«С вулканом в сердце»
Лето 1916 года. Из Оружейной палаты Кремля выходят на площадь молодые офицеры в незнакомой форме: голубые, защитные, темные мундиры. На высоких стоячих воротниках золотом и серебром вышиты крылышки. На головах цилиндрические кепи с голубым околышем и красным верхом. На красных, желто-зеленых ленточках висят боевые ордена.
— Кто это? — спрашивают друг у друга москвичи.
Раненый офицер с рукой на черной перевязи подходит к одному из сопровождающих:
— Господин капитан, кто ваши гости? Французы?
— Совершенно верно, поручик, французские летчики, присланы к нам союзниками.
— Воевать?
— Да, да, скоро выедут на фронт. Вы говорите по-французски?
— К сожалению, скверно. Передайте им поздравления и наилучшие пожелания от фронтовика.
Капитан представляет поручика-артиллериста французам. Рукопожатия, обычные в таких случаях расспросы: где воевал, как ранен?..
Вечером боевых соратников принимали русские авиаторы. Был среди устроителей банкета друг и сослуживец Нестерова, свидетель исторического тарана — летчик Виктор Георгиевич Соколов. Вот что он писал в своих воспоминаниях:
«Среди французских летчиков, присланных генералиссимусом Жоффром на наш фронт (Жоффр был маршалом, но в то время в Европе генералиссимусом называли его как командующего союзными армиями. — Ю. Г.), только один был асом — имел пять побед в воздухе — русский подданный Эдуард Пульпе.
Гостей с Западного фронта мы приветствовали в Пушкинском зале московского «Яра». Ужин носил характер братания. Зал дрожал от хохота и громких шуток.
Лишь один из прибывших летчиков, на груди которого висел Военный крест с пятью пальмами (каждая пальма — сбитый аэроплан противника), не принимал участия в веселье.
— Что это лейтенант какой-то невеселый? — спросил я своего собеседника.
— Он всегда такой, — последовал ответ. — Он не француз, русский.
Я заинтересовался. Когда подали кофе, подсел к лейтенанту.
— Это правда, что вы русский?
— Не совсем, — ответил он на чистом русском языке. — Я латыш. Моя фамилия Пульпе. Но я, конечно, русский подданный. Война захватила [144] меня во Франции, я поступил добровольцем во французскую армию, окончил авиационную школу и вот, как видите, вернулся французским офицером.
— Думали полюбоваться Парижем и развлечься, но попали в переделку? — заметил я.
— Да нет, — опять возразил мой лейтенант. — В силу некоторых обстоятельств мне пришлось прожить во Франции несколько лет.
По тону, каким это было сказано, я понял, что выяснять дальше подробности его пребывания за границей не следует, и стал расспрашивать о постановке обучения в той авиационной школе, которую он закончил...»
Когда я дошел до этого места воспоминаний Соколова, мне вспомнилась строчка из полицейского донесения по делу Акашева, присланного заграничной агентурой охранки: «...По полученным агентурой сведениям, в Россию уехал на днях Константин Акашев... Для проезда он намерен был воспользоваться паспортом русского подданного Эдуарда Пульпе...»
Политическое лицо Акашева нам известно, не подобные ли причины привели во Францию и самого Пульпе? За ним тоже должна следить русская агентура, хотя бы потому, что он согласился дать свой паспорт для нелегальной поездки. С другой стороны, розыск в России на него не объявлен, иначе паспорт не годился бы для поездки.
Возникают еще десятки вопросов, ответы на которые может дать только поиск-исследование.
Имя Эдуарда Пульпе тоже было в списке, составленном мною перед поездкой в Париж.
День за днем сижу в тиши библиотеки аэроклуба и продолжаю просматривать приказы о награждении Военной медалью, которые регулярно публиковались в журнале «Аэрофиль».
Декабрьский номер 1915 года... В правом углу страницы портрет крупного молодого мужчины в штатском. «Сержант Эдуард Пульпе».
Всматриваюсь в это энергичное, волевое лицо... Высокий лоб, коротко стриженные светлые волосы. Взгляд спокоен, человек не позирует, просто фотографируется по какой-то надобности. Серьезный человек. И сильный — крепкие борцовские плечи, пиджак сидит на нем без единой морщинки. В широком вырезе богатырская грудь спортсмена.
