В помутившемся сознании настойчиво билась мысль — «жить!». Опрокинутый мир понемногу обретал прежние очертания Сознание постепенно возвращалось.
— Штурман, держись!
От этого выкрика, далекого и тревожного, Грималовский окончательно пришел в себя. [4]
И тогда он не только увидел, но и понял все: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн. Он понял все ...
А рядом с ним погружался в глубину тяжелый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело «бостона» на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжелой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами. Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.
— Держись, штурман! — вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.
Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдергивал липкие унты. Внезапный водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на летчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.
— Штурман! Где ты? — снова услышал он.
Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих легких: «Сюда! [5] Я здесь!», но запекшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.
Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Федоров.
— Кажись, все, — словно не веря, выдохнул Серый.
— А где пилот? — встрепенулся пришедший в себя штурман.
— Не успел... Выбраться не успел... Нас взрывом в разные стороны. А он ...
И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину — траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.
Еще какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга теплая ночь с яркими звездами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолета, готовые к вылету. Задание — определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Черное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.
Выстрелы вернули его к реальности. Серый «добивал» обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не [6] крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.
Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой отчаянию.
— Какого черта смолкли? — не выдержал Грималовский. — Кричите. Иначе ... — он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясъ по сторонам.
— Судовые огни! — обрадовался Федоров.
— Где?
— Вон у берега. Красный и зеленый.
— К нам идут.
Летчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.
— Тащится как черепаха, — бурчал Серый.
— А ведь продержимся, — словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсек недовольство стрелка.
Катер приближался.
— Ребята, держись! — где-то рядом услыхали летчики басовитый голос, усиленный рупором.
— Шлюпку на воду! — скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня. [7]
Скрип уключин, всплеск весел, задорное «правая, табань» слились для летчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову «жить».
На палубе судна Грималовский забылся в полудреме. Словно через вату, слышал он глухой говор.
— И как это они?
— В полной экипировке ...
— И столько времени продержаться...
— Гляди, а на этом, на капитане, — парашют.
— Диву даешься, верно, родились в рубашках.
Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.
— Рыбаки? — с трудом проговорил он.
— Рыбаки, рыбаки, — откликнулись те. — Сегодня у нас вон какой богатый улов.
Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.
Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, [8] яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним, вставал аэродром.
«Ты помнишь, как шли по летному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Летчик робко выруливал на взлетную полосу, — выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь, предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, «бостон» помчался вперед, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошел вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.
— Падаем! — выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря ... Что же произошло?»
— Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, — донесся до него незнакомый, успокаивающий голос.
«Неужели бредил?» — подумал Грималовский. Он огляделся. Рядом сидел врач.
— Мы вам оказали первую помощь, — говорил он. — Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги. — И доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова. [9]
Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.
— Нашего полку прибыло, — приветствовал летчика лежащий на соседней койке, моряк. — Как звать-величать?
— Дмитрий. А тебя?
— Сергей.
Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворенно кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.
— Дай-ка и мне полюбоваться.
Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтеках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он — Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-Воздушных Сил Черноморского флота.
Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:
— Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.
Предстояла операция ... Как понял летчик из объяснений профессора, у него поврежден нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс все-таки есть.
«Вот так-то, брат Димка, — невесело [10] размышлял штурман, — отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет».
Двухсот двадцатый... А первый был ровно два года назад.
Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.
Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.
Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налеты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии — Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.
Вечером летный состав собрался для проработки задания; штурманы уже в который раз набрасывали маршрут на картах, прикидывали ориентиры, делали необходимые пометки в блокнотах.
Старший лейтенант Грималовский, штурман звена, до мельчайших подробностей знал дорогу на румынскую военно-морскую базу. Десятки раз он прокладывал курс [11] Дмитрий Грималовский в годы учебы в военно-морском училище через Черное море на Констанцу, готовясь к первому боевому вылету. И вот пришла пора боевых тревог, бессонных ночей, схваток с врагом. И нетерпение гнездилось под сердцем, выжидая заветной минуты. Летчиком не рождаются. Им становятся. Дорога к небу начинается на земле и прежде, чем привести к капониру, петляет по извилистым улочкам, ведущим из отрочества в юность. [12]
Деревенский мальчишка, мог ли он мечтать о заоблачных просторах, когда лишний кусок хлеба — и тот был недосягаем.
С весны приходилось наниматься пастушком к зажиточному хозяину Григорию Чиголе. Работал за харчи и одежонку. Осенью направлялся в школу.
Так шли годы — трудные двадцатые годы. Сравнительно недавно окончилась гражданская война. Но многое о ней еще напоминало.
Страна строила новую жизнь, и найти. в ней место обязан был каждый.
Диме было легче, чем иным ребятишкам из Панчево. Азы политграмоты преподал ему отец, Илья Ануфриевич, старый партизан, с боями прошедший всю Украину, Вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, вспоминал он о былых походах, смелых вылазках, рукопашных, товарищах по оружию. И Дима учился у него любви и ненависти.
В деревне он вступил в комсомол, руководил работой избы-читальни. Затем его как одного из лучших учеников направили в Кировоградский техникум коммунистического воспитания.
