«Макаровские колпачки»
Артиллерийский полигон представлял собой обширное, ровное поле. На одном его краю чернели огромные пушки, издали похожие на сказочных единорогов. Около пушек суетились матросы, чуть поодаль стояла большая группа сухопутных и морских офицеров; в этой группе среди белых офицерских фуражек вкраплено было несколько матово блестящих черных цилиндров. Вдруг суета около пушек стихла, офицер, стоявший несколько в стороне, поднял красный флажок, задержал его ненадолго в воздухе, а потом резко опустил вниз. Грянул оглушительный выстрел. И тотчас же все форменные фуражки и цилиндры двинулись к противоположной стороне поля.
А там, у кромки соснового леса, тускло блестели под [125] весенним солнцем толстые металлические плиты. Они стояли вертикально, прикрепленные к мощным деревянным срубам, наполненным землей. Трава вокруг была выбита начисто, почва опалена огнем и усеяна множеством осколков.
Группа подошла к плите. И сразу же раздались изумленные возгласы на русском языке:
— Не может быть!
— Что случилось?
— Ну и ну... А еще говорят: Англия — мастерская мира.
И возгласы по-английски:
— It's impossibile!
— It's incredible!
Причиной этой сумятицы были три идеально круглых и ровных отверстия, зиявших в плите. Молодой подполковник-артиллерист, энергично жестикулируя, говорил двум морским капитанам:
— Господа, это невероятно! Поверхность гарвеевской стали сильно закалена особым способом и прочна необычайно. Она как бы из двух слоев — поверхностного, тонкого, чрезвычайно твердого, и основной массы, состоящей, как вы знаете, из обычной стали, упругой и вязкой. Сталкиваясь с этой твердой поверхностью, которая, как на пружину, опирается на мощный и упругий слой стали, снаряд делается бессильным. Вы здесь впервые, но я уже неоднократно принимаю гарвеевские броневые плиты. И наши путиловские снаряды, и крупповские, ударяясь в эти плиты, или разбивались вдребезги, или отскакивали от них, как горох. И вот теперь — не понимаю! Смотрите, плита пробита, словно ее шилом проткнули! Не понимаю, господа, не понимаю.
Эти три круглых отверстия в броневой плите и служили темой оживленных споров на русском и английском языках. Гул голосов рос, поднимаясь до самых высоких нот. И вдруг общий шум перекрыл зычный возглас по-английски:
— Gentelmen, it's a sensation!
Шумные споры тотчас прекратились, и все разом обернулись на голос одного человека. То был пожилой коренастый британец в черном сюртуке и цилиндре. Красное толстое лицо его сияло. Он с торжеством, ощущая себя предметом общего внимания, раздельно произнес в наступившей тишине: [126]
— Ничего не случилось. Повторяю, джентльмены, ничего не случилось. Плита перевернута. Плита пробита с изнанки.
Шум тут возник такой, что грянь на полигоне новый выстрел, его бы, пожалуй, не услышали.
...Обратно к орудиям возвращались медленно, вразброд и как-то вяло. Так идут со стадиона, когда команда проиграла важный матч, или из театра после плохого спектакля. Артиллерийский подполковник уже без недавнего оживления говорил своим спутникам.
— «Sensation»!.. — раздраженно передразнил он англичанина. — Какая там сенсация! Бронебойный снаряд легко пробивает мягкую сталь, а потом столь же легко разрушает и закаленный слой, ибо в этом случае тот лишен, так сказать, упругой поддержки.
— И все же мне не совсем понятно, — вежливо вставил один из капитанов, — не все ли равно, как ставить броню? Если она прочна, то с какой стороны в нее ни стреляй...
— Это только так кажется, с какой стороны ни стреляй, все едино, — вновь темпераментно заговорил подполковник. — А не угодно ли вам простейший пример. Свиной окорок или сало небось приходилось резать? Так вот: попробуйте-ка его разрезать со стороны кожи. Намучаетесь! А если нож подвести со стороны шпига, то вы все сало вместе с кожей легко порежете. Вот и все. Видите, как просто. Нет, англичанин не прав: сенсации не получилось. Вот сейчас плиту переставят, как положено, и вы увидите, как будут снаряды раскалываться от удара в нее, словно орехи.
И, махнув рукой, повторил:
— Это не сенсация, а так, мелкий казус. Очередной анекдот в истории артиллерии. И никому это не интересно.
