Граф Северный

В Европе с любопытством восприняли эту таинственную пару. Графа и графиню Северных принимали пышно и с почестями, долженствующими означать принадлежность к императорской фамилии. Опережающая их приезд молва оповещала — прибыл русский наследник престола и его жена. Но наследник ли? В голове Павла выстраивался закон о престолонаследии: «Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать». Его мать, уже раз осуществившая нарушение традиции, была занята совершенно противоположными мыслями — она намеревалась полностью отстранить сына от наследования и заменить его великим князем Александром Павловичем: Павел чувствует окончательный разрыв с матерью, с Большим двором, нервничает, теряет опору, пишет в отчаянии [129] в Смоленскую губернию своему главному советнику и вершителю предшествующей внешней политики России Никите Ивановичу Панину, который постепенно устранялся от власти. «Здесь у нас ничего нового нет... все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; смеемся несмешному. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таковом положении, разстраивающих все».

Он видит, что Екатерину все больше окружают наряду с льстецами, проходимцами, бездельниками люди предприимчивые, выдвинутые из глубин дворянства, из России, приходит к чудовищному выводу: завести в империи наемные иностранные войска и флот, путем вербовки, может быть, в Польше, может быть (и ему это было больше по душе), в Пруссии, в других немецких княжествах. Хитрец Панин соглашается, но пишет: «...для Отечества ничего не может быть счастливее, как сознание, что природный, высокий наследник престола его возрастет до настоящего возмужания, в недрах своего Отечества с прозорливейшим проницанием и неутомимой прилежностью... признает непременно государскою должностью самолично управлять и во всем надзирать над государственною обороною. Яко над единственною надежнейшею подпорою целости и безопасности оного».

Однако советы Панина уже были не нужны, союз с Пруссией и «Северный аккорд», который он выстроил, отошел в прошлое. Зародился союз с Австрией, продиктованный движением России на юг. Граф Фалькенштейн, то бишь император Иосиф II, появился в России инкогнито, встретился с Екатериной в Могилеве, побывал в Петербурге. Здесь, зная пропрусские симпатии Павла, поухаживал за ним и его второй супругой, прусской принцессой Марией Федоровной. Надо было обеспечить будущее. Явно рассчитывая на то, что это будет передано Павлу, он сказал тайному советнику Безбородко, что будущий император будет явным украшением века. «В свое время он и сделанное удержит, и недоконченное свершит». Понимая, что надо ослабить и пропрусские симпатии жены Павла, Иосиф пообещал Марии Федоровне покровительствовать ее родителям, сия дружба показалась цесаревне «стоящей некоторого внимания, а симпатии к Пруссии несколько ослабели». Иосиф пригласил Павла посетить Вену и вообще заграницу. Принц загорелся желанием обратиться к своему душеприказчику Панину, как [130] бы устроить эту поездку и встречу с любимым Фридрихом, королем прусским. Панин затеял интригу. Мария Федоровна составила план из семи пунктов, как «обработать» императрицу. Екатерина снисходительно наблюдала, оповещенная о малейших шагах Павла, дожидаясь, когда он окончательно попадет в ее сети. Павел пришел робко просить согласия и милостиво его получил. Когда разрабатывался маршрут, Пруссия, конечно же, была вычеркнута рукой матери. Вена — Неаполь — Париж и другие города были определены как места паломничества Павла. Цесаревич, раздосадованный запретом посетить Пруссию, воспринимал сначала свою поездку мрачно и меланхолично, да к тому же Мария Федоровна, прощаясь с сыновьями, три раза падала в обморок, чем вызвала брезгливый гнев Екатерины, не любившей этих немецких провинциальных сентиментальностей.

В Вене гремела музыка, давались концерты, балы в честь четы графа и графини Северных (так решили обозначить их в поездке), а Павел не проявлял должного любопытства к зародившемуся союзу и одному из его учредителей. Ему чудились косые взгляды, насмешки, издевка. Он даже вздрогнул, когда в одном месте в честь их пребывания запланировали сыграть «Гамлета». «Это что, намек?!» — чуть не вскричал он и потребовал отменить спектакль.

Однако почести были столь пышны, а церемонии блестящи, что он впервые стал ощущать преимущества своего сана, в котором ему отказывали в России. Он оттаивает, начинает интересоваться многим из того, что ему показывали. Именно тогда Иосиф II пишет своему брату герцогу Тосканскому:

«Великий князь и великая княгиня соединяют с насовсем необыкновенным талантом и с довольно обширными знаниями желание обозревать и поучаться и в то же время иметь успех и нравиться всей Европе... Ничем нельзя более обязать их, как доставляя им возможность осматривать все без подготовки и без прикрас, говорить с ними откровенно и без прикрас... хорошая музыка и хороший спектакль, в особенности если они непродолжительны и не затягиваются до позднего вечера, доставляют им, кажется, удовольствие. Военное и морское дело, конечно, составляют один из любимых предметов их занятий (выделено автором. — В. Г.) точно так же, как и торговля, промышленность, мануфактуры».

Да, Павел хотел понравиться Европе, он хотел показать [131] себя достойным преемником великого своего деда Петра I. Позднее в Брюсселе он даже рассказывал историю о ночной встрече с тем. Там после ужина в покоях, когда избранные гости вспоминали о своих предчувствиях, снах, предзнаменованиях, в ответ на вопрос принца Де-Линя, связавшего впоследствии свою судьбу во многом с Россией: «Разве ему нечего рассказать, или в России нет ничего чудесного?» — Павел покачал головой и, попросив сохранить это «в дипломатической тайне», рассказал о том, как однажды в лунную ночь, прогуливаясь с князем Куракиным по Петербургу, он заметил высокого и худого человека, завернутого в плащ вроде испанского и в военной надвинутой на глаза шляпе. «Он, казалось, кого-то поджидал и подошел ко мне с левой стороны, не говоря ни слова», — заинтриговал всех Павел. «Невозможно было разглядеть черты его лица, только по тротуару издавался странный звук, как будто камень ударялся о камень. Я сначала изумлен был этой встречей, затем мне показалось, что я ощущаю охлаждение в левом боку. Куракин же ничего не видел. Я дрожал не от страха — от холода. Какое-то странное чувство охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг грустный голос раздался из-под плаща, закрывавшего рот моего спутника:

«Павел!.. Бедный Павел, кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души».

Больше часу ходили они в молчании, поведал цесаревич собеседникам, наконец ночные путники подошли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец остановился и сказал наследнику:

— Павел, прощай, ты меня снова увидишь здесь и еще в другом месте, — затем приподнял шляпу, за которой он увидел орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку прадеда — Петра Великого.

— Раньше чем я пришел в себя от удивления и страха, он уже исчез.

Собеседники изумились, когда цесаревич сказал, что на этом самом месте императрица приказала соорудить памятник, который изображает Петра на коне, и он скоро сделается удивлением всей Европы.

— Не я указал моей матери, что это место предугадано [132] заранее призраком, — тихо закончил тогда Павел.

Да, такой рассказ должен был свидетельствовать отнюдь не о помутившемся разумом царевиче (подобные слухи периодически подбрасывались), а о его предопределении следовать стопами великого Петра. Он ехал также инкогнито, как и в конце предыдущего века император России, он ехал также познать Европу, как тот — ощутить пульс науки и искусства, овладеть ими, как великий император. Но была великая разница: Петр все пробовал сам, решал сам, махал топором, лазил на палубы и мачты, спускался в трюмы, чертил чертежи, опробовал, учился, применял у себя в России.

Павел же только созерцал и раздражался, что он не император. Хотя созерцать он пытался то, что пригодилось бы для будущего царствования. После Вены он побывал в Триесте, Венеции, Болонье, Риме. В Неаполе он встретился с горделивыми и чванливыми королями обеих Сицилии Марией-Каролиной и Фердинандом. Во Флоренции он в раздражении осудил завоевательскую политику матери и ее фаворитов, обещал разжаловать их в будущем и далее проехал через Ливорно, Парму, Милан, Турин во Францию. В Париже в его честь следовали приемы, празднества, балы. Версаль, Трианон, Шантильи горделиво распахнули двери. Его угостили даже смотром французских войск на Марсовом поле. Ни он, ни Мария-Антуанетта, ни Людовик XVI, ни королевский двор не знали, что всего через несколько лет королевская власть рухнет, рассыплется в прах Французская империя, а оставшиеся в живых французские аристократы побирушками придут ко двору русского императора просить помощи от разбушевавшейся революции и будут натравливать его на Францию. Но тогда в Европе звучала музыка, ярко вспыхивали свечи, сверкали бриллианты, королевские дворы встречали графа и графиню Северных.

