Средиземноморский узел

Несколько неожиданно для европейских политиков центр интересов крупнейших держав континента смещался все южнее и южнее к Средиземному морю. Бывшее некогда колыбелью для блистательных цивилизаций Азии, Европы, Африки — оно потеряло свое значение, как колыбель, вернее купель для этих цивилизаций. Его восточные и южные берега были подчинены несколько веков Османской империи. Было время, когда она полукольцом, как клещами, охватила Европу с запада и востока. Казалось, вот-вот Средиземное море станет озером турецких султанов. Но к концу XVIII века времена изменились. Мозаичное панно империи, состоящее из разноплеменных осколков, стало стремительно трескаться и распадаться. Второе (после Черного) море из турецкого превращалось в международное, где ходили флоты разных стран и где решались судьбы многих держав, династий и королевств. В Лондоне, Париже, Вене, Неаполе, Стамбуле, Петербурге все чаще и чаще обращали взоры к южной части Европы. Зазвучали непривычные для уха названия — Корфу, Анаконда, Абукир, Цериго, Китира. Противостоящие друг другу силы вытащили на морские волны сильнейшие флоты того времени. Затрепетал тут и «Юнион Джек», и республиканское цветное знамя Франции, и Андреевский флаг русских кораблей, неуступчиво зеленел с полумесяцем турецкий флаг, как тряпки трусливо обвисли неаполитанские вымпела, забились в порты флаги Испании и Венеции. С черным и темно-бордовым знамении рыскали вдоль побережий варварийские алжирские пираты и невесть каких национальностей корсары, выскакивающие из заросших кустами бухточек греческого Пелопоннеса, [215] пещер Малой Азии. Не прочь были попиратствовать и мальтийские рыцари, чей восьмиугольный белый крест не был символом белой совести.

Вал войны катился в Средиземноморье с севера. Прежде чем она разразилась на море, боевые действия развернулись в Италии. Генерал Бонапарт стремительно, как все, что он делал еще весной 1796 года, разбил армию сардинского короля (Пьемонт), занял Милан и десятком энергичных ударов разгромил австрийцев. В 1796 году под фактическим управлением Франции были созданы республики: Транспаданская (Ломбардия) и Циспаданская (Болонья, Феррара, Реджо и Модена). В 1797 году движение Франции к югу продолжалось. Пало многовековое папское государство. В цитадели наместника Божьего, на земле возникла республика. Вершитель судеб миллионов, их духовный пастырь оказался мелким пленником республиканской Директории.

Сотню лет просуществовала Венеция. Казалось, макиавеллиевская изощренность ее правителей, накопленные за века хваткой торговли капиталы уберегут Республику Дожей от участи разбивавшихся вдребезги монархических держав. Но предусмотрительный ум генерала Бонапарта не мог оставить соперника на морских путях.

После соглашения, заключенного в 1797 году с Австрией в Леобене, коварный генерал предложил убийственный вариант для Венецианской республики: выступить против Австрии. В Венеции пытались сопротивляться такому диктату. Тогда генерал нашел предлог и двинул войска на республику аристократов. Много веков балансируя на волнах неспокойной жизни, сумевшая сохранить самостоятельность в отношениях с Портой, Австрией, Римом, Венеция пала под напором Бонапарта. А тот моментально приказал направить эскадру к Ионическим островам, в греческие владения Венеции, и высадить там десант. Эта дерзкая операция заставила заволноваться Селима III и Павла I, Фердинанда Неаполитанского и сэра Уильяма Питта — заносчивого английского премьера. Франция становилась опасным соседом Турции. Так пересеклись силовые линии истории в том месте Средиземноморья.

А там, в Ионическом и Адриатическом морях, именуемых тогда чаще Венецианским заливом, ожерельем вокруг материковой Греции протянулись острова Китира (Цериго — острова носили греческое и итальянское названия), Паксос (Паксо), Итака, Левкас или Левкада (остров Святой [216] Мавры), Кефалиния (Кефалония), Керкира (Корфу).

Жители этих островов — греки — были известны как мореплаватели и земледельцы. Уже много лет они томились под венецианским владычеством. Это не был смертельный гнет Османской империи, в которой весе вопросы решались однозначно — кривым ятаганом. Венеция не прирезала своих подданных, она просто потрошила их, заставляя денно и нощно работать на процветание своей упитанной республики, на наполнение сейфов и кошельков утонченных толстосумов.

Вершителями судеб островных жителей был клан привилегированных нобилей, то есть дворян-аристократов, ведущих свое происхождение от венецианских знатных родов. Нобили говорили между собой по-итальянски, все судебные, торговые дела велись также на чуждом основному греческому населению языке. Привилегии нобилей были записаны в «Золотой книге» — символ их величия и родовитости. Однако на островах появлялось все больше и больше людей независимых в экономическом отношении, овладевших высокими познаниями в экономике, торговле, науке, культуре, искусстве. Они-то и составили неспокойный второй класс (иль секондо ордино) ионического общества. Крестьяне, моряки, ремесленники были тем низшим слоем, который должен был обслуживать два первых. Но вольнолюбивые иониты не были столь угнетенные и забитые, чтобы не заявлять о своих представлениях по поводу порядков и устройства жизни на острове. Люди они были свободолюбивые, крепостного права в то время уже не знавшие и горячо преданные своей малой родине, все время находившейся между молотом и наковальней европейских узурпаторов и восточных деспотов. Большая же их родина — Греция — уже немало веков находилась в закабаленном состоянии, многие ее сыны рассеялись по Средиземноморью и Черноморским берегам. Может быть, никто лучше их не знал эти бухты, заливы, места стоянок, укромные места. Их брали капитанами, лоцманами, матросами на свои корабли константинопольские паши, венецианские дожи, мальтийские рыцари, неаполитанские аристократы. И вот уже много лет их, с доверием к опыту и за преданность, приглашают на службу в Россию. Сотнями лет вынуждены были они скрывать свою надежду на возрождение своей родины. Греки упорно ждали своего часа. Они копили богатства в домах и ненависть в сердцах. Свято верили в день освобождения и берегли Веру. Османы предлагали отойти от [217] заветов веры своей, и это обеспечивало бы им почти сказочную жизнь, без страха и угроз. Греки молчали и горестно вздыхали, «отсчитывая» деньги за повышенный налог. Папские нунции нашептывали: переходите в истинную, католическую веру, и вы получите тайное и явное покровительство папы. Греки молчали. Не для того они страдали столетиями, чтобы склонить голову перед святыми отцами Рима, предавшими их в тяжелый час. Два центра притяжения сложились для них в конце века — Париж и Петербург, Франция и Россия.

Французская революция 1789 года породила надежды на освобождение, ведь на знаменах республики было написано: «Братство всем народам...» Во Францию потянулись наиболее пылкие молодые греки, зазвучали пламенные республиканские речи.

Конечно, речь шла не о том, что народ Греции воспринимал с полным пониманием идеологию французской революции. Для греческого общества это был еще далекий этап. Главное было решить вопрос национального освобождения. Французская Директория и Бонапарт понимали, сколь заманчиво было пообещать грекам независимость, однако параллельно они не позволяли этим освободительным настроениям зайти слишком далеко. Острова нужны были Бонапарту для другого.

17 (29) июня 1797 года французские войска под командованием генерала А. Жантили высадились в порту Корфу. Настрадавшись под венецианским владычеством, корфиоты с напряженным молчанием встречали новых хозяев. Кто они? Несут ли свободу, равенство, братство? Или сменят венецианские налоги на свои да заменят итальянский язык французским.

