Красные витязи

В конце мая 1918 года Коллегия была преобразована в Главное управление Рабоче-крестьянского Красного Военно-Воздушного Флота (Главвоздухофлот) во главе с Советом в составе начальника и двух комиссаров. Комиссарами назначены Константин Васильевич Акашев и Андрей Васильевич Сергеев.

«...Все распоряжения по ВВФ принципиального характера или имеющие решающее значение, — говорилось в приказе № 1, — ...действительны при наличии не меньше двух подписей членов Совета... Вопросы, касающиеся материального снабжения, денежной отчетности, заводские и научно-технические относятся к ведению комиссара Акашева».

... Обстановка в стране все напряженнее, особенно на Восточном фронте, где белые рвались к Казани. Именно там, как определил Ленин, «решалась судьба социалистической революции».

На Ходынском аэродроме готовятся к отправке на фронт авиагруппа И. Павлова, авиаотряд И. Сатунина.

Чем же располагают воздушные бойцы?

Отряд Сатунина грузит на платформы два «ньюпора», «сопвич» и «фарман». Не густо.

На остальных платформах — автомобиль «уайт», боезапасы, бочки с горючим. В теплушках люди.

Накануне состоялся митинг авиачастей Москвы, на котором выступил Н. И. Подвойский. Призыв один — защитить революцию!

После митинга Подвойский с Акашевым проверили подготовку в боевой группе истребителей Павлова, в ней двенадцать самолетов, это уже серьезная сила.

Акашев просит наркома помочь с горючим, бензин — целая проблема.

— Сделаем все, что можно, Константин Васильевич. Вам тоже надо поторапливаться, дела под Казанью...

— Только бы не прорвались к Свияжску...

Станция Свияжск совсем рядом с Казанью, там и аэродром.

Москва все, что можно, отдает фронту. Из столицы выехали представители Реввоенсовета Республики, чтобы собрать в кулак все силы. Войска, действующие по обеим сторонам Волги, объединяются в 5-ю армию.

Прибыв в Свияжск, Акашев принимает на себя командование авиацией армии.

30 июля прибыла в Свияжск группа Павлова. Сразу началась [266] разгрузка эшелона, сборка аппаратов, и вскоре одиннадцать самолетов стояли на старте в полной боевой готовности.

Акашев обсуждает с Павловым план боевых действий. Комиссар Главвоздухофлота продолжает размышлять вслух:

— Белочехи еще и «народную армию» развертывают, мы уже чувствуем, как нажим растет. Такие бои идут... Сейчас Сатунин снова полетел на разведку. Вот что он докладывает... — И Акашев повернул к Павлову лежавшую на столе карту.

— Пока о вас белые толком еще не знают, стоило бы сейчас нанести удар всей группой, да еще из двадцать третьего отряда возьмите три самолета — и прямо на город.

— Согласен, товарищ командующий. Большого ущерба Казани мы не причиним, но беляков растревожим. Неизбежно начнется паника.

— Вот именно, и ударить по центру надо, где штабы, да и казармы там неподалеку. Сатунин вот-вот вернется, он подскажет. Но все боеприпасы не расходуйте, на обратном пути поддержите нашу пехоту, постреляйте по войскам. Летчики надежные?

— Очень волнуюсь... Мы ведь впервые вступаем в настоящую войну, — уклончиво ответил Павлов. — И, как бы успокаивая себя, добавил: — Летают хорошо.

В пять часов отряд из четырнадцати самолетов вылетел на Казань. Удар для белых, да еще такой массированный, был полной неожиданностью. Поднялась настоящая паника. Но один самолет не вернулся. Летчик Ефремов во время боя незаметно отвалился и сел на аэродром белых.

Это предательство болезненно отозвалось в группе. Люди косились друг на друга.

«Я сам стал подозрительно относиться к некоторым летчикам, особенно к Гвайте, — напишет потом Павлов. — И для того, чтобы сделать невозможной посадку у белых, когда малонадежный летчик выполнял задание, я летел позади на двадцать метров. Если бы он попытался пойти на посадку в расположение белых — немедленно расстрелял бы».

С этого дня авиация 5-й армии стала летать ежедневно: разведка, бомбежка, связь с войсковыми частями.

Заброска в тыл к белым наших разведчиков была возложена на Владимира Сатунина, который летал на двухместном «фармане». К нему сажали агента и моториста. Сам Сатунин — в штатском, с паспортом астраханского лавочника и доброй суммой царских кредиток на случай поломки самолета при посадке.

Эти рейды он, любивший опасность и риск, выполнял безупречно. Такими же отважными и мастерски владевшими техникой были Ингаунис, Сапожников, Ефимов и тот самый Евгений Гвайта, вызвавший сначала подозрения у Павлова.

5 августа белые подбили ружейным огнем низко летевший самолет Сапожникова. Летчик все же умудрился посадить свой «фарман» между нашими и белыми, ползком добраться до своих. Сразу же, под огнем, подползли к самолету, зацепили его тросом и благополучно вытащили.

Во время налетов на Казань, особенно когда самолеты шли мимо пристани, наших летчиков обстреливала зенитная пушка, установленная на барже. У Павлова появился план, как заставить ее замолчать. [267] Попросили Ларису Рейснер, впоследствии знаменитую советскую журналистку, работавшую тогда в тылу у белых, выяснить — как велик запас снарядов для этой пушки.

Рейснер сообщила, что около ста пятидесяти штук.

Павлов предложил командиру первого отряда Ингаунису:

— Давай «выстреляем» у зенитки снаряды, а то чего доброго подобьет кого-нибудь из наших.

— Правильно. Несколько раз покрутимся над пушкой по полчасика, она все и выплюнет. Тамошние артиллеристы лихие парни, снарядов не жалеют.

— Но, конечно, дразнить с умом надо, а то...

— Вот именно, самое большое с полутора тысяч, даже пониже. Я заметил, они, верно, на войне были, по бомбардировщикам натренированы, те высоко ходили, а нас на скоростях труднее зацепить.

В перерывах между оперативными заданиями летчики несколько дней вызывали огонь на себя. И пушка почти перестала стрелять. Когда Павлов с Ингаунисом решили еще раз «проверить» зенитку, какой-то беляк с Казанского аэродрома задумал подраться с ними. Забрался повыше, чтобы атаковать наших «охотников», зенитчики не сдержались и сбили своего. Самолеты-то одинаковые — все на «ньюпорах».

В боях за Казань наши авиаторы неоспоримо господствовали в воздухе, самолеты белых почти не появлялись в районе Свияжска, не ввязывались в воздушные бои.

Опыт удачного налета на Казань группы Павлова привел Акашева к мысли провести всеми силами массированную и длительную атаку наземных целей. Решение было неординарным.

17 августа на аэродроме с утра загудели моторы. Сначала пошли на взлет двухместные аэропланы с бомбами и листовками. Следом Павлов со своими истребителями. Всего 18 самолетов.

В первой группе, исполняя роль летнаба, летел руководивший налетом Акашев. Он уточнил на карте линию вражеских войск, данные разведки. Потом выбрал себе объект для удара, указал летчику направление... Внизу взметнулась земля, замелькали фигурки разбегавшихся солдат, хорошо было видно опрокинутое взрывом орудие...

Взрывы гремели на окраинах Казани, береговых пристанях, вздымались фонтаны на реке — в расположении вражеской флотилии.

Отбомбившись, самолеты возвращаются на аэродром, берут бомбы — и снова в бой. Такой конвейер продолжался в течение всего светлого времени. Истребители, сбросив бомбы, поливали пехоту из пулеметов. И хотя Акашев насчитал на Казанском аэродроме 8 машин, ни один белый самолет в тот день не поднялся в воздух.

Это был первый массированный удар авиации в ходе гражданской войны.

Начальник штаба авиации армии Я. Конкин каждый вечер докладывал Акашеву об итогах дня, потерях:

— Погиб летчик Сметанин с мотористом Месбахом, летчик Невяжский сломал машину на взлете... — докладывает Конкин. — В Алатыре есть для нас «ньюпор», надо посылать кого-то. Да, получен приказ по войскам — благодарность Павлову и Ингаунису за отличный удар по Услону. И денежная премия им.

— Вот и прекрасно, объявите приказ перед строем. Завтра с утра.

...К концу августа погода резко испортилась, низко над землей [268] нависли свинцовые облака. Разведывательные полеты значительно сократились.

Именно в это время шла генеральная подготовка к наступлению на Казань. 29 августа штабу стало известно, что офицерский отряд из георгиевских кавалеров под командованием полковника Каппеля прорвался в наш тыл, захватил станцию Тюрлему, взорвал там до десятка вагонов со снарядами и с утра повел наступление на Свияжск.

Положение осложнилось. Каппель явно рассчитывал разгромить штаб армии в Свияжске. А здесь лишь небольшой отряд охраны и авиаторы со своими наземными службами. Выручить мог только 4-й Латышский полк, находившийся в районе станции Шихрана. Связи с ним нет, прервана каппелевцами.

