Легенды и быль

Я не пишу ни биографию Александра Евгеньевича Голованова, ни тем более историю АДД. Содержание этой книги — лишь эскиз, лишь штрихи к портрету одного из выдающихся военачальников Великой Отечественной войны, оказавшейся в его жизни тем самым звездным часом, когда в человеке проявляются все лучшие качества ума и характера, достигают своего высшего развития все способности, обнаруживаются такие свойства и особенности личности, каких он и сам в себе не мог предполагать, но которые становятся закономерным следствием всего предшествующего жизненного опыта. И этот звездный час Александра Евгеньевича Голованова неразрывно связан с АДД, в организацию и боевую деятельность которой он вложил столько сил и энергии, таланта и воли, мужества и решительности.

Месяц от месяца, год от года исторической битвы с фашизмом мужала и крепла авиация дальнего действия. Вместе с ней рос, набирался опыта, знаний и умений ее командующий, начавший войну в звании подполковника с двумя орденами на груди и закончивший ее в звании Главного маршала авиации{8}, кавалером девяти орденов, три из которых — Суворова первой степени — были наградой за высшее полководческое искусство.

Много раз доводилось Голованову по поручению Ставки выезжать для координации действий АДД с наземными войсками на различные фронты. Встречаясь с талантливейшими советскими полководцами, наблюдая за их работой [111] по руководству войсками в крупнейших сражениях Великой Отечественной, участвуя в разработке планов решающих операций, Голованов расширял свой военный кругозор, совершенствовал оперативное мышление, постигал тончайшие премудрости военного искусства. Среди высших военных руководителей, с которыми он неоднократно решал общие вопросы, были Г. К. Жуков, А. М. Василевский, К. К. Рокоссовский, И. С. Конев, В. Д. Соколовский, К. А. Мерецков, А. А. Новиков, И. X. Баграмян, Л. А. Говоров, И. Д. Черняховский и другие. С некоторыми из них у Голованова сложились теплые товарищеские отношения, основанные на взаимном уважении и человеческой симпатии. С особенной сердечностью отзывался Голованов в послевоенные годы об А. М. Василевском, К. К. Рокоссовском, Н. Г. Кузнецове, с глубочайшим преклонением говорил о полководческом таланте Г. К. Жукова.

Оборона и разгром немецко-фашистских войск под Москвой, Сталинградская битва и сражение на Курской дуге, прорыв блокады Ленинграда, операция «Багратион» и штурм Кенигсберга, наконец, битва за Берлин — во всех этих и во многих других исторических событиях Великой Отечественной самое активное участие принимала наша дальнебомбардировочная авиация. Свой личный вклад в ее успешные боевые действия на решающих этапах борьбы с фашистским агрессором внес и командующий АДД Главный маршал авиации А. Е. Голованов.

Исключительно широк был диапазон действий АДД — от нанесения массированных бомбовых ударов по районам сосредоточения, коммуникациям, переправам, ближним тылам противника до воздушных рейдов на тысячи километров по дальним целям в логове фашизма. Сотни полетов для заброски разведывательных и диверсионных групп на оккупированные территории, для снабжения партизан и разведчиков оружием, боеприпасами, продовольствием, медикаментами, для эвакуации раненых, оказания интернациональной помощи борцам Сопротивления... Разве забудется [112] роль АДД в поддержке словацкого восстания, в спасении штаба Народно-освободительной армии Югославии от фашистов, уже почти добравшихся до Дрварского ущелья, в помощи польским и болгарским партизанам... А доставка советских правительственных делегаций в Англию, США, на историческую встречу глав трех держав в Тегеран...

