Ровенский отряд
Утром 1 января 1918 года на привокзальную площадь Ровно потянулись тысячи горожан, жители близлежащих сел, рабочие железнодорожного узла, красногвардейцы, солдаты — участники боя.
Первым на наспех сколоченную трибуну поднялся Григорий Разживин, поздравил ровенцев с освобождением. [62]
Следом за Разживиным слово взял Киквидзе. Васо говорил медленно, тщательно отделяя слова, чтобы характерный кавказский акцент не мешал собравшимся понимать его. Слушали внимательно.
— Товарищи, — сказал Киквидзе, — я знаю, всех вас измучила война. Но нужно понять, что, кроме нас, у трудового народа нет других защитников. Я знаю, тяжело оставаться на военной службе, когда можно ехать домой. Но это необходимо, иначе погибнем. Я призываю вас выполнить свой долг и записаться в Красную гвардию для борьбы с врагами революции...
Прямо на площади приступили к записи, а затем произвели строевой расчет добровольцев. Принимали с отбором: в первую очередь отличившихся в бою за Ровно, тех, за кого могли поручиться товарищи как за верных бойцов революции.
В тот же день председатель ВРК Г. Разживин доносил главкому Н. Крыленко: «Из числа солдат Особой армии Юго-Западного фронта на добровольных началах организован Ровенский красногвардейский отряд в количестве 1500 человек. В него вошли коммунисты — рабочие города Ровно — 50 человек; из Туркестанского и 25-го корпусов — 1100 человек; 150 кавалеристов 13-го Орденского полка с конским составом и вооружением, автобронерота Юго-Западного фронта в полном составе, две полевые батареи Туркестанского корпуса в полном составе под командованием тт. Карпухина и Эрбо; 25 человек из 25-го инженерного полка. Командиром отряда избран Киквидзе».
Мало кто из бойцов отряда представлял тогда, что бой за Ровно — только первый, за которым последуют еще три года гражданской войны. Большинство полагало, что их пребывание в отряде продлится месяц-другой, пока не разгонят гайдамаков, а для этого [63] нужно идти на Киев, чтобы задать жару ненавистной Раде.
Киквидзе рассудил иначе. Ему стало известно, что полковник Оскилько стягивает в свою разбитую группу подкрепления и намеревается снова захватить Ровно. Причем петлюровцам удалось заручиться поддержкой белопольского отряда, расположенного в Сарнах. Стало быть, идти на Киев, по мнению Васо, было никак невозможно.
Отряд был только что сформирован из добровольцев, в большинстве старослужащих солдат, которым осточертело подчиняться чьим-либо приказам, если только они сами не признавали разумность этих приказов. Красная Армия едва зарождалась, старая воинская дисциплина испарилась, новая, сознательная дисциплина воинов народных вооруженных сил еще не родилась. Киквидзе был всего-навсего выборный командир, чья власть держалась лишь на согласии бойцов подчиняться ему, пока они того сами желают. Поэтому, дав бойцам три часа для отдыха, Киквидзе пришел к ним и не приказал, а предложил: выступить немедленно, но не на Киев, а на Сарны. Иначе гайдамаки захватят этот железнодорожный узел сами, объединят свои силы и отрежут красногвардейский отряд от всех центров. Доводы командира были убедительны, его поддержали все бойцы отряда. Больше Киквидзе уже никогда не требовалось прибегать к подобному митинговому способу командования. Бойцы поверили в него и выполняли все распоряжения без обсуждения, тем более прекословия.
Бой с гайдамаками состоялся утром 3 января близ станции Нелевичи, в семи верстах южнее Сарн, и провел его Киквидзе с военной точки зрения уже вполне грамотно, правильно учтя свои ровенские ошибки. [64]
В частности, в критический момент боя он удачно инсценировал отход своей пехоты. Решив, что наступил момент развивать успех, Оскилько бросил в дело кавалерию. Ее разметали орудия батарей и бронепоезда, буквально за одни сутки приведенного в боевую готовность ровенскими рабочими и скрытно переброшенного к Нелевичам. А затем Киквидзе ударил по обнажившемуся левому флангу вражеской пехоты своей конницей, о наличии которой у него петлюровцы не подозревали.
Гайдамаки были разбиты, но не прошло и нескольких часов, как Киквидзе доложили о приближении со стороны местечка Бережницы немецкой пехоты и кавалерии.