Журнал представляет читателю очередного героя войны: «Русский. Родился 22 июня 188... (не отпечаталась последняя цифра. — Ю. Г.) в Риге. «Бреве» № 1571 от 19 декабря 1913 года на «депердюссене».
Вот уже сколько летчиков подготовлено во Франции! Весной того же года Ян Нагурский получил в России диплом за номером 177.
Переписываю напечатанные рядом с портретом строки из приказа военного министра Франции от 24 ноября 1915 года:
«Пульпе Эдуард добровольно вступил в армию, сержант эскадрильи...
Летчик исключительной отваги и мужества, который уж много раз доказывал это при бомбардировках и воздушных боях.
23 сентября 1915 года, когда во время сложной операции один из его товарищей потерпел неудачу, сам заменил его в особо сложных обстоятельствах и закончил боевое задание с успехом».
В замке Венсен хранители архивов французской военной авиации личного дела Пульпе найти пока не смогли, но когда я узнал номер его эскадрильи, снова поехал к майору Лешуа. [146]
— Вижу по глазам, что вы что-то нашли, — сразу догадался Лешуа о причине моего появления.
— Вы правы. Вот выписка из приказа, по другим источникам можно что-нибудь еще отыскать, зная номер эскадрильи?
— Попробуем. Я уже становлюсь специалистом по русским героям.
— Это совсем неплохое занятие, майор. Теперь даже в вашей авиации есть Герои Советского Союза, «Нормандия — Неман» — продолжение содружества, заложенного вот тогда моими соотечественниками.
— Да, русские летчики подали хороший пример, — согласился Лешуа.
— Не посрамили своих учителей-французов.
— Вы прямо как дипломат, — заметил приехавший со мной старый авиационный инженер фирмы «Кодрон» Юрий Константинович Отфиновский, попавший во Францию еще ребенком.
Мы познакомились в аэроклубовской библиотеке, где инженер искал материалы по довоенной работе фирмы. Участник Сопротивления, большой патриот России, Отфиновский сразу же предложил мне свою посильную помощь в поисках. Несмотря на свой почтенный возраст, ему за семьдесят, он даже свозил меня на машине в Сен-Женевьев де Буа, где на русском кладбище похоронены и летчики. Никого из тех, кто значился в моем списке, мы там не нашли, но поклонились праху писателя Ивана Бунина, возложили цветы на могилу отца Юрия Константиновича.
Вместе мы побывали и в Музее авиации, а приехав по делам в Москву, Юрий Константинович привез мне копии нескольких документов и еще три выписки из приказов по армии о Пульпе, которые по моей просьбе получил у Лешуа.
Несмотря на скупость языка приказов, французы умели несколькими фразами довольно отчетливо представить отличившегося воина в бою.
Эдуард Пульпе «вызвался в одиночку бомбить вокзал «X»...
Летит он на одноместном истребителе «ньюпор». Каково же тогда было бомбить с этого неприспособленного аэроплана?
Русский летчик Петренко так вспоминает один свой полет примерно в то же время:
«К моему самолету подкатил автомобиль. Два молодца извлекают из кузова и передают мне «парочку бомбочек»... Каждая весом по 35 фунтов.
Я не знаю, что сказать. Страшно принять на «ньюпор» этот груз, тем более что дует сильный ветер. Отказаться тоже нельзя. Я решил взять только одну бомбу.
...Положить ее было некуда, кроме как... на колени. Укладывая ее на колени, я не учел одного обстоятельства: пока самолет стоял на месте, бомба хорошо лежала у самого живота. При взлете самолет принял горизонтальное положение. Тут я понял свою ошибку... Бомба моя покатилась вперед и толкнула ручку управления. Если бы я не дернул ручку обратно, самолет неминуемо скапотировал бы: а это был бы верный «гроб».
Лечу... Высота триста метров... Вот и переправа. По ней все еще движутся вражеские войска.
Готовлюсь к бомбометанию. [147]
Решаю так: левой рукой положу бомбу головкой на борт, задний конец ее останется пока на коленях. В нужный момент выкину ее.
Выполнить то, что задумал, оказалось делом нелегким. Напрягаю все силы, чтобы приподнять левой рукой бомбу к краю борта. Одновременно мне надо следить за управлением. Какую-то секунду ослабил внимание, не удержал ручку — и самолет получил толчок.
