Каждый бой вести по-новому

В августе на севере уже повеяло осенью. С моря начали налетать ледяные ветры. Иногда тучи сеяли снеговой крупой. Недолгие гости короткого северного лета, перелетные птицы, потянули на юг...

А лётчики вспоминали августовские сады где-нибудь на Тамбовщине или под Тулой, сады, в которых зрела восковая антоновка и наливался яркой краской крупный апорт, вспоминали звёздные ночи и девичьи песни...

Вечером, после ужина, Сафонов, если не было кино, проводил два-три часа за шахматами или играл в биллиард. Тем временем лётчики принимали участие в самодеятельности. Самодеятельность в эскадрилье возглавлял неистощимый на выдумки Коваленко. Он то изображал подгулявшего «дида», изумительно подражая народному украинскому говору, то представлял, как ругаются две соседки из-за рьяного петуха.

На вечера и концерты, которые часто давались лётчикам, Коваленко неизменно сопровождала огромная свита товарищей. И, может быть, от общения с ним в свободные минуты они испытывали больше удовольствия, нежели от иного концерта.

Однако, если кто-нибудь хоть невзначай заговаривал об его «редких актёрских дарованиях», Коваленко воспринимал это, как личную обиду.

— Вам бы артистом быть, певцом, — случайно [63] услышав пение Коваленко, заметил как-то один видный солист из театрального ансамбля. — Мне кажется, что вы — прирождённый артист, артистом родились...

— Почему же?! — с искренним огорчением ответил Коваленко. — Я как раз лётчиком родился. Я свою должность лётчика не променяю ни на какую другую.

И взглянул на своего командира, ища сочувствия. Но Сафонов поддержал обоих.

— Что ж, — сказал он солисту после того, как поблагодарил его за выступление. — Александр Андреевич точно родился артистом: он в нашем лётном деле отличный артист...

В этот вечер Александр Коваленко вновь собрал свой джаз-оркестр.

— Наш музыкальный ансамбль, — громко объявил он, — возобновляет свои гастроли. Джаз-оркестр исполнит сюиту: «Светит, да не греет!»

И тотчас же, перекрывая дружный смех лётчиков, задудел в шланг Семененко, изображая саксофон. К нему присоединился механик Семёнов. Он поднял невообразимый визг, подражая на ракетнице звукам флейты. Потом вступил в оркестр громоподобный барабан — бочка из-под кваса. В барабан бил сам Коваленко.

От грохота и весёлых криков, казалось, вздрагивали хилые полярные березки. Из палаток и землянок выбегали отдыхавшие лётчики и техники.

Сафонов смеялся больше всех. Эти весёлые минуты были великолепной разрядкой от дневного напряжения.

Командир с нежностью смотрел на своего ближайшего товарища Александра Коваленко — отличного лётчика, певуна и неистощимого шутника. Он любил его и за мастерство пилотажа, и за простую весёлую душу, и за то, что Коваленко — товарищ [64] в лучшем смысле слова. Сафонов даже немножко завидовал его неиссякаемой жизнерадостности, чудесному голосу.

И сегодня ему захотелось услышать пение друга. Он встал и громко сказал:

— Попросим известного солиста джаза исполнить свой коронный номер. Объявляю: украинская песня «Добрый вечер!»

— Просим! Просим! — дружно зааплодировали лётчики.

А Коваленко и просить не надо! Он сел на свой барабан и запел:

Он пел высоким чистым тенором. Один за другим смолкли «оркестранты». Притихли и те, кто шумно смеялся минуту назад.

Сафонов, не имевший, к своей великой скорби, музыкального слуха, не выдержал и начал подпевать:

Коваленко посмотрел на него с укоризной.

— Что? Фальшивлю? — виновато спросил Сафонов.

Коваленко собрался было дать совет командиру эскадрильи «петь только на высоте трёх тысяч метров от земли, где нет никаких слушателей», но не успел. К Сафонову быстрым шагом подошёл оперативный дежурный и доложил, что его срочно вызывают к телефону...

Площадка перед столовой мгновенно опустела. Разойдясь по своим палаткам, лётчики быстро [65] привели себя в порядок; они знали, что после телефонных разговоров нужно ждать сигнала к вылету.

