Сияния Севера
Когда солнце покидает эту, своеобразной красоты, часть нашей планеты, здесь преображаются и земля и небо. На месяц-другой всё приобретает сумрачный, мглисто-серый вид, и на первый взгляд кажется, что в природе Севера вовсе нет ярких красок.
Небосвод низкий, тяжёлый. Сопки охватывают его со всех сторон и зажимают в узкий круг. Есть что-то неживое в унылом полусвете заполярного дня. Да и этот сумеречный день в январе держался не долее полутора-двух часов.
Но уже на семнадцатый день нового года вновь показалось солнце. Оно выглядело бледно-оранжевым шаром, но всё же оно светило!
Молодое, неокрепшее, ещё не в силах оторваться от горизонта, оно верхним краешком едва лишь коснулось гребней сопок, а как всё заулыбалось вокруг!
Саамы и многие другие коренные жители Севера встречают солнце традиционным праздником — состязанием в беге оленей.
Матросы и солдаты, радуясь окончанию длинной ночи, подкидывали вверх шапки и поздравляли друг друга: «Теперь врагу не удастся спрятаться в темноте!»
«Солнце на нашей стороне!» Этой фразой защитники Севера приветствовали друг друга. [106]
В этом году солнце появилось вместе с непрерывно поступавшими радостными вестями о победах наших войск под Ростовом и Лозовой, под Тулой и под Москвой.
Появившееся над Заполярьем солнце многое изменило в распорядке дня. Сегодня, например, «вечер» наступил только во втором часу дня. Короткие мглистые сумерки удлинились на добрый десяток минут.
Зато и ночь стала темнее. Она окутала землю быстро и такой плотной пеленой, что ничего не было видно в двух шагах.
В один из таких зимних вечеров лётчики-гвардейцы торопились в свой заполярный городок, где находился Дом Военно-Морского Флота. Там должно было состояться вручение правительственных наград отличившимся в боях. Молодые лётчики, недавно прибывшие в эскадрилью, попрежнему носившую название «сафоновской», хотя Сафонов незадолго до получения полком звания гвардейского из эскадрильи выбыл, чувствовали себя именинниками.
— Смотри, Юрий, как бы тебе не пришлось заменять Костю в кабине за рулём, — обращается один из них к молодому розовощёкому лейтенанту с чёрными бровями и лихим чубом. — Боюсь, не вывезет он. Пурга-то какая!
— Вывезу, товарищ Шишов! — с обидой протестует Костя-шофёр. — Небось, товарищ старший лейтенант Грязнов помнит, как мы добирались третьего дня!
— Помню, как же!
В большом, медленно двигающемся автобусе, освещённом изнутри фонариком, не смолкают шутки и песни. Занимательные рассказы и декламация перемежаются спорами. [107]
К сожалению, Коваленко не может участвовать в них: он сел в кабину с шофёром и сейчас жалеет об этом, прислушиваясь к голосам молодых гвардейцев.
Недавно Коваленко принял от Сафонова эскадрилью, в которую пришло пополнение из других частей — всё молодёжь. Это хорошо подготовленные, искусные лётчики: Сгибнев, Грязнов, Тульский, Агейчев, Шишов... Все они уже имеют боевые заслуги и ныне успешно осваивают сафоновскую тактику воздушного нападения. Двое из них — Грязнов, обнаруживший и разбомбивший в горле Белого моря крейсерскую подводную лодку врага, и Шишов — едут сейчас вместе с Коваленко получать заслуженные в боях награды.
И прежде всего им, конечно, хочется повидать Сафонова.
Оба гвардейца оживлённо беседуют. Они говорят о виражах, о последних событиях на фронтах, о причудливых красотах северного сияния, об украинской вишне и, конечно, «о ней».
— Я дал себе слово, — мечтательно говорит Грязнов, — до конца войны не думать о девушках и о любви...
— Даже танцовать не будешь? — слышится коварный вопрос Шишова.
