Глава III.

Отставка

Итак, отец — в отставке...

За эти несколько дней жизнь изменилась в самой своей основе. Предстояло перестроить все наше существование от начала до конца. И главное — отцу нужно было определить какую-то цель, ведь жизнь на этом не кончалась.

Он привык к тому, что всем нужен, привык постоянно находиться в центре событий, думать, что без него не обойтись. Неважно, на каком посту, неважно, насколько высока и значительна занимаемая должность, — над всем преобладало это постоянное чувство необходимости. Всем был нужен комиссар батальона в Гражданскую войну, все нуждались в секретаре райкома, и так на всех ступенях длинной иерархической лестницы, вплоть до самой вершины — Первого секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров огромного государства.

Время его было спрессовано до предела. Он с самого начала принадлежал к распространенному в мире типу успешных руководителей, старавшихся самолично разобраться во всем, вникнуть в мельчайшие детали, даже узкоспециальные, и, поняв суть, шедших в дальнейшем напролом, сшибая все препятствия на пути идеи или технического предложения, которому дана путевка в жизнь. Так было и с жилищным строительством, и с целиной, и с ракетами, и с конверторами, и со многим другим.

Отец был человеком своего времени, и доказательство этой не слишком оригинальной мысли я встретил в неожиданном месте: в мемуарах знаменитого британского премьера Уинстона Черчилля сквозь ворох телеграмм, цитат, документов проглядывает его стремление самому разобраться в достоинствах новой пушки, танка, самолета, которые будут применены в схватке с Гитлером. Ведь только ему было дано право принять окончательное решение, а с ним и весь груз ответственности.

Такой подход к делу требовал полной самоотдачи, не оставлял ни минуты свободного времени. Все помыслы всегда подчинялись одному, сознание постоянно было занято только главными проблемами.

Естественно, нужно обладать недюжинной выдержкой и огромной силой воли, чтобы после столь насыщенной жизни не потеряться в новых обстоятельствах, не скиснуть после потрясения, не поддаться жалости к себе или ненависти к другим.

Со всем этим теперь предстояло столкнуться отцу.

Еще вчера все ждали последнего слова, именно он должен был окончательно решить, какие новые предложения выдвинуть в ООН, сокращать ли армию, расширять ли посевные площади, строить гидро — или тепловые электрические станции, преимущественно развивать химию или металлургию.

А сегодня? Идти гулять или посмотреть телевизор? А может, почитать? Или почистить ружье? Впрочем, едва ли еще доведется попасть на охоту...

Заниматься отцу в эти первые тяжелые дни ничем не хотелось. Слишком был силен нервный шок от последних событий. Одно дело говорить об отставке между прочим, исподволь готовиться к ней, как к чему-то неизбежному, но далекому, и совсем другое — остановиться вот так, на полном ходу, вдруг ощутить свою ненужность...

Ни друзья, ни близкие, старающиеся отвлечь разговорами, подсунуть какое-то занятие, ни транквилизаторы, заботливо принесенные доктором Беззубиком, — ничего не помогает. В мозгу настойчиво долбит одна мысль: не нужен, не нужен, не нужен.

Вот так начиналось его первое утро в отставке — утро 15 октября 1964 года.

Еще никто ничего не знал, по Москве только ползли глухие слухи, но в газетах уже исчезли приветствия за подписью Хрущева, не было ставших привычными телеграмм космонавтам, колхозникам...

В ночь с 14 на 15 октября в особняке была окончательно заменена личная охрана отца. За последние дни в дежурной комнате появилось много новых лиц, но и старые знакомцы оставались на прежнем месте. Теперь же можно было действовать в открытую. Все было проведено оперативно и тихо, никто ничего не знал. И только утром мы обнаружили на всех постах незнакомых людей.

Недаром дежурный начальник охраны Василий Иванович Бунаев, прощаясь вечером, с каким-то особым значением пожал мне руку и вполголоса произнес:

— Вот как получилось... Может, больше и не увидимся...

Он, понятно, знал о предстоящей замене.

В сталинские времена охрана всех членов Политбюро, впоследствии переименованного в Президиум ЦК, находилась в подчинении начальника специального управления МГБ. Только он мог распоряжаться ее действиями. Такое положение вызвало немалое беспокойство среди руководства во время подготовки ареста Берии.

Обсуждая практические шаги, Хрущев, Булганин, Маленков и другие столкнулись с положением, когда они полностью находились, в буквальном смысле этого слова, в руках Берии. Ведь только ему, министру внутренних дел, подчинялась их личная охрана, только через него отдавались приказания. Формально Берия мог отдать любой приказ. Все чувствовали себя в ловушке.

После устранения Берии личная охрана была передана в распоряжение самих охраняемых. Теперь только они распоряжались ее действиями, только их указания обязаны были выполнять охранники. В КГБ существовало, естественно, управление охраны, но в его ведении остались лишь общие организационные и хозяйственные вопросы. Возможного вмешательства личной охраны отца в ход событий и опасался в последние дни Семичастный. Естественно, первым шагом стала замена людей из состава охраны. Исчезли, были разоружены и выведены в резерв чекисты, проработавшие с отцом много лет. Со временем судьба их устроилась: кое-кто вышел в отставку, кого-то взяли в охрану других руководителей, а некоторые впоследствии снова появились на даче отца. Но это произошло много позже.

В первый же день отставки появление незнакомых лиц вызывало тревогу.

Замолчали многочисленные телефоны. Были отключены не только аппараты правительственной связи — из нескольких городских телефонов действовал только один, работал и телефон связи с помещением охраны. Молчаливые трубки без знакомого басовитого гудка казались мертвыми...

У ворот с самого утра без вызова застыла «Чайка», заменившая привычный «ЗИЛ».

«Чайка» у ворот простояла недолго. В тот же день она исчезла так же незаметно, как и появилась, а еще через полчаса на ее месте оказалась «Волга» — автомобиль рангом пониже.

В тот момент эти перемены не привлекли особого внимания, сознание просто фиксировало их: стоит «Чайка» — ушла, появилась «Волга»...

Эта таинственная смена автомобилей прояснилась позднее. Когда с утра первого дня отставки отцу выделили «Чайку», кому-то из начальников вспомнились его неоднократные попытки упразднить или хотя бы сократить персональные автомобили. В свое время эта автомобильная инициатива отца вызвала сильное недовольство среди руководителей всех рангов. Теперь наступил их черед. Передавали нам даже слова одного анонимного начальника: «Хотел нас на «Волги» пересадить? Пусть теперь сам попробует».

В будущем отца ожидало множество подобных мелких уколов.

День начался. Помню, отец спустился к завтраку позже обычного, сегодня уже не надо было выдерживать установленный им самим после смерти Сталина регламент рабочего дня — к девяти утра быть в своем кабинете. Лицо его за ночь осунулось и как-то посерело, движения замедлились. Несмотря на привезенное доктором Беззубиком снотворное, ночь он провел почти без сна.

Позавтракав, как будто не ощущая вкуса пищи, отец вышел во двор. По привычке обогнул дом и направился к воротам. Навстречу ему спешил незнакомый человек.

— Доброе утро, Никита Сергеевич, — начал незнакомец, остановившись в двух шагах. Его фигура, склонившаяся в полупоклоне, выражала почтение, смотрел он сверху вниз — ростом природа не обидела. Круглое русское лицо невольно вызывало симпатию.

— Мельников Сергей Васильевич, ваш новый комендант, — представился он. — Вы меня не помните? Раньше я работал в правительственной ложе во Дворце спорта. Мы там с вами встречались. Какие будут распоряжения? — он, полуобернувшись, показал на черную «Волгу». — Может быть, хотите поехать на дачу?

Всем своим видом Сергей Васильевич демонстрировал готовность услужить, помочь. Однако в нем не было и тени угодливой лакейской суетливости. Сохраняя достоинство, он, как мог, демонстрировал уважение к отставному премьеру.

Отец протянул Мельникову руку:

— Здравствуйте, — вопрос застал его врасплох, мысли были где-то далеко. — Скучная вам досталась должность. Я теперь бездельник, сам не знаю, чем себя занять. Вы со мной с тоски зачахнете, — отвечая своим мыслям, произнес отец. — А впрочем, чего тут сидеть. Поехали.

На дачу отправились втроем: отец, Мельников и я. Мама еще не прилетела из Карловых Вар, где она в тот момент отдыхала и лечилась.

За окнами машины мелькали знакомые места. У плотно закрытых ворот дачи машина остановилась и нетерпеливо засигналила.

Обычно заранее предупрежденный о приезде отца охранник ожидал, вытянувшись в струнку, у распахнутых настежь зеленых створок. Теперь на сигнал через форточку выглянул незнакомый человек. Охрану сменили и здесь. Мельников махнул рукой: открывай, мол.

Тогда половинка ворот приоткрылась, образовав щель, в которую высунулся молодой парень с сержантскими голубыми погонами. Он недоверчиво вглядывался в машину, наконец, узнав отца, облегченно заулыбался и поспешно распахнул ворота. Машина, проскочив по аллее, остановилась около дома.

Отец вылез из кабины, немного потоптался у парадного.

— Пошли гулять по полю. Что нам, пенсионерам, еще делать? Свое отработали, — с наигранным весельем объявил он нам.

За последние годы выработался привычный маршрут: по асфальтированной аллее до ворот и дальше, вниз по склону.

Внизу в овражке чуть слышно журчал ручей. Берега его заросли густой травой, тут ее не косили. Через ручей перекинут мостик, по нему пролегала дорога от ворот дачи. За ним, слева на пригорке, начиналось поле. Летом сплошной стеной здесь стояла совхозная кукуруза. За этим полем ухаживали особенно тщательно — местному начальству хотелось угодить Хрущеву, вызвать его расположение. Сюда часто наведывались фотокорреспонденты, потом в «Огоньке» или где-нибудь еще появлялся снимок всадника, почти целиком скрытого в кукурузных «джунглях».

Сейчас поле было голым. Среди сырых комьев торчали срезанные почти у самой земли пеньки кукурузных стеблей.

Асфальтированная дорога от ворот заворачивала направо к Успенскому шоссе. Мы направились налево по узкой тропе, огибавшей поле.

Мельников поначалу держался в отдалении, как того требовали правила. Однако отец поманил его рукой:

— Идите сюда. У нас секретов нет.

Дальше шли втроем. Отец, вспомнив, какая тут стояла летом кукуруза, все больше увлекаясь, стал говорить о животноводстве, кормовых единицах. На память он приводил цифры, сравнивал урожайность разных культур, тут же переводил все в привесы мяса на один гектар кормов. Рассказывал он захватывающе интересно, убедительно, как-то сами находились сочные, точные слова и сравнения, примеры разили наповал.

Это был прежний отец, только говорил он сейчас не с трибуны какого-нибудь представительного всесоюзного совещания — единственными слушателями были капитан Мельников да я. Мельников вежливо кивал, поддакивал, задавал вопросы — отцовский энтузиазм невольно заражал. Не часто ведь доводится послушать лекцию о путях развития сельского хозяйства из уст пусть и вчерашнего, но премьер-министра.

В разгар беседы отец вдруг сник, взгляд его потух.

— Никому я теперь не нужен. Что я буду делать без работы, как жить — не представляю, — ни к кому не обращаясь, произнес он.

Мы стали возражать с наигранной бодростью и оптимизмом, расписывали прелести отдыха — прогулки, книги, кинофильмы. Отец угрюмо отмалчивался.

Поле кончилось. Под пригорком с редкими соснами блестела Москва-река.

Возвращались к даче через луг. Совсем недавно мы гуляли здесь с отцом, и я мучительно раздумывал, как рассказать о невероятном сообщении Галюкова. Работы по монтажу ирригационной системы были прекращены, кругом так и осталась развороченная земля, валявшиеся в беспорядке цементные трубы. И этому проекту отца никогда не суждено было осуществиться.

На какое-то время такие прогулки стали нашим главным занятием. Отпуск у меня продолжался, и я все время проводил с отцом, не желая оставлять его наедине с невеселыми мыслями.

Иногда в оборудованном на даче кинозале показывали новые фильмы, но они не привлекали внимания отца, мысли его были заняты другим, и происходившее на экране проходило мимо, не затрагивая сознания. Некоторый интерес вызвал фильм «Председатель». В нем давалась положительная оценка сельскохозяйственной политике последних лет, подчеркивались наши достижения. В то время этот фильм рассматривался как панегирик деятельности отца. Наверху долго дебатировался вопрос: выпускать ли его на экран?

Мы все ожидали реакции отца, но он ограничился почти равнодушным замечанием:

— Хороший фильм.

Как я уже говорил, Нина Петровна, наша мама, в то время отдыхала в Карловых Варах в Чехословакии. В этом году она поехала туда, как нередко бывало и прежде, вместе с женой Брежнева — Викторией Петровной.

Вернувшись после заседания Пленума, отец забеспокоился.

— Надо вызвать маму, — сказал он нам. — Но как это теперь сделать? Попробуйте дозвониться до нее.

Возникла неожиданная проблема: привычная правительственная связь «ВЧ» не действовала, а так просто было раньше снять трубку, попросить Карловы Вары, телефон Нины Петровны Хрущевой. Пользоваться же обычной связью... никто не умел.

Обратились к охране, в тот момент людей еще не успели заменить, и дежурный через некоторое время сообщил, что Нину Петровну разыскали и она прилетит на следующий день.

Дежурный сказал нам, что мама очень забеспокоилась, ведь там еще ничего не знали. Ей только сообщили, что все здоровы, а Никита Сергеевич просит ее срочно приехать.

На следующий день — новая проблема, надо встречать самолет. Можно ли послать машину, которая теперь возит отца? Мельников заверил, что все будет в порядке. Самолет прилетел вечером, уже темнело.

Наконец подъехала машина, и из нее вышла мама с большим букетом цветов. Выглядел он как-то неуместно...

— Это мне на аэродроме в Праге чешские женщины подарили, — пояснила она, словно оправдываясь. — Я уже знаю, что произошло.

Мы прошли в дом и вскоре собрались в столовой, где полгода назад, утром 17 апреля, сидели все члены Президиума ЦК и вовсю поздравляли Хрущева. У стены стояла рижская радиола — их подарок.

О происшедшем отец рассказал очень коротко. Выглядел он подавленным.

— Теперь я на пенсии. Вчера был Пленум ЦК, который уволил меня в отставку. Я сказал, что готов подчиниться любым решениям и буду жить, где они сочтут необходимым. Так что готовься к переезду, — вымученно улыбнулся отец, очевидно, вспомнив свою непоседливость и вечные хлопоты, которые доставлял маме каждый переезд.

Как обычно, мама была на высоте. Она никак не проявила своих чувств, была сдержанна и внешне спокойна. Она рассказала, что ее на аэродроме провожали чешские женщины, в том числе и жена Антонина Новотного, желали всего наилучшего и ей, и отцу.

Когда отец поднялся в свою комнату, мама рассказала о «забавном» происшествии, приключившемся с ней в последний день в Карловых Варах.

Как всегда, они с Викторией Петровной Брежневой жили рядом. Часто гуляли вместе, несмотря на больные ноги Виктории Петровны. Несколько раз к ним заезжал М.В.Зимянин, бывшй в то время послом СССР в Чехословакии, рассыпался перед мамой в любезностях, привозил сувениры. И вот накануне отъезда зазвонил телефон и телефонистка сообщила, что маму просит товарищ Зимянин. Она тогда ничего не знала и не подозревала о происшедшем, хотя после нашего звонка из Москвы стала очень беспокоиться. Поздоровавшись, Зимянин сказал, что он звонит из Москвы, там состоялся Пленум ЦК, где сняли Хрущева, а он, Зимянин, «врезал» по методам хрущевского руководства. Мама молчала. Ничего не подозревая, Михаил Васильевич поздравил маму с избранием на пост Первого секретаря ЦК Леонида Ильича Брежнева. Мама тем не менее продолжала молчать, и это, видимо, заставило его забеспокоиться. Он стал соображать и наконец понял, что по привычке попросил его соединить с Ниной Петровной Хрущевой вместо Виктории Петровны Брежневой!.. Пробормотав какие-то невнятные слова, он повесил трубку. Надо же такому случиться! Ему хотелось первым доложиться Брежневой, и такой конфуз...

Дни шли за днями, мало отличаясь один от другого. Происходившие события почти не затрагивали отцовского внимания.