* * *

На рейде в Ливорно встали в полукруг все корабли русской эскадры контр-адмирала Якова Сухотина. То ли по неизведанной случайности, то ли по причине старых сложившихся связей, то ли из-за особой отзывчивости ливорнцев и их правителей русские корабли и целые эскадры в XVIII веке заходили сюда довольно часто. Заходили, вставали на долговременную стоянку, килевались здесь и ремонтировались, получали мясо и вино, хлеб и крупу. В городе к русским морякам относились доброжелательно [133] и гостеприимно. Нередко можно было встретить на приеме в ратуше, у богатого негоцианта, или в замке местного аристократа офицера или даже самого командующего эскадрой. А на городском карнавале, в прибрежной винарне танцевали, прижимая к себе веселых девушек, немного сдержанные, но добродушные и улыбчивые матросы. Лишь в церкви католической они не бывали, по греческому обряду молились на своих кораблях, у своих священников.

В апрельский, божественный, по утверждению ливорнцев, день, ибо именно в такой весенний день и мог только воскреснуть всевышний, с эскадры никто не был отпущен на берег: ждали графа и графиню Северных. Ждали и хотели блеснуть мастерством постановки парусов, хождения в море, умения стрелять точно в цель, для чего вывезли и поставили на якорь ветхое судно греческого торговца, пообещав заплатить за рухлядь, доставить его грузы на фрегате. Ждали. Наблюдали в подзорные трубы за приморской дорогой. Как всегда в таких случаях, карета показалась неожиданно. Яков Филиппович Сухотин запутался в разноцветных коврах, выбегая из подготовленного к торжественному проезду к кораблям барказа, но четко доложил: «Эскадра ждет...» Граф Северный небрежно махнул рукой и проследовал сквозь кучу зевак, прослышавших о приезде какого-то знатного русского. Барказ приблизился к эскадре. А там, переливаясь от корабля к кораблю, гремело: «Ур-р-ра!» Трепетали флаги расцвечивания, на вантах расположились моряки. Вдоль бортов палубы с ружьями выстроились солдаты. Грянули пушки. Залп. Один, пять, десять, пятнадцать, двадцать. Всему городу стало ясно — особа знатная необычайно. Граф прошел по палубе вдоль строя, подал два пальца офицерам и, обернувшись к Сухотину, тихо сказал:

— Прикажите не кричать!

— Что? — не понял тот.

— Вопли пусть закончат, — зло сказал граф.

Сухотин отдал команду, побежал дежурный офицер, крик стал стихать, и лишь где-то там, на верху грот-мачты, добросовестно исполнял отданный раньше приказ одинокий моряк, не слыша, вероятно, ни себя, ни новой команды.

— Забавно, не правда ли, сударыня? — обратился к молчавшей доселе спутнице граф.

— Ах, Павел, может, мы сегодня на палубе этих бравых [134] моряков откажемся от маскарада? — отвечала она совсем не о том.

— Верно, — решительно выдохнул цесаревич. — Щи у вас найдутся? Да не зовите нас больше сими кличками, вспомните, что я ваш генерал-адмирал, расскажите, как сюда дошли. Садимся здесь, — указал он на столы и кресла, установленные на шканцах.

Сухотин честно доложил, что эскадра 28 мая прошлого года снялась с Кронштадтского рейда и, сделав заход в Гельсинор, нигде больше не останавливалась, прошла в Ливорно, куда прибыла 15 августа.

— Стало быть, обошли всю Европу?

— Да, господин граф, простите, ваше императорское высочество. Сие есть пока высшее достижение для наших кораблей.

— Не думаю, — не согласился Павел. — Но однако, что вы делаете ныне в Средиземноморье?

— Оберегаем корабли наши купеческие и иноземные от пиратских нападений.

— Сия политика — пыжиться до уровня всей вселенной — дорого обходится державе, — повернул голову к беззаботно внимавшей ему Марии Федоровне. Та согласно и быстро закивала. Павел же обратился к капитанам кораблей, что были уже ему представлены у трапа.

— Вот вы, — обратился он к напряженно сидевшему Ушакову, — почему на императорской яхте не захотели служить? Я ведь вас там видел?

— Море люблю, ваше императорское высочество, — добродушно ответил, улыбнувшись, Ушаков.

Павел улыбку принял, сам улыбнулся и нестрого спросил:

— Где же вы бывали? В каких походах и экспедициях?

— Здесь, в Ливорно, уже раньше с эскадрой Козлянинова. В Черном воевал с турками, в Белое море ходил, из Архангельска на фрегате возвращался, командовал «новоизобретенными» кораблями Донской флотилии.

— Изрядно вас бросало, однако. Ну и какова плата?

Ушаков обернулся к Сухотину, тот объяснил сам.

— Тысячу рублей единовременно и по сто пятьдесят рублей столовых ежемесячно.

Павел и Мария Федоровна переглянулись.

— Богато живет флот! Расходы чрезмерные.

— Нет, ваше императорское высочество, — не согласился Сухотин, — не богато, а тяжело. Восемьсот человек [135] в госпиталях, двадцать восемь умерло, и просим вас исходатайствовать нам помощь, а их семьям вспомоществование.

Павел задумался. Он не знал, главное или второстепенное флот, хотя и был приписан к нему. По совету Панина он хотел обо всем подумать самостоятельно. Тот советовал ему заниматься и изучать лишь то, на что должно обращать внимание, «не отвлекаться в сторону, к предметам, не имеющим отношения к плану. Не тревожиться тем, что недостойно возбуждать беспокойство». «Побольше бодрости, со временем все дается, и терпение и прилежание», — напутствовал Панин. Да где он? А вести разговор с подданными он решил не лицемеря. Еще в Риге он обрушился на беспорядки в военном ведомстве, резко заметил: «Если бы мне надо было образовать себе политическую партию, я бы мог умолчать о подобных беспорядках, чтобы пощадить известных лиц. Но будучи тем, что я есмь, для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства... Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое». Вот и этим морякам сказать надо, что не все у них в порядке, не все отлажено. Стал делать замечания, они согласились, ибо где же корабль без недостатков. Стал расспрашивать про тактику морского боя, они здесь отвечали бойчее и четче. Обратился к Сухотину:

— Если перед вами вражеская эскадра, как вы выстраиваетесь?

— В кильватерную линию.

— А если я захочу по-другому?

— Это невозможно.

— Объясните.

— Сие заведено уставом.

— Ну а если изменить устав?

— Невозможно. Но вы ведь...

Ушаков, который чувствовал почему-то неизъяснимое волнение, сделал шаг вперед и решительно перебил Сухотина:

— Думаю, что сие возможно, ваше императорское величество! На это надо просто решиться.

— Ну и решайтесь, капитан, думаю, с вашей решительностью вам никто этого не запретит.

Павел хлопнул в ладоши, снял шляпу и протянул ее камердинеру.

— Все, хватит. Голова кружится, а цесаревне худо. Давайте обедать. Стрельбы отменим. [136]

На шканцы стали выдвигать столы, кресла, подавать блюдо за блюдом. Капитан и свита отступили в сторону, освобождая место для трапезы. Ушаков оперся о поручни и задумчиво глядел в бирюзовую зыбь генуэзского моря. Скоро им предстояло снова устремиться вдаль, в опасный и бурный поход, что приведет домой, на родную землю, в Кронштадт, Петербург, а может, и в Рыбинск и Бурнаково, к матери, в отцовский дом, на Волгу, к...

Нежная прохладная ладонь легла на его руку. Он вздрогнул и провел глазами от кончиков пальцев до полураскрытых губ... Сегодня здесь все было необычно, вдали от Отечества на корабле присутствует наследник императорского престола, его окружили блистательные Салтыков, Юсупов, Куракин, многочисленная свита, он не удивился бы, если бы на палубу вступила и сама императрица Екатерина, но...

— Полина, вы?..

