... А тогда, в сорок втором, было далеко до этого праздника. Пал Ростов. Немцы устремились на Северный Кавказ и Кубань, стремясь захватить крупнейшие нефтяные источники страны. В канун наступления Гитлер, по словам фельдмаршала Паулюса, заявил, что «если не получит нефть Майкопа и Грозного, то он должен будет покончить с этой войной»{1}.
В нижнем течении Дона захватчики сосредоточили 13 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные, 3 кавалерийские дивизии и свыше тысячи самолетов.
Им противостояли измотанные в боях войска Южного фронта, уступающие противнику по численности, артвооружению, танкам и самолетам.
В этих условиях особое внимание уделялось воздушной разведке, следившей за продвижением вражеских соединений.
Пикировщик готовился к вылету. Вокруг него «колдовали» техники и оружейники.
Грималовский в бинокль следил за снующими в выси немецкими истребителями.
— Обстановка ... Вот мороки будет со [69] взлетом. А вылетать все же надо, — подтвердил его опасения Лобозов. — «Мессеры», как неприкаянные, вокруг носятся. «Мессершмитты-109» барражировали в окрестностях аэродрома. А для выполнения задания бомбардировщику не дали истребителей прикрытия.
— Придется хитрить, — решил летчик. — Пойдем без набора высоты, с прижимчиком, маскируясь на окружающем фоне.
— Попытка — не пытка, — согласился Грималовский.
Он втиснулся в кабину, поправил на груди карабин парашютных лямок.
— Готов? — донеслось до него лобозовское. [70]
— Готов. Выруливай.
— А как Варгасов?
И Толик, подтверждая свое боевое настроение, затянул популярную у авиаторов песню:
Петлицы голубые, петлицы боевые,
Я вижу вас при свете и во мгле.
Лети, мой ясный сокол, лети ты в путь далекий,
Чтоб было больше счастья на земле ...
— Лети, ясный сокол Вася Лобозов, — повеселел штурман. — Наш солист дает добро.
«Пешка» плавно скользнула вперед и почти над самыми кронами деревьев пошла в сторону от уменьшающихся вдали продолговатых камуфлированных тел «мессов».
— Не заметила геринговская саранча, — сообщил радист.
На четырехсотметровой высоте «Пе-2» со включенными фотоаппаратами промчался над аэродромами Краснодара и Пашковской, выскочил на шоссе.
— Гляди, колонна автомашин! — возбужденно крикнул Грималовский.
И свинцовый дождь обрушился на головы фашистов.
Докладывая командиру эскадрильи о выполнении задания, Лобозов заметил незнакомого плотного майора, по-хозяйски расположившегося на командном пункте.
— Знакомьтесь, — представил его комэск [71] — Майор Степанов, военный корреспондент. Прибыл из Москвы. Хочет лететь с вами. Кстати, очередное задание. Выйдя в полном снаряжении на летное поле, летчики неспешно направились к самолету. Здесь их уже дожидался военкор в ладно сидящей на нем армейской гимнастерке и сбитой набекрень офицерской фуражке.
— Куда садиться? — поинтересовался он.
— Можно ко мне, — широко улыбнулся Варгасов. — В тесноте да не в обиде.
Лобозов глянул в полные решимости тлаза майора.
— Серьезное дело вы задумали. Полетим на высоте пять тысяч метров, а запасной кислородной маски у нас нет. Рискованно. Задохнуться не боитесь?
— Что вы! — возмутился Степанов. — В нашей редакции от дыма не продохнуть: газетчики — курильщики страстные. И как видите, жив-здоров.
— Небо — не курилка. Зарекаться опасно. Ну да ладно. По местам.
«Пе-2» вырулил на старт и взял разгон.
Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой [72] шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.
Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное.
— Вася, домой.
В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание. Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, поучая:
— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.
Но тут из-за облака выскочил «мессершмитт». Теперь было не до пассажира. Истребитель, совершая глубокие виражи, наконец приблизился на расстояние выстрела.
Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:
— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.
«Пешка» оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.
— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.
— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.
— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!
— Не захвалите. [73]
— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.
— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.
— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.
— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.
— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Арцеулов.
Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.
— Отличная встряска была. С меня причитается. А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.
— Вон там, у шасси. Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.
— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?
— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу. [74]
У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:
— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.
— Когда?
— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.
Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей «истории болезни», заключенной в серую папку.
— На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.
— И это все? — досадливо поморщился Грималовский.
— Все, братец мой, все. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.
Не удовлетворенный ответом Грималовский, понурив голову, направился к выходу.
В палате его с нетерпением дожидался радостный Сергей.
— Завтра выписываюсь! Уломал все же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: «Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям». [75]
— Поздравляю! — Грималовский от души потряс руку матроса. — Молодец!
— Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, — заговорщицки подмигнул моряк. — Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал было драпануть отсюда, как пишут в романах, «под прикрытием темной ночи». Красота!
