В муках и радостях
Что хранит память
1
Маршал авиации Федор Алексеевич Астахов раскрыл 51-й том Большой Советской Энциклопедии:
— Буква Б... Баранов Петр Ионович... Я так и предполагал, что мы ровесники.
Когда Петр Баранов увидел над Коломяжским ипподромом первые самолеты, Федор Астахов уже был зачислен в десятую воздухоплавательную роту, что стояла в Бердичеве. Петр Баранов ушел в революционное подполье, а рядового Федора Астахова «вознесли к небесам» — служил он в первую мировую войну мотористом на дирижабле, потом попал в Качинскую школу летчиков, сменял «мораны» на «фарманы», на «сопвичах» летал, сражался в авиации за власть Советов, не порвал с воздушным флотом в дни мира и не мог, конечно, Астахов не встречаться с Барановым. А из встреч, как известно, самой памятной бывает первая.
В Москве, на Центральном аэродроме, базировалась в 1924 году «Тренировочно-показательная эскадрилья». Командовать ею доверили Астахову. Приехал Астахов на аэродром, а там — ни души, хоть числилось в эскадрилье несколько сот человек. К ангарам не подойти — кучи грязи и мусора. [58]
Разыскал Астахов дежурного, спрашивает:
— Где народ?
Тот усмехнулся:
— Народ здесь бывает два раза в месяц. Двадцатого числа гроши получает, а первого — пайки.
Вот так «показательная эскадрилья»!
Была война, и Астахов разного насмотрелся. Тогда летчикам многое прощалось. Бензина, масла не хватало, и нередко вместо бензина заливали в моторы спирт, вместо масла — касторку. И такое бывало, что шла та касторка и на смазку мотора и на поджарку гнилой картошки или горсти зерна. Но почему сейчас, да еще под боком у самого Начвоздухфлота Розенгольца, развели «анархию — мать беспорядка»?
Розенгольц выслушал Астахова и небрежно отмахнулся:
— Есть сейчас помощник по политической части. Недавно прислали. Пусть и разбирается.
Пошел Астахов к «помполиту Начвоздухфлота». Это и был Баранов.
— Как вы сами намерены действовать? — спросил Баранов, внимательно выслушав Астахова. — Ваше мнение? Ваше решение?
— А чего тут решать? Гнилой нарыв. Без хирургии не обойтись. Присмотрюсь к людям, а там для пользы дела негодных предложу уволить в запас. Невзирая на прошлые заслуги. И всем ясно станет, где и зачем они служат.
Задумался Баранов. «Уж не очень ли крут новый комэск». Однако заверил Астахова, что тот может рассчитывать на полную поддержку, если наведет в эскадрилье должный порядок.
Через день была получка. Летчики собрались у кассы, а ее не открывают. Вместо кассира пришел дежурный по аэродрому и велел всем построиться.
— Это зачем?
— Новый комэск приказал всем взяться за грабли, метелки и расчистить дорожки к ангарам.
Зашумел народ. Одни хохочут, другие злятся и в крепких выражениях «крестят» нового командира, не подозревая, конечно, что он стоит рядом. Почему-то все решили, что новый комэск — «комиссар из пехтуры» и его надо просветить. [59]
— Ступай к этому чудаку, — говорит один летчик дежурному, — и растолкуй ему, кто мы такие и что такое есть на свете летчик.
Астахов выступил вперед и тоже обращается к дежурному:
— Растолкуй ему так. Сначала бог. Потом две тысячи метров, а потом летчик. И нет никого выше. — Круто повернулся к примолкнувшей толпе: — Я — новый командир эскадрильи. Болтовню прекратить! Отправляйтесь на построение. Языки почесали — теперь поработаем лопатой, граблями.
Жалобщики побежали к Баранову и... получили взыскание за неподчинение приказу нового комэска. Собрав коммунистов эскадрильи, Баранов сказал им, что новый комэск хотя и беспартийный, лучше иных понимает: дисциплина в авиации — дело политическое.
Через полтора года, когда Астахов уже командовал школой воздушного боя в Серпухове, опять поступила на него жалоба. Писали Баранову, что начальник Серпуховской школы чрезмерно строг, некоторым выпускникам задерживает представление к званию «военный летчик». При очередной проверке школы Баранов спросил Астахова, не слишком ли сурово обошелся он с теми, кто вынужден на него жаловаться.
— Нет! — решительно заявил Астахов. — Вы присылаете сюда людей, умеющих летать. А мы должны их научить бомбить, стрелять и драться в воздухе. Для того и существует наша школа. Если хотите знать, то при всем своем уважении к военной дисциплине я терплю некоторых озорников — в воздухе они показали себя настоящими бойцами. Чкалов, например, за шесть месяцев учебы не раз побывал на гауптвахте, но это же настоящий военный летчик! А бывают и такие: умеют взлетать да утюжить воздух... Зачем они армии?
И вторую жалобу Петр Ионович оставил без последствий.
При третьей встрече произошел между ними крупный и малоприятный для обоих разговор. Начался он в Оренбурге, закончился в Москве.