— Да, милый Ушаков, я уже несколько минут наблюдаю за вами, а вы не чувствуете моего взгляда. Отвыкли... — и она нежно провела по руке капитана.

— Я и не привыкал, — о горечью прошептал Федор, — но позвольте, как вы здесь?

— Я в свите ее императорского высочества с фрейлинами Борщовой и Нелидовой, с ее подругой Тилль. Все необычно и тяжко. Но вот вы... и все тяготы путешествия оправданы. Как чудесно кругом...

Обед для Ушакова прошел в полусне. Он не слышал тоста Павла, веселого гомона свиты и шуток офицеров, а глядел и не мог наглядеться на расплывающиеся голубые глаза сидевшей напротив и грустно улыбающейся Полины. У трапа она незаметно вытерла слезинку и подала на прощанье руку:

— Это вам, капитан!..

Кареты запылили и скрылись в оживающей зелени кустов. Ушаков разжал ладонь. Там лежал маленький красный коралловый крестик.

Испытания

Высокий седой граф Иван Григорьевич Чернышев сидел прямо, не сгибаясь, не позволял себе расслабиться даже в одиночестве. Лишь растопыренные аристократические, длинные его пальцы, постукивая по заполненным цифрами бумагам, проявляли живость мысли. Она же [137] была напряжена и, как всегда, нацелена на флотские дела.

Силой Фортуны стал он во главе морского дела России. Фактически во главе. Президентом Адмиралтейств-коллегии были наследник великий князь Павел Петрович, что еще в малолетстве был назначен таковым, получив звание генерал-адмирала. Чернышев же при новой императрице был назначен сначала членом Адмиралтейств-коллегии и затем заместителем президента. С молодым двором, как называли окружение Павла, он, как ц его браг Захар, президент Военной коллегии, в дружеских связях пребывал. С Павлом часто беседовал, обедая у того в Гатчине, участвовал в играх, морские знания старался передать, с кораблями, устройством их познакомить, интерес к морю возбудить. Будущий император! Познает море, полюбит морское дело в юношеском возрасте — в зрелом своим детищем флот считать будет, а он, Иван Григорьевич, пребудет и впредь советником и дела вершителем. Однако же заметил, что императрица сих его стараний не ценила и не поощряла, а наоборот. Как-то походя бросила, что пора перестать быть комнатным генерал-адмиралом, с детскими игрушками кончать, следует и серьезно флотом заняться. Он хотя с Павлом и не порвал, но все силы на реальный флот переместил. До Екатерины во флоте Российском все было: и победы блестящие, и поражения, взлеты и падения обозначались. Императрица властно определила: флоту морскому возродиться. Тайно же, как видел он, мечтала превзойти петровские времена победами. По своей всегдашней привычке избрала для дела людей самых умелых, энергичных, способных постичь дело. Из-за границы смелых и храбрых капитанов пригласила. Один Самуил Грейг чего стоит. Шашни, правда, вокруг него масонские ведутся. Да и это ныне короне не вредит, А что будет далее — посмотрим. Рядом с таким умельцем искатели заработка, темные личности. Но императрица к ним благоволила, к этим Мазини, Ноулсам, Эльфинстонам. Сам Иван Григорьевич лишь после воцарения Екатерины принял предложение вступить в морскую службу, стать членом Адмиралтейств-коллегии. Знал за собой умение быть настойчивым, служить верно, ненасытность в чтении книг не только отечественных, но и иноземных, ибо постиг языки, служа в посольствах в Берлине и Копенгагене. Морского дела до этого досконально не ведал, но, попав в коллегию, многое постиг и изучил. Корабли полюбил [138] словно существа живые. Известно ему было, какие из них где строятся, когда опускались они на воду, какая потребность в материалах на их строительство, сколько штату положено для плавания. Ревниво смотрел на покрой парусов и высоту мачт кораблей английских и голландских, считая их лучшими в мире. Иностранную коллегию завалил просьбами, вопросами — пусть узнают посланники: сколько каких судов, где построено? Какова высота мачт, какие новшества в парусах, каков такелаж, из чего новые тросы делают, что в артиллерии диковинного? Какова обшивка на судах в южных морях, чем конопатят, нельзя ли лучших мастеров корабельных пригласить в Россию?

Некоторые из посланников отмахивались, относились нерадиво к просьбам, другие добросовестно изучали кораблестроение, к местным властям за помощью обращались. Англичане за границу своих мастеров неохотно отпускали — секреты берегли, но к себе разрешали приезжать учиться: знали — лучше британских верфей нету. Но русские подмастерья, что приезжали на выучку в британские земли, были приметливые: чертежи читали хорошо, порядок построения знали, понимали многое с полуслова, хотя слово-то английское знали вначале нетвердо. Прием ухватывали, все полезное постигали. Да и сам Иван Григорьевич накануне русско-турецкой войны был отправлен чрезвычайным и полномочным послом в Великобританию. В немалой степени способствовал тому, что англичане беспрепятственно эскадру Спиридова в Средиземное море пропустили. Дела исполнял иностранные, а повышение получил по службе морской. В 1769 году произведен был в полные генералы и стал вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, будучи за рубежами Отечества. Возвратился и снова все силы флоту отдал. Хоть был бережлив, но на флот денег не жалел, благо императрицу убеждать долго не приходилось, она сама Коллегию упреждала, сыпала пожеланиями. Правда, прежде чем принять указ, опускала его для обсуждения в Коллегию. И тут уж адмиралы вели себя достойно, не кидались утверждать указ сломя голову, соглашаться из-за почтения перед высоким именем, не кивали без устали. Каждый досконально изучал, специалистов приглашал, в книги и чертежи заглядывал, и не раз, бывало, прожекты императрицы в другую сторону поворачивали. Императрица сердилась, но строптивцев не наказывала, старалась подловить адмиралтейцев на неосведомленности, незнании, [139] отсталости (советники ее тоже не дремали). Бывало, что она права оказывалась. Радовалась как дите малое: уела мудрых старцев. Но и они не раз аккуратно ее на место ставили. Не так уж часто, больше она их упреждала. Да так и положено императрице. В 1772 году Чернышев получил указ Екатерины, держал его под рукой: «Обстоятельства требуют, чтобы мы имели будущим до 20 линейных кораблей с надобным числом других судов за исключением находящихся в Средиземном море, о чем приложите по Адмиралтейств-коллегии всевозможное старание, а также о том, чтобы на верфях было леса еще на 10 таковых кораблей для пополнения оного числа или по первому недостатку в лесе не было». Екатерина считала: надобно быть сильной настолько, чтобы у Швеции не зародилось желание на успех в морском деле. Сказала ему твердо после английского дипломатического вояжа: «На востоке мы можем победить, если увеличим флот на Балтике».

«Увеличим и обучим», — подумал он тогда. Поэтому пачками посылал учиться офицеров в Англию, Голландию. Многие из них побывали на английских кораблях в дальних плаваниях, добирались до Вест-Индии, Филадельфии, Кубы и даже до азиатских колоний Британии.

С каждым годом Адмиралтейств-коллегии дел прибавлялось, отсидеться важно и спокойно в присутствии было уже нельзя. Вспомнил, как в 1764 году по совету императрицы направили за казенный счет купеческое судно «Надежда Благополучия» вокруг Европы в море Средиземное — так тогда предприятие то считалось почти сказочным, чуть ли не наподобие плавания Козьмы Индикоплова. Ныне же русские эскадры снуют по морям, как челнок в ткацком станке. Эскадра Мусина-Пушкина у Нордкапа крейсировала, эскадра Круза — в Немецком море, Палибина — в Атлантическом океане, Борисова в Лиссабон ходила, Сухотина и Чичагова — в Средиземное море и обратно совершили экспедицию. Снуют-то снуют, но мачты ломаются, течь в кораблях частая, обшивка непрочная, червь южный днище корабля истачивает мгновенно, пожары нередки, помпы для откачки воды плохие, паруса мокнут и тяжелеют. Вот и пригласил он сегодня трех лучших офицеров флота, чтобы назначить на испытания всего нового, что в Российском флоте появилось.

Те зашли статные, сильные. Нежности и пухлости кабинетной, дворцовой в лице не было. Обличьем красны и обветренны — ветер и брызги пудрой и румянами им [140] были в походах. Чернышев подержал их под взглядом: глаз не отвели, доложились.