В книге А. И. Молодчего, на которую я уже не раз ссылался, есть, между прочим, и такие строки: «На самолетах Ил-4 вести боевые действия днем, можно сказать, было невозможно. А для ночной войны гораздо сложнее подготовить летный состав. Ночью все несравнимо сложнее. И все же АДД с каждым днем наращивала свои силы. Может, для кого-то все это похоже на... легенду, но потому и легендарна наша АДД! Много затрачено сил, энергии всеми, кто имел отношение к авиации дальнего действия или служил в ее рядах, но отдадим должное нашему командующему Александру Евгеньевичу Голованову!.. Он был большим военачальником и большим человеком... Потому знавшие его так скорбели много лет спустя после войны, как и неизвестный мне автор стихов, посвященных памяти Главного маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова:

«Стихи неизвестного автора» — написал А. И. Молодчий... Работа над рукописью этой книги уже шла к концу, когда я получил письмо:

«На заседании Президиума Совета ветеранов АДД было сообщено о том, что Вы завершаете работу над материалом, посвященным памяти А. Е. Голованова. Подобного рода сообщения не случайны на наших ежемесячных совещаниях: каждому из нас дорога память обо всех, кто ушел из наших рядов и в годы войны, и в послевоенные годы. Чувства свои мы выражаем каждый, как можем, и многие из нас — стихами. Именно стихи позволяют обычно коротко выразить самую суть наших мыслей и чувств...

Бывший гвардии старший сержант В. А. Перов».

Виктор Андреевич Перов с 1943 по 1945 год служил механиком в 21-м гвардейском полку АДД, обслуживал Ил-4.

Да, ветераны АДД свято чтят память о своем командующем и делают все от них зависящее, чтобы передать эту память в надежные руки молодого поколения.

...Голованов был прекрасным рассказчиком, говорил он обычно без всякой внешней экспрессии, сдержанно, даже, казалось, несколько флегматично, но в рассказах его всегда присутствовало явственно ощущаемое слушателями внутреннее напряжение, и, что особенно характерно, хотя он повествовал о реальных событиях, людях и обстоятельствах, то и дело называя место и время действия и фамилии лиц, о которых шла речь, эта строгая «документальность» отнюдь не исключала драматургию. Строго следуя подлинным фактам, он умел выстроить сюжет, в его рассказах всегда присутствовали и завязка, и кульминация, и развязка. Одного он не то чтобы не умел, но не любил: говорить [114] о себе. Помнится, уступая моим настойчивым просьбам, не раз начинал он, бывало, какую-нибудь историю о том, как он... И вдруг незаметно главным действующим лицом оказывался уже не он, а кто-то другой, на кого как бы случайно соскальзывало повествование...

Но сколько же я слышал о нем от других, от тех, кто когда-то служил с ним, летал да просто встречался когда-либо. Я нисколько не погрешу против истины, если скажу, что еще при жизни Голованова, а особенно после его кончины, имя его стало легендарным.

...Однажды в летной столовой за затянувшимся ужином кто-то из ветеранов дальней авиации уверял меня, что в конце войны, когда прилетевший с фронта на Центральный аэродром Главный маршал авиации Голованов шел к ожидавшей его автомашине, к нему обратился пожилой солдат, часовой, пожаловавшийся на то, что какой-то интендант не выдал ему полагавшуюся уже по срокам новую шинель. Группа генералов и офицеров, сопровождавшая командующего АДД, естественно, попыталась оттереть усатого ефрейтора от маршала и решить этот вопрос без его участия. Но Голованов, как свидетельствует молва, приостановился, сбросил с себя реглан, накинул его на плечи ефрейтора и, обернувшись на ходу, бросил на прощание: «Носи, он теплый, только погоны спори — они тебе великоваты». После ряда лет знакомства с Александром Евгеньевичем я счел возможным спросить его, был ли такой случай в действительности. Он усмехнулся: «Не помню. Да и мало ли что говорят...»

