Боевые друзья

Когда еще только начинались поиски материалов и была задумана эта книга, пришла и такая мысль: «Вот бы пригласить в соавторы французского литератора, да еще летчика, такого, как Сент-Экзюпери. Два авиатора пишут книгу о своих предшественниках...»

Идея была заманчивой не только ради символики. Есть разница в быте, традициях русской и французской авиации, больше можно было бы найти материалов во Франции. Но как это сделать практически?

Никто не мог порекомендовать мне подходящую кандидатуру, не знал и я, с какого конца попытаться осуществить задуманное.

А пока, чтобы лучше понять французскую авиацию, ее людей, читал, что мог достать, конечно же, не миновав Сент-Экзюпери, прочел и книгу его друга — летчика Марселя Мижо о самом писателе.

Удивительные бывают в жизни совпадения, словно их кто-то нарочно задумывает. В 1912 году в Амберье, неподалеку от Сен-Мориса, был аэродром. И именно там уже прославленный спортсмен Жюль Ведрин прокатил на аэроплане мальчика, часто приезжавшего к летчикам на велосипеде. Этим мальчиком был Антуан Сент-Экзюпери.

Позже, окончив школу, которую называли за обилие катастроф «каторгой учеников-трупов», Экзюпери сам становится летчиком. Началась война, и писатель добился зачисления в армию. Меня потрясло одно его письмо. Чего же он ищет еще?

«Умоляю тебя воздействовать на Ш., чтобы меня перевели в истребительную авиацию. Я задыхаюсь... Если мне не удастся воевать, я буду морально совершенно болен. У меня есть многое, что сказать по поводу теперешних событий. Но сказать эти вещи я могу только как боец, а не как турист...

Я несчастен и не могу ничего говорить. Спаси меня. Добейся моего перевода в эскадрилью истребителей. Ты прекрасно знаешь, как я далек от воинственности. И тем не менее я не могу остаться в тылу и не принять на себя свою долю риска... Вести войну надо, но я не вправе говорить это до тех пор, пока разгуливаю в безопасности в тулузском небе... (Он тренирует штурманов.  — Ю. Г.)

Нельзя говорить «мы», если отделяешь себя от других. И если ты тогда говоришь «мы», то ты просто сволочь!

Все, что мне дорого, под угрозой. Когда в Провансе лесной пожар, все, кто не сволочь, вооружаются ведром воды и киркой. Я хочу участвовать в войне во имя любви к людям, во имя неписаной религии, которую исповедую. Я не могу не участвовать...» [308]

Как понятно и дорого это чувство нам, современникам и участникам минувшей войны.

В начале пятидесятых годов в Париже вышла превосходная книга «Нормандия — Неман», которую только через несколько лет перевели и выпустили в Москве. Написал ее Франсуа де Жоффр — летчик, сражавшийся за Францию в небе России!

Вот был бы идеальный соавтор, пожелай он участвовать в задуманной книге. Прочитав его воспоминания, я поверил, что с этим человеком мы бы наверняка нашли общий язык.

— Ты прав, нашли бы, — сказал мне Константин Фельдзер, когда я вновь встретил ветерана «Нормандия — Неман» в Москве, — только этот замечательный парень недавно умер... Он продолжал летать и после войны на внутренних линиях, в Индокитае, летчиком на каучуковых плантациях, потом забрался в поисках работы и приключений в Венесуэлу, где помогал геологам искать золото и бриллианты... И вот нет Франсуа... А его мы так любили в полку. Отличный товарищ!..

Прошли еще годы. В дни празднования тридцатилетия нашей общей Победы над фашизмом я узнал, что жив человек, о встрече с которым мечтал Франсуа де Жоффр, но так и не смог его отыскать. Он и в книге рассказал о своем чудесном спасении, а вот советского офицера, которому обязан жизнью, больше не увидел.

