Люди и машины
1
Прибыв из Туркестана в Москву, Барановы на первых порах поселились в Сокольниках, заняв комнату в небольшом деревянном домике, где жила семья Ивана Акулова. Московская жизнь началась с нелегких хлопот. Вся домашняя обстановка состояла из стола, трех стульев, двух коек да разных ящиков, сложенных наподобие буфета. Нижние ящики были заняты книгами. Юрику шел третий год, когда Белла родила дочку Иринку, после чего ее здоровье резко ухудшилось. Семья Петра Ионовича переехала в небольшую квартиру на Никольской улице, где жила вместе с семьей младшего брата, Алексея. Жена Алексея помогала Белле вести хозяйство.
Летом Барановы и их близкие друзья переезжали «большой коммуной» на дачу в Расторгуево. Играли в крокет, устраивали шахматные турниры, иногда рыбачили, уезжая к озеру. Старенький «мерседес» главнокомандующего авиацией подолгу ремонтировался и лишь изредка дребезжал на подмосковных дорогах. В «большой коммуне» машину шутливо называли «драндулетом», а начальник станции в Расторгуеве яростно ненавидел барановский «мерседес», из-за которого имел большую неприятность.
Однажды, в дождливый воскресный день, «мерседес» безнадежно увяз в грязи близ железнодорожной станции. Перегревшийся мотор заглох. Петр Ионович и его адъютант ехали в тот день к ребятам трудовой коммуны имени Феликса Дзержинского, над которой шефствовал штаб [93] ВВС. Баранов нервничал. Он знал, что дети, бывшие беспризорники, очень ждут его приезда. Обманывать их нельзя.
Адъютант пошел узнавать, когда из Расторгуева в Москву пойдет пригородный поезд. Вернулся он к машине с пожилым начальником станции, и тот доложил, что пригородный поезд отправится только через час, а через десять минут пройдет мимо поезд дальнего следования.
— Плохо, — сказал баранов.
— Кому плохо, а уж для вас... Если прикажете — могу попридержать, притормозить, останов... — и осекся под гневным взглядом Баранова.
— Нуте-с, повторите, пожалуйста, что вы сказали? Нет, как вы смели сказать мне это?
Начальник станции растерянно лепетал:
— Поскольку вы член правительства и главнокомандующий... Поскольку ваш адъютант сказал, что срочно...
— Прекратите! Я подчиняюсь принятым для всех граждан правилам, за которыми вы обязаны следить.
Тщетно пытался начальник станции оправдаться. Между тем поезд дальнего следования появился на путях и шел почему-то медленно. Петр Ионович побежал к полотну и прыгнул на подножку последнего вагона.
Праздник в детской колонии не был омрачен. Командарм Баранов прибыл вовремя.
А назавтра адъютант явился к начальнику станции в Расторгуеве с запиской от Петра Ионовича. Тот считал себя обязанным объяснить, какое обстоятельство вынудило его нарушить правило, за что он и готов уплатить штраф. После короткой подписи было крупно начертано: «За взбучку не обижайтесь. Угождать отдельным людям не надо. Служите честно Советской власти, и это пойдет на пользу всем».
— Штраф получите? — спросил адъютант.
— Господи, за что такое наказание! — взмолился начальник станции.
Он горестно вздохнул и задумался. Попробуй прими штраф! Узнает об этом высокое железнодорожное начальство, и опять начнутся неприятности. Скажут: «Нашел кого штрафовать!» И все из-за этого проклятого «мерседеса»! [94]
2
Петр Ионович заметно осунулся, плохо ел, неспокойно спал.
Белла долго не догадывалась, что тяготит мужа. Работа его увлекала. Окружали его интересные, широко известные в стране люди — ученые, военные, партийные и общественные деятели. Со многими из них Петр познакомил жену. Ширился круг старых друзей по подполью и гражданской войне. В небольшой квартире на Никольской становилось тесно, когда там собирались Акуловы, Булины, Якиры, Алкснисы... Постепенно налаживался тот быт, по которому истосковались супруги, пережив столько лишений. Барановы не привыкли к комфорту, да и не придавали ему значения. Самое малое их вполне удовлетворяло.
Что же в таком случае тревожило и беспокоило Петра? Белла понимала, что есть тайны — служебные и военные, — в которые нельзя посвящать даже жену, хотя она и член партии.
