Куда делись пушки?
Еще при Аргееве прибыл из Франции в группу Казакова тоже гатчинец, но младшего поколения, летчик Иван Павлов.
Человек из народа, по довоенному образованию агроном, физически крепкий хлопец, с Украины, Павлов еще на призывном пункте попросился в летчики, осмелившись обратиться к председателю комиссии — местному приставу. Но как только отошел от него, стоящий рядом унтер-офицер толкнул его в плечо и сквозь зубы прошипел:
— А ну, размазня хохлацкая, проваливай. Ишь, летчик нашелся! — И вытолкнул Павлова в холодные, грязные сени.
Это я прочел в отрывках из дневника Павлова, который он вел осенью 1914 года.
И все же хоть не в летчики, но в авиацию он попал — из грамотных солдат готовят в Гатчинской школе мотористов. Для начала — строевая подготовка. «Подпрапорщик Чухров обозлился, что плохо равняемся в строю. Он кричал:
— Из мужицкого паршивого тела я ремней наделаю, но вы будете у меня стоять как полагается!
И тут же взводному Ковалеву:
— Чтоб мужик целый день не спал, ему нужно еще с раннего утра дать два раза в морду. В гроб загнать половину, но чтобы через неделю стояли, как я хочу!..
15 марта 1915 года. Мои занятия в классе идут успешно. Не знаю только, как выдержу эту жестокую дисциплину. От глаз Чухрова нельзя укрыться...
29 марта. Сегодня ротный командир сообщил, что я записан в группу нижних чинов, предназначенных для обучения полетам. Как я счастлив!
4 августа. Сегодня на моих глазах погиб самый дорогой для меня человек — инструктор Мельников. На щетининском гробе — «Фармане-16» — показывал нам спираль. Машина на третьем витке вошла в штопор — и так до земли... Неужели, дорогой учитель, ты захватишь в могилу и мою мечту стать крылатым человеком? Нет, чудесный человек и друг!.. Я буду бороться за то, чтобы летать лучше, чем летает птица!..»
И он станет таким летчиком.
В Париж направляется миссия полковника Ульянина, в нее включают всего лишь одного летчика из нижних чинов — Ивана Павлова. «Я стану летчиком французской школы — школы самой лучшей в мире!..»
Но цель не так близка. Сначала Павлов работает на авиационных [222] заводах «Испано-Сюиза» и А. Фармана, ездит на другие заводы. «Усиленно посещаю завод «Спад», где специально строится самолет для знаменитого Гинемера — любимого летчика Франции. Самолет с мотором в двести лошадиных сил и с пушкой, стреляющей через винт... Весь Париж без ума от воздушных побед Гинемера».
Только после многочисленных напоминаний и просьб Павлов наконец-то попадает в авиационную школу в Шартре.
«....4 ноября. Сегодня я сдал все экзамены и закончил школу. Из всего состава в двести пятьдесят два человека я первым сдал на «отлично». Имею звание военного летчика и гражданского пилота-авиатора по линии международного аэроклуба... Но не в этом дело, я выделен школой для дальнейшего усовершенствования в истребительной авиации... в город По, в школу акробатики и воздушного боя, куда трудно попасть даже французским летчикам».
И сегодня, спустя три четверти века, впечатляет тогдашняя французская система подготовки истребителей-асов. В По тоже несколько школ, и мне понятна очередная запись в дневнике Павлова:
«То, что я видел на аэродроме, не могла представить даже самая пылкая фантазия. Французы так чудесно кувыркаются, совершенно не обращая внимания на те опасности, которые небо таит в себе». Вот что он пройдет затем сам:
Первая школа — полеты на разных типах «блерио», отработка главных элементов: возлет-посадка, то же на «моранах».
Вторая школа — на «ньюпоре» — пилотаж.
Третья школа — акробатики и воздушного боя, а оттуда еще на месяц в школу воздушной стрельбы в Казо. С утра до вечера классы — теория стрельбы, разборка и сборка пулеметов Гочкиса, Льюиса, Кольта. Летчики стреляют на стенде, выходят в море и ведут стрельбу с быстроходных катеров. И снова в По, теперь в дивизион боевого применения.
«3 января 1917 года. Явился в По. Мне предстоит пройти классы: индивидуальной стрельбы, групповых полетов, перелетов на расстояние с посадками в группе на незнакомых аэродромах, класс по сжиганию «колбас», класс акробатики, воздушного боя... Мой инструктор — лейтенант Симон. Он непередаваемо хорошо летает. Сам тоненький, маленький, очень близорукий, почти слепой. Носит пенсне с сильными стеклами, в полет надевает еще пару очков, а поверх сделанные для него по специальному заказу пилотские очки... В таком виде он поднимается в воздух и заставляет стоящих на земле замирать в изумлении от того, что он проделывает в небе... Я его люблю больше всех и стараюсь... нащупать механику его замечательной работы. Как-то на старте, когда мы начали расспрашивать его о полете, он сказал:
— Главное, никогда не думайте, что летать трудно. Делайте все только правильно и спокойно.
...10 февраля. Я окончил высшую французскую школу воздушного боя и пилотажа, научился делать штопор, петлю, перевороты, стремительно атаковать противника, вести воздушный бой. Теперь я пилот-истребитель...
Я крепко чувствую свои крылья!»
Вот таким и прибыл Павлов впервые на фронт.
Личный состав в группе Казакова был самым сильным в царской армии, самолеты тоже лучшие, дисциплина поддерживалась строгая, воевали безотказно, смело — настоящие гвардейцы. [223]
«Казаков в моем представлении, — писал Павлов, — был самым крупным героем десятимиллионной царской армии. Человек с громадной силой воли, необычно храбрый, способный в воздушном бою подходить в упор к противнику и драться до тех пор, пока тот не свалится на землю — он вызывал восхищение в летной среде. За эти качества я уважал его, у него учился...»