Акашев поднял по тревоге всех, включая летчиков и мотористов. В Латышский полк он посылает летчика Р. Левитова:

— Там у станции могут быть белые, своих тоже поискать придется, погода, сами видите, так что...

— Все понял, товарищ командующий.

... Самолет Левитова пролетел над станцией — никого. С малой высоты обзор невелик, летчик начинает рыскать над полем... Вдали показались солдаты, только чьи?.. Надо рисковать. Подлетел поближе и, выбрав ровное место, пошел на посадку... Сел, из самолета не выходит, левая рука сжимает сектор газа... Не стреляют... Кто-то бежит... в кожаной куртке... Свои!..

А каппелевцы уже атакуют Свияжск. Акашев вместе со всеми в цепи. Отражают атаку. Рядом Павлов, Ингаунис... Идет отчаянный бой. Хорошо, что есть пулеметы...

В это время облака, подогретые солнцем, немного приподнялись. К Акашеву подполз Павлов, показывает на небо.

— Забирайте своих и прижмите их как можете! — приказывает Акашев. — Только осторожно, отползайте по овражку, головы берегите.

Уже через полчаса летчики обрушились на атакующих.

В самый трудный момент моряки Волжской флотилии высадили небольшой десант, поддержали артогнем.

Первый натиск отбит. Подоспели к Свияжску наши броневики, подкрепление из Москвы, а с тыла ударил стрелковый латышский полк.

Сорвав наступление белых, 5-я армия перехватила инициативу. Военлет Хендриков отыскал части 2-й армии, установил с ними связь.

Авиация все время в воздухе, даже в непогоду идут в бой смельчаки: все тот же Сатунин, с ним за летнаба Конкин, Левитов, Павлов...

Днем 10 сентября красные войска освободили Казань.

Авиаторы непрерывно штурмуют отходящего в беспорядке врага, заставляя его бросать технику, обозы. С последних боевых вылетов уже садились в Казани. Там на аэродроме белые оставили пятнадцать самолетов — ценнейшие трофеи!

Так провел свою часть операции в боях за Казань командующий воздушными силами 5-й армии Константин Акашев.

Приказ Реввоенсовета Республики от 13 сентября 1918 года:

«Солдаты Красной Воздушной Флотилии 5-й Армии!

Вся Советская Республика была свидетельницей вашего несравненного героизма в исторических боях под Казанью. Вы сразу же [269] пригвоздили к земле предательских летчиков неприятеля. Вы изо дня в день терроризировали белогвардейскую Казань. Вы создали незаменимую разведку. Вы обеспечили связь 5-й армии с Арским отрядом 2-й. Вы бесстрашно преследовали врага, внося смятение и ужас в его ряды.

Честь вам и слава, красные витязи Воздушного Флота!»

После такого признания чье сердце не дрогнет. Дрогнул, дрогнул сдержанный Акашев. Как вспоминал Конкин, в первый раз застал он тогда командующего напевавшим «песню не песню, музыку, что ли».

Музыку Акашев очень любил, вот только время такое — не до веселья. Одна радость — скоро семью увидит. Отзывают в Москву.

... В особняке на Собачьей площадке счастливый переполох — приехал хозяин дома с целой группой авиаторов — всех «бездомных» забрал к себе, так гурьбой и ввалились.

Варвара Михайловна в хлопотах — надо всех накормить. Хорошо, Константин Васильевич свой паек прихватил, да еще картошки. И спутники мужа, несмотря на его запреты, кое-чем поделились из своих «сидоров».

Ожидается необычный пир. Старшая, Галя — мамина помощница, Леночка нянчит Ию, старательно баюкает ее, чтобы скорее к отцу на колени. А гости, умывшись с дороги, уже сидят вместе с хозяином в кабинете, что-то там обсуждают.

А говорят они о горючем, его катастрофически не хватает. Трудами химиков во главе с профессором Шпитольским организованы два завода по выработке бензина из керосина, но его запасы ограничены.

Акашева дома ждало письмо с моторного завода, где по заказу Главвоздухофлота уже создан первый советский авиационный двигатель мощностью двести лошадиных сил. Конструктор, его давний знакомый, приватно просит помощи. Жалуется — всего недостаток. Где что брать?..

Их беседу прервало приглашение к столу. Хорошо, главное в дружеском кругу, подкрепились, потом гости поблагодарили хозяйку и вместе с Акашевым поспешили в «Яр».

— Теперь поедем цыганок купать в шампанском, — смеялись летчики.

— Как бы вас самих там в чернилах не утопили, — пошутил Акашев. — Варя, мы вернемся, наверное, поздно, но зато все.

Хорошо возвращаться домой, да еще с войны и с победой.

А в доме продолжались хлопоты. В «диванной» комнате, доставшейся от старых хозяев, стояла преогромная тахта, способная принять чуть не десять человек. Вот и шла мобилизация подушек, простыней, одеял и того, что могло их заменить.

Акашевский дом всегда будет славиться гостеприимством.

Недолго пробыл Константин Васильевич дома. В декабре его назначают по совместительству начальником авиации и воздухоплавания Южного фронта.

Среди проблем, которые приходилось решать Акашеву, было задание Ленина — изобрести «мирные бомбы», которые можно начинять листовками для войск противника. Такие бомбы изготовили петроградцы.

Красные летчики разбрасывали над вражескими войсками и специальные [270] приглашения — «Пропуск в РСФСР», по которым немало солдат переходило на нашу сторону.

Очень популярными были стихотворные прокламации Демьяна Бедного:

Акашев же тем временем отбывает в Козлов (ныне Мичуринск). Там его штаб.

Не стану описывать подробности боев. В истории авиации и гражданской войны они остались сражениями за Ростов-на-Дону, Новочеркасск, именами славных красвоенлетов Петрожицкого, Сапожникова, Жемчужина, Павловича, Рудзита...

И. И. Петрожицкий, бывший царский офицер, вспоминал в семидесятых годах, как командование, страшась измены, боялось доверить ему самолет.

— Пришлось обратиться к Константину Васильевичу, который знал меня еще по Петрограду. Он только прибыл на Южный фронт. По старым-то временам пост у него генеральский, как примет?.. Встретил хорошо, он ведь человек очень воспитанный, а вот как начал я свои уверения в верности России, тут сразу перебил: «Это в бою подтверждается, я вам верю».

На следующий день получил боевое задание. Потом командир сказал мне, что звонил командующий и спрашивал его: «Надеюсь, Петрожицкий удачно слетал?» Грешен думаю, что за этим вопросом стояло другое: «Вернулся ли?» К сожалению, перелеты к противнику случались не так уж редко. Поэтому я не обиделся. А доверие Константина Васильевича определило, можно сказать, мою судьбу. Жалею об одном — она оказалась гораздо счастливее судьбы самого Акашева — человека, несомненно, выдающегося, бескомпромиссного. Именно бескомпромиссного, а это требует отваги...

Впрочем, так ли уж безоблачна была судьба Ивана Иосифовича Петрожицкого? Да, он пользовался полным доверием, занимал в авиации очень высокие посты: начальник Воздухофлота Киевского и Московского военных округов, исполнял обязанности начальника ВВС РККА, стоял во главе Глававиапрома, был одним из руководителей Гражданского Воздушного Флота, но в День авиации — 18 августа 1938 года — комбриг Петрожицкий был арестован. Он выжил, через десять лет вернулся, только ноги уже отказывались ему служить, пока не атрофировались совсем. Могучая воля, сильный организм, заботы близких и друзей позволили Ивану Иосифовичу дожить до восьмидесяти пяти лет. Он умер в 1979 году... В этом смысле он действительно счастливее своего друга.

В июле 1919 года Акашев назначен начальником Главвоздухофлота республики. Было ему в ту пору ровно тридцать лет.

Давно ли с немалыми трудностями создавались первые советские авиаотряды — теперь их уже шестьдесят шесть, боеспособных. Но и потери у авиаторов большие — до половины летного состава. [271]

Новая должность не освободила его от обязанностей начальника авиации Южного фронта, а вот заместителем Акашева стал Петрожицкий.

Войны никогда не проходят планомерно: удачи соседствуют с поражениями, тактические замыслы той и другой стороны могут застать противника врасплох, усложнить положение.

На Южном фронте белым удалось сформировать большие кавалерийские силы под командованием генерала Мамонтова и резко изменить обстановку в свою пользу.

Насколько это было серьезно, доказывает личное указание Ленина о создании особой авиационной группы для действий против Мамонтова и Шкуро.

Более того, 4 сентября 1919 года Ленин пишет Склянскому: «...Не можете ли Вы ученому военному X, Y, Z... заказать ответ (быстро): аэропланы против конницы? Примеры. Полет совсем низко. Примеры. Чтобы дать инструкцию на основании «науки»...»

А в самом начале записки взята Лениным в скобки фраза, которая представляет абсолютно верную догадку далекого от авиации человека: «...Конница при низком полете аэроплана бессильна против него».

Заглянем теперь в биографию К. В. Акашева, опубликованную в 1923 году журналом «Вестник Воздушного Флота»: «... В августе 1919 года по предложению главкома товарища С. С. Каменева командовал группой авиации особого назначения по ликвидации рейда кавалерии Мамонтова и лично летал на «Муромцах», бомбардируя белую кавалерию».