Так это и было.

Сигнал боевой тревоги раздался тотчас же, как только командир появился у входа в штабную землянку. И в короткие минуты вся эскадрилья была поднята в воздух.

Это произошло в ночь с восьмого на девятое августа 1941 года. В эту памятную ночь эскадрилья Сафонова одержала блестящую победу над врагом.

Сводка Советского Информбюро от 11 августа так сообщала об этом сражении:

«Попытка крупнейшего за время войны налета немецко-финских самолётов на район Мурманска скандально провалилась. В тридцать первый раз советские истребители и зенитчики этого района побили немецких и финских лётчиков, не дав им возможности сбросить бомбы на важные объекты. Во время этого боя наши истребители сбили в воздухе 13 немецко-финских бомбардировщиков. Три вражеских самолёта подбила зенитная артиллерия. Советская авиация потеряла один самолёт. В два наших истребителя попали осколки вражеских снарядов, но самолёты были отремонтированы и через некоторое время вновь поднялись в воздух. Наши самолёты, взяв с самого начала боя инициативу в свои руки, не выпускали её до полного разгрома немцев».

В ту ночь Сафонов сражался во главе всей эскадрильи. Против него немцы бросили до шестидесяти самолётов! Но сафоновцев не остановил численный перевес врага. Они не только полностью расстроили боевые порядки немецко-фашистских воздушных сил, пытавшихся осуществить звёздный налёт, но и сбили большое количество вражеских машин. [66]

В сражении особенно отличились ученики Сафонова — Коваленко, Семененко, Максимович, Сорокин, Раздобудько. Они блеснули в этом сражении своим изумительным мастерством, слаженностью и проявили необыкновенную волю к победе. Каждый из них сбил по одному самолёту врага.

Когда из Москвы была получена поздравительная телеграмма в адрес командования Северного флота, Борис Сафонов собрал своих товарищей и сказал им:

— Внимание, которое оказывают нам большевистская партия и правительство, окрыляет нас. От всей души, от всего нашего горячего сердца спасибо нашему великому вождю, учителю и отцу товарищу Сталину за доверие. Он вооружил нас, советских людей, несокрушимой верой в победу коммунизма. Против чёрных сил, которые хотят назад отбросить нас, воюем.

— Надо помнить, товарищи, перед нами смертельный враг. Он попытается взять реванш. Нам нельзя успокаиваться. Мы должны быть в любую минуту в полной боевой готовности. Готовность же наша — это не значит просто, скажем, не спать. Умение вести победный воздушный бой — вот наша готовность. Всегда надо обладать способностью завоевывать выгодные позиции, уметь найти и применить новые приёмы боя. Каждый наш новый бой необходимо уметь вести по-новому!..

* * *

Шли недели и месяцы. Боевые вылеты повторялись изо дня в день.

Начинали поступать благоприятные вести с других фронтов, и это глубоко радовало сердца североморцев.

Борис Сафонов постепенно втягивался в тот [67] круг занятий, который прервался было с началом войны. Он опять взялся за книги, и товарищи, просыпаясь, часто видели его склонившимся над столом, который освещала зашторенная с трёх сторон лампа.

— Когда ты только отдыхать будешь? — ворчал Коваленко. — Смотри, рассвет уже!

— Об этом не тревожься — здесь до весны не рассветёт.

— Сам знаю. А по расписанию рассвет положен!

— Ты спи, спи!

— Обо мне не беспокойся, я высплюсь. О себе бы подумал — ты же командир!..

Сафонов поднялся из-за стола и, расправляя богатырские плечи, улыбнулся другу:

— Времени жалко, Александр. Вот погоди, разобьём гитлеровцев вчистую, тогда и спать будем по расписанию... А ты чего встал? Ведь еще совсем рано.

— Мне уже пора. Надо сменить своего командира. Давай, давай, командир, приляг хоть на часок. А то потом некогда будет. Боюсь, в самолёте клевать носом станешь!

Борис Сафонов понимал, — что война продлится не месяц и не год, что боевая техника усложняется с каждым днём, обогащаясь новыми приёмами, непрерывно меняется тактика. И тот, кто не хочет быть битым, кто стремится победить, должен непрерывно учиться. И он упорно учился. В сложной обстановке войны умел достать новейшие журналы. Наиболее ценные материалы делал достоянием всех своих товарищей.