— И куда же теперь?
— Рассчитываю попасть в полк морской пехоты. В рапорте указал: «На самый трудный участок». — И, спохватившись, спросил: — А как у тебя?
— Говорят, еще с месяц. Рука-то еще не действует.
— Не тушуйся. Месяц — не срок. Ты еще повоюешь и победу встретишь.
— И ты встретишь, — произнес штурман, увернувшись от матросского взгляда.
Он понимал, что больше не суждено будет увидеть товарища. Чувствовал это и Сергей.
— Вот что, Дима, хочу напоследок сказать. Разрабатывай руку усердней. Глядишь, и мне на бумаге отведешь местечко. Все-таки — память. Надеюсь, вспомнишь обо мне. А пока на прощание дай заглянуть в твои дневники. Честное слово — интересно.
Грималовский вытащил из-под подушки штурманский блокнот.
— Читай. Секретов не держим. Бережно приняв у штурмана блокнот, [76] Сергей углубился в чтение, покусывая кончик черноволосого уса.
«1943 год. На отдельных участках фронта наши войска перешли в наступление. Враг постепенно стал оттягиваться с рубежей Северного Кавказа.
Наш экипаж на новом двухместном самолете «Пе-3» вылетел на разведку железнодорожных станций Кисловодска и Георгиевска. Пересекли Кавказский хребет. Внизу сплошная облачность. Пробились сквозь нее и вышли на цель. Немецкие зенитки молчат. Странное молчание. Наверняка вблизи вражеские истребители. Не успел об этом подумать, как увидел «Ме-110», пикирующий на нас из-за туч.
— Вася! «Мессер». Круто разворачиваемся.
Съемка произведена, пора уходить. Но фашист как на привязи. Берусь за пулемет. Противник оказался метче. Угодил в мою кабину. Ощущаю щемящую боль в пояснице. Ранен или слегка зацепило? Главное — жив. На развороте «месс» угодил-таки под пулеметную очередь летчика.
— Есть!
— Накрылся фриц! — кричит Лобозов. «Мессершмитт» вспыхивает.
— Где мы? — спохватился пилот, когда прошел первый восторг победы.
Во время маневра и боя мне было не до прокладки курса. Быстро определяюсь и даю командиру курс. [77]
Идем в плотных облаках. «Пешка» обрастает льдом. Приборная доска покрылась толстым слоем инея. Заиндевели стекла. Можно свалиться. Обидно. А время разворота на новый, облегчающий положение курс еще не настало. Полет в горной местности должен быть строг и точен. Необходимо терпеливо выдерживать расчетное время на всех участках маршрута. Но вот, наконец, ледяная корка тает. Видимость улучшается. Приборы в порядке. Боль в спине немного утихла, одежда, чувствую, прилипает к телу. Значит, кровь подсыхает. Ничего страшного. Определяю: поблизости Адлер. Передаю Лобозову:
— Пора.
После осмотра кабины убедились, что бронеспинка летчика исполосована осколками — один саданул в меня. Но, к счастью, лишь вспорол кожу».
— Добротно написано, — отложив блокнот отозвался Сергей. — Как говорят критики, несколько схематично: характеров и внутренних переживаний нет. Но не тушуйся. Освоишь и эту науку. Кстати, когда начнешь обо мне, не забудь о характере. Так и напиши: весельчак был моряк, охотник до разных баек.
— Отчего «был»? — всполошился Грималовский.
— Сказано — «был», значит — «был», — сурово сжал губы Сергей. [78]
Койка матроса долго не пустовала. Уже на второй день на ней поселили воентехника Климова. Грималовский его не сразу узнал. Весь забинтованный, Климов был в тяжелом состоянии. Гипсовый панцырь сковывал обе руки и ноги.
Техник дышал хрипло, с леденящим сердце посвистом. Его голова беспомощно свешивалась с подушки, а посеревшие губы бормотали что-то нечленораздельное.
— Бредит, — сочувственно говорила сестра-сиделка и оглядывалась на остальных обитателей палаты, словно ища поддержки.
— Ложись ... Самолеты ... «Юнкерсы»... — доносилось до Грималовского с соседней кровати. И он тоже всю ночь не мог уснуть, пытался отвлечься, но не удавалось. Вспоминался случай, когда он мог оказаться в точно такой ситуации, как Климов.
Из Батуми в Геленджик следовал наш танкер, груженный авиабензином. Шел он в охранении трех сторожевых катеров. Для прикрытия каравана были выделены самолеты «Пе-3» и истребители.
В открытом море, находясь где-то между Гудаутой и Адлером, Грималовский заметил приближающуюся тройку «юнкерсов-88».
— В атаку! — приказал ведущий.
Огненные хвосты вырывались из-под плоскостей — реактивные снаряды обрушились на вражеские бомбовозы. Под неумолчный рокот пулеметов и эрэсов гитлеровцы второпях [79] сбросили бомбы вдали от цели и, облегчив машины, форсировали скорость.
