Наши университеты

Должность инструктора, ведающего низовой красноармейской печатью, не давала мне возможности для частых встреч с начальником Политуправления РККА. Но Я. Б. Гамарник все же находил время для делового контакта со всеми сотрудниками — независимо от их положения и выполняемых обязанностей. Любой инструктор или инспектор, не говоря уже о начальнике отдела, мог всегда к нему обратиться.

Первый мой разговор с Яном Борисовичем был летом 1931 года, перед поездкой группы работников Политуправления в Белоруссию на маневры войск. За два дня до отъезда он вызвал к себе всех командируемых, приветливо встретил нас в кабинете, поздоровался с каждым. Когда я назвал свою фамилию и должность, Гамарник осведомился, откуда я прибыл и как осваиваюсь с новым делом. После моего короткого ответа он сказал:

— Надеюсь, вы даете низовой печати не только директивы, а и хорошие практические советы?

Беседа длилась недолго, не более часа, но дала нам полное представление о задачах политической работы на маневрах и нашей роли как посредников.

— Постарайтесь окунуться в самую гущу масс, — высказал он пожелание. — Хорошо бы всесторонне изучить политическую работу в роте в течение хотя бы одних суток.

И вот начались маневры. Руководил ими командующий войсками Белорусского военного округа И. П. Уборевич. Мне выпала роль главного посредника по печати. Еще в начале учений руководитель нашей группы И. Ф. Немерзелли спросил:

— Помните мысль Яна Борисовича о желательности изучить работу в роте? Возьмите-ка это на себя.

Мне, как журналисту, такое поручение оказалось по душе. Не теряя времени, я отправился в роту одного [158] из полков, которому предстоял сложный маневр. Пробыл там сутки. Прошел около сорока километров, наступал, отходил вместе с ротой, помогал выпускать под копирку боевые листки, только что входившие в практику. Впечатления обо всем этом настолько захватили меня, что, возвратившись в свою палатку и не ложась спать, я написал очерк, отослал в газету «Красная звезда», где его в те же дни и опубликовали.

Маневры закончились. Ян Борисович снова собрал всех, кто участвовал в учениях как в Белорусском, так и в других военных округах. Докладывали каждый по своему кругу вопросов. Дошла очередь и до меня. Я доложил о печати, упомянул об издании боевых листков в роте. Гамарник заинтересовался и попросил рассказать подробнее. Выслушав мое сообщение, он поручил начальнику сектора печати М. М. Субоцкому продумать, как облегчить выпуск ротной газеты под копирку. Это указание имело благоприятные последствия. Нам удалось разработать удобный планшет, предложить тип ротной многотиражки, который быстро завоевал признание в армии.

Затем в руках Яна Борисовича появился помер «Красной звезды» с очерком о политработе в роте.

— Это вы написали? — спросил он, — Откуда получили фактический материал?

— Решили по вашему совету, — ответил за меня Немерзелли, — провести с ротой весь ее тактический маневр. Это сделал автор очерка.

— Мы чаще должны бывать в роте, тут польза обоюдная: и для нас, и для частей, — отметил Гамарник.

Подводя итоги совещания, начальник ПУ РККА поручил своему заместителю А. С. Булину создать авторский коллектив и подготовить сборник об опыте политической работы на маневрах. Сборник в короткий срок был написан и издан.

Я участвовал в нескольких групповых поездках в войска. И каждый раз Гамарник инструктировал нас, снова и снова рекомендуя глубоко вникать в политработу, помогать ее проведению в ротах. После одного из таких инструктажей я повторил опыт, приобретенный мною на маневрах, и занялся изучением комсомольских дел в подразделении. Очерк об этом тоже напечатала «Красная звезда».

Надо сказать, что инструктажи и итоговые совещания, [159] которые проводил Гамарник с работниками Политуправления в связи с выездами в войска, для всех пас были настоящим университетом.

Будучи сам человеком творческим и эрудированным, Ян Борисович проявлял большую заботу о том, чтобы к военно-патриотическому воспитанию народа активно привлекалась творческая интеллигенция — писатели, журналисты, деятели кино, театра, музыки, изобразительного искусства. Он всячески содействовал работе Литературного объединения Красной Армии и Флота (ЛОКАФ), куда входили как широко известные писатели, так и начинающие, из числа бойцов и командиров. Интересовался писательскими совещаниями по вопросам оборонной литературы, планами издания художественных произведений на военные темы. Именно ему принадлежала инициатива пригласить группу писателей на войсковые маневры 1931 года. Хорошо помню, как в район Белорусских учений приехали Илья Ильф и Евгений Петров. Для них это было первым и плодотворным знакомством с жизнью Красной Армии. Опубликованные ими очерки об армейской жизни привлекли читателей. В войсках при активном участии литераторов-профессионалов проводились творческие конференции красноармейских авторов. Я был свидетелем, как деятельно помогал Владимир Ставский поэтам Московского военного округа в подготовке их первой коллективной книжки.

Особо хочется отметить, что Политуправление Красной Армии и его руководитель много полезного сделали для советской журналистики, помогая ей осваивать оборонно-патриотическую тематику. Все предложения сектора печати на этот счет находили неизменную поддержку. Специальные семинары при Доме печати (позднее — Центральный Дом журналиста), доклады и лекции видных военных деятелей, поездки корреспондентов в воинские части, месячные курсы при Военно-политической академии и другие мероприятия позволяли редакциям газет и журналов быть в курсе важнейших проблем военного строительства, развивали у них вкус и навыки творчески освещать армейскую, флотскую жизнь. Помощь партийной и советской прессе носила и непосредственный характер. Мы издавали для нее бюллетень с материалами на военные темы, публиковали соответствующие статьи в ежемесячнике «Журналист». [160]

На параде войск Московского гарнизона. Слева направо: С. М. Буденный, Р. П. Эйдеман, Я. Б. Гамарник, С. С. Каменев, К. Е. Ворошилов. 7 ноября 1933 г.

Москва, Большой Ржевский переулок, 11. Здесь жил последние годы Ян Борисович Гамарник, активный участник Великой Октябрьской социалистической революции, советский, партийный и военный деятель. На снимке запечатлен митинг, посвященный открытию на фасаде дома мемориальной доски. 23 марта 1976 г.

Думается, что все это сыграло положительную роль. Многие и многие журналисты партийных и комсомольских изданий, став в годы Великой Отечественной войны фронтовыми корреспондентами, блестяще справились со своим трудным и благородным делом.

Широкое развитие в тридцатые годы получила низовая красноармейская печать. Достаточно указать, что в соединениях, частях и на кораблях выходило свыше двух тысяч многотиражек. Они активно содействовали командирам, полигорганам и партийным организациям в формировании воинских коллективов, пропагандировали передовой опыт обучения и воспитания личного состава. Газеты по существу делались руками самих военнослужащих. Естественно, что редакции красноармейских газет, многочисленный отряд военкоров нуждались в методической помощи. И такая помощь оказывалась. В те годы прочно встал на ноги ежемесячный журнал «Военный корреспондент», была создана библиотечка для работников полковых, бригадных, дивизионных газет, составлялись их тематические обзоры, проведено Всеармейское совещание военкоров, издано наставление о низовой красноармейской печати.