Было опубликовано решение Пленума ЦК, официально объявлявшее происшедшие изменения в верхах. Отец только равнодушно раскрыл газету, скользнул взглядом по страницам и, не читая, отложил в сторону.

Несколько раз я заходил к Микоянам. С Анастасом Ивановичем я не разговаривал, но с Серго мы подолгу обсуждали происходящие события. Пытались угадать, что же последует дальше. В доме Микоянов тоже чувствовалась тревога. Вдруг без предупреждения у них затеяли чистку огромных хрустальных люстр, висевших в столовой. Этой работой занимались какие-то незнакомые люди, они сдвинули мебель и долго колдовали под потолком. «Устанавливают подслушивающее устройство», — решили мы с Серго и с тех пор разговаривали только на улице.

Опять возник вопрос о моем докторстве. По рассказу Серго, Микоян на одном из заседаний Президиума ЦК задал вопрос:

— Нам говорил товарищ Шелепин, что Сергею Хрущеву без защиты была присвоена степень доктора наук. Я спрашивал Сергея. Он удивился и сказал, что об этом не было даже разговора.

Возникло некоторое замешательство. Косыгин подлил масла в огонь:

— Так, в конце концов, Александр Николаевич, кто прав? На чем основывались ваши слова?

Шелепин смешался, стал мямлить, что все это мелочи, но он наведет дополнительные справки. На следующем заседании Шелепин сказал, что он допустил неточность: сыну Хрущева не присваивалась научная степень. Представление якобы было подано в ВАК, но его задержали.

Одна ложь сменилась другой, никакого дела в ВАКе никогда не было, но вопрос этот, естественно, никого уже не интересовал и никогда не поднимался. Тем не менее у меня навсегда осталось ощущение прикосновения к чему-то грязному.

В тот период Президиум ЦК, как выяснилось, обсуждал и другой вопрос, связанный с моей персоной. Мое общение с Галюковым не осталось незамеченным и стало предметом внимания высшего органа партии. Предлагали применить какие-то санкции против нас с Галюковым за то, что мы информировали отца о надвигавшихся событиях и тем самым поставили под угрозу срыва столь тщательно подготовленное мероприятие.

Могли грозить большие неприятности, но, к счастью, предложение не встретило поддержки, поскольку успех был полный и членов Президиума больше волновало будущее. Кто-то из присутствующих даже возразил — мол, как можно обвинять сына в том, что он, узнав обо всем, предупредил своего отца? Ведь это естественно.

Вопрос умер сам по себе. Вместе со мной спасся и Галюков.

Пока происходили все эти бурные события, трое космонавтов продолжали летать по орбите. В своем последнем разговоре с ними из Пицунды отец обещал устроить достойную встречу. Теперь полет завершился, космонавтов обследовали на космодроме, а их торжественный прием в Москве откладывался со дня на день.

Наконец, в газетах объявили: встреча состоится на следующий день, кажется, в субботу, 23 октября. Ритуал был известен — торжества на аэродроме, парадный проезд кортежа по Москве, митинг на Красной площади и заключительный прием в Кремле. Все, как и раньше, но только... без Хрущева.

С утра началась трансляция с Внуковского аэродрома. Мама включила телевизор, теперь — единственное окно во внешний мир. Раньше отец не любил смотреть телевизор, да и просто у него не хватало на это времени. Вот и сейчас он сидел с книгой в соседней комнате. Однако не читалось, встреча космонавтов волновала его.

Когда полковник Комаров, командир экипажа, отдавал рапорт, Хрущев не выдержал и присоединился к зрителям. Сидел он недолго и, буркнув: «Не хочу смотреть», — пошел гулять. Обошел несколько раз вокруг дома, однако успокоиться не мог. Мы продолжали сидеть у экрана. Как раз в этот момент кортеж прибыл на Красную площадь, все поднимались на Мавзолей.

Внимание отца неожиданно привлек стоявший у ворот автомобиль. Сергей Васильевич Мельников о чем-то разговаривал с шофером. «Поехали на дачу», — обратился он к Мельникову. Они сели в машину и уехали. Естественно, никто, кроме Мельникова, не знал, куда поехал отец. Как обычно, дежурный тут же сообщил по спецсвязи, что Хрущев выехал из особняка. Маршрут неизвестен.

Пока машина двигалась по Бережковской набережной, сообщение стремительно преодолевало инстанцию за инстанцией. У Бородинского моста поворот направо — к Красной площади, налево — на дачу. Куда повернет автомобиль, не знал никто...

Ничего не подозревая, через несколько минут на экранах телевизоров мы увидели, как за спиной Брежнева возник дежурный и зашептал ему что-то на ухо. Брежнев изменился в лице и нагнулся к соседу. Стоявшие на трибуне зашевелились, никто уже не слушал оратора. Шелепин поспешил за спины руководства в специально оборудованную комнату на верхнем этаже Мавзолея, где рядом с традиционным в таких случаях столом с закусками на столике сгрудились телефоны. Нужно было принять меры, чтобы не допустить появления Хрущева на Красной площади. Кто знает, что может прийти в голову этому импульсивному человеку!..

Замешательство было недолгим, вскоре, видимо, пришло успокоительное известие — машина с отцом свернула налево, он ехал на дачу...

К концу дня ничего не подозревавший отец вернулся домой. Прогулка освежила и успокоила его. Однако реакция на переполох, вызванный неожиданным отъездом, не заставила себя ждать. Не прошло и часа, как в доме появился Мельников. Вид у него был расстроенный.

— Никита Сергеевич, вам предложено с завтрашнего дня переехать на дачу и временно не возвращаться на городскую квартиру, — отводя глаза в сторону, вполголоса произнес Сергей Васильевич, обращаясь к сидевшему за обеденным столом со стаканом чая отцу.

— Хорошо, — последовал равнодушный ответ.

Мы уже стали привыкать к этой, столь невяжущейся с привычным образом отца, бесцветной реакции на непрекращающиеся уколы. Казалось, ничто его больше не волнует — на дачу так на дачу, в Сибирь так в Сибирь.

Сидевшая рядом мама заволновалась:

— Как же так, завтра уехать и не возвращаться? Ведь мы даже вещи собрать не успеем!

Отец никак не реагировал на эти слова, а Сергей Васильевич пояснил, что это распоряжение касается только отца. Члены семьи могу бывать здесь, когда им угодно, пока нам не будет предоставлена другая квартира в городе.

Итак, отцу приказано покинуть Москву. Эта уловка была вполне естественной, ведь дорога в город с дачи занимает около часа. Возможность неожиданного появления отставного премьера в нежелательном месте, таким образом, резко уменьшалась.

На следующий день мы переехали на дачу в Горки-II. Отец оставался там безвыездно до переезда в Петрово-Дальнее, если не считать редких поездок в поликлинику.

В ноябре 1964-го состоялся очередной Пленум ЦК. Именно на нем отец предполагал обсудить новую Конституцию. Теперь Пленум принял совсем другие решения — в частности, избрал Шелепина членом Президиума ЦК.

Небезынтересно проследить судьбы некоторых активных участников октябрьских событий. В те годы я старался не упустить ни слова, относящегося к людям, сыгравшим столь недобрую роль в судьбе моего отца. Там намек, здесь рассказ. Информация, собираясь по крупицам, постепенно складывалась в отчетливую картину. В одних случаях сведения, доходившие из разных мест, подтверждали друг друга, в других — расходились. Тогда приходилось выбирать. Ведь официально узнать о событиях, происходивших в верхах, было совершенно невозможно. Так что не исключено, что в описании отдельных деталей я могу и ошибиться. Но только в деталях.

Далеко не все получили то, на что первоначально рассчитывали. Одной из ключевых фигур в организации смены руководства был Александр Николаевич Шелепин. Его дальнейшая судьба, пожалуй, представляет наибольший интерес. После ухода отца в отставку Леонид Ильич Брежнев, занимавший кресло Второго секретаря ЦК, автоматически стал Первым секретарем. Главной задачей было смещение Хрущева, и никто не хотел создавать предпосылок для возможных разногласий. Они, естественно, возникли бы при любой другой кандидатуре на высший пост в партийной иерархии. Ведь каждый в душе считал достойным себя. В такой ситуации неизбежны столкновения между группировками, а сейчас, в первые дни и месяцы без Хрущева, как воздух необходимо было единство. В такой обстановке большинство выступало за естественную смену: Первого секретаря сменил Второй, а Председателя Совета Министров — его первый заместитель.

Однако подобная замена устраивала далеко не всех. В первую очередь Шелепина. Свое избрание членом Президиума ЦК Шелепин рассматривал лишь как первый шаг на пути к высшему положению в партии.

Внешне все складывалось как будто благоприятно. Брежнев — фигура переходная. Пока без него не обойтись, но придет время, и, стоит только прикрикнуть построже, он добровольно уступит кресло. Так или почти так, очевидно, рассуждал Шелепин в конце 1964 года.

На многих важных постах в государстве были расставлены давние его друзья и сторонники: Семичастный контролировал КГБ, в руках Тикунова было Министерство охраны общественного порядка РСФСР, да и на других постах, рангом помельче, были свои, и они только ждали команды.

Однако в главном Шелепин просчитался. Его роль в октябре 1964 года хорошо известна, цели тоже ни для кого не составляли секрета. Его заранее опасались, а это было почти поражением. Каждый его шаг контролировался, и внутренне весь Президиум вскоре объединился против него. Все возможные попытки произвести новую смену руководства были заранее обречены на неудачу, но Шелепин, видимо, не понимал этого и с надеждой смотрел в будущее.

Постепенно, с течением времени почва под ногами начала колебаться — у него умело выбивали одну опору за другой. А ведь поначалу, казалось, все шло хорошо.

Сразу после октября ближайший сторонник Шелепина, Председатель КГБ Семичастный, резко укрепил свои позиции: в благодарность за участие в октябрьских событиях ему было присвоено воинское звание генерал-полковника. Получил генеральские погоны и кое-кто из его помощников. Однако это была лишь оптимистическая прелюдия к печальному финалу. На посту Председателя КГБ Семичастного через три года сменил Андропов. Все было сделано без лишнего шума и почти не привлекло к себе внимания.

Как говорили в те дни, однажды на площадь Дзержинского приехал член Политбюро ЦК* товарищ Суслов. Его сопровождал секретарь ЦК, отвечавший за связи со странами социалистического содружества, — Юрий Владимирович Андропов. Должна была состояться встреча с активом Комитета. Ни та ни другая сторона не подавала вида, что происходит что-то из ряда вон выходящее.

Только что закончилось заседание Политбюро ЦК, где приняли решение об освобождении Семичастного. Как вспоминает Шелест, формальным поводом послужил побег на Запад дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Семичастный, оправдываясь, доказывал, что категорически возражал против ее поездки в Индию, решение принял Косыгин. Его, однако, не стали слушать.

И вот теперь Михаил Андреевич должен был выполнить непростую миссию — объявить принятое решение аппарату КГБ и представить нового председателя. И в ЦК, и в КГБ нервничали. Кто знает, что предпримет Семичастный в ответ на свое освобождение? Ведь в его руках сосредоточена огромная власть. В миниатюре ситуация напоминала положение, сложившееся при аресте Берии почти полтора десятка лет назад. Правда, в распоряжении Председателя КГБ теперь уже не было войск, но в его руках оставалась охрана Кремля, Центрального Комитета. На всякий случай по распоряжению ЦК войска Московского гарнизона привели в повышенную готовность.

Председательствующий предоставил слово Михаилу Андреевичу. Раздались жидкие аплодисменты. Суслов поднялся на трибуну.

Вначале он пространно говорил о сложной международной и внутренней обстановке, необходимости постоянного укрепления бдительности. Привычные слова лились без запинки. Но вот Суслов заговорил о том огромном значении, которое Центральный Комитет придает деятельности органов государственной безопасности.

— Центральный Комитет решил укрепить руководство органов и назначить на пост Председателя Комитета кандидата в члены Политбюро ЦК товарища Андропова, — произнес Суслов слова, ради которых приехал сюда.

На мгновение он запнулся и взглянул в зал. Ответом ему было настороженное молчание. Присутствующие переваривали давно ожидаемую и все-таки неожиданную новость. Оцепенение длилось недолго. Где-то в глубине зала раздались робкие аплодисменты, и вот они уже понеслись лавиной, поскольку никто не хотел отстать от соседа.

Затем говорил Андропов. Потом еще кто-то, но все это уже не имело никакого значения: главное было сделано.

Семичастный занял пост заместителя Председателя Совета Министров Украины. Отсюда он уже не мог оказывать никакого реального влияния на события в Москве.

Интересно также, что впервые после Берии Председателем КГБ стал кандидат в члены Политбюро, вскоре переведенный в члены Политбюро.

В 1953 году по инициативе отца было принято решение изменить роль МВД (тогда не было разделения на МВД и МГБ), сузить его функции и возможности, сделать его более управляемым. Отец старался ограничить власть всесильных «органов», чтобы они не могли больше встать над государством и партией.

МГБ выделили из МВД и преобразовали в комитет, меньший по статусу в сравнении с министерством. Председателем тогда назначили генерала И.Л.Серова. Ни он, ни его преемники Шелепин и Семичастный, несомненно, не помышляли о возможности войти в состав высшего политического руководства страны. Впрочем, могущество КГБ от этого не страдало.

Для Министерства обороны и Министерства иностранных дел было установлено то же правило — их руководители не могли состоять в высшем партийном синклите.

Отец аргументировал свои предложения просто: в руках министра обороны и Председателя КГБ сосредоточена огромная сила. Она должна применяться строго в соответствии с принятыми Президиумом ЦК и правительством решениями и направляться на их выполнение. Руководители этих ведомств должны быть подотчетны Президиуму ЦК. Иначе в случае расхождения во мнениях в руководстве они могут использовать служебное поожение в групповых интересах.

Об этом говорит в своих воспоминаниях сам Семичастный: «...затем в КГБ он Андропова сунул и сделал членом Политбюро. Чего не было раньше и что было ошибкой. Нельзя делать эти «органы» [бесконтрольными]. В любое время можно написать записку на Малиновского, на Громыко, на их службы, и после уж никто не проверит.

Если раньше отдел ЦК мог моего заместителя вызвать, то сейчас не вызовет, потому что председатель — член Политбюро. Откуда он знает, от кого исходит то или иное указание? Он и отвечать, по существу, не станет, а только сажет: «Мне председатель, член Политбюро дал задание...», и всё, он вне зоны критики...»

Таким образом, Брежнев возвращался к традициям сталинской эпохи.

Конечно, затронутый вопрос чрезвычайно сложен и щекотлив, могут существовать и веские контрдоводы. Но мне хотелось напомнить аргументацию отца, связанную с этой серьезной проблемой.

С переводом Семичастного изменения в КГБ конечно же не завершились. Странной оказалась судьба полковника Чекалова, начальника Управления охраны, встречавшего нас на аэродроме 13 октября. Едва примерив погоны генерал-майора, он отправился продолжать службу в Тамбов на малопрестижной должности заместителя начальника областного управления. Проработал Чекалов там недолго. Случилось несчастье. Здоровый, еще моложавый мужчина во время утренней зарядки на местном стадионе вдруг почувствовал себя плохо. Кончилось это, по словам Семичастного, так: «...Пришла сестра, укол сделала, и парень умер...».

Многие руководящие работники КГБ после кратковременного взлета отправились кто куда: кто в отставку, а кто на укрепление кадровых подразделений различных министерств. Перестановки делались не вдруг, не в одночасье, исподволь. Практически не пропустили ни одного сотрудника КГБ, пусть в самой малой степени не заслуживавшего абсолютного доверия Брежнева.

Одновременно занялись и органами внутренних дел. С министром охраны общественного порядка РСФСР Вадимом Степановичем Тикуновым, тоже бывшим комсомольским работником, обошлись иначе. Могущественное союзное Министерство внутренних дел при Хрущеве преобразовали в республиканские министерства охраны общественного порядка. При этом говорилось, что по мере продвижения к коммунизму его функции все более будут переходить к общественности.

Некоторое время после освобождения отца структура оставалась прежней. Но вот однажды Тикунова вызвали в ЦК. Беседа свелась к нескольким пунктам: надо исправлять допущенные ошибки. Роль органов МВД необходимо поднимать. Есть мнение вернуться к старому названию и восстановить союзное Министерство внутренних дел. Тикунов с готовностью согласился, предложение ему импонировало.