Но закончить его не пришлось. Когда был на последнем курсе, его вызвал первый секретарь горкома комсомола Александр Бродский и предложил сменить профессию. Горком комсомола направлял в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе лучших комсомольцев Кировограда. В их числе оказался и Дмитрий Грималовский ... [13]
Зеленый трепещущий сигнал ракеты расколол обыденность на две неравные части, большая из которых была отлаженным прошлым, а меньшая — неясным фронтовым грядущим.
И в это грядущее выплывали один за другим девять бомбардировщиков, их моторы заглушили дружный стрекот цикад и неумолчный рокот волн. Внизу расстилалось невидимое во мгле море.
Стрелка высотометра показывала четыре тысячи метров. Убаюкивающий покой окутывал штурмана. В память непроизвольно ворвалась родная деревушка Панчево под Кировоградом в весеннем наряде садов и белых уютных домишек. Навязчивое видение было сметено внезапным появлением по курсу бортовых огней вражеской эскадрильи. Двенадцать «мессеров» шли на сближение.
Командир звена старший лейтенант Лобозов обернулся к своему штурману:
— К бою, Дима.
Грималовский прильнул к пулемету, выискивая цель и подавляя охватившее его волнение.
Вражеские истребители уже были рядом.
Яркие вспышки огня выхватили из темноты кресты на фюзеляжах, разлапистые крылья «мессершмиттов», прозрачные колпаки кабин. Казалось, что это не стеклянные цоколи, а наглые рыбьи глаза уставились на него в упор. И он понял, отчего эта мглистая ночь превратилась в светлый день: гигантским костром освещали ее два подожженных вражеских самолета. [14]
— Отвалили, — облегченно выдохнул летчик.
И действительно, как по команде, видимо, израсходовав весь боезапас, гитлеровские стервятники ушли в облака. После этой встречи полет продолжался спокойно. Через некоторое время внизу показалась Констанца.
Грималовский с высоты разглядел волнорез мола, скученные в гавани фашистские эсминцы и транспорты, на подъездных путях длинные составы с цистернами, приземистые нефтебаки и яркие крыши особняков на прибрежном взгорье.
С появлением группы советских бомбардировщиков порт мгновенно ожил. Зенитные пушки открыли огонь. Но семерка бомбардировщиков прорвалось через его завесу.
Грималовский выжидал какую-то долю секунды. Кнопка бомбосбрасывателя податливо ушла в панель. Облегченный самолет вздрогнул и развернулся на обратный курс А внизу беспощадное пламя металось по резервуарам, коптящим нефтяным факелом рвалось ввысь. И, как аккомпанемент этой цветной фантасмагории, раздавались гулкие взрывы складов с боеприпасами.
— Знатно потрудились, — произнес Грималовский, растягивая с удовольствием приятно звучащие слова: — Зна-тно...
Но повторить фразу он не успел. Самолет вздрогнул и стал валиться набок.
— Попадание.
Лобозов выровнял машину, затем бросил [15] ее в пике, стремясь скольжением сбить пламя, будто приклеенное к крылу. В кабину просочились струйки дыма.
— До аэродрома не дотянуть! — выкрикнул летчик. — Давай курс на Бессарабию.
Грималовский склонился над картой. Едкий дым спирал дыхание, в ноздри забивался запах жженой резины ...
Пылающей кометой, теряя высоту, бомбардировщик несся над вражеской территорией. Навстречу ему стремительно вырастала земля. По шоссе мчались за самолетом мотоциклисты. Казалось, они вот-вот настигнут его крестообразную тень, скользящую по гудрону. Самолет прошел над Дунаем буквально в двух метрах от воды и, не выпуская шасси, сел «на брюхо» среди хлебов.
Едва летчики отбежали от самолета на несколько десятков метров, как рванули бензобаки.
— Да проснись ты, — теребил Грималовского за плечо сосед по койке. — Разуй глаза. Гости к тебе.
— Гости?
У кровати в узком больничном халате, готовом треснуть по швам, стоял, добродушно улыбаясь, Вася Лобозов.
— С неба свалился, что ли? Не чаял с тобой свидеться.
— А то как же? Откуда еще? Мне самой судьбой велено с неба ... Ну да не обо мне речь. Рассказывай, что у тебя.
Грималовский вытер платком вспотевший лоб, беспомощно обозрел медицинскую клетку, именуемую палатой. «Что сказать?! Правды не знаешь толком и сам. А врач все: „Крепись, брат, крепись».
— Что смолк? Встрече не рад? — прервал друг его размышления.
— Рад-радешенек, — горько выдохнул он. — Но посуди сам, куда как приятнее встретиться в воздухе. А сейчас, видишь... Скоро операция, а я и понятия не имею...
— Димка, не мучай себя понапрасну. Выправят тебе руку. Будет как новая. Врачи — люди верные. Вспомни, как тогда экипажем кочевали по госпиталям. Подняли же нас. [17]
А ты и тогда опасался, что ногу ампутируют. Обошлось. И теперь нужно надеяться на лучшее. Без надежды жизнь не в жизнь.
Лобозов раскладывал на тумбочке доставленные дары: шоколад, фрукты, консервы, с деланным весельем приговаривая: «Поправляйся, дружок». Но бегающие глаза, торопливые движения выдавали его с головой. Похоже, он пытался скрыть от штурмана какую-то тайну.