— Недавно я поэму читал об Иване Сивко, — меняет тему разговора Грязнов. — Очень понравились мне стихи. Погоди... дай припомнить...
Тут что ни сопка, то по силе — город.— Ну, хорошо! Вот хорошо-то! — восторгается Шишов.
Тот и другой, видно, тоже поэты; все лётчики немножко поэты. Они легко увлекаются, как дело дойдёт до стихов.
Юный летчик продолжает читать еще несколько минут, пока не сбивается.
— Не припомню дальше, — извиняющимся тоном говорит Грязнов.
Коваленко откинулся на спинку, шепча что-то. Стихи ему понравились, и сейчас он думал о том, — на какой мотив их можно было бы петь.
И Коваленко вспомнил о счастливой жизни там, на милой Украине. Он выучил напамять стихи об Украине и любил повторять их. Эти стихи любил и Борис Сафонов, ему они тоже напоминали родные края.
— А, ну, давайте-ка уж и я прочту! — вызвался Коваленко.
...От галстуков червонных поутру— Хорошо! — в восторге воскликнули в один голос Грязнов и Шишов. — Разрешите переписать, товарищ капитан!
— Не разрешу! — с напускной строгостью отвечает Коваленко, потом шутливо добавляет:
— Эти стихи посвящены мне лично...
— А мне тоже с подарками стихи прислали, — говорит Грязнов. — Моряк наш написал, вот... [109]
И, не дожидаясь, когда его попросят, прочитал:
— Через час нам в бой итти с отрядом.
Слышишь? Через час нам в бой!
Так давай на камне сядем рядом,
Перекурим, друг мой дорогой...
Воздух за лицо огнём хватает,
Проклинает эту стужу враг.
Запорошен звёздами, мерцает
Снежный путь, затерянный в горах.
— Хорошо и это! — тормошит Шишов приятеля. — Пойми же, Юрий, пойми!
— Я-то понимаю... Э, стоп машина!?
— Посадка. Я говорил — без этого не обойдётся! — с огорчением заметил Юрий Грязнов, выпрыгивая из автобуса.
— Да, нет, — отвечает шофёр. — Цепи подвязать надо. Ну, и «заряд»!
— А сияние, товарищи! — с энтузиазмом кричит Грязнов. — Это же чудо! Такого даже и я ещё не видывал.
— Вот старожил объявился! — со смехом сказал Кто-то.
Лётчики высыпали из машины и замерли.
— Ну, точь в точь, как звёздный налёт! Не сияние, а вселенское воздушное сражение! — восклицает Грязнов.
Сияние в самом деле можно было сравнить с воздушным сражением.
Оно разгоралось не сразу. Сначала короткие вспышки в самых неожиданных местах словно разведчики устанавливали места и границы предстоящих битв. Вспышки эти быстро угасали, оставляя после себя мглисто-молочного цвета мазки — широченные полосы белёсых туманностей. Некоторое время туманности эти перемежались новыми вспышками, уже более медленными, пока не стали возникать [110] то в той, то в другой стороне небосвода зарева самой причудливой формы.
Теперь пламенел весь купол неба. Словно всем ураганным «зарядам» Севера нехватало места на земле и они перенеслись в небесные просторы. Сражение световых бурь разыгрывалось там по своим особым законам.
Трассирующие линии, как стрелы, ежесекундно обозначали новые места схваток, меняли очертания и рубежи. Иногда эти линии внезапно превращались то в фантастических размеров снаряд, то в нечто напоминающее дирижабль, исчезающий в тумане. Или вдруг возникало огромное полукружие искрящихся всеми цветами радуги полос. Своеобразный частокол этот сгорал так же мгновенно, как и возникал, сменяясь радужными рядами серебристо-платиновых игл.
Спустя секунды, исчезали и они, и тогда вспыхивали новые сочетания — подобия пылающих с хвоста ракет. А на смену им также внезапно набегали безбрежные зарева — огнища, без остатка поглощавшие и полукружия, и платиновые иглы, и ракеты.