Его тут же попросили написать свои предложения в ЦК, ведь если создадут союзное министерство, оно сможет выполнять и функции МВД РСФСР. Вряд ли целесообразно иметь рядом в Москве два министерства. На этой позиции ему и было предложено построить свою записку.

Через несколько дней записка с проектом реорганизации была готова. Тикунов ожидал решения, ничуть не сомневаясь, что он возглавит новое министерство. Правда, слегка беспокоило затянувшееся молчание. Никакой реакции на записку почему-то не было. Никто больше не вызывал Тикунова в ЦК — казалось, там потеряли к этому вопросу всякий интерес.

Но вскоре все разъяснилось самым неожиданным образом.

Однажды утром, развернув газету, Тикунов, думаю, с немалым удивлением прочитал Указ Президиума Верховного Совета СССР об упразднении Министерства охраны общественного порядка РСФСР и об образовании МВД СССР. «Министром внутренних дел СССР назначен Николай Анисимович Щелоков».

Тикунов бросился в ЦК. На сей раз встреча была неизмеримо холодней. Его удивленно укорили за горячность, поскольку именно Тикунов сам предложил, исходя из государственных соображений, образовать МВД СССР и упразднить МООП РСФСР. Какие же могут быть претензии? Ведь решение базируется на его собственноручной записке...

После немой сцены, напоминающей финал «Ревизора», Тикунов отправился в резерв...

По свидетельству Семичастного, услышав о кандидатуре Щелокова, они с Шелепиным подняли шум, но было уже поздно. На заседании Политбюро ЦК Брежнев поставил вопрос на голосование, и, хотя на этот раз и не единогласно, предложение все-таки прошло.

Перестановки продолжались. Постепенно соратники Шелепина, как их тогда называли, «комсомольцы», покидали завоеванные с таким трудом при Хрущеве московские посты и разъезжались по стране, а то и по свету. Некоторые из них получили высокий ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла и отправились по назначению.

Александр Николаевч Шелепин понимал, что при таком раскладе сил он вскоре может оказаться в одиночестве, как говорится, генералом без армии, но изменить или хотя бы приостановить начавшийся процесс не мог. Коллеги по Политбюро ЦК были едины в своем противодействии.

Вскоре наступила очередь и самого Шелепина. Подвернулся удобный случай: уехал послом в Данию еще один «комсомолец» — Н.Г.Егорычев, работавший до этого Первым секретарем Московского городского комитета партии. Его место занял Председатель ВЦСПС Виктор Васильевич Гришин.

Появилась вакансия. По традиции, пост Председателя ВЦСПС должен был занимать член Политбюро или кандидат в члены Политбюро ЦК. Его предложили Шелепину. Из здания ВЦСПС на Ленинском проспекте, естественно, труднее влиять на решения, готовящиеся в ЦК на Старой площади. Александр Николаевич, очевидно, понимал, что это еще одно поражение, но поделать ничего не мог. Все коллеги по Политбюро единодушно поддержали его кандидатуру, и прямой отказ мог привести к худшим последствиям. Однако Александр Николаевич не смирился. Он — самый молодой член Политбюро, время работает на него, надо только потерпеть, дождаться, когда обстановка станет более благоприятной. А пока нужно оправиться от неудач и снова подготовить почву.

Как и в 1964 году, он стал искать влиятельную фигуру, которую можно было бы, самому оставаясь в тени, подтолкнуть на сколачивание оппозиции теперь уже Брежневу. Если в 1964 году таким лицом был Игнатов, то сейчас внимание Шелепина привлек Микоян. Анастас Иванович уже покинул Политбюро и, видимо, по мнению Шелепина, представлял собой идеальную кандидатуру. Вероятно, Шелепин не сомневался, что после вывода из состава Политбюро Микоян недоволен и настроен враждебно к новому руководству. А на этом уже можно было сыграть. Кроме того, Микоян широко известен в партии и в стране, к его мнению прислушиваются. В случае же провала легко будет спрятаться в его тени.

Самому идти к Микояну было опасно. Неизвестно еще, как воспримет Анастас Иванович предложение. Мог попросту выгнать или того хуже — выдать, рассказав о визите кому не следует. Да и сам факт разговора едва ли останется в тайне: охрана, собственная или Микояна, без сомнения, доложит о странном свидании. Предстояло найти посредников и конечно же аргументы, способные произвести впечатление на Микояна. Зная крайнюю щепетильность Анастаса Ивановича, в качестве затравки было решено использовать недавний ремонт дачи Брежнева, обошедшийся в несколько миллионов рублей. Если он «клюнет», можно перейти к обсуждению политических вопросов, прощупать его настроения и дальше действовать по обстановке.

Но дело сорвалось в самом начале. Опытный и осторожный Микоян сразу почувствовал неладное и повел себя настороженно. Большие расходы на переоборудование дачи он не одобрил, но попытки обсуждения и критики действий Брежнева начисто отмел. По рассказу Серго Микояна, выступавшего в роли посредника в этих переговорах, ответ его отца сводился к следующему: «Конечно, нехорошо, что Леонид Ильич расходует такие средства на свою дачу. Поступать так нескромно, и я его действия не одобряю. Тем не менее это дело его совести. В целом же принципиальных разногласий по проводимой сейчас внутренней и внешней политике между нами нет, я с ней согласен и считаю линию в целом правильной».

Подводя итог, Микоян добавил, что человек он немолодой, свое отработал. Активной политической деятельностью больше не занимается и не собирается к ней возвращаться.

Как видно, Шелепин ошибся в главном. Возможно, Микоян и был обижен своей отставкой, но карьера заговорщика его никогда не манила. О возвращении в состав Политбюро он уже не помышлял, еще менее был расположен стать орудием в чужих руках. Разговоры эти остались в тайне. Микоян никому не рассказал о них.

Не исключено, что Шелепин обращался не только к Микояну и проводил зондаж в разных направлениях. Едва ли отказ Микояна от сотрудничества заставил его отказаться от своих планов. Другие попытки Шелепина добиться реализации заветных намерений остаются по сей день тайной. С уверенностью можно сказать одно — к успеху они не привели...

Шли годы. Столь мощная в 1964 году коалиция «комсомольцев» распалась. Мечты о высших партийных и государственных постах становились все более зыбкими и расплывчатыми. Работа в ВЦСПС не клеилась, вызывая только раздражение своей явной бесперспективностью.

Однако «Железный Шурик» (так прозвали Шелепина то ли за жесткость характера, то ли с долей иронии по аналогии с железным Феликсом, легендарным первым Председателем ВЧК Феликсом Дзержинским) не хотел сдавать позиции. И тогда он решился на отчаянный шаг — личный разговор с Брежневым. Шелепин хотел любой ценой добиться возвращения в аппарат ЦК. А чтобы разговор не прошел бесследно, он подготовил письменное заявление в адрес Политбюро. Суть его заключалась в следующем.

Не имея специального экономического образования, он, Шелепин, не может полноценно работать Председателем ВЦСПС и приносить ту пользу, которую мог бы приносить на другом поприще. В связи с этим он обращается в Политбюро ЦК с просьбой освободить его от занимаемой должности и перевести на работу в аппарат Центрального Комитета. Естественно, как член Политбюро он с полным основанием рассчитывал на кресло одного из секретарей.

Леонид Ильич внимательно выслушал все аргументы и, пообещав подумать, положил переданное ему заявление в свою папку. Беседа закончилась ничем.

Тем не менее вскоре после этой безрезультатной встречи снова вспыхнула надежда. Брежнев заболел. Поползли слухи, что он не сможет вернуться к работе.

В первую очередь Шелепин решил переговорить с Сусловым. Он представлялся естественным союзником в возможных столкновениях с Кириленко, занимавшим неофициальную должность Второго секретаря ЦК. Именно с этого поста в 1964 году Брежнев переместился на место Хрущева. Без сомнения, и Андрей Павлович был готов к возможным переменам.

Шелепин зашел к Суслову. Конечно, предпочтительнее было провести этот щекотливый разговор где-нибудь в неофициальной обстановке, но повода все не находилось. Пришлось довольствоваться официальной встречей в кабинете секретаря ЦК.

Быстро покончив с текущими вопросами, Шелепин осторожно перешел к главному, сказав, что его, как, очевидно, и Суслова, больше всего волнуют судьбы партии, поступательное движение страны. Во многом это зависит от того, кто стоит во главе Центрального Комитета. Сейчас Леонид Ильич серьезно болен. Неизвестно, сможет ли он вернуться к исполнению своих служебных обязанностй, по крайней мере, в ближайшее время. К тому же все мы смертны. А может быть, стоило бы посоветоваться, подумать о замене?

На это Суслов холодно ответил, что если имеется в виду болезнь Леонида Ильича, то сведения неверны. Брежнев чувствует себя значительно лучше. Так что затронутая тема по меньшей мере неуместна.

Это была очередная неудача. Оставалось надеяться на молчание Суслова.

Однако надежды оказались тщетными. Уже на следующий день Суслов поехал навестить больного Брежнева и все доложил. Леонид Ильич ничего не ответил, но информацию запомнил крепко, решив, очевидно, дождаться удобного случая. И такой случай вскоре представился.

В Великобритании должен был собраться Всемирный форум профсоюзных деятелей. Решено было, что советскую делегацию возглавит Шелепин. Случайно или умышленно, но никто не обратил внимания на одно щекотливое обстоятельство в биографии тогдашнего Председателя ВЦСПС: ранее он возглавлял КГБ. Никто не задался вопросом: как в связи с этим встретит британская общественность нашу делегацию?

С первого же дня пребывания профсоюзной делегации в Англии разразился скандал. Тон задала пресса. Как может бывший начальник тайной полиции возглавлять профсоюзное движение? Эта тема перепевалась на все лады. Начались демонстрации с требованиями выдворения Шелепина из Великобритании. Обстановка все более накалялась. В результате Шелепина досрочно отозвали на Родину.

Встреча в Москве была холодной. И все-таки никто здесь не воспринимал происшедший скандал так остро, как в нашем посольстве в Лондоне. В привычной московской сутолоке английская командировка стала далекой и почти нереальной. Хотелось думать, что о ней никто и не вспомнит.

Звонок из ЦК вернул Шелепина к реальности. Ему сообщили, что на следующем заседании Политбюро одним из вопросов повестки дня будет отчет о поездке в Англию.

Заседание Политбюро началось как обычно. Председательствовал Брежнев. По рассказам очевидцев, вопросов было много — одни решения принимались без дискуссий, другие вызывали краткие обсуждения.

Наконец наступила очередь Шелепина. Александр Николаевич кратко рассказал о происходившем на форуме и подчеркнул, что шумиха вокруг советской делегации была инспирирована определенными кругами с провокационными целями.

Началось обсуждение. Все говорили по очереди, но в каждом выступлении был один, главный стержень: руководитель делегации не справился с ответственным поручением и провалил важное международное мероприятие.

Обсуждение закончилось, приняли решение, констатирующее нашу неудачу, возлагавшее ответственность на руководителя делегации Александра Николаевича Шелепина. За резолюцию проголосовали единогласно.

Однако Брежнев на этом не остановился. Обстановка в ВЦСПС, по его мнению, сложилась явно ненормальная. Во многом это зависит от руководства и лично от товарища Шелепина. Время показало, что он плохо справляется с порученной работой. Впрочем, он и сам так считает.

Брежнев раскрыл лежавшую перед ним папку. Внутри было заявление Шелепина в Политбюро с просьбой перевести его на партийную работу, которое он когда-то неосмотрительно передал Брежневу!

Леонид Ильич медленно зачитал первую половину заявления. Но дойдя до фразы с просьбой о переводе в ЦК, дальше читать не стал и поднял голову:

— Кто за то, чтобы удовлетворить просьбу товарища Шелепина?

Он обвел взглядом присутствующих.

— Большинство, — констатировал Леонид Ильич, и Политбюро перешло к рассмотрению следующего вопроса...

Через несколько дней Шелепина официально освободили от обязанностей Председателя ВЦСПС и назначили на мелкую должность заместителя председателя Комитета по трудовым ресурсам. Один из самых молодых членов Политбюро, он еще не достиг пенсионного возраста и нуждался в трудоустройстве. Очередной Пленум ЦК вывел его из состава Политбюро. Политическая карьера Шелепина на этом закончилась...

Не многим лучше сложилась судьба и Николая Григорьевича Игнатова.

Он, конечно, не сомневался, что его кипучая деятельность будет вознаграждена и с устранением Хрущева он вернется в состав Президиума ЦК. Ведь именно на нем лежала тяжелая и опасная миссия связи со многими членами ЦК, разъяснения им смысла готовящихся изменений. Нужно было добиться согласия едва ли не каждого, чтобы в случае обсуждения на Пленуме все заняли общую позицию. К счастью, завершилось все удачно. После избрания в члены Президиума можно будет начать борьбу за пост Первого секретаря ЦК. Брежнев ему не помеха.

Однако жизнь рассудила иначе. Стремления Игнатова занять доминирующую роль в партии и государстве были известны многим, так же, как и его склонность к интригам. Игнатов сыграл предназначенную ему роль, и теперь, по логике, следовало от него отделаться.

На октябрьском Пленуме после отставки отца решили только главные вопросы: кто займет освободившиеся посты Первого секретаря ЦК и Председателя Совета Министров. Основные же перемещения отложили до ноября. В ноябре присутствие Игнатова на очередном Пленуме стало крайне нежелательным. Он мог затеять публичную ссору. А проблем хватало и без него.

Решение пришло само собой. В ноябре в Таиланд и Камбоджу отправлялась правительственная делегация, и главой ее утвердили... Игнатова. Он пытался было возражать, но потом смирился.

Уезжал Николай Григорьевич мрачнее тучи, и хотя где-то теплилась надежда, что выбрать могут и заочно, но умом он понимал — все пропало. Об итогах Пленума Игнатов узнал в Бангкоке: членом Президиума избрали Шелепина, освободили от секретарства Ильичева и Полякова, вывели из ЦК Аджубея, и только о нем ни звука, как будто его и не существовало.

Москва встретила его неприветливо. Игнатов мрачно пожал руки встречавшим. Вопросов никаких не задавал. Как только закончилась официальная процедура, он сел в поджидавшую «Чайку» и уехал домой.

Посчитаться с обидчиками ему не удалось. Он так и не смог оправиться от перенесенного потрясения. Одна за другой стали липнуть болезни. Лекарства не помогали, организм отказывался бороться. Игнатов умер в 1966 году. Похоронили его у Кремлевской стены.

Так сложилась судьба некоторых участников тех памятных событий.

Вернемся в осенние дни 1964 года.

Хотя у каждого из нас переживания были еще остры, у отца постепенно начали складываться новые привычки. По утрам он просматривал газеты, но теперь уже не отмечал, как бывало прежде, статьи из внутренней и международной жизни, которые следовало изучить, осмыслить. Газеты откладывались в сторону, и начиналась прогулка по парку, вниз, к Москве-реке. Предстоял бесконечный день.

— Надо научиться как-то убивать время, — часто повторял он в эти дни.

Из обширной библиотеки отец отобрал груду книг — раньше на них попросту не хватало времени. Сейчас его стало хоть отбавляй, но чтение не увлекало: слишком остры были недавние переживания, страницы перелистывались машинально. Книга откладывалась в сторону, и он опять начинал свою нескончаемую прогулку.

Как всегда, жизнью дома руководила мама. Она успевала везде, следила, чтобы все были накормлены, чтобы отец надел свою неизменную чистую белую рубашку, а вещи не расползлись с привычных мест. Все это она делала с надежной, доброй улыбкой на круглом лице. Казалось, что никакой катастрофы не произошло — просто Центральный Комитет принял очередное решение, на сей раз об отставке ее мужа, и она, как всегда, приняла его к исполнению. Мама привыкла беспрекословно подчиняться этим решениям, всегда регламентировавшим нашу жизнь. Только через много лет, когда отца уже не было в живых, она как-то рассказала мне о своих переживаниях, о долгих ночных монологах, адресованных Брежневу. Вот так, за своей спокойной приветливостью, она лучше нас умела скрыть переживания.

Сила маминого характера проявилась еще в молодости. Совсем юной гимназисткой она стала красной разведчицей и с замиранием сердца пробиралась через позиции белых. И в последние годы, будучи женой главы великой державы, она всегда умела найти единственно правильную линию поведения буквально со всеми — от рабочего до президента.