Вероятнее всего, я так никогда и не узнаю, вправду ли получил тот ефрейтор в подарок маршальский реглан. Но зато я точно знаю: все, что написано и передается о нем из уст в уста, полностью подтверждает не только его исключительную внимательность к людям, какой бы скромной ни была их роль в жизни, но и ряд выдающихся качеств военного руководителя, особенностей яркой, крупной человеческой личности. [115]

Научить подчиненных, что за самым мелким, казалось бы, незначительным вопросом нередко кроется судьба человека, преподать им наглядный урок оперативного решения вопроса, который не смогли своевременно урегулировать те, кому это положено делать по штатным обязанностям, без шума и пространных нравоучений дать понять, что за невнимание к людям командующий будет строго взыскивать, — вот чем «отсвечивала» кожа маршальского реглана.

Ветераны АДД — с кем бы из них я ни беседовал — обязательно вспоминают один из излюбленных способов Голованова решать различного рода «личные», то есть обычно самые трудные и сопряженные с обилием эмоций вопросы. Способ этот, пожалуй, парадоксален. Естественно предположить, что именно такие вопросы следует решать с глазу на глаз, без свидетелей, обеспечивая тем самым условия для полной доверительности и взаимной откровенности. Голованов же действовал прямо противоположным образом. Приезжая в часть, он собирал личный состав на аэродроме или на стадионе и просил заявлять всевозможные просьбы, претензии и жалобы. И люди, не стесняясь своих товарищей, сослуживцев, прямо говорили о неполученной награде — где-то путешествует наградной лист, видимо потерялся; о непонятной задержке в присвоении очередного звания — если есть претензии, пусть начальство предъявит, будет ясно, над чем работать, а если их нет, зачем же тянуть, ведь звание для военного человека не пустяк; о нарушении справедливой очередности в предоставлении жилья; о плохой работе магазинов Военторга и Военкниги... Член военного совета, присутствовавший на таких встречах, многое «брал на карандаш». А командующий тут же диктовал краткие и четкие поручения адъютанту по тем вопросам, которые невозможно было решить на месте. Кое-что решалось тут же. Видимо, Голованов, и думается справедливо, считал, что солгать, словчить, слукавить в присутствии боевых товарищей вряд ли возможно. Ведь [116] выслушав жалобу или просьбу, командующий обычно обращался к присутствующим: верно ли это, справедливо ли? Нет, Голованов отнюдь не устраивал вече или референдумы, конечно же несовместимые с законами военной службы. Просто он полагал, что приемы по личным вопросам в воспитательных целях иногда следует проводить в обстановке гласности, ибо скорое торжество справедливости, совершающееся публично, очень поднимает настроение людей.

Об этих приемах Голованова по личным вопросам я не раз вспоминал после введения у нас единого политдня. Ведь ветеран партии Голованов обычно начинал с доклада о текущем моменте, серьезно и глубоко разбирал обстановку, останавливался на вопросах совершенствования тактики, на состоянии материально-технического и боевого обеспечения полетов, на задачах личного состава, а затем уж переходил к ответам на вопросы служебного и личного характера.

...Много рассказывают о личной храбрости Голованова и его высочайшем летном мастерстве. Во время Великой Отечественной в этих его качествах однажды довелось лично убедиться Г. К. Жукову.

