Грималовский вышел из состояния задумчивости. Он потер виски и словно смел громоздящиеся видения, рвущиеся в него через тайную дверку памяти. Летчик увидел внимательный взгляд Сергея. «Неужели ему и впрямь интересно?»
— А дальше что было?
«Что было дальше? Многое было. Все не упомнишь». Прошлое возвращается теперь [42] неохотно, в отрывочных образах, лицах друзей, с которыми уже не поговоришь и не встретишься, которые ушли по ту сторону горизонта, в небытие.
Грималовский терял остатки былой необщительности, ему все более по нраву приходился матрос — настырный, с характером, совершенно не вязавшимся с его внешностью. Красивое, несколько по-женски круглое лицо, словно было выписано кистью фламандского мастера. Сходство с портретами эпохи Возрождения дополняла болезненная желтизна щек и лба, возникающее подчас загадочно-встревоженное выражение карих глаз, тонкие усики, обрамляющие верхнюю губу. Казалось, ему скорее бы подошел бархатный камзол с кружевным воротником, чем извечная тельняшка.
— Так что было дальше?
— Непоседлив ты, браток. Все я да я. Давай лучше о себе.
— Мне-то, — смутился Сергей, — особо и не о чем. До войны ходил на торгаше. Потом переименовали его в военный транспорт. «Львов» теперь называется моя посудина.
— «Львов?» — удивился Грималовский. — Да я на нем рейс в Севастополь делал. В сорок первом году. Вместе со всем своим экипажем. Тогда направили нас в распоряжение капитана Корзунова. А вот тебя что-то не припомню.
— Мала пешка, в короли не мечу, — рассмеялся Сергей. — А вот тебя я враз признал, [43] только держал это под замком, для сюрприза. Ты же у нашего капитана был советником по отражению торпедных атак. Небось, помнишь.
— Как же не помнить ...
Добираться до Севастополя им пришлось морским путем. Стояла предательская погода: на небе ни облачка. Корабль без прикрытия вышел в очередное плавание и вступил в уже ставшую привычной игру со смертью. Капитан Ушаков, однофамилец прославленного флотоводца, тревожно разглядывал в бинокль безбрежные просторы, стараясь не думать о слабом артвооружении судна. Он рассчитывал на везение и маневр. Изворотливость теплохода, не раз выходившего из безнадежных ситуаций, стала уже легендарной.
Собираясь в рейс, капитан нередко прибегал к помощи своих пассажиров, среди которых встречались командиры торпедных катеров, летчики и штурманы бомбардировщиков.
— Вспомнил, что у меня на борту морские летчики и решил поэксплуатировать вас, — обратился он к экипажу Лобозова. — Я не синоптик, но могу смело предсказать — погода будет жаркой, «хейнкелей» в этих местах полно.
И будто в оправдание слов капитана, на горизонте появилась едва приметная точка. Она быстро росла. Уже слышен был гул вражеского самолета. [44]
— «Хейнкель» на поплавках, — сразу определил Грималовский.
— Не подпускайте его на близкое расстояние, — подсказал Лобозов. — Открывайте огонь.
Зенитные установки перекрыли курс самолета свинцовым барьером. Водяные столбы, взметаемые разорвавшимися снарядами, заслоняли от него судно. Торпеда плюхнулась в волны в трех кабельтовых от «Львова» и, чертя за собой пенистую дорожку, устремилась к теплоходу.
— Лево на борт! — скомандовал Ушаков. — Полный вперед!
Теплоход описал на воде полукруг и развернулся носом к торпеде — она проскользнула справа от форштевня всего в нескольких метрах.
Самолет, недовольно урча, исчезал вдали.
— Сейчас появится другой, — сообщил Ушаков. — Торпедоносцы передают друг другу обнаруженные ими корабли, как эстафету, выжидая их на воде, недалеко от морских путей наших конвоев.
И действительно, вскоре со стороны слепящего солнца вынырнул новый стервятник.
Грималовский в какой-то степени чувствовал себя неуютно. Впервые приходилось выступать в роли «жертвы», а не «охотника».