Вот и в эти трудные дни она как-то незаметно взяла управление на себя, и все без лишних слов приняли это как должное.

Отца никто не навещал. Казавшийся раньше неиссякаемым поток посетителей резко сократился. Одним теперь незачем было ехать к Хрущеву, поскольку нужно было срочно устанавливать новые связи; другие, а их было большинство, просто боялись, и не без оснований. Каждый посетитель подвергался строгой проверке, и, хотя никто не спрашивал у него документов, уже на следующий день на стол Семичастного ложилась подробная справка: что за человек приезжал к Хрущеву, кто его родители, друзья, чем он занимается, каких придерживается взглядов и может ли этот контакт представлять опасность...

В одно из воскресений я пригласил на дачу своих друзей и сослуживцев — Валерия Самойлова, Юру Дятлова и Володю Модестова. Они и раньше часто бывали у нас. Мне хотелось как-то развеять отца, отвлечь от грустных раздумий.

После обеда гости разъехались по домам, а в понедельник в организацию, где мы все работали, пришел запрос с указанием фамилий наших вчерашних гостей и требованием собщить о них самые подробные сведения...

Хрущева боялись. Поверженный, он казался опасным, все ждали от него чего-то неожиданного, каких-то непредсказуемых действий. Никто не хотел поверить, что он, смирившись со своей участью, ничего не собирается предпринимать. Очень трудно было представить отца с его кипучей энергией пенсионером, не помышляющим о политической деятельности. Каждого посетителя рассматривали как возможного связника — вот Хрущев установит контакт со сторонниками, вырвется из своего уединения и с триумфом въедет в Москву, как Бонапарт в Марсель!

Ничего более далекого от действительности и представить было нельзя. Отец был слишком подавлен, а главное, тогда, в октябре, он принял решение: если коллеги хотят его отставки — он уйдет.

Он снова и снова повторял:

— То, что мои товарищи, правы они или нет, смогли потребовать моей отставки — отставки Первого секретаря ЦК и Председателя Совмина, — главное достижение всей моей деятельности. Это означает, что удалось восстановить ленинские нормы внутрипартийной жизни. Разве могли мы себе представить что-либо подобное во времена Сталина? Да от нас бы и мокрого места не осталось! Теперь же мы можем свободно говорить друг другу все, что думаем. И если бы я ничего больше не сделал, то ради одного этого стоило жить.

Даже отставку отец рассматривал как свою победу, как победу курса, который он провозгласил на ХХ съезде партии в 1956 году.

В связи с этой нервозной атмосферой подозрительности вспоминается один эпизод. Случилось это в начале декабря 1964 года.

По делам службы мне потребовалось поехать в Ленинград. Выписал я себе командировку и с коллегами — Семеном Абрамовичем Альперовичем и Алексеем Дмитриевичем Александровым — сел в «Красную стрелу». Приехав в Ленинград, мы отправились в Военно-морской институт реактивного вооружения, а оттуда в ЦКБ-18 (теперь это ЦКБ «Рубин»). Все вопросы решили быстро, и после обеда проблемы больше не существовало, однако не успели отпечатать и подписать официальный протокол. Отложив подписание бумаг на завтра, пошли устраиваться в гостиницу. Обошли все известные адреса, но везде получили стандартный ответ: «Мест нет». Хуже всего был холод — десять градусов мороза в сочетании с влажным ветром с Балтики стоили всех двадцати пяти. Спас нас товарищ по работе — Яша Кавтеладзе, бравый капитан-лейтенант. Встретив нас на набережной Фонтанки, он затащил всех к себе. Тем самым мы выпали из поля зрения тех, у кого из поля зрения выпадать не полагается, чем вызвали немалый переполох...

Завершив дела, мы возвратились в Москву. И тут же попали в атмосферу какого-то нервного шушуканья. Оказалось, заместителю Челомея Семену Борисовичу Пузрину, подписавшему наши командировки, объявили взыскание за потерю бдительности. У Альперовича долго допытывались, зачем мы поехали в Ленинград, была ли в этом настоятельная необходимость, почему не поехали раньше и, главное, не заметил ли он чего-то необычного в моем поведении. Обеспокоенный Семен тут же все пересказал мне.

В ближайшие месяцы я больше в командировки не ездил...

Жизнь на даче текла без происшествий, связи отца с внешним миром оказались напрочь оборванными. Периодически наезжал Владимир Григорьевич Беззубик, прописывал успокоительное, беседовал о жизни, рассказывал о последних событиях и со словами «время — лучший лекарь» уезжал, не забывая напомнить, что наведается через несколько дней.

Внезапно уединение отца нарушило переданное через Мельникова приглашение приехать в ЦК. С ним хотел говорить сам Брежнев. Отец был еще очень подавлен. Для дискуссии сил у него просто не было. При встрече Брежнев сообщил, что принято решение об установлении отцу персональной пенсии в размере 500 рублей в месяц, до этого он получал зарплату Председателя Совета Министров. Решение определяло и место жительства.

Предоставлялись квартира в Москве и дача, а также выделялась в пользование автомашина из кремлевского гаража. Резиденцию на Ленинских горах и дачу в Горках-II следовало освободить. Оговаривались и некоторые другие бытовые вопросы.

Сообщив все это, Леонид Ильич поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Отец кратко поблагодарил, они сухо попрощались. И с тех пор никогда не встречались.*

Такое смешение событий, контаминация, как говорят ученые, нередко. Вот и этот последний разговор с Брежневым А.И.Аджубей в своей книге «Те десять лет» излагает несколько иначе: «В октябре он тяжело заболел гриппом... Когда Никита Сергеевич после болезни получил аудиенцию, на него уже кричали. И как ни странно, даже Косыгин. Он заявил примерно следующее: «Если бы вы появились сейчас на улице, вас бы растерзали». Хрущев с горечью вспоминал эту фразу». Моя сестра Рада в своих выступлениях последних лет вторит Алексею.

Их подводит память, соединившая воедино встречу с Брежневым, на которой мог присутствовать или отсутствовать глава правительства Косыгин, и «крупный» разговор с Кириленко о диктовке мемуаров, происшедший четырьмя годами позднее. Тогда в запале спора отец заявил, что живет, как арестант, охрана следит за каждым его шагом. Кириленко парировал: «Вы не можете без охраны. Люди Вас ненавидят. Если бы Вы появились сейчас на улице, Вас бы растерзали». Так что Косыгин тут ни при чем. Да и не касались они в тот первый разговор положения в стране, так что взаимным обвинениям не находилось причины. И рассказов отца о стычке с Косыгиным я не помню, а вот к спору с Кириленко он возвращался постоянно.

Другой пример: в своих рассказах о снятии отца Алексей Иванович и Рада упорно соединяют два дня в один, говорят, что после Пленума ЦК отец приехал домой с Микояном, а в резиденции на Ленинских горах его поджидала вся наша семья плюс Серго Микоян. Но Серго Микоян был с нами в первый день — день заседания Президиума ЦК (я написал об этом в предыдущей главе), тогда отец вернулся вечером один. Анастас Иванович зашел проинформировать отца о его будущей судьбе днем позже, уже после Пленума ЦК*.

У нас наступила суета с переездом на новое место. Квартиру подобрали быстро. Теперь отцу предстояло жить в квартире номер 57 дома номер 19 по Староконюшенному переулку, близ Арбата. Когда-то в этой квартире жил Шолохов. Дом был старый, построенный в 30-х годах для работников ЦК ВКП(б), вслед за «Домом на набережной». В нем не было даже мусоропровода. Квартира выглядела не очень комфортабельной, но отец, всегда нетребовательный к собственным удобствам, осмотрел ее только для проформы и дал согласие. Да и неизвестно, мог ли он выбирать. Кроме того, его вообще мало интересовало теперь, где и как он будет жить.

Немедленно начать переезд оказалось невозможно: требовался ремонт. Мы отлично понимали, что квартиру должны оснастить системой прослушивания, а на это, понятно, нужно время. Тут уж ничего не поделаешь. У КГБ сразу возникли осложнения: где ставить приемную аппаратуру, ведь слушать придется не день и не месяц, а, возможно, много лет. Здоровье у отца хорошее. Пришлось службам отобрать одну комнату у жившей двумя этажами ниже семьи Бурмистенко, бывшего секретаря ЦК Коммунистической партии Украины, погибшего при выходе из окруженного фашистами Киева в 1941 году. Там оборудовали дежурку для охранников отца и разместили приемную аппаратуру.

С дачей получилась небольшая заминка. Охрану отца поручили Девятому управлению КГБ, обеспечивающему безопасность членов Президиума ЦК. В распоряжении «девятки» находились и правительственные дачи. Отец попытался было отказаться от охраны, ссылаясь на свое положение пенсионера, но его попытки ни к чему не привели.

Начальник, с которым зашла речь об этом, не преминул уколоть отца:

— Что вы, Никита Сергеевич. Без охраны вам невозможно. Вы даже не представляете, сколько людей вокруг вас ненавидят. Мы отвечаем за вашу безопасность.

Хрущев махнул рукой и больше к этому вопросу не возвращался, только иногда грустно шутил:

— Сразу и не поймешь, кого от кого охраняют. То ли меня от окружающего мира, то ли его от меня.

Так как Управление охраны занималось обеспечением членов Президиума ЦК, в его распоряжении, естественно, были лучшие дачи. На одной из них пока жил отец. Но ни одна из этих дач не подходила, по мнению руководства, для отставного Хрущева. Следовало подобрать что-нибудь попроще.

Наконец решение нашлось. Вслед за отцом в 1964 году освободили от занимаемых должностей и некоторых работников аппарата, наиболее тесно с ним общавшихся. Постигла такая судьба и управляющего делами Совета Министров СССР Степанова. Дачу, которую он освободил, и выделили отцу. Оставалось только передать ее из ведения Совета Министров СССР в КГБ и оборудовать прослушивающей аппаратурой.

В конце декабря мы поехали смотреть новую дачу. Переезд должен был состояться сразу после новогодних праздников.

Дача понравилась отцу. Одноэтажный, покрашенный зеленой краской бревенчатый дом стоял на высоком, поросшем соснами берегу речки Истры, неподалеку от места ее впадения в Москву-реку. Вокруг дома сосны давно вырубили, и освободившееся место занял яблоневый сад. Между яблонями вились дорожки, обрамленные с обеих сторон цветочными грядками. Под самыми окнами росли кусты сирени и жасмина. От ворот к дому вела асфальтированная дорога. Перед крыльцом она заканчивалась прямоугольной площадкой.

Внутри дом оказался просторным и уютным. Мама распределила наше многочисленное семейство по комнатам. Большую бильярдную решили приспособить под столовую, тут может собираться вся семья — дети, внуки, племянники, места хватит на всех.

Осмотрев дом, все оделись и вышли во двор. Сергей Васильевич Мельников хотел показать службы и участок. Слева от крыльца стояло несколько строений: оранжерея с высокой трубой. Скат застекленной крыши оранжереи обращен к дому, и сквозь квадратики стекла видны почерневшие стеллажи для цветов. Внутрь заходить не стали.

— За оранжереей — летняя кухня, — показал Сергей Васильевич на маленький щитовой домик, — вернее, это просто холодный дом, внутри две комнаты, одна совсем маленькая, а другая побольше. Вон там, ближе к воротам, еще домик, он теплый, туда проведено отопление.

Взглянув на меня, Сергей Васильевич, видимо, вспомнил, что мне на даче комнаты не досталось, и продолжил:

— Мы там хотели организовать дежурку для охраны, и остается еще комната. Ее можно было бы отдать Сергею.

Осмотрели и этот дом, в нем было три комнаты и небольшая застекленная веранда. Меня предложенное помещение вполне устраивало. Однако мне так и не удалось вселиться в домик, чему причиной были особые обстоятельства, которых при первом посещении Сергей Васильевич наивно не учел. Когда мы начали переезд и я, было, направился со своим скарбом в свой «приют», Мельников преградил мне дорогу и, краснея от смущения, стал объяснять, что этот домик, оказывается, считается служебным помещением и, по мнению руководства, я в нем поселиться не могу.

В свою очередь, не понимая, в чем дело, я начал настаивать, ссылаясь на предыдущий разговор, но в конце концов, решив не унижаться, повернул обратно.

Вскоре все разъяснилось. Впрочем, об этом следовало догадаться и раньше. Мы еще в то время не осознали до конца, что отец — лицо, находящееся под наблюдением. Естественно, мы не сомневались, что на даче установлены микрофоны, а где стоят приемные устройства и магнитофоны, никто не задумывался. Это как-то нас не интересовало. Выяснилось, что аппаратура размещена в этой дежурке, и мое постоянное присутствие, возможность заходить туда в любое время по своему желанию, без сомнения, затрудняли бы службу.

Должен сказать, что аппаратура работала весьма посредственно, а подслушивание велось халатно, особенно в последние годы жизни отца. Сменившие Мельникова охранники часто, вместо того чтобы включать магнитофоны на запись, путались в кнопках. Тогда из стены в комнате отца слышались приглушенные напевы, инструментальные пьесы, эстрадные записи — микрофоны превращались в динамики.

Пару раз я позволил себе пошутить. Услышав музыку и изобразив удивление, предлагал поискать загадочные источники звука. Через мгновение наступала тишина...

После осмотра новой дачи мы вернулись к себе на так называемую «девятую» дачу.

Я уже писал, что в нелегкий период перехода к новой жизни наиболее частым и желанным гостем отца стал его врач Владимир Григорьевич Беззубик. За последние годы они привыкли друг к другу. Доктор наблюдал отца не только в Москве, он сопровождал его в поездках по стране и за рубеж. Так они и подружились. Нужно сказать, что к многочисленным врачам, в том числе и к знаменитостям, отец относился внимательно, но с некоторой долей иронии. Ему довелось услышать много советов, и он усвоил главную истину — врач должен успокоить больного независимо от того, знает ли он диагноз или даже не догадывается. Поэтому он и напускает на себя ученый вид и не говорит, а вещает — ведь пациент непростой.

Беззубик повел себя мудрее. Он быстро раскусил своего подопечного и взял иной тон — дружескую откровенность. Если он не понимал до конца причин заболевания, то открыто признавался в этом, сохраняя, конечно, предписанную профессией дистанцию между врачом и пациентом, обсуждал альтернативные варианты и не предписывал лечение, а советовал.

Такой стиль вызвал откровенную реакцию со стороны отца. Постепенно они стали дружными собеседниками, обсуждавшими самые разные темы, порой очень далекие от медицины. Отец любил беззлобной шуткой подковырнуть Владимира Григорьевича. Тот отвечал с юмором, но в его словах был всегда заложен глубокий смысл. Отец воспринимал эти беседы очень серьезно. Словом, одним своим присутствием Беззубик действовал на отца благотворно. Теперь же отец особенно нуждался в нем. Вместе с Владимиром Григорьевичем в дом входили уверенность и душевное тепло. В моем представлении — это забытый ныне домашний врач, друг, хранитель тайн, человек, на которого можно опереться в трудную минуту.

Нужно сказать, что, работая много лет с отцом, Беззубик всегда оставался бессребреником. Он не только не «пробился» в академию, но не «выбил» себе даже профессорского звания. Владимир Григорьевич считал неприличным делать карьеру таким путем, поэтому так и остался доцентом.

В эти трудные дни конца 1964 года Беззубик прикладывал все усилия, чтобы вывести отца из шока, снять стресс. Они подолгу беседовали, он назначал то одно, то другое снотворное, какие-то транквилизаторы. Однако лекарства не действовали. Очевидно, только время могло изменить ситуацию. Отец молча гулял, думал о своем, обходя раз за разом вдоль забора территорию дачи. Вместе с ним, иногда рядом, иногда следом, ходили и мы с Мельниковым.

Молчание угнетало. Мы пытались отвлечь отца от его мыслей, затевали разговоры о каких-то нейтральных московских новостях, но отец не реагировал. Иногда он нарушал молчание и с горечью повторял, что жизнь его кончена, что он жил, пока был нужен людям, а сейчас жизнь стала бессмысленной. Бывало, на глаза его наворачивались слезы. Мы, конечно, волновались, но Владимир Григорьевич просил нас не пугаться. «Это одно из последствий потрясения», — объяснял он. И снова продолжались бесконечные прогулки, отец по-прежнему был замкнут...