— Улепетывают. — Поддай жару.
— Жаль, эрэсы кончились. Да и домой пора, вон смена идет.
Приветственно помахав крыльями, подошли наши истребители.
Лобозов развернул пикировщик к затерявшемуся вдали берегу. Снизившись до четырехсот метров, бомбардировщик на предельных оборотах пронесся над судами. До аэродрома оставалось не более десяти минут лету. Но в пылу боя летчики не заметили, как кончилось горючее. Внезапно сдали оба мотора.
— Чертовщина! — выругался Лобозов. — Моторы заглохли!
У Грималовского гулко забилось сердце: высоты нет — не спланируешь. Необходимо садиться на прибрежном пляже.
— Вася, попробуй сесть на песок.
Но тут Грималовский разглядел нескольких мальчишек на песке.
— Дети! — предупреждающе крикнул он.
Пилот выводил самолет в набор высоты. Но как это сделать, если в баках ни капли бензина?
— Справа огород!
— Вижу.
Но дотянуть не удалось. Самолет был уже неуправляем. Крылом, словно гигантским топором, снес дерево. [80]
Мощный удар обрушился на машину. Болт регулировки бронеспинки пробил Грималовскому щеку. Захлебываясь кровью и выплевывая зубы, он попытался извлечь Лобозова из-под обломков...
Прошло три недели. Стрелка душевного барометра прочно утвердилась на оптимистическом «ясно». Грималовский все еще внимал несбыточным обещаниям:
— Скоро будешь писать правой рукой.
А пока он писал левой. Рядом с блокнотом перед ним лежал фронтовой треугольник — письмо Сергея. И каждая строчка этого послания врезалась в память.
«Дима, друг! Служу в морской пехоте, — сообщал он. — У меня радость. Не зря сюда прибыл. Это я уже доказал и себе, и братишкам-морякам, и, надеюсь, всем госпитальным эскулапам. Поначалу было обидно — очутился на фронте, а тут затишье. Но вскорости все изменилось. Перед наступлением понадобился нам «язык». Двинулся я в поиск. И выловил из фрицевской траншеи унтер-офицера. Дал ему по башке, чтоб не орал благим матом, и поволок к своим. Братишки прикрыли меня огнем. Так что мы с фрицем остались целы-невредимы, чего и тебе желаю. Унтер оказался разговорчивым, язык у него, как вымпел на ветру болтался, когда он выкладывал в штабе обо всем, что ему знать по [81] рангу положено. Позже вызвали меня к командиру бригады, и он самолично прикрепил мне на грудь орден Красной Звезды. Кстати, учти — это тебе добротный штришок к моему портрету. Надеюсь, ты не оставил своего занятия. Пиши, Димок. Пусть о нас через много годочков узнают, пусть помнят нас».
И Грималовский писал непослушной левой, строки по-прежнему разбегались вкривь и вкось. Он рассказывал другу о госпитальной жизни, о воентехнике Климове, передавал привет от профессора Чековани и медсестер ...
— Грималовский, к вам гость, — сказала вошедшая санитарка. — Летчик. — И, снизив голос до полушепота, таинственно добавила: — Герой Советского Союза.
— Мордин! — воскликнул он, увидев входящего в палату плечистого капитана.
— Так точно, товарищ штурман!
— Выкладывай новости. Что слышно? Как ребята? — набросился на него с расспросами Грималовский.
— Все нормально. Лобозов по-прежнему замещает командира полка по летной части.
Я командую эскадрильей. Летаю с новым штурманом. Но учти, по старой памяти рассчитываю на тебя.
— А как Толик?
— Варгасов-то? Отлично. Академик... [82] — уловив удивленный взгляд Грималовского, усмехнулся. — Недавно командировали его на учебу в политакадемию имени Ленина. Подался в комиссары. Того и жди — вернется к нам крупным начальником.
Разговор затянулся допоздна. Только после напоминаний санитарки Мордин покинул палату, незаметно оставив на тумбочках Грималовского и Климова по кульку из командирского НЗ ... [82[
Он пришел, этот долгожданный день. И начался он со слов:
— Грималовский! Можете получить форму.
Он давно ждал выписки, но сейчас какая-то грустинка закралась в душу. У его койки уже суетилась санитарка, сменяя наволочки и пододеяльник. Летчик в последний раз оглядел комнату. Здесь оставались его друзья. И они ободряюще смотрели на него, напутствовали добрыми словами.
Не заходя в хозчасть за обмундированием, он прямиком направился в кабинет профессора Чековани.
— Пришел поблагодарить вас, доктор.
— Не за что. Еще не за что, — смутился хирург. И протянул летчику крепкую смуглую руку. Грималовский пожал ее левой рукой, неловко выворачивая ладонь.
— Жду от вас письма, — прощаясь, произнес Чековани. — Письма, написанного правой рукой. И, чуть помедлив, заключил: — Надежда есть.