Бонапарт знал, что надо въезжать в любую страну на страстных, громких, даже ошеломляющих лозунгах. Для этого всегда найдется какой-нибудь неистовый поклонник революции и идей. На острова им был отряжен ученый-эллинист А. В. Арно, которому предписано было возбуждать народ, превращать его в друга французской революции. Арно взялся за это со всей пылкостью и подготовил страстную прокламацию.

«Потомки первого народа, прославившиеся своими республиканскими учреждениями, вернитесь к доблести ваших предков, верните престижу греков первоначальный блеск, — провозглашалось в воззвании, — ... и вы обеспечите доблесть античных времен, права, которые вам обеспечит Франция, освободительница Италии, благодеяния, [218] которые я вам обещаю от имени генерала Бонапарта и по воле Французской республики, естественной союзницы всех свободных народов...»

Возможно, Арно, как и многие искренние республиканцы, так и думал, но у Бонапарта были свои планы. Дав посадить Древо Свободы на центральной площади Корфу, он, по-видимому, уже замышлял свой стремительный бросок в восточное Средиземноморье. Там грезилась ему новая Великая империя, оттуда шел терпкий запах лавра, увенчавшего Александра Македонского. Но для сокрушения турецких владык надо было разжечь национальные чувства, вызвать призрак свободы греков, поднять восстание против султана. «Если обитатели этого края склонны к независимости, — писал он Жантили, — вы должны потакать их вкусу и не упустить в различных прокламациях, которые вы выпустите, говорить о Греции, Афинах и Спарте». И главное, это ничего не стоило Французской республике. Да, Бонапарт говорил о древних эллинских республиках, а сам мечтал об империи Александра Македонского. И Ионические острова были тем предместьем, с которого он мог сделать скачок в Египет. Директория как-то недооценила острова, считая их разменной монетой для торга за столом переговоров с Австрией и другими державами. Бонапарт же сразу определил их стратегическое значение. Что-что, а военной дальнозоркости у него тогда хватало. Необходимо было превратить острова в надежную базу, где следовало иметь широкую опору среди населения. Нобили, конечно, выступили против республиканских порядков. Их «Золотая книга», где записывались все дворянские роды островов, была сожжена под бурные крики торжества простых людей и второклассных — ильсекондордино. Генеральные Советы, в которых заседали нобили, были распущены. Их заставили платить налоги наряду со всеми. Но и среди нобилей (особенно среди молодежи) были горячие сторонники лозунгов французской революции. Кое-кто (граф Ловердос, семья Бурбакисов) стали даже видными генералами и дипломатами наполеоновского режима. Но в целом нобили с первых дней не приняли французскую администрацию. Они всячески возбуждали все другие слои населения против нее. В других же слоях отношение к французам было неоднозначное. Второклассные ждали от французов серьезных прав, и они кое-что получили в управлении, в возможности широкой торговли, большие возможности получили евреи-ростовщики. Но пришло время платить [219] контрибуцию, сдавать налоги для содержания французских войск. И тут оказалось, что денежки на революционные лозунги буржуазия платить не желает. Да и права она получила относительные.

Крестьяне были наиболее привязаны к старому правлению, считали французы. Но это было не так, крестьяне отнюдь не жаловали своих хозяев, владетелей земли — нобилей. Однако никаких коренных изменений новая власть им не принесла.

Ни национальной свободы, ни социального равенства иониты не получили. Началось ожесточение и возмущение. А возмущаться было чем. На каждый дом возложили налог от шести до сорока талеров. Торговцы, еще вчера приветствовавшие войско, разрывавшее феодальные путы и открывшее путь к разностороннему приобретательству, попали под налоговый пресс и вынуждены были внести 40 тысяч талеров во французскую казну. Кошелек стал тоньше — уменьшился и революционный пыл второклассных, их приверженность французам. А тут еще пришлось, по указанию французов, поделиться местами с иудейской общиной в управлении. А те, получив власть, не стеснялись придушить конкурента. В конкуренции буржуа получили свободу и равенство.

Договор в Кампо-Фермо (6 (17) октября 1797 года) определил окончательный статут Ионических островов. Они и бывшие владения Венеции на Балканах (города Превеза, Парага, Воница, Бутринто) присоединились к Французской республике, становились ее тремя департаментами.

Приемный сын Бонапарта Евгений Богарнэ прибыл на Корфу, чтобы пышной манифестацией отметить сие событие. Военная власть принадлежала дивизионному генералу (сначала Жантили, а затем Л. Шабо), действовал и институт комиссаров. Иониты все свои мероприятия смогли проводить лишь с разрешения французов. Генеральный комиссар Дюбуа эту зависимость еще больше усилил, ограничивая местную власть. Конечно, кое-какие новшества новые времена несли: была ограничена арендная плата, греческий язык стал равноправным, но этого пробуждающимся от громких призывов людям было уже мало. Да и революционные лозунги испускали дух, а на первый план все больше выходила жесткая реальность завоевательной политики французской буржуазии. Нужны были рынки, нужны были капиталы, нужны были военные базы. О свободе Греции, правда, продолжали говорнть, [220] на островах стала работать типография, выпускающая книги и прокламации на новогреческом языке. Но все это носило какой-то подчиненный и отвлеченный характер.

Может быть, самыми последовательными противниками оккупантов (а в это время французы уже превратились в таковых) были крестьяне, ремесленники и моряки. Французы склонны были приписывать подобную строптивость религии. Бонапарт предлагал противопоставить православию свою пропаганду независимости и освобождения от национального гнета. В письме министру иностранных дел он писал: «Фанатизм свободы, который начал уже складываться в Греции, окажется тем сильнее, чем фанатизм религиозный. Великая нация (то есть французы. — В. Г.) найдет там больше друзей, чем русская».

Но не религия была основой оппозиционного чувства: простого люда. Казалось бы, парадокс, но факт, что большая часть православного духовенства на первом этапе положительно отнеслась к французским войскам.

Первая депутация, приветствовавшая генерала Жантили, возглавлялась протопопом острова Корфу Халикопулосом-Мандзарасом. Он же и возглавил вначале новое, послевенецианское руководство острова. Так что религия вначале была скорее на стороне власти Директории, ибо святые отцы знали, что Бонапарт тогда проявлял отрицательное отношение к католицизму и папе, и им не хотелось подвергаться таким гонениям. Некоторые священники утверждали, что постулаты церкви были созвучны лозунгам республиканцев. Крестьяне Ионических островов, всегда, кстати, обладавшие особым независимым характером, не подверглись вначале антиреспубликанской, антифранцузской агитации священников, их уводило от новых властей отсутствие изменения в их положении. Земли нобилей остались во владении прежних хозяев, повинности были столь же обременительны, налоги росли, ростовщик не уступал ни копейки. Восставшие крестьяне Закинфа недоумевали, обращаясь к усмирявшему их Жантили: «Все говорят о свободе, но мы не видим никакого улучшения нашей судьбы, нас заставляют платить те же налоги...» Красноречивое заявление! И тут же к этой социальной обиде присоединилось и национальное чувство. Будучи больше слугами наживы, воспитанными в духе пренебрежения к верованиям, французские солдаты часто недоумевали, почему так сильно обижаются греки, когда они потешались над одеждой священников, [221] острили у икон. Гнев нарастал, ибо французы запретили колокольный звон, расположились вместе с лошадьми в храмах. Этого гордые островитяне, отстоявшие свою веру в веках, уже терпеть не могли — французы превращались в их духовных врагов и осквернителей. Справедливо писала историк А. М. Станиславская о том, что «у греков религиозное чувство сливалось с национальным, и беспечные насмешки французских вольнодумцев над православными святынями вдвойне ранили ионитов, даже если они и симпатизировали Франции».