В этих переживаниях пришел новый, 1965 год.

Все уже было готово к переезду, но новогодний праздник мы провели на старом месте — в огромной мрачноватой столовой «девятой» дачи. Ее стены были в сталинском стиле до потолка обшиты дубовыми панелями. Здесь почти ничего не изменилось со времени ухода предыдущего хозяина. — Молотова, разве что из простенков, где висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, убрали портрет последнего. Образовалась эдакая бросающаяся в глаза проплешина. Вдоль стен стояли неудобные диваны, затянутые черной кожей, а посредине — стол человек на 30–40. В столовой находился камин из серого мрамора, который запрещалось зажигать из соображений пожарной безопасности.

31 декабря собрались все члены нашей большой семьи — это был первый за многие годы семейный Новый год.

Отец всегда любил гостей. До самой отставки по выходным в доме у нас всегда кто-то был — партийные работники разных рангов, военные, конструкторы, а иногда и американский посол.

После смерти Сталина отец предложил открыть Кремль для народа. Тогда одним из первых массовых мероприятий стали молодежные новогодние балы в Георгиевском зале Кремлевского дворца. А когда построили Кремлевский Дворец съездов, там, как я уже писал, стали устраивать новогодние приемы. Отца всегда тянуло к людям, жизни, движению. Одной из первых акций нового руководства после отставки Хрущева была отмена новогоднего приема. Правда, к нам это уже не имело отношения, в список гостей отец попасть не мог.

И хотя в тот год нам было не до праздника, все принарядились, стремились казаться бодрыми и веселыми. Дождались одиннадцати часов и расселись по своим местам. Все наше многочисленное семейство не заняло и половины огромного, как взлетная полоса, стола. Выпили за уходящий год, за то, чтобы новый, 1965 год был счастливее. Отец сидел спокойно, безучастно взирая на происходящее.

Телефоны на даче стояли в гостиной, соседствующей со столовой. Все они бездействовали, работал только городской. Поздравительных звонков было мало. К телефону бегал я, в большинстве случаев звонили мои друзья. Иногда отцу передавали поздравления какие-то старые знакомые из далекого прошлого — сослуживцы по Донбассу, мамины товарищи по Электроламповому заводу. Но отца к телефону не приглашали.

Поэтому я очень удивился, когда, в очередной раз подняв трубку, услышал чей-то знакомый голос:

— Никиту Сергеевича попрошу.

Мысли мои были настроены на «другую волну», и я не стал особенно ломать голову над тем, кто этот необычно храбрый абонент. Осведомляться же, кто звонит, я не счел возможным и, слегка растерявшись, крикнул в открытую дверь:

— Папа, тебя!

Отец поднял голову и какое-то мгновение не трогался с места. Казалось, он раздумывает, идти или не идти к телефону, и вообще, кто это мог позвонить. Но вопроса не задал, медленно поднялся и, шаркая по-стариковски ногами, пошел к телефону. (Такая у него теперь стала походка. Правда, вскоре она выправилась, и шаг отца обрел былую легкость.)

— Алло, — отец взял трубку.

Мы прислушивались к тишине.

— Спасибо, Анастас! — раздался помолодевший, почти прежний голос отца. — И тебя поздравляю с Новым годом. Передай мои поздравления семье... Спасибо, бодрюсь. Мое дело теперь пенсионерское. Учусь отдыхать... — пытался пошутить он.

Вскоре разговор закончился. Как будто в одночасье помолодевший отец показался в дверях.

— Микоян звонил, всех поздравляет, — отец сел на свое место.

Постепенно глаза его снова потухли. Звонок старого друга лишь ненадолго взбодрил его. Мы все обрадовались за отца: для него этот звонок небольшая, но радость. Значит, не все вычеркнули его из своей жизни. Порадовались и за Анастаса Ивановича: чтобы позвонить отцу, требовалось определенное мужество.

Звонок этот не прошел незамеченным. На следующий день информация о разговоре была направлена Семичастным Брежневу. Тот не оставил ее без внимания — Анастасу Ивановичу продемонстрировали крайнюю степень неудовольствия.

Больше отца не поздравил никто из тех, кому было что терять...

Пробило двенадцать часов. Откупорили бутылку шампанского. В этот момент в дверь стали заходить женщины, работавшие по дому: повариха, официантка, уборщицы. Они принесли пирог, который испекли к Новому году, поставили его перед отцом. Он несколько оживился, налил всем по бокалу шампанского. Пришедшие женщины сказали, что пришли попрощаться — их переводят в другие места, но теплые чувства к отцу они сохранят и запомнят его как доброго и хорошего человека, с которым было приятно работать.

К концу этой взволновавшей всех нас речи у них на глазах появились слезы, прослезился и отец. До сих пор наша семья хранит самые теплые чувства к этим женщинам. При жизни мамы они нередко заходили к ней и поговорить, и помочь по хозяйству. Теперь же с оставшимися в живых мы изредка встречаемся на Новодевичьем кладбище, у могилы отца.

Так, прощанием, и закончился новогодний праздник. Через полчаса все разошлись...

В начале 1965 года мы окончательно переехали на новое место. Весь тот год и отец, и мы привыкали к его новому положению пенсионера. Вдобавок ко всему из-за нервного потрясения он тяжело заболел. Поначалу врачи даже подозревали рак поджелудочной железы, но диагноз не подтвердился — это было только воспаление. Беззубик назначил лечение, отец ему прилежно следовал, и все обошлось, если не считать строжайшей диеты и полного отказа от спиртного до конца дней. Но и до этого отец не злоупотреблял спиртным, хотя и не был ханжой: не прочь был по праздникам выпить рюмку-другую хорошего коньяка. Подаренная на юбилей в апреле 1964 года бутылка коньяка 70-летней выдержки, который он тогда только попробовал и по достоинству оценил, так и простояла в буфете до 1971 года и была допита на поминках...

Постепенно отец стал успокаиваться, интересоваться происходящими событиями, подыскивать себе занятие.

Обычным пенсионерским развлечением, кажется, считается рыбная ловля. Оно и понятно — максимум потери времени при минимуме затрат и хлопот. Этим делом отец никогда не увлекался. Помнится, только в Киеве пару раз мы перебирались с дачи, стоявшей на обрывистом правом берегу Днепра, на низкий левый. Компания была большая, шумная. Прихватывали с собой сеть, тогда еще на эту снасть запрета не было. С шумом и гамом заводили ее на лодке подальше в реку, выметывали и начинали тянуть. Уловы у рыбаков были невелики, но за вечер на ведро ухи набиралось. Разжигали костер, и допоздна не смолкали разговоры. Бывало, запевали украинские песни. Эти пляжи, сеть и рыба, удирающая из нее в последний момент, запомнились мне на всю жизнь.

Теперь все наперебой советовали отцу рыбачить. К советам он отнесся скептически, но решил попробовать. В кладовке отыскалась коробка с лесками и блеснами — давний подарок Вальтера Ульбрихта, я принес удилище и катушки. Несколько дней отец занимался снастями, читал специальные книжки. Наконец все было готово, и он отправился на Истру. По берегам то тут, то там сидели рыболовы. Отца они не узнали, и он без помех расположился на приглянувшемся месте.

Закинул удочку и стал ждать. Как и полагается, клевало редко и плохо. Он вытаскивал, проверял наживку, закидывал снова. Не помню, поймал он что-нибудь или вернулся без улова, но эксперимент закончился неудачно — отца раздражало это бессмысленное сидение.

— Сидишь, чувствуешь себя полным дураком! Так и слышится, как рыбы под водой над тобой потешаются. Не по мне это, — подвел он итог своим впечатлениям.

Больше на рыбалку он не ходил и только, гуляя по берегу, осведомлялся у рыбаков об успехах. Удочки так без дела и простояли до конца его жизни. Сейчас они так же мирно стоят у меня...

Особой проблемой его нового существования стал отрыв от внешнего мира. Обилие информации из многочисленных источников — государственных, партийных, хозяйственных, дипломатических, разведывательных, доверительных, нашей и зарубежной прессы — сменилось тонким и тщательно процеженным ручейком новостей газет, телевидения, радио. Это была единственно доступная связь с жизнью, текущей за забором дачи. Раньше он называл нас бездельниками, заставая у телевизора. Теперь времена изменились, и отец посмеивался: «Мое дело пенсионерское, пусть «они» там решают, а я посмотрю, что сегодня в программе, что нам покажут». Выходя на прогулку, он не расставался с маленьким приемником «Сокол». С утра по старой привычке прочитывал газеты от первой до последней страницы, часто неудовлетворенно хмыкал:

— Жвачка... Разве можно так писать? Какая это пропаганда? Кто в это поверит?

Информации отцу явно не хватало. Он разыскал подаренный ему еще в 50-е годы американским бизнесменом Эриком Джонсоном всеволновый приемник «Зенит» и стал слушать западные «голоса». Новости не радовали. Постепенно упразднялись все его нововведения. Одним из перых шагов стал возврат к централизованному управлению народным хозяйством. Председатели ликвидированных совнархозов потянулись в Москву в министерские кресла. Места всем не хватало, приходилось срочно изыскивать необходимые площади. Внимание Косыгина привлекли строящиеся жилые дома на только что пробитом проспекте Калинина. Было дано указание переоборудовать их под новые ведомства. Переделка проектов влетела в копеечку, ведь функциональное жилье и присутственное место несовместимы. Перед затратами не остановились, новорожденные министерства требовали своего, настал их час.

В Петрово-Дальнем отец жил не один. В поселке было еще несколько дач. Там жили заместители Председателя Совета Министров М.А.Лесечко и И.Т.Новиков, министр финансов А.Г.Зверев. При встречах они всячески демонстрировали отцу свое уважение, но, видимо, не очень зная, как и о чем с ним теперь говорить, по старой привычке начинали полудокладывать, полурассказывать о своих служебных делах, словно ожидая распоряжения или совета. Отца тяготили и эти встречи, и эти разговоры. Он старался избегать контактов со своими бывшими подчиненными.

Дачный поселок обслуживался небольшим клубом с кинозалом, где регулярно, два раза в неделю, демонстрировались новые кинофильмы. Но туда отец практически не ходил. Дачи в поселке были отделены друг от друга глухими зелеными заборами с деревянными воротами, выходящими на общую асфальтированную дорогу. Ворота поселка охраняла дежурная из вневедомственной охраны, а у наших дачных ворот службу несли офицеры и сержанты Комитета государственной безопасности. Отсюда начинались отцовские прогулки: по лесной дорожке вниз, к опушке леса. Там, на открытом солнцу месте, отец разбил свой огород.

На здоровье отец не жаловался, но через несколько лет после переезда стал гулять с палочкой. Многочисленные палки и трости — инкрустированные и вычурные, в разное время подаренные ему, он отверг — тяжелы. Сделал себе свою, любимую, из алюминиевой трубки, изогнув ручку полукругом и обмотав ее синей изоляционной лентой. У него с собой всегда был раскладной алюминиевый стульчик с полотняным полосатым сиденьем, каких так много в спортивных магазинах, — вдруг захочется присесть или сердце зашалит, теперь это случалось все чаще. Обычно стульчик нес в зубах Арбат, немецкая овчарка, сопровождавшая отца во всех его прогулках. Если Арбат был не в настроении, приходилось нести самому. На груди у отца вечно болтался неизменный бинокль — подарок канцлера Аденауэра. К сожалению, этот бинокль, как и многие другие памятные вещи отца, пропал, и следы его затерялись, видимо, навсегда.

На опушке леса, на пригорке между соснами, стояла скамейка — любимое место отдыха отца.

С опушки открывается вид на ближние поля. Они начинались сразу за забором и тянулись до самой Москвы-реки. Засевали их то овсом, то ячменем — урожай крохотный. В пойме, где полив дешев, а необъятный московский рынок рядом, надо выращивать овощи. Будет огромный доход. Так считал отец. Бесхозяйственность его расстраивала и сердила. Сначала он высказывал все это нам, потом не выдержал и начал следить за передвижением людей по полю. Хотелось ему высмотреть местное начальство. Наконец однажды повезло — кто-то приехал на «газике». Отец пошел на поле и попытался вразумить то ли директора совхоза, то ли бригадира — тот толком не представился. Однако из затеи ничего не вышло.

— Нам спускают план, что где сажать и сеять, и следят за его выполнением. Так что тут не до советов, знай поворачивайся, — получил он в ответ, и больше с тех пор с советами не лез, по-прежнему продолжая сетовать на вопиющую бесхозяйственность.

А если хотелось поглядеть поближе, что делается за высоким деревянным забором, то можно было подняться на невысокую «ужиную горку». Так ее назвали младшие внуки из-за обилия ужей, вылезавших греться на солнышке. Здесь, на «ужиной горке», отца как-то заприметили отдыхающие из соседнего дома отдыха. Дом отдыха был самый рядовой, так что беспокоиться о последствиях своих встреч с отставным Хрущевым его постояльцам не приходилось. Сначала перекликались через забор, а потом отец попросил проделать в этом месте калитку в заборе. Обычно все гурьбой располагались на опушке на лавочке, фотографировались. И сейчас иногда случайный собеседник вдруг с гордостью показывает мне фото с отцом в центре и толпой отдыхающих вокруг. Отец рассказывал им о минувших событиях: войне, Сталине, ХХ съезде, аресте Берии или комментировал современные международные дела. Все слушали затаив дыхание — когда еще удастся услышать лекцию по внутренней и внешней политике из уст человека, который совсем недавно эту политику делал.

Такие встречи скрашивали его одиночество. С этими людьми он мог свободно говорить, расспрашивать об их делах, о жизни, да и сам в их лице находил благодарных слушателей. Вскоре посещения Хрущева стали входить в программу культурных мероприятий дома отдыха. Нужно сказать, что злых, провокационных вопросов почти не было, а если кто и задавал неудобный вопрос, то опыт политического деятеля позволял отцу быстро найти достойный ответ. На такие вопросы он никогда не обижался. Темы отцовских рассказов повторялись, но когда я как-то спросил его, не надоело ли ему повторять одно и то же, он хитро прищурился и ответил:

— Наше дело стариковское. Ведь все это умрет со мной, а так, может, кто и запомнит. То, что я рассказываю, это та история, которую сейчас хотели бы спрятать подальше. Но правду не закопаешь, она все равно вылезет...

Продолжу рассказ о доме, о вещах и о думах, которые они навевают.

Войдя через двойную (с тамбуром) двухстворчатую с застекленным верхом дубовую дверь, мы попадаем в прихожую. Сразу от входа направо комната, где жили моя сестра Лена с мужем Виктором Викторовичем Евреиновым, молодым химиком, работавшим в институте академика Николая Николаевича Семенова. В отличие от других моих сестер она вышла замуж уже после отставки отца, и Витя не мог рассчитывать на помощь в карьере. Сейчас он доктор химических наук, работает в том же институте.

Комната небольшая, темноватая. У левой стены две кровати изголовьями к стене и разделенные тумбочкой, в правом дальнем углу — трельяж светлого дерева, а у самой двери, тоже справа, с другой стороны от окна, — трехстворчатый шкаф. В комнате тесновато. Рядом с комнатой Лены дверь вела в небольшой коридорчик, из него, свернув налево, можно было попасть в кладовку, заставленную стеллажами, на которых лежали всякие припасы и не очень нужные вещи.

Налево от входа шел коридор. В его конце за двухстворчатой стеклянной дверью была расположена небольшая и очень светлая проходная комната. Из-за выходивших в нее трех дверей жить в ней было затруднительно. На диване, стоявшем в углу, ночевали нечастые гости. Над диваном висела в золоченой раме большая картина Глущенко «Днепр весной», написанная в розово-голубых тонах. Ее подарила отцу дочь Юлия на семидесятилетие.

После 1971 года мама отдала ее обратно Юле, а теперь, когда их обеих нет в живых, картина затерялась где-то в Киеве.

У большого во всю стену трехстворчатого окна стоял огромный дубовый стол, заваленный письмами, фотографиями и другими бумагами. Это было мамино «царство».

Отцу писали много: и соотечественники, и из-за рубежа. Письмами сам он практически не занимался — их разбирала мама, и она же читала отцу те, которые, по ее мнению, представляли интерес.