Оказалось, что никакой тайны нет. Однажды Петр в сердцах воскликнул:
— Когда это кончится?!
Белла вопросительно посмотрела на мужа. Он держал в руках раскрытый авиационный журнал с черной обводкой на всю полосу. Траурные рамки часто появлялись в журнале, и Белла не стала утешать Петра — он этого не любил.
— Я еще ни разу не прочла в этом журнале о причине катастрофы, — сказала Белла. — Кто, например, виноват в гибели летчика, на фотографию которого ты смотришь?
Петр медлил с ответом. Не так просто назвать виновника, да и есть ли он? Поразмыслив над этим, Петр глухо промолвил:
— Каждый некролог можно начать так: «Погиб летчик Военно-воздушных сил, которыми командует П. И. Баранов...»
— Перестань!
— Почему же? Я перестану себя уважать, если уйду от ответственности. В любой авиационной катастрофе можно найти «стрелочника», который, как известно, всегда виноват. [95]
— Но разве ты повинен? — испуганно спросила Белла. Петр молчал.
Теперь она догадывалась, что томит и волнует мужа, и это волнение передалось ей. Белла требовала ясности. Касалось ли это семейных отношений или служебных дел, в которые Петр ее посвящал, — жене всегда нужна была ясность, определенность. Она забрала журнал у мужа, усадила его на диван, села рядом.
— Поговори со мной. В чем ты видишь свою вину? Как начальник, ты за все в ответе, это я понимаю. Но если машина неисправная или летчик плохой?.. Объясни мне!
Петр невесело улыбнулся:
— А если машина исправная и летчик хороший?
Он зашагал по комнате и внезапно остановился у книжной полки.
— Могу утешения ради сослаться на любимого поэта. Нуте-с, как это у него?.. — Петр, видимо, не раз вспоминал строки поэта, потому что произнес их наизусть: — «Чтоб в будущий яркий радостный час вы носились в небе любом, сейчас летуны разбиваются насмерть, в Ходынку вплющившись лбом...» Маяковский имел в виду наш аэродром на Ходынке.
— Значит, это неизбежно? — тихо спросила она.
— Кроме такого утешения можно еще сослаться на примеры из истории авиации, да и не только авиации. Новое всегда рождается в муках и в радостях. Ты лучше меня знаешь, что страх перед родами никогда не остановит женщину, если та хочет стать матерью.
— Да, да...
Белла согласно кивала головой, ждала, что он еще скажет ей. Но говорить Петру Ионовичу было трудно. В его блокнотах есть подробные заметки по каждой аварии, по каждому чрезвычайному происшествию на аэродроме и в воздухе. С женой этим не делятся. Скоро летать будет безопаснее, чем ездить в поезде. А пока изволь читать некрологи о тех, кого знаешь не по журнальным заметкам. Гибнут люди... И какие чудесные люди!
3
Героическое и трагедийное. Ликующая радость и незабываемое горе. Может быть, нигде события, волнующие людские сердца, не сочетались так ярко, как на заре советской [96] авиации, когда она начинала расправлять свои крылья.
Большое, чуткое сердце Баранова вбирало эти события. По долгу службы он должен все знать, за все отвечать.
Морской летчик Владимир Николаевич Филиппов попросился на работу испытателя. Его просьбу поддержали в ЦАГИ, где многие инженеры хорошо знали летчика, советовались с ним, прислушивались к его мнению. Филиппов не только летал, он писал книгу «Техника полета». Баранов вызвал летчика и напомнил ему об этом.
— Вашу книгу ждут училища. Книга для многих — это важнее индивидуальных полетов. Почему вы стремитесь на опытный аэродром?
— Для книги. Я должен сам кое-что уточнить, проверить на практике. Товарищи из ЦАГИ помогут. Они ведь тоже просили...
Филиппов знал, что «товарищам из ЦАГИ» начальник ВВС не откажет. К институту, созданному Н. Е. Жуковским и руководимому сейчас профессором С. А. Чаплыгиным, Баранов питал особые чувства.
— Желаю успеха. — Подписав приказ, Баранов тут же вручил его Филиппову. — Не могу противиться, если это нужно ЦАГИ.