Павлов умел учиться, это он доказал в первых же воздушных боях. Одержанными победами, безупречной боевой работой он завоевал свое право на независимость. К сближению с офицерской элитой не стремился, пользовался особым доверием летчиков из солдат, механиков, мотористов.
В начале осени Павлов в напряженном и красивом воздушном бою, за которым наблюдали все, кто был на аэродроме, сбил летчика сводной истребительной немецкой группы лейтенанта Шольца, тут же врезавшегося в землю.
«Минут через пятьдесят к месту катастрофы, — вспоминал Павлов, — подъехал на автомобиле Казаков. Поздравил меня с победой, крепко пожал руку... Обычно неразговорчивый, почти нелюдимый, на этот раз он заговорил:
— Когда вы ввязались с немцем в драку, я был на аэродроме и наблюдал эту замечательную картину во всех подробностях. Вы мне своим боем доставили большое удовольствие, и я очень рад за вас. Если бы я имел право, я только бы за этот один бой произвел вас в офицеры».
Все это, конечно, было очень лестно. Павлов поблагодарил командира и, вероятно от смущения, ответил, в данной ситуации довольно бестактно: «Офицеры сейчас становятся не в моде».
Казаков молча отошел.
На второй день после похорон фотоснимки места падения Шольца и его погребения с сопроводительным письмом, в котором говорилось, что летчику оказаны воинские почести при захоронении, были сброшены на немецкий аэродром, как поступали в ту войну авиаторы всех армий.
Продолжалась война. Бурные события февральской революции не оставили в стороне наших героев. Не миновали они и Константина Акашева.
На первых порах все шло спокойно, почти обыденно. Жили Акашевы в одном из самых живописных районов Петрограда — на Каменном острове. Здесь родилась у них третья дочь, Ия.
Каждое утро Константин Васильевич отправлялся на испытательную станцию завода Лебедева, осматривал предъявленные к сдаче самолеты, испытывал их в воздухе. Рядом станции других столичных заводов: Щетинина, Слюсаренко, авиационное отделение Русско-Балтийского завода. Работает на них не так уж много людей, около четырех тысяч, но зато рабочие высочайшей квалификации, мастера.
Дело у Акашева интересное, нравится ему, хотя и обидно, что не пустили воевать. Особенно остро вспыхивает это чувство, когда во фронтовых сводках встречает знакомые имена. А уж если «француз»... Там русские авиаторы воевали в разное время, многие приезжали на стажировку и даже если не были знакомы лично, знали друг о друге, всегда радовались, услышав что-либо доброе о земляках.
По вечерам Акашев любил уединяться в своем кабинетике. Он всегда [224] много читал, следил за русской и зарубежной специальной литературой, но прежде всего просматривал газеты.
В один из вечеров Константин Васильевич достал из портфеля только что купленные ежемесячные сборники «Мировая война» в рассказах и иллюстрациях за вторую половину 1915 года. Начал с авиации. Просмотрел хронику, полистал очерки под рубриками: «Русские летчики над сушей», «Русские летчики над морем», а там и о военлете капитане Грузинове, и о спасении знамени летчиками Праснышского гарнизона, боях на Рижском фронте и осаде Перемышля...
Увидел очерк «Илья Муромец» и начал с него, тем более что в центре страницы была крупно набрана знакомая фамилия: «БАШКО». Буквально на днях в привезенном знакомым парижском журнале встретил его портрет. Башко был снят во французском мундире с двумя Георгиевскими крестами и французской боевой пальмовой ветвью. Видимо, был на боевой стажировке. А в очерке рассказывалось о «самом блестящем эпизоде в истории наших воздушных гигантов, которым является бой «Ильи Муромца» с тремя неприятельскими летчиками. Это было 6 июля...»
Самый большой в мире четырехмоторный бомбардировщик Сикорского появился, когда Акашев был в эмиграции. Теперь-то он осмотрел его на соседнем Русско-Балтийском заводе, расспрашивал Сикорского, даже договорился полетать на чудо-аппарате, знал, что «Муромец» берет более пятнадцати пудов бомб, вооружен пятью пулеметами, но как это все происходит на деле — не видел. Тем интереснее прочесть, что поведал о том сам поручик Башко:
«В пять часов утра мы поднялись с аэродрома и направились прямо на юг к Замостью. Нам было приказано произвести глубокую разведку всего тыла германской армии Макензена и определить силы противника, сосредоточенные у Красностава. К 7 часам мы выполнили свою задачу и возвращались домой.
Шли мы на высоте 2600 метров, порой попадая в облака. Я управлял аппаратом, помощник мой беседовал с механиком, артиллерист-наблюдатель, расстрелявший весь запас бомб, сидел и чертил схему полета для представления в штаб. Моторы работали отлично, и скорость была 90 километров. Все по-хорошему.
Вдруг правое стекло — оно у нас небьющееся, из особого состава — дало треск, и в нем появилась дырка. Пуля! Что такое?
Я оглянулся — вижу метрах в двухстах справа германский аэроплан нагоняет нас и держится чуть выше.
Крикнул своим — немец справа!
В это время нас стали обстреливать слева, и довольно удачно. Пробили сразу бензиновые баки наверху аппарата, и бензин стал вытекать. Хорошо, что баки расположены далеко от двигателя, и взрыва не произошло. Все-таки это нам сильно повредило. Запас бензина стал иссякать...
Я поворачиваю — оба германца за мной. Но тут открыли верхнюю дверь, вылез, перекрестясь, наш артиллерист и принялся жарить по левому истребителю, который подлетел совсем уже близко — на 100 метров.
Как открыли огонь, тот сразу пошел вниз и повернул круто влево. Не понравилось.