Война не заслонила от Акашева необходимость обобщения опыта боевых действий авиации. В специальной папке особо поучительные примеры из донесений, газетные и журнальные вырезки. Что тут накопилось в его отсутствие? Глаз выхватил имя известного летчика: «Врангелевский фронт. 2-й авиационный дивизион. Район села Малая Каховка.

Наша армия, готовясь к наступлению, навела у города Бориславля понтонную переправу через Днепр. 12 августа на переправу вышло сразу семь вражеских самолетов. Все гибнет! И вдруг над белыми появляется наш самолет, возвращавшийся из разведки. Он один, а семерка на двухместных машинах, четырнадцать пулеметов против одного. Но Н. Н. Васильчиков на своем «ньюпоре» сразу атакует ведущего группы.

Ошарашенные неожиданной атакой, белые рассыпали строй. Одного Васильчиков успевает подбить. Бой продолжается. Подбит второй беляк, остальные бесприцельно сбрасывают бомбы в реку.

Красный герой, спасший переправу, невредимым возвращается на аэродром. За три недели, с первого по двадцать второе августа, он совершил тридцать четыре боевых вылета, пролетав 65 часов.

Васильчиков из крестьян, член ВКП(б) с марта 1917 года.

За свои заслуги награжден двумя орденами боевого Красного Знамени».

Была еще справка о действиях Красного Воздушного Флота к октябрю 1920 года: боевых вылетов 7625, налетано 10605 часов. Сброшено 2647 пудов бомб, несколько пудов стрел и 372 пуда агитлитературы.

За два с половиной года зарегистрировано 423 аварии. [272]

В другой папке, лежащей на столе, списки летчиков и механиков, которые могли бы стать слушателями института Красного Флота, открывавшегося в Москве.

Многих из кандидатов Акашев предложил сам, поручил разыскать Харитона Славороссова, о котором давно ничего не слышал.

И вот прямо сверху лежит справка из строевой части — красвоенлет Славороссов X. Н. на фронте в Сибири.

— Жив курилка! — обрадовался Акашев. И тут же пишет: «Отозвать в распоряжение Главвоздухофлота».

Так сбудется давняя мечта Харитона об учебе.

Сколько добрых дел на счету Акашева. Еще не кончилась гражданская война, а он представляет проект создания аэроклуба Советской республики.

Спустя два года, находясь за границей, примет предложение швейцарского аэроклуба о посредничестве для восстановления членства России в Международной федерации аэронавтики.

Что Акашев делал за границей? Заглянем в официальную биографию: «... По ликвидации гражданских фронтов должность начглаввоздуха сдал и уехал в командировку за границу, где пробыл два года. Большее время провел в Италии, где принимал закупленные самолеты и моторы, контролировал производство, сдачу в воздухе...

Был представителем РСФСР на Международной дирижабельной конференции в Лондоне (февраль 1922 г.), Международной конференции аэронавтики в Риме (октябрь 1922 г.) и экспертом по вопросам Воздушного Флота при делегации РСФСР на Генуэзской конференции в апреле 1922 года».

Вот так, год за годом, знакомлюсь с Константином Васильевичем Акашевым по документам, воспоминаниям сослуживцев, но не могу найти никого из его близких, знакомых сотрудников. Слишком поздно узнаю о тех, кого мог бы успеть увидеть. Неужели никого не осталось на свете?

Звонит писательница, доброжелательный и милый человек — Евгения Александровна Таратута:

— Вы даже не представляете себе, с каким волнением я прочла вашу книгу о летчиках. Вы вернули мне замечательного человека — Константина Васильевича Акашева.

— Вернул вам! Вы его знали?!

— Конечно, еще девочкой сидела у дяди Кости на коленях. Мой отец дружил с ним, мы вместе жили в Париже...

Наконец-то!

Дочь русского политэмигранта Таратута и родилась в Париже, а после революции их семьи часто встречались в Москве.

— Евгения Александровна, какой он был, каким вам помнится, ну, все, что можете, вы же первый человек, для меня первый, который знал Акашева.

— Неужели?.. Если внешне, то это был видный мужчина, высокий, подтянутый, несколько даже франтоватый, но невероятно скромный, обаятельный... Конечно, очень интеллигентный, в самом высоком значении этого слова... Какой еще? Добрый, гостеприимный, вообще дом был такой у них, и Варвара Михайловна, жена его, сердечная, милая, не очень здоровая, как мне кажется... Что еще вам сказать?.. Сколько лет прошло... Да, они поселили у себя в московской квартире [273] старого друга, одинокого человека, известного в те годы литературоведа Гроссмана-Рощина...

— Спасибо, Евгения Александровна, я таким его себе и представлял, и все же... он как бы ожил теперь... А что же с ним случилось, жив ли кто из семьи, ведь три дочери... Никого из них найти не могу.

— К стыду своему, точно не знаю. Сам Константин Васильевич исчез в тридцатых годах, как, к нашему горю, многие тогда, особенно революционеры. За что, почему? Кто же это знал... Я ведь тоже побывала... Больно говорить об этом. Если что-нибудь узнаю...

О своем обещании помочь Евгения Александровна не забыла:

— Вышла очень интересная книжка о Николае Александровиче Морозове — шлиссельбуржце. В ней есть для вас связанный с Акашевым сюрприз. Приезжайте.

Я знал, что этот выдающийся ученый-энциклопедист, революционер-народник, участник покушений на Александра II был приговорен к вечной каторге и почти четверть века провел в одиночных камерах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей, где написал двадцать шесть томов научных исследований по математике, физике, астрономии... Потом он увлекся авиацией, был членом Всероссийского аэроклуба, председателем комиссии научных полетов, сам летал на воздушных шарах, одним из первых, в качестве пассажира, поднимался на самолете... Фантастическая жизнь! Но откуда он знал Акашева?

И вот книга у меня. Оказывается, и после Октябрьской революции Морозов не отошел от проблем авиации, думая о ее развитии, написал письмо Ленину.

Было это 29 января 1921 года. А уже 31 января в календаре Ленина появилась запись секретаря о том, что Владимир Ильич поручил «направить Н. А. Морозова (шлиссельбуржца) по вопросам об его предложении принять участие в работе Воздушного Флота к Склянскому (Реввоенсовет Республики), к Акашеву (Воздухофлот)...»

Через два дня Морозов вновь пишет Ленину: «Глубокоуважаемый Владимир Ильич! Благодаря Вашему содействию, уже увиделся с товарищем Склянским и товарищем Акашевым, и мы составили уже абрис будущих действий по созданию воздушного флота. Думаю, что дело пойдет успешно.

С сердечным приветом, Николай Морозов».

Ах, если б сегодня так относились к письмам, как Ленин и его сотрудники!

Что же до самого эпизода — для меня он еще и косвенное подтверждение доверия В. И. Ленина к компетентности Акашева. Не каждому можно поручить деловую беседу с одним из крупнейших ученых. И Морозов удовлетворен встречей.

В. поиске новых материалов об Акашеве у меня родилось интересное предположение: если он закупал авиационную технику за рубежом, то, возможно, какие-то следы этой работы могут сохраниться в архиве Министерства внешней торговли.

Звоню. Обещают проверить. Снова звоню.

— Приходите, немного есть, можем показать.

Седовласый руководитель службы подробно расспрашивает, чем вызван интерес к деятельности Акашева. Объясняю еще раз. Прежде чем направить меня в читальный зал, хозяин кабинета со значением говорит: [274]

— А вы знаете, что он анархист?

— Анархист-коммунист, — уточняю я. — Но об этом знал еще Владимир Ильич Ленин, когда Акашеву доверялись высокие государственные посты и ответственные поручения, — с еще большим значением отвечаю собеседнику.

И вот в моих руках тоненькая папочка — «Дело № 114. Акашев Константин Васильевич».

Уже самый первый документ — потрясение: заполненный лично Акашевым «Анкетный лист Представительства НКВТ в Италии. Импортный отдел».

Открывается анкета указанием: «Ответы писать четко, ясно и точно на вопросы». Далее — суровое предупреждение: «Лица, давшие неверные сведения, будут преданы суду Ревтрибунала».

Вопросов в этой многостраничной анкете — сорок шесть.

Читаю, поражаясь удивительному своеобразию личности ставшего мне уже близким человека. Манера некоторых ответов, стремительность волевого, размашистого почерка открывают для меня все новые черты характера Константина Васильевича Акашева.

Я почти зримо вижу молодого мужчину, склонившегося над письменным столом в доме за номером 72 по римской улице Виа Систино. Мне кажется, что он улыбается, заполняя анкету.

Кто и кого из нас станет сегодня спрашивать, к примеру, так: «Месячный оклад или доход до революции, из каких источников?», «Состояли ли владельцем собственных торговых или промышленных предприятий, где и когда, количество рабочих и оборотный капитал?», «Чем занимались до 1905 года, с 1905 по 1917-й, с марта 1917-го до Октябрьской революции?»