Прошло немного времени, и при испытании нового самолета летчик Филиппов разбился насмерть. Тревожный звонок с аэродрома раздался на квартире Баранова утром. Москва давно проснулась, и люди торопились на работу. У подъезда уже стоял «мерседес». В Управлении день начался с рапорта дежурного, бойко доложившего, что «за истекшие сутки ничего существенного не произошло». В приемной Баранова ждали первые посетители. В кабинете — стенографистка, адъютант с «Папкой срочных дел» под мышкой... Все было привычным, и поэтому так тяжело было думать об осиротевшей семье летчика, о его недописанной книге.
В своих тетрадках-дневниках Баранов делал разные записи. С суровой лаконичностью излагал воздушные чепе — чрезвычайные происшествия, чтобы тут же указать, кому, когда и что надо сделать, дабы чепе не повторялись. Но порой случалось такое, когда принять решение нелегко, а обстановка не давала и минуты на размышления. [97]
На Центральном аэродроме — праздник. Центросоюз передавал эскадрилью самолетов Воздушным силам. После торжественного митинга пять тысяч зрителей любовались искусством летчиков. Особенное восхищение вызвал у зрителей оренбуржец Павлов, пилотировавший авиетку. Необычайно вертлявая, она «выписывала» в воздухе замысловатые фигуры. Неожиданно после крутого разворота авиетка начала пикировать с небольшой высоты. Машина стремительно приближалась к земле.
Павлов успел лишь выключить зажигание и перекрыть горючее.
Ахнула потрясенная толпа, увидев груду обломков близ главного входа на аэродром.
Когда гул стих, все повернули головы к трибуне. Там — организаторы праздника и гости. Там — начальник Военно-воздушных сил Красной Армии Баранов. Как он поступит? Начнет распекать подчиненных? Распорядится прекратить полеты? Или, начав с праздничного митинга, объявит сейчас митинг траурный?
Баранов приказал продолжать полеты.
Быстро убрали останки погибшего летчика и обломки авиетки. Снова замелькали флажки на старте, и первой туда вырулила машина летчика Столярова. Место летнаба в машине занял Баранов. Летчик без слов понял психологический маневр начальника ВВС — надо покончить с шоком, который охватил многих после гибели Павлова.
Столяров пилотировал смело, дерзко. Когда его самолет приземлился, в небо взмыли другие машины.
Полеты продолжались.
Баранова вызвал к телефону вышестоящий начальник. Кратко, сдержанно доложил Баранов о происшествии и о своем решении не прерывать праздник. Это было нелегкое объяснение. Еще труднее было выслушивать замечания, сделанные в довольно крепких выражениях, односложно отвечать: «Я вас понял», оставаясь в твердом убеждении, что поступил правильно.
Вот другая запись из дневника-тетрадки:
«Летчик Гурьев не вывел из штопора Р-1.
С высоты тысячи метров Гурьев врезался во двор жилого дома (район Бегов). [98]
...Опять говорят об отваливающихся в воздухе стабилизаторах. Так ли это? Надо ускорить оборудование аэродинамической лаборатории ЦАГИ и обязательно проконсультироваться у специалистов».
4
В ту пору летали на разных и порой очень старых машинах. Летчики истребительной эскадрильи, расположенной под Ленинградом, встретив на своем аэродроме начальника ВВС, чистосердечно признались ему, что и на «ньюпорах» можно показать высший пилотаж, если не боишься... рисковать жизнью. Вот у Антошина, например, в Краснознаменной ленинградской эскадрилье, объявился отчаянный сорвиголова. На бреющем полете махнул под аркой городского моста, насмерть перепугав прохожих. А в следующий полет хотел закрутить карусель вокруг Адмиралтейского шпиля. И закрутил бы, да попал на гауптвахту. Такой, если вовремя не отчислить его из авиации, машину угробит и сам убьется. Не с него же брать пример?
Баранов знал, о ком идет речь. Отбывая гауптвахту, Валерий Чкалов из эскадрильи Антошина воспользовался приездом в Ленинград начальника ВВС и обратился к нему с заявлением, в котором сурово осуждал свой поступок, но и объяснял мотивы, побудившие его идти на риск. Чкалов просил начальника ВВС не увольнять его из авиации.