Правый немец продолжал стрелять из маузера и одной пулей угодил мне в голову. Слава богу, пуля задела только слегка. [225]
Удар был здоровый, и я поспешил передать управление помощнику. Механик меня перевязал наскоро.
Артиллерист перенес огонь направо на немца, тот как-то завертелся и начал планировать, но не ладно, бочком.
Но и нам обошлось недешево. Тут еще третий германец за нами следил и шел все время сзади, не показываясь. Стрелял и он вдогонку и попортил нам два двигателя. Пришлось на двух оставшихся уходить, благо попутный ветер дул. Все-таки дойти до аэродрома мы не могли, бензин вытек из бака, и мы опустились около железной дороги, хотя довольно благополучно.
Сами виноваты, поздно заметили немцев...
Георгиевские кресты 4-й степени получили: командир воздушного корабля «Илья Муромец Киевский» военный летчик штабс-капитан Иосиф Башко — за то, что 11, 22 и 28 апреля, 1, 4, 5, 27 и 28 мая и 11 и 14 июня 1915 года лично управлял кораблем, произвел 10 боевых полетов.
Брошенными с вверенного ему корабля бомбами во время этих полетов было произведено разрушение железнодорожных путей, сооружений, составов и складов станций: Нейденбург, Билленберг, Лович, Ярослав и Пржеводск.
При этом 14 июня брошенными в станцию Пржеводск бомбами был взорван неприятельский поезд с боевым комплектом для артиллерии.
Такой же Георгиевский крест получил штабс-капитан Александр Наумов — артиллерийский офицер.
Помощник командира корабля военный летчик поручик Михаил Смирнов награжден Георгиевским оружием».
Далее следовала хроника:
«Полеты русских летчиков совершаются в очень суровых условиях и требуют чрезвычайного самообладания и решимости. Немецкие позиции на всем протяжении фронта богато оборудованы специальными истребителями аэропланов — зенитными пушками... Подъем на большую высоту при обстреле зенитными пушками не является радикальным средством спасения, так как пушки бьют на четыре версты, т. е. ВЫШЕ РУССКИХ РЕКОРДНЫХ ПОЛЕТОВ НА ВЫСОТУ...»
При осаде Перемышля капитан Андреевич подкараулил австрийского разведчика, протаранил его и погиб вместе с ним.
Следующее сообщение о героизме русских летчиков в осажденной крепости Новогеоргиевск, которая пала в августе 1914 года.
Оборонявшие ее летчики вывезли боевые знамена и ценные документы, что напомнило Акашеву весьма выразительный рисунок об этом событии, помещенный тогда же во французском журнале. Теперь он узнал фамилии отважных авиаторов: Масальский, Свистунов, Ливотов, Козьмин, Гринев, Вакуловский, Панкратов и Тысвенко.
Называя старых летчиков, я искренне надеюсь, что это может доставить радость их потомкам. После выхода первого издания книги я получил много писем с просьбой сообщить хоть что-нибудь об отце, деде, даже прадеде из числа русских авиаторов. Мне присылают фотографии времен первой мировой и гражданской войн, сохранившиеся документы, которые, конечно же, помогают достовернее отобразить давно минувшее время. И как отрадно, что у многих людей появилось [226] благородное стремление к восстановлению своей родословной. К счастью, мы начинаем понимать, что совсем не обязательно считать врагами всех тех, кто на рубеже эпох оказался по другую сторону либо в эмиграции. Большинство из них сохранило любовь к родной земле, завещало ее детям и внукам.
С огромным интересом и сочувствием читал я в Париже воспоминания таксиста, бывшего «воздухоплавателя, дирижаблиста, военного летчика» полковника Нижевского, ученика и сподвижника замечательного русского воздухоплавателя генерала Кованько. В начале войны он стал летчиком и вместе с Иосифом Башко служил в одном отряде эскадры воздушных кораблей «Илья Муромец».
Из многих описанных им эпизодов мне хочется привести историю испытательного полета нового корабля типа Е. На нем впервые были установлены моторы Рено, по 225 сил каждый.
В состав экипажа вошли: сам Игорь Иванович Сикорский, заводской испытатель военный летчик Алехнович, военный летчик Р. Л. Нижевский, военный летчик А. А. Кованько, сын воздухоплавателя, инженер Киреев.
27 июля 1916 года. «Взлет сделал Сикорский. Затем он передал штурвал поручику Алехновичу, а когда корабль достиг высоты в 3000 метров, Сикорский попросил меня сесть за штурвал.
На высоте 3600 метров все четыре мотора сразу остановились. В этот момент мы находились над Чудским озером, в 32 верстах от аэродрома.
Инстинктивно я сразу дал рулям глубины — вниз, сохраняя минимально допустимую для планирования скорость, и тут же предложил сменить меня у штурвала, так как из трех корабельных пилотов я был самым молодым по стажу. Но Сикорский и поручик Алехнович просили меня продолжать планирование, направляя корабль прямо на Псковский аэродром. При подходе к нему корабль был на высоте в 300 метров.
Было около 12 часов дня, стоял солнечный, жаркий день. Корабль наш невероятно качало. Наметив место для спуска на небольшом, кстати сказать, аэродроме, я начал снижаться по спирали, делая очень большие крены, то есть так, как будто бы спускался на малом аппарате. Приземлился совершенно благополучно...
Спуск наш произвел, по-видимому, большое впечатление... ожидавшая внизу команда подхватила меня на руки и несла так некоторое расстояние. Затем, когда я подошел к начальнику эскадры генералу Шидловскому, он очень благодарил за благополучный спуск, спасший жизнь экипажу и создателю корабля И. И. Сикорскому.
Этим планирующим спуском с высоты 3600 метров корабль показал свои прекрасные полетные качества, и у меня осталось впечатление, что, несмотря на свои семь тонн веса, управлять им было легче, чем, скажем, малым аппаратом «вуазен»...