Как я благодарен тем, кто придумал этот наиподробнейший опрос, тем, кто сохранил анкету — до сих пор единственный из найденных мной документов, написанный собственноручно Акашевым.

Уроженец латгальского села Махалино, белорус. Знает французский, итальянский, немецкий и польский языки.

Мать Акашева — Екатерина Семеновна Воеводина, сводные брат и сестра — Лев и Александра Воеводины живут на территории Латвии, к которой отошла тогда по мирному договору часть земель бывшей Витебской губернии.

«Принимал ли активное участие в Октябрьской революции?» — «Принимал», — отвечает Акашев. «В чем заключалось ваше участие», — требует сообщить анкета. «Подробности долго писать». И все?

Я ведь, как теперь и вы, знал уже эти исключительные «подробности», но тогда, 20 июля 1921 года, о них, кроме нескольких человек, не ведал никто. Кто бы удержался ответить хотя бы так: «Вывел артиллерию из Зимнего дворца»...

И на вопрос, подвергался ли репрессиям по политическим делам, за что именно и когда, — в ответ лишь названы города, годы и статьи, по которым судился.

Это уже характер.

«Какую работу полагаете для себя соответствующей?» — вот, кстати, вопрос, который в наши дни следовало бы ввести во все кадровые анкеты. И в анкетах для вступающих в партию был тоже подобный вопрос, человек, знающий себя и свои возможности, открыто сообщал об этом. [275]

Акашев ответил коротко: «Авиация и летание».

Так я узнал о его семье, членстве в московском отделении профсоюза инженеров, окладе (4500 лир), дошел до последнего вопроса: «Что вы хотите сообщить?»

«Будет с вас». И ниже размашисто: «Акашев».

Думаю, что и поныне он единственный из советских граждан, кто посмел так темпераментно, непосредственно завершить заочную «беседу» с неким вышестоящим опрашивателем: «Будет с вас».

Следом за анкетой подшиты несколько копий мандатов, запросов, отношений. Наркомвнешторг обращается к наркоминделу Чичерину, сообщая, что поддерживает командирование за границу совместно с товарищем Акашевым ряда специалистов. В их числе: «тов. Гвайту, летающего на самолетах всех систем, тов. Нильсена — шведского летчика, знающего скандинавский рынок». Назван еще «известный специалист по моторостроению тов. Шухгалтер».

Насколько важно это задание, говорит телеграмма наркому Красину о прибытии Акашева в Ригу.

Другая просьба: «Срочно завизировать заграничный паспорт тт. Акашеву и Гвайте — представителям Главкоавиа, прибывших из-за границы в Москву по служебным делам...»

В этих бумагах дважды названо имя летчика Евгения Гвайта, мы уже встречались с ним во время боев за Казань. Он снова рядом со своим бывшим командующим.

Летом 1922 года газеты и журналы сообщили: «Красный военный летчик Гвайта помимо боевой работы приобрел громкую известность и на мирном фронте, совершив на маленьком самолете блестящий перелет из Англии в Советскую Россию».

Этот миниатюрный самолет — одноместный биплан «авро», называвшийся «бэби» (ребенок), — с мотором всего в 35 лошадиных сил, закупленный в Англии, Гвайта доставил в Москву, пролетев 2755 километров за 23 часа полетного времени. При этом летчику предстояло пролететь над европейскими государствами, с которыми наша страна не имела дипломатических отношений. О том, как он вышел из этого положения, Гвайта рассказал в своей книжке «Мой перелет из Лондона в Москву»: «Мой «авро» «бэби» был зарегистрирован как английская машина и весь разрисован большими буквами, комбинации которых являются опознавательными знаками для самолетов по международному соглашению».

Добавлю, что воспитанник Гатчины свободно владел английским и немецким языками.

Гвайта рассчитывал долететь без посадки до Германии, с которой дипломатические отношения были, но сильнейший дождь, заливавший его в открытой кабине, почти полное отсутствие видимости да еще перебои в моторе требовали немедленной посадки. Самолет над Голландией. С трудом выбрав клочок суши, Гвайта приземляется, и ... «машина увязла в землю и плавно перевернулась. Со всех сторон бежали ко мне люди. Ноги вязли чуть не по колено... Голландской визы у меня не было...»

Но английские опознавательные знаки и английская речь, видимо, сыграли свою роль. У жителей Тильбурга, с которыми Гвайте пришлось провести два дня, не возникло даже тени подозрения. А там из Англии прислали новый руль поворота взамен поврежденного. А вот в «законной» Германии его взяли да и задержали, пришлось даже ехать [276] в Берлин за разрешением на вылет. Приключений было более чем достаточно. Вылетев из Лондона 9 июня, Гвайта прибыл в Москву 27-го на Ходынский аэродром.

О дальнейшей судьбе Евгения Ивановича я смог узнать от его племянницы Л. Б. Ивантер, откликнувшуюся на одну из моих публикаций: «... В дальнейшем судьба Евгения Ивановича сложилась непросто, он оказался в Соловках, а в начале тридцатых годов был выслан в Караганду. Поступил учиться заочно в Московский автодорожный институт. Вернувшись в Москву в 1935 году, закончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию по автомобильным двигателям... Когда началась война, добровольно вступил в армию (в Горьком, в Москве ему отказали), преподавал в школе танкистов, потом в действующей армии ремонтировал танки и дошел до Праги. Судимость с него сняли во время войны за боевые заслуги, после чего был награжден орденом. После демобилизации жил у нас с мамой — его сестрой — в ожидании возвращения из армии жены — фронтового хирурга.

Умер Евгений Иванович зимой 1946 года, немного не дожив до пятидесяти лет».

Вот какая героическая и печальная повесть.

Что еще во внешторговском деле Акашева?

Интересная деталь в копии справки: «... Тов. Акашеву было обменено две тысячи рублей советскими знаками на такую же сумму знаками старого образца («романовскими»)».

Значит, были еще в ходу за границей «романовские». Надеялись, что ли?

А вот что можно прочесть в одном из акашевских мандатов 1921 года: «...Все советские, военные и гражданские власти на территории РСФСР, а также представители НКВТ за границей благоволят оказывать товарищу Акашеву полное содействие в пути его следования... и при исполнении им возложенных на него поручений».

Запрос в Лондон: «Срочно сообщите, когда Акашев выедет в Италию».

Последний листок — телефонограмма в законодательный отдел Управления делами Реввоенсовета: «... товарищ Акашев является представителем Военведа, штатной должности в НКВТ не занимает».

Значит, по-прежнему Акашев на военной службе, занят авиационной техникой. И не только зарубежными поставками, но и развитием отечественной промышленности как член технического совета ВСНХ (Всероссийского совета народного хозяйства).

Когда вспоминаешь события собственной жизни — даже юность кажется близкой. Более полувека назад был курсантом летной школы, начнешь рассказывать внуку-студенту, как учился летать, боже, словно вчера это было. Начинаешь разбираться в чужой жизни — такой же временной отрезок представляется чуть ли не доисторическим.

Чужое время растягивается в пространстве неимоверно, свое — заметить не успеваешь.

* * *

...Красная Армия в тяжелых боях продолжала освобождение Сибири. Как только советские войска вступили в Томск, Славороссов потерял покой. Ему казалось, что он не имеет права спокойно [277] сидеть в институтских аудиториях, когда происходят такие события.

— Понимаешь, все это правильно, но... стыдно, неловко как-то...

— О здоровье подумай, куда тебе летать...

— Знаешь, когда жареный петух клюнет...

— Какой петух?

— Жареный, жареный, Танюша, — впервые за весь разговор улыбнулся Харитон. — Ну как тебя убедить, если точно знаю — так сделать надо, только так.

Славороссов добровольцем вступает в 5-ю армию. Снова полевые аэродромы, привычное окружение — летчики, механики, мотористы. Вот только с самолетами плохо — старые, горючего нет, летали на газолине, ацетоне, спирте, бензоле. Моторы еле тянули, летчики угорали в воздухе, а дело делали.

...Депеша из Москвы, которую показали Славороссову в штабе, была неожиданной: «Красвоенлета Славороссова откомандировать в распоряжение Главвоздухофлота...» И больше ничего, никаких разъяснений.

— Вы что, о переводе просили?

— Да нет, сам удивлен, — пожал плечами Славороссов. — Что это?

— Возможно, старую гвардию собирают, — предположил командир, — глядишь, большим начальником сделают.

— Для такого дела не гожусь, вот загадка...

Так и не выяснив причины вызова, Славороссов едет в Москву. Дорога дальняя, чего не передумаешь в пути. Томит неизвестность.

Прямо с вокзала летчик помчался в Главвоздухофлот, но там лишь приняли пакет с личным делом, сказали, когда явиться на прием к начальнику управления кадров, дали направление в командирское общежитие. «Чего я волнуюсь? Плохого не должно случиться, нет причин... Скорее бы на прием попасть...»

— Красвоенлет Славороссов прибыл по вашему распоряжению! — почти выкрикнул Харитон, войдя в кабинет.