Шли последние бои на подступах к Кенигсбергу. Решающий штурм. Полк «Нормандия — Неман» получает приказ блокировать гитлеровский аэродром в Пиллау, последнее пристанище лучшей немецкой эскадрильи истребителей «мельдерс».

Я в эти дни на своем Ил-2 летал под Берлином, мой незнакомый далекий друг, которого я позже мечтал пригласить в соавторы, вылетел на своем Як-3 штурмовать Пиллау.

Не удалось нам написать эту книгу вдвоем, но вдвоем мы завершим ее последнюю главу. Рассказывает Франсуа де Жоффр:

«Вместе с тремя летчиками моей эскадрильи я иду на правом фланге группы. Мы должны прикрывать основное ядро... Уже десять минут, как мы в полете. Вдали виднеется залив Фриш-гаф, Пиллау и аэродром. «Мельдерсы» уже здесь, точно прибыли на свидание. Группами по два самолета они громоздятся друг над другом и заполняют небо на всех высотах — гибкая тактика, которая для них наиболее выгодна.

Я в паре с капитаном Шаррасом отделяюсь от отряда и устремляюсь вниз на Пиллау. Легкое покачивание крыльями самолета командира полка — сигнал к атаке. В эфире беспрерывно слышится:

— Ахтунг! Францозен! (Внимание! Французы!)

Почти в отвесном пике, чтобы достигнуть скорости 600 километров в час, мы устремляемся к земле, на пару «фокке-вульфов», летящих перпендикулярно линии нашего полета, но значительно ниже. Все внимание на прицел! Вперед! Немного удачи, точности, и мы причиним им большую неприятность.

Но «фокке-вульфы» поняли наш маневр. Они начинают разворот, переворачиваются на спину и стремительно пикируют к своему аэродрому, используя всю мощность моторов. Они хотят увлечь нас за собой, чтобы подставить под смертоносный огонь своей зенитной артиллерии. Мое положение не из лучших: в головокружительном пикировании я очутился ближе всех к земле. С рекордной быстротой я приближаюсь к одному из «фокке-вульфов», отчетливо различая черные [309] кресты на крыльях. Ну, пора!.. Легкий нажим на педаль управления. Силуэт самолета растет, вырисовывается все четче в рамке прицела. И вот уже мои трассирующие пули настигают его, отдирая куски металла от корпуса. Сероватый дымок скользит вдоль фюзеляжа. Но истребитель продолжает пикировать. Вдруг я вижу, что оказался один в небе над аэродромом, всего в нескольких сотнях метров от моря.

Чувствую, как зенитная артиллерия концентрирует огонь на моем Яке. Огненные шары разнообразных оттенков и багровые полосы окружают меня... В наушниках слышится знакомое потрескивание.

— Внимание! Перестроение на высоте три тысячи. Направление — Хайлигенбайль, — сообщает «Финозеро» (позывной командира полка).

....С большим трудом мне удается набрать высоту. Держу курс на восток, чтобы не опоздать на соединение с группой в указанном командиром месте. Я иду зигзагами, чтобы избавиться от возможного преследования. Налево и выше моего Яка меня поджидают два «фокке-вульфа», с другой стороны два «мессершмитта». Я устремляюсь на огромной скорости к земле, закрытой облаками. Мне уже кажется, что я сумею выйти невредимым из этой переделки, как вдруг яркая вспышка ослепляет меня. Мою машину словно свела судорога. Появился дым. Пол кабины точно провалился. Под ногами я вижу море и языки пламени, которые, кажется вот-вот начнут лизать мои сапоги. Понимаю, что меня подбили. Какой-то «фокке-вульф», выйдя из облаков, пристроился в хвост моему Яку и выпустил в упор несколько очередей. Снаряды разорвались в хвосте машины и под нею. Это пока все, что я успеваю осознать.