— Капитан 1-го ранга Ханыков!

— Капитан 2-го ранга Ушаков!

— Капитан-лейтенант Обольянинов!

— Знаю, знаю, — подошел, пристально вглядываясь, протянул руку. Затем, не приглашая сесть, подошел к карте европейских морей, взял линейку и провел от Нордкапа до Гибралтара.

— Известно вам, господа, на опыте собственном, что Россия прочно на морских просторах обосновалась, заявляет твердые декларации о защите торговли, о справедливости, об охране независимости нейтральных государств. А для того чтобы петрушками, комедиантами не выглядеть перед державами иными, надо, чтобы корабли наши были самые быстроходные и маневренные, пушки самые дальнобойные и скорострельные, морские служители бесстрашные и умелые, командиры — державолюбные, знающие и подготовленные. Вас знаю, как капитанов осмотрительных и требовательных. Думаем с согласия императрицы назначить вас на испытания двух фрегатов. Сие честь высокая, ибо после этого будем флот наш обувать в железа.

Ханыков иронически улыбался, Обольянинов недоверчиво перебирал пуговицы на мундире. Ушаков слушал внимательно и напряженно, словно хотел запомнить каждое слово, уловив паузу, спросил:

— На что в испытании главное внимание обратить предлагается?

— Об этом и речь. Нам не просто обкатать команду надо, а проверить, как корабли, обшитые медью и белым железом, идут. Чай, уже убедились, что быстрее наших, деревом обшитых, идут?

— Да! — подтвердил Ушаков. — У Лиссабона пристроился я за кораблем с английским флагом, команду корабельную измучил, паруса менял, ветер ловя, но к вечеру отстал и только через день увидел того у Гибралтара на якоре. Узнал потом, что днище и бока у него медью обиты. И нам пора повсеместно на сие переходить.

— Пора-то пора, а где денег взять? Флот растет, вводим стопушечники, расходы растут, казна — не бездонная бочка. Вот тут мастера предлагают обивать корабли не медью, а белым железом — дешевле будет. Поэтому просим вас, как людей, душой кривить не умеющих и не прикупленных поставщиками, провести сии испытания [141] строго и беспристрастно. Господин Тредиаковский, — проявил свою начитанность Чернышев, — слово ввел «гласность», что означает на виду у всех разговор, без сокрытия. Так вот мы гласно объявим, чей способ лучше. А еще проверьте помпы новые и старые, высоту мачт, обсудите безопасную и полезную укладку груза и балласта в трюмах и вокруг бортов, испробуйте наиболее полезную камбузную печь, ибо старая нам уже не один раз пожар устраивала. Да подумайте, господа, как меньше потерь в плавании нести, а то у нас что не экспедиция, то полсотни, а то и сотня мертвых. Где их, служителей-то морских, набраться. Вот у вас, господин капитан 2-го ранга, на корабле «Виктор» менее всего потерь было — чем лечили? Как сохраняли в походе средиземноморском? — обратился он к Ушакову.

Тот смутился, помедлил с ответом («Тугодум все-таки немного», — решил Чернышев).

— Главное, чистоту соблюсти, одежду просушивать, порохом окуривать, уксуса побольше, ром не давать боцманам разбавлять. Хорошо бы зелени в походах почаще давать, может, и выращивать что. Деньги кормовые на еду тратить следует, а не какое-нябудь шикотство офицерское в порту.

— Ну без этого тоже нельзя, — перебил Ханыков, — мы же российские офицеры. Вот недавно в испанском порту наш капитан фрегата «Михаил» большой прием устроил, музыку, танцы, ужин на 60 человек. Губернатор был доволен, узы дружбы укрепились.

— Да, это надобно делать, но не за счет команды. А губернатор, что ему не быть довольным на чужой счет.

Чернышев бесстрастно заметил:

— Императрица согласилась с тем, что такие приемы полезны бывают, флот в лучшем виде показывают за границей. Однако же не приемами флот наш прославляться должен, а быстроходностью и слаженностью действий команд, маневренностью, что мы вам и поручаем опробовать, господа. Вам, капитан-лейтенант, поручаем командовать фрегатом «Святой Марк», а вам, господин Ушаков, проверить следует качество «Проворного». Капитану Ханыкову проследовать на том и на том, разделив поход на две части.

Выпроваживая их через час после обстоятельной беседы, Чернышев подзадорил:

— Надеюсь, не зябликов — орлов в поход отправляю. Ждем добрых известий. С богом! [142]

Ханыков на приступках Адмиралтейства склонился к Ушакову и заговорщически сказал:

— Князь Шишков, кажется, сказал о нем, что он не толь разумный, коль быстрый, увертливый и проворный. — Федор помахал головой, не соглашаясь.

— И это немало. Желчный, говорят, еще ехидный, но государыне и Отечеству угодил быстрыми преобразованиями на флоте. Если бы всякий вельможа со старанием к делу подходил, то корабли ваши не протекали, пушки на куски не разлетались, солонина не червивела. А подчиненные сего графа любят за то, что он усердие и старание ценить умеет.

— А ты ему, Федор, пригляделся, — без ревности заметил Ханыков, — он все к тебе обращался, вроде бы советовался, а сам, наверное, новые экспедиции задумывал. Жди нового назначения, Федор, после испытания, — похлопал он по плечу товарища.

...Через полгода, в 1783 году, Ушаков был переведен на Черноморский флот.

Преображение

Первая русско-турецкая война при Екатерине закончилась в 1774 году Кучук-Кайнарджийским «вечным» миром. По нему к России отходили «прежние завоевания Петра», побережье Азовского моря, а также земли между Днепром и Бугом. Были и новые приобретения — порт Керчь и Еникале. Крым становился независимым от Турции. На территории Казацкой Новослобожанщины, Славяно-Сербии, пограничной Украины вплоть до Кубани раскинулось Новороссийское наместничество. Здесь под началом правителя Новороссии, всесильного фаворита Екатерины Григория Потемкина, развернулось бурное строительство. Стали возникать новые города Мариуполь, Мелитополь, Александровск (Запорожье), Ставрополь, Екатеринодар (Краснодар), Георгиевен. Быстро отстраивался Таганрог, становясь крупнейшим портом юга. Напротив турецкого Очакова была возведена русская крепость Кинбурн.

Мир Кучук-Кайнарджийский означал, что бывшее Русское море возвращало себе свое старое предназначение — быть южным окном Руси в Европу. Однако для полновластного утверждения на нем нужен был сильный флот. [143]

В 1775 году вице-адмирал Алексей Наумович Сенявин осмотрел устья Днепра и Буга, и на основании его донесений 11 декабря 1775 года Адмиралтейств-коллегии было дано повеление рассмотреть вопрос о военном судостроении на Днепре, о сооружении Адмиралтейства, о поиске строительных материалов.

В 1776 году Алексей Наумович Сенявин был уволен в годовой отпуск, а вместо него главным командиром Азовской флотилии был назначен Федот Алексеевич Клокачев, человек энергичный и предприимчивый. Флот Российский, вышедший из азовского мелководья, примеривал новое название — Черноморский. Днепр, Десна и исходный пункт первых русских морских послемонгольских экспедиций Брянск — стали новыми центрами русского судостроения. 18 февраля 1777 года контр-адмиралу Софроку Борисовичу Шубину был отдан приказ осмотреть днепровские пороги, подготовить и провезти вдоль Днепра строительный лес.

В том же году, когда был подписан мир, Екатерина издала указ для Адмиралтейств-коллегии, обязывающий ее на Днепровском лимане, неподалеку от урочища, называемого Глубокая Пристань, близкого к Александровскому шанцу, построенному в войну, «избрать удобное место для построения гавани, в которой можно было бы поместить не менее 20-ти больших военных судов, устроить все потребное для Адмиралтейства... сделать не менее 20-ти или по крайней мере 15-ти эллингов, так чтобы они были вместе один подле другого, дабы все Адмиралтейство и будущие строения можно было обнести укреплениями». Тогда же и был утвержден здесь по причине отдаленности Адмиралтейской коллегии специальный член коллегии для снабжения повелениями и наставлениями.