— Темнишь, брат. Выкладывай все начистоту, — начал Грималовский, вновь стирая проступающий пот. — Что за известие принес? Твои бисовые глаза не соврут — что-то хочешь, да боишься сказать.
— Не надо, Дима. Не пытай зря. Ничего особенного.
— А все-таки. Растревожил душу.
— Понимаешь... — в нерешительной задумчивости начал Лобозов. — Не знаю, как и сказать. Навел я кое-какие справки. Понимаешь, нельзя было летчику идти в этот полет, не мог он вести самолет в ночных условиях. Говорят, у него была куриная слепота... А предупредить об этом стеснялся. Вот и достеснялся! Себя угробил и вас чуть рядом с собой не положил! ..
— Откуда тебе это известно, о слепоте? — пресекающимся от волнения голосом спросил Грималовский, неожиданно вспоминая: «Вот почему он так робко выруливал на взлетную полосу».
— Поговаривают, — Лобозов пожал плечами. — Ты уж меня извини, но просто [18] злость берет. Какого рожна, зачем тебе нужно было лететь с ним? Я — твой летчик! Я — а не он! Запомни — я! Дикая нелепость ...
— Так сложилась обстановка. Его штурмана не оказалось на месте.
— Не оказалось! Не оказалось! — Лобозов бухнул с досады кулаком по тумбочке, разметая яблоки.
— Спасибо за гостинец, — сказала появившаяся в палате медсестра, подняв откатившееся яблоко. — Но буянить в палате тяжелобольных ни к чему.
— О, какая сердитая сестричка, — буркнул летчик и, смутившись, добавил: — Мне пора. Скоро лететь. Жди. Будет возможность, заявлюсь снова.
Это было где-то в середине августа 1941 года, в тяжкие дни отступления. Люди забывали о сне и отдыхе. Едва самолеты, прибывшие с задания, приземлялись на аэродромах, оружейники вновь подвешивали бомбы, заправляли в пулеметы патронные ленты, а летчики торопливо черпали из котелков обжигающую кашу и, который уже раз за день, снова готовились к старту.
Дни летели стремительные и огневые. Экипаж Лобозова совершал вылет за вылетом. Комбинезоны летчиков пропахли порохом и потом. [19]
Враг рвался к Одессе, всеми силами стараясь захватить ее, но город мужественно оборонялся. Гремели кровопролитные бои. Грималовский и его товарищи помогали героическим защитникам Одессы.
Еще не рассвело, а на взлетной полосе уже клокотала жизнь. Техники осматривали самолеты, оружейники сосредоточенно и осторожно прикрепляли к замкам держателей сигарообразные бомбы.
Но вот прозвучала команда: «От винтов!», и сонную тишину смел рев моторов. Звено бомбардировщиков покинуло летное поле и взяло курс на село Фриденталь, что под Одессой, где по данным разведки размещались готовые к наступлению вражеские войска.
Набрав высоту, Лобозов, чтобы снять нервное напряжение, шутливо скомандовал:
— А теперь песню.
Грималовский поплотнее прижал ладонями шлемофон, догадываясь, что сейчас зазвучит его любимая мелодия.
Повезло им на стрелка-радиста. Варгасов оказался не только мастером своего дела, но и превосходным певцом. Его песни, душевные, с лирической грустинкой были всегда желанны. И даже хрипотца ларингофона не могла лишить их выплескивающей через край взволнованности, и весь экипаж мысленно вторил им:
Любимый город в синей дымке тает
Знакомый дом, зеленый сад
И нежный взгляд. [20]
У Грималовского на какой-то миг защемило сердце. Вспомнилась родная деревушка Панчево, согбенный годами седоволосый старик возле раскидистой груши, всматривающийся в небо из-под козырька ладони и шепчущий сухими губами: «Сынку мой, сынку. Дэ ты литаешь?» От отца давно не было вестей. Да их и не могло быть — в родных местах хозяйничали враги.
— Хорошо поет парень. До слезы продирает, — вернул Грималовского к действительности Лобозов, — настоящий артист.
— Такое исполнение, — добавил штурман, — достойно рецензии.
— Ваши аплодисменты переходят в авиацию, — откликнулся Толик.
— Хватит шутить, — перебил его летчик. — Следи за воздухом. Скоро Одесса. Цель близка.
С двухкилометровой высоты Одесса напоминала игрушечный макет: спичками выделялись заводские трубы, в порту застыли будто на мертвом приколе кораблики; свой вечный бег к воде вела ребристая потемкинская лестница.
Под крылом самолета показалось село Фриденталь. Бомболюки «Пе-2» открыты. Небольшой поворот вправо — вражеские танки на прицеле.
— Получайте гостинцы!
Томительные мгновения ожидания. Пестрые вспышки разрывов охватили фашистские [21] бронемашины. Долгий красочный фейерверк разразился в кустарнике, скрывающем танковую часть врага.
— А теперь слегка поутюжим их. — Лобозов повел звено «петляковых» к земле. На бреющем полете пронеслись бомбардировщики над головами гитлеровцев. Нити трассирующих пуль будто выткали кружева на автомашинах, повозках, бронетранспортерах. Впереди мелькнула машина с антеннами, плохо замаскированная зелеными ветками.
— Узел связи, — подсказал Грималовский.
— Сейчас достанем.
Но лобозовский пулемет смолк на самой торжественной ноте.