Симпатии к Франции оживились с новой силой лишь после высадки французских войск в Египте и войны Директории с Турцией. Но они снова стали гаснуть, когда надежды на освобождение матери-Греции не оправдались. Да. Директория вела свою игру, революционные лозунги ей нужны были для возбуждения народов против противоборствующих стран, сама же она, как власть новой буржуазии, уже не принимала и ненавидела всякое освободительное и революционное движение. Это был парадокс и итог конца века, когда в здании республиканской Франции, обклеенном лозунгами и призывами к свободе, равенству и братству, восседал откормленный буржуа, потешающийся над ними, но не срывающий их с фасада, ибо они привлекали находящихся вдали и жаждущих освобождения иноплеменников. На островах, однако, симпатии к Франции иссякли, иониты все чаще и чаще поворачивали голову в сторону России...

Лето 1798...

Лето 1798 года еще не начиналось, а было уже жарко, сухо, пахло порохом. Морской удав из сотен кораблей выполз из Тулона. Первой пала Мальта. Бонапарт низвергнул много сотен лет неприкосновенный и независимый для светской власти орден мальтийских рыцарей ионитов (Иоанна Иерусалимского). Орден этот, созданный рыцарями-крестоносцами еще на территории Палестины, был оттеснен мусульманским войском сначала на Кипр, Родос, а затем в 1530 году они получили от короля Карла V право создать свою крепость на Мальте, с обязанностью сдерживать турецкое давление на юг Европы. Остров превратился в неприступный бастион, рыцари стали умелыми мореходами, их морская репутация в то время была очень высока. Турки несколько раз пытались [222] сбросить их гарнизон в море. Особенно памятна была осада, когда рыцари под руководством Ла Валетты отразили 300-тысячную армию турок. В честь великого магистра (так назывался главный правитель ордена) новая столица была названа Ла Валеттой. На острове рыцари имели едва ли не самый большой госпиталь в Европе, много больничных заведений в разных странах (отсюда их второе название — госпитальеры).

В их кассы стекались большие деньги от взносов верующих, больных, от платы за охрану при перевозках грузов, дачи денег взаймы. Орден жирел, а его рыцари хирели, теряли воинственный дух, энергию и боевитость. Они хотя и проникли во многие королевские, княжеские и графские дома, имели широкую сеть осведомителей, обладали тайнами общения, но их всевластие и всепроникаемость закончились. Протестантская религия не признавала их партнерства, после казни Людовика XVI их земли и замки конфисковали во Франции. Орден готов был распасться, но в этот момент пришла неожиданная помощь.

Павел I воспылал любовью к обиженным рыцарям. Трудно сказать, что привлекло его в ордене. Может быть, таинственность и секретность в организации, что могли пригодиться в борьбе с затаившимися врагами, которые часто мнились императору в екатерининском вельможе и заезжем европейце. Может быть, мистика некоторых обрядов, так сильно действовавших на экзальтированную натуру царя. Может быть, строгость и символическая изощренность в одежде, отличавшая рыцарей от других смертных.

Рыцари, сами стучавшиеся в двери Зимнего дворца, с поспешностью откликнулись на предложенное покровительство и ринулись под крыло российского императора. Их плащи и восьмиугольные кресты замелькали в царских приемных и дворцах. На них посыпались милостыни. Многие из рыцарей стали советниками, получили звания и даже имения. Впоследствии было образовано Волынское приорство (своеобразное наместничество) для них.

Царь обязался ежегодно выплачивать 400 тысяч рублей ордену. Не последним во всей этой заботе об обветшалом ордене было и то, что Мальта находилась в центре Средиземноморья и вполне могла стать базой для русского флота. Правда, об этом никто еще не говорил.

В Европе сильно не протестовали. Не до того было. [223]

Лишь Наполеон, с аппетитным хрустом поглотивший орден и вытащивший из его казны собранное за много веков серебро и церковную утварь, с ухмылкой «посочувствовал» Павлу и писал, что «мы лучше, чем он, понимаем интересы его нации» и «занятие Мальты сберегло его казне четыреста тысяч рублей». Павел рассвирепел. Но его беспокоило в первую очередь не то, что бедные рыцари остались без крова. Он хотел знать: куда дальше направит свой удар Наполеон Бонапарт? В Неаполе уже складывали чемоданы, готовясь к стремительному побегу от десанта «кровожадного генерала». В Греции точили ножи повстанцы, в Константинополе Селим III все больше и больше приходил к мысли о союзе с Россией. Ибо только она одна оставалась династическим и естественным союзником перед лицом разбушевавшегося генерала Директории.

В неизвестности носился по Средиземноморью на быстроходных английских кораблях вице-адмирал Горацио Нельсон. Побывал он в Сицилии, бросился к Александрии и удивил тамошних жителей расспросами о неведомом им Бонапарте. Разворот... и снова Неаполитанское королевство. Нет. Там дрожат, но где находится после Мальты тулонская эскадра, не знают. Неаполитанцы снабдить продовольствием англичан не могут — за ними бдительно следят и угрожают расправой французские представители.

Нельсон с помощью супруги английского посланника Гамильтона — Эммы, ставшей впоследствии его романтической и драматической любовью, спасает свои экипажи от цинги, загрузив свежую воду и провизию, и снова мчится к Александрии. Чутье его на этот раз не подвело. Первый раз французский флот скользнул южнее, и Бонапарт не попал под губительный огонь английских пушек. Сейчас же он успел высадиться и направить свои испытанные боевые отряды в глубь Египта.

Да! Египет, Восток были целью его похода. Директория и французское общественное мнение (такие деятели, как Талейран) были подготовлены к этому движению в районы Средиземноморья еще со времен Бурбонов. Во Франции вышло несколько книг (Савари и др.), которые расписывали богатство этой страны, ее готовность упасть к ногам европейской цивилизации. После потерь колоний в Вест-Индии и Азии приходилось задумываться о новых заморских приобретениях. Буржуа хотели новых колоний, Директория выпроваживала ретивого [224] генерала. Будет успех, будут новые поступления в казну. Будет поражение, опасный генерал сломает себе шею, а во Франции найдется немало новых претендентов на место командующего. Бонапарт же имел и свою заветную цель. Он из Египта хотел двинуться в Сирию и дальше нанести смертельный для Англии удар по Индии, В доступном только ему воображении забрезжили видения империи Александра Македонского. Правда, слово «империя» было еще не модным. Поэтому генерал двигался в глубь Египта с еще более непонятным для местного населения словом «республика». Цветов, музыки, рукоплесканий, как в его Северо-Итальянском походе, не было. Стало ясно, что от забитых феллахов сочувствия и понимания не добьешься. Вся надежда покоилась на стойких и закаленных, отобранных по одному, солдатах. Те любили своего генерала, он же не скупился одаривать их всем, что отбирал у разбитых кочевников-мамелюков.

Армия продвигалась в глубь Египта, а флот под командованием бесталанного адмирала Брюэса потерпел сокрушительное поражение от Нельсона. 30 кораблей было сожжено и уничтожено. Победа при мысе Абукир была безусловной и, прославя Горацио Нельсона, записала его имя в книгу великих флотоводцев. Однако, одно обстоятельство скорее всего раздражало адмирала. Ведь маневр, который он провел, отсекая французский флот от побережья, был уже применен в 1791 году русским контр-адмиралом Федором Ушаковым. Наверняка адмирал английского флота, внимательно следивший за морскими сражениями, знал об этом искусном отсечении от берега турецких кораблей и зажиме их в клещи. Знал и досадовал, что он не может с чистой совестью назвать этот прием, повторенный им при Абукире, его флотоводческим открытием. А ведь иначе ничем не объяснишь ту личную неприязнь, даже злобу, которую впоследствии проявлял вице-адмирал Горацио Нельсон к адмиралу Федору Ушакову...