Тут, пожалуй, уместным будет напомнить, что Ян Борисович сам прямым образом причастен к журналистике. Известно, например, что в 1917 году он помогал выпускать киевскую газету «Голос социал-демократа». И пером он владеть умел, в чем нетрудно убедиться, познакомившись с его статьями «25 октября 1917 года» («Коммунист», издававшийся в Киеве, 1920, № 5), «Великие заветы» («Дальневосточный путь», 1925, 21 января), «В тринадцатый год» («Правда», 1930, 23 февраля) и другими публикациями, не говоря уж о знаменитой «Памятке бойца Южной группы», вдохновившей войска на боевой поход, на прорыв из деникинско-петлюровского окружения. А поскольку здесь речь идет о его влиянии на армейскую печать, то уместно сказать, что, занимая посты начальника Политуправления РККА и заместителя наркома, он в течение почти года (с 7 декабря 1929 года по 14 ноября 1930 года) выполнял еще и обязанности ответственного редактора центрального военного органа — «Красной звезды». Это не было формальностью, Ян Борисович действительно по-деловому руководил редакционным [161] коллективом, выступал в газете со статьями на принципиально важные темы.

Бывая в редакции «Красной звезды», я неоднократно становился свидетелем телефонных разговоров ответственного редактора М. М. Ланды и его заместителя П. К. Суслова с Яном Борисовичем, Они часто обращались к нему, и не только по поводу основных газетных материалов, но и по вопросам, поднимаемым в письмах читателей, заметках военкоров. И неизменно получали совет, выраженный в деликатной форме: «Думаю, что следует сделать так», «Да, вопрос заслуживает внимания печати». Руководителям газеты хорошо была знакома и дорога в служебный кабинет Гамарника в наркомате. От него они всегда возвращались с новым зарядом энергии, запасом добрых советов и указаний. Можно сказать, что «Красная звезда» того периода обязана Яну Борисовичу многими интересными и острыми выступлениями, как по военно-политическим вопросам, так и на темы воинского воспитания.

В конце лета 1933 года я задумал поступить в адъюнктуру Военно-политической академии. Написал рапорт по команде. Через несколько дней получаю его с резолюцией Я. Б. Гамарника: «Назначить редактором газеты «Красный воин». Хоть и грустно было отказаться от своей мечты, по решение начальника выше собственных желаний.

В январе 1934 года в Московском военном округе состоялась партийная конференция.

Выступая на конференции, К, Е. Ворошилов поставил перед большевиками МВО задачу добиться, чтобы столичный округ был лучшим, передовым в Красной Армии. Гамарник свою речь посвятил повышению качества политической работы во всех звеньях, особенно в ротах. Говорил он очень убедительно, приводил конкретные примеры, называл части и подразделения, имена командиров и политработников. Видно было, что он хорошо знает положение дел в Московском округе, и его советы, рекомендации, как и указания наркома, воспринимались делегатами с большим удовлетворением,

Удивительный дар притяжения

В октябре 1929 года, в один из первых же дней вступления Я. Б. Гамарника в должность начальника Политуправления РККА, его старший секретарь Наум Осипович Орлов, критически окинув меня взглядом с ног до головы, велел одеться по всей форме и побриться. Я насторожился: чем привлек его внимание рядовой работник сектора печати, почему так придирчиво осматривает? Но, видимо, и сам Орлов знал лишь то, что мне предстоит встреча с товарищем Гамарником. Можно понять, с каким волнением я поспешил домой переодеться, как беспокоился в ожидании вызова.

Ян Борисович вышел навстречу, пожал руку, подвел к креслу. Сам же он сел не за стол, а устроился на подлокотнике соседнего кресла. (Потом я привык к этой манере — непринужденно вести разговор.)

Я почувствовал себя свободнее, но волнение не улеглось, особенно когда Гамарник прямо, без каких-либо предисловий, предложил работать у него секретарем. Признаюсь честно: у меня это не вызвало большого энтузиазма. Была думка поступить на учебу в академию, туда принимали до тридцати трех лет, а мне уже шел тридцать второй.

Гамарник слушал не перебивая. Его суровый, чуть исподлобья взгляд был обращен на меня. Едва я кончил, он встал:

— Да, все правильно. Но не так легко мне сразу найти нужных сотрудников, а вас рекомендовал Якир.

Согласие я дал вовсе не потому, что доводы показались мне убедительными. Просто в силу воинской дисциплины. Имело значение и то, что Гамарник своей откровенностью вызывал уважение. Но я бы покривил душой, если бы стал уверять, будто с первой встречи проникся к нему симпатией и любовью. Более того, меня насторожила [163] его сухая деловитость, немногословность. Выйдя из кабинета, я все еще чувствовал пристальный, сосредоточенный взгляд нового начальника.

Так началась моя работа в секретариате Яна Борисовича. За эти почти восемь лет много пережито, увидено, сделано. Перед моими глазами постоянно был человек, который понимал жизнь как служение делу партии. Для него не существовало иных интересов и желаний, он не знал усталости и работал дни и ночи напролет.

Ян Борисович не принадлежал к числу тех руководителей, которые с первого же своего появления завоевывают подчиненных. Он не расточал улыбок, ему было чуждо похлопывание по плечу. Гамарник был требователен, строг, подчас суров. Но целеустремленность, сдержанная страстность, чувствовавшиеся в каждом шаге, в каждом слове, не могли не действовать на тех, кто работал рядом с ним. Он был демократичен по натуре, у него не возникало надобности держаться запанибрата, чтобы слыть «своим».

Вскоре после прихода в Политуправление Ян Борисович отправился в Украинский военный округ. Адрес выбран не только потому, что этот округ один из важнейших. Там служило немало военачальников — соратников Гамарника по гражданской войне. Сопровождая его в этой поездке, я восхищенно наблюдал, как душевно здоровался он с командующим УкрВО Ионой Эммануиловичем Якиром, с Иваном Наумовичем Дубовым, Ильей Ивановичем Гарькавым и другими командирами, чьи имена широко известны в народе.

В Киеве было созвано совещание начсостава. Выступая на нем, Гамарник искренне, по-товарищески говорил, что вот, мол, «десятилетний отпуск» кончился, он вернулся в Красную Армию, а поскольку за это время был связан с нею периодически, по совместительству с партийной работой, то просит товарищей помочь ему окунуться в гущу армейской жизни. И надо сказать, что командиры и политработники не оставили эти слова без столь же искреннего отклика. Они рассказывали о своих соединениях и частях, делились мыслями и заботами, смело выдвигали предложения.

Побывав затем в нескольких войсковых частях, Гамарник к этим рассказам добавил и личные наблюдения. В Москву он возвращался, уже зная, какими интересами [164] живут войска, каковы их нужды и стремления. Ему не потребовалось много времени, чтобы снова войти в курс военной работы. Не прошло и нескольких месяцев, как Ян Борисович выступил в «Правде» с обстоятельной статьей «В тринадцатый год». Посвящалась она XII годовщине Красной Армии и напечатана была как раз в праздничный день, 23 февраля 1930 года, но не история, не боевое прошлое занимали автора, а самые актуальные, сегодняшние задачи Вооруженных Сил.

Позволю себе привести выдержки из этой статьи.