К началу 90-х годов XIX века паровые двигатели окончательно победили романтические паруса: техническая революция властно диктовала свои требования военным морякам. Даже внешний вид судов изменялся прямо-таки на глазах. Например, «Витязь», новейший боевой корабль России, вступивший в строй в 1886 году, еще нес на себе три классические мачты с парусами. Это был, однако, последний из могикан. Черные дымовые [127] трубы паровых котлов вскоре полностью вытеснили белые паруса. С появлением бездымного пороха и новых взрывчатых веществ резко выросла мощь корабельной артиллерии. Не только дерево, но и железо сделалось бессильным против стальных снарядов. Суда начали одеваться в броню. Тогда-то и возникло соревнование брони и снаряда, соревнование, которое очень долго, до недавних дней, определяло конструктивный тип военных кораблей. (Это соревнование во второй половине XIX века было столь общественно знаменательным, что получило отражение в литературе: сразу вспоминается популярный роман Жюля Верна «Из пушки на Луну», один герой там занимается артиллерией, другой — бронированием; эти полярные занятия и приводят их к личной вражде между собой.)
На заре этого соревнования перевес, если можно так выразиться, был на стороне брони. Знаменитый морской бой во время гражданской войны в Америке между броненосцами «Мерримаком» и «Монитором» стал первым боем, где снаряд и броня начала свою долгую борьбу. И этот первый бой снаряды начисто проиграли. Долго стреляли артиллеристы обоих кораблей друг в друга, добились многих удачных попаданий, но... противники возвратились на свои базы с самыми незначительными повреждениями. Так на флотах возникло известное недоверие к возможностям артиллерийского огня. И оно тоже как будто бы подтверждалось дальнейшей боевой практикой. В 1866 году в Адриатическом море при острове Лисса произошло сражение между итальянским флотом и австрийским. Итальянцы потерпели полное поражение. Несколько их броненосцев было потоплено, но... Опять «но»! Причиной их гибели был не артиллерийский огонь, а таран. Да, как в древности, удар заостренным носом корабля в борт противника становился гибельным. Казалось, возвращаются давно минувшие времена греко-персидских или Пунических войн. Как и тогда, корабли противников в сражении при Лиссе маневрировали, стремясь подойти к борту неприятеля и нанести удар. Австрийцы делали это лучше и смелее, и они победили.
И вот уже появились убежденные сторонники тарана как главного оружия в борьбе на море. Они полагали, что артиллерии суждено теперь играть второстепенную роль. Боевые корабли строились с острыми выступами в подводной части носа, на всех флотах разрабатывалась [128] тактика таранных ударов. Так было и в России. Макаров, разумеется, внимательно изучал эти новые особенности боевых действия. Можно было ожидать, что он, человек темпераментный и увлекающийся, к тому же отчаянный сторонник решительных действий, а таранный удар — именно действие такого рода, куда уж больше! — станет горячим сторонником новых тактических увлечений. Но нет. Быть может, лейтенант Макаров и не избежал бы подобного увлечения, однако контр-адмирал Макаров проявил здесь достаточно рассудительности и мудрости. Еще в 1891 году он пришел к выводу, что «от правильного использования артиллерийскими силами корабля будет много зависеть исход боя».
«...Будет много зависеть...» Сказано осторожно для человека, столь любившего категорические решения. Дальнейшее направление развития военно-морского флота было им угадано совершенно верно. Позднее он уже безусловно утверждал, что именно артиллерия будет решать судьбу сражений на море. И это подтвердилось боевой практикой ближайших десятилетий, вплоть до второй мировой войны, когда авиация внесла здесь существенные коррективы. Тогда же Макаров успел классически сформулировать, что представляет собой таранный удар среди прочих видов морского оружия: «Тараны надо... считать, как холодное оружие, лишь второстепенным средством, ибо для нанесения удара необходимо сойтись с неприятелем вплотную, тогда как этому в значительной мере будет препятствовать артиллерийская и минная стрельба». Оценка абсолютно верная, хотя в ту пору, когда писались эти строки, военные корабли не строились без таранного устройства.
Артиллерийские конструкторы тоже не зря хлеб ели. Вскоре появились стальные бронебойные снаряды. Поначалу они были несовершенны, но прогресс здесь шел стремительно, и артиллерия начала восстанавливать утраченный было престиж. Не дремали и создатели брони: росла толщина, а главное — прочность броневой стали, металл подвергали особо сильной закалке и т. д. Словом, соревнование между снарядом и броней продолжалось, не утихая.