Подожжённое со всех концов, горело в эти минуты все небо. Холодный свет озарял его. Это не было мирное сияние. В разных местах небосвода возникали новые огнища и тут же, будто ожесточившись, в какие-то доли секунды, совершали многокилометровые развороты, атаковали в лоб друг друга и, столкнувшись, безмерным огненным смерчем опрокидывались вниз. Ярко освещали они тогда потемневшую землю и в тот же миг исчезали.
Но долго еще потом не успокаивалась разбушевавшаяся стихия этого холодного океана огня. Вырвавшись на волю, она развязывала новые, ещё более слепые силы под этим и без того неспокойным северным небом. [111]
И во время сияния сафоновцы не переставали действовать. Они летали и благополучно, как всегда, возвращались на свои базы. Для этого нужно было безукоризненно владеть штурманским искусством, большой волей и умением. Словом, всеми теми качествами, которые так хорошо сумел выработать в себе Сафонов и которые он так настойчиво прививал своим ученикам.
Временами от северного сияния бывало светло, как днём.
На нашем переднем крае внимательно прислушивались к частой, но беспорядочной трескотне зениток, доносившейся из расположения врага.
То наши бомбардировщики, используя новаторский почин Сафонова, летали на бомбёжку вражеских наземных и морских объектов.
А им на смену уже шли новые и новые звенья самолётов.
Скоростные истребители сафоновского полка барражировали в воздухе. Их вели молодые гвардейцы. Они блестяще овладевали школой своего замечательного учителя. Сопровождаемые ими бомбардировщики могли выполнять свою боевую задачу без каких бы то ни было помех.
Этот свободный вечер Сафонов проводит в своей квартире — в небольшом полярном городке. До ужина он роется в книжных шкафах. За столом хозяйничает жена Бориса Феоктистовича Евгения Валентиновна. Она только что приехала сюда. Всё ещё возбуждённая долгожданным и радостным свиданием, [112] всей новизной обстановки, она говорит безумолку:
— Я буду работать здесь медсестрой. Ты не прогонишь меня? Ведь тут в госпитале работники требуются?
— Ладно, — нехотя откликается Сафонов. — Об этом ещё подумаем.
Достав нужную книгу, Сафонов откладывает её в сторону, подходит к жене.
— Присядем, Женечка, — говорит он. — Ты мне так и не рассказала — что там дома?
— Как же не рассказала! — радостно возмущается молодая женщина. — Горе моё! В сотый раз уже пересказываю.
Она даже всплескивает руками, будто негодуя, и принимается с новыми и новыми подробностями пересказывать домашние новости.
— Витя уже о школе мечтает, — сообщает она. — Три буквы «наизусть» выучил и уж так важничает!
— Вот бутуз! Ну, ну и как же? — продолжает расспрашивать Борис Феоктистович, и большие серые глаза его снова загораются восторженным любопытством.
— Забияка такой — сын наш! И... у-умный!.. Не встречала таких...
— Так уж и умный. «Профессор!» — не скрывая радости, но и не без лёгкой укоризны произносит Борис Феоктистович.
— Каждая мать находит своего ребёнка умнее всех на свете.
И увидев, что, задетая в своих самых сокровенных материнских чувствах, жена обиженно приумолкла, он, чтобы всерьёз её не огорчить, в тон ей добавил:
— «Не встречала». Такой же, как и все детишки. Может, и похуже многих. [113]
— Нет, не такой! — уже протестует жена. — Крепыш. Красивый. Умный, как... — Смутилась и прошептала еле слышно, — как ты... Вылитый! И, глядя ему в глаза, убеждённо сказала:
— Особенный он у нас.
Сафонов улыбнулся, подошел к ней, взял её руки в свои.