Посовещавшись с командирами, Киквидзе принял решение занять оборону на западной окраине Сарн, но огня не открывать до последнего момента.
— Чего с ними цацкаться? — шумел разгоряченный успехом Еремин. — Немцев мы не били, что ли?
— Не шуми, Кириле, — добродушно, но твердо осек друга Киквидзе, хрустя пшеничным сухарем. — У нас с немцем перемирие, или забыл? Мы первыми стрелять начнем — кайзеру руки развяжем. А ему, может, только того и надо. Понял? Погрызи лучше... — и он великодушно протянул Еремину половину сухаря.
...Цепи немецкой пехоты приблизились к замершей позиции красных бойцов на несколько сот метров. Шли с винтовками наперевес, четко печатая шаг, солдаты в касках, офицеры в шлемах с шишаками.
Киквидзе на своем командном посту молча взирал на этот грозный парад. Внезапно запищал комариным писком полевой аппарат — Карпухин просил разрешения обеими батареями открыть огонь. [65]
— Рано! — только и бросил в ответ Васо, стирая ладонью пот с взмокшего лба.
Все ближе немцы, уже видны погоны офицеров... Теперь Киквидзе и сам протянул руку к аппарату. И вдруг они встали как вкопанные, круто развернулись и тем же четким размеренным шагом двинулись обратно.
Германское командование не решилось нарушить перемирие, а сбить красных бойцов с позиций без выстрела не удалось.
Все ликовали. Доволен был и Киквидзе, что хватило выдержки не поддаться на провокацию.
В бою с гайдамаками Васо получил первую — в руку — из своих тринадцати ран. Если разложить на год с небольшим, то выйдет, что ранило его каждый месяц. И ни разу он не покидал строй. До той, последней пули...
Оставив в Сарнах кавалерию — для прикрытия эвакуации войск фронта, — Киквидзе по распоряжению ревкома вернулся с отрядом в Ровно. Тут он узнал, что Чрезвычайный съезд, завершив свою прерванную петлюровским налетом работу, постановил отвести войсковые части с оружием в глубь страны.
Но Василий Киквидзе провел еще один бой — его отряды стремительным броском, смяв гайдамацкие заслоны, захватили Житомир. Вслед за Житомиром был освобожден и Бердичев, куда переехали ВРК и полевой штаб Юго-Западного фронта. Ровенский отряд к этому времени насчитывал уже свыше пяти тысяч человек.
Киквидзе и Разживин хорошо понимали, что такими силами немецкого наступления не остановить. Перед ними стояла другая задача — удерживать Бердичев до тех пор, пока не будет завершена организованная [66] эвакуация Юго-Западного фронта. Круглые сутки стучали по стыкам рельсов узловой станции эшелоны, вывозя оружие, боеприпасы, военное снаряжение. Ни один вагон с этим имуществом не должен был попасть в руки немцев или гайдамаков. Только проводив последний состав, Киквидзе отдал приказ отходить на Киев, освобожденный 26 января советскими войсками. 30 января в Киев переехало Украинское советское правительство. Центральная рада, навек запятнавшая себя кровавой расправой с восставшими рабочими «Арсенала», бежала на Волынь. Она обосновалась по иронии судьбы в том самом Житомире, который незадолго до этого оставили отряды Киквидзе после того, как до конца выполнили свою задачу.
Почти месяц, непрерывно отражая нападения мелких подразделений петлюровцев, отряд Киквидзе продвигался к Киеву, чтобы вступить здесь в бой с новым, куда более сильным и опасным врагом — войсками кайзеровской Германии.
После заключения Брестского мира продвижение австро-германских войск в пределах Советской России прекратилось, но на Украине, воспользовавшись сговором, заключенным с Центральной радой, оккупанты продолжали наступать. Триста тысяч отборных солдат бросило австро-германское командование на Украину.
По призыву Советского правительства Украинской республики народ повсюду поднимался на самоотверженную борьбу с превосходящими силами врага, чтобы задержать его продвижение в глубь страны. В обозе оккупантов двигалась и окончательно продавшаяся Центральная рада, кое-как сохранившая [67] с помощью немецких подачек свое жовто-блакитное воинство.