В 1778 году по повелению Потемкина в 14 верстах от впадения Ингульца в Днепр окончательно было определено место будущего корабельного города. 18 июня там и был заложен по высочайшему указу город и верфи. После смерти Шубина главным руководителем работ был назначен генерал-цейхмейстер Иван Абрамович Ганнибал. Город наименовали — Херсон (следуя тогдашней моде, названия выводили из древней греческой истории и мифологии). Потемкин определил ему роль столицы Таврии (так пышно обозначили этот южный не заселенный еще край). Город стал центром управления Черноморским, Азовским и Каспийским флотами. В Херсоне было учреждено Черноморское адмиралтейское правление. Здесь же [144] были заложены корабельные верфи для постройки гребных и парусных судов. Русский флот на Черном море стал ориентироваться на эту свою новую базу и столицу.

24 ноября 1783 года вместо умершего вице-адмирала Клокачева главным командиром Черноморского флота был назначен контр-адмирал Яков Филиппович Сухотин. В инструкциях Потемкина ему было предписано руководствоваться прежними наказами и обратить главное внимание:

«1) на более поспешную достройку заложенных 6 кораблей и доделку адмиралтейского строения; 2) на заготовку лесов и постройку для Черноморского флота 8-ми новых 50-пушечных фрегатов; 3) на принятие всяких предосторожностей от появляющихся повальных болезней».

А болезни вдруг превратились в главного врага на этих землях. В это время и получил свое назначение на юг, в Черноморский флот, с назначением командиром строящегося в Херсоне корабля № 4 Федор Ушаков. Ему предстояло принять участие в великой эпопее воссоздания Черноморского флота. Здесь, на Черном море, одержит он свои блестящие победы, здесь столкнется с хитростью и коварством, здесь будет надеяться на высокое покровительство и приобретет признание простых моряков, всех тех, кто пришел осваивать море и его берега.

Не ласковым, теплым, здоровым представало Черное море, а диким, буйным, заросшим по берегам колючим кустарником, с тучами малярийных комаров, оседлавших лиманы и озера. Лихоманка трепала первых поселенцев беспощадно, скоро портилась пища, не хватало чистой питьевой воды. Предстояла гигантская созидательная работа по обустройству и возрождению к жизни обширных земель, по созданию Черноморского флота! Это был великий подвиг нашего народа, равный освоению Сибири, выходу на берега Балтики и Тихого океана. Сколько книг, фильмов, песен, посвященных освоению Дикого Запада, создали американцы? Наша эпопея освоения «Дикого Юга» была не менее героична, захватывающа и впечатляюща, однако как великая эпопея в сознании наших людей не закрепилась.

Русские и украинцы стали основным населением полого края, основным, но не единственным. Быстро осели в его новых городах и поселениях греки и армяне, умевшие бойко и прибыльно торговать. Из Молдавии бежали крестьяне и ремесленники, из подневольных и приграничных [145] областей Сербии пробрались кружным путем через Австрию и Польшу югославяне, из нестерпимого османского ада вырывались болгары и черногорцы, словенцы и боснийцы. На русскую военную службу определялись албанцы-арнауты.

Щедрым жестом пригласила на тучные причерноморские земли немцев, чехов, австрийцев Екатерина. Пользуясь близостью территории, постоянно перемещались из Польши в Новороссию поляки, белорусы, евреи. Словом, утверждался особый тип поселенца — человека из разных национальностей, энергичного, предприимчивого, небоязливого, человека, много умеющего. Но была и разница — иностранцы были в основном люди свободные, то есть незакрепощенные, а русские, украинцы, переселенцы из Белоруссии нередко принадлежали помещикам, имевшим на них «дозволенное богом и государством право». Вот эти-то обделенные и не обделенные судьбой люди возводили, строили, поднимали российский Черноморский флот. Ему еще предстояло расписаться победами в книге истории, но он сразу стал реальностью, утверждающей новое состояние на Черном море. В его состав входили Донская (Азовская) и Дунайская флотилии и основная его часть, расположившаяся в Крыму и устье Буга. Русский флот появился тут не случайно, проявились «морские гены» предков, дождались они своего часа. Весельники Святослава, умные ходоки из «варяг в греки» до самого Константинополя, княжеские галеры оставили после Киевской Руси глубокий след в народном сознании. Морскую традицию здесь, у Черного моря, сберегли и продолжили донские и запорожские казаки, ходившие на своих «чайках» к Синопу, Трапезунду и Истамбулу. И вот Черноморский флот воссоздавался и создавался вновь.

Не так это было просто — создать флот в безлесных и степных районах, без кадров рабочих, без выработанного веками умения корабельных мастеров, без устойчивого желания всей нации плавать в далекие края. Ведь до моря от центральных районов страны было больше тысячи, двух, а то и пяти тысяч километров, где уж тут свобода в выборе моряков, как говорят ныне, плавсостава. Но тяготение державы, торговых людей, Петровых последователей, вроде бы вполне сухопутных казаков к морским просторам было не случайно. Были тут и объективная необходимость, и жажда новых открытий, и любопытство, и авантюризм, и державные стремления утвердиться прочно на берегах, и восстанавливаемая [146] историческая справедливость. Быстро возрождалась тогда вековечная морская выучка. Моряк и плотник, солдат и строитель, торговец и предприниматель, помещик и купец, архитектор и священник, инженер и офицер пришли на этот полуденный берег империи. Одни искали здесь счастливой доли, другие хотели получить новые земли и людей, одни давали выход своей творческой натуре, другие стремились накопить капитал, одни не верили ни во что, другие истово искали тут подтверждения первоапостольских знаков, одни искали свободу, другие заковывали ее.

Первый орден

Во вновь возводимые дворцы, крепостные бастионы, солдатские казармы, в сырые землянки горожан вползла страшная беда. На просторах Южной России вспыхнула чума. Большего бедствия в XVIII веке не знали. (Да и в предыдущие века тоже.) Ни войны, ни междоусобицы, ни зверства феодалов и деспотов всех мастей не уносили столько жизней, как эта зловещая болезнь.

Затихли, опустели дома в Херсоне, Таганроге, Екатеринославе, Полтаве, Кременчуге, Елизаветграде, Севастополе. Задымили, отгоняя мор, костры, прокуривая одежды каждого, встали у шлагбаумов солдаты, не впуская пришельцев, заработали карантины. Но чума лишь криво усмехнулась костлявой челюстью, и после каждой ее гримасы усиливался погребальный звон. Гробы, а то и просто мешки с трупами опускались в неглубокие ямы, с каждым днем опустошая недавно заселенную Новороссию. Плоды Кучук-Кайнарджийского мира на отвоеванных территориях пожинала смерть, и усилия солдат и полководцев империи в этой войне, казалось, были напрасны.

Рескрипты, приказания, советы о том, как преодолеть опасность, неслись из сановитого Петербурга, самого выставившего карантинные посты на много верст вперед от царских дворцов. Но чтобы исполнить эти указания, нужны были смелые, самоотверженные, организованные командиры.

* * *

Ранним летним утром Ушаков выводил из Херсона команду своего корабля в степь. Из середины большого [147] квадрата, по углам которого забивали колышки, прошмыгивали между группами моряков суслики, отбегая дальше в поля. Они становились на холмики и с удивлением смотрели, как люди делали себе на месте их пристанищ широкие норы. Да, землянок Ушаков приказал отрыть много. Для офицеров, для морских служителей здоровых, для тех, у кого есть подозрение к болезни, для больных, для выписавшихся из госпиталя, для карантина. Везде лежали кучи камыша и сухой травы. Недавно прибывший для прохождения службы мичман Пустовалов с удивлением прислушивался к разговору своего командира и пожилого, с обвисшими усами боцмана.

— Ну так как, Петрович, разложим костры по всей линии или в разных местах?

— В разных местах, ваше превосходительство. Чтобы дым зазря не пропадал. У карантина, у гошпитальных, на входе в лагерь.

— Верно, пожалуй. Да еще в центре у палаток основной команды, чтобы здоровые все под дымком были.

— А еще, Федор Федорович, в костры чебреца и душицы добавлять следует. Лихоманка духмяности не любит, она в гнилостях и прелестях себе добычу находит.

— Вот и давай, Петрович, возьми с десяток служителей и поищи чебреца и других запашистых трав по ярам и рощицам.

Вечером в офицерской землянке, полулежа на свежестроганом лежаке, мичман размышлял вслух:

— Не похож наш командир на капитана первого ранга. С боцманом будто с ровней говорил, а нас в Морском корпусе обучали высоко честь офицера держать, не топтать ее, не снижать.