Итак, флот Директории в восточном Средиземноморье перестал существовать. Но Мальта в руках французов, на Ионических островах расположились их сильные гарнизоны, армия Бонапарта в Египте. Обстоятельства толкали бывших заклятых врагов — султанскую Турцию и Российскую империю — к союзу. Еще до египетского десанта в Константинополе шли интенсивные переговоры между посланником Томарой и рейс-эфенди Атифом. У России в Константинополе всегда были опытные и [225] доверенные дипломаты. Находились там самые искусные и образованные русские дипломаты XVIII века Обресков и Булгаков. Державную политику России проводили они твердо и непреклонно, требуя соблюдения договоров и условий, защищая интересы подданных. За эту свою непреклонность арестовывались турками, не привыкшими тогда еще уважать соседей. Бросали их и в зловещую Семибашенную крепость, знакомую многим иностранцам. Правда, и выпроваживали из Константинополя с почетом. Непреклонны, неподкупны, горды — значит, за ними и сила. Турки таких уважали.

Две войны, казалось, разделили надолго два государства. Но ход истории и усилия дипломатов сближали их. Особенно многого сумел добиться в качестве чрезвычайного и полномочного посла России при Высокой Порте Михаил Илларионович Кутузов, хотя и побыл-то он там в этом качестве едва ли полгода.

Сколь высоко ценился этот пост, можно было видеть по следующему полномочному министру России в Турции В. П. Кочубею, который сразу после ухода с этого места стал вице-канцлером. Должность в империи немалая. Кочубея в мае 1797 года сменил Василий Степанович Томара. Можно было бы предположить, что этот грек, родившийся в России, занял высокий пост потому, что был родственником Кочубея. Наверное, и это играло свою роль, ведь родственники очень часто считают, что видные и доходные места вполне могут быть семейной вотчиной, но нельзя отказать и самому Василию Степановичу в умениях и знаниях. Сын выходцев из Греции, поселившихся под Нежином, он получил широкое образование, отличался любознательностью, которую, возможно, развил в нем известный бродячий философ и просветитель, учитель его, Григорий Сковорода. Василий Степанович был особой живой и даже пронырливой, воевал на Кавказе. В 1790-1791 годах в чине генерал-майора появлялся с разными миссиями в Средиземноморье, вел переговоры со зловещей и заметной фигурой конца XVIII века на Балканах Али-пашой Янинским. То есть все время находился в этом обширном районе, где пересекались интересы России и Турции. Вроде бы присматривался, примерялся к месту полномочного министра России в Константинополе. Человек он был консервативных взглядов, преданный и убежденный слуга царского престола. Его консервативные взгляды нередко были более «охранительные» и антифранцузские, чем у самого хозяина престола. [226] Это в то время было более предпочтительно не только в Петербурге, но и в Константинополе. Возможно, его консерватизм тоже способствовал сближению Турции и России.

13 (24) июня рейс-эфенди с тревогой говорил Томаре, что время «к подаянию помощи наступило». Селим III предложил приступить к заключению союза с Россией. Павел I в эти же дни послал депешу, в которой был проект договора и полномочия Томаре на его заключение. В пути просьба Селима III и реляция Павла I пересеклись и помчались к своим адресатам. Так до сих пор историки и не пришли к окончательному выводу, кто сделал первый шаг к союзу: петербургский император или константинопольский султан. Споры напрасны — оба нуждались в союзе, оба жаждали его.

Тогда и были сказаны хитрым и мудрым политиком, искусно пролавировавшим по волнам екатерининского и павловского времени канцлером Безбородко, знаменитые слова: «Надобно же вырасти таким уродам, как французы, чтобы произвесть вещь, какой я не только на своем министерстве, но и на веку своем видеть не чаял, то есть союз наш с Портой и переход флота нашего через канал» (то есть Босфор).

Да, пожалуй, этого «видеть не чаяли» ни в Петербурге, ни в Стамбуле, а тем более в Париже, Лондоне и Вене. Но русско-турецкий договор, включивший 14 гласных и 13 секретных статей, был подписан на восемь лет и стал, как пишет историк А. Станиславская, «дипломатической основой для создания восточного театра действий, против наступавшей Франции, осью блока, в который вошли державы, затронутые ее агрессией на Средиземноморье». Средиземное море стало ареной боевых действий. К Константинополю подошла эскадра Ушакова.

Эскадра входит в Босфор

Ушаков задумчиво и недоверчиво смотрел на великий город. Тут вершилась история древнего мира, тут гордо вещала о себе величественная Византия, сгоревшая в огне пожарищ и коварства. Тут утвердилась Османская империя, столь много лет заставлявшая трепетать народы и страны Европы, Азии, Африки. Ее звезда потускнела, но продолжала светить на небосклоне большой политики [227] и военной мощи. Как встретит его город, в котором на его голову сыпались проклятия и где его именем матери и слуги стращали непослушных детей? Как найдет он общий язык с тем, кто еще недавно стрелял по русским кораблям и в бессильной злобе бежал, умоляя аллаха ниспослать темноту, туман или даже бурю, чтобы скрыться от карающей десницы Ушак-паши?

Великий город действительно впечатлял. По взбегающим холмам вилась роскошная зелень. Недвижные кипарисы обступали дворцы и храмы, а ели голубовато-зеленым венцом обрамляли вершины города. Купола мечетей и спицы минаретов прорезали небесное пространство. Немногочисленные греческие храмы были коренастее, шире, многоглавее. Адмирал поднял трубу. Вдали перед белокаменным дворцом развернулись пушечными портами корабли. Грек-лоцман, сам завороженный панорамой и слегка напуганный порученным ему провождением эскадры, хрипло сказал, поклонившись адмиралу:

— Сераль. Султанский дворец. Корабли турецкие вахту несут. Охраняют на всякий случай.

— Поднять флаги приветствия! — громыхнул вице-адмирал.

Начиналось невиданное. В столице до того недружественной Порты русский флаг приветствовал дворец султана и объявлял о своей союзной миссии.

Флот русский встал в Буюкдере — районе, где расположились резиденции иностранных посланников. Сразу стало ясно, что с августа 1798 года русский посланник — самая значительная и уже необходимая для Порты фигура. Набережную заполнили толпы. Спешили сюда чиновники султанские, дабы первыми доложить визирю, кяхье и другим высшим чинам о том, как выглядит русская эскадра, как относится константинопольский люд к бывшим врагам. Спешили сюда и янычары, эта дворцовая гвардия, что не одерживала последнее время больших побед, но хотела, как и прежде, властвовать над султанским дворцом. Они с опаской отнеслись к новому союзу и ждали истошного крика какого-нибудь дервиша, призывающего к священной войне против неверных. Дервиши тоже были тут, своим колючим взором они ощупывали русских матросов и их капитан-пашей. Но те оскорбительных действий не творили, готовят действия против врагов Порты с самим султаном. Дервиши молчали, а шумели торговцы. Они на малых каиках, небольших лодках окружили корабли, предлагая русским морякам [228] фрукты, мясо, лепешки, серебряные и золотые цепочки. Моряки сдержанно отмахивались, а с лодок посылали им ласковые взгляды греческие и армянские красавицы.

— А говорили, что у них все бабы под покрывалом черным?

— Дак то мухамедане, а эти черноглазые греческой веры, наверное, — переговаривались матросы.

Засвистели свистки, к борту пристала широкая шлюпка.