На завтра были назначены учебные полеты. Баранов явился на аэродром задолго до взлета первой машины и не покидал его, пока не зарулил на стоянку последний из самолетов. Он летал в зону на разных машинах и с разными летчиками. Если в эскадрилье и были люди, считавшие каждый полет риском, то начальник ВВС в тот день только и делал, что рисковал. В учебный процесс он не вмешивался, никаких указаний инструкторам не давал.
Горячий разговор начался вечером, на собрании коммунистов. Когда опять вспомнили «фокусника» из эскадрильи Антошина, Баранов сказал:
— Авиация — не арена для трюков, фокусники ей не нужны. Но разве Чкалов — трюкач? Ухарь, готовый на смертельный риск, чтобы только потешить публику? Нет, Чкалова из армии мы не отчислим. [99]
Летчики переглянулись, пораженные таким неожиданным решением.
— Вас это удивляет? — спросил Баранов. — Но представьте себе, служит в авиации талантливый, смелый летчик. Хочется ему знать — на что он, человек, способен? Что можно выжать из самолета, которым он управляет? Легче отмахнуться от неспокойных людей, чем дать им совет, где нужно — поддержать, когда нужно — предупредить. Чтобы доказать свою правоту, Чкалов выбрал явно негодный способ. Наказали его справедливо. А летчик — замечательный! Побольше бы таких...
— И машины вдрызг! — сказал кто-то из летчиков. — Горюй потом, как безлошадный вояка.
— Должно быть, из кавалерии? — спросил Баранов летчика.
— Угадали. В кавалерии нас учили беречь лошадь, как любимую жену. Самолет — предмет, конечно, неодушевленный...
И опять летчики были удивлены, когда Баранов с ним не согласился:
— Михаил Иванович Калинин сказал, что летчик должен любить и беречь самолеты пуще жены своей. Случись катастрофа с женой — печаль, тяжкие переживания. Но катастрофа с самолетом...
— Вот я и говорю!
— Но как беречь? — заинтересованно и как-то по-особому весело спросил Баранов и сдержал улыбку — только ямочки четко обозначились на щеках, да в глазах заблестели лукавые искорки. — Кому нужна жена-недотрога? Мне, к примеру, куколка, до которой и коснуться боязно, — ни к чему.
Все рассмеялись. Но тут поднялся инженер эскадрильи и с подчеркнутой серьезностью сказал:
— Хорошо летать можно только на хороших машинах. А у нас — гробы.
Неприятно было Баранову услышать это из уст командира, ответственного за технику. Тихо спросил:
— Кто нам даст хорошие, новые самолеты?
— Дать не дадут, а продать могут, — отпарировал инженер.
— Вы так полагаете? Нуте-с, — Баранов облегченно вздохнул, радуясь, что подавил вспышку гнева. — Заокеанскому дяде поклониться? Так президент Кулидж до [100] сих пор не желает признавать, что мы с вами, как государство, существуем. Может быть, послать купцов к английскому премьеру Чемберлену? Кто и ради чего будет продавать Советам самолеты? Подумайте!
Собрание молчало.
— Сами будем строить. Своим умом и своими руками. А пока нужно учиться на тех машинах, какие есть. Вот Чкалов и доказал, как можно на них летать. Только не поймите меня, будто я призываю всех равняться по Чкалову. О другом речь идет.
Он выдержал паузу, чтобы сосредоточиться на главной мысли:
— За минувшие два дня я наслышался туг всякого: о полетах — отчаянных, рискованных, опасных. Скажите, товарищи коммунисты, вас не беспокоит судьба летчика, в душу которого пробрался страх?
— Как это узнаешь? — спросил военком эскадрильи. — Кто из летчиков в этом признается?
— Мне легко ответить на вопрос — кому летчик в этом признается? Вам! Летчик не должен стыдиться такого признания своему комиссару. А комиссар объяснит ему, что страх перед еще не изведанной фигурой высшего пилотажа — чувство естественное. Но только, подавляя это чувство, люди совершенствуются, идут к прогрессу. Только бесстрашные люди создадут сильную авиацию, совершат изумительные полеты. Подрастут наши ребята — те, кто наизусть разучивают сейчас песни о гордом буревестнике и смелом соколе... Ладно! — оборвал он себя. — Помечтаем в другой раз.