Прежде чем командовать Оренбургским авиационным училищем, куда перебазировались Серпуховская и Ленинградская школы, Астахову пришлось заняться строительством. [60] Баранов приехал в Оренбург к торжествам по случаю открытия училища.
Праздник прошел хорошо, успехи курсантов радовали Петра Ионовича, а похвалить начальника училища он не мог, ибо уже знал, что жалоба на этот раз имеет веские основания. Астахов перерасходовал большую сумму денег на строительство. Заводам-подрядчикам он выдал авансы при заключении договоров, но, чтобы рассчитаться с ними после выполненных работ, денег не хватило. На Астахова подали в суд.
— Видимо, товарищ Астахов, с финансовой дисциплиной вы не в ладах, — сурово сказал Петр Ионович. — Подрядчики подали в суд, и придется вам держать ответ перед военным трибуналом.
Астахов мог возразить, что незаконно или в корыстных целях лишней копейки не потратил. Но не за это упрекал его начальник Военно-воздушных сил. Суда, видимо, не избежать...
Промолчал Астахов.
А суд так и не состоялся. На заседании трибунала была доказана правомерность перерасходов и просьб Астахова о дополнительных ссудах, которых он так и не получил. Когда Астахов явился к Баранову, тот уже знал о решении трибунала.
— Нуте-с, все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Петр Ионович. — Но ведь вы знали, что у вас не будет денег рассчитаться с подрядчиками, что это грозит вам серьезными неприятностями. А продолжали строить. Нуте-с? — повторил он, ожидая ответа.
— Знал, — ответил Астахов. — Сознательно шел на риск. Вы мне приказали к десятилетию Октября открыть училище. Приказ выполнен. Что по сравнению с этим значит один Астахов, если бы даже его осудили?
Теперь уже Петр Ионович промолчал. Не мог он примириться с тем, что судьба одного человека так мало значит в сравнении с делом, которому этот человек служит...
— Почему я вспомнил эти с виду незначительные эпизоды? — спросил маршал Астахов. — Ведь были и куда более радостные события! Да только для того, чтобы биограф Петра Ионовича и читатели книги о Баранове знали, как мы строили свою авиацию и как нелегко нам было начинать. [61]
2
Сорок лет назад, в Ленинграде, на Петроградской стороне, в здании бывшего кадетского корпуса, открыли военно-техническую авиационную школу. Для производственных мастерских отвели манеж, куда с Комендантского аэродрома привезли отслужившие свой срок «ньюпоры», моторы «Гном», «Либерти». Курсанты сами оборудовали классы, казармы, столовую и клуб.
Начальником школы назначили Федора Ивановича Жарова, заместителем — Евгения Карловича Стомана. Баранов знал Жарова и Стомана по боевым делам на Восточном и Туркестанском фронтах. Жаров был комиссаром авиационных отрядов. Летчик Стоман командовал одним из этих отрядов — двадцать пятым. Служебная командировка нового начальника Военно-воздушных сил Баранова свела его на плацу ленинградской военно-технической авиационной школы с фронтовыми соратниками.
У генерала в отставке Жарова сохранилась фотография, помеченная 1925 годом. На ней запечатлена эта встреча.
Баранов находился в Ленинграде две недели. Жил не в гостинице, а на территории школы, в квартире ее начальника. Обедал в курсантской столовой — любил наваристые солдатские щи да крутую гречневую кашу. Даже по вечерам, в час досуга, не покидал казармы — играл с курсантами в городки, в шахматы.
Баранов дневал и ночевал в школе не только потому, что этого требовали интересы дела — учебный процесс только налаживался. Был тут и личный интерес. Начальник Воздушных сил чистосердечно признался Жарову:
— Хочу пройти у вас краткосрочный курс практической подготовки авиационного механика. И не удивляйтесь, Федор Иванович, сами знаете, какие у нас были академии... Учиться, даже если начинать с азов, никогда не поздно. Так вот, помимо опытного инструктора нужен мне инструмент. И рабочая спецовка.
Каждый день Петр Ионович выкраивал час-другой для работы в мастерской. Натягивал на себя комбинезон и приступал к делу. Грязной работы не чурался. Вместе с механиком разбирал, ремонтировал и собирал мотор «М-5». Начальник Военно-воздушных сил и член Реввоенсовета СССР снял с себя спецовку лишь после установки и запуска мотора на самолете Р-1. [62]
Минуло несколько лет. Жаров командовал уже другой авиационной школой, когда пришло ему письмо от Баранова. Касалось оно исключительно служебных дел, даже было напечатано на бланке, но все же это было письмо старшего товарища. Начальник ВВС сообщал Жарову, что создается Управление специального снабжения авиационных частей и в связи с этим он считает Федора Ивановича достойным это Управление возглавить. Казалось бы, чего проще — издать на этот счет приказ. Но Баранов писал:
«Мой выбор остановился на Вас потому, что Вы раньше работали на этом поприще. Не сомневаюсь в Ваших способностях, если только с желанием возьметесь за это дело».