— Драгоман Адмиралтейства Каймакан-паша то есть Кристов Георгий! — представился невысокий, коренастый переводчик. Да, драгоманы-переводчики были почти все из христиан. Настоящий осман не опустится до столь низкого занятия. Драгоман передал высокое почтение от Адмиралтейства, пожелал блага и спокойствия. По его знаку носильщики втащили десятки корзин фруктов и букеты цветов.

— Неплохо, однако, Евстафий Павлович, с такой оказией в Константинополе оказаться, — с легкой улыбкой обратился к Сарандинаки Ушаков. Тот только кивнул, но ничего не ответил, вглядываясь в далекие холмы, где когда-то, верно, жили и его родственники.

Драгоман наговорил много приятных слов и все расспрашивал о планах против французов. Федор Федорович сам хотел узнать побольше. Каймакан-паша сообщил, что завтра на корабль прибудет первый драгоман Порты, а сие значило, что первые уши османские хотят услышать слово адмирала.

— И еще, — почти прошептал Каймакан-паша, — сегодня пополудни следите за крытой шлюпкой. Один знатный босняк своим высоким взором думает оглядеть ваши корабли. От этого многое зависит. Может быть, все.

— Кто таков? — удивился Ушаков. Почему от какого-то выходца из Боснии зависит все? Но драгоман положил пальцы на губы и, откланиваясь, двинулся к дверям. Так и не сказал ничего. Только добавил, что через несколько дней его на верфях в Адмиралтействе ждут.

Ушаков отдал сигнал: «Готовиться к встрече! Парусной команде на ванты!»

Из-за выступающего холма медленно выплыла многовесельная золоченая лодка, крытая, как гондола. Десять гребцов мощными гребками приблизили ее к кораблю. «Султан!» — осенило адмирала. Ушаков махнул рукой. Сотни моряков побежали по палубе, взлетали по вантам и [229] реям. Артиллеристы замерли у пушек, десантники и абордажная команда вытянулись в шеренги, их холщовые рубахи забелели на изумруде залива и темно-зеленом кипарисовом фоне недалеких холмов. Гондола была богато украшенная, она приближалась, каики бросились от нее врассыпную. Ушаков понял, что из-за занавески медленно скользящей гондолы смотрит сам султан. «Хочет убедиться в надежности союзника. В умении нашем». Дал еще сигнал: «Взять на караул!» Вдоль бортов выстроились солдаты и сделали несколько парадных приемов. «Что думает он о нас? Понимает ли, что мы с открытой душой? А хватило ли почтения? Хоть и скрытно едет, но ведь правитель державы?» Махнул рукой и пушки подняли тысячи голубей с минаретов. Гондола уплыла вместе с дымом...

Утром следующего дня на борт поднялся первый драгоман Порты. Был он любезен и торжествен. С восхищением кивал головой и давал понять, что султан чрезвычайно доволен осмотром эскадры и поощряет экипажи деньгами.

— Вам же, высокочтимый адмирал, наш солнцеликий и зореносный султан преподносит табакерку с бриллиантами.

Драгоман хлопнул в ладоши, и два здоровенных янычара внесли поднос с ларцом. Он отстегнул защелку и, вынув табакерку, склонился, протянув ее адмиралу. Ушаков с почтением принял, поблагодарил и как-то сам потеплел. Нет, не от подарка, хотя ему он и польстил, а от того, что складывался дух союзнический, начинало потихоньку таять недоверие.

— Имею честь пригласить славного адмирала посетить достопамятные места нашего города, — неожиданно закончил драгоман. — Карета и носилки ждут у причала.

«Какие такие носилки?» — подумал Ушаков. Но драгоман как бы догадался и объяснил:

— Не везде проехать можно. Да и чернь наша не всегда дружелюбна к иноземцам. Но вы защищены будете охраной султанской и его милостыней. Прошу на землю константинопольскую вступить.

В Азии и Европе

Когда садились в носилки, Федор Федорович даже и не знал, приличествует ли ему, командующему русской эскадрой, качаться в сем хрупком сухопутном кораблике, [230] но понимал, что приглашение к обзору высокое, да в чужой монастырь со своим уставом и не ходят. А в этом константинопольском султанском монастыре был свой устав, который ему хотелось постичь.

— Обязательно повезу уважаемого адмирала к знаменитой Софии. То был самый знаменитый храм Византии, а ныне самая блистательная мечеть осман. Наш город единственный в мире, что в Европе и Азии уживается. Он был вначале маленьким фракийским местечком. Именовался Лигос. Затем была здесь греческая колония Византия, чье имя в империи поздней запечатлилось. А империя, как ведомо вам, Рим сменила и Новым Римом именоваться стала, а ее жители ромеями. Сия новая Римская империя тысячу лет просуществовала, и ее главный город Константинополем был назван. Турки его взяли в 1453 году, но мы, греки, — он стал тише говорить, — до сих пор так его и называем. Однако простонародье на своем дорическом диалекте часто говорило «Ее тан волин», то есть «Пойдем в город!». Солдаты турецкие видели, что они рукой указывали на Константинополь, и составили из него наименование «Естамбола». Есть у него и полутурецкое, полугреческое название Ислам-бола, что значит город Веры. Ваши русские, булгары, волохи его Царь-городом — Царским городом именуют, викинги с десятого века его именуют Миклагард, то есть Великий город.

Ушаков немало знал о Константинополе, сам бывал здесь, знал, что была тут блистательная империя. Вся Европа на поклон ходила, мудрость, ремесла, искусства всякие здесь постигала.

— Отчего же погибла? — вдруг обратился он к драгоману, как будто продолжил прерванный разговор. — Как думаете?

Грек покачал головой:

— Больше трехсот лет прошло. Кто знает. И ереси потрясали, и сластолюбие заело, и страсть к богатству, и коварство.

Ушаков смотрел на развалины мощной крепостной стены, за которой, казалось, могли веками отсидеться любые державы. Но что-то лопнуло в империи, вся она рассыпалась. Не было, наверное, согласия между сословиями, не было веры истинной, скрепляющей. Власть верховная была слаба, и подданные ей не доверяли. Он еще раз с какой-то тревогой оглядел стены и подумал: [231] что ждет его в эти месяцы? Как благосклонна будет к нему судьба? Как взять ему дальние острова? Как удержать их в спокойствии и миролюбии? Великий город разбудил его мысли и тревоги. Спросил еще:

— Почему не обратились к Европе? Почему не объединились против общего врага?

— Европа сама была полудикая и в своей латинской гордыне греческую веру больше ненавидела, чем иноверцев. А крестоносцы, латинские рыцари, в своем презренье к тем, кто не молился по ихнему обычаю, и за разумных людей не считали и уничтожали их как ненужную тварь и козявку. Поэтому-то и были известны они в древней Византии как убийцы и грабители. — Драгоман вздохнул. — А мы турок виним в жестокосердии. Тот, кто себя христианином величал, не менее жесток и бессердечен был.

И опять Ушакову увиделась эта жизнь не столь простой и ясной. Знал, что латиняне против веры православной интриги плетут. Но, чтобы убийства тысячные и резню учиняли, не согласовывалось с его понятием о Европе... Да, он вступал на земли, где была великая история, где сплетались судьбы народов разных, где рождалось их величие, где заходило их солнце, чтобы когда-нибудь взойти вновь. Берется ли все сие для учета правителями сих земель? Спросил о том драгомана. Тот к Ушакову проникся и доверительно и тихо сказал:

— Начнись война — все греки за вами будут.

— Ну а те, что под французами на островах венецианских, они нас поддержат или французов?