«Сегодня больше, чем когда бы то ни было, — писал Гамарник, — надо ухватиться за важнейшее звено — за технику. Сегодня сильнее, громче, чем когда бы то ни было, должен звучать лозунг: «Даешь армии мотор, даешь автомобиль, танк, самолет, даешь технику, даешь лучшее, наиболее современное оружие». А от армии больше, чем когда бы то ни было, надо требовать овладения техникой, научиться управлять ею, все выше поднимать техническую культуру бойца, командира и политработника...»

Далее в статье говорилось о необходимости четко, со всей решительностью проводить в жизнь директиву Реввоенсовета об укреплении единоначалия, неуклонно повышать роль политработы: «Надо неустанно разъяснять красноармейцу всю нынешнюю внутреннюю и международную обстановку, то новое, что есть во внутреннем и международном положении. Усилить пролетарское, коммунистическое влияние на красноармейцев, интернационально воспитывать их, воспитывать в духе безграничной преданности пролетарской диктатуре и готовности до конца бороться за дело социализма — эта решающая задача политорганов и парторганизаций приобретает сейчас исключительное значение».

Его всегда заботило важнейшее для Красной Армии — ее высокая боеготовность перед лицом капиталистического окружения Советской страны. И тут это нашло отражение в своеобразной фразе: «Никуда не годится тот политработник, тот командир, который не понимает или даже на одну минуту забывает, что основное, главное, решающее для армии всегда, а сейчас особенно, — это боевая подготовка».

Помню, как Ян Борисович работал над статьей, как снова и снова переписывал, правил странички, которые я приносил от машинистки. В эти дни, как и обычно, он [165] был крайне занят, но когда кто-то из сотрудников неуверенно сказал: мол, пусть в секторе печати подработают, там есть опытные журналисты, Гамарник сурово глянул на советчика и продолжал сам шлифовать текст.

В мае 1931 года состоялось Всеармейское совещание секретарей партийных ячеек. Основной доклад делал Ян Борисович. Особое внимание он обращал на умение партийных ячеек конкретно, по-деловому, вплотную заниматься вопросами боевой подготовки и овладения боевой техникой, примерности коммунистов и комсомольцев во всей военной службе. Он прямо говорил, что тот, кто не подает примера образцовой дисциплины, недостоин высокого звания члена партии и Ленинского комсомола. Главным тезисом доклада было: решительно улучшить всю партийно-политическую работу, подчинить ее содержание, формы и методы новым сложным требованиям, выдвигаемым перед армией в связи с ее техническим оснащением и огромным политическим и культурным ростом приходящих в казарму бойцов.

Слушавшие Яна Борисовича могли подумать: как легко даются ему доклады — говорит свободно, не заглядывая ни в какие конспекты, будто беседует. Да, это так. Но готовился он к выступлению всегда тщательно, изучал много различных материалов, советовался с товарищами. И если говорил легко и свободно, то это было результатом всесторонней подготовки, долгих размышлений.

При всей своей внешней сдержанности, даже суровости, Ян Борисович был удивительно добрым, сердечным человеком. И чем ближе люди узнавали его, тем больше в этом убеждались. Всех нас восхищало его умение дружить, дорожить дружбой, проносить ее сквозь годы. Товарищеская близость, завязавшаяся в пору гражданской войны, до последних дней жизни связывала его с Ионой Эммануиловичем Якиром, Василием Николаевичем Левичевым, Иваном Наумовичем Дубовым, Василием Константиновичем Блюхером, Гайком Александровичем Осепяном, Лаврентием Иосифовичем Картвелишвили. Когда бы и по какому поводу ни приехал кто-нибудь из них в Москву, непременно выкраивал час-другой, чтобы навестить Гамарника.

Обычно Ян Борисович не спрашивал подчиненных, как они себя чувствуют, как их здоровье. Но почему-то [166] случалось так, что тому или иному товарищу вдруг звонили из Санитарного управления и сообщали, что для него выделена путевка в санаторий. Вскоре все мы убедились: это не случайность. Дела государственной важности, которыми постоянно был занят Ян Борисович, не заслоняли от него людей.

Работать при Гамарнике приходилось с напряжением, подчас трудно, но всегда интересно. И все же меня не оставляла мысль об учебе. Как-то я поделился ею с Яном Борисовичем.

— Да, помню, помню, — задумчиво сказал он. — Только сейчас вряд ли удастся. Обстановка... Дальний Восток...

Больше я не упоминал об учебе. Тем более что все мы, сотрудники секретариата Яна Борисовича, заразились его страстью — Дальним Востоком.

Дальневосточная деятельность Гамарника началась еще в двадцатые годы, но и в дальнейшем он вел поистине колоссальную работу по руководству экономическим, оборонным и культурным освоением Дальнего Востока.

Припоминаю малозначащий, казалось бы, случай. В одну из своих поездок, где-то в районе Уссурийска, Ян Борисович повстречал И. А. Адамовича. Они были близко знакомы по Белоруссии, где Адамович возглавлял республиканский Совнарком. Теперь ему предстояла большая и ответственная работа здесь. Обрадованный встречей, он, как «новичок», обратился к «старожилу»:

— Ян Борисович, подскажите, с чего лучше начать. Гамарник широко улыбнулся:

— Приобрети лошадь и телегу. Поезжай и вникай.

Это не было только шуткой. Гамарник сам придерживался такого правила. Еще работая в Приморском губисполкоме, Далькрайисполкоме и Далькрайкоме партии, он вдоль и поперек изъездил таежный край. С присущей ему обстоятельностью он изучил природные условия, экономические возможности, этнические особенности, своеобразие границ и военного театра.

Ежегодно на 4 — 6 месяцев Ян Борисович оставлял свой служебный кабинет в Москве и отправлялся в далекий путь. На него, уполномоченного ЦК ВКП(б), возлагалось непосредственное руководство экономическим развитием Дальнего Востока. Он возглавлял специальную комиссию, куда входили начальник Штаба РККА [167] А. И. Егоров, инспектор морских сил Р. А. Муклевич, командующий ОКДВА В. К. Блюхер и другие товарищи. Комиссия должна была определить дислокацию войск, развернуть строительство казарм и оборонительных объектов вдоль границы, подготовить предложения для создания Тихоокеанского флота, найти места базирования кораблей.

Одним из важнейших дел было тогда создание крепких приграничных гарнизонов. А как их создашь, когда нет казарменного фонда? Гамарник объезжает населенные пункты, где сохранились остатки военных городков времен русско-японской войны. Приходилось превращать полуразрушенные кирпичные коробки в солдатское жилье. Туда направлялись строительные батальоны. Но где взять строительные материалы, продовольствие? Везти из центральной части страны — дорого и сложно. По инициативе Гамарника создается колхозный корпус во главе с комкором М. В. Калмыковым. Красноармейцы занимаются боевой подготовкой, несут службу и одновременно ведут сельскохозяйственные работы. Этот корпус просуществовал до 1937 года и сыграл свою роль в освоении приграничных районов.

Ян Борисович глубоко вникал в службу и быт войск. Помню, стрелковый полк В. З. Романовского должен был совершить переход из Хабаровска к побережью. Идти предстояло по бездорожью, по зимней тайге. Гамарник проверил состояние полка и убедился, что у бойцов не хватает многих предметов бытового обихода, чтобы начать жизнь в районе нового расположения. Он посоветовал местным органам обратиться за помощью к населению — в то время паша страна была еще бедна, — и полк получил все необходимое. В результате тщательной подготовки переход был совершен успешно: в полку не оказалось ни одного заболевшего.