Дементий Михайлов, корабельный штурман, что вычерчивал за столом какой-то план, не поднимая головы, ответствовал:

— Он ее и не марает. Честь — она сверкать должна, как труба медная, а чистят ее боевым и мирным делом.

Мичман пожал плечами: «Ну это честь, а к чему себя так не блюсти, командиром не выглядеть, команды не слышно. Будто на деревенских посиделках беседу ведет. Сие ни в каких уставах не написано».

Дементий, будто отгадав его мысль, провел под линейку четкую линию и поднял голову:

— В уставах о том, как служителей сберечь от моровой язвы, тоже не написано. А он сбережет. — Усмехнулся. [148] — Мы тут так будем бегать, да строить, да упражнения делать, что не до чумы будет.

Да, то были не учебные классы, а непрерывный, почти холопский труд с нелегким заданием каждому офицеру и моряку. Горели беспрерывно костры, кипели котлы с горячей водой, разводили в ведрах уксус, сушили на кострах одежду, затем прокаливали и продымливали ее. На козлах постоянно проветривались постели. Воду привозили от Днепра в бочках, сырую командир пить не давал. Изредка легкие взрывы окутывали пороховым дымом весь лагерь. «Пороха-то она, сердешная, боится», — утверждал Ушаков.

«Все кислые-то стали, яко мураши», — похохатывали матросы, обмываясь уксусом. «Да ты трись, трись пошибче, всякая хворость лепетнет», — ворчал боцман, не давая никому улизнуть от ежедневной промывки. Два раза в день докладывал лекарь Ушакову о состоянии команды. Если появлялось покраснение, слезились глаза, вся землянка или палатка становились на легкий карантин, если болезнь не отступала — карантин был полный. Матросам даже разговаривать с соседями запрещалось. Городской госпиталь Ушаков не загружал, а если кто приходил оттуда, то долго выдерживал в карантине и лишь тогда допускал к упражнениям. Позднее он вспоминал: «Все... расположения и наблюдения исполнялись со всевозможными рачением под всегдашним моим присмотром, даже ни один больной человек не только без бытности моей при осмотре лекарском не отосланы в госпиталь или в карантин, но из одной в другую палатку без меня переведены не были...»

Казалось, лишь бы выжить, здесь, на суше, не отойти к праотцам, но его матросы готовились к морским походам: слушали и исполняли команды, вязали узлы, учились забираться на столбы, что поставил он вместо мачт.

Чума не выдержала, отступила и «от 4 числа ноября минувшего 1783 года более уже не показывалась», — писал он позднее в докладной записке.

* * *

Петербург, отмечая старание в борьбе с чумой, особо выделил по представлению вице-адмирала Я. В. Сухотина командира морского корабля № 4. Адмиралтейств-коллегия объявила, что «приписывает совершенное свое удовольствие особливо же капитану Ушакову, отличившемуся [149] неусыпными трудами попечением и добрым распоряжением, чрез то, что он по своей части гораздо скорее успел отвратить опасную болезнь, так что оная от 4 числа ноября больше не показывалась, о чем к нему от Коллегии послать указ...».

Орден Владимира 4-й степени засиял на груди Ушакова. Не за морские сражения, но за битву со смертельной опасностью, за спасение от гибели русских моряков и командиров, всех морских слушателей, что скажут еще свое слово в будущих битвах.

Севастополь

Русский военный флот (среднего тоннажа) получил базу в Азовском море и в северо-восточной части Черного моря, а русским торговым кораблям было разрешено плавать там наравне с английскими и французскими. Турецкая верхушка, естественно, не хотела усиления России, не могла перенести независимости Крыма и периодически организовывала мятежные выступления среди крымских татар, подкупая влиятельных мурз. Турецкие корабли, нарушая соглашение, посещали крымские гавани, угрожали десантами. Генерал-поручик Суворов сумел четкими маневрами, угрозой применения артиллерии изгнать из Ахтиярской бухты отряд кораблей Гаржи-Мегмета. Удобная гавань не стала базой для турецкого флота, а Суворов был первый русский командующий, кто оценил ее значение. В 1778 году он же провел блестящую операцию по выселению крымских христиан, в основном греков и армян. Это была акция скорее экономического характера, ибо наносила существенный и даже непоправимый удар по доходам крымского хана, лишала его финансовой опоры. Переселенцы армянского происхождения поселились у крепости Святого Дмитрия Ростовского (будущий Ростов-на-Дону) в слободе Нахичевань, а греческие переселенцы между реками Берда и Кальмиус, где возникли города Мариуполь и Мелитополь.

Турецкие лазутчики в это время всячески провоцировали крымских татар на выступления и вооруженные вылазки против русских войск, но судьба Крыма была уже решена, и в 1783 году он полностью перешел во владения Российской империи, получив наименование Тавриды.

28 декабря 1783 года русский посланник в Константинополе Я. И. Булгаков получил подписанные Портой [150] договоры, признававшие Тамань, Кубань российскими. В договоре Турция отказывалась от притязаний на Крым. Базы русского флота перемещались еще южнее, в центр Крымского полуострова. Пришло время Севастополя. В его судьбе свое веское слово сказал великий Суворов.

«Подобной гавани, — писал он, обращая внимание на удобство Ахтиярской бухты и возможность строительства морской крепости, — не только у здешнего полуострова, но и на всем Черном море другой не найдется, где бы флот лучше сохранен и служащие на оном удобнее и спокойнее помещены были».

«Описная партия» штурмана Ивана Батурина обследовала его в 1773 году.

В Херсоне строились новые небольшие фрегаты, русские корабли, отпугивая турецких лазутчиков и усмиряя мятежных мурз, несли постоянно крейсерскую службу вдоль побережья, приглядываясь к удобной бухте.

Поэтому не удивительно, что 17 ноября 1782 года в Ахтиярской бухте стал на зимовку с фрегатами «Храбрый» и «Осторожный» капитан 1-го ранга И. М. Одинцов. Это была первая зимовка русских судов в бухте.

«Начало же Черноморскому флоту, — пишется в книге «Краснознаменный Черноморский флот», — следует считать май 1783 года. В Ахтиярскую бухту (по названию небольшого селения) 2-го мая прибыла эскадра Азовской флотилии под началом вице-адмирала Ф. К. Клокачева, а 7-го в бухту вошло одиннадцать кораблей Днепровской флотилии. С этого времени морские силы на юге России стали именоваться Черноморским флотом. В честь его основания в том же году была отлита медаль «Слава России».

11 января 1783 года Адмиралтейств-коллегии был дан следующий указ: «Для командования заводимым флотом нашим на Черном и Азовском морях повелеваем тотчас отправить нашего вице-адмирала Клокачева... Адмиралтейств-коллегии долженствует по требованию его вице-адмирала подавать ему всякое зависящее от нея пособие». Вместе с ним были отправлены произведенные в контрадмиралы Роберт Дугдаль и Фома Фомич Макензи. В начале марта последний осмотрел Таганрог, Керчь и оттуда с эскадрой прибыл 2 мая в Ахтиярскую бухту, откуда Макензи донес графу Чернышеву: «В сей бухте я нашел два фрегата под командой Одинцова и принял под свое командование». «При сем, — писал Макензи, — не премину я вашему сиятельству донести, что при самом входе [151] в Ахтиярскую гавань дивился я хорошему ея с морю положению, а вошедши и осмотревши, могу сказать, что во всей Европе нет подобной сей гавани — положением, величиной и глубиной. Можно в ней иметь флот до ста линейных судов, по всему же тому сама природа такие устроила лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани, то есть — военную и купеческую. Без собственного обозрения нельзя поверить, чтоб так сия гавань была хороша. Ныне я принялся аккуратно всю гавань и положение ее мест описывать, и коль скоро кончу, немедленно пришлю карту». И далее добавил: «Ежели благоугодно будет иметь ея Императорскому Величеству в здешней гавани флот, то на подобном основании надобно будет завесть здесь порт, как в Кронштадте».

Фома Макензи, по указанию Клокачева, находит из числа местных греков строителей, выбирает из команд мастеровых и приступает к строительству. Возводятся казармы, сараи, небольшие флигели для офицеров, помещения для больных, столовые и кухни для экипажей.