И вот в это самое время Макаров становится главным инспектором морской артиллерии, такое назначение он получил 8 октября 1891 года. До сих пор Степан Осипович [129] никогда специально не занимался вопросами артиллерии.
В этой связи его новый пост выглядел несколько неожиданным. Биографы Макарова высказывали предположение, что новый пост его объяснялся чисто бюрократическими обстоятельствами: другой вакантной должности не имелось, а здесь чиновники морского ведомства надеялись похоронить этого беспокойного человека в ворохе канцелярской переписки. Все опять-таки получилось иначе: бюрократы из Адмиралтейства не получили ожидаемого покоя, а сам Макаров, с блеском освоив новое для него дело, приобрел еще один неофициальный, хотя и вполне заслуженный им титул — «покоритель брони».
...Когда Макаров сдал командование корветом «Витязь» и вернулся к службе после полугодового отпуска, он опять получил назначение довольно эфемерное. Официально оно звучало вполне солидно: младший флагман Балтийского моря. Да, слово «флагман» (то есть командующий эскадрой) звучит очень эффектно, если бы не это маленькое добавление — «младший». А фактически Макаров опять ни за что определенное не отвечал и, следовательно, ничем конкретным не руководил. В течение 1890 и большую часть 1891 года он был, что называется, «на подхвате». Он успел побывать председателем комиссии по испытанию броненосца «Император Александр II» и председателем комиссии для производства экзаменов обучающихся в учебно-артиллерийской команде, заняться изготовлением предохранителей для таранных устройств и т. д. и т. п. Все это были второстепенные (или третьестепенные?) вопросы в тогдашней флотской жизни. Но выполнял свои задания Макаров на совесть и, как обычно, «с походом».
В феврале — марте 1891 года Макарову довелось производить инспекторский смотр двум флотским экипажам. Дело обычное, рутинное, сплошь и рядом исполняемое формально. Любопытно посмотреть на макаровский отчет о смотре. Отчет обстоятельный — 16 страниц большого формата. Впрочем, дело тут не только (и не столько) в обстоятельности изложения. Помимо обычных в подобных случаях разделов (строевое ученье, артиллерийское ученье, обмундирование и т. п.), отчет Макарова свидетельствует, что он дотошно входил во все мелочи казарменного быта. Тут высказаны соображения об устройстве квасоварни и о способах натирания полов, о контроле за качеством мяса, о гимнастических упражнениях [130] для матросов и даже (прошу прощения!) есть раздел, без обиняков озаглавленный: «Дурной запах в казармах».
Сейчас этот документ листаешь с некоторой грустью. Боевой офицер, заслуженный адмирал, автор многочисленных ученых трудов и изобретений, награжденный двумя премиями Российской Академии наук, — и вот «запах в казармах»... Ну что ж, черновой работы не следует чураться никогда и никому.
В новой должности круг обязанностей Макарова был широк чрезвычайно. Чем ему только не приходилось заниматься! С обычной для него энергией он ринулся в область, где ранее не был специалистом, стремясь как можно скорее стать им. Да, артиллерия — главное оружие корабля, и это оружие решает судьбу войн на море, а порой и судьбу государств. Тонкие стволы орудий малозаметны в сравнении с огромной массой боевого корабля, они куда короче высоких мачт и куда тоньше дымовых труб. Но ради них, ради этих тонких стальных стволов, тяжело пыхтят в недрах корабля паровые машины, смотрят вдаль сигнальщики на мачтах, колдуют у приборов офицеры в боевой рубке. Все — ради того, чтобы когда-то, в неизвестной широте и долготе, эти тонкие стволы выбросили в небо, в сторону еле видимого противника, свои смертоносные снаряды. Все на корабле служит, в сущности, им, орудийным стволам. Какой же военный моряк может не любить артиллерию?
Итак, должность Макарова была хлопотной, и хлопоты отличались весьма большим разнообразием. Он составлял программы и пособия для обучения артиллерийских офицеров. По его инициативе были внесены изменения в таблицы стрельбы; дело это становилось крайне важным, ибо резко выросла мощь заряда и дальнобойность орудий. Он предложил главному медицинскому инспектору флота провести исследования о влиянии стрельбы из дальнобойных орудий на здоровье людей; были проведены опыты с животными, а потом издан специальный циркуляр по флоту, предусматривающий соблюдение определенных мер предосторожности.