Он вышел на крыло мостика. Свежий ветер ударил в лицо солеными брызгами, оставляя на губах привкус моря. Чайка промчалась вдоль судна, словно ища защиты за его кормой. [45]
Корабль, маневрирующий и перекрывающий путь «хейнкеля» огневой завесой, благополучно разминулся и со второй торпедой. А до наступления темноты на «Львов» было произведено еще четыре атаки.
Вымотанные хуже, чем за сутки беспрерывных полетов, летчики с радостью приветствовали ночь, черной пеленой скрывшую их от воздушных пиратов. Теперь они могли быть спокойны — со своим делом справились. Но капитану Ушакову было далеко еще до спокойствия. Теплоход вышел на финишную прямую — самый опасный участок фарватера. Кругом были минные поля, закрывающие подходы к Севастополю.
Судно медленно продвигалось к причалу. И в это мгновение, когда не до маневров, заговорила дальнобойная фашистская артиллерия, расположенная на возвышенности в Бельбеке. «Бог войны» разъярился не на шутку, но, очевидно, во гневе его глаз чуточку косил: снаряды падали с недолетом, обрушивая на палубу фонтаны воды и шквал осколков.
Когда «Львов» вошел в бухту и скрылся за равелином, обстрел прекратился. Судно ошвартовалось у Графской пристани. Началась выгрузка боеприпасов, танков, орудий. Утром летчики покинули свою каюту.
Они вышли на Приморский бульвар и впервые увидели Севастополь, которого еще не знали, — осажденный Севастополь, Над городом поднималось мутно-багровое [46] зарево. Перхоть пепла осыпала бульвар. Обгорелые здания торчали на улицах. Будто заломленные руки, дыбились металлические фермы, оплетенные телеграфными проводами.
И хотя внешне Севастополь неузнаваемо преобразился, душа его оставалась прежней — морской, боевой, непримиримой. Всюду мелькали привычные форменки и бескозырки, в воздухе виражировали истребители, моряки — соль севастопольской земли — с песней шли на позиции, и сталь их штыков словно поддерживала низкое небо.
Летчики решили заскочить на прежнюю квартиру Грималовского.
Он вошел в свою комнату, как в тоннель, ведущий по памяти к предвоенным годам. Здесь все было так, как и год назад: и за сохшие в вазе цветы, и портрет отца на стене, и старый платяной шкаф, сохранивший в своих недрах парадный мундир, который вряд ли понадобится в ближайшее время, и летные краги, которые придутся очень кстати. Квартира воспринималась как чудом уцелевший островок посреди всемирного хаоса.
Но этот островок спокойствия пора было покинуть — их ждал аэродром. Приближалось время боевого вылета.
Оборона Севастополя, продолжавшаяся более восьми месяцев, началась 30 октября 1941 года. К середине ноября эта база Черноморского флота оказалась единственным очагом сопротивления в Крыму. [47]
Командование Севастопольского оборонительного района предполагало, что немцы не смогут захватить город с суши, многое было сделано для того, чтобы врагу не удалось блокировать севастопольцев и с моря.
Немцы попытались захватить Севастополь с ходу. Но это им не удалось. Тогда командование гитлеровских войск подтянуло 30-й армейский корпус. Теперь враг располагал гораздо более превосходящими силами. Но и это не помогло. Враг не мог прорваться за рубежи оборонительного вала.
Из всех крымских аэродромов в те дни функционировало всего два — Херсонесский маяк и Куликово поле. Но из них только Херсонесский мог еще называться боевым, второй годился лишь для посадки небольших связных самолетов.
Поле Херсонесского маяка, окруженное с трех сторон морем, с высокими скалистыми берегами и сдавленное у границ огромными серыми валунами, находилось рядом с передним краем. Линия фронта была настолько близка, что фашисты приспособились вести за маяком постоянное наблюдение и сравнительно точно обстреливали его из дальнобойной артиллерии.
И все же черноморские летчики здесь жили и воевали. Ежедневно отсюда они делали десятки вылетов. Самолеты располагались в надежных, вырытых в каменистом грунте капонирах, заслоняемых, как [48] щитами, железными и деревянными настилами. Ночью летчики находились в подземных кубриках батарейцев, а днем — поближе к машинам, под обрывом высокого берега.