— Боекомплекту — амба. Поехали домой, — Лобозов потянул на себя штурвал, набирая высоту.
— Толик, песню.
Но радист отчего-то молчал, не реагируя на вызов.
— Варгасов, что с тобой? — хрипло крикнул Грималовский, боясь услышать в ответ лишь сухие потрескивания электрических разрядов.
— Я ранен.
— И молчал? — взорвался Лобозов.
Он заерзал в кресле, взглянул на штурмана, словно выспрашивая решение. И уловив его в глазах друга, взялся за сектор газа — скорость возросла.
— Давай курс на ближайший аэродром. [22]
... Внизу выплыл Джанкой. Лобозов вел машину по кругу с выпущенными шасси, прикидывая, как бы помягче посадить самолет. Грималовский одну за другой послал в воздух несколько красных ракет, сигналя о бедствии.
«Пешка» пошла вниз и у самого посадочного знака коснулась колесами летного поля. Даже здесь, когда помощь близка, Лобозов расчетливо экономил время: не закончив пробег на посадочной полосе, он повернул машину влево, увеличил обороты моторов и понесся к месту старта. Это было явным нарушением правил аэродромной службы. Навстречу «Пе-2» выбежал руководитель полетов, поднял вверх скрещенные красные флажки — стой! Резко нажав на тормоза, летчик выключил моторы. Спрыгнув на землю, Грималовский метнулся к хвосту бомбардировщика.
Следом за ним к кабине стрелка-радиста подбежал Лобозов. Опираясь затылком на пулемет, Варгасов незрячими глазами смотрел вверх. На левой стороне груди были скрещены его руки, и сквозь пальцы сочилась кровь...
Двери операционной отворились. Медсестра выкатила коляску с Варгасовым. Его по-ребячьи, припухшие губы пересохли. Видимо, операция далась нелегко.
— Ну, как? — бросились летчики к девушке. Но вместо нее ответил Варгасов. [23]
— Порядок ... Еще полетаем ... На Берлин ...
— Тише, — вмешалась медсестра и обернулась к летчикам. — Не растравляйте его. Послеоперационный период — это серьезно. Ему отдыхать надо.
— Пойдем к хирургу, — решительно заявил Лобозов, когда коляска с другом скрылась за поворотом коридора.
Врач стоял посреди операционной, срывая с рук неподатливые резиновые перчатки. Он не стал дожидаться расспросов.
— Счастливчик ваш друг, ничего не скажешь. Пуля прошла навылет в пяти миллиметрах от сердца. Еще немного — и поминай как звали. А так, месячишко на койке — и опять в небо.
Сидя в самолете, Лобозов медлил со взлетом, словно обдумывая трудную задачу. В кабине было неуютно и непривычно тесно.
Грималовский до сих пор как бы ощущал на себе настойчивый взгляд радиста, а наушники шлемофона будто доносили до него подавленный голос Варгасова: «Куда же вы, ребята?»
— Слышь-ка, Вася, — не выдержал он. — Теперь Толику усиленное питание требуется — сколько крови потерял.
— Врачи это не хуже нашего знают.
— Какая там еда, суп-каша. Отвезем ему [24] на всякий случай бортовой энзэ. Все-таки шоколад, сгущенка, печенье.
— Дело говоришь, — обрадовался летчик. — К тому же, может, удастся повидать его.
На аэродромной эмке они вновь прибыли в госпиталь, не замеченные медперсоналом, пробрались к палате друга. Заглянули в нее сквозь замочную скважину: Варгасов лежал на взбитых подушках, на тумбочке, у изголовья, стояла ваза с цветами. Вокруг раненого суетились девчата в белоснежных одеяниях.
«А хирург прав, — подумалось Грималов-скому. — Скучать ему не дают».
Летчики ввалились в комнату, пряча смущение в широких улыбках.
— Батюшки мои! — всплеснула руками нянечка. — Без халатов... Кто разрешил?
— Хирург, — нашелся Лобозов, заметивший, пока шел по коридору, на дверях светящуюся табличку: «Тише. Идет операция».
— Ах, хирург, — зарумянилась женщина. — Сейчас принесу халаты.
Облачившись в халаты, летчики принялись выгружать принесенные запасы.
— Постойте, — вмешался Варгасов, — это ведь бортпаек, энзэ.
— Был энзэ, а теперь дэпэ. Надеюсь, ясно? — пробасил Лобозов. — И не возражать. Лучше расскажи, как себя чувствуешь, а то у нас считанные минуты. Долго ли собираешься оставлять экипаж вдовым?
Варгасов, покусывая губы, молчал, словно [25] собираясь с силами. Запинаясь, морщась от боли, он коротко ответил:
— Братцы, чистили сейчас мне грудь наподобие того, как я — пулемет. Приятного мало... — он помедлил. — Так что будьте внимательны, не подставляйте себя под пули...
А время неумолимо бежало вперед, потикивая секундной стрелкой: «по-ра, по-ра».
— Пока, дружище, — сказал, поднимаясь со стула, Грималовский. — Держись, еще полетаем на Берлин. Обязательно полетаем.
— Не подставляйте себя под пули, — повторил им на прощание Варгасов ...