Он пишет Чернышеву 2 июля 1783 года: «Нынче мы укрепляемся в Ахтиярской гавани — делаем казармы, магазины; также уже завел маленькое Адмиралтейство... Не могу довольно расхвалить вашему сиятельству удобности Ахтиярской гавани».

Строительство порта, утверждение России шло здесь тяжело. Болезнь косила всех. Не пощадила она главного командира Черноморского флота Клокачева, еле выкарабкался из ее цепких лап капитан Козлянинов и уехал в Петербург. Что говорить о моряках, солдатах, рекрутах, плотниках, всех работных людях. Макензи пишет с тревогой Чернышеву, что он не спускает морские команды на берег, там уже умерло 500 человек егерей. «Я всего оного избегаю по спасению всего общества, оставил всех господ штаб — и обер-офицеров и служителей на судах, кроме тех, кои у печения хлебов и других надобностей... А притом и для покупки мяса... посылать некого (за оказавшейся в лежащих в близких расстояниях татарских деревнях, даже и в полках великой опасной болезни)».

Однако город строился. Один за одним к еще не выстроенным причалам подходили корабли.

В мае 1784 года Федора Федоровича Ушакова назначают командиром вновь построенного линейного корабля «Св. Павел», командиром другого линейного корабля «Слава Екатерины» стал граф Марк Иванович Войнович. [152]

В Херсоне тогда корабли строились, но не оснащались, их потом на камелях (своеобразных плотах) проводили в пристань Глубокую (ближе к устью Днепра) и там доводили до кондиции. Все лето провел Ушаков в хлопотах, занимаясь проводкой, вооружением, такелажем и парусами, установкой артиллерии. На виду Очакова прошли красавцы корабли, дали салют русской крепости Кинсбурн и проследовали в Севастополь, с которым накрепко связала судьба великого русского адмирала.

Указ Екатерины II Г. А. Потемкину «устроить... крепость большую Севастополь, где ныне Ахти-Яр» последовал еще 10(21) февраля 1784 года. Модная греческая топонимика подходила для нового города — «высокий священный город» не раз подтверждал свою славу{7}.

Наверное, некоторым городам с первых дней своего существования предопределена высокая судьба. Они становятся символами в истории, их имена вызывают поклонение и святой трепет. В этом нет мистики, их ореол утверждается мозолистыми руками, острой мыслью, бесстрашным поступком обитателей, их доброжелательным нравом, веселым обликом. А для этого надо, чтобы его жители, строители, его созидатели, защитники, его украшатели любили свой город, желали ему добра, счастья, процветания. Замечательно это стремление сделать свой город самым красивым, самым богатым, самым гостеприимным для друзей и неприступным для врагов. Севастополь сразу замышлялся таким. Архитекторы и вольнонаемные строители, генералы и работающие с утра до утра рекруты, высшие морские чины и торговцы, крепостные мужики и моряки — все приняли участие в том мощном первотолчке, который вывел Севастополь в разряд замечательных городов наших.

Капитан 1-го ранга Ф. Ф. Ушаков на линейном корабле «Св. Павел» прибыл в Севастополь, когда окружающие холмы начали желтеть, приближалась осень. Морскую деятельность, однако, пришлось отложить. Севастополь строился, и каждая пара рук была на счету. Команда линейного корабля почти вся оказалась на берегу. В те осенние дни русские моряки возводили пристань, [153] были заняты на строительстве домов, складов, казарм. Бережно поддерживая тонкие стволы, высаживали они вдоль наметившихся улиц города яблоньки, каштаны, белую акацию. На стройках и складах, в возводимых помещениях и трапезных — везде успевал тогда четкий, организованный, энергичный командир «Св. Павла».

1786 год промелькнул в делах строительных и непрерывных экзерцициях на корабле. Служители учились выходить на ветер, ставить в жестокую качку паруса, распознавать сигналы. В Севастопольской корабельное эскадре под командованием капитана 1-го ранга Марка Войновича все негласно признавали, что на «Святом Павле» самый расторопный, дисциплинированный и умелый экипаж, самые четкие, понимающие, знающие свое дело командиры, самый неугомонный, блистательный и энергичный капитан. Признавали негласно, ибо Марк Иванович считал, что вышеуказанные достоинства доступны лишь ему. Ушаков сделал все, чтобы «Св. Павел» стал лучшим кораблем в эскадре. Участвовал он и в практических плаваниях, приучал офицеров и служителей к «эволюции разных движений». Однако в чинах пока повышались другие. После кончины Макензи командовать наличной Севастопольской эскадрой, портом заступил М. Войнович, ставший в 1787 году контр-адмиралом. Старшим членом Черноморского адмиралтейства стал капитан 1-го ранга Николай Семенович Мордвинов, получивший звание контр-адмирала.

Потемкин, Новороссия, и флот готовились к встрече императрицы — надо, чтобы ее встречали собственные адмиралы.

Во здравие нового флота!..

Те, кто участвовал в этом грандиозном спектакле-путешествии, и те, кто наблюдал за ним из-за моря и из дальних столиц, имели свои, и причем совершенно различные, представления о его целях и о его результатах.

Екатерина II, двигавшаяся во главе кавалькады карет, кибиток, повозок, фур, утверждала итоги своей южной политики, закрепляла в основной части империи этот Новороссийский край, окончательно затягивала узел союзнических отношений с Цесарией, она же хотела убедиться в реальности Черноморского флота державы.

Потемкин добивался и добился, чтобы при императорском [154] дворе убедились в пользе Отечеству, которую принес он своей бурной и энергичной деятельностью в Причерноморье. Он стремился, чтобы финансирование начинаний по заселению и обустройству новых земель не прекратилось, пошло на пользу краю (ведь и все путешествие официально было названо «путь на пользу»), чтобы зарубежные, а пуще петербургские политики ощутили и увидели новый фактор решения многих вопросов — Черноморский флот. Еще он хотел этой демонстрацией предостеречь Турцию от военных выступлений.

Его римско-императорское величество Иосиф II, то бишь австрийский император, путешествовал инкогнито под именем графа Фалькенштейна. Он второй раз выходил на тайную встречу с русской императрицей в этом качестве, впрочем, о том при всех европейских дворах было известно. Иосиф устремлял свои вожделения на Балканы и полагал получить поддержку в этом в поездке, он жаждал приобрести Дунай до самого устья, выйти на Черное море, где соперником его морских устремлений неизбежно становился бы русский флот. Он не знал до конца силу и возможности России и хотел убедиться в этом лично.

Особо внимательно следили за перемещением русской императрицы, получая сведения от своих шпионов из Крыма, от бывшего посла Франции в Петербурге Шуазель-Гуфье, от англичанина Гексли и прусского дипломата Дица из султанского Сераля в Константинополе.

Ведь ее движение к югу не оставляло сомнения в окончательном характере Кучук-Кайнарджийского мира, фактически превращало озеро турецких султанов в международное Черное море, закрепляло Крым за Россией, объявляло о реальности русского южного флота. Торговать или воевать, жить в мире или стремиться к войне? У каждой позиции в Турции была своя партия. Какая победит в результате поездки северной правительницы?

Французский посланник граф Сегюр хотел разгадать планы России, почувствовать силу ее южного устремления, установить сферу действия ее флота, предотвратить угрозу интересам Франции, предостеречь Париж от излишне дружелюбных объятий с Турцией. Амбиции Версаля в восточном Средиземноморье были высоки и устойчивы, но там и не предполагали, что через два года после штурма Бастилии весь созданный умелыми и искусными дипломатами порядок рухнет. Тогда же, в 1787 году, Франция была одним из главных закулисных действующих лиц в политическом театре восточной политики, [155] и ее посол — немаловажная фигура в блестящем путешествии.

Английскому послу Фицгерберту было тоже непросто. Усилить Францию союзом с Россией было бы самой большой неудачей британской дипломатии. Союз Турции с Францией и столкновение их с Российской империей были более предпочтительны, хотя и опасны в случае совсем успешных действий, ибо укрепляли бы французское присутствие в Константинополе.

Внимательно приходилось следить и за складывающимся венско-петербургским союзом, определять его слабые места. Имелся и практический расчет в этом путешествии: изучить возможности новых торговых связей.