— Пошутил я, Женя, — сердечно сказал он, — не сердись. — И уже другим тоном, в котором чувствовалось, что всё, о чём пойдёт речь, взвешено, продумано, добавил:
— Не надо так, Женя. Воспитывай Витьку не «особенным». Пойми, что «наш» сын такой же, как все дети. Вырастет, тогда и найдёт своё, особенное. Ведь мы, советские люди, все простые и все «особенные»...
Пока Борис Феоктистович говорил это внимательно слушавшей его жене, в комнату постучали. Явился шофёр и напомнил, что Сафоновых ждут в клубе.
— Пора, Женя, в самом деле. Засиделись мы с тобой, а время-то пролетело! — сказал он с лёгким вздохом. — Хочешь пешком? Отправлю машину.
— Отправь, отправь, Боря! — подхватила Евгения Валентиновна, обрадованная возможностью подольше побыть наедине с мужем. [114]
Собирались гвардейцы-сафоновцы
Просторный клубный зал Дома Военно-Морского Флота ярко освещён.
Офицеры и матросы с кораблей, бойцы отряда морской пехоты, морские лётчики с увлечением танцуют.
Впереди всех, в паре с синеглазой фельдшерицей из госпиталя, идёт чернобровый, с розовыми щеками, молодой офицер — морской лётчик, который недавно дал столь опрометчиво обещание «не думать о любви».
Увы, не прошло и часа, как он позабыл о своём зароке и, кажется, обо всём на свете. Зато его товарищ сидит в сторонке, строгий, недоступный. Впрочем, вся неприступность его улетучилась сразу же, как только великодушный друг подвёл и оставил с ним свою «даму».
Завидев на дальних скамьях своего командира, Грязнов поспешил к нему.
Александра Андреевича Коваленко окружают «старые» и молодые гвардейцы. Своего старшего товарища капитана Коваленко они между собой с уважением зовут «ветераном Отечественной войны» и, пользуясь случаем, засыпают его бесчисленными вопросами.
— Товарищ капитан, — спрашивает Грязнов. — Как вы сбили «сто десятого» в сентябре? [115]
— По-сафоновски, — коротко отвечает Коваленко.
— С какой дистанции? Вы на отходе сбили его? Какие приёмы?
— Идёшь сверху. Выжди момент. Делаешь горку, даёшь очередь, — отрывисто говорит Коваленко. — Фашист проскакивает, а ты уже вверху. Тогда — бей! Не зевай! Бей во всю силу огня! За хвостом смотри и смотри! Товарища в бою не теряй, выручай друг друга! Одному драться скучно.
— А с какой дистанции вы сбили «сто десятого» в сентябре? Вы на отходе сбили его?
— Я его в упор. Вижу, хочет сделать вираж, чтобы его стрелок мог действовать. А я его тут и засёк, на «целую» четверть минуты опередил.
С очень близкой дистанции...
— А основное в бою — виражи?
— Не только виражи. Решают дело внезапные атаки, умелые манёвры по горизонталям и вертикалям, прицельный огонь... Осмотрительность, взаимная выручка...
— А самое главное?
— В бою — всё главное. Но решает победу наступательная тактика, которую на нашем флоте первым применил Сафонов и нас этому научил. В этом залог победы, и это самое применил Сафонов в наших североморских условиях.
— А у кого он учился?
— Учился он много, очень много и до войны. А потом в боях. Не отступать! Атака, наступление — вот главное!
— А выход из боя? — интересуется Шишов.
— Не выходим.
— До последнего, — заключает Грязнов.
— До победы! [116]
— А кто там бьётся до последнего? — подойдя со своей супругой, включился в общий разговор Сафонов.
Оба знаменитых лётчика, Сафонов и Коваленко, становятся центром внимания.
Небольшой группой лётчики уединились в одной из комнат.
В кругу друзей, в клубной обстановке, Сафонов был совсем не таким, каким лётчики привыкли видеть его на аэродроме, в воздухе. Он был тут «как все», оживлён и весел. Если чем и выделялся среди других морских офицеров, то прежде всего своей могучей фигурой.