Пли вот другой эпизод. С Балтики и Черного моря в Хабаровск прибыла группа моряков для службы на Амурской флотилии. Несколько человек, недовольных тем, что придется плавать «по какой-то реке», подали рапорты об увольнении в запас. Гамарник вызвал их. Он не распекал, не стыдил, а просто рассказал об Амуре, о его бурном нраве, о берегах, об истории этого края. Это был рассказ человека, влюбленного в Амур и умевшего заразить других своей любовью. Люди слушали как зачарованные, [168] а потом попросили вернуть поданные рапорты. В заключение Ян Борисович сказал:

— Послужите, проведете учения и сами убедитесь, что такое Амур.

Через год Гамарник вновь встретился с этими моряками. Ни один из них не пожалел, что остался на Амурской флотилии.

Каждая его поездка в Приморский край — это бесконечное множество дел, бесчисленное количество вопросов, больших и малых, требовавших незамедлительного решения. Но одна из них особо запечатлелась в моей памяти, как выдающееся событие в биографии Я. Б. Гамарника, да и в истории Дальнего Востока.

В 1932 году, когда четырехмесячная командировка подходила к концу, Ян Борисович дал из Владивостока телеграмму в Москву: работу, мол, завершил, пора возвращаться. Ответ был неожиданным: ему предлагали задержаться еще месяца на два, а пока выехать в Хабаровск к прямому проводу.

Через пару дней состоялся важный разговор. Центральный Комитет партии и правительство поручали подыскать в нижнем течении Амура место для нового города, а также для металлургического, электротехнического и нефтеперегонного заводов. Создавалась специальная комиссия во главе с Я. Б. Гамарником. В нее вошли секретарь крайкома С. Н. Бергавинов, председатель крайисполкома Г. М. Крутов, инспектор морских сил Р. А. Муклевич, члены Реввоенсовета ОКДВА А. И. Мезис и Р. А. Таиров и другие руководящие работники и специалисты.

Маршрут комиссии местами пролегал по нехоженым местам. По Амуру до села Пермское решили ехать на машинах. Впереди шли саперы, простукивали лед: искали запорошенные снегом трещины.

Проехав около двухсот километров, члены комиссии неподалеку от села Троицкое впервые увидели местных жителей. Те были крайне удивлены появлением необычных гостей.

— Куда путь держите?

— К селу Пермское.

— Не проехать. Утонете.

Ян Борисович, добравшись до села Троицкое, связался по радио с В. К. Блюхером и попросил прислать самолет. [169] Машина вскоре прибыла и, приземлившись прямо на амурском льду, приняла на борт членов комиссии.

Двое суток товарищи изучали эти места, определяя, где лучше прописать будущий город. Потом вернулись в Хабаровск.

Однако единодушия не было, Гамарник считал, что город надо строить на левом берегу Амура, Бергавинов — на правом. Каждый горячо отстаивал свои соображения и не мог убедить оппонента. Тогда обратились к Москве.

Как правило, Москва отвечала на запросы Яна Борисовича в течение суток. А тут проходят сутки, другие — ответа нет. Гамарника мучает бессонница.

На исходе третьих суток пришла телеграмма. Мнение Гамарника было признано более обоснованным, получило поддержку ЦК ВКП(б) и Совнаркома.

Вскоре и вагоне Гамарника собрались члены комиссии и руководящие военные работники. Встал вопрос: кто будет строить город на Амуре? Ян Борисович предложил бросить клич молодежи.

— Уверен, Саша Косарев нас поддержит.

К слову: Гамарник с большой теплотой относился к секретарю ЦК ВЛКСМ А. В. Косареву, считал его умным и энергичным вожаком молодежи, человеком дела.

Комсомольск-на-Амуре поглощал много времени у Гамарника. Центральный Комитет партии поручил ему следить за ходом строительных работ, снабжением стройки. Он принимал участие в создании планов важнейших объектов, помогал решать проблему кадров, наблюдал за сроками работ,

В каждую последующую поездку Гамарник большую часть времени проводил среди строителей молодого города: на лесах строек, в бараках, общежитиях, клубах. И всегда он был окружен людьми, с ними у него завязывались чистосердечные разговоры,

Этот немногословный, сдержанный человек обладал удивительным даром притяжения. Люди шли к нему с любыми делами, начиная от проектов новых станков и кончая проблемами личной жизни. Каждого он умел вы слушать, каждому помочь, посоветовать. Его нимало не тревожили трудности, которые сам испытывал, но об условиях жизни строителей он заботился настойчиво. Энтузиазм Гамарника передавался окружающим. А без самоотверженности, [170] без энтузиазма построить такой город было бы невозможно.

У писателя П. А. Павленко в романе «На Востоке» есть такое место: «В декабре прошлого года приехал из Москвы невысокий бородатый человек с мрачным лицом и добрыми глазами. Он приказал снарядить самолет на север и, посмотрев планы закладки города, сказал твердо: «Город начнем вот здесь, в тайге на Нижнем Амуре». Это о Яне Борисовиче, об основании Комсомольска-на-Амуре.

В первоначальном варианте романа Гамарнику была посвящена целая глава. Но, прочитав рукопись, Ян Борисович попросил убрать эту главу и не упоминать его фамилии. От главы осталось несколько строк.

Однако не только строительство Комсомольска-на-Амуре связано с именем Гамарника. Посмотрите на карту Дальнего Востока. Вы видите угольный бассейн в районе Сучана и Артема. Строительством новых шахт, вопросами добычи угля занимался непосредственно Ян Борисович.

Да разве все перечислишь! Сколько труда вложил он в благоустройство Владивостока, реконструкцию Владивостокского порта. Оп неустанно следил за строительством водопровода на участке станция Седанка — Владивосток. По его предложению и под его руководством прокладывались вторые пути на линии Карымская — Владивосток, строилась железная дорога Волочаевка — Комсомольск-на-Амуре.

Никогда не забыть последней поездки на Дальний Восток осенью 1936 года. С ним ездили тогда заместитель начальника Генерального штаба Василий Николаевич Левичев, заместитель наркома оборонной промышленности Ромуальд Адамович Муклевич.

В Чите Я. Б. Гамарника встретили командующий войсками ОКДВА Василий Константинович Блюхер и член Военного совета Лазарь Наумович Аронштам. Оттуда все они отправились в район Карымская, Даурия, где проводились учения войск Забайкальского военного округа. Учения, в которых участвовала кавалерийская дивизия, возглавляемая Константином Константиновичем Рокоссовским, прошли успешно. Яна Борисовича не покидало бодрое, радостное настроение. Он похвалил командный состав и бойцов, но вместе с тем советовал совершенствовать [171] выучку, добиваться еще более высоких показателей.

Через две недели Я. Б. Гамарник был в Уссурийске, где проводились учения Приморской группы ОКДВА. Здесь встретились старые друзья по боевому походу 1919 года. Тогдашний начдив 58-й стрелковой Иван Федорович Федько, теперь уже командарм 2 ранга, командовал Приморской группой ОКДВА. Бывший член РВС Южной группы 12-й армии Л. И. Картвелишвили (Лаврентий) являлся секретарем Далькрайкома партии. Гамарник, Блюхер, Аронштам, Картвелишвили с большим вниманием следили за действиями воинов-дальневосточников. Учения проходили напряженно, не прерываясь и ночью. Особенно привлекли действия механизированных частей «красных», наносивших удар во фланг и тыл «синих». Наиболее ярким моментом явилось форсирование водной преграды.