И пока я пытаюсь более отчетливо представить себе случившееся, вдруг второй взрыв потрясает самолет. Управление нарушено. Я ничего больше не могу сделать. Он сваливается на левое крыло, переворачивается на спину и входит в первый виток штопора, который не оставляет никаких шансов на спасение. Машина горит. Она падает в море, как пылающая и дымящая головня.

Почти механически, точно в бреду, я открываю фонарь кабины, который сразу же срывает воздушным потоком, отстегиваю привязные ремни и нечеловеческим усилием поднимаюсь с сиденья».

Прыгать из штопора очень трудно, летчика прижимает к сиденью с огромной силой. Франсуа де Жоффр в падающей, объятой огнем машине все же сумел вывалиться из самолета и раскрыть парашют. Но он запутывается в нем, одна нога попала в стропы, и летчик опускается вниз головой, половина купола смята, скорость падения выше нормальной. Идет борьба теперь с парашютом, чтобы выправить его положение, освободить запутавшуюся ногу... И вот летчик падает в воду:

«...Стремительно погружаюсь в серо-зеленый обволакивающий тело мир... Ощущение пронизывающего холода, удушья, томительного страха перед небытием! Ни неба, ни воздуха. Я задыхаюсь, почти теряю сознание на глубине шести метров в заливе Фриш-гаф, который не более двух недель как освободился ото льда...

Мозг сверлит мысль: «Спастись, спастись любой ценой». Взывая к моему доброму прошлому (Франсуа был чемпионом Франции по лыжам среди студентов.  — Ю. Г.) — спортивной закалке, я неистово работаю руками и ногами и скоро оказываюсь на поверхности воды. Жадно глотаю воздух... Теперь прежде всего необходимо избавиться от лямок и стропов парашюта, лишнего снаряжения и как можно дальше отплыть [310] от этого огромного белого савана, который стесняет мои движения и тянет за собой в морскую пучину. Чувствую легкие покалывания в правой ноге. Наверное, несколько осколков застряли в ступне. Болит бедро. Во время падения в воду я потерял один сапог, другой тянет на дно, как тяжелый башмак водолаза... Я понимаю, что купол моего парашюта, плавающий на поверхности залива, представляет отличную мишень для немцев... А в это время в небе продолжают кружиться несколько «мессеров». Они посылают в меня пулеметные очереди...

В двух-трех километрах от меня отчетливо вырисовывается берег. Он еще в руках немцев, которые метр за метром продолжают отступать под мощным натиском русских войск...»

265-й стрелковый полк 20-й стрелковой дивизии вел бой у высотки Волчьей на подступах к заливу Фриш-гаф. Немцы ожесточенно сопротивлялись. Наступление приостановилось. Бойцы из окопов передней линии видели, как два вражеских истребителя подожгли наш одинокий Як и летчика, прыгнувшего из горящего самолета.

— Братцы! Фрицы расстреливают нашего! — закричал кто-то.

— Вперед!..

И, спеша на помощь погибающему летчику, пехотинцы поднялись в атаку, чтобы прорваться к берегу. Снова разгорелся жестокий бой...»

А что же Франсуа?

«Я плыву медленно, экономя силы. Оглядываюсь и вскоре замечаю в 100 метрах какой-то темный предмет, плавающий на поверхности. Медленно, очень медленно, теряя устойчивость под тяжестью набухшей одежды, промерзший до мозга костей, я приближаюсь к этому предмету, моей последней надежде, так как чувствую, что без опоры я никогда не доберусь до берега...

...Судороги железными обручами стягивают ноги и спину, когда я хватаюсь наконец негнущимися пальцами за толстый деревянный брус, к которому прибиты две небольшие дощечки. Дыхание и жизнь возвращаются ко мне... Я закрываю глаза. Я так устал, так устал...