Фицгерберт имел еще одну постоянную задачу британского дипломата: знать все о флотах других держав. О русском южном флоте после Чесмы в Англии говорили немало, но он являл собой тогда фактически флот Балтийский. Было ли что-нибудь достойное внимания британцев по морской части у русских на Черном море, предстояло узнать в поездке.

Итак, Черноморский флот России становится предметом интереса и изучения для различных стран, царствующих особ, дипломатов, торговцев, шпионов. Но был ли он? Не плод ли это химерической и необузданной фантазии светлейшего? Не обман ли это корыстолюбивых и плутоватых подрядчиков и купцов? Не миф ли это, созданный при дворе императрицы, чтобы принудить быть более сговорчивыми соперников?

...Промелькнул Киев, подивил Кременчуг, временная столица необъятной Новороссии. Обозначил контуры будущего прекрасного города Екатеринослав. Кругом была необъятная степь. Лишь в Херсоне пахнуло морем. У городской пристани стояли, расцвечиваясь флагами, многочисленные фелюги, шаланды, барки армянских, греческих, польских, мальтийских купцов, гордо трепетал флаг Франции, вызвав восторг у графа Сегюра. Над Днепром высилось новенькое Адмиралтейство, на стапелях ребрились остовы строящихся кораблей.

— Ныне тут пребывает наше Черноморское правление флотом и центр кораблестроения, — с удовлетворением пояснила императору Цесарии Екатерина.

Иосиф II исподлобья смотрел на не нанесенный еще на австрийские карты город, на форштадт, арсенал, на высокие дома с затейливыми балконами, на новую верфь, где [156] готовились к спуску корабли. У него нарастала уверенность, что войну с турками, имея такого жизнедеятельного союзника, он выиграет. Рядом с уверенностью билась и тревога: такой сосед, к которому тяготеет и множество его славянских подданных, опасен. Тревогу несколько рассеял широкий жест хозяев, спустивших на воду фрегат его имени. За два часа пребывания венценосных особ там на верфи шлепнуло днищем о водную гладь Днепра еще два корабля: «Владимир» и «Александр». В головах дипломатов вполне могла зародиться мысль о «показательном» спуске, но она же быстро сменялась и другой: корабли здесь делать умеют.

Впереди был Севастополь...

* * *

Дом адмирала Макензи по указанию Потемкина разукрасили отменно. Стены внизу до окон были отделаны орехом, сверху спускался малиновый и зеленый штоф. На окнах от ветерка шевелились разукрашенные цветами шелковые занавески. Травой бархатистой должна лечь к ногам входящей царицы темно-зеленая заморская материя. Зеркала и люстры невиданных изгибов отражали свет тысячи свечей. От пристани со двора протянулся высокий деревянный настил с металлическими перилами. Вдоль его на пеньковых веревках висели всевозможные украшения — флажки, ленточки, звезды, освещаемые позолоченными фонарями. «Дабы слить голубизну вод с императорским дворцом» от самой пристани до двери было постлано тонкое синее сукно. То же самое сделали и в Инкерманском дворце, где от Графской пристани (с нее обычно садился в шлюпку граф Войнович) тянулись ко дворцу такая же голубая дорожка и украшения.

Туда-то и двинулась из Бахчисарайского (бывшего ханского) дворца блестящая кавалькада...

Гофмейстер громко объявлял после вошедших под музыку во дворец царских особ:

— Князь Потемкин-Таврический!

— Принц Де-Линь!

— Принц Нассау!

— Граф Концебель!

— Граф Сегюр!

— Посол его величества короля Англии Фицгерберт!

— Графиня Браницкая!

— Фрейлина Чернышова!

— Губернатор Новороссии Синельников!

Взору вошедших открылась живописная Инкерманская [157] долина со скалами, в которых было высечено несколько церквей, на севере виднелись местные вечнозеленые лиственные леса. Западная сторона была задрапирована. Екатерина приличествующим ей царским жестом пригласила за стол, все уселись лицом к стене. За позолоченным рядом стульев выстроился ряд позолоченных лакеев с подносами, заполненными бокалами с шампанским. Потемкин махнул рукой, драпировка западной стороны упала, грянули пушки и музыка, с гомоном взметнулись над дворцом птицы. Но еще больший гомон пронесся над столами. Взору знатных путешественников открылась незабываемая картина: в Севастопольской бухте выстроились боевые морские корабли, являя величественную картину нового флота державы.

— Три линейных корабля, двенадцать фрегатов, три бомбардирских судна и пятнадцать, нет, двадцать мелких, — вел подсчет давний знаток морского дела Фицгерберт.

— Да они же через двое суток могут оказаться у стен Константинополя, — склонился к Концебелю Сегюр.

— Браво! Неаполь говорит: браво! — воскликнул посланник монархов королевства двух Сицилии.

Иосиф II два раза прошелся подзорной трубой, услужливо предложенной Потемкиным, вдоль рядов выстроившихся кораблей, устало отложил ее и, приподнявшись, поклонился Екатерине. Все зааплодировали. А та, чрезвычайно довольная произведенным впечатлением, ласково взглянула на Потемкина, встала и, дождавшись, когда лакеи поставили перед каждым по бокалу шампанского, торжественно воскликнула:

— Выпьем за здравие нового Черноморского флота России!

После обеда состоялся осмотр флота. На катере императрицы и Иосифа сидели двухметровые молодцы в белых шелковых рубахах и довольно неуклюжих круглых белых шляпах, на которых развевались перья и блестели вызолоченные вензеля Екатерины. На руле катера стоял капитан 2-го ранга Селивачев с серебряной через плечо цепью, на которой висела серебряная боцманская дудка. Кейзер-флаг Потемкина, долженствующий означать его начало над флотом, был поднят на линейном корабле «Слава Екатерины», которым командовал бригадир Алексиано. Рядом был «Св. Павел» под командованием Ушакова, «Мария Магдалина» — Тизделя, «Св. Андрей» — [158] Вильсона, «Осторожный» — Берсенева и др. Весь флот на рейде был под флагом контр-адмирала графа Войновича.

Моряки в белых одеждах с зелеными кушаками встали на реях кораблей и кричали «ура!». На «Славе Екатерины» сама Екатерина махнула рукой, и 31 салют оповестил дипломатов, советников, соглядатаев из всех свит о реальности и мощи русского флота.

После осмотра на Графской пристани ее встречал Войнович с капитанами и обер-офицерами, со съехавшими с кораблей купцами, с именитыми жителями города.

— Пусть представят всем капитанов! — потребовала императрица во дворце. К длинной софе, где она сидела, подводили и представляли морских капитанов, командиров воинских, начальников разных служб. Когда подошел Ушаков, она представила его Иосифу сама:

— Сей знатный наш мореплавец в Средиземное море ходил, как на лодочную прогулку. Ему это милее, чем яхты знатные чистить. Бурь не боится, по глазам видно.

Ушаков поклонился и четко ответил ей по-французски:

— Моряки, ваше императорское величество, отправляются в море, не заботясь о бурях.

— Я же придерживаюсь того взгляда, — начал Иосиф по-немецки, — что морское искусство подвинуло далеко любовь к барышам. Куда только не уплывают за наживой морские капитаны.

Ушаков вспыхнул, Екатерина с любопытством посмотрела на него: «Что скажет капитан?»

Тот с вызовом взглянул на Иосифа и тщательно подобрал немецкие слова:

— Один итальянский купец поведал мне мысль о том, что весело смотреть на море и на бури с берега...

По лицу Екатерины пробежала тень, Ушаков, однако, закончил без смущения:

— Не потому, что нас радует чужая беда, а потому, что она далеко от нас...

— Вы правы, капитан, — уже величаво взглянула Екатерина. — Для многих земля — мать, а море — мачеха. У вас же, кажется, наоборот. Ну что ж, будьте удачливы там больше, чем на суше.

...Поутру у входа в церковь святого Николая посланник Мальтийского магистра вручил Екатерине букет ярких редких цветов и ветвь пальмы, как покорительнице Таврии. [159]

— Пальму вам, князь, по праву, — протянула она ветвь Потемкину, — а вот цветы уместны у ног святого Николая, да хранит он русских моряков!

Она перекрестилась и положила цветы к иконе. Ушаков истово молился вместе с разными чинами, приглашенными на молебен, думал об исполнении долга и отгонял нахлынувшие воспоминания.