По окончании учений в Уссурийске состоялся парад войск Приморской группы. Думаю, что у каждого участника этот парад оставил неизгладимое впечатление. Волнующей была встреча защитников Дальнего Востока с трудящимися. Город принят праздничный вид. Жители и приехавшие колхозники встречали бойцов и командиров букетами цветов, подарками. По обеим сторонам трибуны разместились делегации предприятий и колхозов.

— Товарищи красноармейцы, командиры, политработники славной Особой Краснознаменной Дальневосточной армии! — говорил с трибуны Ян Борисович. — Поздравляю вас с успешным окончанием тактических учений, на которых вы показали высокий уровень боевой и политической подготовки. Войска действовали в трудных условиях непогоды, перед ними стояли сложные задачи. И эти задачи были выполнены хорошо, четко. Мы видели исключительную выносливость бойцов, высокую мобильность, искусное владение боевой техникой, образцовою дисциплину. Армия ярко продемонстрировала преданность Родине, пашей великой ленинской партии.

Потом выступали В. К. Блюхер, И. Ф. Федько. Они заверили, что войска ОКДВА будут совершенствовать боевое мастерство, зорко стоять на боевом посту.

Под торжественные звуки марша мимо трибуны проходили пехота, конница, артиллерия, мотомехчасти, в воздухе пролетали эскадрильи. [172]

Сразу же после первомайского праздника 1937 года Ян Борисович слег — началось обострение давнего диабета. Однако работу продолжал. Нередко кто-нибудь из нас, секретарей, приезжал к нему домой с бумагами, а иногда и сам он приходил и допоздна засиживался в своем кабинете. Однажды к нему зашел попрощаться маршал М. Н. Тухачевский, уезжавший на новое место службы, в Приволжский военный округ.

Помню, они стояли в проеме дверей, такие не похожие друг на друга и каждый по-своему красив.

— Счастливого пути, Михаил Николаевич!

— Поправляйтесь, Ян Борисович! То была их последняя встреча...

Всего две встречи

Из наших встреч особенно запомнились две.

Год 1935, июль

В туманном вечернем сумраке морская бескрайняя даль сливалась воедино с темным куполом неба.

Машина неслась по горным извилистым дорогам Крымского побережья. Никто из пас за всю дорогу не проронил ни слова, чтобы не выдать волнения, все более нараставшего по мере приближения к Форосу. Мы торопились приехать туда в назначенное время: заместитель народного комиссара обороны — начальник Политуправления Красной Армии армейский комиссар 1 ранга Я. Б. Гамарник, отдыхавший в Крыму, выразил желание посмотреть фрагменты фильма «Мы из Кронштадта».

Почти год снимается картина, сначала на Балтике, в Кронштадте, а теперь на Черном море, в Севастополе. И все сделанное нами всякий раз подвергается критике. Нынешний просмотр отснятого материала может иметь двоякое значение: или облегчит наше трудное положение, или, наоборот, усугубит его.

...Нас провели в небольшой зал, обрамленный колоннами. У стены был установлен передвижной кинопроекционный аппарат, на противоположной стороне висел полотняный прямоугольник экрана.

Прислонившись к одной из колонн, Ян Борисович беседовал с незнакомыми мне товарищами. Он был одет в легкий белый костюм. Я впервые видел Гамарника не в военной форме, а в штатском. Это сразу же придало нашей встрече, так сказать, неофициальный характер. [174]

Поздоровавшись, Гамарник познакомил нас со своими собеседниками и, пригласив сесть, спросил:

— Устали, наверное? Работа у вас нелегкая, да и дорога в такую темень довольно утомительна.

Заметив мой озабоченный, нетерпеливый взгляд в сторону киноаппарата, где привезенную нами пленку уже заряжали для проекции, он положил руку мне на плечо и добавил:

— Не будем спешить. Отдохните, время у нас есть. Теплота, с которой были сказаны эти слова, подействовала как нельзя лучше: мы немного успокоились.

— Как идут съемки? Когда предполагаете закончить свой фильм? — продолжал Ян Борисович.

Мы ответили. Последовал еще ряд вопросов: о бытовых условиях в нашей экспедиции, об обеспеченности постановки фильма всем необходимым, о помощи со стороны армейских и флотских работников, о съемках на студии других картин на оборонные темы.

Последний вопрос, видимо, весьма интересовал Гамарника — он подробно расспрашивал о каждом фильме, внимательно слушал наши пояснения, уточнял подробности. Потом, после небольшой паузы, заметил:

— Выпуск на экран хорошего оборонного фильма, пользующегося успехом у массового зрителя, равносилен выигранному сражению. Пример тому — «Чапаев».

Неторопливая беседа продолжалась. Мы чувствовали себя все лучше и непринужденнее. От тревожного волнения не осталось и следа. Казалось, что с нами говорит давно и близко знакомый человек.

Сейчас, по привычке записывая свои впечатления, я хочу осмыслить, почему возникло это ощущение. Оттого ли, что мы стеснялись поначалу, а потом освоились и стали чувствовать себя спокойнее? Или потому, что встреча рисовалась накануне как сугубо деловая, строго официальная? Пожалуй, все дело в том, что Ян Борисович, несомненно, умел понимать чувства людей, создавать безошибочно и быстро такой душевный контакт, при котором возникают добрые взаимоотношения.

Начался просмотр. Признаюсь, я не смотрел на экран. Мне хорошо были известны эти кадры и в данный момент важнее было понять, какое они производят впечатление, Я время от времени следил за выражением лица Гамарника, [175] по написал бы неправду, если бы сказал, что понимал его отношение к фрагментам фильма, видел реакцию на тот или иной эпизод. Он сидел в спокойной позе и внимательно смотрел на экран. Выражение его лица было непроницаемым.

Когда стали показывать кадры, изображающие атаку моряков, я замер. Причиной тому являлось одно существенное обстоятельство.

В этой сцепе отряд кронштадтских военморов, сражавшийся на побережье Балтики, попадает под сильный вражеский огонь. Матросы залегли. Но, поднятые командой комиссара, вновь двинулись плотной, развернутой цепью. С пением «Интернационала» герои-балтийцы шли под ураганным обстрелом, неудержимо приближаясь к окопам, где укрылись белые.

В свое время, при рассмотрении сценария, этот эпизод вызвал наибольшие возражения, и наши военные консультанты сочли его противоречащим требованиям современной тактики. Они считали недопустимым, что бойцы идут в атаку не рассредоточиваясь, да еще во весь рост, что связано с большими потерями. А нам казалось, что именно лихая атака наилучшим образом отражает беззаветный героизм морской пехоты, боевую повадку военморов 1919 года. Тем более что это полностью соответствовало действительности. Поэтому мы и сняли сцену так, как она была задумана.

Теперь, когда ее смотрел заместитель наркома, наша «военная безграмотность» могла закончиться плачевно: пришлось бы переснимать весь эпизод. А это, естественно, повлекло бы дополнительные расходы, трату времени, пленки, поставило бы под угрозу выполнение производственного плана.

