Георгий» вне очереди засиял на его груди. После войны с турками его искусство шлифовалось под началом Ушакова. Доверие вице-адмирала окрыляло. Иван Андреевич провел блестящую операцию по взятию Цериго и Занте. Ушаков ценил достоинства своих командиров. Павел I особо отметил эти победы. Шостак стал капитаном 2-го ранга и получил «Анну» на шею. Затем осадные работы вокруг Корфу, дерзкие рейды по Адриатике и Генуэзскому заливу. Восьмиконечный крест Иоанна Иерусалимского — знатная награда того времени — присоединился к другим у стремительного и бесстрашного для капитана 1-го ранга. Он погиб-то по-морскому геройски, не оставив корабль «Тольскую богородицу» при крушении уже в начале следующего века.

А Сарандинаки (Стамати) Евстафий Павлович? известно, как любил Ушаков греков. И не случайно оп избрал своим флагманом корабль «Святой Павел», капитаном которого был Сарандинаки. Этот не знавший страха волонтер Архипелагской кампании Спиридова приехал с русской эскадрой в Кронштадт и поступил на русскую службу. Ее он проходил по ступенькам, ничего не переступая, начав в 1775 году с артиллерийского унтер-офицера. Еще раз с эскадрой контр-адмирала Борисова обогнул Европу, вздохнул с грустью у родных берегов Греции и в лейтенантском звании оказался с другой стороны своего отечества в Азовской флотилии. Не пренебрегает ничем в деле службы (да, собственно, и пренебрегать изгнанникам с родины было нечем), командует транспортным судном. Яростно сражается в Лимане. Замечен. Получает капитана 2-го ранга. Под началом Ушакова на фрегате «Кирилл Белозерский» сражается у Керчи и Гаджибея. На «Св. Андрее» участвует в судьбоносном для русского флота сражении у Калиакрии. Не мог не поднять свой флагманский флаг на «Святом Павле» Ушаков, ибо не раз испытывал он четкость команд, понимание, слаженность экипажа, умение канониров на этом корабле, ибо не случайно стал на нем с 1798 года капитаном этот бесстрашный русский грек, с детства знающий все бухты и заливы Архипелага. И он ушел в отставку сразу же после похода. Может, не хотел служить под другим началом? [412]

Через десять лет после Ушакова закончил морской кадетский корпус Александр Андреевич Сорокин. И сразу дальний и сложный переход к «Английскому каналу». На этом школа морских переходов не завершилась. В 1781-1782 годах на «Памяти Евстафия» в эскадре Я. Сухотина прошел он от Кронштадта до Ливорно и обратно. Тут-то и познакомился он с четким, упорным, скрупулезным командиром корабля «Виктор», отсюда и пошла их многолетняя и братская дружба. Судьба свела их снова на Черном море, где он ежегодно плавал и одно лето ходил для обозрения Константинопольского пролива. В войну храбро сражался в «Очаковском лимане» — стал капитан-лейтенантом, командуя дубель-шлюпкой, ходил в устье Дуная. Поверил окончательно в мастерство своего старшего собрата в сражениях у Керчи и Гаджибея. Там был награжден «Георгием» 4-й степени. Затем знаменитая Калиакрия. После этого можно было Александра Андреевича больше на храбрости не испытывать — он полностью прошел морскую академию Ушакова. Думаю, что Федор Федорович радовался, когда с ним на «Св. Михаиле» шел в Ионическое море капитан 2-го ранга Сорокин. Не опасаясь нерасторопности, неумелости, простоватости, Ушаков доверял ему крейсировать от Александрии до Неаполя, действовать с английской эскадрой в совместной блокаде Египта. Ну и когда наступил час Корфу, он без него тоже не обошелся. Капитан 1-го ранга Сорокин, осыпанный наградами, остался после ухода Ушакова в Неаполе, крейсирует в Средиземном море до 1806 года, исполняет добросовестно поручения русского двора (спас даже сардинского короля). Один из немногих после великого адмирала получает Золотую шпагу с благодарностью от Сената Ионических островов.

С 1807 года он в России, командует эскадрой на Балтийском море, тогда же и уволен от службы (что за поветрие было в эти годы на ушаковских капитанов?). И лишь в год смерти Ушакова его опыт вновь понадобился, и он был возвращен во флот, стал членом Адмиралтейств-коллегии.