В военно-морской печати то и дело появлялись его статьи. Проведав, что Сафонов прекрасно владеет словом, его постоянно осаждали представители флотской и центральной печати. Каждый из них [68] стремился получить от него если не статью, то хотя бы небольшую заметку.

Отказывал Сафонов лишь в редких случаях, когда был чрезмерно перегружен. Он писал о тактике воздушных боёв, о своих товарищах, о том, как в условиях войны вырабатываются воля и характер советских воинов-патриотов.

Статьи Сафонова читались во всех подразделениях и частях. И несмотря на то, что в них он говорил о себе скупо, лишь в редких, самых необходимых случаях, его популярность продолжала расти, имя его стало символом победы и боевой славы североморских лётчиков.

«Бесстрашный сталинский сокол!»

«Гроза фашистских налётчиков!»

Так называли его североморцы. О его победах говорили много. Молодёжь старалась подражать ему.

А он тем временем со старательностью ученика изучал обстановку будущих боёв. Он хорошо знал районы, где приходилось вести бои или штурмовать наземные войска противника. В этом Борису Сафонову очень помогали длительные прогулки. До войны эти прогулки были частыми и превращались иной раз в своеобразные походы. В зимнее время он проходил на лыжах по двадцати-тридцати километров, а в летние дни любил бродить с ружьём от зари до зари. В военное же время он всегда сожалел, что непрерывные бои почти не давали ему возможности высвободить время для любимого и полезного развлечения.

Север привлекал его своей новизной, своим особенным очарованием.

Недаром же почти от каждого, кто побывал на Севере, можно услышать восторженные отзывы об этом обширном и богатом крае, о его своеобразной природе. [70]

Сафонов исколесил пешком окрестности Мурманска, Колы, Полярного. При этом он опытным глазом изучал каждую складку местности, каждую впадину, сопку и зелёные островки чахлых северных лесов.

И после, когда приходилось пролетать над этими местами, он узнавал их, видел, где может спрятаться враг и куда, при необходимости, мог бы свернуть и сам. [71]

На аэродроме

Сафонов летел во главе своего звена. Следом за ним шли Покровский, Виниченко и Максимович. Прямо под ними и далеко впереди тянулась цепь округлых сопок. Редко-редко где блеснёт под плоскостями озерко или плёс небольшой речки. Тундра, тундра... И нет ей конца и края. Не найдёшь ни одного клочка, где можно было бы приземлиться, если понадобится. Лети и действуй наверняка, советский лётчик!

Звено шло на разведку скоплений вражеской пехоты.

Вот оно миновало передний край советских войск. Враг встретил идущее на большой высоте звено зенитным огнём. Неожиданно Сафонов пошёл на снижение: ему нужно было иметь точные сведения о расположении врага.

Двести метров... Сто пятьдесят... наконец, сто...

Внезапность появления истребителей над головами фашистов лишала зенитчиков возможности вести прицельный огонь.

Но вот гряда сопок так же неожиданно оборвалась, как и возникла. Впереди открылась равнина. Здесь уже вражеские зенитчики могли свободно вести обстрел.

«Повернёт ли командир обратно или уйдёт ввысь?» — думал каждый из троих лётчиков-комсомольцев. [72]

Но Сафонов продолжал итти вперёд на бреющем полёте и тщательно изучал позиции противника. Вот, наконец, обнаружена и главная цель. Сафонов даёт сигнал, и звено ложится на боевой курс. Командир первым обрушивается на врага. Пулемёты командирской машины работают превосходно. Покровский, Максимович и Виниченко также с яростью нажимают на гашетки.

Как ураган проносятся четыре бесстрашных лётчика над самыми головами врагов. Десятки фашистов падают, чтобы никогда больше не подняться с земли.

Сафонов засёк коммуникации врага и нанёс ему немалый урон. Командование во-время получило необходимые сведения.

* * *

В одной из своих статей Борис Сафонов писал:

«Победа в воздухе куётся на земле. Я, например, отношу добрую половину сбитых самолётов врага на боевой счёт своего механика Семёнова, техника Колпакова и моториста Кривихина.