Севастопольская страда ... Здесь полный суровых испытаний заканчивался для Грималовского 1941-й год.
Морозным январским утром Лобозов повел свою четверку «Пе-2» на задание. По сведениям, полученным командованием, в поселке Ковш, на южном берегу Крыма, отмечал Новый год немецкий генералитет. Задача осложнялась тем, что цель была точечной, и притом походила на расположенные неподалеку здания, а пикировать самолетам следовало со стороны моря с последующим уходом в горы.
Сверху все поселковые дома были похожи, как близнецы. Но штурман звена Грималовский нашел фашистский штаб. И пиршество превратилось для фрицев в собственные поминки.
По возвращении на базу экипаж встретили шуткой:
— Испортили штабистам праздничный обед? Напоили фугасным коктейлем? Отчего ж на обратном пути не прихватили с их стола парочку бутылок коньяку?
— А после нашего угощения, — расхохотался Грималовский, — пища малость подперченной [49] стала — на зуб не бери, осколком подавишься.
— Обойдемся без коньяка, — добавил Лобозов, — Как-нибудь спиртом перебьемся.
И веселой гурьбой авиаторы ввалились в столовую, где, как всегда, уже вели свои бесконечные дебаты летчик Кондрашин со штурманом Богомоловым. Послушать их, так выходило, что летчик слишком рано ввел самолет в пикирование, а штурман слишком близко подпустил истребителей противника, прозевал начало их атаки. Оба петушились, доказывая собственную правоту. Сослуживцы разнимали их, как рефери, но и сами, запалясь, вступали в горячий спор.
И сейчас, подойдя к спорящим, Грималовский для затравки бросил басовитое:
— Богомол прав. Зря «на горло» берешь, Кондрашин.
— Мазила твой Богомол, завелся летчик. — Бомбы коту под хвост зафугасил.
— Бывает. Сам ведь теорию вероятности попадания изучал.
— Нет никакой теории попадания. Есть обыкновенные мазилы. Ты же угодил в немецкий штаб. И, повернувшись к Богомолову, добавил: — Учись, мазила.
Ворвавшийся в кубрик с мороза дневальный, окутываясь клубами пара, близоруко сощурился, пытаясь разглядеть беседующих и громко выкрикнул:
— Кондрашин и Богомолов, на выход! Комэск вызывает.
Друзья поспешно поднялись. [50]
Грималовский проводил их долгим взглядом. Он-то прекрасно понимал всю наигранность этих бестолковых споров. Просто, привлекая чужое внимание, заставлял людей спорить до хрипоты, они возбуждали всех, помогали забыть об усталости.
А летали они тогда до изнеможения, Новсе сознавали, что замены нет и не будет, что в их руках судьба Севастополя.
Они с волнением вслушивались в сводки Совинформбюро, и четкий левитановский. голос, перечисляющий количество взятых военнопленных и уничтоженной вражеской техники, был для них самой красочной музыкой.
Но им было мало знать только о потерях гитлеровских армий, об успешном развитии наступления, им хотелось выяснить, как сами немцы относятся к небывалому для гитлеровцев поражению под Москвой. И однажды они получили ответ на этот вопрос.
Как-то над аэродромом появилось два «мессершмитта», собравшихся, видимо, уничтожить наши бомбардировщики на земле. Но меткий огонь зенитчиков нарушил замысел врага. У ведущего забарахлил мотор, и он, не выпуская шасси, пошел на посадку. Ведомый взмыл свечой ввысь и, сопровождаемый огнем батарей, стал улепетывать.
Выхватывая на ходу пистолеты, севастопольцы бросились к летчику, вылезшему из кабины. Им оказался рослый детина с усыпанным [51] крупными веснушками лицом, будто он перед вылетом усердно потчевал себя гречневой кашей, а вымыться позабыл. Воровато пряча взор, ни на кого не глядя, он снял с пояса оружие и, передавая его набежавшим офицерам, твердил:
— Гитлер капут. Майн гот! Нихт шиссен. Москау шист фатерланд. — И ткнул себя указательным пальцем в висок.