Поздней осенью 1942 года Жуков в качестве представителя Ставки был направлен на фронт, где провел совещание с двумя командующими фронтами — Рокоссовским и Ватутиным. В совещании принял участие и Голованов. После окончания совещания Жукову предстояло вернуться в Ставку, должен был возвращаться в Москву и Голованов. Погода на трассе была нелетная. Однако Голованова, прекрасно владевшего навыками слепого полета, это не смутило: он решил лететь на своем самолете со своим экипажем и, зная, что Жуков очень спешит в Ставку, предложил маршалу лететь с ним. Жуков согласился. Вероятно, он понимал, что полет в таких условиях — большой риск, но в то время каждый час был на счету, готовилось наше контрнаступление под Сталинградом, и Жуков решил рискнуть. После взлета к самолету, который пилотировал [117] Голованов, пристроились истребители сопровождения, командированные для охраны заместителя Верховного Главнокомандующего. Однако через десять — пятнадцать минут истребители вынуждены были вернуться на аэродром — сплошная низкая облачность делала сопровождение в условиях слепого полета опасным. Голованов же продолжал вести машину к Москве. Несмотря на очень сложные условия полета, настроение у экипажа было отличное, каждый спокойно выполнял свои обязанности. До Москвы уже оставалось около ста километров, самолет вышел из облачности, как вдруг началась быстрая потеря высоты. Голованов добавил моторам мощности, но это лишь на очень короткий срок остановило снижение. Добавил еще, но самолет продолжал терять высоту: обледенение. Включили антиобледенители, довели обороты двигателей до максимальных — никакого результата. От хорошего настроения экипажа не осталось и следа. Голованов вспомнил, как во время советско-финляндской войны попал в аналогичную ситуацию после десяти — двенадцати минут полета от Ленинграда. Тогда, развернувшись на форсаже, он еле-еле дотянул бреющим полетом до аэродрома. На самолете оказалось бугристое обледенение, которое резко нарушило его аэродинамику и в случае продолжения полета неминуемо привело бы к катастрофе...

Да, тогда Голованов рисковал только своей жизнью и жизнью двоих членов экипажа. Теперь на борту находился человек, роль и значение которого в битве с фашизмом вряд ли можно было переоценить. Голованов решил не пытаться дотянуть до Центрального аэродрома столицы и на полном газу посадил самолет на ближайший аэродром, где стояла приводная радиостанция. Вызвав из своего штаба машину, Голованов предоставил ее в распоряжение Жукова и, распрощавшись с ним, остался на аэродроме, где у него еще были дела.

Через несколько дней из окна своего кабинета в штабе АДД Голованов увидел у подъезда новенький голубой [118] «Зис». На них в то время ездило высокое начальство. Вызвав порученца, он осведомился, кто приехал. Порученец поспешил узнать и, вернувшись, доложил, что эту машину заместитель Верховного Главнокомандующего прислал командующему АДД на память о совместном полете.

Впоследствии шофер Голованова рассказал, что, когда на видавшей виды «эмке» вез Жукова с аэродрома в Ставку, маршал осведомился, на чьей машине едет. Узнав, что машина принадлежит командующему АДД, Жуков, усомнившись, переспросил и, удостоверившись, что понял правильно, видимо, решил подарить Голованову более соответствующую его рангу автомашину.

...Да, слышал я о мужестве, храбрости, выдержке, самообладании Голованова немало. И поскольку познакомился с ним, когда он уже оставил службу и не сидел за штурвалом, то, естественно, я и предположить не мог, что когда-либо доведется мне видеть Голованова в обстановке если и не критической, то по крайней мере близкой к таковой. Но судьбе было угодно дать мне такую возможность, и, наблюдая за Головановым в этой ситуации, я смог гораздо нагляднее и живее представить себе, каким он бывал в минуты смертельной опасности.

А дело было так. Летом 1971 года Голованов получил приглашение принять участие в праздновании тридцатилетия одного из авиационных полков, входившего во время Великой Отечественной войны в АДД. Приглашение на празднование получили и несколько литераторов, в числе которых был и автор этих строк. После традиционной трапезы в летной столовой на одном из аэродромов вся наша группа — человек пятнадцать — во главе с Головановым направилась на летное поле к ожидавшему нас самолету.

Экипаж был выстроен для встречи, командир — молодой, худощавый капитан — доложил Главному маршалу о готовности к полету. Здороваясь с членами экипажа, Голованов спросил командира: [119]

— Чего больше всего боится самолет?

— Грозы, товарищ Главный маршал, — после некоторого раздумья ответил летчик.

— Нет, не так, — Голованов усмехнулся. — Больше всего боится самолет земли, как говаривали в дни моей молодости...

Разместились мы в штабном самолете удобно, места было много, а пассажиров мало. Голованов сел у иллюминатора, а я устроился в кресле позади. Вскоре под ровный шум двигателей я довольно крепко уснул.