От толчка все мои усилия пошли насмарку. Бомба сорвалась с борта, стукнулась о колени и покатилась вперед, под ноги.
Не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы предотвратить неминуемый штопор...
Успокоившись, опять начинаю двигать бомбу к борту. Кажется, она стала еще тяжелее. Сколько ни стараюсь, никак не удается запрокинуть головку ее на борт... А меня сейчас заметят и откроют огонь...
И я решился на последнее. Оставил управление и обеими руками схватил бомбу.
Она на борту. Толкнул.
Все это произошло в какие-нибудь две-три секунды, но и этого было достаточно для того, чтобы самолет, лишенный управления, накренился и начал переходить в штопор.
Сбросив бомбу, я схватился за ручку, прикрыл бензин. И вовремя. Задержись на мгновение, и не знаю, удалось ли бы мне выровнять самолет...»
Мы не знаем, какими бомбами располагал Пульпе, но бомбить вокзал надо чем-то «приличным».
Рассказ Александра Петренко, детали полета Пульпе, имеющиеся в приказе, мой собственный опыт летчика, тоже ходившего на бомбежку, позволяют, не отходя от истины, скорее преуменьшая сложности, нарисовать, как выполнялось Эдуардом Пульпе боевое задание.
Но прежде стоит выяснить еще один вопрос: почему он, как сказано в приказе, вызвался лететь в одиночку?
Надо полагать, что опытный летчик думал при этом не о себе, а о том, как с большей вероятностью поразить важную цель.
Если пойдет группа, то ее сразу заметит противник. Железнодорожные узлы и важные объекты на Западном фронте, где авиация действовала наиболее успешно, стали защищать зенитной артиллерией. Значит, одному легче подобраться к объекту и поразить его.
Самолет Пульпе подлетает к вокзалу «X». С большой высоты, еще не подойдя к цели, летчик убирает газ и планирует к вокзалу. Освободив руки, он готовит бомбу: бросать-то руками... Смотрит на паровозные дымки, чтобы определить направление ветра, который отнесет бомбу во время падения... Кажется, все учтено. Но вот его заметили, орудия открывают огонь, вокруг одинокого аэроплана вспыхивают облачками разрывы. Смельчак не отворачивает, он должен бросить бомбу наверняка...
Бросает... Резким разворотом уходит в сторону. На земле вздымается темное облако взрыва, вспышки огня... И в тот же момент фюзеляж его самолета прострочен огненной машиной — пулеметом. Над головой скользнула тень немецкого истребителя... Заходит для атаки... Пульпе разворачивается, он готов принять бой и на израненном самолете... Стреляет по врагу... Пытается зайти ему в хвост... Что случилось? Аэроплан Пульпе заваливается набок, не слушается рулей... «Перебита тяга. Надо уходить»... Еще одна пулеметная очередь немца пронизывает [148] французский самолет... Запахло бензином... «Пробит бак. Загорится?.. Или просто вытечет бензин? Хватит ли долететь до своих?..»
Какое же потребовалось самообладание и незаурядное мастерство, чтобы довести до аэродрома, как сказано в приказе, «аэроплан, изрешеченный пулями. Бак с горючим пробит, перебиты тросы управления.
Продолжает и в настоящем показывать такие же примеры отваги и мужества». Так заканчивается приказ по армии.
Один из русских летчиков-истребителей, приехавших во Францию на боевую стажировку, рассказывает Пульпе, как подъесаул Ткачев возвращался с разведки и осколком снаряда ему пробило бак с маслом.
— Ткачев изловчился и ногой заткнул дыру. Другой ногой он управлял педалями. Хорошо, там можно ногу подсунуть под педали и тащить их на себя... Но это страшная штука... Вы представляете?
— Вполне. У меня до бензобака ногой не достать было, — серьезно говорит Пульпе. — А как Ткачев, долетел?
— Дотянул до передовой и сел у наших окопов. Раздобыл двуколку, прямо на глазах австрийцев привязал к ней аэпроплан и вывез его из-под огня.
— Мужественный человек.
Пульпе вспомнит этот рассказ, когда встретится с Ткачевым. Он приедет в Россию не только сражаться, но и передать свой опыт летчика-истребителя. Этот род авиации родился в ходе войны тоже во Франции.