Что означал этот жест?
— Наступление под Москвой — это выстрел в висок фатерланду, — перевел Грималовский. На допросе немец признал, что после такого удара фашистской Германии трудно будет оправиться. Солдаты и офицеры опасаются, как бы оно не стало началом конца.
— Опасаются — это не то слово. — заметил Лобозов. — Мы постараемся их поскорее убедить в этом.
В тот же вечер состоялся сеанс «агитационной работы».
Группа «петляковых» взяла курс на Сарабуз. Маскируясь в облаках, самолеты скрытно приблизились к аэродрому и обрушили на него точный бомбовой удар. На земле были уничтожены и повреждены семь вражеских машин, так и не успевших подняться в воздух.
Шли дни беспрерывных боев. Моторы не успевали остывать. Летчики проводили в небе больше времени, чем на земле.
Перед лобозовским экипажем была поставлена очередная задача: произвести разведку [52] занятого немцами аэродрома Саки. В пещере, скрытой в скале, летчик со штурманом изучали аэрофотоснимки. Варгасов готовил радиокод для передачи разведданных. Внезапно по канату, служащему для сообщения с поверхностью, кто-то спустился.
Грималовский с удивлением увидел незнакомого летчика. Это был атлетически сложенный человек среднего роста, на котором ладно сидел синий комбинезон.
— Вася! — радостно воскликнул тот, разглядывая Лобозова, сидящего к нему вполоборота. — Дорогой! Вот так встреча!
Он бросился навстречу Лобозову и заключил его в крепкие объятия.
Варгасов придвинулся к Грималовскому и шепнул на ухо:
— Это ведь генерал Остряков. — И уже назидательно добавил: — Страна должна знать своих героев.
Грималовский много слышал о командующем Военно-Воздушными Силами Черноморского флота, но видеть его довелось впервые. Из рассказов Лобозова он знал, как храбро сражался в небе Испании Николай Остряков, в экипаже которого Лобозов был стрелком-радистом.
И вот судьба снова свела их вместе — старшего лейтенанта и генерала.
На войне время не принадлежит людям. Казалось бы, такая долгожданная встреча, как тут не наговориться вволю. Но... пора на взлет. [53]
Запустив моторы, Лобозов поспешно поднялся в воздух, ибо немецкие дальнобойные батареи из района Бельбека тотчас, с появлением на аэродроме самолета, открывали пальбу. Еще не были убраны шасси, как взлетное поле покрылось воронками.
На подходе к Саки командир предупредил штурмана:
— Смотри не просчитайся, хорошенько запомни расположение самолетов. Сам будешь докладывать командующему. Учти, Остряков любит точность.
Грималовский понимающе улыбнулся. Ему понятно волнение друга. Перед прежним командиром, выведшим его в авиаторы, не хочется опростоволоситься. Впрочем, ошибки быть не должно: если глаз подведет, фотоаппарат поправит.
... Не успели разведчики доложить в штабе данные о расположении сил противника, как снова пора на вылет — теперь уже на бомбежку аэродрома Саки.
Эскадрилью догнал сам командующий — душа летчика не вытерпела, усадила за штурвал.
Над Саки «Пе-2» появились внезапно со стороны моря и солнца, на высоте трех тысяч метров. Гитлеровцы не успели даже отреагировать на их появление. Меткий удар поразил пять вражеских самолетов.
— Спасибо, орлы, за отличную работу! — прозвучала в наушниках благодарность генерала.
Но бой еще не был завершен. Над Херсонесским [54] маяком барражировали «мессершмитты-109».
На этот раз генерал Остряков сам повел группу прикрытия в атаку. Не выдержав напора, гитлеровцы бросились врассыпную, потеряв один самолет.
Кто бы мог подумать, что это было последнее сражение прославленного аса. Он погиб под бомбежкой на крымской земле.