Причина одновременной остановки всех четырех моторов — прекращение подачи в них бензина из блоков, в верхних крышках которых отверстия для сообщения с воздухом были не то засорены, не то не досверлены до конца, точно уж не помню...»
Думаю, что не нужно быть летчиком, чтобы понять, какой трагедией мог закончится этот полет. Громадный корабль на большой высоте неожиданно превратился в планер, он не имеет возможности хоть чем-то, кроме искусства пилотирования и безусловного спокойствия экипажа, помочь себе при посадке. Прекрасный пример показали выдающиеся [228] летчики, не допустив пагубной возни у штурвала. Одним решением довериться младшему из пилотов они вселили веру во всех, кто был на борту, вверив Нижевскому и свои жизни.
Смел был и Нижевский, глубокими разворотами на спирали терявший высоту для точного попадания на аэродром — без моторов на второй круг не уйдешь. А я переживал описанную ситуацию так, как мог переживать ее пилот, летавший на советском наследнике «Муромца» — четырехмоторном богатыре ТБ-3, детище Туполева.
Рассказанное — тоже страничка истории русской авиации и одного из гениальнейших ее конструкторов, который впоследствии подарил Америке лучшие ее самолеты и вертолеты.
Я рад был этой парижской находке, как и другой — картине спасения боевых знамен летчиками Новогеоргиевской крепости — эпизоду, который вспомнился Акашеву.
Что же касается полковника-таксиста, то после революции большинство таксомоторов Парижа водили бывшие русские офицеры. Не случайно у известного русского поэта Дон Аминадо, тоже эмигранта, в одном из стихотворных творений о судьбах земляков есть такие строки: «...Если ты ненасытен и желаешь примеров, вообще вожделяешь доказательств иных, ты вглядись в эти фасы несомненных шофэров и узнай негативы колонелей былых...»
В начале 1916 года Акашева приглашает Щетинин на должность помощника директора по технической части, а к концу года его зазвал к себе Слюсаренко.
Переходы эти несложны, все на одном аэродроме, а вот знакомство с новыми конструкциями, организацией производства инженеру Акашеву интересны. Идет накопление опыта.
На всех заводах к Константину Васильевичу относятся с уважением. Отменный инженер и летчик, демократичный, хотя и требовательный администратор, к людям внимателен, никакого барства. Немногие знают, что Акашев секретарь Петроградского клуба анархистов-коммунистов, близок к большевикам.
Февральскую революцию встретили на заводе как большую победу. На митинг собрались не только рабочие, пришли жители ближайших улиц. Настроение у всех праздничное.
Первым поздравил собравшихся хозяин завода, сам Слюсаренко:
— Мы с вами, братья, одержали великую победу!..
Акашев стоит в группе рабочих своего отделения, улыбается, слушая велеречивую речь хозяина. «Хорошо поет, где-то сядет», — произносит кто-то позади, словно читая мысли инженера.
Они еще столкнутся, когда в июле семнадцатого напуганный влиянием большевиков Слюсаренко объявил о закрытии завода. Тут же начался митинг. После нескольких выступлений слово взял Акашев:
— Да что вы уговариваете Слюсаренко? Завод национализировать!
Казалось, люди ждали именно этих слов:
— Долой хозяина! Не пускать его на завод!..
— Управимся сами!..
Управление заводом взял на себя завком во главе с большевиком Головым. [229]
А в памятном апреле партячейка завода вывела авиастроителей на встречу Ленина. Это они в мае семнадцатого заняли под клуб загородный ресторан «Вилла Родэ» в Новой деревне и пригласили на его открытие Владимира Ильича. Ленин приехал к ним вместе с Луначарским.
Это их боевая дружина 3 июля охраняла участников митинга у Казанского собора и дала вооруженный отпор казакам.
Описываю эти события по воспоминаниям одного из их участников — Константина Дмитриевича Ильинского, полковника Советской Армии. «Я в это время, — пишет он, — работал на заводе Слюсаренко, хорошо знал К. В. Акашева как прекрасного, чуткого человека, неоднократно летал с ним при сдаче построенных самолетов в Военное ведомство...»
Самые важные для меня строки в оставленной Ильинским рукописи были: «Нам оказал большую помощь директор отделения инженер-летчик Акашев К. В.». И далее: «В первом томе Истории гражданской войны помещена фотография июньской демонстрации. Демонстранты несут лозунг: «Долой 10 министров-капиталистов!». Лозунг несли рабочие нашего завода, а его придумал К. В. Акашев. Этот лозунг был впервые пронесен по улицам Петрограда!»
И уж совсем необыкновенно возрос мой интерес к Акашеву после того, как в небольшой книжке «Подвиги красных летчиков» я увидел портрет молодого командира в скромной полевой гимнастерке, потрясший меня подписью: «К. В. Акашев — председатель Всероссийской коллегии по управлению Воздушным Флотом».
С того дня стал без устали рыться в военных авиационных журналах, брошюрах, книгах первых послеоктябрьских лет.
Находки — одна за другой, но...
В самый разгар поисков я еще не знал дальнейшей судьбы Константина Васильевича, хотя и подозревал недоброе. Почему нет имени Акашева в персоналиях Ленинской библиотеки, в ее военном отделе? Почему оно исчезло из телефонного справочника второй половины тридцатых годов? Отчего не могу найти ничего о нем в Исторической библиотеке, хотя там библиографы всячески старались мне помочь. А искал я объяснения в высшей степени загадочной для меня фразы из его воспоминаний в связи с пятилетием Октября: «...Я вывел из Зимнего дворца артиллерию».
О пушках в день штурма Зимнего (об этом молчит и литература) мы ничего не слышали. Знаем, что обороняли Зимний юнкера, школа прапорщиков, женский ударный батальон... А вот артиллерия?..