Когда я проснулся, в иллюминаторе было темно. Казалось, в метре от самолета сверкнула молния. Оглушительный удар грома будто потряс машину, за ним еще один. По плоскостям молотил крупный град, кучки градин белыми островками скапливались на крыльях. Самолет то падал вниз, то затем снова устремлялся кверху. Молния как бы прицельно била по нему, пока промахиваясь...

К горлу подступила тошнота, а к сердцу, признаюсь откровенно, тревога. По проходу между креслами то и дело ходили к пилотской кабине и обратно два летевших с нами авиационных генерала. Я поглядел на Голованова. Он о чем-то беседовал с поэтом Феликсом Чуевым, с интересом поглядывая время от времени в иллюминатор. Так же спокойны, во всяком случае на вид, были и другие пассажиры в военной форме. Что ж, пришлось и мне взять себя в руки. Один из генералов подошел к Голованову, о чем-то негромко спросил его. Главный маршал коротко ответил и снова с интересом приник к иллюминатору. Самолет резко пошел на снижение, и буквально через несколько минут мы оказались в почти ясном небе.

Вечером того же дня выяснились любопытные подробности, о которых я, конечно, не мог догадаться. Оказывается, попав в грозовой фронт, командир экипажа, памятуя слова Голованова о том, что больше всего самолет боится земли, к тому же опасаясь прослыть трусом, решил не снижаться. Тогда один из представителей командования ВВС [120] осведомился у Голованова, не считает ли он необходимым попытаться снижением выйти из грозового фронта. Голованов ответил, что лично он, если бы пилотировал самолет, поступил именно так, но давать советы командиру экипажа, отвечающему за самолет и за людей, считает недопустимым. Тогда генерал отдал летчику соответствующее приказание, и мы вырвались из грозы.

Как-то раз, вспоминая об этом случае, я сказал Голованову, что поначалу здорово испугался и успокоился, лишь убедившись в его полном самообладании. Александр Евгеньевич усмехнулся:

— Спокойствие наше порождено было разными причинами. Ваше — незнанием, а мое — ясным пониманием ситуации.

У меня было сорвался с языка вопрос: «Так почему же вы?..» Но я не спросил. Конечно, он не мог вести себя иначе. И вспоминая его спокойное лицо, пытливый взгляд, которым он разглядывал огненные зигзаги за иллюминатором, я отчетливо представляю себе, как он клал бомбардировщик на боевой курс, как летал над бескрайней сибирской тайгой, где вынужденная посадка была невозможна, как твердо отстаивал свое мнение и тогда, когда было так заманчиво и так удобно отступить...

Да, он умел, если был уверен в своей правоте, неуступчиво стоять на своем. Я хочу привести лишь два примера. Один из них касается, так сказать, личного вопроса. Другой — важного общественного дела.

В послевоенные годы Голованов, не имевший специального военного образования, решил его получить. Он окончил курсы «Выстрел», а затем и Военную академию Генерального штаба Вооруженных Сил СССР имени К. Е. Ворошилова. Учился он блестяще. На выпускных экзаменах в академии шел на круглых пятерках. И лишь по одному из предметов его знания были оценены четверкой. Предмет был не из самых важных, но Голованов считал, что четверку ему поставили без достаточных оснований, что в [121] возникших между ним и преподавателем расхождениях во мнениях прав был он, а не преподаватель. Четверка эта не влияла на общие результаты учебы Голованова — вне зависимости от этой единственной четверки он должен был получить диплом с отличием и золотую медаль. Когда Голованов обратился к начальнику академии, тот искренне удивился: «Создавать специальную комиссию для повторной проверки ваших знаний?! Александр Евгеньевич, помилуйте, да зачем вам это? Ведь предмет чрезвычайно далек от авиационных вопросов, в которых вы, конечно, любым специалистам сто очков форы дадите... А тут... Ведь соберется многочисленная комиссия и из одного самолюбия вам докажет, что не можете вы, авиатор, эти специфически сухопутные вопросы на пятерку знать. Оставьте, послушайте доброго совета...»