Они покидали Севастополь. Многоголосый гул пропеллеров сливался в мелодию траурного марша. И исстрадавшаяся земля провожала авиаторов, пристально глядя им вслед черными зрачками воронок и окопов. И каждый, испытывая горечь утраты, не ощущал себя побежденным. Все свято верили в скорое возвращение. 250 суток шли кровопролитные бои в Севастополе, 250 суток не смолкали выстрелы, рвались снаряды и мины. И за эти огненные дни немецко-румынские войска преодолели всего 16 километров, покрыв трупами весь путь от внешней полосы обороны Севастополя до окраины города...
Война привела летчиков на Кубань. По пыльной дороге они ехали на аэродром. Лобозов, облокотившись о крышу кабины, стоял в кузове, подставив лицо под освежающие порывы ветра. Его широкие брови были насуплены, между ними залегла складка. Грималовскому редко приходилось [55] видеть командира нахмуренным, и он, чтобы рассеять его настроение, поинтересовался:
— Больно ты мрачен. Не прихворнул ли?
— Предчувствие скверное. Ну да дьявол с ним.
— С чего это предчувствие? — Объяснить не могу. Душа ноет. Впрочем, впервые такая незадача со мной.
— Нервишки, браток.
— Самому тошно. А вот не отпускает. Ну да ладно. Иди к фототехнику, проверь исправность аэрофотоаппаратов.
Спрыгнув с борта грузовика, Грималоский направился к фототехнику Яворскому. Быстро чисто механически справился со своим делом... А мысли его в этот момент были заняты другом ... [56]
С набором высоты штурман осмотрелся — противника не было видно. На всякий случай, выйдя на траверз Ялты, Грималовский дал Лобозову новый курс для захода на Севастополь со стороны суши с направлением на море. Это позволяло при атаке вражеских истребителей уйти далеко от берега, куда из-за сложности ориентировки и ограниченности запаса горючего, они не рискнут пойти.
— Вот и бухта, — успокаивающе произнес Грималовский. — Пошли с небольшим прижимчиком.
Фотоаппарат включен. Под крылом корабли и батареи прикрытия.
На перехват разведчика устремились «мессеры». Они взмыли ввысь, стрекоча пулеметами. Но самолет над морем оторвался от преследователей. Перехитрив врага, вновь развернулся на материк и выскочил над сакским аэродромом — фотоаппарат снова заработал.
Пора домой. На сей раз предчувствие не обмануло летчика. Четверка фашистских истребителей вышла на перехват. В скорости с ними не поспоришь — надо вступать в поединок.
— Теперь, Дима, не зевай. Кто зевает, тот воду хлебает.
Непроизвольно Грималовский глянул вниз — Черное море превращало лобозовскую поговорку в угрозу.
Летчик бросал самолет вниз и вверх, чудом уберегая его от попаданий. Пулеметы безостановочно били. [57]
— Гляди! — обрадованно крикнул Грималовский. — Горит!
Очередь стрелка-радиста полоснула по фюзеляжу фашистского стервятника. Он неуклюже взмахнул крылом и потянул вниз. Остальные повернули назад.
— Повезло, — проговорил Варгасов, — в моей кабине три пробоины. Хвостовое оперение изрешечено, а я — как заговоренный.
— Да, — согласился Лобозов, — и мой фонарь поскоблен.
— Повезло, — подытожил Грималовский и с некоторой ехидцей добавил: — А как же, старший лейтенант, насчет предчувствия?
— Поживем — увидим.
Долго размышлять по поводу мрачных предчувствий не было времени. Экипаж готовился к очередному вылету.
... Немцы собирались ударить по Керчи со стороны Азовского моря. Для готовящегося десанта врагу необходимы были плавсредства. Все, что могло держаться на воде, — от рыбацкой лодки до моторных баркасов — было конфисковано у жителей прибрежных районов и тщательно замаскировано. Где?
Эту задачу предстояло решить воздушным разведчикам. Десятки безрезультатных вылетов произвели летчики. Но однажды ...
— Товарищ майор, — обратился Грималовский к командиру эскадрильи Гореч-кину, — разрешите подвесить четыре стокилограммовых бомбы на замки внешних держателей.
— Это еще зачем? [58]
— По-моему, в порту Геническ расположен крупный склад боезапаса.
— Что значит — «по-моему»? Интуиция?
— Фотоснимки подтверждают предположение.