А вот еще два его замечательных друга, подписавших завещание Ушакова. Нет, панибратства у него с ними не было, но был совместный, боевой, не усыпанный розами путь, была крепкая мужская дружба, была уверенность в порядочности и честности, была вера в высокую судьбу русского флота. С Гавриилом Голенкиным и Петром [413] Карцевым они учились почти в одно время в Кадетском корпусе. Карцев инспектировал его в 1797 году в Севастополе, в 1800 году пришел на подмогу из Кронштадта в Палермо. Гавриил плавал по тем же маршрутам, что и Федор: Кронштадт — Архангельск — Ливорно. Сражался при Чесме. Хозяйствовал в Херсоне, его усилиям город и порт обязаны в немалой степени своему расцвету. На корабле «Св. Магдалины» сражался у Керчи, Гаджибея и Калиакрии, был членом правления Черноморского флота, и до Ушакова уже в звании вице-адмирала командовал галерным флотом Балтики. Уволен от службы почти одновременно с Ушаковым. Победители в прошлом всегда неуместны для новых правителей.

Ушаков не был противником иностранного, как пытались иногда представить его ретивые почитатели. Он всегда глубоко изучал иностранный опыт, знал иностранные языки, с почтением относился к зарубежным обычаям. Он был противником невежества, которое не имеет национальных границ, но умеет хорошо рядиться в престижные и высокочтимые у нас в Отечестве зарубежные одежды. Он умел хорошо распознавать его, за напыщенностью, многозначительностью и горделивостью увидеть пустоту и никчемность. И в то же время он умел перенимать у иностранцев все хорошее, умел дружить с самыми умными и благородными капитанами-иностранцами, пребывающими на русской службе. И действительно, под его началом находились люди разных национальностей, с которыми он быстро находил общий язык, если они добросовестно и усердно служили русскому флоту. Вот, например, швед Бакман, нареченный при переходе в наш флот Иваном Яковлевичем. В войне с турками он командовал дубель-шлюпкой. Хладнокровный и расчетливо храбрый, он участвовал в штурме острова Занте, сражении при Цериго и в десантной высадке при взятии Корфу, где и был контужен. Не успел поправиться и ринулся на фрегате «Григорий Великая Армении» к Неаполю, где участвовал в высадке десанта. Три ордена получил за эту кампанию Иван Яковлевич. Ясно, что не без представления Ушакова. Столь же организован был и голландец Карл Даре на «Св. Марии Магдалине», сражавшийся в Архипелаге. Или грек Дмитрий Бальзам, окончивший Корпус чужеземных единоверцев, в его Ионической экспедиции избороздил весь Архипелаг, участвовал в овладении островами Цериго, Св. Мавры, крепостью Корфу, Анаконой. Получал награды, спасал королевскую [414] фамилию, перевозя ее в Триест, патрулировал в южных морях.

С почтением относился он и к англичанам. Англичане-волонтеры Роберт Вильсон и Белли. Вильсон сражался при Фидониси и Керчи, а стремительный капитан Белли (Белле) был одним из любимцев Ушакова. Его звали то Генрихом Генриховичем, то Григорием Григорьевичем. Он появился в Донской флотилии в 1783 году с английской службы. Плавал на Азовском и Черном морях, сражался под началом Ушакова во всех сражениях: при Фидониси, Тендре, Гаджибее, Калиакрии. На фрегате «Счастливый» участвует в штурме Цериго, в экспедиции с десантом русских моряков проходит из Манфредонии весь юг Италии и завершает поход в Неаполе. Победоносное шествие небольшого отряда потрясает Петербург, Палермо, Константинополь. «Белле думает меня удивить!» — воскликнул тогда Павел I и пожаловал ему орден «Анны» 1-й степени, что было явно не по чину. Морская закваска передалась, кстати, в семье по наследству, его внук Владимир Александрович Белли начал службу в 1900 году на «Авроре», перешел в 1917 году на сторону Советской власти, командовал эскадренным миноносцем, названным в честь его деда «Капитан Белли», служил в штабе ВМФ и преподавал в академии.

Следует сказать, что Ф. Ф. Ушакова вообще окружали интересные люди, ответственные, умные, наблюдательные. Историограф его эскадры в Средиземноморье Телесницкий был, может быть, одним из самых замечательных и легендарных разведчиков XVIII века. Под чужим именем сухопутным путем пробрался он в Италию. Снял планы Сиракуз, Палермо, Корфу. Нащупал связи с инсургентами и противниками режимов на Балканах и в Италии. На свой страх и риск организовал отряд корсаров и начал совершать нападения на турецкие корабли, в дальнейшем чудом спасается от окруживших его турок и становится в эскадре Ушакова ценным осведомителем, наблюдателем и историографом.