Когда я поднимаю веки, то вижу вокруг себя всюду всплески от пуль, будто сыплется град. Меня обстреливают с берега. Я устраиваюсь за брусом, стараюсь укрыться от глаз любителей стрельбы по неподвижным целям. И действительно, огонь постепенно стихает. Видно, подумали, что я утонул, что я мертв. А впрочем, не мертв ли я уже наполовину? Я весь посинел. Я кричу от боли, ясно ощущая, как леденящие кровь кинжалы смертельного холода вонзаются в мое тело. Меня охватывает ужас: лучше умереть от пули, чем околеть от холода в воде. Я вскарабкиваюсь на брус. Солнце зашло. Небо из белого превратилось в серо-стальное. Над заливом продолжаются воздушные бои. Группа бомбардировщиков Пе-2 в сомкнутом строю бомбит оконечность полуострова. Это единственное, что доставляет мне удовольствие. Я с наслаждением смотрю на землю, где тотчас вздымаются огромные столбы пламени... Но вот наступает очередь штурмовиков — грозных русских самолетов, несущих смерть и разрушения. Они проходят не более чем в пятидесяти метрах надо мной. Их пушки поливают огнем суда, лодки и плоты, которые пытаются отчалить от берега, где бушуют пожары...

Который час?! Я потерял всякое представление о времени и пространстве. Ничтожное жалкое существо, почти без жизни и без мысли, [311] какая же сила заставляет тебя цепляться за этот кусок дерева, какая воля заставляет тебя верить в чудо, тогда как логика и разум сказали бы, что все кончено? Я впадаю в забытье, прихожу в себя, что-то бормочу и опять впадаю в забытье. Ночь. Холодный туман встал над Балтикой, но война ни на минуту не затихает. Беспрерывно рвутся снаряды, и я слышу, как они проносятся в небе и страшно свистят, как будто где-то надрывно дышат мехи адской кузницы...

* * *

Пламя взрывов раскалывает ночную тьму. Я уже не знаю, мертв я или жив, и не чувствую, что являюсь очевидцем одного из самых ожесточенных кровопролитных боев между русскими и немцами...»

К наступлению темноты русские солдаты прорываются к берегу, выбив врага с высотки Волчьей. С того момента, как они увидели наш сбитый самолет, прошло около полусуток. Жив ли летчик, упавший между противниками на ничейную воду?

Сражение все продолжается. В сторону немцев пролетают огненные смерчи «катюш», оттуда стреляет все, что может стрелять.

Франсуа Жоффр, которого течением несет все ближе к берегу, видит, как немецкий танк, погрузившись наполовину в воду, продолжает вести огонь по русским позициям.

«Я нахожусь точно на оси нейтральной зоны. При помощи куска дерева, выловленного в воде, которым я пользуюсь как веслом, мне удается несколько ускорить мое продвижение...

Уже больше десяти часов я в воде. Малейшее усилие становится пыткой. Суставы больше не сгибаются. Мускулы отказываются повиноваться. Меня всего разламывает от боли. Страшно ноет правая нога. Когда эта боль становится невыносимой, я кричу в темноту, присоединяя свой жалкий вопль раненого человека к грохоту битвы и плеску морских волн. Я потерял всякое представление о холоде. Мои зубы больше не стучат. Челюсти крепко стиснуты, словно сведены судорогой. Меня сжигает дикая жажда. Я охаю от боли, но продолжаю грести куском дерева.

Берег теперь совсем близко, и он пугает меня. В зареве пожаров и свете ракет можно различить все детали дьявольской пляски, которая происходит на берегу. Люди ползут, неожиданно поднимаются, бросают гранаты, исчезают. Вместо них появляются другие... Русская артиллерия бьет прямой наводкой почти в упор...

Что делать? Плыть налево? Или, может быть, направо? Как узнать? Сначала надо выбраться на берег, а там видно будет. Только не утонуть. Я не могу представить себя утопленником. Еще двести метров. Еще одно усилие, черт возьми! Механически я продолжаю погружать импровизированное весло...

Еще сто метров! Снова вокруг меня свистят пули, конечно, без адреса, но также опасные...»