— Тогда добро. Действуй.
Зенитки встретили самолет плотной завесой огня, снаряды рвали небесную синь.
Но пробиться надо было во что бы то ни стало. И командир бросил воздушный корабль за огненный шлагбаум. «Пешка» выскочила на порт. Грималовский рванул рычаг аварийного сбрасывания бомб. Словно гигантской катапультой, подкинуло бомбардировщик. Склада с боеприпасами больше не существовало.
— Рано радоваться, — прервал восторги экипажа Лобозов. — Попасть-то попали. А ведь это не все. Куда запропастились эти дьявольские шлюпки да катера?
— Проутюжим-ка побережье, — отозвался Грималовский. — Может что и разглядим.
— Да вон они, проклятые, вон они! — срывающимся голосом вдруг закричал Варгасов. — У острова Бирючий!
— Снижайся, пора этих невидимок запечатлеть на пленку.
Штурман включил аппаратуру, вспыхнувшая на приборе красная лампочка подтвердила начало съемки.
— Варгасов, теперь можешь отстукать донесение в штаб. [59]
На посадочной полосе их встретил комэск Горечкин.
— Отыскали все же фашистский тайник? Поздравляю, братцы. А теперь вам предстоит доложить об этом лично адмиралу флота Исакову.
— Кому? — опешил Лобозов.
— Адмиралу Исакову, — повторил майор. — Как только отпечатают фотоснимки, отправитесь со штурманом в Краснодар, в штаб Северо-Кавказского фронта.
У входа в здание штаба их поджидал офицер для поручений.
— Входите, — пригласил он разведчиков в просторный кабинет, увешанный картами и различными схемами.
Навстречу им поднялся адмирал Исаков.
— С чем прибыли? Делитесь новостью.
— По данным аэрофотосъемки, — отрапортовал Лобозов, — на острове Бирючий сосредоточены плавсредства противника,
— Вот, пожалуйста, снимки, — Грималовский протянул пачку фотоотпечатков.
Командующий фронтом и адмирал флота склонились над картой, помечая на ней что-то карандашом.
— Молодцы, — похвалил Исаков, изучив снимки. — Благодарю за службу.
К исходу этого же дня штурмовики «Ил-2» уничтожили всю готовившуюся к десантированию флотилию легких суденышек. Результаты [60] массированного удара «воздушных танков» запечатлел на пленку экипаж Лобозова. Правда, снимать уже было нечего — на месте мотоботов, барж, баркасов и шлюпок плавали на поверхности Азовского моря только щепки...
В тягучие будни госпиталя иногда врывались неожиданные встречи. Сегодня повезло их палате.
— Валя! — расцвел в улыбке Сергей, увидев входящую в палату миловидную девушку с выбивающимися из-под белого чепца с красным крестиком белокурыми косами. — Какими судьбами?
Грималовский повернул голову к вошедшей. От неожиданности он вздрогнул.
— Валя?
— Моя невеста, — представил девушку Сергей. Она протянула летчику руку.
— Валя, — едва выдавил из себя Грималовский. — Не узнала?
— Дима? — не веря глазам, проговорила она. — Старший лейтенант Дмитрий Грималовский, осколочное ранение ноги, раздробленная кость голени.
— Что за разговорчики в строю? — насторожился Сергей. — Седина в бороду, а бес в ребро. Не прельщай мою невесту своими ранами. У меня у самого их достаточно. [61]
— Ты же ничего не знаешь! — возбужденно воскликнул штурман. — Она мне жизнь спасла.
Это было в те дни, когда весь лобозовский экипаж собрался в симферопольском госпитале. Только что закончилась операция. Грималовский выпростал руки из-под одеяла, резким движением сбросил его на пол и, скривившись от боли, с трудом дотянулся до бинтов, опутавших икры и голень. Лихорадочно прошелся по перевязке пальцами, убеждаясь, что нога не ампутирована. Тело тотчас ослабло, мокрой испариной покрылся лоб. В изнеможении он повалился навзничь.
— Все у вас, миленький, будет в порядке, — послышался рядом женский голос. И ласковая ладонь легла на его плечо.