Весной 1915 года знаменитый летчик Гарро первым поставил на свой аэроплан пулемет, стрелявший через винт. До этого пулеметы стояли в передней кабине летчика-наблюдателя. Мотор и винт находились позади. Вцепившись в пулемет, стоя, наблюдатель вел огонь по врагу почти так же, как это делали пулеметчики на земле. Управлял самолетом один, стрелял другой.
— Летчик сам всем аппаратом должен нацелиться на противника, — объяснял свой замысел Гарро. — Пулемет жестко закрепляется перед пилотом. Наблюдатель не нужен. Самолет компактней, маневренней, скорость больше. Специально для воздушного боя.
— А если прострелишь собственный пропеллер? — спрашивали оппоненты.
— На лопасти поставлю металлические накладки, от них пуля отлетит рикошетом.
Установив пулемет на свой «моран», Гарро превратил его в грозную силу. Стрельба из неподвижного пулемета с такого раньше безобидного аэроплана ошеломила немцев. Гарро и его коллега Жильберт в короткий срок сбили три вражеских самолета. Немцы организовали специальную охоту за «мораном» Гарро. 18 апреля 1915 года он был подбит зенитным огнем и приземлился в расположении врага.
Тут же прибыл на фронт германский конструктор Антон Фоккер. Он изучил французскую систему и через десять дней предложил свою, еще лучшую — синхронизатор, позволявший стрелять, не задевая пропеллера.
Немецкое командование, стремясь сохранить этот важный военный секрет, запретило переоборудованным «фоккерам» перелетать линию фронта. И все же очень скоро французы сумели подбить такой самолет и захватить его. Секрет немецкого синхронизатора был открыт.
Появился истребитель «Ньюпор-XI», верткая, маневренная машина, потом «Спад-VII» со стопятидесятисильным мотором... [149]
Немцы продолжали совершенствовать свой истребитель «фоккер» и позднее стали ставить на него два и даже три пулемета, стрелявших через винт.
Так началась война в воздухе. Из 12250 сбитых во время боев французских, английских и немецких самолетов 9900 уничтожено истребителями.
Эдуард Пульпе летает почти ежедневно. Ясно, что в приказы по армии попадают только выдающиеся боевые эпизоды. У него они нередки.
«20 марта 1916 года атаковал три самолета противника на его территории. В ходе свирепого боя сумел поставить врага в невыгодное положение, сбил один немецкий самолет и, несмотря на то, что собственный аэроплан неоднократно прострелен, благополучно возвратился».
Поздравляя летчика с победой, товарищи шутили:
— Пульпе решил разорить французское казначейство, что ни день, 10 франков залетных плюс три — боевых суточных...
— Это что, — подхватил другой, — фонд Мишлена трещит, Пульпе причитается еще две тысячи призовых.
Речь шла о пожертвованном известным меценатом Мишленом миллионе франков золотом на призы за каждый сбитый вражеский самолет и за каждую тонну сброшенных на противника бомб.
— Не переживайте, друзья, — спокойно отвечал Пульпе, — я, как и Гинемер, жертвую эти деньги в пользу наших раненых товарищей-летчиков.
— Браво, Пульпе! Молодец, адъютант!
Еще через десять дней адъютант 23-й эскадрильи Пульпе, как свидетельствует приказ: «31 марта вновь атаковал два вражеских самолета. Один сбил, другой обратил в бегство и возвратился на сильно поврежденном самолете».
...Прибывшие в Россию французские летчики распределены по разным частям. Пульпе назначен в 8-й истребительный авиаотряд.
Но в русской авиации только ничтожная часть самолетов была приспособлена для стрельбы через винт. Это поразило и огорчило Пульпе.
— Как это могло случиться? — спросил он у командира.
— И не говорите, — поморщился тот, — пишем, требуем. Не ставят на наших заводах синхронизаторы, сами, что можем, делаем. Обещают, что теперь скоро получим...
И в самом деле, только незадолго до прибытия Пульпе начальник Увофлота генерал Пневский получил от Авиадарма такую телеграмму: «Настоятельно необходимо скорее выслать приспособления для стрельбы через винт во все отряды с «моранами» и «ньюпорами». Все неприятельские аппараты имеют пулеметы и мешают нашей работе. Александр».
«Мешают работе...» Русские летчики кровью расплачивались за преступную косность высшего командования.