В здание на берегу Невы, украшенное золотым шпилем, стекались донесения со всех морских берегов необъятной России. И Макарову, как главе артиллерийского [131] ведомства флота, приходилось принимать решения по самым разнообразным вопросам. Много довелось ему заниматься и своей второй родиной — Дальним Востоком. Русские морские границы в тех краях охранялись тогда слабо. Этим пользовались японские, американские и канадские браконьеры, которые вели хищническую добычу пушнины и ценной рыбы в наших водах. Макаров занялся и этой проблемой. По его указаниям русские сторожевые суда вооружались артиллерией. «Орудия чтоб были со щитками», — наказывал Макаров. Педантичность эта была весьма целесообразной. Лихие браконьеры были вооружены, оружие применяли очень свободно, стреляли метко. Пожалуй, стоило в этих условиях укрывать орудийную прислугу за стальным щитом.
Пост, занимаемый Макаровым, приобщал его уже к делам общенационального масштаба. Так, в 1892 году ему предложено было высказаться по поводу проекта правил о таможенных пошлинах. Тема имела важное государственное значение, так как основная масса русской внешней торговли производилась на иностранных судах, а на тех, что плавали под русским флагом, экипажи порой набирались из иностранных моряков: своих не хватало, и никто не заботился об их подготовке в нужном количестве, Торговый флот был малочислен, и к тому же корабли в значительной части строились за границей. Все это ставило экономику страны в определенную зависимость от иностранных судовладельцев.
Макаров впервые официально высказывался по государственному вопросу такой важности. И он сразу же показал себя человеком, мыслящим широко и государственно (что подтвердила впоследствии вся его деятельность). В короткой записке Макаров указал на корень зла: слабость отечественного торгового флота. Однако простое форсирование судостроения не может решить проблему, предупреждал он, ибо нет никакой уверенности, «что выстроенные корабли будут иметь русские экипажи». И Макаров предлагал комплексные меры (в том числе увеличение пошлин и субсидирование отечественного судостроения), и суть его предложений сводилась к необходимости оказывать предпочтение «судам, построенным в России, плавающим с русскими командами».
С течением времени для Макарова постепенно обрисовались контуры главнейших проблем, которые ему надлежало разрешить. И прежде всего — внедрение на флоте [132] бездымного пороха. Здесь ему пришлось работать с Дмитрием Ивановичем Менделеевым. Вообще-то познакомились они уже несколько лет назад, когда Макаров начал работать над книгой «Витязь» и Тихий океан». И сразу почувствовали симпатию друг к другу. Оба они были во многом схожи в главном: оба вышли из самой гущи народа. Оба были необычайно талантливы и разносторонни. (Уместно сделать маленькое отступление: обыденное представление связывает имя Менделеева с его периодической системой, и только; это, однако, чрезвычайно узкая точка зрения. Ныне подсчитано, что работы по химии составляют лишь 9 процентов всех его трудов{13}; он занимался социологией, экономикой, нефтяным делом, метрологией, техникой и многим, многим иным, причем во всех областях высказал ряд глубоких и смелых идей, которые, думается, и по сей день еще порой не получили должного признания.)
Характером они тоже были схожи. Нередко в России случалось так, что даровитые люди отличались робостью, застенчивостью, мягкосердечием, переходящим порой в слабость. Нет, Менделеев и Макаров были не из таких. Они могли произнести громовую речь в защиту своих идей, где надо — постучать кулаком по столу, где надо — умело написать письмо по начальству, а если требовалось, то и поставить ультиматум (и ставили неоднократно) или обратиться через голову бюрократов к общественности (и обращались). Оба были в общежитейском смысле люди суровые, крутые, упрямые. В конечном счете это и привело их к разрыву. Но о том в свое время.
Благодаря таланту Менделеева и при энергичной поддержке Макарова производство бездымного пороха было освоено в России чрезвычайно быстро и столь же быстро внедрено в практику. История эта поразительно интересна и отличается прямо-таки детективным сюжетом. К сожалению, здесь нет места для подробного рассказа на эту тему. Тем более что главным действующим лицом в деле создания русского бездымного пороха был все же не Макаров, а Менделеев.
Макарову много пришлось заниматься изучением взрывчатых веществ. И здесь далеко не все шло гладко. В конце XIX и вплоть до начала XX столетия в русском [133] военном флоте снаряды начинялись пироксилином. Между тем еще в 1885 году во Франции было изобретено гораздо более сильное взрывчатое вещество — мелинит (в разных странах его называли по-разному, в Японии это знаменитая шимоза). 8 июля 1893 года Макаров подал записку в Артиллерийский комитет о производимых под его руководством испытаниях снарядов с мелинитом. Сомнений не было — новое «взрывчатое вещество действует сильнее, чем пироксилин». Впоследствии Макаров неоднократно напоминал о необходимости дать русской артиллерии эти более мощные взрывчатые вещества, принятые уже на других флотах. Но тщетно. Русский флот вступил в войну с Японией с теми же пироксилиновыми снарядами, которые в несколько раз уступали по взрывной силе японской шимозе. Увы, это был не первый и далеко не последний случай, когда плодотворные идеи и предложения Макарова бесследно исчезали в канцелярской пучине, не подвергнувшись даже практическому испытанию...