Перед ним сидела девушка с ямочками на щеках, зелеными глазами и длинными, выгнутыми вверх ресницами.
— Валя, — отрекомендовалась она. — Ваша сиделка. Прошу любить и жаловать.
Рана долго не заживала. Состояние Грималовского ухудшалось.
— Потеряно много крови. Будем делать переливание, — решили врачи.
Валя неотступно следила за каждым движением раненого, предугадывая его желания, подносила стакан холодной воды, пичкала лекарствами. Он уже привык видеть ее постоянно рядом с собой в палате, в процедурных кабинетах, в операционной. [62]
Но в то утро, когда Грималовскому сделали переливание крови, она не появлялась ни в комнате тяжелораненых, ни в хирургической.
— Изменила тебе, — заметил Варгасов, пытаясь хоть шуткой занять друга, только что привезенного на коляске из операционной.
В этот день дежурили другие сестры, и порошки казались Дмитрию горькими, а вода недостаточно холодной. На его расспросы, куда девалась Валя, все отделывались ничего не значащими фразами:
— Экзамены сдает. А если не сдаст, будет ей нагоняй от жениха.
— Матрос у нее жених-то — парень суровый.
— Сказал, чтоб к концу войны медицинское училище окончила. Вот Валька и спешит. Кто его знает, когда эта война проклятущая кончится.
Валя появилась только через сутки. И по черным кругам под глазами было видно, как тяжело дался ей недавний экзамен.
— Вот и Валя, — обрадовался Грималовскнй появлению девушки. — А мне вчера переливание крови делали. Чувствую себя значительно лучше — аппетит появился, сил прибавилось.
— Я рада за тебя, Дима, очень рада.
Но радость, сверкнувшая на ее лице, внезапно была залита слезами — они струились по щекам. Она, на ходу вытирая глаза, выпорхнула за дверь. [63]
— Что с нею? — встревожился Грималовский.
— Не печалься, хлопец, — подсев к летчику, сказала пожилая няня. — Слезы-то от радости. Кровь она свою отдала. Тебе отдала.
Сергей все еще не мог оправиться после внезапной встречи.
— Как ты попала сюда? — расспрашивал он.
— Раненых в ваш госпиталь доставила. Мне мой начальник отделения разрешил сопровождать эшелон. Он знал, что ты, здесь. Правда, времени у меня в обрез.
Стремительно пролетает время госпитальных свиданий, оставляя в наследство щемящую грусть.
— Прощай, Сергей, прощай и ты, Дима, — сказала, поднимаясь, Валюша.
Дверь уже захлопнулась за ней, но присутствие девушки еще долго ощущалось. О нем говорила чуть примятая простыня в ногах у матроса, нежный запах духов, фотография, появившаяся на тумбочке Сергея..
— Береги ее, — глухо, словно размышляя вслух, после продолжительного молчания вымолвил Грималовский. — Золотая дивчина. [64]
Но моряк не вступал в разговор. Он уткнулся лицом в подушку и как бы заново осмысливал каждое произнесенное ею слово, вылавливая из него понятное только ему значение.
— Грималовский, на процедуру. Штурман тяжело поднялся с постели и, шаркая больничными тапочками, двинулся к выходу. Спустился по лестнице к терапевтическому кабинету.
— Дима! — остановил его девичий голос. Он обернулся. К нему, торопливо застегивая крючки шинели, выбежала из раздевалки Валя.
— Дима, скажи чистосердечно, как самочувствие Сергея?
— Поправляется.
— Что значит «поправляется»?
— Сама понимаешь, сквозное ранение груди. В момент не оправишься. Но сейчас ему гораздо лучше, числится выздоравливающим. Разве он тебе об этом не сказал?
— О ранении не говорю. Сама знаю. Ты скажи о том, о другом, о чем он мне ни словом, ни намеком.
— Так значит — тебе все известно? — неловко поводя рукой по щеке, выдохнул летчик.
— Сколько ему осталось?
— Спроси у профессора Чековани. Он ведет бухгалтерию жизни и смерти.
— Я боюсь. Боюсь точной цифры. Ты скажи сам, что знаешь об этом.