Коваленко сел рядом с Евгенией Валентиновной.
— Как Витя там? — спросил он и уже потом добавил: — С приездом, Женечка! Как доехала?
— Спасибо, хорошо, — ответила гостья. — Витя здоров...
— Послушай-ка, Александр! — воскликнул Сафонов, вдруг вспомнив о чём-то. — Пусть Женя расскажет, каким Витя озорником растёт. Уж я-то смеялся. Расскажи, Женя, ещё разок, — попросил он жену.
— Да, что ж рассказывать, — смутилась Евгения Валентиновна. — Нет, нет... Здесь я не сумею, пожалуй...
И Сафонов с удовольствием принялся сам рассказывать о восхитившей его самостоятельной мысли трёхлетнего ребёнка, — то, что дорогой поведала ему жена.
«Однажды под праздник к нашим в гости пришли близкие и знакомые. Среди них был дядя Коля, который души не чает в своём племяннике. [117]
— А, ну, расскажи-ка, Виктор Борисович, что это У тебя? — спросил дядя Коля Витю.
— Носик...
— Эх, носик-кур носик! — воскликнул дядя и легонько, двумя пальцами, потрепал носик Вите. Такая шутка ребёнку явно не понравилась, и он сказал, обиженно скривив губки:
— Дядя Коля, у вас же свой носик есть...
— Есть, Витя, ну и что?
— Вот и тяните свой носик...»
Дружный хохот лётчиков заглушил последние слова Сафонова.
— Ой, и здорово он отшил дядю! — ликовал Коваленко. — И в кого только такой уродился!
— Ясно, весь в батьку! — с превеликой гордостью произнёс Сафонов. — В обиду себя не даст. Мы ведь тоже не дадим себя в обиду!
С каким наслаждением прижал бы он сейчас к груди эту родную маленькую кровинку сердца! Всё-таки как необыкновенно хороша жизнь! Эти мысли светились на его лице в человечески доброй улыбке, вызванной воспоминаниями о сыне...
— Да, никому не дадим!.. — невольно повторил Сафонов и порывисто встал.
— Что ты сказал? — спросила Евгения Валентиновна.
— Ничего, Женя. Дела всё... Воюем! Ты посиди тут. Я скоро вернусь.
Коваленко сегодня получает третий по счёту орден боевого Красного Знамени, и Сафонов горячо поздравляет друга.
— А всё же не догнать тебя, — отшучивается Коваленко. И чтобы скрыть смущение, переводит разговор на другое: — Ты опять одного сбил? [118]
— Сбил.
— И где ты их только выискиваешь? Я летаю, летаю, ну, хотя бы одного встретить! Правду кажуть — хоть шаром покати по небу.
— Плохим охотником ты стал. Сами-то они не напрашиваются. Находить надо!
— Где же их найдёшь? Не летают совсем!
— А ты не гонял бы их так сильно. Дай передышку. Пусть очухаются.
— Они четыре месяца чухаются. Мабуть вовсе передохли.
— Мабуть, что так, — подражает ему Сафонов, смеясь.
— То значит ты дохлого доканал?
— Уж какие остались, — смеётся Сафонов. — Мы люди не гордые. Что найдём, то и собьём.
Коваленко радуется новому боевому успеху друга, но шутливо выражает своё недовольство, что вот, мол, за сколько месяцев лишь один фашист сунул нос, так и того Сафонов перехватил.
— Тут жалуются; «нашего» «хейнкеля» перехватил.
Сафонов не сразу понял шутку.
— Как же перехватил, если он был даже немного севернее нас?
— То ничего! Мы подождали бы. Может, он повернул бы южнее, к нам.
— А ты не медли. У тебя попрежнему из-за шлема на сорок секунд вылет задерживается?
— Теперь не задерживается.
— Ну да. Гвардейцам отставать не положено...