С тех пор прошло около двух лет, но Дмитрий как сейчас видит бледное лицо друга, слышит его слабый голос. Штурман слегка улыбнулся, вспомнив напутствие Варгасова. Потом подумал с тоской: «Как ни досадно, на этот раз я загремел сюда не из-за пуль».
Грималовский взялся за запястье правой руки и крепко сжал ее пальцами, но не почувствовал боли. Он бы многое отдал, лишь бы уловить хоть слабые, неприметные признаки жизни в омертвевшей кисти.
Моряк Сергей перегнулся к нему и шепотом спросил:
— О чем ты?
— Ни о чем. Просто задумался. — Не полощи языком, как вымпелом, — задумался. Ты плел что-то насчет Берлина. «Полетим на Берлин». Чтоб мне в жизни не швартоваться! [26]
— Показалось.
— Когда кажется, тогда крестятся. А я самолично слышал.
— Не дают спать! — раздался недовольный голос. — Ночь, а им покою нет. Дрыхните, черти!
Моряк недовольно натянул до ушей одеяло. И удивительно, через минуту уже мерно посапывал.
А Грималовский долго не мог заснуть.
Память ворошила все то, что было с ним за эти два военных года.
Ему казалось странным, что он почти не вспоминает свою прошлую, довоенную жизнь, а постоянно думает о событиях, связанных с войной. Это были и бесконечные вылеты, и короткие минуты отдыха, и сводки Совинформбюро, которые слушали, затаив дыхание. Долгое время он твердо верил, что его не могут ни ранить, ни убить. Что он и его товарищи пройдут сквозь войну. Но случилось иначе. И началось все с ранения Варгасова...
За пологом палатки густели сумерки, окрашивая пространство аэродрома сажей.
Вдруг в темени появился узкий белый тоннель — луч фонаря. Он неслышно крался по неровностям почвы, перепрыгивая через кочки, пока не уткнулся в купол матерчатого домика.
— Товарищ старший лейтенант, — доложил [27] посыльный, — командир эскадрильи вызывает летный состав.
... Капитан Морковкин встретил летчиков на КП. На усталом лице командира эскадрильи залегли глубокие морщины — следы бессонных ночей. Подойдя к оперативной карте, он сообщил, что, по сведениям разведки, враги, собираются штурмовать Одессу со стороны Беляевки, куда стягиваются силы противника.
— Ваша задача, — в голосе Морковкина появились металлические командирские нотки, — в момент высадки немцев на железнодорожной станции Беляевка нанести бомбовой удар по эшелону. Полетите четверкой. Ведущий — старший лейтенант Лобозов.
Восходящее солнце встретило летчиков в полете. В плотном строю неслись «петля-ковы» над ревущим, словно озлобленным ветрами, Черным морем.
Грималовский оглянулся на ведомых. «Сосед» справа, штурман Джебодари, понимающе кивнул головой и показал большой палец левой руки, что означает: идем отлично.
— Не рано ли радоваться? — засомневался Грималовский. И, как будто уловив его мысли, из-за облаков вынырнули «мессеры».
— Сомкнуться плотнее, — просигналил ведомым Лобозов. Он хорошо изучил приемы гитлеровских асов еще несколько лет [28] назад в голубом небе Испании, когда летал в одном экипаже с прославленным советским летчиком Николаем Остряковым. О былых боях напоминали два ордена Красного Знамени, неизменно украшающие грудь Лобозова.
Немецкие истребители яростно набросились на краснозвездную четверку, особое «внимание» уделяя ведущему самолету, видимо, предполагая, что сбив его, рассеют и поодиночке уничтожат остальные.
Грималовский и стрелок-радист Лотов, временно заменяющий Варгасова, короткими очередями отражали натиск «мессершмиттов». Один из них очутился в полста метрах от левого ведомого. Летчик Большаков нажал гашетку носовых пулеметов, и вражеский истребитель, оставляя шлейф дыма, устремился к земле.
Но напряжение не ослабело от победы: достаточно было осколку или пуле угодить в подвешенную бомбу любого самолета, как вся группа, словно наскочив на мину страшной разрушительной силы, взорвется на собственном боезапасе.
На подходе к Беляевке враги встретили четверку «Пе-2» зенитным огнем. Серые комки разрывов появлялись по курсу, сзади и сбоку. Боясь нарваться на снаряды своих батарей, «мессеры» отвалили в сторону.
— Эшелон на прицеле, — доложил Грималовский.
И тотчас бомбы стремительно посыпались [29] на станцию. Над привокзальными строениями вспухло черное облако, закрывающее железнодорожные пути и разбрасываемые взрывной волной вагоны с гитлеровцами, совершившими в Беляевке свой последний привал. И тут наперерез четверке Лобозова ринулось несколько вражеских самолетов.
Бомбардировщики развернулись на море и на форсированной скорости уходили от преследующих их истребителей. И тут Грималовский почувствовал, как мощная струя воздуха бьет в лицо. Кабина была пробита осколками, на приборной доске алела кровь.
— Вася, ранен?
— Зацепило, Димок. Но ничего, дотянем.
— Садись в Одессе. До Крыма далеко.
— Попробую, — глаза летчика были воспалены, лицо напряжено. — Дотянем, Димок. Дотянем ... — шептал он. Но Грималовский уже не слышал его — он внезапно почувствовал, что правый унт потяжелел и стал липким.