Но тут Баранов уловил оживление среди слушателей и заинтересованно спросил:
— Есть другие мысли? Другие соображения?
И снова откликнулся инженер эскадрильи:
— Есть, товарищ начальник. Риск, он ведь всякий бывает. Чкалова наказали за то, что он вопреки благоразумию бессмысленно рисковал. Так?
— Нет, не так! Я уже сказал, что эксперимент Чкалова имел определенный смысл. Я осуждал выбранный им способ и сам факт нарушения дисциплины.
— Допустим, — неохотно согласился инженер. — Но всякий эксперимент есть исключение из общего правила. А в народе говорят: «Тише едешь — дальше будешь» и «По одежке протягивай ножки». На данном этапе [101] мы признаем отставание нашей техники от зарубежной. Надо считаться с реальными возможностями. Вот когда наладим авиационное производство, подготовим кадры — тогда перейдем к следующему этапу. А у нас как получается? Ресурсы минимальные — программа максимальная. Работаем на крайнем пределе. Отсюда нервозность, неуверенность и опасение: как бы чего не вышло! Я высказываю личное мнение...
Никто не возразил инженеру, и это больше всего огорчило Баранова. Инженер высказал ту на первый взгляд разумную истину, от которой не отмахнуться, хотя она совсем не радует, скорее, печалит. Баранов встал, готовый к открытому, честному спору.
— Ясно, товарищ инженер. Вы советуете действовать по старому, доброму правилу человеческого благоразумия. Коль сидишь в старом «фоккере», не мечтай о высоком небе. Давайте тихо, осторожно утюжить воздух в ожидании лучших времен. Спасибо за такой совет! — в сердцах воскликнул Баранов. — Вашему благоразумию да научить бы Чемберлена и Чжан Цзо-лина, Пилсудского и белогвардейских эмигрантов! Обучить бы правилам приличия тех, кто стреляет в спины нашим дипломатам, громит наши торгпредства, шлет ультиматумы! Если бы только ультиматумы!.. Уже в близких от Балтики водах замаячила английская эскадра. Время-то какое, товарищи! Вы это учитываете?
— Учитываем! — с ревностной готовностью отозвался военком эскадрильи. — Я решительно осуждаю позицию инженера. Это позиция беспартийного обывателя. А вас, товарищ начальник Военно-воздушных сил, заверяю, что личный состав воспитан в духе боевой активности, в духе готовности смело вступить в бой с противником, располагающим более сильным оружием. Опыт гражданской войны наглядно подтвердил, что не техника — люди решают исход сражения. А в союзе с мировым пролетариатом мы решительным ударом разгромим любого врага.
«Зачем он так? — с досадой подумал Баранов. — Идет собрание коммунистов, а он рапортует, точно на параде или на митинге». И еще смущало Баранова, что военком был искренен в созданной им иллюзии о неминуемо быстром разгроме врага. Справедливо осуждая инженера, военком абсолютно верил в непреложность законов минувшей войны. И здесь тоже таилась опасность. Но авиационная [102] часть не клуб для дискуссии, да и времени не было для полемики. Смутив военкома неожиданной улыбкой, Баранов весело сказал:
— Что ж, если в союзе со всем мировым пролетариатом, — он широко раскинул руки, — то нам и сам черт не страшен. Ну, а если не будет такого мирового союза? История развивается не по щучьему веленью, а врагов у нас много — сильных, опасных. Вот почему Михаил Васильевич Фрунзе в последний год своей жизни не уставал повторять, что к будущей войне нельзя подходить со старой меркой. Война будет сложной, тяжелой, жестокой. Она потребует немало жертв. Фрунзе предупреждал нас: «Легкая война почти исключается». А враг не дает передышки. Так что, товарищ инженер, давайте без промедлений и до предела используем имеющиеся ресурсы. На тех самолетах, которые есть, надо сейчас готовиться к учениям и к маневрам. Да, товарищи, будут большие маневры с участием авиации. Как она, крылатая армия, себя покажет?..
А заключил беседу еще одним вопросом:
— Нет ли здесь, товарищи, противоречия — боремся за мир и готовимся к большим маневрам? — Сам ответил: — Нет! Пусть враги знают, что не застанут нас врасплох. [103]