Возникнет ли у Жарова такое желание? Петр Ионович хорошо знал того, кому он пишет, чтобы в этом усомниться. И потому добавил: «Обстановка сейчас такая, что каждый из нас обязан безоговорочно взяться за порученное дело, как бы оно трудно ни было».
Трудностей Жаров не боялся, но оставлять школу и переходить на работу в Управление не хотелось. Смущала и новая должность. Была в конце письма строчка, питавшая Жарова надеждой, что назначение может и не состояться: «Остаюсь в ожидании вашего согласия». А если не согласиться? Если убедительно обосновать свой отказ? Жаров так и сделал и не без тревоги отправил письмо в Москву.
Следующую почту ему вручили под расписку, и стиль письма был иным:
«Ваши мотивы не убедительны. Приказываю прибыть в Москву. О выезде сообщите телеграммой».
Жаров тут же собрался в дорогу. Знал: если Баранов вынужден приказывать — иного решения он принять не мог.
Жаров немало лет работал рядом с Барановым и хорошо знал своего начальника. Он видел его в спецовке механика и часто бывал на совещаниях, проводимых начальником ВВС, затем заместителем наркома тяжелой промышленности и начальником Главного управления авиационной промышленности.
О Баранове Федор Иванович не раз потом говорил: «Это был подлинный творец советской авиации». [63]
И вспоминал, как много сделал Баранов для ЦАГИ{6}, для создания новых институтов: моторостроения и авиационных материалов. А опытное строительство? А строительство заводов-дублеров, которые в тяжкую годину войны с фашизмом сыграли решающую роль в снабжении армии самолетами?
Весной 1963 года в Доме литераторов состоялась встреча писателей с известным конструктором самолетов Сергеем Владимировичем Ильюшиным. Тема беседы касалась достижений современной авиации. Но не мог конструктор не вспомнить давно минувшие дни, а заодно и Баранова. И почти дословно повторил слова Жарова:
— Петр Ионович Баранов... Это был человек умный и обаятельный. Память о нем нам, посвятившим свою жизнь авиации, безмерно дорога.
3
Евгений Карлович Стоман после окончания военно-воздушной академии был направлен на должность начальника технического отдела Научно-опытного аэродрома. В ту пору Научно-опытный аэродром (НОА) был единственным в стране центром, где испытывались приобретенные за границей самолеты и разрабатывалась научная методика полетов. С этого аэродрома летчики Филиппов, Громов, Волковойнов и другие совершали первые ночные полеты и полеты в облаках, проверяли новые авиационные приборы.
В содружестве с профессорами и инженерами ЦАГИ Научно-опытный аэродром провел немало ценных испытаний. Стоман знал, что Баранов удовлетворен его работой, и был крайне удивлен, когда вдруг вызвали его в Управление Военно-воздушных сил и предложили поехать в Ленинград, в военно-техническую авиационную школу, на должность заместителя начальника по учебной части. Работа в НОА представлялась Стоману куда более важной. И чтобы рассеять недоумение, он направился к Баранову.
— Здравствуйте, Евгений Карлович. Жаловаться ко мне пришли? [64]
Стоман понял, что начальник ВВС знает о новом назначении, и только спросил:
— Это надолго?
— Ровно на один год, если справитесь с делом, которое вам поручаем. Вы должны знать, почему нас так волнует судьба ленинградской школы. Ее выпускников ждут в частях.
Истекал год службы Стомана в ленинградской школе. Потрудился он хорошо, и Баранов, побывав в школе, мог в этом убедиться. Однако об отзыве в Москву ничего Стоману не сказал. А товарищи утешали:
— Служба идет, и ладно. Где кому служить — начальству виднее.
— Но мне обещали...
— Начальство не обещает. Начальство приказывает. А вот и связной с очередным приказом...
Связной вручил Стоману телеграмму. Баранов вызывал его в Москву.
Стоман опять оказался в родной стихии научных опытов, экспериментов. Когда понадобилось укрепить ЦАГИ специалистами, Баранов обратился к Стоману:
— Вы хотите перейти на работу в ЦАГИ?
— Хочу... Откуда вы знаете?
— Начальству положено знать.
4
Шеф-пилотом у начальника Военно-воздушных сил был Семен Шестаков. Но Баранову приходилось по делам службы летать и с другими летчиками, среди которых он особенно ценил питомца «курсов Жуковского» Михаила Громова. Петр Ионович провожал экипаж Громова в первый далекий заграничный рейс, первым поздравил его с званием заслуженного летчика СССР и высокой правительственной наградой.
Какие черты Баранова сохранились в памяти летчика Громова?
Вспоминая встречи на земле и драматические эпизоды в воздухе, когда на борту его самолета находился начальник Военно-воздушных сил, Громов каждый раз подчеркивал главное в характере Петра Ионовича — его удивительную простоту и сердечность. [65]
...Зашуршали колеса автомобиля, резко скрипнули тормоза, и Громов, оглянувшись, увидел выходившего из машины Баранова.
— Я вас узнал! — обрадовался Баранов. — По походке. — И, обратившись к шоферу, сказал: — Езжайте в гараж, мы немного побродим.