Просмотрел в «Историчке» все каталоги, относящиеся к октябрьским событиям в Петрограде, никаких намеков на пушки. Но разве можно в 1922 году, когда живы тысячи участников тех событий, опубликовать в журнале неправду? Да и не такой человек Акашев, чтобы сочинять небывальщину. Я уже совсем отчаялся, когда библиограф принесла мне какой-то затрепанный, отпечатанный на машинке список литературы об Октябрьской революции, когда-то составленный на кафедре Военно-политической академии:
— Может быть, здесь что-нибудь наведет вас на след Акашева.
Рукопись толстенная, экземпляр «слепой», опять повторяются уже известные источники. Бросил бы, но неловко перед человеком, который так старается помочь. И вдруг... «К. Акашев «Как ушла артиллерия из Зимнего дворца 25 октября 1917 года». «Былое», № 27–28, 1924 год»!!! [230]
— Ура! — заорал я, забыв, где нахожусь.
— Что вы себе позволяете?!
— Что такое! — возмутились оторванные от занятий люди.
— Простите, товарищи, — опомнился я, — но случилось невероятное, чудо случилось, нашел такое, чего, ручаюсь, не знает никто из вас! Если хотите...
Библиограф отправилась за книгой «Былого», а я рассказываю об Акашеве нескольким людям, сидевшим в нашем закутке.
Приносят «Былое», и я, еще не веря в такую удачу, читаю вслух воспоминания Константина Васильевича... Меня не только простили, но и трогательно поздравляли. Было с чем.
Находка эта случилась уже после выхода первого издания книги.
Вернемся к лету семнадцатого года. 25 августа поднял контрреволюционный мятеж генерал Корнилов.
Большевики призвали рабочих к защите Петрограда, подавлению мятежа. На заводах создавались новые боевые отряды. Кто не мог выступить с оружием, шли на рытье окопов.
А что же Акашев? Он решил помочь самым действенным образом — предложить организовать разведку с воздуха. Свой план он изложил в штабе Петроградского военного округа.
— Спасибо, — поблагодарил Акашева комиссар Временного правительства Филоненко, — у нас уже есть все необходимые данные. Вы поможете нам иным образом, товарищ Акашев, — пошлем вас комиссаром в Михайловское артиллерийское училище.
— Меня? — искренне удивился Акашев. — Я же летчик, с артиллерией никогда дела не имел, что я там...
— А вам и не нужно стрелять из пушек, они, кстати, в руках монархистов. Необходимо навести порядок в училище, если хотите защищать революцию. Дело важное и срочное, вы, надеюсь, понимаете?
Пришлось согласиться. Так Акашев стал комиссаром в Михайловском училище.
Поднимаясь в кабинет начальника училища, он услышал, как группа юнкеров распевала «Боже, царя храни», крики «Да здравствует «Белый генерал»!»
Человек решительный, Акашев первым делом собрал солдатский комитет, с его помощью сориентировался в обстановке.
Явных монархистов в артиллерийских расчетах заменил солдатами и левонастроенными юнкерами, переставил кое-кого из офицеров, организовал дежурство членов солдатского комитета.
Когда корниловская авантюра провалилась, Акашев решил, как он пишет, «ликвидировать свое «комиссарство». Но группа офицеров-социалистов и главным образом солдаты обратились в Петроградский Совет и Штаб округа с ходатайством об оставлении меня. Мне было предложено остаться в училище...
Так продолжалось до Великих Октябрьских дней, когда Петроградский Совет отдал свой знаменитый приказ о подчинении гарнизона Совету, а не командующему округом.
В училище начались волнения. Юнкера, около трехсот человек, заявили категорически, что будут защищать Временное правительство. Команда солдат, тоже человек триста, стояли за Советы...
Среди офицерского состава была полная растерянность. Спрашивали [231] меня, что делать? Зная, что юнкера будут драться против Советов, я повел среди офицеров разговоры о том, что юнкера — дети, их надо беречь, а за Временное правительство должен сражаться «сам народ». Короче говоря, из двух зол надо выбирать меньшее, и я агитировал за «нейтралитет».
В конце октября большинство воинских частей, красногвардейцы на заводах Петрограда были готовы к выступлению, ждали команды Военно-Революционного Комитета, находившегося в Смольном.
Акашеву не удалось помешать отправлению двух батарей училища в Зимний дворец для охраны Временного правительства. Что делать? Вот-вот рабочий Петроград пойдет на штурм Зимнего. Как ни мало там пушек, но сколько людей погубят юнкера, стреляя чуть ли не в упор?! Какой кровью будет оплачен Зимний?
«Я должен что-то предпринять, никогда не прощу себе, если не попытаюсь».
25 октября 1917 года.
«Мне довольно легко удалось пробраться до Дворцовой площади, откуда свободно прошел в Зимний дворец. Было около семи часов вечера... временами накрапывал дождичек.
Артиллерия помещалась во внутреннем дворе.
Курсовые офицеры, командовавшие батареями, встретили меня с радостью и стали расспрашивать, что происходит в городе. Они ничего не знали, так как с раннего утра были отрезаны от внешнего мира. Я им рассказал о переходе на сторону Советов всего Петроградского гарнизона, добавив, что всякое сопротивление ни к чему, а будет только излишним кровопролитием.
Отведя в сторону капитана Братчикова, командовавшего всей артиллерией, сказал ему, что начальник училища приказал юнкерам с орудиями отправиться в училище и не участвовать в защите Временного правительства.
В действительности такого приказа не было. Капитан Братчиков объяснил мне, что юнкера откажутся покинуть Зимний дворец, так как незадолго до моего прихода состоялось общее собрание частей, находившихся во дворце, на котором по инициативе юнкеров Михайловского училища было предложено желающим покинуть дворец, чтобы оставшиеся могли учесть свои действительные силы.