Драгоман не сразу понял, почему адмирал задал вопрос. Подумал, пожал плечами:

— У них там другие порядки. Кого они там поддерживают, бог знает.

Поехали дальше молча. Впечатление от Константинополя вблизи было другое, чем с корабля. Срывавшийся ветер несколько раз поднимал тучи пыли, улицы были дурно вымощены, завалены грязью, носильщики спотыкались, все чаще останавливались, чтобы сменить друг друга. Не понравился ему и Сераль. Вблизи представился он как беспорядочный сбор домов, мечетей, башен, казарм, бань и садов.

— Там, внутри, есть еще крепостная стена и ворота, за которыми знаменитое здание дивана. В третий двор почти никто не имеет доступа — то двор султанский. [232]

Иностранные посланники проводятся туда через крытый переход из дивана в аудиенц-залу султана.

Подъехали уже в карете к длинной стене с каменными воротами, приостановились.

— Вот за этими дворцовыми Портами и решаются судьбы мира и войны, налогов и походов, иноверцев и посланников иноземных. И, как вы ведаете, титул «Высокая Порта», вроде бы Высокие Ворота, означает правительство султанской Турции.

Горделиво и непреклонно звучало раньше сие название даже для Ушакова, а сейчас поблекло, и просительное что-то было в нем.

У высокой крепостной стены на площади перед мечетью вдруг все затихло. В левом ее углу послышался металлический стук. Нет, то был не барабан, а большой котел, который несли два человека. Впереди них шел в кожаном переднике с оловянными украшениями громадный турок. Он махал плеткой и что-то выкрикивал. Все идущие навстречу сторонились, прижимались к стенам и пропускали его. Ушаков с вопросом взглянул на драгомана.

— Янычары, — негромко пояснил он.

— А котел зачем?

— Ну, котел — штука важная, и похлебка у них серьезное дело. Даже полковник называется Чор-бадже, или разливатель похлебки. Котел же почитается у них за знамя. Когда они выносят его из казармы — это начало какого-то отчаянного предприятия. Что-то и сегодня затеяли.

Ушаков знал, что янычары большую силу при дворе имели, своевольничали, навязывали даже султану решения свои.

— Пошто султан не оградит себя от их разбоя, не разгонит непокорных?

Драгоман в страхе замахал руками:

— О том и думать нельзя. Они окружают султанский трон. А трон сплошь сделан из золота и жемчугом осыпан. Его охранять надо.

— Богат султан?

— Богат, великолепен. — Драгоман опять склонился к уху и жарко зашептал: — Богат, но слаб. Все больше его раздирают янычары, самовластные паши, бессовестные слуги. Да и сам все время опасается за свою жизнь, ожидая удара от родственников. Потому часто здесь братоубийственная резня бывает. Один из дервишей, что [233] здесь святыми почитаются, писал: «Монарх уважает и допускает братоубийство, если речь идет о троне... Врага надо убить, а потом устранить. Каждый должен испольвовать те обстоятельства, которые назначила ему судьба».

— Подобные рассуждения, однако, ужасны и противны разуму нашему христианскому.

— Противны, но таковыми являются, и мы их не переделаем, да, кроме того, сами в подчиненном и угнетенном состоянии находимся. Нынешний султан сию темноту и невежество хочет рассеять, многое на европейский лад перевести. Но позволят ли ему обстоятельства и время сие сделать?

Федор Федорович рассуждал про себя, что время для изменения порядков султан выбрал неважное. Войны, раздоры, страхи всякие...

А перед мечетью происходило что-то непонятное. Вдруг закружились в вертушке черно-желтые живые столбы. Ушаков стал всматриваться и различил, что то люди, одетые в темные накидки и белые юбки. На головах у них возвышались темно-коричневые колпаки. Они приостановились и плавным шагом пошли за ведущим, наверное, старшим, что был в зеленой накидке и зеленом колпаке. Образовав круг и сделав поклон друг другу, они сбросили накидки и вознесли вверх руки. Зазвучали флейты. Ударили бубны.

— То танец пляшущих дервишей — мевлян. Секты божьих людей, как они себя называют.

Дервиши кружились все быстрее и быстрее, их юбки превратились в сплошные колокола. С места они не двигались и вращались, как запущенные чьей-то рукой волчки. Даже у Ушакова закружилась голова, а он-то всякие качки выдерживал не морщась. Дервиши же кружились бешено. Было удивительно, что они не спутались, не разорвались на куски, не разлетелись в разные стороны. Музыка стала утихать. Остановился и затих один дервиш, другой. Юбки, как лепестки цветов, опали. Кто-то что-то заунывно читал. Наверное, молитву. Снова музыка и снова круги, снова вращение. «Салям алейкум!» — выкрикивает один. Ему вторят: «Алейкум салям!»

— Поедем! Они еще долго танцевать будут. Но то не танцы, а они таким образом с их аллахом душой соединяются...

Каких только верований и обычаев не насмотрелся Ушаков! Каких только обрядов не попадалось ему на [234] дорогах! И их уважать надо, не издеваться, не глумиться, ибо лишняя злоба появится, сопротивление возрастет.

— А вот еще заглянем в одно место, которое вряд ли где в другом мире свидите. То знаменитый константинопольский базар. Самый большой крытый рынок во всем мире.

Базар действительно представлял зрелище незабываемое. Тысячи лавочек, лотков, прилавков тянулись улицами под крышей. Горами лежали фрукты, высились лепешки, висели туши баранов, стояли в мешках горох, пшеница, фасоль, свешивались с крыш связки красного перца. Пахло табаком, брынзой, яблоками, пряностями и кофе. Кофе пили в маленьких кофейнях без сахара и молока, выкуривая одновременно длинные трубки. Блестели медные подносы и серебряные кинжалы, тускло отсвечивали керамические вазы, красной темнотой бархатились ковры. Но пуще всего поражали улочки золотых рядов, где рядом с каждой лавкой стояли по двое-трое охранников. Да и было что охранять. Связки золотых цепочек, колец, серег, медальончики и браслеты, броши и перстни ослепляли и завораживали.

Богата Османская империя, много собралось под ее крышей драгоценностей и сокровищ, но не спасало ее золото от ударов судьбы. Тут же рядом, в двух шагах, самая нищая нищета. Обезображенные, в коросте старики, искалеченные девочки, спящие прямо на мостовой, слепцы, калеки — все свилось в омерзительный клубок бедности и убогости. Шныряли тут и всякие подозрительные типы. Уворовать грехом не считалось, но попадись — пощады не будет. Вон идет по базару полицейская стража, и если обнаружит фальшь и некачественный товар, особенно у булочников и лепешников, — пойдут гулять палки по пяткам торговца. И вот уже и расправа. Прибивают за ухо гвоздем к стене проштрафившегося продавца.

— Бедняга будет так висеть день или даже два. Но в общем это наказание не жестокое, отеческое. Голова-то на плечах остается.

Ушаков покачал головой.

Носильщики по знаку драгомана повернули назад из этого шумного, сверкающего, грязного человеческого крошева.

— В базар далеко входить не надо. Там можно заблудиться и пропасть навеки, — намекая на разные [235] тайны, сказал драгоман. — Однако посмотреть его надо. Здесь, на базаре, рождаются многие слухи и шумы городские. Тут богатеет богатство и оттачивает свои ножи разбой.

Носильщики потихоньку выносили носилки из-под крыши. Ушаков вглядывался во все внимательно, хотел запомнить, понять, разобраться. Многое же было ему совершенно непонятно и чуждо.