Приготовленный ими к вылету самолёт ни разу не отказал мне в воздухе, а все пробоины, так сказать, боевые раны самолёта быстро залечивались.

К следующему вылету машина была всегда в полной исправности. Так же внимательно относятся к материальной части эскадрильи и инженер, и техники, и мотористы. Недаром мы зовём их всех нашими телохранителями...»

Эта оценка работы технического персонала была ничуть не преувеличена. За весь период войны не было ни одного случая выхода из строя самолёта по вине техников.

Сафонов очень любил свой И-16, считал его превосходной машиной. На нём он провёл большую [73] часть своих победных боёв, всегда предпочитая марку своего самолёта другим маркам.

Эту привязанность ни в коем случае нельзя считать, как может быть полагали иные, «просто привычкой» или капризом. Наивно и неверно так думать. Дружба лётчика с машиной родилась в огне боевых схваток и с честью выдержала все испытания.

Самолёт командира в самом деле был превосходным экземпляром машины этой серии. Бывали случаи, когда самолёт получал в бою такие повреждения, что должен был непременно отказать в управлении. Но И-16 Бориса Сафонова, казалось, был способен выдерживать сверхнапряжение. Лётчик и самолёт всегда оказывались достойными один другого.

Однажды был такой случай. [74]

Звено ушло на бомбёжку вражеских позиций. Обычно в эти часы механики и техники получали возможность отдыхать. Но в этот раз они переживали такое волнение, словно им самим предстояло воздушное сражение...

Семёнов, взобравшись на вершину сопки, смотрел в сторону, куда ушли наши самолёты. Ему казалось, что срок для возвращения уже прошёл и с капитаном что-то случилось. Чтобы скоротать время, Семёнов возвратился в мастерскую и занялся проверкой смазочного, горючего. Всё это лежит у него наготове, чтобы немедленно заправить возвратившийся самолёт.

— У капитана всегда выходит на отлично, — пробует успокоить себя и товарища Колпаков.

— На отлично, а вот задержался! — с тоской отвечает Семёнов и вновь вглядывается вдаль.

Наконец на горизонте, как чёрточки пунктира, становятся видны возвращающиеся самолёты.

Наши! Возвращаются все!

Механики бегут к посадочной площадке. Первым приземляется командир. Обычно он садится на три точки, садится с тем блеском, которого так стараются добиться молодые лётчики. Но на этот раз механик различает в посадке командира что-то неточное. Посадка происходит на одно колесо.

В чём дело?

Вот самолёт застыл на месте. Сафонов откинул борт кабины, снял шлем. Все увидели его возбуждённое тёмнобровое лицо. Он подмигнул встретившим его механикам и черкнул дважды перед бортом. Значит, уничтожены два вражеских самолёта!

— Ура! — кричат механики, размахивая фуражками.

Но Семёнова продолжает терзать мысль, почему произошла неточная посадка у капитана. Он [75] вытащил из карманов инструмент, с которым никогда не расставался, и принялся осматривать самолёт.

Предположения его оправдались.

Так и есть! Пробоин не сосчитать. Обшивка на плоскостях висит клочьями. Значит, снова капитан вёл бой на очень коротких дистанциях: фашистские лётчики сопротивляются всё ожесточённее.

И вдруг Семёнов обнаруживает, что ушко тяги управления рулями глубины почти совсем перебито.

Так вот отчего у Сафонова произошла такая посадочка! Но ведь в подобных случаях лётчик должен выпрыгнуть из самолёта на парашюте! Посадка представляла непосредственную опасность...

К Сафонову один за другим подходят лётчики, поздравляют, расспрашивают.

Семёнов молчаливо, жестом подозвал Коваленко. Тот осмотрел тягу и с испугом вскинул глаза на Сафонова. Следом за ним подошли Покровский, Максимович и комиссар эскадрильи.

У всех вытянулись лица.

— В чём дело? — как бы ни о чём не догадываясь, спросил Сафонов.

Коваленко кивком головы указал на повреждение и произнёс с укоризной:

— Держалась на честном слове. От катастрофы ты был меньше чем на один шаг.

— Ну-ну! Не запугивай! Быть этого не может! — возразил Сафонов. Но фальшивить он не умел, и в голосе его не было обычной твёрдости. Он хорошо знал о повреждении и знал, на какой риск шёл.