«Ранен, — подумал штурман. — А боли нет. Что за чертовщина!»
На последних метрах пробега по одесскому аэродрому Лобозов потерял сознание. Неуправляемый самолет стремительно несся к противотанковому рву. Грималовский не успел даже осознать принятого решения. Левой ногой он резко нажал на неубранный с педали унт Лобозова. «Пешка» резко развернулась и, заскользив вдоль рва, замерла. [30]
С аэродрома летчики были доставлены прямо на операционный стол госпиталя.
Когда Лобозов очнулся от наркоза, первым, кого он увидел, был капитан Иващенко, хорошо известный в полку, не по годам серьезный и задумчивый летчик.
— Что, орел, не признал своих? — спросил капитан.
— Решил — приснилось.
— Сон в руку. Кончай, ребята, грустить. Сегодня будете в Крыму, как курортники. Командир полка приказал перебросить вас на аэродром Курман-Камельчи.
— Шутишь? — не веря, спросил Грималовский.
— Какие тут шутки. Собирайтесь. На носилках их вынесли на улицу. Вскоре вынырнул из-за угла санитарный фургон. Шофер немного запоздал — с утра перевозил ребятишек из детсада на пароход, готовившийся к рейсу на «Большую землю».
Дорога на аэродром лежала через весь город. Грималовский с болью вглядывался в дымящиеся развалины, в изрытые воронками скверы.
Но Одесса жила. Она покрывалась каменными баррикадами, противотанковыми надолбами, облачалась в маскировочные сети, превращаясь в крепость. На афишных тумбах было расклеено воззвание:
«К гражданам города Одессы!
Товарищи! Враг стоит у ворот Одессы — одного из жизненных центров нашей Родины. В опасности наш родной солнечный город. В опасности все то, что создано в нем [31] руками трудящихся. В опасности жизнь наших детей, жен, матерей. Нас, свободолюбивых граждан, фашистские головорезы хотят превратить в рабов. Пришло время, когда каждый из нас обязан встать на защиту родного города. Забыть все личное, отдать все силы на защиту родного города — долг каждого гражданина».
Не успел самолет приземлиться, как на рулежку выскочила присланная из госпиталя машина, которая доставила раненых в Симферополь.
Во время поездки по тряской дороге рана разболелась с новой силой. Усилием воли Грималовский пытался сдержать себя, не стонать. Но воля была не беспредельна.
— Вспрысните ему пантопон.
— Скальпель.
— Теперь бинтуйте.
До него доносились отрывистые фразы, суть которых оставалась где-то за пределами сознания.
Началась госпитальная жизнь: со строгим режимом, регулярными перевязками, обходами врачей и томительными бессонными ночами.
«Буду ли летать?» — неотрывно преследовала Грималовского тревожная мысль. И только теперь он понял, что подразумевал Варгасов под словами «полетим на Берлин». В них заключалась вера в жизнь, в то, что [32] всем смертям назло они встретят конец войны. Ведь что может быть горше гибели в сорок первом, когда до победы еще далеко, когда в планшетках полетные карты родной земли?
И, словно улавливая его думы, Лобозов сказал:
— Эх, Толика бы сюда, певуна нашего. А то манометр оптимизма, Димок, на нуле.
Нежданно-негаданно к летчикам заявился комиссар эскадрильи Свинагиев.
— Духом не падаете?
— Духом? — переспросил Лобозов. И вдруг без передышки, словно боясь, что его остановят, зачастил:
— Товарищ комиссар, помогите собрать весь экипаж. Привезите сюда стрелка-радиста Варгасова. Вместе воевали, вместе и лечиться будем.
— Вместе оно веселее, — согласился Свинагиев. — Добро. Будет ваш солист доставлен в целости и сохранности.
И действительно, через несколько дней в симферопольский госпиталь прибыл Варгасов.
Но наговориться друзья не успели: пришел приказ об эвакуации. Все раненые через Феодосию были отправлены в Керчь, а оттуда пароходом в Ростов-на-Дону. Но в это время немецкие войска захватили Харьков и повернули на Ростов ... [33]
Теплушки санитарного состава повезли бойцов в Грозный.
... Санитарный поезд остановился в Батайске. Легкораненые высыпали на перрон. Вдыхая свежий воздух, устремились под раскидистые тенистые ветви пристанционного парка.
Внезапно тоскливо завыла сирена.
— Воздух! Воздух!
«Юнкерсы» выскочили из облаков и, натужно жужжа, закружили над вокзалом.
Варгасов рванулся было к двери вагона.
— Спокойнее, Толя, — остановил его Лобозов, — не торопись. А как же Дима?
Грималовский, пытаясь не выдать внутреннего волнения, просил:
— Бегите, ребята. Чего там. Я как-нибудь здесь пережду.
Его нога была в гипсе, а на костылях далеко не уковыляешь. Но хладнокровие на войне столь же заразительно, как и паника. Все они остались в вагоне. Над головой нарастал вой фугасок, бомбы рвались на путях.
И штурман ловил себя на мысли: «На фронте остался жив. Неужто здесь, в тылу, придется смерть принять? Нет, такого быть не должно. Слишком это жестоко». И встретившись взглядом с друзьями, он понял, что и они думали о том же. И тогда, свирепея от собственной немощи и малодушия, он закричал лобозовское: «Песню!» И Варгасов, скрестив руки на груди, непроизвольно прикрывая недавнюю рану, запел, и Грималовский [34] с Лобозовым подхватили родной сердцу мотив:
Любимый город в синей дымке тает
Знакомый дом, зеленый сад
И нежный взгляд...