— От сестер слышал... От силы — полгода... [65] Злокачественная опухоль. Во время операции, извлекая осколок, обнаружили.
— Это я знаю. Спасибо, Дима. Его лечащий врач тоже обещает полгода. Вот что... — она потерла тонкими пальцами вздрагивающее веко. — Дима! Здесь мой номер полевой почты. Если хуже станет Сергею, немедленно сообщи. Я приеду, обязательно приеду. — И девушка протянула ему листок с фиолетовыми цифрами. — Прощай, Дима.
Он посмотрел ей вслед и увидел, как худые лопатки под груботканной шинелью судорожно заходили, как ссутулились плечи, и руки, должно быть, закрыли лицо. Он не услышал рыданий. Война отучила рыдать.
Сергей знал о своей болезни и о том, что протянет недолго. И внешне не выказывал душевной боли. Он не искал участия. Не смерть пугала моряка, а постепенное угасание на больничной койке. Он предпочитал погибнуть в бою. Сергей скрывал ото всех, что он все знает. И окружающие скрывали от него таившееся в глубине сердец сострадание. Это был добрый взаимный обман.
Моряк требовал отправки на фронт. Но врачи, будто сговорясь, твердили одно: «Рана не зажила». Сергей принял единственно возможное в этой ситуации решение: чего бы ни стоило, попасть в морскую пехоту. И он писал рапорт за рапортом [66] главврачу госпиталя. Он хотел обмануть судьбу.
«Судьба ... Что такое судьба? Нечто метафизическое, — думалось Грималовскому. — Люди говорят «не судьба» и клянут свою участь. Люди говорят «судьба в руку» и похлопывают тебя по плечу: «Явился с того света». Сколько раз и ты, Дмитрий, смотрел смерти в глаза, но эта старуха с острой косой обходила всегда тебя стороной. Ты в изрешеченном, как сито, горящем самолете врезался в землю, ты погружался в морскую пучину. И люди говорят тебе — «судьба», а кивая в сторону Сергея, разводят руками — «не судьба».
Ты помнишь... Вы отбивались от истребителей над Керчью. Твоя очередь угодила в «мессер», дымом охватило его консольные баки. Вскоре вы вышли к Анапе, к своему аэродрому. Летчик выпускает шасси, но левую «ногу» заело. И он решил садиться на «брюхо».
— Покинуть самолет! — приказывает он. А сам крепче вцепился в штурвал и пересохшими губами шепчет: «Попытаем судьбу». Ты срываешь крышку люка. Струя воздуха вытягивает тебя, как личинку, из кабины. Дергаешь за кольцо парашюта, и снежно-белый купол раскрывается в выси. А летчик ведет самолет на посадку с неубранным правым колесом. «Это же сумасшествие! — заколотилось сердце. — Верная гибель».
А потом он сказал тебе: «Судьба». Хотел сесть на «живот», а правое шасси не убирается, [67] левое — не выходит. Но вдруг, к великому счастью, при ударе правым колесом о посадочную полосу неожиданно выскочила левая «нога» и крепко встала на замок. Судьба».
— Надолго же ты исчез, — приветствовал Сергей появившегося в палате штурмана. — Долго мурыжил тебя терапевт. И какие симптомы?
— Симптомы выздоравливающего, — отшутился Грималовский.
— Уже остришь? Знать, на поверку дела твои хороши. А впрочем, ничего в том удивительного и нет: кровь-то какую тебе перелили ...
Моряк поманил Грималовского пальцем к себе:
— Сегодня в Москве салют. Надо бы отметить такое событие. Раздобыть бы спирту. Ну хоть с наперсток, для видимости. Праздник все-таки.
Это было 5 августа 1943 года...
Два старинных русских города — Орёл и Белгород — были освобождены от оккупантов. В ознаменование этой победы Москва салютовала войскам Западного, Брянского, Центрального, Воронежского и Степного фронтов. Это был первый в истории Великой Отечественной войны победный салют. И отзвуки залпов ста двадцати орудий разлетелись [68] во все уголки земли: к ним прислушивались американские фермеры, английские докеры, бойцы французского Сопротивления.