Около недели Ровенский отряд вел бои с наступающими гайдамаками на подступах к Киеву в районе Волынского поста в треугольнике железных дорог. Здесь в его ряды влилась большая группа киевских рабочих, а также чехов и словаков — бывших военнопленных австрийской армии. Из них был потом сформирован Чехословацкий отряд. А когда к Киквидзе пришли немецкие, австрийские, китайские, венгерские, польские добровольцы, Чехословацкий отряд был преобразован в Интернациональный полк.
Пятнадцать раз Ровенский отряд поднимался в атаку, отбрасывая врага яростным штыковым ударом. В одной из схваток Киквидзе снова был ранен, и снова в руку.
Виталий Примаков, прославленный герой гражданской войны, в десятую годовщину Красной Армии вспоминал об этих боях:
«Небольшого роста, энергичный, подвижный, весь — огонь и порыв, Киквидзе поспевал везде: и на линии фронта, и в деле формирования пополнений — слышалась его гортанная речь, гремело горячее слово. Две дивизии немецкой пехоты и отряды петлюровцев подошли к Киеву. Приходилось отступать. Мой отряд и отряд Киквидзе были назначены в арьергард — прикрывать отступление. Пять дней мы удерживали переправу на Днепре, пока наша армия не прошла к Ромодану и пока немцы не установили на киевских высотах тяжелые батареи. Эти пять дней и ночей жарких боев научили меня уважать Киквидзе. Спокойный перед лицом смерти, он был подвижен как ртуть и везде поспевал на своей лошади. Когда положение стало совершенно невыносимым, мы решили отойти». [68]
Только после того, как 1 марта была закончена эвакуация ценного военного имущества из Киева, Киквидзе приказал красногвардейцам отойти на левый берег Днепра. Под прикрытием ночной темноты, в полном молчании киквидзевцы переходили великую реку. У некоторых на глазах блестели слезы. В городе стояла тишина, лишь изредка нарушаемая случайными ружейными выстрелами и собачьим лаем. Трудно было смириться с мыслью, что утром в Киев войдут оккупанты. Но никто не сомневался — в скором времени древний русский город снова будет освобожден.
На станции в Дарнице, где скопилось большое количество разных воинских эшелонов, царила суматоха и неразбериха. И тут, на забитом мятущимися людьми перроне, Еремин впервые увидел обычно спокойного Киквидзе в ярости. Вид у Васо был страшный: воспаленные глаза горели, левая рука в пропитанном кровью рукаве подвешена на ремне, в правой — маузер...
С помощью подоспевших Медведовского, Клименко, других командиров Киквидзе пресек панику и навел порядок. Только после этого позволил увести себя в станционный медпункт. Миновали сутки, как Васо был ранен, но настоящей помощи ему еще так и не было оказано. Он потерял много крови и теперь, после бурной сцены на перроне, едва держался на ногах.
Вынуть руку из насквозь пропитанного кровью и замерзшего рукава оказалось невозможно. Молоденькая сестра милосердия с трудом разрезала шинель и гимнастерку, извлекла руку и стала осторожно ее обмывать. Увидев красную опухоль вокруг раны, девушка перепугалась, предложила послать за врачом, так как была угроза заражения. [69]
Киквидзе, морщась от боли, приказал:
— Какой тут врач... Некогда, сама режь...
Он произнес «нэкогда» и «рэжь» с кавказским акцентом, который всегда пробивался у него в минуты волнения.
Сестра послушно обработала рану сама. Когда же закончила и подняла испуганные глаза, то обомлела: Киквидзе спал непробудным сном смертельно уставшего человека.
Часа через три Васо проснулся, вышел на перрон. Стояло на редкость ясное утро. Вдали, за Днепром, ослепительно сияли на солнце купола Киево-Печерской лавры. Правее, на Владимирской горке, отчетливо выделялся громадный памятник князю Владимиру с крестом в поднятой руке.
Осторожно умывшись снегом, Киквидзе долго смотрел на красавец город, в котором за неделю боев он так и не побывал. К нему подошел незнакомый командир, осведомившись, точно ли он Киквидзе, пригласил пройти в стоявший на пути правительственный вагон. Васо встретила моложавая на вид, миловидная женщина с волевым лицом и твердым взглядом строгих серых глаз. Это была Евгения Богдановна Бош, один из народных секретарей Украинской республики и председатель областного комитета большевиков Юго-Западного края. В вагоне уже собрались другие ровенские командиры: Разживин, Медведовский, Чайковский.