Они прошли из конца в конец Большую Дмитровку, разговаривая о разном, но только не о том, что через два дня встретятся на старте перелета Москва — Пекин. А ведь готовился дальний перелет по неизведанному маршруту, первое серьезное испытание новой машины ЦАГИ. Кому доверить эту машину?
Выбор пал на Громова. Летчик это знал. Благодарить за доверие? Надо сначала его оправдать. А пока они гуляют, беседуют о спорте, охоте, театре. И Баранов рад, что летчик не задает ему вопросов, связанных с предстоящей дальней дорогой. Значит, не волнуется. Есть твердая уверенность в успехе задуманного предприятия.
Через три года уже готовились к историческим стартам самолеты АНТ-9. Решили перед большими перелетами проверить машины на «пробных» маршрутах. Одним из них был полет АНТ-9 в Одессу.
Летом 1929 года в Одессу прибыла большая итальянская воздушная эскадрилья. Ее возглавлял начальник итальянского воздушного флота Бальбо. На тридцати пяти гидросамолетах «Савойя» находились генералы и один адмирал, депутат парламента и много корреспондентов. Баранов вылетел в Одессу, чтобы оказать гостям достойный прием и с почестями проводить их.
О перелете эскадрильи Бальбо писали все газеты мира. О новом советском АНТ-9 корреспондент «Красной звезды» сообщил лишь, что самолеты этого типа, по заявлению Председателя совета гражданской авиации Баранова, готовятся к дальним рейсам и что один такой «АНТ» покрыл расстояние от Москвы до Одессы за семь часов, несмотря на неблагоприятную погоду.
Этот «АНТ» в еще более скверную погоду вылетел из Одессы в Киев, имея на борту начальника ВВС, сопровождавшего его инспектора, Главного конструктора самолета и инженера ЦАГИ.
В районе Днепра бушевал ветер и хлестал дождь. Всегда невозмутимый летчик Громов и механик Родзевич вдруг тревожно переглянулись. Гул моторов нарастал, а [66] скорость самолета явно падала. Это сразу заметили и пассажиры. Но даже конструктор Туполев и инженер Погосский, специально готовивший самолет к перелету, не могли определить странное поведение машины в воздухе. Инспектор ВВС вопросительно посмотрел на Петра Ионовича, и тот сказал:
— Что требуется от нас? Спокойствие! И абсолютное доверие летчику. Он, только он один знает, какое решение принять.
Между тем скорость резко падала. Громов знал, каких пассажиров везет и какому риску их подвергает. До Киева не дотянуть. Надо отыскать подходящую площадку и посадить самолет. Как назло, под крыльями простирается крутой, бугристый берег и нет поблизости поля, на котором можно приземлиться в надежде, что люди не пострадают. Острое зрение летчика приметило светлую полоску за прибрежным селом. Там, кажется, ровный луг. Дотянуть бы только... Колеса коснулись земли, и машина покатилась по полю, примыкающему к артиллерийскому полигону.
Пассажиры выбрались из самолета и ахнули, увидев разлохмаченные винты. Сейчас трудно установить, было ли это техническим недосмотром или объяснялось спешкой при вылете из Москвы, но концы винтов не были покрыты медной обшивкой и в полете под дождем потеряли свою форму и, естественно, тягу.
Забравшись на плечи инженера Погосского, Туполев аккуратно обрезал лохмотья. Потом осмотрели поле.
Предстоял взлет.
Туполев считал, что взлететь можно, но для большей безопасности следует облегчить самолет: слить часть горючего и освободиться хотя бы от одного пассажира. Ждали, что скажет Баранов.
Петр Ионович обратился к Громову:
— Вам решать. Я, конечно, полечу. Туполев свой самолет не оставит. Инженеру Погосскому сам бог велел... Значит, — он круто повернулся к инспектору, — не взыщите, что лишаем вас удовольствия, но придется до Киева добираться поездом.
За свою долгую летную жизнь Михаил Громов получил немало наград, призов, благодарностей. Дороже многих наград было это доверие, оказанное ему начальником [67] Военно-воздушных сил в дождливый, ненастный день, когда АНТ-9 совершил вынужденную посадку.
Громов успешно завершил маршрут.
Через месяц Громов повел этот самолет в рекордный рейс по столицам Европы.
5
— Вот я и есть тот пассажир, которого Петр Ионович оставил на артиллерийском полигоне. Да, Громов мастерски посадил АНТ-9... с взлохмаченными винтами. В авиации всякое случается... А было это под Броварами. Только я — это мог Громов и запамятовать — служил тогда не инспектором, а помощником начальника отдела боевой подготовки Управления ВВС.
Алексей Матвеевич Миронов (он сейчас генерал-майор авиации в отставке) перешел на работу в Управление после трехлетней службы в Гатчине, где командовал отдельной разведывательной эскадрильей. Начальник ВВС не засиживался в московском кабинете, и Миронов побывал с ним в Забайкалье, на Украине и в Белоруссии — везде, где Петр Ионович считал своим долгом лично проверить авиационные школы и отряды, эскадрильи и бригады. А знакомство состоялось в Гатчине и запомнилось Миронову в связи с одним казусом.