— Вы меня извините, товарищ капитан, — взволнованно произнёс Семёнов, — но я должен сказать: вы поступили неправильно!

— С командиром так не разговаривают. [76]

— Так точно. Но мне долг мой приказывает. Впрочем, мажете наказать меня...

— В чём я поступил неправильно?

— А вот в чём! — Семёнов окончательно разволновался. — Что сказал товарищ Сталин Валерию Чкалову? Помните? «Ваша жизнь дороже нам любой машины». Так? А вы пошли не по тому пути. Вы должны были не рисковать собой, а оставить машину и выброситься на парашюте. Приземляться с таким повреждением нельзя! Верная гибель!

С Семёновым согласились лётчики и комиссар. Сафонов встретился взглядом с комиссаром.

— Почему хмуришься, комиссар? В чём дело?

— Считаю, что на такой риск Вы не имели права итти. Товарищ воентехник прав. Дефект этот ни в какие технические допуски не укладывается. Приземляться с таким повреждением никак было нельзя.

— Но ведь я сел?!

В голосе у Сафонова зазвучала теплота: забота друзей его глубоко тронула.

— Ну-ну! Не браниге только. Сознаюсь: я знал о повреждения и знал, что садиться нельзя. Я надеялся на мягкость свой руки. Шёл плавно, избегал рывков. Дыхнуть боялся! — с улыбкой добавил он.

Но на улыбку ему никто не ответил. Сафонов нахмурился и коротко приказал механику:

— Приготовить машину к вылету!

— Есть приготовить машину!

Механик и техники работали около машины всю ночь.

Ранним утром в капонир пришёл Сафонов. Увидев готовую машину, он дружески обернулся к техникам:

— Небось, опять не отдыхали? Всю ночь возились? [77]

— Так точно, товарищ капитан! — ответил Семёнов. Он почти падал от усталости.

— Безобразие! Марш отдыхать! Но техники остались на месте.

Оглядев капонир, Сафонов увидел над столом механика остаток перебитой тяги. Она висела, как напоминание о его неоправданном риске. Сначала Сафонов нахмурился, а потом лицо его прояснилось, он подошёл к столу вплотную.

— А в самом деле удивительно, — как это я мог долететь?

— Похоже, что вы, товарищ капитан, самолёт несли на руках, — заметил Колпаков.

«На сердце своём донесли», — хотел сказать Семёнов, но сдержался. Вслух недовольным тоном произнёс:

— Такая удача бывает один раз в жизни...

Уж очень он любил своего героя-командира, чтобы так быстро позабыть и простить ему вчерашний случай...

* * *

Военные будни редко баловали лётчиков-североморцев даже кратковременным досугом. Враг продолжал рваться к Мурманску. Морская пехота и сухопутные части надёжно сдерживали напор фашистских войск. Корабли Северного флота активно действовали на морских коммуникациях, срывая планы врага. Гремела слава на флоте о героических подвигах моряков: Сивко, Кислякова, Колышкина, Гаджиева, Фисановича...

С каждым днём перед флотом ставились новые, всё более ответственные задачи.

Большую помощь оказывала флоту немногочисленная в те дни морская авиация. Поэтому нечасто выдавались «ночи» в долгий полярный день, когда [78] не было бы тревог и летчики могли бы по-настоящему спать.

Требовательный к своим подчинённым, Борис Сафонов был по отношению к самому себе поистине безжалостным. Не раз уговаривали его товарищи выспаться спокойно, без комбинезона.

— А если тревога! Враг над головой, а я буду возиться с комбинезоном? Смешно получится, братцы!

Вместе с тем он всячески выискивал способы сократить и без того короткое время подготовки к вылету. Чтобы быстрее надевать шлем, он сорвал с него пряжки, потому что застегивание их отнимало почти полминуты. Вместо пряжек к шлему были пришиты кнопки от парашюта. Шлем стало возможным закреплять мгновенно.

— Видишь? — спросил он после этого Александра Коваленко, показывая на свой шлем. — Что это?

— Простой шлем, вроде бы...

— Не простой. Для тебя шлем, а для противника это лишняя глубина тактической внезапности. Дай-ка свой сюда!