Не отрывая глаз, я наблюдал за Гамарником. Но угадать его впечатление было невозможно. Он по-прежнему был невозмутим, никак не обнаруживал своего отношения к происходящему на экране — ни взглядом, ни жестом, ни выражением лица.

В то время как я смотрел на Гамарника, мои товарищи по творческой группе поглядывали на меня, стремясь предугадать, будем ли мы со щитом или на щите.

Просмотр окончился, зажегся свет. Мы с нетерпением ждали, что нам будет сказано. Но Ян Борисович молчал. Видимо, он воспроизводил в памяти увиденные фрагменты. [176] Затем, повернувшись ко мне, спросил, что предстоит еще снимать, какая намечается музыка, интересовался общей композицией фильма. И только после этого высказал свое мнение — дал просмотренному материалу очень добрую оценку. А про «крамольную» сцену атаки не сказал ни слова.

Один из наших товарищей обеспокоенно спросил:

— А какое у вас впечатление от эпизода атаки моряков?

Гамарник чуть улыбнулся:

— Я ждал этого вопроса... — Не без лукавства добавил: — А почему вы заговорили именно со этой сцене?

— О ней вы ничего не сказали...

— А как вы думаете почему?

— Мне кажется, — поспешил я вступить в разговор, намереваясь в обтекаемой форме сообщить о возражениях критиков, — этот фрагмент может показаться, так сказать, несколько... ну спорным, что ли... Нам говорили...

— Подождите, попытаюсь угадать, о чем шла речь. — Ян Борисович оглядел всех и начал перечислять: — Первое: боевые действия моряков противоречат требованиям современной тактики. Так?

— Да...

— Второе: показ на экране такого рода атаки пропагандирует анархическое ведение боя. Верно?

— Точно...

— Третье: эта сцена отрицательно повлияет на молодых красноармейцев, подаст им дурной пример непригодной тактики боя. Я угадал?

— Да, слово в слово, — подтвердил я с горечью, уже вполне уверенный в крушении полюбившейся нам сцены.

— Да, товарищи, конечно, правы в своих требованиях, — констатировал Гамарник, — правы, если подходить к вопросу сугубо формально...

Мы сидели, понуро опустив головы, казалось, чаша весов склоняется не в нашу пользу. И вдруг услышали слова, сказанные уже с совершенно другой интонацией — решительной, твердой:

— ...а не с позиций искусства и правды истории. Художественное произведение не учебник и не иллюстрация к уставным положениям! Тем более когда в основе его лежат подлинные факты. Такие атаки бывали, они олицетворяют героизм революционных моряков, их неукротимый [177] дух, бесстрашие и презрение к смерти. Хорошая сцепа, ее романтический пафос многому научит молодых бойцов.

Мы ожили, окрыленные такой оценкой, и уже с полной откровенностью стали говорить о всех наших невзгодах.

— Не тревожьтесь, — дружески ободрил нас Ян Борисович, — работайте. Мне кажется, фильм должен получиться интересным.

...Поздно ночью мы возвращались в Севастополь и не заметили, как въехали в город. Радостные, возбужденные, вновь и вновь вспоминали происшедшее, делились впечатлениями, были полны благодарности к человеку, с которым нас свела судьба.

Теперь, после столь авторитетной оценки готовых фрагментов фильма, попытки прекратить его производство уже не опасны — мнение Гамарника даст возможность довести работу до конца.

Год 1936, февраль

Минуло три недели, как фильм «Мы из Кронштадта», подготовленный творческим коллективом, был показан киноруководству. Но решение о его выпуске на экран так и не принято. Картина получилась своеобразной .по своей драматургии, стилистике, патетико-романтической интонации. Именно это, как ни странно, и вызвало у ряда кинодеятелей немалые сомнения.

Я хорошо запомнил встречу в Крыму с Гамарником и решился попросить его посмотреть законченный фильм. Он охотно согласился.

В один из вечеров мы показали картину Яну Борисовичу, приехавшему на студию вместе с двумя работниками сектора культуры. Не буду писать о чувствах, владевших творческим коллективом во время сеанса. Скажу лишь, что наше волнение было еще более сильным, чем при встрече минувшим летом на берегу Черного моря. Это и понятно — сейчас решалась судьба не отдельных фрагментов, а фильма в целом.

Я сидел рядом с Гамарником, а его спутники устроились впереди, ближе к экрану. Во время просмотра они тихо переговаривались, иногда пожимали плечами, многозначительно переглядывались. Мне с трудом удавалось [178] сдерживать нарастающие раздражение и горечь — было видно, что фильм производил на обоих весьма невыгодное впечатление. Оно могло, как мне казалось, невольно передаться и Яну Борисовичу, который, конечно, видел их недвусмысленную реакцию.

Наконец фильм закончился. Некоторое время в зале царило тягостное, как на похоронах, молчание. Когда оно показалось нам уже невыносимым, хотя прошло лишь несколько минут, Гамарник спокойно предложил:

— Прошу высказаться. — Обращаясь к работникам сектора культуры, спросил: — Ваше мнение о фильме, товарищи?

Один из них, выступая, упрекал и драматурга, и режиссера, которые, дескать, не посчитались с критикой, убеждал, что такой фильм вряд ли стоит рекомендовать к выпуску на экран.

— Историческая обстановка искажена, — утверждал он. — Не показана роль питерского пролетариата, участие рабочих масс в защите Петрограда от полчищ Юденича, матросам отведена чрезмерная, доминирующая роль...

— Но фильм посвящен героическим балтийским морякам! — не выдержав, перебил я. — Именно о них мы и хотели рассказать...

— Вы, видимо, плохо разбираетесь в вопросе о движущих силах революции, — ледяным тоном возразил он, — а матросы даны у вас как стихийная, анархически настроенная масса.

— Это же неправда! — возмутился я.

Гамарник, подняв ладонь, остановил меня. Жест был понятен без слов: спокойно, спокойно. Ян Борисович удивительно умел владеть собой. Он всегда внимательно слушал выступавших, и по его виду нельзя было понять, согласен он с их точкой зрения или нет.

Ничего нового не сказал и второй оратор.

В зале снова воцарилась гнетущая тишина. Но вот звякнуло стекло — Гамарник не спеша палил в стакан воды, отпил несколько глотков и негромко, как бы подводя итог, произнес:

— Да, сильный фильм. Очень сильный... Он будет пользоваться и в армии, и у народа большим успехом. Вы создали очень нужное, волнующее произведение. Думаю, этой вещи суждена долгая жизнь... Спасибо! — Встал и каждому из нас крепко пожал руку. [179]

Нашей радости не было предела.

— Хорошо бы выпустить «Мы из Кронштадта» на экран ко Дню Красной Армии, — высказал я свое пожелание.

— Не беспокойтесь, — сказал Ян Борисович, улыбаясь, — все будет хорошо. Думаю, что смогу помочь вам.

И по тому, как он улыбался, как смотрел на нас, мы поняли: действительно все будет в порядке.

Этот мужественный, сильный человек, кажущийся иногда суровым, по на самом деле добрый, деликатный и чуткий, очень любил искусство и прекрасно понимал его сущность.