— Здравствуйте, Харитон Никанорович, — приветливо, совсем по-штатски отозвался хозяин кабинета. — Да вы садитесь, садитесь... — Раскрыв папку с личным делом летчика, он положил на нее ладонь: — Вот тут сказано, что вы уже начинали учиться в Томском политехническом. Это очень хорошо. А продолжать думаете?

— Надо бы, но если...

— Нет, нет, все правильно. В Москве открывается институт Красного воздушного флота, будем своих специалистов готовить. И тут прежде всего о практиках подумали: летчиках, механиках. Вашу кандидатуру сам главком предложил. Теперь понимаю, — начальник кадров снова положил ладонь на бумаги Славороссова, — товарищ Акашев вас еще по Франции знает...

— Спасибо, что не забыл, — вырвалось у Харитона, — уже и не думал об учебе, годы уходят, тридцать четыре исполнилось...

— Да, возраст. Так, значит, согласны в институт?

— Еще бы! Спасибо вам всем большое. Никак не ожидал!..

— Вот и прекрасно, Харитон Никанорович, можете оформлять документы. В список вы внесены.

Начальник управления вышел из-за стола и крепко пожал руку летчику.

— Желаю успеха! [278]

Нежданно выпавшая радость осветила лицо Славороссова таким выражением счастья, что люди на улице невольно улыбались незнакомому красвоенлету, безотчетно разделяя его удачу.

Отказавшись от мысли лично поблагодарить Акашева — для этого нужно было идти на прием, что мнилось неудобным, — Славороссов решил поподробнее разузнать о нем и завел разговор с кадровиком, оформлявшим бумаги.

— Да, это редкий человек! — охотно поддержал разговор кадровик. — Он с первых дней больше на фронтах, чем здесь. То белочехи, сам летал, потом знаменитые бои за Казань. Акашев специальную боевую группу при 5-й армии собрал и командовал ею. Знаете, пока ждать будете, я альбом по Казани принесу, мой товарищ готовил. Там все есть, вам интересно будет.

— Конечно, с удовольствием.

Славороссов устроился за пустовавшим столом и погрузился в изучение альбома, вернее, толстенного фолианта с документами и фотографиями. Теперь роль авиации в этой битве представала перед ним во всех подробностях. Групповые налеты на город, штурмовки вражеской пехоты, взаимодействие с речной флотилией и бронепоездами, и за всем этим направляющая воля Акашева.

Тут же оказалась подборка и по действиям авиации Южного фронта, где опять Акашев принял на себя командование.

Налеты на занятый белыми Ростов, Новочеркасск; Харитон почти ощутимо видит, как, едва не задевая за мачты, проносятся самолеты над кораблями речной флотилии белых, падают бомбы... Опасно, можно нарваться на собственные осколки, опрокинуться от взрывной волны, зато вернее удар. Вот и фотографии затопленных судов... Тут же донесения о личных вылетах командующего.

Еще об одной авиагруппе, созданной для подавления Мамонтова, рассказал этот альбом. «Тут он меня переплюнул», — единственный раз позавидовал Акашеву Славороссов, узнав, что главком сам водил четырехмоторный «Муромец» и бомбил белую кавалерию. А вот Харитону не довелось поднимать в воздух самый большой в мире русский самолет... «Сплоховал я, мог ведь еще в Петрограде попробовать. Съездил бы на Балтийский завод к Сикорскому, не отказал бы Игорь Иваныч...»

В конце подборки было вклеено знакомое Славороссову «Наставление по применению авиации на войне». Оно-то и создавалось на основе этого опыта, тоже заслуга Акашева.

Переполненный впечатлениями, Харитон, не имевший привычки похваляться прошлым, тут не выдержал и весь вечер занимал товарищей по общежитию увлекательнейшими историями о летчиках и, конечно, о делах первого командующего красными военлетами.

— Давай еще, Харитон Никанорович, — просили командиры, — выспимся, воскресенье завтра.

— Как «воскресенье»? — спохватился Славороссов. Он собрался первый раз пойти в институт. «Ладно, все равно схожу, посмотрю хоть, где он».

...Добравшись до Чистых прудов, летчик отыскал Малый Козловский переулок. Вот и дом под номером 3. Здание не очень большое, непохожее на институтское. У парадной двери скромная новенькая вывеска. Подергал за ручку — закрыто. Отошел на край тротуара и стал рассматривать дом, не хотелось уходить. [279]

Около Славороссова остановился юноша лет двадцати в военной форме:

— Вы что-то ищете здесь? Если вход, то со двора, только сегодня занятий нет.

— А вы здесь работаете? — спросил Славороссов.

— Нет, что вы, учусь. — Юноша внимательно разглядывает незнакомца, словно пытаясь узнать. — Извините за нескромность, вы летчик?

— Да.

— Мне очень знакомо ваше лицо... Славороссов, да? — решительно выпаливает молодой военный.

— Так точно. А вы? Давайте знакомиться, — и Харитон Никанорович протягивает руку.

— Владимир Пышнов. Я очень, очень рад, — расплылся в улыбке юноша, — еще с гимназии завсегдатай аэродрома, всех знал в лицо, кто здесь у нас летал, вас только по фотографиям. У меня есть ваши карточки: одна на «этрихе», потом у «фармана», у самолета «капрони» есть...

Славороссову был приятен этот симпатичный и такой открытый, непосредственный молодой человек. И что знал его, тоже обрадовало, а юноша продолжал:

— Вам, вероятно, ректор или кто-то из преподавателей нужен? Там сегодня никого нет.

— Я так и думал, просто решил посмотреть, где предстоит учиться.

— Вы тоже! — обрадовался Пышнов. Он не был удивлён. В институте сошлись два поколения — выпускники новой единой советской школы и летчики, воздухоплаватели, авиамеханики, не успевшие, как и Славороссов, получить образование. Харитон Никанорович тоже не находил ничего особенного, что станет учиться рядом с молодежью. Он испытал это уже в Томском политехническом, где был самым старшим на курсе.

— Тогда, если вы не спешите, расскажите немного об институте, я ведь ничего не знаю о нем.

— С удовольствием, Харитон Никанорович.

«Даже имя-отчество помнит, — подумал летчик. — Наверное, всех стариков знает».

— А вас как величать по батюшке?

— Вообще-то я Сергеевич, но прошу вас, просто Володя. Мне это будет приятнее. А в институт зайти можно, я вам заодно и покажу. Здесь раньше помещалось ремесленное училище, но вполне приличные классы, мастерские совсем неплохие. Мы ведь только-только переехали. Вот в субботник 1 мая работали здесь — переезжали.

Они вошли в небольшой вестибюль, заглянули в аудитории, мастерские, где стояли станки с ременными трансмиссиями, показал Пышнов ректорат, куда следовало Славороссову прийти с документами.

— Правда, неплохо? А ведь раньше... Я попал в авиационный техникум сначала, его открыли тоже недавно. Это на Вознесенской. Там профессор Жуковский читал нам историю авиации и механику.

— Жуковский?!

— Да, Николай Егорович. После техникум превратили в институт и дали вот этот дом. В старом ужасно было, особенно зимой. Сидели одетыми, Жуковский в шубе и шапке, говорит, а пар изо рта. Николай [280] Егорович и здесь читает, вы его услышите. Голосок тоненький... Привыкнуть надо.

Разговаривая, они обошли все здание. Володя должен был остаться, он собирался поработать в лаборатории с каким-то прибором.

Прежде чем проститься, Славороссов спросил:

— А вы тоже успели повоевать?

— Нет, я учился... А, это вас удивила военная форма. Знаете, мне просто очень повезло. Я поступил в техникум обычно, а в прошлом году мой возраст призывался. Нашим студентам предложили зачислиться в армию и продолжить учебу. Мы все, конечно, сразу согласились. Шутка ли, два фунта хлеба вместо осьмушки!..

Эта встреча показалась Харитону добрым предзнаменованием. И он не ошибся. Ректор встретил его очень хорошо, а когда узнал, что Славороссов приезжий, не знает, как устроиться с семьей, предложил ему принять на себя должность коменданта институтского здания и вместе с нею двухкомнатную квартиру в этом же доме!

«Танюша, мы с тобой самые счастливые люди на земле!» — так начиналось письмо в Томск, вызывавшее семейство в Москву. Славороссов быстро наладил работу немногочисленного штата, здание содержалось в порядке, и особых хлопот с ним у него не было... Труднее приходилось с учебой, но и здесь неоценимым помощником, товарищем оказался одаренный математик и механик Володя Пышнов. Он стал частым гостем в доме Славороссовых.

А с институтом продолжалась трансформация — он был переименован в Академию воздушного флота и снова готовился к новоселью.

На Петроградском проспекте (ныне Ленинградский) расположен один из лучших дворцовых ансамблей России — петровский подъездной дворец. Это первое творение гениального зодчего Матвея Казакова.

Красные кирпичные стены обрамлены белокаменным кружевным узором, по углам причудливые закругленные башенки, в центре великолепного парадного двора сам красавец дворец. Русские цари начиная с Екатерины II, отправляясь на коронацию из Петербурга в Москву на лошадях, делали здесь последнюю остановку. После отдыха, смены дорожных одежд на парадные торжественный кортеж начинал свое пышное шествие к Кремлю, въезд в Москву.