В начале 90-х годов в сталелитейном производстве были достигнуты существенные успехи. К сожалению, Россия в ту пору несколько отставала в этом деле от развитых стран Запада. Вот почему для нужд русского флота приходилось ввозить из-за границы значительное количество броневых плит. Основными поставщиками служили фабриканты Англии и Германии. В ту пору особенных успехов добились британские сталелитейщики. В Англии фирмой «Гарвей» был изготовлен новый тип брони с очень сильно закаленной поверхностью. Прочность металла при этом настолько возросла, что снаряды разбивались в куски и отскакивали от броневого листа, как горошины.
Осенью 1892 года на одном из русских полигонов под Петербургом Макаров присутствовал на испытаниях английских плит такого типа. Все шло как обычно: снаряды, пробивавшие обыкновенную броню, оказывались бессильными перед броней с сильно закаленным поверхностным слоем. И вдруг... Один за другим снаряды начали пробивать английские плиты с поразительной легкостью. Впрочем, сенсации не произошло. Вскоре выяснилось, что служащие полигона просто-напросто поставили броневой лист по отношению к орудию другой стороной, незакаленной. Ошибку исправили, и снаряды вновь стала постигать та же участь, а плита оставалась цела. Для всех [134] присутствовавших на полигоне этот эпизод остался просто забавным курьезом, поводом для веселого рассказа за ужином. Для всех, кроме одного. Кроме Макарова. Он думал, сопоставлял. Почему же закаленный слой так легко был пробит с изнанки? Случайность это или закономерность? И если закономерность, то как использовать ее для того, чтобы одержать победу над мощной броней?..
Вскоре у Макарова сложилось ясное представление о том, каковы пути к этой победе. 15 февраля 1893 года он впервые сформулировал свою идею в обычной для него ясной и лаконичной форме: «Так как... деформация снаряда происходит главным образом в первый момент соприкосновения вершины снаряда с весьма закаленным слоем плиты, то есть основание полагать, что если бы поверх закаленного слоя имелся бы хотя небольшой толщины слой из более вязкой массы, то снаряды не будут столь сильно деформироваться, так как головная часть будет работать, уже будучи как бы сжатой в вязком металлическом обруче, который и удержит снаряд от разрушения». Но поскольку на броне неприятельского корабля установить слой из мягкого металла, разумеется, невозможно, то Макарову пришла смелая мысль: насадить на головку снаряда колпачок из мягкой стали. Вскоре такие насадки были изготовлены по его проекту на Обуховском сталелитейном заводе.
Колпачок этот и в самом деле точно соответствовал своему названию. Его насаживали, как бы надевали, на головку самого обыкновенного снаряда. Физический эффект действия был таков: со страшной скоростью ударяясь о броню, колпачок деформировался, в месте удара создавалась чрезвычайно высокая температура. Закаленный поверхностный слой плиты разрушался, и снаряд, продолжая движение в вязкой массе мгновенно расплавившегося колпачка, проникал в поврежденную броню. Разумеется, все это было, так сказать, в идеале.
Загоревшись новым делом, Макаров очень спешил, торопил всех, и вот уже скоро, 28 марта, было проведено первое испытание колпачков (впоследствии поклонники адмирала назвали их «макаровскими колпачками»). Как явствует из официального документа Морского технического комитета, в броневой лист толщиной в 10 дюймов (около 25 сантиметров) с закаленной поверхностью было выпущено два шестидюймовых снаряда с наконечниками из мягкой, незакаленной стали: «После первого [135] выстрела в плите образовались сквозные радиальные трещины; после второго плита разбилась на пять частей». Представители английской фирмы, присутствовавшие при этом, «были столь поражены результатом испытания», что тут же... снизили цену на плиты!