Коваленко не без удивления подал свой шлем командиру.

— Допотопный он у тебя какой-то, — сказал Сафонов, срезая ножичком пряжки.

— Нормальный шлем! — с огорчением воскликнул Коваленко. — Зачем портишь?

— Вот, на тебе кнопки, пришей!

— Да зачем же кнопки, если на нём пряжки были хорошие!

— А сколько времени занимает у тебя надевание и закрепление шлема? — уже строговатым тоном спросил командир.

Коваленко, да и никто об этом как-то и не подумал ни разу. [79]

— Примерно? — настаивал Сафонов.

— Ну, секунд сорок пять...

— Значит шесть-семь километров?

Коваленко глядел на него непонимающими глазами.

— Что ж тут неясного? — говорил Сафонов. — Запомни азбуку и другим передай. Каждая из таких мелочей решает победу. Минута промедления даёт противнику возможность углубиться на шесть-восемь километров! А то и больше. Стало быть, если подготовка к вылету и взлёт отнимут у нас пять-шесть минут, подсчитай сам, насколько углубится враг?

— А ведь верно, шлем лучше стал! — сказал Коваленко после того как, пришив кнопки, надел его.

Учёт всех «мелочей» давал возможность Сафонову взмывать на своем ястребке над аэродромом всегда вслед за выстрелом из ракетницы. Да и самый вылет у Сафонова тоже был отработан до мельчайших деталей.

Техник Колпаков постоянно и пристально наблюдал за командиром эскадрильи. Как только тот снимал с рычага трубку телефона, Колпаков запускал мотор.

Едва кончив разговор по телефону, — а в большей части телефон служил для вызова эскадрильи на боевое задание, — Сафонов бросал трубку и хватал очки. И лётчикам не требовались никакие сигналы: раз Сафонов взялся за очки, — значит вылет.

К своему самолёту Сафонов всегда направлялся бегом. На пути его обычно встречал Семёнов и, стараясь не задержать командира ни на один лишний миг, застёгивал ему парашют. Сафонов немедленно вскакивал в кабину и опробовал мотор. По взмаху его руки убирались колодки. Убедившись, что для [80] выруливаний нет никаких препятствий, техник Колпаков жестом сигнализировал:

— Можно вылетать!

Остальные лётчики эскадрильи считали для себя законом не отстать от командира: каждый хотел быть достойным итти в бой рядом с Сафоновым.

— С Сафоновым летишь — сам смелее становишься! — выразил однажды сокровенную мысль всех лётчиков Максимович.

И с его лёгкой руки эта фраза стала широко известна на Северном флоте. [81]

Большая радость

За три первых месяца войны Борис Сафонов не пропустил ни одного боевого вылета эскадрильи. Первым открыв счёт воздушных побед, через три месяца он имел уже на своём личном боевом счету шестнадцать уничтоженных «юнкерсов» и «мессершмиттов».

А все лётчики эскадрильи капитана Сафонова за этот срок уничтожили сорок девять самолётов противника, не потеряв при этом ни одного своего самолёта.

Стали широко известными среди моряков и в сухопутных частях имена боевых друзей и учеников Сафонова, отличных мастеров воздушного боя — Александра Коваленко, Владимира Покровского, Сергея Курзенкова, Василия Адонкина, Василия Сорокина и многих других.

К началу сентября 1941 года Борис Сафонов был награждён двумя орденами Красного Знамени. А 16 сентября того же года правительство присвоило Борису Сафонову звание Героя Советского Союза. Одновременно полк Морской авиации, в котором служил Сафонов, был отмечен высокой правительственной наградой — орденом Красного Знамени.

Это было большой радостью, большим праздником для всего личного состава эскадрильи и полка. В части возник митинг. Со словами приветствия [82] своему командиру выступили лётчики, техники, мотористы.

— Под командованием Бориса Феоктистовича Сафонова я сбил семь вражеских самолётов, — сказал Александр Коваленко. — Капитан Сафонов у нас первый из первых. Он показал нам на деле, в атаках, что побеждать можно, лишь наступая. Я всегда учусь у него и стремлюсь следовать его примеру. В новых боях я буду бить врага с ещё большей силой. Если нехватит патронов, буду рубить вражеские машины винтом своего самолёта.