«Ньюпор» Пульпе оборудован пулеметом. Летчик даже испытывает некоторую неловкость перед товарищами по отряду, не имеющими таких машин, и старается летать как можно больше. Узнав, что в русской авиации засчитываются как сбитые только те вражеские самолеты, которые падают на своей территории, он и не упоминает трех побед над немецким расположением. Потом об этом сообщит пленный немецкий летчик.
— Скромничаете, Эдуард Мартынович, — пожурил его командир авиагруппы, прилетавший в отряд. Он и рассказал об этом офицерам. [150]
— Вы ставите меня в неловкое положение, господин капитан, — насупился Пульпе. — Порядок для всех один, да и не главное это. Важнее стать здесь хозяевами воздуха, закрыть наше небо для немцев.
Разговор пошел о тактике боя, стратегии воздушной войны. Об этом Пульпе говорил с удовольствием, как бы размышляя вслух, не навязывая своей точки зрения. Вот праздных разговоров он избегает, делая это вежливо, деликатно, но решительно. И вместе с тем нет ни у кого ощущения, что Пульпе отгораживается от товарищей по отряду. Просто он старше большинства летчиков и вообще другого склада человек. Вечерами, в нелетные дни, он часами просиживает над какими-то тетрадками, заполненными чертежами, математическими формулами, что тоже вызывает уважение. В карты не играет, не пьет, при нем никто не решится какой-нибудь сомнительный анекдот рассказать, и это принимается как должное. Привыкли, что Пульпе рано ложится спать, по утрам обязательная зарядка. Все поняли, что в прошлом он спортсмен.
Основа авторитета в таком коллективе — умение летать, класс авиатора, его храбрость, а в этом Пульпе и подавно неуязвим.
«Середина июля 1916 года. Юго-Западный фронт». Рассматриваю фотографию с этой подписью, подаренную мне известным советским авиационным конструктором, историком Вадимом Борисовичем Шавровым. В ангаре стоит подготовленный к вылету самолет «Ньюпор-XI», напоминающий наш прославленный У-2. На колесе сидит Эдуард Пульпе. Он в теплом комбинезоне с меховым воротником, на голове белый шерстяной шлем.
И тут летчик не позирует фотографу, скорее всего он задумался над полученным заданием и ждет команды на вылет.
Положение на фронте в те дни было серьезным. В отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина хранятся воспоминания Вячеслава Матвеевича Ткачева, того самого, что заткнул когда-то ногой пробитый в бою масляный бак. После февраля 1917 года он будет командовать авиацией действующей армии. Пока же и он на Юго-Западном фронте.
«В обстановке создавшегося кризиса севернее Луцка, — вспоминает Ткачев, — немецкое командование бросает к Ковелю не только сухопутные резервы, но и уже испытанное под Верденом оперативное средство — истребительную авиацию.
Первыми появляются на фронте «фоккеры», которые для нанесения «ошеломляющего» удара в воздухе сразу же применяют патрульную тактику, хотя в ней не было необходимости: наша авиация располагала здесь слабыми силами и действовала только одиночными аэропланами...»
Опять смотрю на фотографию. Не к такому ли одиночному полету приготовился Эдуард Пульпе?! И словно в подтверждение возникшего ощущения читаю дальше...
«Одно из первых столкновений с этой сосредоточенной немецкой истребительной авиацией... выпало на долю летчика XIII истребительного отряда, лейтенанта французской службы, нашего соотечественника Пульпе — героя Вердена, где он однажды выдержал бой с восемью немецкими аэропланами, сбив из них два».
Как жаль, что не попались во Франции сообщения об этом бое, но почерк Пульпе виден и тут. Что еще знает о нем Ткачев?
«Еще перед войной Пульпе выехал из Риги, оставив свою педагогическую деятельность в гимназии, но в бою отличался чисто юношеским [151] упорством и горячностью, за что французы прозвали его «летчиком с вулканом в сердце».
19 июля 1916 года Эдуард Пульпе, вылетев на очередное задание, опять остался верен себе, вступив в бой сразу с пятью немецкими самолетами... Последний бой...»
Строгий документ позволит и нам увидеть это героическое сражение русского авиатора. Я нашел его в делах французской военной миссии в России — копию акта об обстоятельствах гибели Эдуарда Пульпе.