В 1812 году, спасаясь от огня, в Петровском дворце четыре дня отсиживался Наполеон.

В 1923 году бывший дворец, в котором со времен войны находился военный госпиталь, приказом Реввоенсовета республики был переименован в Дворец Красной авиации и передан первой советской воздушной академии.

Вместе со Славороссовым должны были закончить здесь учебу слушатели, составившие первый выпуск: летчики-орденоносцы Сергей Козлов, Карл Стоман, знаменитый авиамеханик Назаров и их юные товарищи: Михаил Тихонравов, который станет одним из первых создателей космической техники, Героем Социалистического Труда, прославятся в авиационной науке Борис Горощенко, Владимир Пышнов...

Далеко не все новые товарищи знали биографию Славороссова так, как юный поклонник авиации Владимир Пышнов. Зато после появления в журнале «Вестник Воздушного Флота» большой заметки [282] «10-летие авиационной деятельности X. Н. Славороссова» его популярность среди слушателей необыкновенно возросла. Да и самому Харитону Никаноровичу было приятно прочесть: «Авиационная карьера Славороссова протекала большей частью за границей, где он в довоенный период завоевал большую популярность, в то время как на родине его имя оставалось сравнительно мало известным...» А после довольно подробной биографии заметка заканчивалась так: «...ныне продолжает свое авиационное образование в Институте инженеров Красного Воздушного Флота имени Н. Е. Жуковского».

Теперь автор хочет ввести в повествование рассказ о своей встрече с генерал-лейтенантом инженерно-авиационной службы, доктором наук, профессором академии Владимиром Сергеевичем Пышновым.

Вот уж никогда не думал, что попаду в гости к этому известному теоретику авиации, по учебникам которого постигали премудрости науки несколько поколений советских авиаторов. Учился по ним и я.

Говоря откровенно, курсанты летных школ считали теорию авиации не столь необходимым предметом — «на формулах не полетишь». Вот техника пилотирования — другое дело. Но рано или поздно жизнь неумолимо доказывала, что без формул не обойтись даже рядовому летчику.

В начале сороковых годов мне пришлось, выполняя срочное задание, лететь в сильнейший снегопад, почти вне видимости земли из Комсомольска-на-Амуре в Хабаровск. Чтобы не сбиться с пути, я летел вдоль берега реки на очень малой высоте.

В открытой кабине легкого самолета было холодно, лицо пришлось закрыть меховой маской с вырезами для глаз и рта, поднять воротник мехового комбинезона. Район полета был хорошо знаком, и, пересекая совершенно открытый, безлесый участок, я на какое-то мгновение расслабился. Вдруг скорее почувствовал, чем увидел, что сейчас врежусь в невесть откуда появившееся дерево... Рванул ручку на себя, самолет содрогнулся от удара, раздался страшный треск и вмиг прекратился...

Самолет продолжал полет, но в правой плоскости на самом ее ребре зияла большущая дыра, а в середине крыла торчала сбитая ударом верхушка дерева... Оправившись от испуга, я стал лихорадочно соображать, как довести самолет до Хабаровска? Ясно, что сломан передний лонжерон — деревянная балка крыла. В каком же положении нужно держать самолет, чтобы снять нагрузку с разбитого лонжерона?

Мучительно вспоминаю формулу перемещения подъемной силы (а она-то и давит снизу, держит в воздухе) по крылу в зависимости от его положения — угла атаки. Формула эта в учебнике Пышнова...

— Владимир Сергеевич, — заканчиваю свой рассказ, — спасибо вам.

— Если так постигать необходимость знания теории, самолетов не напасешься, — качает головой Владимир Сергеевич, услышав эту историю.

— А ведь Славороссов, ваш товарищ, когда начинал, не знал теории, как и все в то время.

— Из-за этого и гибли больше всего. Наиболее талантливым интуиция помогала, но и они порой разбивались. Скорость теряли, срывались в штопор, не зная, что такой существует, да мало ли...

— Что вы скажете о вашем знаменитом соученике? [283]

— Он как раз и был из плеяды талантливых летчиков, а вот систематических знаний не имел. И стал я у него вроде постоянного консультанта. Даже награду от Харитона Никаноровича получил, по тому времени необыкновенно ценную...

Владимир Сергеевич подошел к одному из книжных шкафов и достал три толстеньких, изрядно залистанных тома.

— Это подлинно инженерная энциклопедия — «Справочная книга для инженеров» Хютте. Он купил ее для себя, видите, надпись на обложке: «X. Славороссов»?

— Я вижу и вторую: «Пышнову от Славороссова. 9.4.23 г.».

— Большая ценность была, а вот не пожалел... Я даже отказывался брать, так он обиделся было... Да... А мне с ним заниматься — двойной интерес. Во-первых, часами мог слушать его рассказы о полетах, о войне, о людях, он ведь был очень наблюдателен. Во-вторых, узнавал от него такие авиационные тонкости, что сам бы и не догадался. Я ведь начинал с конструирования, а потом вижу, что многое не объяснено — отчего так, а не иначе, стал докапываться до истины. Вот и он кое-что мне подсказал. Он ведь столько испытал, перепробовал: и фотографированием с самолета занимался, даже хранил целую серию фотографий, сделанных с воздуха по просьбе Блерио, самолеты испытывал разных систем, а уж в переделки попадал...

Как-то в Италии совершил вынужденную посадку и сломал шасси. Посылает хозяину своему, Капрони, такую телеграмму: «При посадке сломал себе ноги, починил их в кузнице. Вылетаю». Остроумный был человек, веселый.

Вот могу показать редкий снимок, тоже его подарок...

Рассматриваем фотографию: Славороссов у самолета. Подпись: «Авиатор Славороссов — герой перелета Милан — Рим, рекордсмен мира скорости полета с пассажиром на моноплане «капрони». Наискосок надпись: «X. Славороссов коллеге Пышнову».

— Владимир Сергеевич, в академии был летный отряд. Славороссов уже не летал, когда учился?

— Нет, врачи не разрешали. Да и занят был много, к концу учебы по совместительству работал в Добролете — нынешний Аэрофлот так назывался. У него, как и у всех наших «стариков» — боевых летчиков, были в частях, на авиазаводах большие связи. И для оборудования академии они все могли достать из-под земли. А мне, например, он устроил полет на новом самолете «Юнкерс-XIII».

Уже после встречи с Владимиром Николаевичем я нашел еще одно свидетельство общественного темперамента Славороссова. В журнале «Вестник Воздушного Флота» он публикует письмо с призывом возродить планерный спорт: «...При редакции нашего журнала уже организован «Кружок планеристов». Он должен стать тем центром, тем корнем, от которого побегут отростки по всей стране... Я считаю необходимым устройство летом 1922 года Всероссийских планерных соревнований.

Такой планерный митинг будет прекрасной пропагандой безмоторного летания и летания вообще...

Со своей стороны, для учреждения приза я и мои коллеги Урицкий и Раскин прилагаем наш лекционный заработок в размере 1500000 рублей.

Приз этот я считал бы уместным и необходимым назвать именем гениального родоначальника русской авиации Н. Е. Жуковского. [284]

Конечно, сумма эта незначительна, но мы считаем, что все... любящие русскую авиацию, а также те, кому дорога память нашего Великого Учителя, присоединятся к ней...

Москва, 26 декабря 1921 года».

Хотелось узнать — состоялись ли эти соревнования, кто первым получил приз Жуковского?

В авиационной литературе ничего не нашел. Звоню одному из старейших планеристов, летчику-испытателю и автору книг о том времени писателю Игорю Шелесту. И он впервые слышит об инициативе Славороссова:

— Вот это интересно!.. Вот ведь беда, нет подлинной истории отечественной авиации, куда это годится?! Хорошо, ты что-то нашел, я нашел, другие, а кто же все вместе соберет, архивы неведомые никому поднимет, документы?.. Историков целые институты...

— Верно, верно, тут наша общая боль, но скажи, соревнования планеристов состоялись?

— В двадцать втором году — нет, в начале следующего. Арцеулов был глазным закоперщиком. В Коктебеле летали.

— А приз Жуковского?

— И приза такого не было, никто о нем и не слышал. Другие — были.

Обидно, про Славороссова никто и не вспомнил...

Тем и закончился наш разговор. Вернемся к беседе с генералом Пышновым. Я тогда спросил:

— Вы, начиная с института, все время в армии?

— Да, нас же всех зачислили, да не просто, а сам начальник Главвоздухофлота Акашев принимал, беседовал, когда в академию переходили.

— Акашев?

— Да, чему вы удивляетесь?

— А вы, Владимир Сергеевич, его биографию знаете?

— В общих чертах: участник Октябрьской революции, боевой, заслуженный летчик, весьма образованный человек... Что еще?

— Так он же учился и воевал во Франции вместе со Славороссовым, потом они у заводчика Лебедева служили в Петрограде.

— А-а, то-то он его тогда особо приветствовал, говорил о чем-то, я подумал, что просто как с известным авиатором, знаменитостью. Вот ведь Славороссов ничего мне не сказал, что с самим главкомом приятели, поскромничал...