Они оба весело смеются. [119]
К Сафонову и Коваленко подходит начальник политотдела и сердечно поздравляет их. Он сообщает, что член Военного Совета задержался на передовой и скоро прибудет. В руках у полкового комиссара пачка отпечатанных листовок. Он вручает по одному экземпляру Сафонову и Коваленко.
— Вам лично как гвардейцам.
— Надо бы раздать и не гвардейцам, товарищ полковой комиссар, — говорит Коваленко. — Может быть, они завтра тоже будут гвардейцами.
— Будут, конечно, — соглашается полковой комиссар. — Утром получат все лётчики. А сейчас хватит только участникам вечера.
«Крылатые соколы-лётчики Заполярья! — читает вслух Коваленко. — В жестоких, не на жизнь, а на смерть, кровопролитных боях Великой Отечественной войны вами завоёвано почётное звание гвардейцев сталинской авиации...
Выше несите славное гвардейское знамя. Овейте его новыми боевыми подвигами, героизмом, мужеством и бесстрашием.
...Под водительством любимого товарища Сталина, под великим знаменем Ленина — Сталина вперёд за нашу окончательную победу, товарищи!..»
Дивизионный комиссар прибыл в клуб прямо с рубежей, где действовал сухопутный отряд моряков. В ожидании открытия вечера он рассказывал обступившим его офицерам и матросам о новом подвиге моряка Героя Советского Союза Василия Кислякова. Отважный североморец только что уничтожил вражеский дот. А. А. Николаев подробно описывает, как этот «незаметный, самый обыкновенный» моряк, воспитанный партией Ленина — Сталина, в течение многих часов один [120] удерживал свою сопку от сотни, от целой сотни наседавших фашистов!
— И отстоял!
Дружески кивнув Сафонову и Коваленко, он добавляет:
— Спрашиваю его: «Как же ты победил?». «Атакой», — говорит он. — «Она изменяет разницу в силах. У лётчиков учимся, у Сафонова!..»
Раздаётся гром аплодисментов в честь Сафонова.
По поручению Президиума Верховного Совета Союза ССР член Военного Совета дивизионный комиссар А. А. Николаев вручает награды лётчикам Северного флота, отличившимся в боях с германским фашизмом.
— Гвардии майор Сафонов!
Несмолкаемые аплодисменты и возгласы «ура» долго не дают говорить прославленному герою Северного флота.
— Гвардии капитан Коваленко! — снова выкликает адъютант, после того как Сафонов, приняв награду, сошёл с трибуны.
— Гвардии капитан Покровский!
— Гвардии старший лейтенант Грязнов!..
Один за другим поднимаются на трибуну доблестные моряки. Их имена, их боевые подвиги хорошо известны всем, каждого встречают дружные аплодисменты зала, им крепко жмут руки представители командования и друзья.
— Эскадрилья Сафонова сбила одну треть всех самолётов, уничтоженных в воздушных схватках гвардейским полком! — сообщает в своём приветственном слове член Военного Совета после того, как вручены награды. — За каждого сбитого советского лётчика сафоновцы сбивали по двадцать [121] одному фашистскому лётчику. Успехи эти объясняются не одной только доблестью и отвагой. Наши люди научились воевать.
В сафоновский полк привезли гвардейское знамя. В ожидании вручения его гвардейцы выстроились перед своими машинами. Значительность переживаемых минут передаётся каждому, лица всех возбуждены исключительностью предстоящего события.
Дует холодный норд-вест, и сухой северный снег крупными хлопьями осыпает лётчиков, их машины. Но никто не обращает внимания ни на снег, ни на ветер. Взоры всех обращены на командира полка гвардии подполковника Бориса Феоктистовича Сафонова. Он, торжественно-сосредоточенный, с взволнованно блестящими глазами, чётким шагом приближается к гвардейскому знамени.
Сафонов — в меховых унтах, в реглане, как и все лётчики. Быстрым, привычным движением он снимает шлем и подшлемник. С непокрытой головой командир гвардейского полка преклоняет колено перед священным знаменем гвардии, и лётчики с волнением глядят на портрет Ленина, вышитый шёлком на знамени.