Потом ездили еще долго, пересаживались в карету, затем снова в носилки. Смотрели и великолепную Софию, Сулейманию. Ко многому вблизи удалось подойти, от другого держались подальше. Узнал он о великом зодчем Синане.

— А вот эти стены ужасны и зловещи для многий. То страшная Еди Куле — Семибашенная крепость. В ней исчезли навсегда многие султаны и знатные османы, а они себя только так и кличут: османами. Турки-то — простые крестьяне. А вельможи, янычары, знатные люди только османами зовутся. Дак вот в том самом Семибашенном замке вместе с османами и ваш знаменитый посланник Обресков сидел, а потом, убоявшись кары, его отпустили.

Опять думал Федор Федорович о превратностях человеческой судьбы, о долге, что для него и вот для Обрескова превыше всего. О том, что не отступил тот, не сдался, не склонился, не предал. Не знал, правда, сам, как судьба сложится у него потом. Могли ведь и не заметить, не отметить после войны. Награды-то нередко в Отечестве получают те, кто поближе к вельможным покоям, к высоким знакомствам. Ну да ладно, бог с ними, с наградами. Они придут.

— Ну что скажете, господин адмирал, про сей город? — Драгоман пытливо посмотрел в непроницаемое лицо. Ушаков молчал, думал. Отсюда, из этого города, будут исходить приказы и распоряжения его новых союзников. Тут будут утверждаться союзные договоры. Не все понятно и близко его сердцу здесь. Честно говоря, многое и противно его душе. Но это ныне союзники, а значит, с ними надо быть снисходительными, понимать их. И то, что он посмотрел этот город, вдохнул дым его костров, услышал молитву с минарета, увидел бешеный танец дервишей, постоял у разрушенной константинопольской стены, восхитился великим мастерством зодчего Синана, с трудом выбрался с базара, ощутил душевную свирепость янычар и какую-то обреченность в этой [236] их показной неустрашимости, — наполнило его новым знанием и пониманием того, что он еще не знал.

— Хорошо, что подивились на великолепие и руины. Мыслей будет больше. Да и знать много, в этих краях находясь, следует. Спасибо тебе, поблагодари султана, ежели от него сие исходит. А я с нетерпением жду, когда в Адмиралтейство поведут смотреть. Я ведь по этой части больше... — И он, закашлявшись, отвернулся в сторону Босфора.

В Терсане

Федор Федорович ждал не дождался, когда пригласят посмотреть его турецкий флот. Одно дело, когда тебе с ним сражаться надобно, тогда высматриваешь все слабые стороны, думаешь, где щель найти, чтобы ее своими действиями расширить. А другое, когда он твоим союзником стал, да еще под начало становится. Тут уж надо все хорошее заприметить, чтобы в обстановке боевой использовать и применить.

1 сентября к «Святому Павлу» подгребла министерская шлюпка. Ушаков опустился в нее, тут его встретил уже знакомый адмиралтейский драгоман.

— Ждут вас на осмотр турецкого флота близ султанского дворца. Сам командующий хочет принять.

Ушаков кивнул и заторопился, забыл отдать распоряжение, чтобы его сопровождала русская шлюпка с адмиральским флагом.

Турецкий адмирал встретил Ушакова вежливо, но глаза все время опускал, чувствовалось, что ему непривычно общаться с тем, кто вчера был врагом. Федор Федорович тоже напрягся. Разговор не получался. Пошли смотреть артиллерийские учения. Турки стреляли споро, вполне прилично. Он их похвалил, и адмирал турецкий как-то оттаял, зарадовался, стал заглядывать в глаза Ушакову, спросил: «А что не понравилось?» Федор Федорович заметил, что ядра отлиты плохо, подходят к пушкам меньшего размера. Турок с досадой развел руками. «Говорит, что с ядрами непорядок. Скоро заменит их новыми, — перевел драгоман. — А господин адмирал зоркий глаз имеет. Благодарим за подсказку». Ушаков приготовился покинуть корабль, увидел, что турки засуетились у орудий. Салют будет! Насупился — шлюпку-то с флагом своим не взял. «Негоже салютовать [237] безлошадному». Турок заупрямился. «То есть султанская воля. Всесильный и сиятельный просил оказывать русскому адмиралу всяческие почести». Ушаков настаивал, но турок был непреклонен: «Салют!»

Ушаков махнул рукой: «Бахайте!» Так и отъехал он от флагманского корабля командующего флотом в дыму салюта и почтения. А вот и знаменитая Терсана! Святая святых турецкого флота — адмиралтейские верфи. Их и сейчас охраняли зорко, а раньше-то русскому человеку и подумать было невозможно, чтобы попасть туда. Ушакова торжественно доставили в доки. Генерал-интендант Терсаны — Эмин был радушен и учтив. Повел на мощный стадвадцатипушечник, готовящийся к спуску.

— Наш новый линейный корабль. Начали строить французы, а сейчас хотят уехать к себе. Но мы решили отрубить им головы, чтобы неповадно было.

Ушаков нахмурился, быстро все-таки у турок все решается. Урезонивая, обратился к Эмину:

— Без голов-то они, наверное, совсем никудышные строители будут.

Турок задумался, быстро взглянул на русского адмирала и захохотал:

— Большой шутник, Ушак-паша. Ха-ха-ха, — заливался он. Вытер слезы. — Верно, верно, пусть с головами строят.

Ушаков видел, что все на корабле делалось толково. Палуба не повышалась от носа к корме, а была горизонтальной. То было новшество, что и на русском флоте вводилось.

— Сии корабли впервые английский кораблестроитель Финеас Петт стал делать. У него же медными листами обивать днища стали, предохраняя дерево от гниения и ракушек, нарастающих на него. Да тем самым и скорость усилили. Как у вас? С медными листами делаете?

Генерал-интендант закивал, позвал в нижнюю часть дока. Там раздетые до пояса мастеровые ухали молотами по листам, вгоняя в них большие болты. Эмин протянул руку, приглашая полюбоваться днищем. Почти все оно уже было обито и тускло мерцало в полумраке дока. Ушаков оценивающе посмотрел все и нашел, что строится правильно, а в чем-то и лучше, чем в Николаеве. Засопел от злости на мордвиновское окружение. Все хвастают, что у них порядок и они лучше корабли делают. А надо не надуваться в гордыне, а учиться у всех. Вот [238] у турок тоже достойного немало. На глазок, правда, прикинул: узковат корабль. Высок и узковат. Не будет ли заваливать во время шторма?

Терсана-Эмин показывал все, ничего не скрывая, радовался одобрению ушаковскому, и расстались они довольные друг другом.

Отпустило сердце, легче становилось на душе, можно союзнические дела вместе с турками делать.

Главное направление

Ушаков каждый день справлялся у Томары о новостях, расспрашивал драгоманов, поручил офицерам своим беседовать с капитанами торговых судов, прибывших из архипелага и Леванта: хотел знать, где оставшийся флот французский, куда английская эскадра двинулась, какие по численности гарнизоны на венецианских островах, настроение у жителей. Сведения стекались разные, иногда не согласные друг с другом. Но Федор Федорович не любил впотьмах воевать, знать хотел побольше о противнике, о маршрутах предстоящих, об отмелях и рифах на своем пути. Долго изучал карту архипелага, Венецианского залива, Сицилии, Мальты, расспрашивал грека-лоцмана, капитан-лейтенанта Телесницкого, что воевал тут в последнюю русско-турецкую войну.

— Послушай, Сергей Михайлович, — посадил он возле себя Телесницкого. — Пришло твое время, расскажи про все здешние места, про крепости, про течения, про береговую линию, про нравы островитян. Я-то тут бывал, но пораньше.