Потом мы смотрели старые фотографии. Все слушатели академии носили по три кубика в петлице, кто раньше не был военным. Шинели «с разговорами» — поперечными планками, к выпуску летчикам защитные кители надели, ботинки с лакированными крагами...

— А вы не помните, какой дипломный проект был у Славороссова?

— Видите ли, мы все где-то уже сотрудничали и диплом чаще всего был приближен к этим занятиям. Славороссов разрабатывал тему воздушных линий Добролета.

— Вы и потом встречались со Славороссовым, бывали у него?

— Конечно, очень хороший был дом, гостеприимный. Люди приходили интересные...

Квартира в Козловском переулке была в те годы знакома многим: журналистам из «Гудка», где иногда сотрудничал Харитон Никанорович, корреспонденту «Юманите» и его друзьям-коминтерновцам, [285] которые охотно посещали дом, где жизнерадостные хозяин и хозяйка свободно говорят по-французски, знают немецкий.

«Никогда мы не жили так интересно и весело, как в те годы, — вспоминает Татьяна Александровна Славороссова спустя более полувека в письмах из Пятигорска. — У Харитона Никаноровича был приятель Этьен Лакост, коммунист, эмигрировавший из Франции. Мы дважды в месяц собирали у нас друзей-политэмигрантов на вечера, назвав их «Вуа лякте» — «Млечный Путь». Читали стихи и прозу, пели «Марсельезу» под аккомпанемент Харитона. Итальянская супружеская пара играла на губной гармонике, потом все вместе хором пели «Стеньку Разина». Слова песни перевел на французский все тот же Этьен. Иногда бывала Анна Александровна Луначарская.

Часто приходил к нам поэт Василий Каменский, необычайно остроумный, веселый человек. Тогда они с мужем создавали нечто вроде прототипа современного джаза. На бамбуковую палку прикрепляли сигарную коробку, натягивали струну и играли, как на скрипке смычком, а итальянец на губной гармошке, еще звучало и пианино...

Каменский познакомил нас с Маяковским. Мы с Харитоном Никаноровичем часто бывали на диспутах в Политехническом. Жили мы тоже неподалеку от Владимира Владимировича, иногда встречались на Чистых прудах, потом на даче в Пушкине, где отдыхали. Несколько раз Харитон Никанорович был дома у Маяковского. К сожалению, исчезла книга поэта, которую подарил он Славороссову с трогательной надписью, как исчезли и множество других интереснейших фотографий, документов...

У Харитона Никаноровича было очень много талантов: он все сам делал и мастерил в доме, увлекся радио и собрал изумительный для того времени приемник, на который все смотрели с удивлением...»

— Да, отец очень любил мастерить, — подтверждает Алексей Харитонович Славороссов, редактор одного из столичных технических журналов. — Вот уж точно золотые руки. Все умел. И на кухне любил возиться, даже куличи сам пек. А вот на меня сердился, что к рукоделию всякому равнодушен.

— Какой же ты парень, если ничего сделать своими руками не можешь, ну-ка давай помогай...

Больше всего тратил денег на инструмент и радиодетали. До поздней ночи, бывало, сидит с наушниками, с какими только коротковолновиками не устанавливал связи... Увлекающийся, очень интересный человек был отец. Хоть и поругивал меня, но дружили, единственный сын...

В Академии имени Жуковского хранится копия диплома № 17 военного инженера-механика воздушного флота Славороссова.

После перечня изучавшихся дисциплин указано, что пройдены специальные курсы «экономики аэротранспорта, испытания самолетов, электро — и радиооборудования самолета и аэродромов». В процессе учебы им были разработаны проекты «самолета, авиационного двигателя, авиационного завода».

Весьма основательная подготовка!

Харитон Никанорович Славороссов из академии был направлен в Добролет, где продолжал заниматься изысканиями новых линий для гражданских самолетов. По пальцам тогда можно было пересчитать в стране все аэропорты и воздушные трассы. Многие люди, [286] да что люди, города, районы, целые края еще никогда не видели аэроплана.

А Славороссов одержим проектом грандиозного группового перелета из Москвы до Пекина!

Должны полететь самолеты главным образом советские и на отечественных моторах. Через Урал, Сибирь, горы Забайкалья, Монголию, зловещую пустыню Гоби, через хребты Укалгана — 6500 километров!

Мировая история авиации еще не знала такого колоссального группового перелета. Нет по всей трассе аэродромов, запасных площадок, линий связи.

Нет? Подготовим!

Самолеты разных марок, с разными скоростями, каждому свой запас деталей, инструментов, не в одном, а в десятках мест.

— Это нереально! — возмущаются скептики. — Маниловщина!

— Сделаем! — коротко отвечает Славороссов. — Дайте срок.

И подготовили. В трудах неимоверных, в бедной, встающей на ноги из разрухи стране.

Год 1925-й. С газетных полос не сходят имена героев-летчиков М. Громова, А. Волковойнова, А. Екатова, И. Полякова, П. Найденова, А. Томашевского.

Долетели, прошли через все испытания!

Никто не знает имен инженеров, техников, механиков, без которых был бы невозможен этот успех. Полетел бы и Славороссов, если бы мог. Впрочем, летчик Томашевский — это тот самый матрос, которого нелегально выучил летать Славороссов в императорском аэроклубе. И сам он, человек, вложивший в подготовку и проведение перелета весь свой опыт пилота, механика, инженера, вдвойне в полете!

А через год участник этой эпопеи летчик Волковойнов выпустит книжку, где скажет: «Проект перелета был разработан одним из старейших русских летчиков, инженером X. Н. Славороссовым». Узнаем мы из этой же книжки, что Харитон Никанорович был к тому же «начальником земного обслуживания самого трудного — четвертого участка от Кяхты до Пекина».

Посмотрев на географическую карту, найдите этот отрезок пути, вспомните, каким транспортом и какой техникой располагали тогда, и вы поймете, чего все это стоило.

Годы заслонили собой многие события, уходят из жизни их участники и свидетели, не все документы попали в архивы, да и сами архивы испытали невосполнимые потери в минувшей войне.

Вот почему так дорог и ценен каждый документ, попадающий в руки биографа Славороссова.

Телефонный звонок.

— С вами говорит старый летчик-наблюдатель Смирнягин. Услышал о ваших поисках и хочу показать редкую фотографию Славороссова, если вам это интересно. Я служил с ним в Добролете.

— Конечно, конечно, большое спасибо...

И вот мы вдвоем с Евгением Павловичем рассматриваем необычный снимок: у развороченного, разбитого мотора старого самолета со сказочным названием «Конек-горбунок», первой советской учебной машины, стоят двое. Один, я узнал его сразу, Славороссов, а другой?

— Миша Водопьянов. [287]

— Водопьянов?.. Тот самый?

— Именно он, Михаил Васильевич, Герой Советского Союза, высадивший на Северный полюс папанинскую четверку. Но начинал он в авиации с моториста, работал у Славороссова.

— А что произошло, почему они у этого самолета?

— Однажды на нашем подмосковном аэродроме у летчика Бориса Андреевича Иванова в воздухе разрушился мотор, оторвался носок вала вместе с пропеллером. Иванов был опытнейший летчик, участник гражданской войны, он сумел посадить самолет. И вот Славороссов прибыл разбираться в аварии, захватив и старшего моториста Водопьянова.

— А снимал кто, откуда у вас фотография?

— Я тогда закончил Высшую школу фотограмметристов и служил в тренировочной эскадрилье Добролета, ее называли сокращенно «Трэнэс». Так вот, я находился случайно рядом, фотокамера была с собой, вот я и снял этот чудной самолет. И Славороссова хотелось сфотографировать на память, исторический был летчик. В Добролете к нему с уважением относились: доброжелательный, все всегда спокойно объяснит, подскажет инженерам и летчикам. Потом технические вопросы решал без волокиты, а тогда во всем нехватка была, так что дело часто осложнялось. Он и нашему Трэнэсу помогал.

— А с Водопьяновым вы давно не встречались?

— Целую вечность. Последний раз это было на Байкале, еще до войны, когда Михаил Васильевич совершил рекордный перелет на самолете Р-5 по маршруту Москва — Владивосток.

— Там, кажется, авария случилась серьезная?

— Еще какая! Зима была, туман прижал самолет почти к самому озеру, и Водопьянов врезался в торчащий торос... Летчика выбросило из кабины, он был тяжело ранен. Все же Водопьянов попытался спасти своего бортмеханика Серегина, тащил его к берегу, да оба упали и потеряли сознание. Нашли их только на рассвете... Серегин погиб, а Водопьянов непонятно как выжил, его по кусочкам собирали. И вот, скажи ты, снова летал, да как!.. Подарить бы ему эту фотографию, пусть вспомнит юность, Славороссова, чему-то он и Водопьянова научил, правда ведь?

— Так давайте съездим к Михаилу Васильевичу. Вы фотографию подарите, о Славороссове расспросим.

— Отличная идея, — обрадовался Смирнягин, — я-то сам не решился бы его беспокоить.