«Да осенит вас ленинское знамя...» — одними губами шепчет Сафонов и начинает слова гвардейской присяги.
Ветер буйно играет его волосами, на них, на тёмные брови, на ресницы падают снежинки и тут же тают.
Бережно берёт Сафонов руками алое шёлковое полотнище. Коленопреклонённый, он громко произносит слова гвардейской клятвы, и его чистый взволнованный голос доносится до самых крайних рядов. [122]
— Клянёмся перед лицом нашего народа, нашей партии и родного товарища Сталина, клянёмся честью гвардейского знамени, что будем до последней капли крови, до последнего дыхания стоять на защите Отечества. Клянёмся сражаться умело и храбро до полной нашей победы над врагом!
Вдохновением и высшим, еще доселе не испытанным счастьем пылает его мужественно красивое лицо в эту торжественную минуту.
И каждый, вслед за командиром повторяя патриотические слова клятвы, обращался мыслями вперёд, к победе, которую завоевывают они в ожесточённых боях, к коммунистическому завтра — близким славным дням и делам, к которым во все времена будут с восхищением и завистью обращаться взоры потомков. [123]
Охраняя караван транспортов
Став командиром полка, Борис Сафонов реже совершал боевые вылеты.
За вторые шесть месяцев Великой Отечественной войны, то есть до вылета 30 мая 1942 года, он сбил еще семь вражеских самолётов. Число его боевых вылетов достигло трёхсот. В тридцати четырёх боях, проведённых Сафоновым, он уничтожил двадцать пять самолётов врага.
Утром 30 мая 1942 года было получено сообщение о приближении к советским берегам большого каравана транспортов с ценным грузом. Вражеские разведчики выследили караван, засекли его местонахождение. С минуты на минуту следовало ждать нападения воздушных хищников.
В этот день в 9 часов утра Сафонов вылетел во главе звена для прикрытия каравана с воздуха. За ним пошли Покровский и молодой лётчик Орлов.
И вот звено советских истребителей, приближаясь к каравану транспортов, столкнулось с большой группой фашистских бомбардировщиков. Всякий другой на месте Сафонова мог бы не давать боя, подождать подкрепление. Но не таков был характер бесстрашного героя. Он увидел, что малейшее промедление с его стороны даст возможность бомбардировщикам противника безнаказанно обрушиться на транспорты... [124]
И он принял решение — любой ценой выполнить боевую задачу спасения каравана.
Сафонов дал сигнал атаки и первым напал на «Юнкерс-88», заходивший на бомбометание вслед за другим самолётом, безрезультатно спикировавшим на корабль. В разгоревшемся бою Сафонов очутился лицом к лицу с четырьмя фашистскими самолётами.
Покровский, без малейшего промедления встав на прикрытие командира, услышал предупреждение Орлова:
— Сзади «юнкерс» — бей! Иду на прикрытие командира.
Немедленно лётчик Покровский атаковал фашиста. «Юнкерс» отвернул и стал уходить на бреющем полёте. Манёвр его был ясен: фашист явно рассчитывал выйти в хвост самолёту Сафонова.
— Лучше погибнуть, чем дать коварному врагу выполнить свой манёвр, — решил Покровский.
В какие-то короткие мгновенья вражеский самолёт был сбит — огромный столб воды, поднявшийся от падения «юнкерса», свидетельствовал, что удар отважного лётчика-комсомольца был метким.
Сафонов в это же время сбил одну вражескую машину, потом вторую...
Победа была почти обеспечена! Но в эту минуту командир был атакован фашистским истребителем, внезапно вынырнувшим из-за облака.
Покровский, прикрыв командира от опасного врага, развернулся, продолжая внимательно осматривать пространство вокруг. Заметив появившийся самолёт, он пошёл к нему на полной скорости.