После этого собрания некоторые колебавшиеся части покинули Зимний, а оставшиеся возлагали главную надежду на артиллерию...
Капитан Братчиков был одним из наиболее интеллигентных офицеров, считался социалистом. Он соглашался со мною, что лучше всего юнкерам уйти от Зимнего, но... при создавшемся положении...»
Разговаривая, они подошли к комнате, где размещались офицеры других частей.
«Я узнал, что Временное правительство вело переговоры со штабом Северного фронта о присылке подкреплений для борьбы с Советами.
Офицеры говорили с иронией, что из городской телефонной сети дворец был выключен, но большевики забыли повредить прямой провод со штабом Северного фронта. Настроение у них было бодрое. Говорили, что до утра продержатся своими силами, а к тому времени подойдут свежие части из Пскова.
Создавшаяся обстановка еще более убедила меня в необходимости ухода артиллерии из Зимнего дворца... [232]
Тогда я предложил капитану Братчикову следующий план: отдать юнкерам приказ вывести орудия на Дворцовую площадь, не говоря о дальнейших действиях».
План Акашева был точно рассчитан психологически — войсковой строй, да еще в движении, автоматически выполняет приказы. Юнкера, выехав в конном строю на Дворцовую площадь, по команде Братчикова на рысях последуют за ним. А училище рядом.
Приказ был отдан, юнкера подвели лошадей к орудиям, начали запрягать. Приготовления артиллеристов заметили в штабе обороны дворца, Братчикова нашел дежурный адъютант и повел его в штаб.
Заволновались юнкера, заподозрив неладное: «Окружив меня, требовали объяснений. Я сказал, что действую согласно указанию начальника училища и никаких объяснений давать не намерен...»
Уверенный тон Акашева подействовал, юнкера вернулись к орудиям.
Появился Братчиков, «бледный, взволнованный, и передал мне, что в своих объяснениях он сослался на меня».
Из штаба послан офицер разыскать Акашева, который, пользуясь наступившей темнотой, прятался в глубине двора.
Зацокали копыта лошадей, артиллеристы тронулись, направляясь к воротам. Акашев сел на подготовленную для него лошадь. Кто-то указал на него офицеру штаба, тот нагнал Акашева:
— Кто вы такой, почему распоряжаетесь?! — кричал офицер.
Я делал вид, что не могу справиться с лошадью. На вопросы отвечал, что сам плохо понимаю, что тут происходит, стараясь поскорее выехать на Дворцовую площадь, я был в конце колонны...
Все произошло, как и было задумано, — едва выехав из ворот, Братчиков повел колонну на рысях через Дворцовую площадь, к арке, что вела к Морской улице. Увидев, что пушки ушли, офицер схватил мою лошадь под уздцы и, наставив на меня револьвер, объявил, что я арестован. Подбежавшие юнкера других училищ окружили меня... В это время к толпе окруживших меня юнкеров подошел Станкевич, бывший Верховный комиссар Ставки. Юнкера расступились. Со Станкевичем я не был знаком и знал его только по фотографиям. «Здравствуйте, товарищ Станкевич», — сказал я, направляясь к нему с протянутой рукой. Возмущаясь, я стал протестовать — почему меня арестовывают, угрожают револьвером. Видя, что мой «маневр» удался, стал выражать еще большее «негодование»...
Станкевич растерялся, сказал, что сейчас же затребует объяснения в штабе, куда и пошел. Отношение юнкеров ко мне после обмена рукопожатиями со Станкевичем сразу переменилось. Со мной стали почтительнее».
Воспользовавшись благоприятной ситуацией, Акашев громко объявил, что сам пойдет объясняться в штаб округа, который находится на Дворцовой площади. И, не дожидаясь согласия, уверенно зашагал к выходу мимо расступившихся юнкеров, на попечение которых оставил его офицер, поспешивший вслед за Станкевичем.
Быстро обогнув в темноте здание штаба, Акашев вышел к набережной Мойки.
«В темноте меня окликнули. Я остановился. Ко мне подошли два солдата с винтовками. «Откуда идешь?» — «Из Зимнего дворца». — «Вот этих нам и надо». — «Вы советские?» — «Да, мы стоим за Советы». [233]
Под конвоем меня провели в казармы Павловского полка, где находился штаб, руководивший осадой Зимнего дворца...
Там я встретил своих товарищей по военной секции Петроградского Совета, и мы стали делиться новостями о последних событиях.
К 12 часам ночи Зимний дворец был взят. Временное правительство арестовано.
К. Акашев».
Эти воспоминания, опубликованные в 1924 году, сопровождались примечанием автора: «Вышедшие на другой день газеты, преимущественно беспартийные, описывая взятие Зимнего... упоминали вкратце о внезапном уходе артиллерии из дворца, объясняя это действиями «самозваного комиссара». Подробных сведений об этом эпизоде... насколько я знаю, в нашей печати нет. По независящим от меня обстоятельствам не мог до сих пор дать подробного описания обстановки и причин ухода артиллерии... В своем очерке я старался беспристрастно изложить события, участником которых был, не делая ни выводов, ни заключений. Моей целью было дать исторический материал».
Арест Временного правительства был первым победным шагом Октябрьской революции. С той минуты ей предстояло день за днем укреплять власть Советов.
Под Петроградом готовились к штурму войска генерала Краснова, направленные с фронта для подавления революции.
Военно-революционный комитет решил вызвать на помощь подкрепления. Ближайшая надежная опора большевиков — 5-я армия, в штаб которой, находившийся в Двинске, необходимо срочно доставить письмо.
Один из руководителей ВРК, Константин Александрович Мехоношин, предложил Акашеву немедленно вылететь в Двинск.