Они будто растворились в громе мелодии, потерявшей лирическую задушевность, но обретшей напор штурмующих батарей. А когда песня кончилась, с недоумением прислушались к непонятной тишине — что это? Оглохли от разрывов? Или бомбардировщики убрались восвояси?
За чудом уцелевшим окном была страшная картина: мертвые люди, разнесенные в щепы вагоны на соседних путях, с корнями вырванные деревья. И взгляд, обозревающий панораму разрухи, вдруг выделил согнутую фигуру женщины, причитающей над убитым ребенком. Осколок поразил мальчика в висок, и кровь, струйками стекающая на рельсы, перемешивалась с опаленной травой. Грималовский и его друзья долго не могли забыть этого жуткого зрелища. Прибыв в Грозный, летчики вскоре подали рапорт об отправке в часть.
К Грималовскому, недавно оставившему костыли, врачи были неумолимы. Все твердили о продолжительном лечении и советовали пока не вспоминать о фронте. А друзей его готовили к выписке. И тогда, негодуя на медперсонал, он заявил, что сбежит из этого плена.
Не выдержав «психической» атаки летчика, главврач сказал:
— Пиши расписку, что за дальнейший [35] исход здоровья несешь личную ответственность.
— Есть писать расписку, — отчеканил он и радостно взялся за перо.
Не оградила, видать, эта расписка от вражеских пуль и осколков. Спустя два года — снова госпиталь, снова операционная. На этот раз — хирурга профессора Чековани.
Кавказское солнце щедро заливало лучами окна тбилисского госпиталя.
В палату Грималовского ввалился Варгасов.
— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ капитан, — шутливо отрапортовал он. — Если желаете, выступлю с концертом. — И, посерьезнев, спросил: — Солдатский телеграф донес, будто тебе сам профессор Чековани операцию сделал? Ну как? Ребята волнуются.
— Сам видишь. Рука по-прежнему висит, как плеть.
— Эх, дела-передряги, — промолвил радист. — Лобозов географию изучает — бился в Испании, бомбил Румынию, а ты — хирургию. Скоро сам эскулапом станешь.
— Что поделать, — огорченно отозвался штурман. — Душа наизнанку вывернута. Такая глупая история — руку потерять... Если бы в бою ...
— Не хандри, парень, — вмешался моряк Сергей. — Бывает и хуже. Ты еще вернешься в строй... [36]
— Когда еще это будет? — тяжело вздохнул Грималовский. — Эх, скорей бы в часть, к ребятам. Соскучился. Прямо не знаю, что делать. Время тащится еле-еле. Еще месяца два валяться на койке.
— Займись чем-нибудь.
— Чем?
— Хотя бы сочинением мемуаров, — рассмеялся Варгасов. — А что, самое милое дело. Ты уже в таких передрягах побывал ... Рассказать — не поверят. Пиши, пока свежо в памяти: о Севастопольской битве, ночных разведках, потопленных транспортах.
— Во-во, — вставил моряк. — Занятие подходящее. Да и соседям приятственное. Обязуюсь быть первым читателем.
— Брось свои шутки, — оборвал его штурман. — Левой немного напишешь. Письма и те через силу пишу. Не тянет меня к этому. Все мысли там — на аэродроме.
— Вот язык! — опять не утерпел Сергей. — Ты ж по ночам все байками разговариваешь. Будто не слышал. Все тебе грезятся какие-то ангары, капониры, пулеметные очереди, торпедные атаки. Бредишь? Ерунда! Просто душа требует, чтоб поделился с кем-то воспоминаниями. Больно они переполняют тебя, спать не дают.
«А вполне возможно, что он прав, — думал Грималовский после ухода радиста. — Столько всего накопилось. На целый роман хватит. Много ли напишешь левой рукой? [37]
Одни каракули выйдут. А впрочем, ее надо разрабатывать — она теперь кормилица. Стоит попробовать. Но с чего начать? Пожалуй, с предпоследнего полета, когда с Мординым ходил на разведку. Подробности еще свежи в памяти».
Он вытащил из тумбочки штурманский блокнот с вложенным в него карандашом, положил перед собой на одеяло и неумелыми пальцами левой руки вывел:
НА ВОЗДУШНОЙ РАЗВЕДКЕ
... На командном пункте полка царило обычное, характерное для фронта оживление. Приходили и уходили экипажи, сновали посыльные, радист настойчиво вызывал затерявшуюся в эфире «Чайку». Полковник Рождественский сосредоточенно рассматривал карту, постукивая по столу пальцами, и заметил нас лишь тогда, когда мы стали докладывать о прибытии.
— Задание трудное и весьма ответственное, — сказал он, придвинув к нам карту. — Пойдете на разведку крымских аэродромов Сарабуз и Саки. Визуальным наблюдением и аэрофотосъемкой установите количество и типы самолетов противника. Учтите, аэродромы прикрываются истребителями. Придется нелегко, но я на вас надеюсь.