Телесницкий уже в то время человек был легендарный во флотах, и о его храбрости, бесстрашии и особой наблюдательности в офицерских кают-компаниях много рассказывали. Бывал он в Средиземном море под видом английского путешественника, богатого грека, польского графа. То оказывался на торговом судне вблизи Мальты, то на венецианском шлюпе у Рагузы, то бесстрашно сражался вместе с каперами, поднявшими русский флаг на своих судах, у островов Архипелага.

— Знаю, батенька, что ты снял планы Сиракуз и Мессины, то нам, возможно, понадобится скоро. Знаю и что Мальту знаешь как свои пять пальцев. То нам тоже понадобится, но пуще прежнего еще хочу раз прослышать, [239] что видел на Корфу, каковы наблюдения у берегов Морей.

Телесницкий память имел хорошую, перечислил все островки, проливы в архипелаге, показал неточности на карте, у острова Родоса, прочерчивая маршрут, хмыкнул, показал перышком: «Тут я уже с турками воевал».

— Сказывай! Знаю, что бывал и в этих местах.

— Вы знаете, ваше превосходительство, когда Швеция в войну вступила против России, то эскадры русские в Архипелаг послать уже не пришлось. Тогда-то и пришел в голову кому-то план снарядить корсарские флотилии под русским флагом. Первую такую флотилию грек Ламбро Качони, или Кацонис создал. Он уже бывал на русской службе, чин майора получил за храбрость в первой славной архипелагской экспедиции графа Орлова. Так вот, в 1788 году он вооружил в Триесте фрегат «Минерва Северная», а потом и другие корабли, топил турок, нападал на их арсеналы, не пускал провиант в Константинополь, даже взял крепость Кастель-Россо на острове у берегов малоазийских. А через год мальтиец Лоренцо Гильчельмо создал вторую флотилию и ходил у Дарданелл. Боевые были времена!

Телесницкий вначале Федору Федоровичу не понравился. Похож был на изнеженного юношу, тонкий какой-то, не мужественный на вид. Но потом, когда пригляделся, все больше и больше проникался стареющий адмирал уважением и доверием к этому не знающему страха офицеру. Страха не знал, а языки многие знал. Читать любил, историей древней интересовался.

— А ты-то, Сергей Михайлович, ведь и сам тоже в боях участвовал?

— А как же, Федор Федорович. Фрегат «Лобонданц» под моим началом был. Немало мы торговцев захватили, авизо перехватывали, дозорные корабли разгоняли. Но и нас полупили нещадно однажды. 14 судов турецки ч «Лобонданц» окружили. Стали «ковырять» ядрами, из ружей доставать, брандскугелем зацепили. 19 человек убили на фрегате. И когда подошли совсем рядом, приготовились к абордажу, закричали, чтобы сдавались, то я схватил факел и побежал к крюйт-камере, а турки увидели, что вместе с нами взорваться могут, и кинулись врассыпную. Скоро и темно стало, мы и выскользнули у них из лап.

— Храбрец ты отчаянный, Сергей Михайлович. Слава богу, что жив остался, теперь и нам помощь принесешь [240] немалую. Как думаешь, окажут нам греки островные помощь при осаде крепостей?

Телесницкий как будто ждал этого вопроса, закивал и горячо ответил:

— Всенепременно, Федор Федорович. Они к российскому флоту очень расположены. Да там немало на островах и волонтеров, что еще со Спиридовым и графом Орловым ходили в походы. Они нас ждут...

Ушаков тоже ждал такого ответа. Укрепиться надо было во мнении. Сегодня с Томарой вместе наносили визит константинопольскому патриарху. Василий Степанович надежду имел, что он островным грекам воззвание подпишет, на республиканцев и их порядки обрушится. Ушаков на это тоже надеялся, но главное — хотел там союзника в боевых действиях заиметь.

Патриарх принял их ненадолго, должен был служить важную службу в церкви. Сидел важно, выслушал все слова и приветствия, недоверчиво стрелял из-под густых седых бровей острыми молодыми глазами.

— Богоугодное дело творите. Давно надо сих богохульников приструнить и наставить на путь истинный. И в сем деле союз российского императора и высокочтимого султана есть истинная мудрость.

— Ваше святейшество, — не очень учтиво перебил Ушаков, — мы еще к вам с делом мирским и духовным. На островах венецианских утвердилась безбожная власть французов. Имеем предписание от нашего императора вместе с турками атаковать их и освободить для истинной власти и божеского суда. Дабы жертв было меньше и кровопролития великого не допустить, надеемся мы на помощь населения. Но светская власть их до тех пор, когда французы пришли, была венецианскою. Ныне сей республики не существует. Император Павел I на владения права не имеет. О турецком правлении у жителей, вы знаете, свои соображения имеются. Токмо ваша милость может иметь там веское слово и призыв к освобождению от тиранов французских сделать.

Патриарх степенно помолчал после того, когда закончил переводчик, пошевелил губами, подумал и гордо ответствовал:

— Всемогущий сказал, что алтарь его на земле будет твердым и непоколебимым, и церковь, преследуемая и угнетаемая варварами, угрожаемая философами, существует неизменно, каковою создал спаситель наш и его ученики. Простой народ душевно убежден сиею истиною; [241] иные, дабы убедиться в оной, могут со светильниками истории в руках осмотреть прошедшие века.

Ушаков не очень понял, о чем хочет сказать патриарх, нетерпеливо шевельнулся, но тот укоризненно взглянул и продолжил:

— Евангельская кротость, истинная мудрость, терпение и геройское постоянство должны отличать преемников апостольских. Сими качествами они приобретают уважение неверных и благословение верующих.

Патриарх замолчал. Прошло две-три минуты, и Ушаков обратился к драгоману:

— Значит ли сие, что воззвания молитвенного не будет? Или появится оно?

Драгоман перевел, патриарх медленно встал и сказал:

— Патриарх и его епископы благословляют вас на богоугодные дела.

Томара и Ушаков поклонились и чинно вышли из-за стола. Святейший перекрестил их, и они направились в дом посланника.

— Так что, Василий Степанович, будет послание, или чего-то боится патриарх?

— А черт его знает! — непривычно выругался сдержанный Томара. — Он не хочет, наверное, чтобы от нас сие исходило. Будет с султанским двором советоваться. — Еще поругался, повздыхал, потом примирительно закончил: — И то понять можно. Им тут жить продолжать. Не токмо их доходы и верования от Блистательной Порты зависят, но и головы...

Три последних августовских дня проходили в конференциях. То турки приезжали на корабль к русскому командующему эскадрой, то шли вместе во дворец посланника Томары, то ехали в Адмиралтейство — встречались с морским министром турецким, его чиновниками и с предосторожностью и подлежащей учтивостью вырабатывали планы, уточняли маршруты, достигали согласия на ход операции. Федор Федорович все больше понимал: морское дело, поход и бой одной сноровки требуют, а переговоры, беседы, конференции — другой. И тоже немалых усилий, да знаний, да слов, и точных, и не значащих ничего, но с намеком.

На конференции в Бебеке собрались 30 августа. Турки были торжественны, Томара хмур, английский министр Спенсер Смит внимательно всматривался в лица всех участников.

Рейс-эфенди усадил всех на низкие диванчики. Занесли [242] шербет и кофе. Рейс-эфенди поклонился и хлопнул в ладоши. Два дюжих янычара занесли доски, на которых были прикреплены карты Средиземного моря.

— Мы просим победосносного Ушак-пашу изложить нам план действий русской и турецкой эскадр. Сообщаю всем высочайшее повеление султана и его просьбу к русским представителям о том, чтобы совместную экспедицию возглавил адмирал Ушаков.