Итак, первое же испытание далеко еще не доведенного до совершенства изобретения Макарова оказалось успешным. Правда, впереди предстояло много работы и сам изобретатель прекрасно понимал это. Скажем, каким образом крепить на головке снаряда накладки из мягкой стали? Решение удалось найти далеко не сразу. Первые колпачки пытались крепить при помощи... резинового клея. Попробовали, грешным делом, даже простой столярный! Затем Макаров, который вообще очень любил оригинальные решения, пытался соединить колпачок со снарядом электромагнитным способом. Попытка оказалась неудачной. Все эти затруднения были естественными для всякого нового дела, поэтому изобретатель колпачков и его помощники не думали падать духом.
Надо было осмотреться, да и подзанять опыта у «соседей». Осенью 1893 года Макаров совершает стремительный и, как обыкновенно, чрезвычайно целенаправленный вояж по крупнейшим артиллерийским и сталепрокатным предприятиям Германии, Англии и Франции. 28–29 сентября он осматривал заводы в Данциге, 2–3 октября — заводы Круппа в Эссене, 6 октября прибыл в Англию и в течение недели исколесил чуть ли не весь остров, побывав в Портсмуте, Шеффилде, Ньюкасле и других центрах военно-морской промышленности «владычицы морей». Затем стремительный рейд Гавр — Париж — Марсель и обратно на север через всю Францию.
Снаряды, броня, артиллерийские орудия, строящиеся военные корабли, снова снаряды, снова «броневые плиты и орудия — и так целый месяц. И никаких отвлечений туристского сорта! Ни Вестминстерское аббатство, ни замки Рейна, ни купания на Лазурном берегу — всему этому в макаровском энергичном расписании не уделено было ни одной минуты. Делу — время... Зато увидел он многое. В те патриархальные времена еще не очень секретничали даже перед «вероятными противниками», а если вдруг уж очень хотели сохранить что-нибудь в секрете, то не особенно квалифицированно умели это делать. Словом, взглянув на дела «соседей», Макаров увидел в собственном доме упущения. Мы отстали в развитии [136] взрывчатых веществ. У нас хорошие орудия, но маломощные снаряды. У нас нет бронебойных снарядов, и хоть в Европе их тоже пока нет, зато опыты с ними ведутся там куда более энергично.
Вернувшись на родину в начале ноября, Макаров намеревался энергично продвинуть дело со своими колпачками. Это было не просто, ибо для проведения широких испытаний требовалось не только время, но и значительные средства: ведь и крупнокалиберные снаряды и в особенности броневые листы стоили весьма дорого. Да и организация подобных стрельб на полигоне — дело не шуточное. Своей властью Макаров не мог разрешить все эти проблемы. Нужно было добиваться содействия многочисленных ведомств, чтобы получить каждый снаряд и каждую плиту. И этой брони колпачкам Макарова пробить не удалось...
Не удалось, хотя изобретатель настойчиво спорил на заседаниях, опровергал заключения экспертов, когда эти заключения казались ему неверными, требовал, настаивал. Естественно, что в ходе полемики страсти накалялись, а от этого недопонимание спорящих сторон не уменьшалось. В пылу борьбы темпераментный Макаров и увлеченные его идеями соратники объявляли колпачки чуть ли не панацеей от всех артиллерийских бед, универсальным средством против любой брони. Это было, конечно, сильное преувеличение, это было просто-напросто неверно. Макаровское усовершенствование имело для своего времени несомненную практическую ценность, важным преимуществом колпачков являлась их дешевизна и простота изготовления. Теперь очевидно, что Макаров шел верным путем. Конструкция так называемого подкалиберного снаряда, применяемого и поныне в качестве бронебойного средства (против танков, например), основана, в сущности, на том же принципе. Слов нет. в свое время изобретение Макарова могло бы усилить результативность огня нашей артиллерии.
Могло бы... Но для этого следовало проделать еще очень большую работу над усовершенствованием колпачка. Скажем, как его крепить на головке снаряда? Макаров понимал, что это, пожалуй, наиболее сложная проблема в реализации его изобретения. Опыты продолжались. Теперь о резиновом клее он и его помощники вспоминали с улыбкой. После долгих испытаний решено было применить пайку. В качестве припая использовали [137] самые различные материалы. Соединение колпачка со снарядом казалось теперь достаточно прочным. Казалось... Только вот оппоненты резонно указывали, что такое соединение непрочно. В стволе орудия при взрыве заряда снаряд подвергается чудовищному давлению. А вдруг в этот момент колпачок отвалится, что тогда? Даже на полигоне разрыв орудийного ствола всегда считается событием чрезвычайным. А в бою? Об этом и говорить нечего. Значит, нужно экспериментировать, пробуя различные методы насадки колпачков.