— Константин Александрович, нет в Петрограде самолета, который мог бы без посадки долететь до Двинска, — объяснил Мехоношину Акашев, — придется садиться в Пскове, а это опасно. Могут задержать. Да и погода... Посмотрите в окно, что делается.
— Тогда поездом. Раз уж вы здесь, вам и ехать.
«Долго искали денег на дорогу, так как ни у кого их не было, — вспоминал Акашев. — И наконец пошли к товарищу Ленину.
— Вы коммунист? — спросил он меня, роясь в своем кошельке.
— Нет, я анархист.
— Ну, это лучше, — сказал он улыбаясь. — Вот все, что есть в нашей революционной кассе.
Получив тридцать рублей дензнаками семнадцатого года и имея своих около сорока рублей, я в тот же вечер отправился в дорогу.
Я полагал пройти фронт пешком или на лошади, а из Гатчины добраться поездом до Двинска...
Когда я прибыл в штаб советских отрядов под Красным Селом, где тогда командовал товарищ Чудновский, оказалось, что идет бой и до утра нечего было думать о переходе линии фронта.
К утру казаки перешли на нашу сторону, а Краснов и Керенский бежали.
Царскосельское радио приняло известие о движении полков в Петроград, на подмогу нам, и я решил вернуться обратно».
Доложив обо всем Мехоношину, Акашев вернул ему взятые у Владимира Ильича деньги и спросил: [234]
— Что мне дальше делать, я в вашем распоряжении...
— Дел у нас невпроворот. Мы решили собрать здесь, в Смольном, представителей авиационных частей. Что, Константин Васильевич, нам нужно предпринять в первую очередь организационно? Продумайте. Да можем ли мы срочно, сразу послать на помощь финским товарищам самолеты, военные, конечно.
— Кажется, это возможно. Керенский вызвал с фронта в Гатчину двенадцатый авиаотряд. Летчик Томсон, из этого отряда, передал мне с верным человеком письмо, спрашивал: что делать? А Томсона я знаю еще по Франции. Ответил: прилетайте в Петроград. Знаю, что они сместили командира и должны быть здесь, на Комендантском аэродроме.
— Что за человек этот Томсон?
— Настроен революционно, богатый боевой опыт: воевал во Франции и здесь.
— Пожалуйста, выясните все точно: чем они располагают, насколько надежны люди, можно ли Томсона командиром?
31 октября в Смольном, на двери комнаты 73 появилась бумажка: «Штаб авиации». Там собрались комиссары частей Петроградского гарнизона, представители заводов, всего около двадцати человек. Многие знали друг друга.
А теперь вернемся к Харитону Славороссову. Мы расстались с ним накануне революции в Петрограде, где формировалась в то время Шереметевская автомобильно-авиационная дружина, а ему был поручен авиаотряд.
Переход в дружину выбил Славороссова из колеи: едва столкнувшись с новыми обязанностями, непривычным окружением, он понял, что совершил ошибку.
— На кой черт связался я с этим господским сбродом, — жаловался он Тане, — им бы только прикрыться службой, никому этот бескрылый отряд не нужен, фальшь сплошная!..
— Ну и уйди, чего ты мучаешься? Ведь решил готовиться в институт, вот и скажи... Ты же освобожден от военной службы, налетался, навоевался честно. И доктор опять предупреждал — ногу не бережешь... Ну что ты молчишь?
— Да что я, мальчишка? Сегодня согласился, завтра ухожу... Думал, подготовлю отряд, научу чему-то летчиков. А у них одни банкеты, речи, каких-то дамочек привозят, шантаж сплошной... С техникой еще толком не организовано... Куда я побегу?..
Славороссов действительно решил сдать экстерном за реальное училище, чтобы поступить в технологический. Об этом ему постоянно напоминали родители жены, особенно ее отец. Он вообще звал их переехать к нему в Томск, где обещал помочь в подготовке, пригласить хороших репетиторов, там же и институт известный, Тем более что они ребенка ждут, где одним управиться.
— Конечно, вам бы очень хорошо в институт, — поддерживал его руководитель технической службы отряда Евгений Сергеевич Андреев, с которым Славороссов поделился своими заботами. — И что летный состав у нас никудышный, вы правы. Барская затея... Но куда теперь деваться, надо организацию закончить. Подождите немного, [235] получим матчасть, может, летчиков пришлют получше, а там и уйдете. Время-то нынче сложное, неизвестно, что будет...
— Что вы имеете в виду?
— На фронтах плохо, народ устал от войны, разор кругом, разве не так?..
Андреев не стеснялся Славороссова, он был тоже выходцем из рабочей семьи, но сумел получить образование, окончил электротехнический институт и видел лучше своего командира неизбежность перемен, приближение взрыва.
События февраля 1917 года еще больше разобщили отряд, разделив его на два лагеря.
— Харитон, — уже не в первый раз подступает к мужу Таня, — поедем в Томск. Вот папа опять зовет... Трудно мне здесь одной с Алешей, а там помогут. Я учиться пойду, тебе тоже давно пора, сколько можно откладывать.
— Не говори, эта «графская артель» у меня в печенках сидит.
— Так в чем же дело? Ты свободный человек, кто тебя может заставить?
— Я уже подал просьбу. Потерпи.
Однако уехать Славороссовы не смогли. Большинство личного состава дружины составляли авиационные механики и мотористы, шоферы и автомеханики, приданные дружине солдаты, которые потребовали избрания нового командира. По воле общего собрания начальником дружины стал Харитон Никанорович. Как ни отказывался он, искренне считая себя неспособным возглавить такое военное подразделение, воле доверявших ему товарищей подчинился.
— Ничего, поддержим вас, Харитон Никанорович, — успокаивал летчика механик отряда Андреев, избранный тем же собранием председателем солдатского комитета. Он был известен как человек, сочувствующий большевикам, и с первых дней появления в дружине пользовался уважением за свою честность, откровенность, уважительное отношение к людям и глубокие инженерные знания. Конечно, никто тогда не мог предполагать, что через годы Андреев станет генералом Советской Армии, профессором Военно-воздушной академии, автором многих научных трудов...