«...Опрашивая свидетелей, изучив обломки самолета, случившееся представляется так: в семь часов утра пролетело пять вражеских истребителей. Через некоторое время над ними появился один наш истребитель, атаковавший противника. Два вражеских самолета обратились в бегство, в то время как остальные втянулись в бой с нашим самолетом, который после множества атак на врага резко упал на левое крыло и закрутился. На высоте триста метров он выпрямился и упал вертикально на землю...»
В этом весь Пульпе — ни минуты не думая о явном неравенстве сил, он первым бросается на врага. Один против пяти!
«После изучения обломков самолета, — фиксирует акт, — следует, что во время воздушного боя была перебита тяга элеронов, вследствие чего самолет потерял управление. Пилот был ранен в левую руку и в область поясницы.
Падение превратило самолет в бесформенную массу. Мотор ушел в землю на пол-аршина...»
Пульпе и раненым продолжал бой. На какой-то миг на высоте трехсот метров ему удалось справиться с покалеченным «ньюпором» — вывести его из штопора, появилась надежда, что машину удастся посадить, но...
Бой проходил на глазах у пехоты. К упавшему самолету тут же подбежали солдаты, герой летчик был еще жив. Он простонал: «Пить...» — и скончался на руках русских солдат, на родной русской земле.
Вот строки из его последнего, неотправленного письма:
«Б груди каждого летчика горит одно желание, одна мысль: я пошел защищать Родину. Ей нужна моя жизнь, и я с радостью отдаю ее. Не нужно мне хвалы и венков, лишь одного хочу — победы...
Умру как все. Мои мысли будут о тебе, мое Отечество Россия, о моей колыбели — Латвии. Я отдаю им себя всецело — свою жизнь и кровь — во имя будущего: победы и славы...»
Это письмо-завещание, последнее слово патриота, человека внешне сдержанного, но «с вулканом в сердце».
Вместе с Россией гибель Пульпе оплакивала и Франция. Верховный главнокомандующий маршал Жоффр издал специальный приказ:
«Одно из сообщений штаба Русского Верховного командования от 20 июля 1916 года отмечало выдающийся по мужеству и хладнокровию дух русских летчиков в воздушном бою в Козельском районе. При этом погиб геройской смертью младший лейтенант французской службы Эдуард Пульпе.
Превосходный летчик-истребитель, отличный офицер, образец наиболее высоких воинских доблестей, храбрость которого сделалась примером для всей французской авиации. Умный и серьезный, спокойный и отважный, весьма искусный в летном деле, он в первые дни немецкого наступления под Верденом выполнял на ничтожной высоте отважные [152] разведки, которые дали командованию сведения чрезвычайной важности, причем он сбил четыре вражеских аэроплана.
Там, в своем отечестве, им защищаемом в борьбе с врагом, ему суждено было найти славную смерть...
Авиация... теряет в нем одного из самых искусных и отважных летчиков. Его великий пример вдохновит его товарищей к дальнейшим подвигам».
Нечасто в истории войн отдают главнокомандующие такие приказы.
Прах героя с почестями отправлен на его родину — в Ригу.
Петроградская газета «Новое время» печатает отчет о похоронах:
«В синих куртках... громадной толпой летчики шли за гробом погибшего товарища. Рига хоронила Эдуарда Пульпе...
Имя латыша, прогремевшее в союзной Франции, пронеслось по России и докатилось до Риги...
Погибший в неравном бою... авиатор окончил Московский университет, был оставлен при нем... считался еще до войны одним из русских теоретиков воздухоплавания.
Сильный телом и духом, человек исполинского роста, с громадной волей... и в жизни и в смерти был рыцарем...»
Вот, казалось бы, и все, что можно рассказать об одном из первых летчиков-истребителей мировой авиации. Больше материалов найти не удалось.
В который уж раз перечитывая и поправляя написанное, я опять задумывался над заключительными строчками некролога: «окончил Московский университет... Считался одним из теоретиков...» Что это? Присущая некрологам некоторая завышенность всех оценок или нечто большее?
Каждый документ приносит что-то новое. Вот узнали, где учился, — факт биографии, он «теоретик воздухоплавания»? Может быть, в самом деле и тут был незауряден, как проверить? Ни родных, ни близких — никого нет из семьи, кто расскажет о его юности.
А где хранятся дореволюционные архивы университета? Остаются ли документы студентов, вот что нужно узнать!..
— Все старые документы могут быть только в Московском городском архиве, — сказали в университете, — а что тогда хранили, да и что сохранилось — трудно предположить. Попытайте счастья.