Однако испытания проводились вяло, зато одна за другой активно заседали несколько комиссий. Всякий раз, когда вставал вопрос об использовании изобретения Макарова во флотской практике, эксперты указывали на ряд недоработок в конструкции колпачков и недостаточное количество проведенных опытов. В немалой степени это было справедливо, но добиться форсированного проведения экспериментов Макаров не смог. Получался заколдованный круг. Движение дела еще более застопорилось после того, как в начале 1894 года Макаров вновь обратился к практической деятельности на флоте, а в конце года ушел с эскадрой в чужие моря. Само собой разумеется, что с его отсутствием опыты с колпачками прекратились вовсе.
Первое время работы над «макаровскими колпачками» были засекречены. В официальной переписке они обозначались туманным термином «магнитные приспособления». Впрочем, о характере тогдашней секретности уже говорилось. Пренебрегали ею везде, а в России — в особенности. И вот 14 апреля 1893 года Морской технический комитет постановил, «что столь простую вещь, как улучшение снарядов посредством приставных наконечников, невозможно держать в секрете», и не принял мер к обеспечению секретности этой работы. А председательствовал в тот день на заседании комитета не кто иной, как сам Макаров... И он, стало быть, тоже по обычаю многих тогдашних русских офицеров пренебрежительно относился ко всем мерам обеспечения военных и иных секретов. Понять его вроде бы можно: широкой и открытой натуре Степана Осиповича была глубоко антипатична всякая подозрительная скрытность. Понять, но не простить. Ибо очень скоро изобретение Макарова сделалось известно за границей. И там во многих флотах быстро получило практическое применение. [138]
7 апреля 1902 года русский военно-морской атташе сообщал Макарову из далеких Соединенных Штатов Америки об испытании броневых плит, заказанных для русских кораблей: плита без повреждения выдержала попадания обычных бронебойных снарядов, и тогда «я обратился к представителю завода с вопросом, согласится ли он произвести по плите четвертый выстрел, не в зачет испытанию, снарядом с наконечником. Согласие было охотно дано... Снаряд с наконечником... пробил навылет как самую плиту, так и деревянную рубашку и стальные листы подкладки и ушел в насыпь за плитой. Он сделал в плите круглую дыру ровно в 4 дм диаметром с правильными и резко обрезанными краями... Я особенно горжусь тем, что присутствовавшие при опыте офицеры американского флота... мне заявили, что наконечники изобретены вашим превосходительством и что об этом знает весь американский флот».
Что к этому добавить? Разве только то, что как раз незадолго до получения этой депеши соотечественники Макарова, участники совещания в Морском техническом комитете, постановили: нельзя, дескать, признать возможным «в настоящее время снабжать наконечниками существующие бронебойные снаряды». Против этого решения выступил только один из участников совещания. Сам Степан Осипович...
Разумеется, никто из офицеров, генералов и адмиралов, участвовавших в решении судьбы колпачков, не желал сознательно зла русскому флоту. Никто из них не был ни предателем, ни, так сказать, «вредителем». Но вред делу обороны государства они, конечно, наносили, и немалый.
Происходила нередкая в старой России история: важное дело откладывалось на неопределенный срок, откладывалось не в силу чьей-то злонамеренности или враждебных происков, а по извечной дурной манере не креститься, пока не грянет гром.
Манера эта родилась не вчера, но на рубеже XX века получила чрезвычайное распространение в кругах правящей бюрократии.
Тому были свои причины. Самодержавная государственная власть имела шаткую социальную опору, отсюда — неуверенная, колеблющаяся политика, отсюда и соответствующий тип исполнителей этой политики — людей слабых, ограниченных, беспринципных. Безликий [139] бюрократ или слабохарактерный либерал — вот два наиболее распространенных типа сановников той эпохи.
Само собой разумеется, что подобная среда была органически враждебна всякому живому, творческому делу, всяким новшествам и попыткам преобразований. Сословные и классовые предрассудки, мелкая ревность ко всему инициативному и талантливому, чиновничья лень и обломовское бесконечное откладывание всякого решения до «переезда на новую квартиру» — это-то и приводило на практике к тому самому «вредительству», от которого вскоре так жестоко пострадал русский флот. Да разве один только флот!..