Наши солдаты уже на самом берегу. Бой продолжается. Летчика не забыли, горюют, что не добрались засветло, наверное, он убит либо утонул в ледяной воде.

— Жалко парня!.. Может, жив?..

— Где уж тут...

А летчик жив, он почти у берега!

«Теперь, не теряя ни секунды, нужно кричать, орать по-русски. Иначе я рискую получить автоматную или пулеметную очередь... [312]

Русские должны уже закрепиться на этом берегу. Кажется, мне даже удалось рассмотреть их меховые шапки, длинные шинели...

Шум стихает. Пора! Я кричу. Мой крик не имеет ничего общего с человеческим...

— Товарищи, здесь французский летчик полка «Нормандия — Неман»! Я ранен!..

Мне хватает силы еще на один отчаянный призыв...» Но с берега его уже услышали! Начальник штаба первого батальона капитан Назарьян находит какую-то лодку, вскакивает в нее. Вместо весла тоже обломок доски.

Замкомбата Герой Советского Союза А. Шубников, получивший Золотую Звезду за эти бои, подбежал к берегу и освещает море ракетами:

— Правей, правей голос был! — кричит он в темноту.

— Друг, товарищ, голос подай! — орет Назарьян. — Ау... Друг!..

Немцы открыли по лодкам огонь. Назарьян спрыгивает в воду, благо мелко. Рыщет вправо, влево... И вдруг в свете ракеты, выпущенной Шубниковым, видит полуживого человека, вцепившегося в бревно.

«Осветительная ракета вспыхивает в небе. Я машу рукой, в последний раз выкрикиваю что-то бессвязное и, обессиленный, опускаюсь. Мои глаза открыты, но я больше ничего не вижу. Еще один крик, но на этот раз со стороны русских. Какой-то солдат протягивает руку, вытаскивает меня на берег. Я падаю на песок. Мой спаситель торопится: немецкие автоматчики недалеко...

Я очутился в воронке от снаряда, переполненной советскими солдатами. Наступление в самом разгаре. Небритые лица с любопытством разглядывают меня. Мое сердце бьется, я живой, но не могу больше произнести ни единого слова. Советский капитан осматривает меня, он замечает на превратившемся в лохмотья кителе орден Отечественной войны. Его лицо озаряется улыбкой, он наклоняется и крепко целует меня. Этот жест навсегда останется в моей памяти как высшее проявление дружбы бойцов, сражающихся за общее дело, как волнующее выражение чувств, которое позволяет на время забыть все ужасы войны.

Кто-то из солдат пытается запихнуть мне в рот горлышко фляжки с водкой. От первых глотков по всему телу растекается безмерная теплота, но почти мгновенно от сильного внутреннего холода я падаю в обморок на руки моих советских друзей под грохот пушек и автоматов...

Когда я пришел в себя, было уже светло... Завернутый в одеяло, я лежал в телеге на соломе рядом с тяжело раненными советскими солдатами... Нас везли в медсанбат...»

Когда де Жоффра увозили, спасший его капитан написал наспех на клочке бумажки свою фамилию, как просил летчик, обнял и сказал:

— Поправляйся и напиши. После победы встретимся, скоро уже.

...Вернувшись во Францию на подаренных Советским правительством своих боевых истребителях, где на аэродроме Бурже ликующие парижане устроили героям-летчикам «самый восхитительный, самый трогательный из всех приемов, которые могут выпасть на долю человека», Франсуа де Жоффр тогда же решил написать обо всем, что навек породнило их всех с Россией.

И еще Франсуа сказал своей жене в один из первых дней после возвращения: [313]

— Ты меня поймешь, мне трудно выразить то, о чем я сейчас думаю. Товарищи, эскадрилья, бои, Россия — все это было прекрасно. Но если все эти усилия не были поняты или не будут поняты в будущем, значит, они напрасны.