Городской архив доживал свои годы в старинном потрескавшемся особнячке, еще более ветхом, чем собранные там документы. Скрипучая лесенка, каморки кабинетов в перегороженных барских хоромах разрушали доверие к возможностям живущего здесь учреждения. А встретили очень доброжелательно.
Директор архива Маргарита Михайловна Валуева с заметным интересом выслушивает рассказ о том, кто такой Пульпе.
— Удивительный человек, как жаль его... А на каком же факультете он учился?
— Не знаю. Какие факультеты были в МГУ до революции?
Начинаем вместе рассуждать, чему должен был обучаться Пульпе.
— Медицинский, юридический отпадают, так?
— Вне всяких сомнений. Вероятно, математика, физика... Точные науки.
— Вы говорите, воздухоплаванием занимался?
— Предположительно. Это могло быть и увлечением...
— Хорошо, попробуем поискать. В каком году он кончил? [153]
— Понимаете... Тоже не знаю... Вы уж не сердитесь...
— Ладно, давайте исходить из года рождения, тогда приблизительно можно определить... Разве списки всех выпусков пересмотришь, это же сами подумайте...
Сейчас лопнет терпение милой женщины, ведь и этого я не знаю!
— Маргарита Михайловна... Пульпе родился в тысяча восемьсот восемьдесят... Последняя цифра в единственном документе стерлась...
То ли мое умоляющее выражение лица, то ли доброе сердце директора, скорее всего оно, только Маргарита Михайловна тяжело вздохнула и спросила:
— А потом его жизнь по годам вам известна? Где работал? Еще что-нибудь...
И вот мы опять высчитываем, сколько лет могло быть человеку, если в 1913 году он стал летчиком, а до этого преподавал в гимназии, если учесть, что принимали в университет после гимназии в таком-то возрасте...
Ну кто бы из бюрократов и чинуш стал подобным образом возиться с человеком, который ищет невесть что?
Решили искать на двух факультетах по трем выпускам. Это тысячи фамилий выпускников.
— Не знаю, как вас и благодарить, Маргарита Михайловна...
— Подождите, вот если найдем, тогда... Прямо скажу, обещать ничего не могу, никаких данных, одни догадки. Позвоните через недельку.
Не дождавшись назначенного срока, звоню:
— Извините, что не выдержал, а вдруг...
— Не совсем вдруг, но кое-что нашли.
— Нашли?! Можно приехать?
— Только завтра привезут из хранилища. Я еще сама не видела, что там.
Лечу на улицу Станкевича, ищу Ольгу Кирилловну Бердину, ведающую нужным мне разделом. Документы у нее. Заодно принес и бумажку-отношение с просьбой «допустить к работе в архиве по теме...». Ведь и тут на слово поверили! Сплошная небывальщина.
Ольга Кирилловна, хорошо понимающая мое нетерпение, сразу выносит две папки.
— Садитесь вот здесь, потом расскажете, что нашли, мы спешили, только по фамилии отобрали и вот привезли.
— Спасибо преогромное! — говорю, а сам не свожу глаз с верхней сиреневой папки, прямо-таки «пахнущей» университетской степенностью. Жирная каллиграфическая надпись оповещает: «Дело физико-математической испытательной комиссии (математическое отделение).
О Пульпе Эдуарде».
Забыв, что есть вторая папка, открываю сиреневую, и на первой же странице листок, заполненный размашистыми строчками, — заявление студента Эдуарда Мартыновича Пульпе с просьбой «о допущении к испытаниям... Специальность — механика.
Э. Пульпе.
Москва, 13 сентября 1906 года.
Адрес: Стромынка, Селиверстов переулок, дом Лонского, кв. 8».
Механик, значит!
Тут же приложена квитанция об уплате двадцати рублей «на вознаграждение экзаменаторов и другие расходы испытательной комиссии». [154]
Дороговато стоил экзамен.
Ну что квитанция — бумажка, а сказать может многое. 15 декабря уплатил побор «за ученую степень вторую», а в мае студент раскошеливается еще на трешник, теперь уже «за ученую степень первую».
Пересдавал, выходит, добивался своего. Очень похоже на Пульпе.
А вот и сам диплом первой степени:
«Предъявитель сего, Эдуард Мартынович Пульпе, вероисповедания евангелическо-лютеранского, состоя студентом физико-математического факультета Императорского Московского Университета... на испытаниях в Комиссии: по интегральному исчислению и теории относительности весьма удовлетворительно, по механике — весьма удовлетворительно...