Но где же Орлов?
Орлов вёл ожесточённый бой впереди, с такой же храбростью отражая новые атаки Вот он зажёг левый мотор «юнкерса», успешно отразив и это второе нападение на командира. [125]
Только потом выяснилось (напавший на командира фашистский истребитель спустя несколько дней был сбит сафоновским учеником Бокием), что вражеский истребитель специально охотился за Сафоновым. Не принимая участия в завязавшемся бою, этот истребитель выжидал удобный для нападения момент. Облачность давала возможность трусливо прятавшемуся врагу быть незаметным...
Покровский, наконец, различил вдали и второй самолёт. По всем данным — наш! Очевидно, командир! Самолёт направляется к кораблям. Но почему он так катастрофически теряет высоту?!..
Как протекали последние мгновения этого боя, останется навсегда тайной. Чуть-чуть приоткрывают завесу этой тайны радиограммы Бориса Сафонова, особенно обрывок предпоследней из них, полученной на командном пункте.
«...Прикройте с хвоста!»
Эту радиограмму его товарищи принять не могли — в этот раз они участвовали в бою на самолётах другого типа. А скованность каждого из троих напряжённым боем привела к тому, что воздушные позиции растянулись на большую дистанцию. Решали же дело секунды.
Таким образом, картина последней стадии сафоновского боя представляется примерно в следующем виде.
Сафонов во-время заметил приближение очередного гитлеровца, развернулся и вышел ему навстречу. Нетрудно представить себе, с какой яростью он напал на своего врага! Но ведь он не мог знать, что в облаках скрывался ещё один фашистский истребитель.
Есть все основания полагать, что в этом бою Борис Сафонов успел израсходовать весь свой боезапас, поэтому положение его ещё более осложнилось. [126] Единственным спасением для него было маневрирование.
Сигнальщики с кораблей каравана, наблюдавшие за воздушной схваткой одного советского лётчика против четырёх фашистов, передавали о том, что Борису Сафонову удалось сбить ещё одного «юнкерса», когда на самолёт Сафонова напал специально охотившийся за ним вражеский истребитель.
Это подтверждает и первая часть последней радиограммы Сафонова: «Подбил третьего...»
А через секунду — уже тревожный сигнал: «Ракета!»
«Ракета!», условный сигнал Сафонова, что означало: «Иду на вынужденную посадку!»
На командном пункте собрались все лётчики. Они знали, в каких трудных условиях проходил полёт, знали и волновались за судьбу товарищей, а больше всего за своего учителя.
Когда была получена радиограмма «Ракета», в глазах у всех загорелась искра надежды: пусть «вынужденная посадка», но если бой прошел успешно, то уж за посадку Сафонова можно быть спокойными.
Но шли минуты, а самолёт не появлялся. Наконец, показались две точки. То были самолёты Покровского и Орлова.
Возвратившиеся лётчики мало могли прибавить к тому, что было известно о Сафонове: они дрались в отдалении от него и никаких позывных от своего командира не получали.
Сафонов так и не вернулся на аэродром...
...А караван транспортов, ушедший от опасности, спокойно продолжал свой путь до гавани.
За честь и независимость своей Советской Родины погиб славный лётчик-североморец Борис Сафонов. [127]
О погибших героях народ говорит хорошие, проникновенные слова, о них слагаются песни, над прахом их склоняются боевые знамёна.
В молве народной, в великих делах родной отчизны, защите которой Сафонов отдал свой блестящий талант и свою жизнь, сохранится о нём память на все времена.
14 июня 1942 года Герой Советского Союза подполковник Борис Сафонов был посмертно награждён второй медалью «Золотая Звезда».
Бронзовый бюст в селе Синявино — на родине дважды Героя Советского Союза, первого гвардейца Севера Бориса Феоктистовича Сафонова — всегда будет напоминать о его бессмертных подвигах, воскрешая образ выдающегося лётчика сталинской эпохи.
Северный флот — Москва