Прошли десятилетия, и добрые слова, сказанные Яном Борисовичем о нашем фильме, не раз вспоминались мне. Его оценка картины оказалась пророческой.

Сорокалетие выхода на экран фильма «Мы из Кронштадта» широко и торжественно отмечалось в Москве, Ленинграде, Кронштадте, Париже и Праге. Впечатляющим был просмотр в парижском дворце Шайо. Зрители воспринимали картину точно так же, как и в те далекие времена на гала-премьере в кинотеатре «Мориво» на Больших бульварах: в зале то раздавался смех (при сценах с «псковским» парнем), то возникала напряженная тишина (в эпизодах боев и казни моряков), то гремели аплодисменты (во время десанта матросов). Фильм продолжал жить!

Участникам создания этого фильма, находившимся в Париже, — актрисе Раисе Есиповой, Олегу Жакову и автору этих строк — говорили много добрых слов, поздравляли с повторной премьерой.

Действительно, мы переживали второе рождение фильма, и я вновь вспомнил слова Гамарника: «Думаю, этой вещи суждена долгая жизнь...»

С ним было легко

Папа... Хочется восстановить в памяти все, что помню о нем, представить его себе живым, разговаривающим, полным энергии.

Москва... 1930 или 1931 год, мне 5 — 6 лет. В комнате устанавливается шведская стенка, в простенке между кабинетом отца и столовой вкручиваются кольца. Это для меня. Отец показывает, как делать упражнения, помогает и очень радуется, когда у меня получается. Каждый день я должна заниматься. В выходные дни зимой — каток. Учит бегать на коньках опять папа.

Летом, во время папиного отпуска, уезжаем с ним в Крым, в Мухалатку. Папа учил меня плавать. Держаться на воде я уже умела, но в глубоких местах боялась, бултыхалась только у берега. Как-то мы катались на лодке, отплыли далеко от берега. Я встала во весь рост и как завороженная смотрела на море. Этим моментом и воспользовался отец. Он взял меня на руки и бросил в воду. Я испугалась, стала барахтаться, а он спокойно сидит я лодке и приговаривает:

— Плыви. Не бойся. Ты ведь умеешь плавать.

Я поплыла. И с тех пор перестала бояться глубины...

Спорт не был для него лишь развлечением. Отец говорил, что молодежь наша должна быть крепкой, смелой, выносливой, а станет она такой, если будет всерьез и упорно заниматься спортом. Сам он отлично бегал на коньках, прекрасно плавал (в молодости легко переплывал Днепр), очень любил верховую езду. Еще мальчишкой, гимназистом, а затем и студентом объезжал диких лошадей. Это, как рассказывал отец, помогло ему в дальнейшем, когда во время похода Южной группы 12-й армии пришлось несколько суток находиться в седле. Помню, бывая на даче, отец каждый выходной день уезжал на несколько часов верхом. [181]

На даче у нас с ним была любимая игра. Отец забирал меня с собой в лес и устраивал своеобразный экзамен по географии. Я должна была быстро отвечать на вопросы: «Какой главный город Бельгии?», «На какой реке стоит Лондон?». «Тебе нужно попасть из Москвы в Мексику. Как ты поедешь? Представь себе карту и соображай, какой путь короче, где можно добраться самолетом, где поездом, где пароходом, да расскажи, чем интересны встречающиеся на пути города». Обычно, гуляя в лесу, мы с ним решали и множество других, не менее сложных задач.

В нашей школе организовался авиамодельный кружок, а руководителя не было. Я попросила отца найти нам такого человека. Он ответил:

— Раз это не для тебя лично, а для школы, для всех ребят, помогу.

И помог. У нас появился чудесный руководитель, и половина школы заболела авиамоделизмом.

— Папа, — спросила я как-то, — а за что ты получил орден Красного Знамени?

— За прорыв.

— За прорыв? Но ведь за это наказывают, а тебе вдруг — орден!

Отец рассмеялся. Дело в том, что я уже читала газеты и знала, что если завод в прорыве, то это очень плохо. Отцу пришлось объяснять мне, что существует и другое значение данного слова. Тогда он и рассказал мне о прорыве из вражеского окружения Южной группы войск 12-й армии.

«Чапаев»... Как все ребята середины 30-х годов, я была захвачена, увлечена этой кинокартиной. Смотрела ее, наверное, раз двадцать. И наверняка не меньше трех раз вместе с отцом. Кроме «Чапаева» оп любил фильмы «Тринадцать» и «Мы из Кронштадта». И еще очень любил театр. Правда, бывать в театре ему удавалось нечасто. Работали в те времена и ночами. Домой отец нередко приезжал в четыре — пять утра. Но если попадал в театр, отдавался представлению целиком. Садился в самый дальний угол ложи, чтобы его никто не видел, и очень не любил разговаривать во время действия. Чаще всего бывал в Художественном театре. Помню, он похвально отзывался о спектаклях «Платон Кречет» и «Анна Каренина». С собой меня взял отец впервые в Малый театр [182] на «Бронепоезд 14-69». Этот спектакль он также высоко ценил.

Бывал отец в театре имени Вахтангова. Он посмотрел там, по-моему, почти все постановки. Помню, была я с ним на спектакле «Разъезд Далекое». Когда опустился занавес, к нам в ложу заглянул артист Горюнов, исполнявший отрицательную роль. Отец шутя сказал ему, что так хорошо играть нельзя; тускнеют основные персонажи.

Отец любил оперу, балет, музыку. Слушать музыку было для него огромным наслаждением.

Вспоминая отца, я поражаюсь разносторонности его интересов. Он увлекался математикой, хорошо знал литературу. С глубоким восхищением отзывался о Горьком, у которого не раз бывал на даче. Да и не только о Горьком. Многие стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова отец знал наизусть. Своей любовью к книгам, литературе я обязана именно ему.

Читать я начала рано, примерно в пять лет. Помню, что отец в редкие минуты своего досуга или когда бывал нездоров читал мне вслух интересные книги. Среди них были «Маугли» Киплинга, «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. «Песнь» он читал мне много раз. Отец познакомил меня и с поэзией Некрасова, которого я полюбила на всю жизнь. Мне больше всего дороги те вещи, которые любил отец: «Размышления у парадного подъезда» и «Рыцарь на час».

Первая книга, которую я прочла самостоятельно, была «Детство Никиты» Алексея Толстого. Книги мне всегда подбирал отец. Из «Детства Никиты» он прочел мне главу о Желтухине, а потом сказал: «Дальше читай сама». Таким же образом он поступал на первых порах и со многими другими книгами.

Отец знакомил меня не только с классикой, но и с произведениями советских писателей. В то время появилась «Колхида» К. Паустовского. Отцу понравилось это произведение, и он читал мне вслух отрывки.

При всей своей занятости папа находил время спросить меня о прочитанных книгах, причем не навязывал своего мнения, а пытался понять, почему я отношусь к прочитанному так, а не иначе. И если я была не права, старался переубедить меня, причем делал это не безапелляционно, как принято по отношению к детям, а убеждал [183] так, словно перед ним был взрослый, самостоятельный человек.