Но Голованов не отступил. Он добился созыва комиссии и после двухчасовой беседы с самыми компетентными специалистами на повторном экзамене получил пятерку.

Что это было: болезненное самолюбие? Упрямство? Каприз прославленного военачальника, не желавшего признать правоту младших по званию? Нет! Это был характер. Всю жизнь Голованов руководствовался принципом: истина, справедливость должны торжествовать во что бы то ни стало, и нет цены, которая была бы за это слишком высока...

В ходе войны командующему АДД не раз становилось известно о случаях, когда совершенно здоровые, никогда не болевшие летчики и штурманы начинали испытывать недомогание. Медицинские проверки показывали, что у них внезапно резко повышалось кровяное давление, обнаруживались и другие болезненные симптомы. Голованова всегда отличали склонность к глубокому анализу фактов и умение их обобщать. Он справедливо задумался: во многих профессиях существуют специфические условия труда и порожденные этими условиями специфические требования к организму человека, этим трудом занятому. Есть и болезни, [122] названные профессиональными, так как они возникают в связи с определенными видами труда. А летная профессия? Разве не нуждается она в специальном глубоком изучении присущих ей особенностей, диктующих определенные требования и к человеческому организму, и к условиям труда летного состава? Ведь до сего времени, размышлял Голованов, отбор в авиацию производится в основном по принципу: нет ли отклонений от нормы. А достаточно ли этого? Чем, например, объяснить тот факт, что некоторые летчики и в пятьдесят пять лет абсолютно пригодны к летной работе, а других медицинская комиссия отстраняет от полетов уже в сорок пять? А ведь по мере роста скоростей и высот в авиации реакции организма, требования к человеку будут еще больше усложняться... Назрела необходимость создания специальной авиационной медицинской службы, решил Голованов, и стал добиваться организации в АДД самостоятельного авиационно-медицинского отдела.

Идея эта в 1944 году казалась очевидной далеко не всем. Голованова не поддержало руководство медицинской службы Красной Армии, которое полагало, что медицинский персонал, имеющийся в частях и соединениях АДД, достаточно надежно обеспечивает нужды летного состава в медицинском наблюдении и помощи. Это было верно. Голованов не имел оснований жаловаться на медиков из АДД. Но мысль его устремлялась вперед. Он был уверен, что если сегодня необходимость в специальной авиационно-медицинской службе ощущается еще не остро, то не пройдет и десятка лет, как без нее нельзя будет обойтись. Будучи уверен в своей правоте, Голованов счел возможным по такому, в то время казавшемуся многим отнюдь не актуальному вопросу обратиться к Верховному Главнокомандующему. И предложение командующего АДД было принято. Отдел авиационной медицины в дальней авиации был создан, и тем самым обрела право гражданства новая отрасль медицины, существование которой ныне не только считается [123] само собой разумеющимся, но которая уже успела выделить дочернюю отрасль — медицину космическую.

Подхожу к концу своего повествования и с полной ясностью вижу огромность того материала, который не вошел в эту книгу, но который обозначен во множестве документов, опубликованных и еще не опубликованных записках и воспоминаниях и самого Голованова, и ветеранов АДД, и тех, кто встречался с Александром Евгеньевичем на разных этапах его славного жизненного пути.

Спешат люди по улицам, носящим имя Главного маршала авиации Голованова, учатся дети в школах его имени, кипит на необъятных просторах Родины, которую он так любил и берег, радостная жизнь.

...Александр Евгеньевич Голованов мечтал о небе чистом и мирном, открытом дерзаниям человеческого гения. И небо его мечты сегодня надежно охраняют наследники его бессмертной славы — часовые воздушных просторов нашей великой Родины.