На следующий день прямо с утра мы вдвоем поехали в подмосковное село, где на берегу озера Бисерное жил на даче первооткрыватель советских северных трасс.

Михаил Васильевич обрадовался встрече со старым сослуживцем. Высокий, с копной седых волос, он горевал, что годы берут свое, трудно стало ходить, но живой интерес ко всему происходящему не покидал ветерана.

— Больно не хочется от жизни отставать. А за карточку спасибо... Удружили... Полина, — позвал он жену, — смотри, каким я был молодым...

Потом заговорили о Славороссове:

— Настоящий русский самородок... Хотя при мне он уже не летал, иногда потихоньку подлетывал, — подмигнул Водопьянов.

Наверное, он и сам грешил этим после запрета врачей. Летчики [288] знают — сердце не сердце, а за штурвал подержаться тянет, летать нельзя разучиться, это остается на всю жизнь, выработанный рефлекс.

Когда я сказал ему об этом, Водопьянов согласно кивнул головой:

— Все мы грешим, если возможность есть. Как отказать? А теперь уже все... И Славороссов переживал, видно было. А человек он геройский, точно.

Михаил Васильевич потрогал рукой большой шрам на лбу — след байкальской катастрофы...

— Верно говорят, история авиации кровью летчиков написана. Тот же Славороссов... На чем летал... Да и мы начинали без связи, без радио, приборов с гулькин нос... Чутьем больше. Ну и расшибали лбы. Я, можно сказать, трижды рождался.

Водопьянов снова взял фотографию.

— Ну вот этот бедолага «Конек-горбунок». Его же сами собирали из деталей самолетов самых разных, что были под рукой.

Первую машину сложили в 1923 году. И знаете, получился хороший, устойчивый самолет, больше ста двадцати километров давал. Тридцать штук всего сделали. От бедности, конечно, но послужил «Конек» хорошо. Летчиков учили, потом для сельского хозяйства приспособили, поля опыляли... Вот ведь время какое было.

А случай этот помню, как у Иванова винт оторвало. Славороссов осмотрел, ставьте, говорит, новый мотор, усталость металла, вот и рвануло, «Фиаты» тогда были, тоже все сроки перерабатывали.

Инженер Славороссов был каких мало, все понимал. Я у него большую школу прошел, с благодарностью вспоминаю. Он, знаете, и летчикам помогал, особенно молодым. Да все так деликатно скажет, ошибку разъяснит, посоветует... Настоящий летчик и с земли все увидит, все подметит, что не так... Очень хорошо, что вспомнили его, нельзя таких людей забывать... пионеров авиации русской.

Возвращаясь из Купавны, мы говорили с Евгением Павловичем о Водопьянове, о судьбе Славороссова.

— А куда он из Москвы уехал? Меня тоже ведь перевели, так и не знаю.

— В Среднюю Азию, возглавлял там техническую службу Добролета. Потом послали главным инженером авиационного завода, вернулся в Москву и преподавал в Высшем техническом училище имени Баумана, в авиационном институте лекции читал...

Как-то в этом институте Славороссов беседовал с заведующим кафедрой — крупным специалистом в области самолетостроения. Неожиданно в кабинет вошел смуглый поджарый человек и еще с порога произнес:

— Простите, ворвался, не позвонил, но...

— Роберт Людвигович! — обрадовался и изумился, одновременно хозяин кабинета, выходя ему настречу. — Вот не ожидал!..

— Одна важная консультация... — И вошедший бросил взгляд в сторону Славороссова, ясно показавший, что он тут лишний.

Профессор несколько смутился необходимостью попросить Харитона Никаноровича оставить их вдвоем, но тот уже поднялся с кресла:

— Я потом зайду, у меня сегодня много дел в институте.

— Одну минутку, — удержал его профессор, исправляя неловкость. — Роберт Людвигович, я рад случаю представить вам одного из старейших и замечательнейших русских авиаторов, имя которого вам должно быть знакомо — Харитон Никанорович Славороссов. [289]

— Славороссов? — стремительно повернулся к нему гость. — Славороссов?.. — И с неподдельной радостью стал трясти протянутую ему руку. — Славороссов...

Харитон Никанорович даже смешался от этого непонятного, бурного проявления чувств. Изумление было написано и на лице профессора.

— Это судьба моя! — еще более озадачил обоих темпераментный посетитель. — Вы помните Фиуме, белый «блерио», полет над морем?.. Самый первый день... Вы показывали самолет губернатору и разрешили сесть в кабину его сыну... А? Помните?..

— Неужели это вы?!

— Я, я! Дорогой товарищ Славороссов!.. Какая встреча... Мы должны обязательно разговаривать, много, долго... Дайте ваш телефон... Как жалко, срочное дело... Буду звонить...

Славороссов записал на бумажке номер своего телефона, простился с Робертом Людвиговичем и вышел из кабинета. Как ни был взволнован необычной встречей, так живо вернувшей его к воспоминаниям о далекой юности, Харитон Никанорович терялся в догадках: «Кто же он теперь? Выходит, с авиацией связан. Вот ведь и в институте его знают, как своего встречают... Неужели в нашем КБ работает?.. Так он что, советский?.. Как по-русски говорит... Как же его фамилия?..»

Вопросов было множество, оставалось ждать обещанной встречи. Не очень скоро, но она состоялась.

Славороссов в своих предположениях оказался прав: итальянский коммунист авиаконструктор Роберт Бартини после захвата власти фашистами бежал, скрываясь от ареста, и по решению Итальянской компартии был направлен в Советский Союз. Покидая Италию, он, как сказал Славороссову, дал клятву — сделать все возможное, чтобы «красные самолеты летали быстрее и выше черных».

Действительно, большинство заданий, которые выполнял Бартини, были необычны. Начав работу в специальных конструкторских бюро, он со временем стал главным конструктором. Им созданы такие машины, как рекордный самолет «Сталь-6» и пассажирский «Сталь-7», дальний арктический разведчик «ДАР», сверхзвуковой истребитель Р с треугольным крылом, реактивный перехватчик Р-114, сверхзвуковой самолет-амфибия «Летающее крыло» и многое другое.

В последние годы жизни он написал автобиографическую повесть «Цепь», где имя Славороссова стоит в ряду первых, кто помог ему определить призвание и выбор пути.

Во время одной из встреч и воспоминаний об Италии неожиданно всплыло в разговоре имя Акашева, которого Бартини тоже знал.

Во время знаменитой Генуэзской конференции Акашева назначают экспертом по вопросам воздушного флота при советской делегации.

Ветеран Итальянской компартии, сенатор Умберто Террачини вспоминал о весне 1922 года: «Это было нелегкое время. К власти еще не пришел фашизм, но его приход обозначился явственно. Назревала схватка. Рим, Милан, Генуя тех времен были похожи на города, находящиеся в осаде. Рабочая гвардия охраняла фабрики и заводы.

...Наша партия была серьезно озабочена тем, как уберечь советскую делегацию от угроз, которые уже тогда раздавались в ее адрес и в прессе, и на фашистских митингах. Партия обратилась к наиболее [290] верным своим кадрам из числа рабочих Милана, Турина и Генуи с призывом создать дружину для охраны делегации».

Был в этой дружине и Роберт Бартини.

Разбившись на группы, дружинники непрерывно несли вахту у отеля «Палаццо империаль» в курортном городке Санта-Маргерита, где расположилась советская делегация, неотступно сопровождали ее во время поездок на переговоры, проходившие в генуэзском дворце Сан-Джорджо, заботливо охраняли советских товарищей во время прогулок, следуя за ними по пятам.

Во время одной из таких экскурсий, когда Акашев показывал группе товарищей достопримечательности Генуи: дом, где родился Христофор Колумб, стоявший рядом с древними генуэзскими воротами, старинные дворцы, знаменитый порт, Бартини просто присоединился к ним, дополняя рассказ «экскурсовода» интересными подробностями. Это было несложно — Акашев хорошо говорил по-итальянски. Так они познакомились, а годы спустя вновь встретились в Москве уже по делам авиационным.

Пройдут еще годы, и внучка летчика, тогда студентка Московского университета, начинающая поэтесса Евгения Славороссова посвятит памяти деда такие берущие за сердце строки:

Это было так: ты, упрямо хмурясь, подходил к своей машине — «этажерке». Хрупкая конструкция напоминала воздушного змея, склеенного детьми. Но чудо свершилось — она взлетела.

Великий гонщик. Сумасшедший велосипедист. Скорость, скорость... «Какой же русский не любит быстрой езды...» «Новый век набирает скорость. Все быстрее, быстрее...»

Космонавты начала века, не отделенные броней от стихии, а вбирающие ее в свои легкие, неотразимые авиаторы в кожаных шлемах. Цветы, и музыка, и улыбки женщин. И сообщения в газетах: «Сегодня утром произошла воздушная катастрофа...»

Нет, не ошибся юный спортсмен, назвавшись Славороссовым. Такие, как он, и составили славу России.

«...Нельзя таких людей забывать — пионеров авиации русской», — сказал Водопьянов.

...Да только ли русской?.. [292]