Весь бюрократический аппарат царизма, весь сверху донизу, аппарат инертный и окостенелый, исторически уже переживший себя, не был способен поспевать за стремительным ходом исторических событий, мог лишь пытаться тормозить их. В этом аппарате господствовал тип равнодушного исполнителя, чуждого масштабным и смелым идеям. Ясно, что такие люди, как Макаров, постоянно нарушавшие общее сонное благополучие, могли вызывать в этой среде одно лишь раздражение. И, отмахиваясь от него, губили то живое дело, с которым он выступал. И не по злодейскому умыслу, а так, по инстинкту сохранения собственного бюрократического спокойствия: да чего там... у нас страна большая... народу много...
И тысячу раз прав был один из младших современников Макарова, который чуть позже вынес свой холодный, но точный приговор: «Царизм оказался помехой современной, на высоте новейших требований стоящей, организации военного дела...»{14} Звали этого мало тогда известного современника Владимир Ильич Ульянов.
В конце концов Макаров обратился прямо к главе морского ведомства великому князю Алексею Александровичу, дяде царствующего императора. Этот «генерал-адмирал» (такое звание носил глава русского флота еще от петровских традиций) меньше всего заботился об исполнении своего служебного долга, занятый иными проблемами. И весь Петербург знал, что великий князь «занят» мадемуазель Балетта, французской «актрисой», залетевшей на свои специфические «гастроли» в Северную Пальмиру. В чулок этой заезжей кокотки попали [140] изрядные суммы из русской морской казны. На флоте недоставало телефонов и радиоаппаратуры, бушлатов и одеял, зато «актриса» скупала сибирские меха и уральское золото. А когда карьера ее покровителя скандально рухнула после Цусимы, пташка упорхнула на милую родину.
Все это Макаров, конечно, хорошо знал. Но выше инстанции на флоте уже не имелось. В записке, составленной им 22 января 1904 года, он признавал, что колпачки еще несовершенны, однако давал обоснованную (и на этот раз безусловно объективную) их оценку: «...колпачки усиливают действие снаряда на 10–16%, что весьма важно. В процентах это не кажется так много, но в действительности выходит, что при колпачке снаряд пробивает броню, а без колпачка не пробивает; разницу эту никакими процентами оценить нельзя, ибо если снаряд пробьет броню насквозь, то он произведет разрушение, а если не пробьет, то действие будет = 0».
«Действие» от записки Макарова было тоже «равно нулю», ибо через несколько дней началась война с Японией, и все текущие дела приостановились. Как бы предвидя такой исход дела, Макаров еще три года назад горько сетовал своему старому знакомому председателю Морского технического комитета вице-адмиралу Ф. В. Дубасову, что его предложения о водонепроницаемых переборках на кораблях осуществились тоже с великим трудом, «но там на помощь явились аварии», кончившиеся трагически. Так неужели, спрашивал Макаров, имея в виду свой бронебойный снаряд, «здесь нужна война, и если ее не будет, то никто не обличит неправильного решения» морского ведомства?
Увы, так оно и произошло. Макарову было не занимать энергии, целеустремленность, и настойчивость никогда его не оставляли, но он так и не увидел снарядов со своим усовершенствованием на русских военных кораблях. Поистине трагически звучит письмо Степана Осиповича, написанное им уже после начала русско-японской войны, незадолго до своей гибели. Уезжая в Порт-Артур, Макаров настоятельно просил выслать в распоряжение Тихоокеанского флота колпачки, он даже посчитал, что на это потребуется всего два вагона. «Покорнейше прошу... — настаивал Макаров, — ускорить [141] это дело, чтобы колпачки поспели к предстоящему генеральному сражению...» Степан Осипович погиб через полтора месяца после этой своей последней просьбы, но Морское министерство все же успело ответить ему очередным, на этот раз также последним, отказом...
Макаров никогда не был одиноким в своей деятельности. Во все времена у него доставало расторопных и преданных помощников и последователей. С их легкой руки еще при жизни адмирала его усовершенствования для бронебойных снарядов под метким названием «макаровских колпачков» получили широкую известность.
Да, название это сделалось весьма популярным, правда, только название. Между тем во всех флотах мира Макарова почтительно именовали «покорителем брони». Так называли его и в русском флоте, но так не считали в морском ведомстве. И поэтому изобретение Степана Осиповича не было вовремя принято на вооружение во флоте его родины. А потом устарело, как устаревают все технические новшества, не осуществленные своевременно.
Так оказалась бесполезной для России оригинальная идея Макарова-артиллериста, идея, которую его сподвижник, тогда скромный морской офицер, а впоследствии крупнейший русский судостроитель и советский академик А. Н. Крылов, считал важнейшим из всех его изобретений. [142]