На бортах моей машины написаны слова: «За коммунизм!» «За Сталина!» С этими словами я смело иду на врага. Вперёд и только вперёд! За Родину! За Сталина!

— Не припомню ни одного случая, — сказал лётчик Семененко, — чтобы фашистскому самолёту, с которым вступал в бой командир, удалось уйти целым и невредимым. Много новых, никогда и никем не применявшихся тактических приёмов преподал нам Борис Феоктистович. Учил нас Сафонов внезапному удару, быстроте манёвра. Силу своего мастерства он показал в последнем бою. Три вражеские машины в один день сбил! Фашистов было больше, чем нас, но капитан Сафонов смело повёл подразделение в бой. Мы шли, не сомневаясь в победе, потому что командир сумел научить нас воевать. Вспомните, какими мы пришли сюда и какими стали теперь.

Капитан Сафонов внушал нам веру в мощь советского оружия. И мы победили.

Выступил и другой ученик Сафонова, Владимир Покровский:

— Борис Сафонов — новатор воздушного боя, — начал Покровский. — Его тактические приёмы разнообразны потому, что наука Сафонова рождена в горячих воздушных схватках с врагом. Военная [83] хитрость в сочетании с отвагой и мастерством помогают нашему командиру одерживать победу в самых трудных боях. За высокое лётное мастерство и горячее сердце любим мы своего командира, как родного отца. Товарищ мой, лётчик Максимович, и я дали комиссару клятву, что в боях будем зорко охранять жизнь своего командира.

Высокую награду получил капитан Сафонов. Мы, его боевые друзья, знаем, что эта награда накладывает и на нас обязательство: бить врага по-сафоновски.

Взволнованной речью ответил Борис Сафонов своим друзьям:

— Мне трудно передать словами, какое большое радостное чувство наполняет меня сейчас. Искренне благодарю партию и советское правительство за высокую оценку моей боевой деятельности. Мне хочется заверить товарища Сталина в том, что я с новой силой буду бить врага, бить до тех пор, пока руки мои будут держать штурвал.

Комсомол и партия воспитали меня. Советский народ и партия помогли мне осуществить заветную мечту — стать лётчиком сталинской авиации. Они дали мне знания, крылья, доверили мне первоклассную технику, чтобы защищать честь и достоинство нашего государства и оберегать его от посягательств иноземных захватчиков. Никогда не отступали мы перед врагом, и в этом ключ наших боевых удач.

Мы не считали врагов, а просто били их. При атом мы не думали о себе, о сохранении своей жизни. Нас вели в бой ненависть к врагу и высокое сознание, что мы отстаиваем Родину-мать, отстаиваем коммунизм.

День, когда я узнал о присвоении мне высокого звания Героя Советского Союза, навсегда останется для меня самым светлым днём в жизни. Десятки тёплых приветствий получил я от славных товарищей, [84] от командиров и бойцов. Но самые дорогие для меня поздравления — ваши, мои славные боевые друзья. Вы — участники моих побед над врагом, ваша близость ко мне в бою придавала мне храбрость, я был уверен, что вы никогда меня не подведёте, как не могу подвести вас я...

В ответ на ваши приветствия я скажу одно: все мои силы, знания и жизнь моя принадлежат моей Советской Родине. Во славу Родины, за её честь и свободу буду с удесятерённой силой бить злобного врага до тех пор, пока родная земля не будет полностью освобождена от фашистской нечисти, пока гитлеровская Германия не будет до конца разгромлена...

Когда окончился митинг, Сафонов прошёл к капониру, где стоял его самолёт. Его взгляд невольно остановился на перебитой тяге рулей, которая попрежнему продолжала висеть над рабочим столом механика.

Долго и пристально смотрел на неё герой-лётчик. И многое пронеслось в его сознании за эти минуты — и восторги первых побед, и воспоминание о многих боях, когда победа и жизнь висели на волоске... Кое-что, может быть, следовало переоценить заново.

Позади лётчика выросла фигура механика. Заметив его тень, Сафонов быстро обернулся и неожиданно рассердился:

— Убери!

— Есть убрать! — спокойно ответил механик. [85]