После прогулок и встреч отец, не торопясь, возвращался домой, в свою комнату, где он провел последние семь лет жизни. Она была невелика — около пятнадцати квадратных метров; две стены почти полностью занимали окна, выходившие на веранду и в сад.

Слева в углу, сразу за дверью, стоял большой «присутственный» сейф, покрашенный под дуб в лучшем канцелярском стиле, то есть аляповато разрисованный коричневыми разводами. Его попросил установить отец, думаю, сам не зная зачем, скорее, по многолетней привычке: сейф должен быть, там хранятся секретные документы и оружие. Сейчас он был пуст, даже партбилет хранился в столе, поскольку открывание дверцы сейфа требовало недюжинных усилий.

На сейфе стояла деревянная картинка. На желтом фоне инкрустация черным деревом, изображавшая девушку, сидящую под деревом с протянутой рукой, а за ее спиной юноша с луком и колчаном со стрелами — подарок Джавахарлала Неру. Рядом на стене висела акварель в зеленых тонах — вид на речку и рисунок художника Бори Жутовского — черный мишка с красной божьей коровкой. Он подарил его отцу на 75-летие. Борис Жутовский подвергся вместе с Эрнстом Неизвестным уничтожающей критике со стороны отца в Манеже, но не затаил зла — понимал, что дело тогда было не в Хрущеве. После отцовской отставки он стал одним из немногих, кто регулярно, хотя и не часто, навещал отца.

У единственной глухой стены стояла изголовьем к стене кровать. С одной стороны кровати — тумбочка с ночником, с другой — овальный столик индийской работы с инкрустацией слоновой костью в виде павлина. Тоже подарок Неру. На столе стоял магнитофон, сначала киевского завода, а затем, когда он сломался, это место занял его прообраз — западногерманский «UHER». На пленке записана программа утренней гимнастики. Впоследствии магнитофон весьма успешно использовался для диктовки мемуаров.

Рядом на столе — английский проигрыватель в деревянном африканском ящике — подарок Кваме Нкрума, Президента Ганы. Когда-то отец был с ним в теплых отношениях. Рядом лежали пластинки с записями песен Руслановой, Зыкиной, Штоколова и других. Было много пластинок с украинскими народными и современными песнями. Отец любил их слушать и обязательно зазывал гостей в свою комнату «угоститься» музыкой. Причем, не зная меры, предлагал слушать еще и еще.

Джаз и современная музыка ему просто-напросто не нравились. Не нравился ему и Муслим Магомаев, кумир того времени. Он считал его стиль исполнения излишне манерным.

В углу, у двери на террасу, стояла древняя радиола Минского радиозавода. Хрипя, она с трудом «ловила» только Москву. В углу, в простенке между окнами, — светлого дерева трельяж, на нем электробритва фирмы «Браун», которой отец брился последние годы, одеклон, лекарства — все, что так необходимо в повседневной жизни.

У окна, выходящего в сад, стоит красно-желтое кресло — подарок президента Урхо Кекконена. Спинка кресла при нажиме откидывается, подножник приподнимается, и можно занять полулежащее положение. В этом кресле так удобно читается или дремлется с сибирской кошкой на коленях. Рядом с креслом — столик на гнутых металлических ножках. И столик, и широкий длинный подоконник за спиной завалены книгами. В отставке отец много читает, наверстывает упущенное в период, когда он находился в гуще событий и было не до литературы.

Книги со стола и подоконника, лежавшие там в день последнего отъезда в больницу, я собрал, и они стоят у меня дома на отдельной полке. Книги очень разные: это и «Записки Степняка» Эртеля, и «В камышах Балхаша» Шахова, и «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя, «Пароль скрещенных антенн» Халифмана, «Промышленная гидропоника» Бентли, «Совершенно секретно. Только для командования. Стратегия фашистской Германии в войне против СССР. Документы и материалы». Об этой книге отец неоднократно вспоминает в своих мемуарах, рассказывая о начальном периоде войны. И дальше — «Военная стратегия» под редакцией маршала Соколовского, два тома Остапа Вишни, «Судебные ораторы Франции XIX века», «Народное хозяйство СССР в цифрах и фактах», рекламный проспект самолетов ОКБ А.Н.Туполева и другие издания.

Я, кстати, в то время дружил с сыном академика Туполева Алексеем, мы жили в одном доме.

Отец всегда очень интересовался авиацией, раньше часто посещал ОКБ, где его знакомили с последними разработками. И как-то в конце 60-х он попросил меня:

— Интересно, что сейчас нового у Туполева? Раньше я все знал, а теперь отстал. Попроси Алешу дать мне посмотреть какой-нибудь альбом по новым машинам.

Не знаю, на что он рассчитывал, но просьба его Алексея очень обеспокоила. Отказать моему отцу он не мог в силу старых дружеских отношений с его собственным отцом, а выполнить просьбу побаивался.

Нашелся выход из положения — через пару дней он передал мне красочный буклет Авиаэкспорта с фотографиями пассажирских самолетов ОКБ Туполева, которые отец, конечно, прекрасно знал. Когда я показал ему брошюру, он полистал ее, лицо его погрустнело и он только сказал:

— Передай Алеше спасибо.

Брошюру он положил на подоконник и так и не прикасался к ней до самой смерти.

Вообще круг чтения отца был в то время довольно широк. Больше всего он любил классику, а особенно «Войну и мир». Ее он перечитывал несколько раз, каждый раз находя там для себя что-то новое. Кстати, это одна из немногих книг, которую он любил почитать перед сном, когда еще был у власти. Очень нравились ему Лесков, Куприн. Прочитал он и «Сагу о Форсайтах» Голсуорси.

Конечно, за эти годы он прочитал и многое другое: мы старались привозить ему новинки на свой вкус, но наши склонности часто не совпадали. Иногда он сам заказывал ту или иную книгу, как правило, тоже из классики. Привозил я ему и запретные книги. Как-то достал «Доктора Живаго» Пастернака. Отец читал его долго — шрифт был очень мелкий, «слепой», бумага тонкая, почти папиросная. Не могу сказать, что книга ему не понравилась, но и обсуждать ее, цитировать отдельные места, как это бывало с Лесковым и Куприным, он не стал. И только как-то на прогулке сказал:

— Зря мы ее запретили. Надо было тогда мне самому ее прочитать. Ничего антисоветского в ней нет...

В связи с этим эпизодом хочу внести некоторую ясность в трагическую историю с Борисом Пастернаком. В 50-е годы власть имущих чрезвычайно возмутил сам факт передачи книги в западное издательство. Этот поступок, сегодня совершенно обыденный, сразу настроил отца против Пастернака. Надо помнить, и в какое время все это происходило. Да, недавно прошел ХХ съезд, но в сознании укоренилось прочно: иностранец — это враг. И отношение к нему должно быть соответственное. А дальше все покатилось по накатанной сталинской дорожке. «Идеологи» только подливали масла в огонь, рассказывая всякую несуразицу, подсовывая доносы.

Мне запомнились какие-то разрозненные факты.

Помню несколько машинописных страниц — надерганные цитаты из «Доктора Живаго», которыми доказывалась антисоветская направленность книги. Естественно, эта выжимка, как и всякий тенденциозный подбор цитат, доказывала то, к чему стремились составители. Чем-чем, а цитатами мы можем доказать любую нелепицу. Прочитав эти листки, отец, видимо, санкционировал акцию против Пастернака.

Одним из активнейших — хотя и не единственным — борцов с Пастернаком стал Семичастный. В своих заметках Владимир Ефимович затрагивает трагическую историю с «Доктором Живаго». Не могу ничего сказать обо всей его статье, но ссылка на то, будто Хрущев самолично диктовал доклад Семичастного, вставляя туда брань в адрес Пастернака, представляется маловероятной. Вообразить отца, вставляющего свои оценки в чужой доклад, мне чрезвычайно трудно. Да и память подсказывает иное. Многого я не помню, да и, честно говоря, о Пастернаке я имел тогда более чем смутное представление.

Все эти события отразились в моем сознании как некий фон и только позднее стали значительными.

Однако один эпизод, характеризующий настроение «комсомольских» кругов, мне запомнился.

На дачу приехал Аджубей, он только что общался с Семичастным, кажется, на футболе. Оттуда привез новую присказку.

— Знаете, Никита Сергеевич, — хохотнув, обратился он к отцу, — сейчас ходит выражение: в Москве есть три несчастья — рак, «Спартак» и Пастернак.

Реакцию отца я не помню, знаю только, что анекдоты он не любил.

...Нынешнее признание отца в своей неправоте запоздало на много лет. Однако в тот тяжелый период он, пусть и в самый последний момент, все-таки остановил травлю поэта. Получив письмо от Бориса Леонидовича, он сказал примерно следующее:

— Довольно. Он сам признал свои ошибки. Прекратите.

А ведь все шло к тому, что ретивые активисты с той же легкостью, с какой они резали брюки у стиляг, выслали бы из страны Пастернака.

Вообще взаимоотношения отца с деятелями искусства были далеко не так однозначны, как это пытаются представить сегодня многие комментаторы. Хочу рассказать об одном эпизоде, когда ревнителям нашей «чистоты» не удалось добиться задуманного.

Шел очередной Московский международный кинофестиваль. Тогда еще не сложилась традиция отдавать главные призы только нашим фильмам. Жюри присудило первый приз ленте «Восемь с половиной» великого итальянского кинорежиссера Федерико Феллини. Решение естественное и справедливое. Но у наших идеологов оно вызвало чрезвычайно бурную реакцию. Особенно негативную позицию занял секретарь ЦК по пропаганде Леонид Федорович Ильичев.

Аргументация была проста и сводилась к обычной формуле: фильм далек от реалистических традиций и заражает буржуазной идеологией наше здоровое и стерильное общество. Вывод напрашивался традиционный: фильм запретить, главного приза не давать, жюри разогнать.

Легко представить масштаб скандала: что там Манеж...

Устроить все, как обычно, решили руками отца.

Ильичев доложил ему о «провокации». Предложил посмотреть фильм и дать ему объективную партийную оценку. Фильм отец посмотреть согласился, и его прислали вечером на дачу, где был оборудован кинозал. Обычно о показе фильмов на даче широко оповещалась вся семья, тогда же отец не позвал никого.

В тот день я случайно заехал на дачу. В доме никого не видно. На вопрос, где отец, мне ответили, что он смотрит фильм, присланный из ЦК, а не из кинопроката, как обычно. Я заглянул в зал. Бросил взгляд на экран и ужаснулся.

Нужно признать, что я, как и Ильичев, предполагал, что реакция отца на фильм будет крайне негативной.

Произведения такого рода требуют определенной подготовки, опыта, и рядовому зрителю бывает достаточно сложно разобраться в замысле автора, залы подчас остаются полупустыми. Не скрою, и мне фильм показался непростым.

Ситуация была нелегкой. Я прошел в зал, сел на диван рядом с отцом, выждал несколько минут и стал нашептывать: какой Феллини гениальный режиссер, какой фурор произвел его фильм в мире, что он символизирует... тут я запнулся. А отец взорвался:

— Иди отсюда и не мешай. Я не для своего удовольствия здесь сижу, — прошипел он.

Расстроенный, я ушел.

Вскоре сеанс закончился. Отец вышел в парк, и мы отправились на прогулку.

— Как тебе показался фильм? Это знаменитый режиссер... — начал я.

— Я тебе сказал, не приставай, — оборвал меня, теперь уже беззлобно, отец, — мне надо было его посмотреть. Ему дали главный приз на фестивале. Ильичев против и просил меня посмотреть.

— И что? — заикнулся я.

— Я ничего не понял, но международное жюри присудило приз. Я здесь при чем? Они лучше понимают, для этого они там и сидят. Обязательно надо мне подсовывать... Я уже позвонил Ильичеву, сказал, чтобы они не вмешивались. Пусть судят специалисты.

Я вздохнул с облегчением: номер не удался. Разговор перешел на другую тему, и больше к Феллини мы не возвращались.

Роль и место Ильичева в развитии нашей идеологии в те времена далеко не однозначны и даже загадочны. Ведь в отличие от Хрущева, Козлова, Брежнева, Суслова и многих других он разбирался в искусстве. В конце 80-х годов по телевизору даже показывали, как академик Ильичев дарил Советскому фонду культуры свою коллекцию живописи. И она состояла далеко не из одних социалистических реалистов...

Заговорив о кино, я вспомнил, насколько резко отрицательно отец отзывался о фильме «Кубанские казаки». Он его просто ненавидел за лакировку, за столы, ломящиеся от яств...

...Но вернусь к кругу чтения отца.

Что еще читал он?

Прочитал он Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус», а также «1984» Оруэлла. Эти книги ему не понравились.

Как это ни удивительно, но отец не любил читать мемуары. Я неоднократно пытался его приохотить к этому виду литературы, привозил книги Черчилля, де Голля, дневники Валуева, записки Витте, но отец только листал их и отнекивался, откладывая на потом это чтиво, столь почитаемое пенсионерами.

На воспоминания военных, публиковавшиеся в те годы, он реагировал резко отрицательно. Это же относилось и к фильмам о войне. Ему тяжело было вспоминать об ужасах тех лет, прочитанные страницы восстанавливали перед его мысленным взором картины разгрома, которому подверглась страна.

Посмотрев фильм о войне, отец потом не мог заснуть всю ночь. Главное же, он считал, что и мемуары, и художественная литература о войне (ее он тоже не жаловал) не отражают правды, искажают истину то ли в угоду автору, то ли в угоду времени.

Однако как человек, прошедший отступление и наступление, Киев и Барвенково, Сталинград и Курскую дугу, он не мог не вспоминать о войне. Она жила в его душе до самой смерти. Поэтому он так глубоко переживал доходившие вести об измене боевых товарищей.

Началось все с генерала Павла Ивановича Батова, полвойны провоевавшего с отцом. Кто-то рассказал отцу, что Батову на одном из собраний, посвященных годовщине то ли Победы, то ли Советской Армии, задали вопрос о роли Хрущева в войне и конкретно: был ли Хрущев в Сталинграде?

Генерал замешкался на секунду и нетвердо проговорил, что он не знает, был ли Хрущев в Сталинграде, и вообще не знает, что он делал во время войны!..

Впрочем, подобная «забывчивость» была закономерна — ведь теперь фамилия Хрущева вычеркивалась отовсюду. Иван Христофорович Баграмян с трудом отстоял возможность просто упомянуть Хрущева как члена военных советов фронтов, где им пришлось вместе воевать.

Во многих «свидетельствах» того времени немало выдумки или полуправды об отце. Тут отличились многие. И даже Георгий Константинович Жуков. В своем многостраничном труде он дважды упомянул Хрущева: мол, первый раз он заехал к отцу, поскольку у него можно хорошо поесть. А ведь они вместе в первые часы войны на машине добирались из Киева в штаб фронта в Тернополь, а затем не раз сталкивались во время отступления, прошли Сталинград и Курскую дугу и расстались только после форсирования Днепра, когда Георгий Константинович пошел на Берлин. Он так и не выполнил своего обещания отцу — привезти после окончания войны в Киев плененного Гитлера в железной клетке.

Другое упоминание об отце у Жукова — ранение бандеровцами генерала Ватутина, который якобы закрыл собой Хрущева. Жуков, сменивший Ватутина на посту командующего 1-м Украинским фронтом через день после ранения, не мог не знать, что отца там вообще не было. Сколько усилий тогда приложил отец, чтобы отстоять здоровье своего друга. У Ватутина началось заражение крови, гангрена, и помочь могли только антибиотики, а тут как назло Сталин запретил лечить Ватутина американским пенициллином — мало ли что империалисты могли туда намешать. Потом было уже поздно...

Отец предложил похоронить Николая Федоровича не на кладбище, а в парке, в самом центре Киева.

«Пусть киевляне никогда не забывают, кто привел к ним освободительную армию», — доказывал тогда отец.

Правда, до конца своих дней отец считал, что Жуков писал свои мемуары не сам. Точнее, его рукопись после написания подверглась «глубокому» редактированию.

Не так давно один мой знакомый рассказывал о встрече с человеком, причастным к созданию воспоминаний маршала Жукова. Я намеренно не называю фамилий. Они беседовали об истории, историках, мемуаристах. В порыве откровенности этот человек посетовал, насколько тяжело было работать с Жуковым. Маршал, как он выразился, «ничего не хотел понимать, ни с чем не хотел соглашаться». Так что отец в своей оценке был недалек от истины. Больше других на мемуарном поприще отличился генерал Штеменко, для отца он изыскивал наиуничижительные слова. Правда, и отец не жаловал Штеменко, называл его не иначе, как сталинским подхалимом.