Баранов приехал в Гатчину утром и сразу направился на аэродром. Миронов знал, что начальник ВВС будет летать с разными летчиками. Самолеты Р-1 уже вырулили на старт. Но очень хотелось Миронову еще до полетов показать начальнику ВВС только что выстроенный ангар — гордость эскадрильи.
Когда подходили к ангару, Баранов круто повернулся в сторону, где одиноко торчал столб.
— Зачем он здесь? — строго спросил Баранов и не без лукавства добавил: — Не знал я, что летчикам отдельной разведывательной эскадрильи нужен дополнительный ориентир...
Смутился Миронов — надо же такой досаде случиться! Вокруг ангара чисто прибрали весь строительный мусор, а столб забыли выкопать.
— Уберем, — заверил комэск начальника ВВС. — Это пустяк... Желаете ангар посмотреть? [68]
А Петр Ионович подозвал всех командиров и заявил:
— Обращаю ваше внимание на пустяк номер один. С него и начнем проверку — с «пустяка». Большая часть всех происшествий на земле и в воздухе происходит из-за пустяков.
...Когда, уже работая в Управлении, Миронов собирался в командировку, Петр Ионович его напутствовал:
— Будьте ко всему внимательны. К пустякам тоже.
6
Александр Александрович Туржанский (он сейчас генерал-майор авиации в отставке) принадлежит к той плеяде ветеранов, которым Петр Ионович вручал первые назначения на командирские должности. Фамилия Туржанского еще не раз будет названа, но для этой главы Александр Александрович рассказал эпизод из больших (Киевских) маневров Красной Армии.
Еще при жизни М. В. Фрунзе был объявлен приказ о создании «эскадрильи боевиков» — прообраза будущих штурмовых частей. Специальным самолетом-штурмовиком авиация тогда не располагала, и задача «эскадрильи боевиков» заключалась в том, чтобы на обычных разведывательных самолетах Р-1 проверить возможность штурмовки, изучить тактику стрельбы и бомбометания с малых высот по наземным целям. На эту роль авиации (особенно в борьбе против конницы) указывал, как известно, В. И. Ленин. Однако в середине двадцатых годов в некоторых авиационных частях действовал приказ, запрещающий летчикам при стрельбе или бомбометании снижаться до двухсот и менее метров. Бреющий полет расценивался чуть ли не как воздушное хулиганство, как нелепая игра со смертью.
К началу Киевских маневров (1928 год) в Военно-воздушных силах были четыре штурмовых эскадрильи — в Гомеле и Воронеже, Гатчине и Киеве. Киевской командовал Александр Туржанский, бывший летчик-истребитель, выпускник военно-воздушной академии.
Однажды, в самый разгар маневров, после того как штурмовая эскадрилья Туржанского атаковала на марше Бессарабскую дивизию конного корпуса Криворучко, комэска срочно вызвали в главный штаб. Едва Туржанский [69] представился наркому и начальнику ВВС, как услышал позади:
— Порубаю! Ты шо, бандит, нашкодил?
Туржанский круто повернулся и увидел комкора Криворучко в яростном гневе. Смущенный такой угрозой, комэск вопросительно посмотрел на начальника ВВС, и тут Петр Ионович вдруг расхохотался.
— Рубать мы умеем, товарищ комкор, — сказал Петр Ионович. — Дело нехитрое... Нуте-с, — обратился он к Туржанскому, — рассказывайте, как это вы целую дивизию вывели из строя.
Бессарабцы, действовавшие на стороне «синих», шли в конном строю из Бердичева на Фастов, не соблюдая маскировки. День выдался жаркий, в небе сгущались кучевые облака, предвещая грозу.
Туржанский и его летчики быстро и точно определили местоположение дивизии и нанесли по ней удар — внезапный, ошеломляющий. Все девятнадцать самолетов зашли в «хвост» колонны и пронеслись над нею, строча холостыми патронами из пулеметов. Перепуганные конники шарахнулись в лес, лошади артполка рванули в разные стороны, опрокидывая в кюветы пушки, повозки и походные кухни. На втором заходе эскадрилья «отбомбилась», а затем звено самолетов покрыло густой дымовой завесой потерявшую всякое управление колонну. Ко всем бедам ударил гром, разразился ливень. Когда наконец все стихло и прояснилось, вид у недавно обмундированной дивизии был плачевный. О вступлении в Фастов никто теперь и не помышлял.
Все это Туржанский узнал потом. А теперь он четко доложил, как летчики эскадрильи сочетают разведку с внезапной атакой, причем действуют не только днем, но и ночью, заранее обнаруживая плохо замаскированные цели. Назавтра нарком и Баранов отправились в 44-ю дивизию и на шоссе Киев — Житомир убедились, насколько точен был удар штурмовиков эскадрильи Туржанского.
На очередном разборе Баранов особенно подчеркнул беспечность некоторых командиров, пренебрегающих противовоздушной обороной.