От имени правительства республики Евгения Бош поблагодарила всех членов ВРК за их боевую деятельность. В ходе совещания его участники пришли к выводу, что ВРК и полевой штаб Юго-Западного фронта свои функции выполнили и надобность в их дальнейшем существовании отпала.
4 марта в Харькове для организации планомерных [70] боевых действий против германо-австрийских интервентов было создано Главное командование советских войск на Украине. Командующим был назначен один из руководителей штурма Зимнего дворца, человек, арестовавший Временное правительство, Владимир Александрович Антонов-Овсеенко.
В марте 1918 года усилиями нового Главного командования все разрозненные советские отряды, действовавшие на фронте от Бахмача до Черного моря, были сведены в пять армий, общей численностью всего-навсего в 20 тысяч бойцов. В составе этих армий сражались геройский Луганский отряд Клима Ворошилова, Харьковский — Николая Руднева, конники Григория Котовского, червонные казаки Виталия Примакова, бойцы группы Рудольфа Сиверса и многие другие.
По приказу Антонова-Овсеенко в подчинение Киквидзе были переданы отряды Чудновского и Ауссема. Эта группировка войск послужила основой 4-й армии.
Приказ Антонова-Овсеенко, полученный Киквидзе 9 марта, гласил: удерживать Гребенку как можно дольше, чтобы не дать немцам выровнять фронт по железной дороге Гомель — Черкассы, и вывести из-под удара красные отряды в Золотоноше и Бахмаче. Главком рекомендовал: «Действуйте налетами, обходами, партизанскими группами, мужицкой войной».
Киквидзе так и действовал...
Посланные Антоновым-Овсеенко подкрепления опоздали, но все же почти неделю киквидзевцы и экипаж бронепоезда под командованием легендарной Людмилы Макиевской сдерживали натиск превосходящих сил немцев, обеспечивая эвакуацию [71] Гребенки. В последней контратаке Киквидзе и его помощник Медведовский были легко ранены одной и той же пулей.
После двух недель непрерывных боев Кикзидзе отвел свой сильно поредевший отряд к Полтаве.
Короткую передышку Василий Исидорович (Васо его теперь называли только несколько старых друзей, да и то не на людях) использовал, чтобы дать небольшой отдых бойцам, поднять их настроение перед новыми боями. Как-то, проезжая во главе эскадрона орденцев мимо старой шведской могилы, Киквидзе, взмахнув плетью, громко сказал:
— Тут, на этом месте, предки наши остановили уже однажды незваных чужеземных гостей. Наша задача, товарищи, подготовить для немцев не одну такую могилу! И мы это сделаем! Пусть знают враги, как ходить на нашу землю!
Однажды на окраине города приземлились два советских самолета. Все отправились туда. Самолеты оказались старыми, латаными-перелатаными английского происхождения истребителями «ньюпор». Возле них прохаживались летчики — молодые статные ребята, с ног до головы одетые в кожу, с большими очками-консервами на круглых шлемах. Под ногами мельтешили, визжа от восторга, должно быть, все мальчишки Полтавы.
Завидев подходивших командиров, летчики побросали цигарки и представились. Это были прославленные впоследствии герои гражданской войны, удостоенные соответственно трех и двух орденов Красного Знамени, — И. У. Павлов и А. К. Петренко.
Киквидзе расцеловал обоих пилотов, с любопытством осмотрел, покачивая головой, самолеты, спросил, чем может быть полезен. Петренко передал Киквидзе пакет и от имени своего командира изложил [72] просьбу — помочь бензином, спиртом и... касторкой.
Василий Исидорович оторопел:
— Бензин — без него самолет не летает, спирт — тоже понимаю, без него летчику летать скучно, скажи — для чего касторка нужна? Животом болеете?
Летчики долго смеялись. Объяснили, что спирт и касторка нужны им не для личного пользования. Просто по тем временам эти продукты представляли из себя ценные ГСМ — горюче-смазочные материалы.