— Он только карты умел Сталину носить, — частенько повторял он.

Все эти умолчания, мелкие уколы попадали в цель. Отец переживал, но старался не подавать вида. Помню, только однажды он не выдержал, когда уже в конце жизни, в 1970 году, у одного из охранников увидел на груди незнакомый значок. Тот пояснил, что это памятный знак в честь 25-летия Победы, и его выдавали всем, кто в войну служил в армии.

Отец ничего не сказал, но то, что его забыли, глубоко засело в душе. Он несколько раз возвращался к этой теме. Наши уговоры не обращать внимания не имели результата...

...Вернусь к описанию комнаты отца. У двери стоял трехстворчатый гардероб, фанерованный под красное дерево. Там хранились личные вещи отца. На шкафу лежал красивый деревянный ящик с тремя пистолетами: парабеллум, вальтер и еще какой-то. Это подарки органов КГБ к семидесятилетию. Патронов к ним у нас не было. После отставки Мельникова сменивший его начальник охраны Кондрашов как-то предложил отцу сдать оружие, но тот так посмотрел на него, что вопрос этот больше не поднимался. На стене в комнате висела маленькая картинка Налбандяна, изображавшая Ленина в ссылке. Пол был застелен красивым белым ковром, поверх которого отец попросил положить полотняную дорожку.

Напротив отцовской комнаты располагалась мамина. Раньше там была небольшая терраса, через которую можно было, минуя дом, спуститься из бильярдной в сад. Предыдущие владельцы закрыли ее, утеплили, и получилась небольшая светлая в два окна комната.

Чтобы пройти в большую комнату, бывшую бильярдную, а теперь столовую, надо было из коридора свернуть направо. Там мы попадали в широкий темный предбанник длиной метра три-четыре. Здесь стоял длинный шкаф-стойка для ружей с раздвигающимися фанерованными под дуб дверцами.

У отца никогда не было какого-то увлечения в активный период его жизни. Исключение составляла охота. На охоте он отдыхал. Ездил охотиться регулярно, когда работал и в Киеве, и в Москве. Не охотился только в начале пятидесятых годов. Сталин не любил, чтобы его соратники собирались вместе. Тогда эта охота могла дорого стоить всем участникам.

Отец обожал перебирать свои ружья. Их у него было десятка два — подарки генералов, возвращавшихся после войны домой через Киев, презенты зарубежных гостей.

На охоте или когда приезжали знающие толк в оружии люди, отец любил похвастаться своими ружьями. Тут же выкладывались и ружья гостей. Все они придирчиво осматривались, каждый присутствующий прикладывался, примеривался. После осмотра ружьями, бывало, менялись. Отец не жадничал и если видел, что ружье гостю понравилось, сам предлагал обмен, обычно в пользу гостя.

Потом он посмеивался:

— Ты видел, как он рад, что ему удалось меня надуть?

После отставки отец на охоту уже не ходил. Изредка он вынимал ружья, разглядывал, любовно гладил стволы. Почистив и обильно смазав, ставил обратно. В 1968 году отец решил раздарить свою коллекцию.

— Пусть достанется хорошим людям. И память у них обо мне сохранится. А то их после моей смерти разворуют, — сказал он как-то — и как в воду смотрел.

Подарил он ружье мне, подарил внукам, врачу, своим охранникам. После смерти отца осталось в основном нарезное оружие — красиво оформленные винтовки и карабины разных калибров и из разных стран. Расставаясь с нами, начальник охраны предупредил меня:

— Ты на винтовки получи разрешение или сдай. А то могут быть неприятности. Прекрасный повод, если кому-нибудь надо будет к тебе придраться. Без всяких можно получить пять лет.

Когда мы пришли в себя после похорон, я скрупулезно переписал номера всех винтовок и написал заявление министру внутренних дел Щелокову с просьбой разрешить мне хранить это оружие дома как память об отце. Узнав номер телефона, я дозвонился до приемной и изложил свое дело. Николай Анисимович сам поднял трубку:

— Приходи завтра к пяти часам, — сказал он.

В пять я был на улице Огарева, 6. Прошел через «генеральский» подъезд. Меня уже ждали и проводили без пропуска.

Щелоков принял меня очень тепло и любезно. Расспрашивал об отце, произнес в его адрес какие-то теплые слова, интересовался здоровьем мамы. Затем перешли к делу. Он прочитал мое письмо и сказал, что подумает:

— Позвони через неделю. Не беспокойся, все решим по-хорошему.

Через неделю в ответ на мой звонок секретарь передал, что Николай Анисимович ждет меня. В назначенный день и час я явился и был вскоре принят. Министр был любезен, как и в прошлый раз, но в просьбе моей отказал:

— У тебя почти два десятка винтовок. Да ими взвод вооружить можно. Ты пойми правильно, мы их оставить тебе не можем. Они должны храниться в более надежном месте.

Я возразил, что место надежное, в моем доме живут члены Политбюро. Их тщательно охраняют.

— А кроме того, их можно привести в негодность: просверлить стволы — это уже не оружие, — закончил я.

Щелоков не согласился.

— Мы их сдадим в музей, а тебе сделаем альбом с фотографиями. Будут в полной сохранности, — заключил он и вызвал сотрудников.

Мне было обидно до слез, но делать было нечего. В кабинет зашли генерал и полковник — видимо, Щелоков дал им такую команду заранее.

— Сейчас поедете с Сергеем к нему на квартиру. Заберете винтовки. Они пойдут в музей, — распорядился Щелоков и добавил:

— Только сделайте все аккуратно.

Через пять минут мы были на месте. Забравшись на антресоли, я стал спускать им ружья в кожаных футлярах, оптические прицелы.

— Ну вот и все, — я передал последнюю десятизарядную американскую мелкокалиберку.

— Так, задумчиво проговорил генерал и на что-то, видимо, решившись, добавил:

— Вынимайте ружья из чехлов. Чехлы оставьте себе, оптические прицелы тоже.

— Но как же?.. — удивился я, поскольку речь шла о музее.

— Обойдутся, — отрезал генерал. — Это хранить не запрещается. А они денег стоят.

Вид у него был мрачный, происходившее ему явно было не по душе.

— Мы сейчас перенесем все в нашу машину, а вы скажите дежурной, что мы с вами едем на охоту, — подвел итог генерал, выполняя указание министра.

Расписку мне обещали дать на следующий день. Ни ее, ни обещанный Щелоковым альбом с фотографиями я так и не получил. Звонить ему больше я не стал. Уже потом до меня дошло, что ему просто захотелось заполучить ружья отца себе, а может быть, и подарить их Брежневу, который ими в свое время не раз любовался...

...Напротив шкафа с ружьями в нише стоял огромный, добротный дубовый шкаф. В нем хранилась военная форма отца — и старая, фронтовая, и новый мундир, который он сшил в 1958 году к сорокалетию Советской Армии. Тогда в мундире генерал-лейтенанта он покрасовался на торжественном заседании и сфотографировался со мной на память.

— Видно, последний раз, — как-то грустно сказал он, уходя переодеваться. Это было действительно в последний раз.

Вспоминается, как в тот период маршал А.А.Гречко вдруг придумал присвоить отцу звание Маршала Советского Союза.

— Вы — Председатель Совета Обороны, наш начальник, — хитро повел разговор Андрей Антонович, — а у нас, военных, свои порядки. Как-то нехорошо подчиняться младшему по званию. Вот если у вас будет маршальское звание, тогда другое дело.

Отцу предложение не понравилось, и он ответил довольно грубо:

— Сейчас мирное время, и войны не предвидится. Так что я с вами и в генеральском звании справлюсь. А, не дай бог, начнется война, тогда и будем присваивать кому что надо. И не лезьте ко мне с ерундой.

Гречко заулыбался, глядя на него сверху вниз со своего почти двухметрового роста, и превратил все в шутку. Они с отцом были старыми приятелями и по войне, и по Киеву, где Андрей Антонович командовал военным округом.

...Здесь же, в предбаннике, стоял круглый столик и на нем 16-миллиметровый звуковой проектор. Когда выяснилось окончательно, что отец в клуб ходить не будет, я разыскал долго стоявший без пользы югославский кинопроектор, немецкий экран и оборудовал в большой комнате импровизированный кинозал. Фильмы брал в прокатной конторе, оказалось все достаточно просто. Иногда иностранными киноновинками меня снабжали друзья. Нравились отцу фильмы Уолта Диснея о природе, особенно о птицах. Очень сильное впечатление на него произвела историческая лента «Шестое июля» по сценарию Михаила Шатрова. Незадолго до этого внучка Юлия привозила Шатрова к нам на дачу. Отец долго гулял с ним, хвастался посадками на огороде. Отец приободрился, было видно, что гость ему нравится и он старается сделать ему приятное. Михаил Филиппович подарил отцу экземпляр журнала «Театр» со своей пьесой, с приличествующим случаю посвящением и пригласил его в «Современник» на спектакль «Большевики».

В те времена отец в театр ходил редко — он стал плохо слышать и не всегда разбирал реплики актеров. Его это раздражало. Доставлял неудобство и интерес к нему со стороны публики — он себя чувствовал каким-то диковинным экспонатом. Словом, культурных мероприятий в его жизни на пенсии было маловато. Изредка отец выбирался на художественные выставки в Манеж, однажды съездил в Бородино.

На сей раз он с удовольствием принял приглашение. Спектакль ему понравился. Антракт и некоторое время после спектакля мы провели в кабинете директора. Отец благодарил актеров, развлекал их своими воспоминаниями.

Тогда-то, после этого похода в театр, он попросил меня достать фильм «Шестое июля». Фильм ему понравился, он сказал, что тут история изображена правдиво. Потом он еще несколько раз перечитывал пьесу в подаренном Шатровым журнале.

Нужно сказать, что посетителей у отца бывало немного. Пару раз приезжал Роман Кармен с женой Майей и дочерью Аленой. Они долго сидели на опушке. Отец ему много рассказывал. Тогда отец сказал, что жалеет о своих словах в Манеже, резкостях, допущенных на совещаниях, признался, что пошел на поводу у наших идеологов Суслова и Ильичева.

В 1970 году внучка Юля привезла к отцу Владимира Семеновича Высоцкого. Они провели вместе почти целый день. О чем шел разговор, я не знаю, в тот день Высоцкий не пел отцу и гитары у него с собой не было. Да и кажется мне, что исполнительский стиль Высоцкого вряд ли пришелся бы по душе отцу.

Не могло состояться у них и разговора о «бульдозерной» выставке. Отец полагался на силу убеждения и голосовые связки. Призывать на помощь технику для доказательства преимуществ реалистических направлений в живописи ему не могло прийти в голову. Эта техника использовалась для борьбы с неугодными направлениями в искусстве уже в послехрущевские времена.

Кто еще вспоминается из гостей отца?

Несколько раз заезжали Стелла и Петр Якиры. В довоенные годы отец был близок с их отцом, тяжело переживал арест и гибель Ионы Якира. Он очень обрадовался появлению у него детей старого друга, переживал за преследующие их несчастья, сочувствовал, но сам ничем помочь не мог.

Подолгу в Петрово-Дальнем гостила Вера Александровна Гостинская, старая польская коммунистка. Отец, общаясь с ней, рассказывал о пережитом — таким образом совмещал беседу с работой, записывая на магнитофон свои воспоминания. Она же со своей стороны подбадривала его вопросами. Да и вообще, их многое связывало. В конце двадцатых годов Хрущевы и Гостинские жили в одной коммунальной квартире на Ольгинской улице в Киеве. Потом судьба разметала их. Вскоре Вера Александровна получила свой сталинский срок и пошла мыкаться по лагерям. В 50-е годы заключенных освободили, без документов погрузили в железнодорожный состав и отправили на родину. На границе поезд задержали — ни у кого не было паспортов, ни советских, ни польских, не говоря уже о визах. Только справки об освобождении. Так они простояли голодными несколько дней. Лишь обращение в ЦК КПСС разрешило проблему, и им, бывшим активистам Польской Компартии, удалось вернуться на родину.

Иногда гостила у отца и Кристина Берут, дочь покойного Первого секретаря ПОРП. Как-то заехал мой старинный приятель, чешский журналист Иржи Плахетка. Мы с ним подружились, когда он работал корреспондентом чехословацкого телевидения в Москве. Потом вернулся в Прагу заведующим крупнейшим издательством «Свет Советов», занимавшимся переводом и публикацией советских произведений. В 1968 году он стал неугоден новым властям и остался без работы.

Появились и новые друзья. Среди них был профессор Михаил Александрович Жуковский, известный детский эндокринолог. Поначалу он лечил внука Ваню, жившего с дедом. Со своей неуемной энергией Михаил Александрович засып?л Никиту Сергеевича вопросами, внимательно выслушивал ответы, что-то записывал. Не раз и отец ездил к нему в гости. Жуковский бережно хранил сувениры, подаренные ему отцом.

Наиболее частыми посетителями были наши друзья, в основном мои и моих сестер. Они гуляли с отцом, подолгу сидели с ним у костра, слушали его рассказы. Эти посетители, не имевшие касательства к политическим сферам, не вызывали беспокойства властей.

С иными же не церемонились. Так, перекрыли дорогу пилоту отца генералу Цыбину, не рекомендовали поддерживать связь с отцом и бывшему начальнику его охраны Литовченко. Забыли дорогу к отцу и те, кому на самом деле ничего не могло грозить. Очень многие не рискнули посетить своего опального друга, с которым проработали не один десяток лет. Как-то приехал в Москву на съезд горняков старейший, еще по Донбассу, товарищ отца Евграф Иванович Черепов. Они учились вместе на рабфаке в Юзовке, вместе работали в Исполбюро рабфака. Позвонил по телефону в Петрово-Дальнее, поговорил, но приехать отказался, ссылаясь на недостаток времени — надо навестить дочь и скорее домой, дела не ждут...

Часто мне задают вопрос: приезжал ли к отцу Микоян?

Невозможно забыть о принципиальной позиции, занятой Анастасом Ивановичем на заседании Президиума ЦК в октябре 1964 года. Там ему пришлось проявить немалое мужество. Тогда в ответ на предложение Микояна оставить за отцом один из занимаемых им постов кто-то из присутствующих (по словам Серго Микояна, Шелепин), не считаясь хотя бы с возрастом Анастаса Ивановича, грубо отрезал: «Ни за что!!! Вы бы поменьше говорили, а то неровен час, и за вас возьмемся».

Угроза не возымела действия, и Микоян с достоинством сказал что-то вроде того: «Мы здесь не пирог делим, а решаем судьбу нашего государства, великого государства. Деятельность Хрущева — это большой политический капитал партии. Прошу мне не угрожать». Но тем не менее, к сожалению, он к отцу не заезжал. Изредка они перезванивались. Потом и звонки прекратились.

Конечно, Микоян, сам находясь в опале, может быть, менее жесткой, чем отец, не хотел рисковать. Это нормально. Каждый человек склонен заботиться о себе и своей семье. Но, я уверен, если бы речь снова зашла о защите принципиальных позиций или самого Хрущева, Анастас Иванович не раздумывал бы. А подвергаться риску, да и неизвестно какому, ради выпитой со старым другом чашки чая?..

Когда Микоян начал писать воспоминания, для помощи в работе ему выделили секретаршу. Анастас Иванович жил на даче один, жена его давно умерла, у сыновей свои семьи, и эта женщина постепенно взяла на себя и заботы по дому. Несомненно, в ее функции входило и наблюдение за поведением подопечного.

Дружба Микояна с Хрущевым не устраивала новое руководство. Слишком велик был авторитет каждого из них, чтобы позволить им общаться: кто знает, что могли замышлять опальные политики. А потому их, видимо, решили разлучить самым простым, но надежным способом — сплетней.