— Не ругайте Туржанского, — обратился Баранов к кавалеристам, — не обижайтесь на него, а поблагодарите за то, что научил вас уму-разуму. Для того и маневры, чтобы действовать, как на войне. [70]
Маневры заканчивались. Возвращаясь из последнего ночного полета, Туржанский увидел на старте высокую фигуру начальника ВВС. После посадки Петр Ионович подробно расспрашивал Туржанского о делах и нуждах эскадрильи, говорил о будущем штурмовой авиации, а потом, будто невзначай, спросил:
— Не слетать ли нам сейчас?
Через полчаса они приземлились. Петр Ионович поблагодарил Туржанского:
— Только, пожалуйста, не подумайте, что я летал, как проверяющий. Хотел полюбоваться ночным Киевом. Можно мне простить такую слабость?
Через три года Туржанский был назначен командиром авиационной бригады Научно-испытательного института ВВС. Теперь они виделись чаще. Последняя и особенно памятная для Туржанского встреча произошла в канун ухода Баранова из Военно-воздушных сил, когда на Центральный аэродром приехали Сталин, Ворошилов и другие члены правительства для осмотра новой авиационной техники.
О той встрече — речь впереди. Эту же главу завершат три небольших воспоминания. Два из них принадлежат боевым друзьям Баранова по Туркестанскому фронту, а третье, и последнее, — человеку, не связанному с авиацией и армией.
7
С конца девятнадцатого года и до ухода Баранова в Военно-воздушный флот его секретарем и порученцем был Григорий Левин. Это может показаться странным, но, когда очень близко знаешь человека, рассказывать о нем трудно. Левин сопровождал Баранова в боевых походах, выполнял его особые поручения. Он жил с командиром под одной крышей и хорошо знал его склонности, привычки. Почему в памяти закрепляются с виду незначительные эпизоды и тускнеют, забываются куда более важные события? Не находя этому объяснения, мы полагаем, что таковы уж причуды человеческой памяти. Но вот Левин [71] ведет неторопливый рассказ, и выясняется, что зря сетует он на свою забывчивость. Память отбирает в свою безмерную кладовую как раз то, что достойно там храниться.
— Помню, ехали мы с Украины в Туркестан и в дороге я заболел. На путях у Курского вокзала, в Москве, увидел поезд Фрунзе, а там находился врач, брат Михаила Васильевича. Петр Ионович привел его ко мне. Я был настолько плох, что пришел в сознание только в госпитале и там узнал, что свалила меня оспа. Тягостно было на душе. Думал, что надолго, может быть навсегда, расстался я со своим командиром, который уже, вероятно, в пути к Туркестану. Вдруг слышу, кто-то стучится в окно. Оглянулся — за окном Петр Ионович и его жена. Знаками показывают, что передали для меня письмо и посылку. А вот еще случай, — вспоминает Левин. — Это было уже в Туркестане, где ночь застала наш отряд на высоком горном перевале. Обоз с теплыми вещами отстал, а холод лютый, и жечь костры опасно — вокруг рыскают банды басмачей. Был у нас только один полушубок. Но прежде чем его надеть, член Реввоенсовета Баранов снял с себя теплый свитер и отдал его красноармейцу.
Левин немного помолчал и потом тихо, будто сам удивляясь, продолжал:
— Нас тогда вовсе не поражала его сердечная заботливость о подчиненных. Добрячком Баранов не был, нет! В гневе я редко его видел, но нарушителям порядка и дисциплины спуску не давал. Любил шутку. Случалось, не по злому умыслу попадал кое-кто впросак, случалось...
Левин смутился: воспоминание было, видимо, не из приятных.
— Расскажу! Раз это касается Петра Ионовича — расскажу...
Речь пошла о том периоде, когда Баранов командовал Ферганской группой войск, а Левин выполнял обязанности его адъютанта. Командующий совершал однажды объезд войск, и сопровождала его небольшая группа командиров. Вместе с охраной — всего двадцать пять всадников. На ходу изменили маршрут, так как разведка донесла, что басмачи устроили засаду. На всякий случай выслали вперед боевое охранение. Когда вдали показалось [72] Скобелево, уже смеркалось, но еще можно было различить каре войск, которые выстроились там для смотра.
Гарнизон готовился к встрече. Скобелевцы видели приближающуюся к ним группу всадников, в которой командующего трудно приметить: все в одинаковых кавалерийских шинелях с нашивками — «разговорами» — на груди. У всех на головах — буденовки. И никто там не знал, что командующий сменил лошадь. Ему оседлали рослую кобылу Черкесску, а своего Щеголя он отдал Левину. Из-за Щеголя и получился необычайный конфуз.
Заслышав трубный звук, Щеголь взмыл и рванулся к конному строю в Скобелево. Баранов и другие всадники пустились вдогонку, намереваясь обогнать адъютанта, который никак не мог справиться с ретивым конем. Командирский Щеголь привык быть впереди. Заслышав позади топот, Щеголь закусил удила и намного вырвался вперед. А навстречу мчались командиры из гарнизона, чтобы отдать рапорт командующему. Растерявшийся адъютант тщетно махал им рукой, показывая, что командующий сзади. Сблизившись, скобелевцы осадили лошадей. Щеголь все еще гарцевал, когда к смутившимся скобелевцам подъехал хохочущий командующий. Церемониал рапорта был нарушен.