Нет, не напрасны были усилия отважных борцов с нацизмом, кровь, пролитая в России и французскими летчиками. Память о погибших за общее дело, благодарность живым всегда в наших сердцах.

Боевой союз авиаторов, начало которому положили в 1914 году первые русские летчики, был продолжен в подвиге полка «Нормандия — Неман».

В телеграмме Верховному Главнокомандующему генерал де Голль благодарил за то, что французские летчики были приняты «в ряды славной советской авиации» и снабжены оружием для участия в боях против национального врага, а далее говорилось: «Братство по оружию, скрепленное таким образом на полях сражений, предстает в нашей победе как надежный залог дружбы обоих народов — советского и французского».

А в дружбе, как сказал Монтень, «нет никаких иных расчетов и соображений, кроме нее самой».

Без всякого расчета бросился на помощь лейтенанту французской армии советский капитан.

Спустя четверть века сочинский архитектор Григорий Назарьян отозвался на публикацию в газете «Красная звезда», прочитав, что его долгие годы искал лейтенант де Жоффр.

Капитану запаса торжественно вручили французский боевой орден Военный крест, знак ветерана полка «Нормандия — Неман». Но самой дорогой реликвией стали для него портсигар и именной значок, завещанные Франсуа де Жоффром своему спасителю.

В начале века Харитон Славороссов, рискуя жизнью, спас под огнем французского пилота, сенатора Реймона.

Прошло тридцать лет.

Полк «Нормандия — Неман» перебазируется на другой русский аэродром. Над посадочной площадкой кружится охваченный дымом самолет лейтенанта де Сейна.

Свидетельствует очевидец — Франсуа де Жоффр:

«Майор Дельфино (командир полка.  — Ю. Г.) подбегает к микрофону и настойчиво повторяет:

— Де Сейн, прыгайте! Де Сейн, прыгайте!

Кто-то подбегает к Дельфино:

— Мой командир... У де Сейна в хвостовом отсеке его механик, сержант Белозуб...

Лицо майора мгновенно хмурится. Он понимает, какая трагедия происходит сейчас в воздухе... Жизнь де Сейна больше ему не принадлежит. Конечно, де Сейн еще может спастись, выпрыгнув с парашютом, но это означает верную смерть механика (он без парашюта. — Ю. Г.)

Решение принадлежит русским. Прибегает один из советских офицеров, которого уже поставили в известность о случившемся. Он кричит в микрофон:

— Де Сейн, прыгайте! Я приказываю!

Но лейтенант де Сейн продолжает бороться за жизнь сержанта Белозуба. Он старается сделать все возможное, чтобы посадить мащину... [314] Де Сейн не видит полосу и прекрасно понимает, что нормально приземлиться ему не удастся. Он прибавляет газ, Як встает на дыбы, задрав нос в небо. Картина ужасная. В последний раз де Сейн пытается посадить самолет вслепую. Самолет, словно взбесившись, делает свечу, опрокидывается на спину, ударяется о землю и исчезает в огромных языках пламени в нескольких сотнях метров от нас...

Поступок де Сейна... один из самых потрясающих героических подвигов, очевидцами которых мы были во время этой войны... Я потерял близкого друга, с которым все годы учился в лицее Сен-Луи и вместе готовился к поступлению в летную школу. Он должен был вот-вот получить звание капитана. Еще в то утро я завтракал вместе с ним. Де Сейн был чуткой, благородной натурой, скромный и простой...

Через два часа после этой драмы на аэродроме Микутани полк «Нормандия» в торжественном строю почтил память лейтенанта Филиппа де Сейна и его механика Белозуба минутным молчанием. Так старинная французская семья лишилась своего единственного сына».

Француз де Сейн погиб вместе со своим русским другом. Большего сделать он не мог. И высшего подвига тоже не мог бы совершить никто. А повторить — повторяли и русские и французы, жертвуя жизнью друг за друга, во имя боевой дружбы.

В дружбе нет никаких иных расчетов и соображений, кроме нее самой!