А Иван Осипович Салтанов, лихой боец со шведами, где только не побывал он. Избороздил Северные моря, несколько раз ходил в Архангельск, Копенгаген, Лондон. В последнем он и стал волонтером английского флота. Достиг Вест-Индии и Америки. Это и сейчас-то кажется далеко, хотя вполне достижимо, а тогда-то из Ярославля, например, сущий край земли. Ушакову такие бывалые [415] капитаны были очень нужны, и Салтанов становится с ним рядом. На корабле «Св. Михаил» он в эскадре Пустошкина штурмует Видо и Корфу, ведет блокаду Анаконы и Генуи. За разгром военных транспортов у генуэзского побережья награждается орденом Иоаннитов. Он и позднее бывал тут в эскадре Сенявина, проявляя лихость и безукоризненную исполнительность. С новыми порядками на флоте, уходом в отставку своего адмирала ушел из жизни.

Или возьмем мичмана Федора Сабова, окончившего более чем через тридцать лет после своего кумира Кадетский корпус, да не в Петербурге, а в Херсоне и сразу же попавшего в огнище войны, принимавшего участие в штурме Цериго, Занте, Кефаллонии. Ушаков разглядел в нем человека смелого, ответственного, везучего. И поручает ему на поляке «Экспедицион» курсировать до Туниса и обратно. Капитаны некоторых хорошо вооруженных фрегатов не решились бы на столь рискованные рейды под носом у французов, а Федор Сабов не усомнился ни в себе, ни в экипаже. Умел воевать и быть неуязвимым.

А умница, зоркий и наблюдательный капитан-лейтенант Егор Метакса. Тоже из греков, из второго поколения, после окончания Корпуса чужеземных единоверцев мичманом был направлен на Черное море, участвовал в бою при Калиакрии, и, как он писал, «имел счастье служить при великом адмирале», с которым и направился в Ионический поход. В Константинополе был переведен как знающий турецкий язык на флагманский корабль Кадыр-бея «для истолкования сигнальной части и движения эскадр». Участвовал в десантных операциях на Цериго, ездил с особыми поручениями в Превзу и другие места. Оставался при адмиралах Сорокине и Сенявине в Средиземном море и лишь в 1811 году возвратился в Россию и ушел в отставку. Он-то и написал прекрасную эпитафию к памятнику великого адмирала «Записки флота — капитан-лейтенанта Егора Матаксы, заключающие в себе повествование о военных подвигах Российской эскадры, покорившей под начальством адмирала Фед. Федоровича Ушакова Ионические острова при содействии Порты Оттоманской в 1798, 1799 годах». К сожалению, вышли они уже после смерти учителя и ученика.

Его капитаны не были когортой, не были кастой, они были объединены духом высокого служения Отечеству, у них было высоко развито чувство долга, они были [416] опытные профессионалы и духовно родственные души. «Сочувственники», «общники» — такими старинными словами можно обозначить капитанов Ушакова. Они обладали желанием превосходить друг друга, но это не порождало коварства, а искало выхода в повышении мастерства. Все они были искусны в управлении кораблем, некоторые старались это делать с особым шиком. Ушаков не препятствовал дерзостному лихачеству, но и не раздувал это в ревность. Для него высшим смыслом было исполнить заданное дело с наименьшими потерями людей, экономной затратой средств и сил в эскадре.

Его капитаны были людьми разных темпераментов, стилей, положений в обществе. Ушаков с их помощью тщательно разрабатывал все операции и походы, а затем решительно действовал. В этой его железной системе действия невозможно было быть боязливым, робким, нерешительным. «Все за одного, один — за всех».

Ушаков видел и ощущал всех своих капитанов, их чувства, их состояние, их реальную готовность. Он сдерживал до полного вызревания вулкан страстей в натуре Дмитрия Сенявина, чтобы дать ему восторжествовать и вернуться с победой, а не с шумом скандальной славы. Он уважал печальную надежду Евстафия Сарандинаки на освобождение родины и оказывал ему полное доверие, порождая ответное чувство благодарного служения России. Он восхищался боевой дерзостью Шостака и поручал ему самые рискованные операции, он знал неусыпную бдительность и умение блюсти честь державы Сорокина и без сомнения отправлял его в дальние крейсирования в составе английской эскадры. Он знал железную непоколебимость в строю Голенкина и ставил его в авангарде у Калиакрии.

Он знал и их слабости и поэтому перекрывал возможность оступиться соседом, честолюбием, твердым словом. Они стояли насмерть, и это был его главный резерв, позволявший создавать перевес там, где хотел адмирал.

И еще. Ушаков и его капитаны опирались на великолепную боевую традицию морского флота России, на петровскую школу мореходов. Нет, они не слепо следовали ей, а опирались на нее, шли дальше. Воссоединение знания и вдохновения, профессионализма и идеи было характерно для флота Петра, оно было чертой русских морских офицеров и в последующие годы. Блестящая плеяда капитанов и командиров, окружавших Ушакова, [417] сама по себе выдающееся явление, и она только подчеркивает гениальность и вершинность великого русского адмирала.

Дальше