Те, кто мало знал отца, считали его замкнутым и даже суховатым человеком. Он действительно был не очень разговорчив. Кроме того, какой-то отпечаток на его характер наложила и тяжелая болезнь, а огромный объем работы, конечно, не способствовал улучшению его здоровья. Однако сейчас, когда я вспоминаю папу, мне кажется, он был просто застенчив. Близкие же ему люди — друзья и мы, дети, — знали его веселым, остроумным, все понимающим. С ним было легко не только мне, его дочери, но и моим друзьям.

Ребята из школы, бывавшие у пас дома, чувствовали себя с папой совершенно свободно. Он расспрашивал об учебных и пионерских делах, был в курсе школьных событий, советовал, подсказывал, как лучше поступить в том или ином случае, по делал это так тонко, что нам казалось, будто мы сами приходили к тому или иному решению.

Отец не терпел зазнайства. В таком же духе он воспитывал и меня. Постоянно внушал:

— Ты ничем не лучше других. Ты такая же, как все. Ты должна одеваться, как все, жить, как все, работать, как все.

Помню такой случай. Я поздно встала и торопилась в школу. Вышли мы вместе с отцом. У подъезда его ждала машина. Я попросила:

— Папа, подвези до школы.

Никогда не забуду, как отец посмотрел на меня:

— А на чем Ира ездит в школу? (Ира — это моя школьная подруга.)

— Пешком ходит.

— А ты чем лучше?

— Но ведь я опаздываю...

— В следующий раз встанешь пораньше. — С этими словами отец захлопнул передо мной дверцу машины и уехал.

Вечером он сказал мне:

— Запомни, дочка, раз и навсегда: ты не имеешь никакого отношения к отцовской служебной машине. Вырастешь, заслужишь — тогда другое дело. Если будет тебе полагаться машина, езди на ней на здоровье. А пока ходи пешочком, как все ребята. [184]

С работы отец нередко возвращался поздно ночью. Своим ключом открывал дверь, снимал сапоги и на цыпочках шел на кухню согреть себе чай. Если просыпалась наша домработница Маруся, он никогда не разрешал ей вставать.

— Спите, спите, я все сделаю сам.

Как-то раз, услышав, что я обратилась к Марусе на «ты», папа был возмущен до предела.

— Кто дал право тебе, девчонке, тыкать взрослому человеку, который давно и много трудится?

Он потребовал, чтобы я немедленно извинилась, и несколько дней не разговаривал со мной.

Вспоминается такой случай. В школе по истории мы проходили русско-японскую войну. Дома я попросила отца рассказать о ней поподробнее. На следующий день — так уж случилось — меня вызвали отвечать. Учительница в одном месте поправила меня, сказала, что я говорю неточно, и спросила:

— Кто тебе это сказал? Я ответила:

— Папа.

Учительница смутилась:

— Ну, раз пана, значит, он прав.

Я пришла домой страшно довольная и все рассказала отцу. А он огорчился и велел мне при всем классе извиниться перед педагогом за себя и за меня. Он считал, что его вмешательство в данном случае было ненужным.

Наверное, по существу отец был прав, ибо досконально знал этот период истории, но он так глубоко уважал труд учителя, что не хотел подрывать его авторитет в глазах учеников.

Крепко дружил отец с пионерами. Это были не только мои друзья, но и его. Он часто ездил на Дальний Восток, бывал на пограничных заставах. Приезжая оттуда, рассказывал о пионерах с этих застав, об их жизни, учебе, делах. Уезжая, просил меня отобрать для ребят лучшие книги из моей библиотеки, маму — купить игры, новые книги, красные галстуки. Все это он вез детям. Когда он долго не приезжал на Дальний Восток, ребята присылали ему письма, и оп, несмотря на свою занятость, отвечал им, отправлял посылки. Я видела многие письма. Ребята писали ему не как заместителю наркома обороны, а как близкому человеку. [185]

Вообще, друзей у отца было очень много. Прежде всего это люди, с которыми его связывала совместная служба на фронтах гражданской войны, а также работа в подполье. Многие из его товарищей бывали в Москве лишь наездами. Но когда они приезжали, то не только заходили к нам, по и часто останавливались у нас. Тогда разговорам, воспоминаниям, шуткам и смеху в доме не было конца. Особенно близкими друзьями были Василий Константинович Блюхер, Иона Эммануилович Якир, Иероним Петрович Уборевич, Илья Иванович Гарькавый, Иван Наумович Дубовой, Лаврентий Иосифович Картвелишвпли, Ромуальд Адамович Муклевич, Василий Николаевич Левичев, Гайк Александрович Осепян.

Слушать их, забившись куда-нибудь в уголок, для меня, девчонки, было величайшей радостью. Сейчас молодежь даже не знает многих из этих имен, а во время моего детства это были люди, овеянные легендарной славой героев гражданской войны.

Дружил отец и с Анастасом Ивановичем Микояном. Мне и сейчас очень дорога вся его семья: и те, с кем я дружу сейчас, и намять о тех, кого уже нет, — о его жене и сыне Володе, моем друге и ровеснике, погибшем в Великую Отечественную.

Отец горячо любил Сергея Мироновича Кирова и Григория Константиновича Орджоникидзе. Помню, как тяжело переживал он гибель Кирова. А на похоронах Серго отец должен был стоять в почетном карауле и взял меня с собой. Вернувшись домой, я очень плакала. Серго Орджоникидзе знали как наркома тяжелой промышленности, а я знала его еще и лично, понимала, какой это был обаятельнейший, чудесный человек. Отец не утешал меня, И когда кто-то сказал, что надо успокоить ребенка, он ответил: «Ничего, пусть поплачет. Серго такой человек, такой большевик, о котором можно и нужно плакать».

С мамой отца связывала не только любовь, но и большая, настоящая дружба. Они вместе работали в Одесском подполье, вместе прошли гражданскую войну. Член партии большевиков с 1917 года, мама была ему настоящим другом и боевым товарищем. Все папины друзья — это и ее друзья, вернее, друзья у них были общие. Роза Лучанская — жена Л. И. Картвелишвили, Вера Лапина — жена И. Е. Клименко, Елена Соколовская, [186] А. М. Панкратова... Эти женщины, как и мама, в самые трудные годы, в период становления Советской власти, были соратницами своих мужей.

Я не помню мать без дела, без работы. Она окончила Институт красной профессуры, работала редактором-консультантом в издательстве, выпускавшем «Историю гражданской войны в СССР». Всегда аккуратная, подтянутая, строго, но элегантно одетая, она была для меня примером. Глядя на нее, я думала: вот такой нужно стать и мне. Мама не мыслила себе жизни без труда. Она никогда не потакала моим капризам. Одевала меня просто, чтобы я ничем не выделялась, и не раз повторяла, что школьница должна быть школьницей.

По настоянию отца и матери я должна была сама убирать свою комнату. Когда я не успевала сделать этого, Марусе все равно не разрешалось подменять меня. Если комната оставалась неубранной, мне за это основательно влетало. Только со временем я поняла истинный смысл родительской строгости: они хотели вырастить не бездельницу, а человека, любящего и уважающего труд.

Отец любил людей, жил работой на благо народа, на благо Советской Родины. Таким он оставался до последних дней своей жизни.

С тех пор прошло много лет. Все эти годы, даже самые трудные, я и мои близкие друзья честно работали и упорно учились. И помогало нам то, что было заложено в нас нашими отцами, их воспитание, их славный пример служения народу, Советской Родине,