Как рассказывал мне Серго Микоян, Анастасу Ивановичу донесли, что якобы шофер отца заявил шоферу Микояна, что каждый раз, садясь в машину, Хрущев начинает на чем свет стоит ругать Микояна. Сама ситуация была физически нереальна, поскольку водители встречаться не могли: отца возила машина из кремлевского гаража, а Микояна — из гаража Президиума Верховного Совета. Кроме того, на моей памяти отец никогда слова дурного в адрес Анастаса Ивановича не произнес. И тем не менее слушок этот сыграл свою роль: Микоян обиделся на отца и практически перестал ему звонить. Сам же отец никому не звонил, не желая ставить и собеседника, и себя в неудобное положение — вдруг его звонок нежелателен. Возможно, были и еще какие-то слухи или сплетни, дошедшие до Микояна. Так или иначе, но после отставки Микоян с отцом не встречались.

Тех, кто так и не навестил отца в Петрово-Дальнем, можно понять. Ведь в то время вообще старались забыть, что Хрущев существовал.

Все это отец переживал молча.

После отставки, естественно, перестали общаться с ним и зарубежные друзья. Так что легко представить горячую радость отца, когда ему как-то привезли ящик яблок «джонатан» с теплой запиской от Яноша Кадара и его жены Марии. Отец любил эти яблоки. Кадары об этом знали и раньше неизменно присылали ему осенью посылку. И вот Кадар, испытавший на себе сталинскую тюрьму, решил пренебречь негласным запретом новых руководителей.

Не смог встретиться с отцом и посол Югославии Велько Мичунович. Мичунович работал послом в Москве во времена отца, они регулярно встречались. Отцу в то время очень хотелось наладить добрые отношения с Иосипом Броз Тито. Постепенно встречи с послом переросли в дружбу. И вот теперь, приехав в Москву вторично, Мичунович стал выяснять в МИДе, как ему повидать Никиту Сергеевича? Ответ он получил однозначный: после встречи с отцом послу придется покинуть Советский Союз, он станет персоной нон грата.

Помню еще одного зарубежного гостя, чей визит к отцу, правда, не состоялся.

Перед началом своей избирательной кампании, приведшей его в президентское кресло, Ричард Никсон посетил СССР. Во время пребывания в Москве он приехал в Староконюшенный переулок на квартиру отца, но его не застал. С очередной почтой привезли на дачу визитную карточку Никсона и записку, в которой он выражал сожаление о несостоявшейся встрече и просил о возможности увидеться до отъезда в США. В тот момент Никсон уже покинул Москву (доставлять адресату подобные приглашения не «до», а «после», когда встреча становится невозможной, — еще одна уловка КГБ) и вопрос о встрече сам по себе отпал. Но все-таки было видно, что отцу был приятен этот знак внимания со стороны американского государственного деятеля, хотя он и был о Никсоне весьма невысокого мнения.

Насколько мне известно, неблагоприятное впечатление о нем сложилось со времен их первой встречи. Отцу запал в голову некорректный вопрос о типе топлива, используемого в советских ракетах, заданный Никсоном во время их беседы на американской выставке.

Отец возмущался:

— Ну о чем с ним говорить? Тогда он выступал не как государстенный деятель, а как мелкий шпион. Он, вице-президент США, выспрашивал меня, Председателя Совета Министров СССР, какие виды топлива мы применяем в своих межконтинентальных ракетах! Понятно, я ему это не скажу, не на его же уровне выведывать: на твердом топливе мы летаем, на жидком или на каком-то еще. Для этого существуют специальные службы. Нужно же думать, какие ты задаешь вопросы.

В то же время отец считал Никсона хитрым политиком. Тем не менее, несостоявшийся визит Никсона доставил отцу удовлетворение. Но, как уже сказано, гости были редкостью, и потому единственным окном в мир стал для него телевизор, как это и водится у пенсионеров.

На дачу перевезли радиотелекомбайн, подарок Президента Египта Насера. Телевизор в нем был черно-белый, но с очень четким изображением. Перед экраном стояло удобное кресло со скамеечкой для ног. Кроме телевизора, в комбайн были вмонтированы приемник и магнитофон. Именно на него отец начал диктовать свои мемуары. Обожая всякие усовершенствования, он сконструировал из деревяшек педаль, с помощью которой простым нажимом ноги останавливал пленку, когда хотел собраться с мыслями. На комбайне громоздился один из наших первых цветных телевизоров «Рубин». Зная, как отец любит всякие технические новинки, я как-то задумал порадовать его цветным телевизором. Забегая вперед, могу сказать, что идея оправдала себя — до конца дней это была одна из его любимых игрушек.

Нас ежегодно одолевали заботы, что подарить отцу на 17 апреля? Ведь у него практически все необходимое было, а безделушек, украшений, побрякушек отец не любил. Вот я и решил приурочить ко дню рождения покупку телевизора. Отец пожурил меня за напрасную трату денег, но по глазам было видно, что он остался доволен. Первые дни он с почти детской радостью и восхищением рассматривал многоцветную розу, которую тогда давали на экран в виде заставки, звал всех полюбоваться оттенками цветов.

Рядом с телевизором на ширму, прикрывавшую служивший мне постелью диван, отец повесил большую политическую карту мира — по ней он уточнял места событий, услышанных в последних известиях. Особенно его интересовали преобразования в Африке, рождение новых независимых государств. Этот процесс начался еще при нем. Он переживал как собственные проблемы освобождавшейся Африки. С Президентом Ганы Кваме Нкрума и Президентом Алжира Бен Беллой у него в свое время сложились теплые дружеские отношения.

Остро переживал отец гибель Патриса Лумумбы. Степень его чувств в какой-то мере характеризует такой факт. Во время событий в Конго отец, будучи в отпуске, заехал в Киев. Собралось местное руководство, и, когда беседа перешла с обсуждения хозяйственных вопросов на посторонние темы, одна из секретарей ЦК, Ольга Ильинична Иващенко, пошутила, повторив распространенную тогда присказку:

Был бы ум бы

у Лумумбы,

Был бы Чомбе

ни при чем бы.

Отец любил шутки и сам умел пошутить, а тут нахмурился, лицо стало злым. Он стал говорить о положении в Конго, о том, что Лумумба умный руководитель, но время его еще не пришло, экономически и политически Конго не созрела. Так что шутка не удалась...

...Прошла зима. Время слегка сгладило переживания отца. Постепенно в жизни установился определенный распорядок, возникли новые привычки и увлечения.

Вставал отец в семь часов утра, делал зарядку под магнитофонную запись, завтракал. В последние годы пару утренних часов отдавал диктовке мемуаров, затем следовали прогула с Арбатом, чтение газет, журналов, книг. После обеда опять диктовка. Вечером — телевизор, ужин, чтение и сон.

Нужно сказать, что после отставки он с трудом осваивался с самыми обыденными правилами и привычками, оставшись, по сути, человеком 20-х годов, — до ухода на пенсию он жил в другом измерении.

В первые дни он вдруг забеспокоился: как ему ездить в город на еженедельные заседания партийной ячейки. Я не понял. Переспросил.

— А разве сейчас ячейки не заседают каждую неделю? Как же решаются текущие вопросы? — удивлялся отец.

Он числился в партийной организации аппарата ЦК, и за все эти годы ни на одно собрание его ни разу не пригласили.

Удивляли его самые обыденные, по нашим меркам, факты. Причем иногда трудно было предугадать, что может задеть отца. Особенно болезненно переживал он факты взяточничества, бюрократизма, лени. Один из охранников в разговоре упомянул, как, нарушив правила движения, ему пришлось откупиться, дав милиционеру трешку. На отца это произвело неизгладимое впечатление. Много раз он возвращался к этому происшествию, рассказывал о нем посетителям и горько заключал:

— Разве можно себе представить! Люди, поставленные охранять закон, берут взятки! Как же мы будем строить коммунизм?..

Когда охранник увез с соседней стройки какие-то материалы к себе на дачу, отец долго не мог успокоиться:

— Как это мог сделать он, офицер КГБ?.. Куда мы придем?

Хорошо, что он ничего не знал о деяниях своих бывших соратников...

И все-таки отец понемногу приходил в себя. Его потянуло к какому-нибудь занятию. Он вспомнил о гидропонике. Еще до отставки ему рассказали о возможности выращивания растений без почвы, на питательных растворах. Он загорелся — тут ему виделось одно из решений проблемы снабжения больших городов овощами, в первую очередь Москвы. Добавил энтузиазма и Фидель Кастро, рассказавший о больших гидропонных хозяйствах, которые достались Кубе в наследство от американцев.

— Это у вас просто золотой клад, — позавидовал тогда отец.

В результате он потребовал разработать программу строительства в Подмосковье сети гидропонных тепличных овощных хозяйств. В качестве эксперимента небольшую теплицу на даче премьера тоже переоборудовали под гидропонику. Отец с гордостью демонстрировал гостям огурцы, выросшие на лотках, заполненных камнями.

Весной 1965 года он вернулся к когда-то заинтересовавшей его идее.

Моя сестра Лена, всю жизнь увлекавшаяся цветами и умевшая выращивать даже орхидеи, купила отцу книгу М.Бентли «Промышленная гидропоника». Отец ее досконально изучил. (Сейчас она стоит у меня на полке со страницами, испещренными множеством подчеркиваний, галочек и других значков.) Освоив теорию, отец принялся за сооружение лотков, составление смесей. Полиэтиленовая пленка еще только входила в обиход — перед самой отставкой отец со свойственной ему энергией пробивал пуск первых заводов. Поэтому теплицу делать было не из чего и открытые лотки стояли на террасе. Камнями и раствором отец заполнил и цементные вазы, стоявшие у дома. Все мы принимали в этом деле посильное участие. Посадили огурцы и помидоры. Особого результата не добились. Техника гидропоники — это уже промышленность с точными дозировками, автоматикой. В домашних условиях заниматься ею трудно. Просуществовало у отца гидропонное хозяйство недолго — года два и постепенно сошло на нет. На смену пришли обычные грядки.

Весной того же, 1965 года отец решил попрактиковаться в фотосъемке. Когда-то в молодости он занимался фотографией, и до войны у него была «лейка». Сохранилось лишь несколько фотографий того времени, поскольку все наше имущество осталось в 1941 году в Киеве и, конечно, пропало.

В 1947 году на киевском заводе «Арсенал» вместо производства оружия на вывезенном из Германии оборудовании фирмы «Контакс» освоили выпуск фотоаппаратов. Назвали их «Киев». Один из первых новых аппаратов подарили отцу. Тогда он только что с трудом оправился от тяжелейшего воспаления легких и его отправили отдыхать — впервые за истекшее десятилетие. Там он снова приобщился к фотоискусству. Однако отпуск кончился, и аппарат остался без дела. Оказавшись в отставке, отец вспомнил о своем давнем увлечении. Я накупил фотопринадлежностей. Отец вооружился новоприобретенным «Зенитом» и занялся поиском фотосюжетов. Первую пленку он проявлял в ванной сам. Получилось неплохо.

Однако возня с химикалиями не пришлась ему по душе, и он охотно откликнулся на мое предложение отдавать пленки на обработку в мастерскую.

Вскоре на смену фотографиям пришли слайды, и тут отец по-настоящему увлекся фотографированием природы. То он обнаруживал чудесную цветущую ветвь, то гроздь яркой рябины, то заснеженную изящную сосну; долго выбирал нужную точку, радовался своим удачам.

Свои достижения он неизменно демонстрировал детям, внукам, гостям. В большой комнате занавешивались окна. Отец доставал немецкий полуавтоматический диапроектор. Долго колдовал над ним. Подбирал слайды. Наконец начинался показ, и, нужно сказать, слайды были качественные. Он научился выбирать композицию.

И все-таки фотодело по-настоящему не захватило отца. Скорее, это было простое времяпрепровождение.

В те дни он часто с грустью повторял: «Сейчас у меня одна задача: как-то убить время».

А когда прошло несколько лет, и отец неоднократно перефотографировал все вокруг, это занятие ему окончательно надоело. Он забросил фотоаппарат и доставал его только в особых случаях: когда приезжали гости. Тут он фотографировал сам и фотографировался с посетителями.

Самое большое удовольствие отцу доставляли костры. В любую погоду, даже если шел дождь, спрятавшись под бежево-зеленоватой накидкой*, в которой он напоминал французского полицейского, отец собирал по лесу хворост, зажигал костер и часами смотрел на огонь. Костер напоминал ему далекое детство: ночное, коней, печеную картошку, родную Калиновку. По выходным рядом сидели все мы, но чаще всего его единственным спутником был неизменный Арбат.

С приходом весны 1966 года отец нашел себе постоянное занятие в огороде. Появилась полиэтиленовая пленка, и он принялся за теплицы. Собрал валявшиеся на территории дачи водопроводные трубы, согнул их, покрасил, забил в землю. Каркас теплицы был готов. Работал он самозабвенно, не умея ничего делать вполсилы. К огороду привлекались все: дети, внуки, гости, молодые парни из охраны. Комендант Мельников тоже активно включился в эту деятельность — гнул трубы, копал змлю. По-другому вел себя его заместитель Лодыгин — тот в работах сам не участвовал и в свое дежурство запрещал подчиненным помогать отцу.

Теплицы установили у дома. В них вызревали отличные помидоры и огурцы. Растил их отец по науке: завел себе сельскохозяйственную библиотечку, следил за новостями в этой области. Постепенно огород расширялся, у дома уже места не хватало. Новые грядки отец разбивал внизу под горкой, на опушке окружавшего дачу леса, как он говорил, на лугу. Там без пленки росли укроп, редис, картошка, тыква, подсолнухи и, конечно, кукуруза. Рядом с огородом на деревьях располагалась колония грачей, и они с интересом следили за посадками. Как только всходила кукуруза и подсолнухи, грачи рано утром слетали с деревьев, выдергивали ростки, склевывали зерна, а стебельки оставляли лежать ровными рядками на грядках. Войну с ними отец вел с переменным успехом. Предложение перестрелять грачей из ружья отец отверг сразу. Ему было жалко птиц. Поэтому он пытался защититься пассивными способами: сооружал над проклюнувшимися ростками заграждения из колючих веток, ставил пугало. На пугало грачи внимания не обращали, а между ветками пробирались с ловкостью кошки.

Тем не менее врагами они с отцом не стали. Он любил живность. Как-то подобрал выпавшего из гнезда грачонка, выкормил его. Птенец еще не научился каркать по-взрослому, и когда видел пищу, широко раскрывал клюв и поквакивал. За это его назвали Кавой. Постепенно он стал совсем ручным. Всюду летал за отцом, ел из его рук. Теперь они гуляли втроем: отец, Арбат и Кава. В доме еще жили сибирская кошка, канарейка, которыми поначалу занимались внуки, а потом подбросили деду. В саду стояли ульи с пчелами — хозяйство Лены.

Дел становилось все больше и больше. Не хватало дня, да и не все отец мог сделать сам. Силы уже были не те. За неделю накапливались дела, их отец заготавливал к ожидаемому приезду детей. В субботу каждому гостю выдавалось задание, урок, как он говорил. Не всем это нравилось. Внук Юра, полковник, летчик-испытатель, с удовольствием помогал в слесарных делах, а от сельхозработ был отстранен навсегда после того, как выполол на грядке все огурцы, оставив сорняки.

Алексей Иванович Аджубей стал прихварывать. У него развился радикулит, и он, к сожалению, не мог выполнять физическую работу. Стало неважно и со слухом: то он не услышит, как отец его зовет, то сам, задав вопрос, уйдет, не дослушав до конца ответ. Постепенно бывать у нас Аджубеи стали реже — завели собственную дачу.

Лена и ее муж Витя, отлынивая от отцовских уроков, прикрывались пчелами. Их улей стоял возле дома, и пчелы требовали ухода. Понятно, что и я всячески увиливал, поскольку занятия огородом восторга у меня не вызвали.

Отец видел наши уловки, посмеивался и не обижался: хочешь не хочешь, работали мы дружно. Наш «бригадир», гордясь своим слесарным образованием, командовал:

— Я вам покажу, как это надо делать. Инженерами называетесь, а трубы ни согнуть, ни скрутить не можете.

Он приобрел себе набор слесарных инструментов, разжился паклей, льном, краской и работал, как заправский слесарь. Конечно, и тут не щадил себя. Целыми днями таскал и свинчивал трубы, решив провести к огороду вниз, на луг водопровод. Помогать ему новое, сменившее Мельникова начальство охранникам в то время уже окончательно запретило, и молодые парни со своего поста наблюдали, как отец волочит очередную трубу.

...Сразу после смерти отца дачу в Петрово-Дальнем снесли. Сейчас там, говорят, построили пансионат...