Сколько раз потом, в кругу друзей, Петр Ионович, пряча в кулак улыбку, донимал Левина:
— Григорий Аркадьевич, расскажите, пожалуйста, как вы в Скобелеве принимали парад войск...
8
— Человек я немолодой, еще в старой армии дослужился до чина штабс-капитана...
Так начал свои воспоминания генерал в отставке Сергей Прокофьевич Тимошков, хотя знал, что речь пойдет вовсе не о его персоне. Почему же Тимошков заговорил вдруг о себе?
— И повидал я за долгую службу немало начальников. Разных... Поверьте, лучшего, чем Петр Ионович Баранов, не знаю.
Они встретились в Туркестане в конце девятнадцатого года после горячих боев под Айдином. В ту пору в Туркестане было несколько фронтов — Закаспийский, Ферганский, Семиреченский. Командовал Тимошков отрядами [73] Закаспийского фронта. Дрались эти отряды хорошо, и после сражения под Айдином решили их передать в состав Первой армии. Вот тогда и прибыл в Айдин командарм Георгий Зиновьев, член Реввоенсовета Баранов, а вместе с ним — Куйбышев и Элиава.
Сергей Прокофьевич Тимошков развернул карту, показал Айдин и другие пункты Туркестана, где встречался с Барановым. Они почти одногодки. Будь сейчас жив Баранов, уговорил бы его Тимошков поехать в Среднюю Азию. За Айдином посетили бы они то место, где Куйбышев разыскал останки расстрелянных бакинских комиссаров. Посетили бы Тимошков и Баранов тот кишлак, где седобородый узбек подарил Петру Ионовичу чистокровного скакуна. Произнес старый узбек речь, смысл которой переводчик изложил так: «И до тебя, товарищ Баранов, знали мы одного начальника. Худо о нем говорить не стоит, но, когда он уезжал, подарили ему корову. А встречи с тобой давно ждем. Прими наш дар — лучшего коня». Потом подались бы они в конный Туркменский полк, в почетных джигитах которого Петр Ионович состоял, а оттуда — в бывшую Хиву, где располагалась бригада Дубянского...
— Вот о Дубянском я и хочу рассказать, — сказал Тимошков, откладывая в сторону карту. — Точнее, о Дубянском и Баранове.
Все беды свалились на голову комбрига Дубянского, когда Баранов уже уехал к Фрунзе, на Украину, а в Турцик прибыл весьма ответственный работник, фамилию которого Тимошков равнодушно произнести не может — уж очень большие неприятности связаны с этим именем. Какая-то «особая» комиссия ТурЦИКа затеяла «дело Дубянского», обвинив храброго командира и честного коммуниста в самых тяжких грехах. Кинулся Дубянский искать защиты. Ему только сочувствовали: «Ввязываться в драку с самим ТурЦИКом не имеет смысла».
Весной 1921 года Дубянского отстранили от командования бригадой и приказали поехать в Москву, где его ждут в Военной коллегии Верховного Суда.
Тимошков командовал тогда первой Туркестанской дивизией, ее штаб находился в Ашхабаде, и Дубянский приехал к своему командиру, чтобы навсегда распрощаться. [74]
— Расстреляют меня, — с убежденной обреченностью сказал Дубянский Тимошкову. — Чего только они на меня не нагородили! И шовинист я, и колонизатор. Даже в словарь полез, чтоб в некоторых словах разобраться... Одним словом — разбойник с большой дороги. Кто за меня в Москве заступится? До бога высоко, до Хивы далеко...
— До Баранова близко! — перебил его Тимошков. — Баранов вернулся в Туркестан, он сейчас член Реввоенсовета фронта. Поезжай к нему.
— Поздно, — махнул рукой Дубянский. — Мое «дело» уже отправлено в Москву.
— Все-таки по дороге заверни к Баранову.
Невеселым было расставание боевых друзей. А встретились они несколько лет спустя в военной академии, и там Тимошков узнал конец этой истории.
...Петр Ионович молча выслушал взволнованный и сбивчивый рассказ Дубянского. Словом не обмолвился, только вырвал из блокнота листок, исписал несколько страничек своим мелким почерком, вложил в конверт и отдал Дубянскому. Пожимая руку, сказал:
— Письмо покажете Военной коллегии. Не вздумайте там каяться в том, в чем невиновны. А если правы — чего бояться?
Комбрига настолько терроризировали в «особой» комиссии ТурЦИКа, что он боялся теперь и за себя и за своего защитника. Мелькнула даже мысль не показывать Военной коллегии Верховного Суда письмо Баранова, однако ослушаться не посмел.
Конверт не был заклеен. Ожидая приема в Военной коллегии, Дубянский вынул из конверта листок с типографским оттиском «Член Реввоенсовета Туркестанского фронта» и прочел его.