Теперь настала очередь смеяться Киквидзе. Отсмеявшись, приказал: выделить авиаотряду из взятых трофеев 300 пудов бензина и 50 пудов спирта. Надо сказать, что Киквидзе, чьим любимым литературным героем был Рахметов, придерживался почти аскетических правил: мало ел, не курил, в рот не брал спиртного. Пьянства не терпел, весь попадающий в отряд спирт шел только в медсанчасть, поэтому с излишком этой жидкости Киквидзе расставался без малейшего сожаления.
Сложнее оказалось с касторкой. Таковой среди трофеев не было. Тогда Киквидзе самолично отправился с летчиками в город, обошел аптеки и больницы и реквизировал именем революции всю имевшуюся в наличности касторку, заметив при этом, что, поскольку ожидаются сильные бои, можно обойтись и без слабительного.
Летчик Петренко впоследствии еще не раз прилетал к Киквидзе (уже в дивизию), выполнял по его заданиям разведывательные полеты над территорией противника.
...Под Полтавой сильные бои не состоялись. 29 марта обескровленные советские войска перед угрозой [73] полного уничтожения превосходящими силами интервентов, взорвав мосты, переправы и водокачки, оставили город и перешли на левый берег Воркслы.
Цель продолжающегося немецкого наступления была очевидна — Харьков с его крупнейшими заводами и главным железнодорожным узлом всего юга России.
Утратив связь с соединениями своих соседей — Р. Ф. Сиверса и Г. К. Петрова, Киквидзе принял решение оборонять Харьков со стороны Богодухова. В предыдущих боях 4-я армия потеряла почти половину бойцов, последние дни сражались чуть ли не в полном окружении. Киквидзе поставил в строй всех ездовых и поваров, легкораненые вернулись сами.
Тяжелые потери понесли и другие советские части. Получил контузию и едва не погиб опытный командир Григорий Петров, в прошлом прапорщик, в будущем один из двадцати шести бакинских комиссаров. Пал в бою Григорий Чудновский, герой штурма Зимнего, делегат Второго Всероссийского съезда Советов. С группой бойцов Григорий оказался в окружении. Они отстреливались пять часов. Расстреляв все патроны, Чудновский последнюю пулю пустил себе в сердце...
Снова — опять в руку! — был ранен Киквидзе, когда под Богодуховом лично повел в атаку бойцов.
Много лет спустя В. А. Антонов-Овсеенко писал: «Положение... было критическим. Свежих надежных частей в Харькове почти не было. Примаков взывал о помощи. Киквидзе, раненный в руку, оставался в строю, энергично понукая к борьбе свой расшатавшийся отряд».
8 апреля с северо-восточной, наименее защищенной стороны немецкие войска ворвались в Харьков. [74]
Однако упорное сопротивление на подступах к городу отрядов Василия Киквидзе, Николая Руднева, 1-го Луганского и других позволило эвакуировать из него все ценное оборудование.
В боях за Гребенку, Полтаву, Харьков вскрылись и весьма существенные недостатки В. Киквидзе, впрочем присущие тогда и многим другим командирам Красной Армии. Он не ладил с воинской дисциплиной, проявлял своеволие, дело доходило до того, что, случалось, Киквидзе отказывался подчиняться приказам главнокомандующего, если они его не устраивали. Так, в частности, отказался он перейти в подчинение к другому командиру, когда этого потребовала обстановка на фронте.
«Ответ его был столь резок, — вспоминал Антонов-Овсеенко, — что я продиктовал телеграмму, предлагающую Киквидзе немедленно сдать отряд и удалиться с фронта. Но тотчас же отменил отправку этого приказа: Киквидзе как-никак был храбрейший из наших командиров и держал в безусловном подчинении довольно крупный отряд».
Надо отдать должное Киквидзе — молодой командир сумел сделать правильные выводы из этого и некоторых иных подобных случаев. Киквидзе пересилил себя, свой буйный нрав и в поразительно короткий срок из нарушителей дисциплины стал ее самым горячим поборником. Более того, когда в армии почти повсеместно еще царили партизанщина и митингование, Киквидзе сумел подчинить своей воле и воинской дисциплине части, которыми он командовал, что по справедливости отметил Антонов-Овсеенко. Очень скоро это отметит как особую заслугу Киквидзе и другой нарком — Подвойский.
...К началу мая 1918 года почти вся Украина оказалась под пятой оккупантов. [75]
По приказу Главного командования отряд Киквидзе с целью сохранения личного состава и переформирования был отведен на территорию Советской России, в Тамбов.