От командира мы двинулись прямиком на стоянку, взялись за подготовку к полету. Занятие привычное: летчик Мордин проверяет управление «бостона», стрелок-радист возится с пулеметом, а — с фотоаппаратурой. [38]
В назначенный час поднимаемся в воздух. Летим на малой высоте. Под нами — море. Водная гладь ярко освещена солнцем.
Приближаемся к Крыму. Его южные берега вырисовываются на горизонте узкой каймой, которая все заметнее растет, ширится. Когда под плоскостями проплыла Ялта, стрелка высотомера показывала 5000 метров. До цели остались считанные минуты.
Вот и Сарабуз. Чтобы лучше разглядеть объекты разведки и не дать врагу вести прицельный огонь, заходим со стороны солнца. За несколько километров от аэродрома нас начинают обстреливать зенитные батареи. Мордин выводит самолет на боевой курс. Включаю фотоаппараты и передаю по ларингофону:
— Так держать, снимаю.
Мордин выдерживает машину в прямолинейном полете. Но проходит несколько секунд, и самолет заметно стал сползать с курса. «Объектив может не захватить весь аэродром, — проносится в уме, — а на повторную фотосъемку рассчитывать не приходится». Даю команду:
— Пять вправо.
Но «бостон» продолжает сползать с курса. Значит, летчик не слышит меня. Вызываю радиста и стрелка, но ответа нет. Очевидно, осколками во время обстрела перебило проводку внутренней связи. Остается только одно — объясняться жестами.
Внезапно прекращают огонь зенитки — признак появления истребителей. С аэродрома, [39] оставляя за собой густые хвосты пыли, взмывает четверка «мессершмиттов». Мордин их не видит, наш самолет продолжает полет по прямой. Как ни обидно, но у меня нет иного выхода и приходится ждать, пока летчик обернется ко мне. Кажется, время остановилось. Бросаю взгляд на часы: секунда, вторая, третья ... Наконец-то! Спокойный взгляд Мордина скользнул по мне, и я тотчас просигналил ему об опасности, показав четыре пальца на левой руке. Летчик понял смысл несложного кода и утвердительно кивнул головой. Не сворачивая с курса, он выжимает из моторов предельную скорость. Выскакиваем над аэродромом Саки с длинными бетонированными взлетно-посадочными и рулевыми дорожками, на которых стоит множество разнотипных самолетов. Включаю аэрофотоаппараты.
Летим над целью, а зенитки почему-то молчат. Это не к добру. Осматриваюсь. Сзади, парами справа и слева нас атакует квартет истребителей. Заняв исходную позицию, они открывают огонь. Наши стрелки не отвечают. Что с ними?
Положение становится критическим. Не опасаясь ответного удара, «мессеры» теперь могут подойти вплотную и безнаказанно нас расстрелять. В бессильной ярости сжимаю кулаки. Всматриваюсь вниз. Далеко, над самой водой, виднеется сплошная пелена облачности. Поворачиваюсь к Мордину. Резким движением руки показываю ему: «пошел вниз». Мгновение, и выходим в пике. В моей кабине поднялась пыль, засвистело [40] в ушах. В пылу боя я не заметил, как осколками посекло «штурманскую рубку», и теперь встречная струя воздуха бешено рвет все, разбрасывая незакрепленные предметы.
Бомбардировщик пикирует так стремительно, что стрелка указателя скорости давно проскочила красную черту. А мы еще не оторвались от истребителей. Но вот наконец кромка облаков. Они сразу со всех сторон окутывают самолет молочной пеленой, скрывают от преследователей.
Неудачи по-прежнему охотятся за нами. Стал сдавать правый мотор, поврежденный, видимо, пулеметной очередью. Продолжаем полет на одном. Отчетливо сознаю, какое мужество надо проявить Мордину чтобы, не имея запаса высоты, уверенно вести тяжелый бомбардировщик.
Решаем выходить к своему аэродрому кратчайшим путем: от Евпатории через Крымскую степь в Азовское море, а там до Кубани, как говорится, рукой подать. Но не прошло и пяти минут, как кончились облака. А в чистом небе нас подстерегает все та же четверка истребителей. Они снова бросаются в атаку. Ничего не оставалось, как крутым разворотом вновь ввести самолет в спасительную облачность.
Что делать? Самый удобный путь домой отрезан. Жестами договариваемся с Мординым возвращаться морем в обход крымских берегов.
Ложимся на курс сто девяносто градусов. Летчик постепенно переводит самолет в набор высоты. Единственный мотор работает [41] с перебоями, кашляя, как туберкулезник. Одно утешение — истребители потеряли нас из виду.
Мне приходится трудновато: вихрем при пикировании из кабины унесло прокладочный инструмент, порвало в клочки карту. А до своего аэродрома — сотни километров».
— Покажи, что насочинял, — заговорил Сергей, как только Грималовский, удовлетворенно вздохнув, отодвинул от себя блокнот. Оказывается, матрос, уже давно следил за его работой. Грималовский поспешно прикрыл написанное ладонью.
— Парень, так просто не отделаешься, — не отставал Сергей. — Читателю доверять надо. К тому же, пока ты писал, я прочел весь эпизод.
— Да ну тебя, — отбивался летчик от навязчивого матроса. — Я просто руку разрабатываю. Теперь от нее зависит вся будущая прокладка моего курса...