Баранов сообщал известные ему данные о комбриге. После краткой характеристики он писал о необычайно сложной обстановке в Хиве, порожденной распрями отдельных националистических групп и бесчинствами басмачей. В этой обстановке комбриг Дубянский выполнял приказы Реввоенсовета неукоснительно и добросовестно. Если же в «особой» комиссии ТурЦИКа не смогли или не захотели разобраться в возникшем конфликте, то он, Баранов, считает своим долгом сообщить Военной коллегии Верховного Суда следующее. [75]
Последние слова письма Дубянский поклялся помнить до конца жизни:
«Всю ответственность за действия комбрига Дубянского Реввоенсовет Туркестанского фронта берет на себя».
— Так вот, знал я в Туркестане двух начальников, — закончил свой рассказ Сергей Прокофьевич Тимошков. — Один, убежденный в невиновности Дубянского, не стал «ввязываться», чтобы не вызвать гнева еще большего начальства. А другой... О другом биограф Баранова еще многое услышит.
9
Фаина Сергеевна Петрова, артистка Большого театра Союза ССР, вспомнила тот вечер, когда Петр Ионович нежданно-негаданно явился к ним на квартиру. И никогда, конечно, не забыть ей, как восемь лет спустя, в пасмурное осеннее утро, проводила она мужа и Петра Ионовича в последний полет...
Муж Фаины Сергеевны А. В. Сергеев (Петров) закончил в 1925 году Академию Генерального штаба и ждал назначения. В ту пору авиационные специалисты были наперечет, и Воздушный флот очень нуждался в образованных и эрудированных командирах, каким и был А. В. Сергеев.
Однако в высших военных кругах знали о весьма спорных высказываниях Сергеева — автора «Стратегии и тактики Красного воздушного флота». Он не скрывал своего критического отношения к принятой организационной структуре Военно-воздушных сил и в своей книге иронизировал в адрес тех, кто позволяет себе роскошь при нашей бедности иметь в Красной Армии специальное Главное управление ВВС во главе с членом Реввоенсовета Республики, то есть, как он писал, «нечто вроде воздушного министра». Фамилию автор не назвал, но «некто» мог это «нечто» принять на свой счет.
Баранов читал книгу Сергеева. За ее частными недостатками он сумел разглядеть и оценить широту взглядов автора. Книга ему понравилась.
Сергеев этого не знал.
— Сидим мы дома, — рассказала Фаина Сергеевна, — вечер уже на исходе и гостей не ждем. Вдруг — стук... Открываю дверь, а за нею, в коридоре, — незнакомый [76] военный, судя по знакам различия, в большом звании. В каждой петлице по четыре ромба. Стройный и сухощавый, выглядит молодо. Лицо продолговатое, нос прямой, тонкий... Муж увидел его, смутился. И гость почувствовал себя неловко. Извиняется, что явился без предупреждения: телефона у нас тогда не было. А когда муж познакомил нас, то и я удивилась: зачем такое большое начальство пожаловало?
— Не удивляйтесь, — говорит Петр Ионович, — Было время, когда ваш муж командовал всей действующей в Красной Армии авиацией. И звание имел громкое: начавиадарм! Это, знаете ли, нечто вроде воздушного министра. Теперь я в этой роли. Так почему бы нынешнему министру не заглянуть к бывшему на чашку чая?
Мужчины рассмеялись, а у меня на душе отлегло.
Чай приготовить — пустяк, да вот беда: к чаю ничего нет.
Я так и сказала Петру Ионовичу:
— Гость вы хоть и незваный, но дорогой и желанный. А у меня кильки да черный хлеб.
— Чудесно! — обрадовался Петр Ионович. — Обожаю кильки. После них чайку всласть попьем. Сахар в этом доме водится?
Сахар был. И сели мои «министры» за стол, а поднялись около полуночи.
Барановы и Сергеевы подружились. По рекомендации Петра Ионовича Сергеевы поехали работать в Америку. Там Андрей Васильевич принял на себя обязанности руководителя авиационного отдела в торговом представительстве «Амторг». Фаина Сергеевна выступала в Нью-Йоркском театре «Метрополитен-опера». Баранов, побывав в США. был их гостем, а когда Сергеевы вернулись в Москву, прямо с вокзала увез их на свою дачу.
До знакомства с Барановым Фаине Сергеевне казалось, что только люди ее круга — артисты, писатели, художники — относятся к категории одержимых, безгранично увлеченных своим делом. Теперь она убедилась, что авиаторы любят свою профессию не менее сильно, чем люди искусства — музу.
— Я потому и вспомнила неожиданный визит Баранова к нам, что впервые услышала, как могут двое степенных мужчин, весьма сдержанных в проявлениях своих чувств, так увлеченно мечтать и так страстно спорить. [77]
А потом, уже в Америке, я поражалась ненасытной жажде Петра Ионовича увидеть, изучить и осмыслить все, что связано с авиацией. Биограф Баранова должен обязательно написать о его поездке за океан... Думая о прошлом, я всегда ищу ответа на вопрос: откуда бралась тогда эта неуемная и неистощимая энергия, эта готовность бескорыстно и самоотверженно служить идее? Может быть, время было такое?
Время действительно формировало людей.
Надо вернуться к приметам тех лет, когда Баранов командовал Военно-воздушными силами страны.