Новый начальник дружины прежде всего хотел наладить все еще не укомплектованное хозяйство, организовать занятия личного состава, особенно летного, часть которого — представителей золотой молодежи — явно следовало бы заменить...
Наступил исторический Октябрь. Авиация как род войск в вооруженном восстании участия не принимала, но дружина по примеру авиационных частей Петрограда встала на сторону революции. Те, от кого Славороссов с Андреевым хотели избавиться, исчезли сами.
В авиационном отряде прошел слух, будто граф Шереметев в разгар революционных событий последних дней Октября предлагал новоизбранному командиру миллион и самолет в личное пользование, если Славороссов организует перегон всех аэропланов отряда за границу. Собравшись в кружок, мотористы обсуждали этот весьма вероятный слух:
— Ну а наш-то что?
— Известно что, послал графа куда подальше. Этого не купишь!
Самолеты отряда так и не успели вооружить — не получили пулеметов, [236] бомб, положение дружины было неясным, ждали, что ее расформируют, это должен был решить Смольный.
Руководство авиацией приняло на себя Бюро комиссаров авиации и воздухоплавания во главе с боевым летчиком, большевиком, прапорщиком Можаевым.
Вскоре к шереметевцам приехал незнакомый авиатор в офицерской шинели без погон. Его проводили к начальнику дружины.
Увидев Славороссова, приезжий так и застыл в изумлении.
— Харитон Никанорович?!
— Томсон! Эдуард! Вот это встреча! — бросился к нему Славороссов. Они обнялись. — Вот встреча! Мы ведь не виделись с самого Бурже...
— Я тоже не знал, что вы здесь...
— А я не раз в сводках читал: Томсон, Томсон, думал, однофамилец. Ведь говорили, что после Бельфора летать не сможете... Обошлось, значит.
— Обошлось, живучие... А вы-то, Харитон Никанорович, на лебедевском заводе были, к нам самолеты приходили от вас.
— Верно, верно, Лебедев сюда и сосватал.
— Значит, вы тут командуете?
— Да, избрали вот начальником дружины. А вы какими судьбами?
Томсон немного смешался, прежде чем ответить.
— Понимаете... Мне в Смольном сказали, что... чтобы я принял этот отряд... Вас куда-то переводят?
— Нет, но я сам давно прошу об отпуске. Семью надо перевезти, ребенок болеет... Я очень рад, что вы тут будете. Надо позвать Андреева, нашего председателя комитета, он ведь по-настоящему командует. Бумага у вас есть?
— Бумага? Нет. Просто сказали...
— Так не годится, вы возьмите бумагу, чтобы все было официально... Не подумайте, что я вам не верю, но... есть же порядок. Тут материальные ценности, надо хозяйство передать.
— Вы правы, я как-то в суматохе тамошней и не подумал. Мы ведь люди военные, привыкли, что начальство отдает приказ, и все, все знают.
Они еще немного поговорили, вспоминая Францию, товарищей, и Томсон уехал.
К удивлению Славороссова, он больше не появлялся. Это крайне озадачило Харитона Никаноровича: «Уж не провокация ли тут какая, время запутанное, все может случиться... Очень странно...»
Так никогда и не узнал Славороссов, что случилось тогда, почему и куда исчез Томсон.
О той бурной поре рождения советской авиации сохранилось не так уж много документов. В журнале «Вестник Воздушного Флота» за 1933 год нашлось объяснение, почему, уехав в Смольный за мандатом, Томсон не вернулся в дружину: «...9–10 ноября 1917 года (старого стиля). Работа авиачастей во время наступления Керенского...
Смольным была установлена связь через летчика Томсона и солдатский комитет с 12-м истребительным авиаотрядом. Последний был снят с фронта и направлен против Петрограда Керенским...
Летчик Томсон и представитель комитета заявили, что они полетов не допустят и переходят на сторону Советской власти». [237]
Вскоре был организован 1-й социалистический разведывательный авиаотряд. Его командиром вначале был поручик Томсон... А потом?
Нашелся и другой документ о том, что военный летчик 45-го авиаотряда Томсон находится на излечении в городе Риге и ввиду ее занятия белыми исключен из списков... Как он попал в Ригу? Оказывается, Томсон был командиром группы в Латышском авиаотряде.
Узнав это, автор тут же извлек одну любительскую фотографию, присланную ему с Севера поклонником авиации Д. Э. Тиром.
Осенний солнечный день, от штабного домика идет группа русских офицеров. У одного из них на гимнастерке приколот орден, похоже, только что врученный. Героя останавливает шедший навстречу худощавый офицер в шинели и пожимает ему руку. Все вокруг понимающе улыбаются.
На обороте снимка надпись: «Э. Томсон принимает поздравления Яна Фабрициуса по поводу награждения орденом. 1917 г.».
Вот теперь фотография «заговорила». Ян Фабрициус, большевик, герой гражданской войны, с августа 1915 года находился на Северо-Западном фронте, где вел революционную работу среди латышских стрелков, будущих гвардейцев революции.
Можно с полным основанием предположить, что Фабрициус не оставил без внимания своего земляка — летчика Эдуарда Томсона. Видимо, под его влиянием Томсон перешел на сторону революции, вступил в Красную Армию, был послан в Латышскую авиагруппу и скорее всего принимал участие в боях за Псков и освобождение Латвии, которыми по поручению Ленина руководил Ян Фрицевич Фабрициус в 1918-м и начале 1919 года.
Вот как попал в рижский госпиталь больной или раненый летчик Эдуард Томсон, скончавшийся в том же 1919 году... [238]