Удостоен диплома первой степени.
Город Москва, сентября 5 дня 1907 года».
Великолепный диплом, все оценки, кроме астрономии, высшие, даже и сочинение сдавалось комиссии при выпуске.
Неужели все? Да, есть же вторая папка. А на ней... такая надпись! Какое счастье, что продолжил поиск! Судите сами:
«Дело Совета Императорского Московского Университета.
Эдуарда Пульпе.
Об оставлении при Университете для подготовления к профессорскому званию по кафедре прикладной математики»!!!
Вот какие надежды возлагала отечественная наука на героя летчика в дни его юности! Не каждого выпускника сразу прочат в профессора.
Почему же именно Пульпе? Неужели в этой папке я не найду ответа?..
Поверх всех документов лежит аккуратная синяя толстая тетрадь с цветной наклейкой на обложке «Мюр и Мерелиз», Москва».
В белом овале уверенной рукой выведено: «Э. Пульпе».
Я представил себе знакомое не только москвичам причудливое здание Центрального универсального магазина подле Большого театра. Это бывший «Мюр и Мерелиз». Здесь семьдесят лет назад была куплена эта тетрадь, сохранившая до наших дней одну из работ молодого исследователя. И работу, наверное, важную, раз она подшита к такому делу.
«О сопротивлении воздуха на винты».
Открываю первую страницу и замираю от удивления — еще находка, и какая!
В верхней части листа синими чернилами всего два слова: «Весьма удовлетворительно», ниже подпись: «Н. Жуковский»!!!
Николай Егорович Жуковский, основоположник современной гидро — и аэромеханики, «отец русской авиации», как назвал его Ленин, был наставником Эдуарда Пульпе.
Бережно переворачивая страницы тетради, рассматриваю тщательно выполненные чертежи, читаю пояснение, выводы...
Как интересно заглядывал в будущее Пульпе, как оригинальны и четки его формулировки!
Приведу лишь оглавления разделов этой работы:
«Глава первая. Теория пропеллера на основании формул сопротивления воздуха на пластины.
Глава вторая. Аппарат профессора Н. Е. Жуковского для изучения сопротивления воздуха на винты.
Глава третья. Результаты, добытые при помощи аппарата». [155]
Эта работа приложена к отношению на имя ректора университета:
«Физико-математический факультет имеет честь покорнейше просить Ваше Превосходительство ходатайствовать об оставлении при Университете для приготовления к профессорскому званию по кафедре прикладной математики Эдуарда Пульпе на два года, без сохранения содержания, согласно заявлению орд. профессора Н. Е. Жуковского.
Декан К. Андреев».
Вот бы найти это заявление Жуковского, узнать, что он писал о своем ученике!
Листаю документы, а вдруг есть?..
Представление ректора о том же попечителю Московского учебного округа. Значит, поддержал... Бумаги из Рижского городского полицейского управления на Эдуарда Вильгельма Александра Мартиновича Пульпе. Так вот его полное имя, а латышский «Мартинович» на русский лад стал «Мартыновичем»... Вид на жительство... Паспортная книжка...
Тут, конечно, и неведомая нам точно дата рождения: 22 июня 1880 года. В браке не состоит.
В графе «Звание» записано: «Окончивший курс с дипломом первой степени». Понятно, наш Эдуард из простого сословия, во всяком случае, не дворянин.
Дальше, дальше... Останавливаю свое нетерпение, нельзя так спешить, нужно читать все — каждая бумажка что-то приоткрывает еще в облике самого Пульпе. Интересны и незнакомы нам детали университетского дореволюционного быта, даже язык той поры.
Взять подшитое следом свидетельство врача «студентов Московского университета» о том, что Э. Пульпе «вполне здоров и не имеет никаких физических недостатков, которые бы могли помешать в научных занятиях.
Студенческий врач — доктор медицины Н. Лебедев».
Аттестат Рижской Александровской гимназии. Опять все пятерки, кроме как по греческому языку.
Отсрочка от воинской повинности. Ничего, он сам примет ее на себя, когда придет срок, но по велению сердца.
...А вот и само прошение профессора Жуковского!
«Окончивший университетский курс с дипломом первой степени Эдуард Пульпе занимался у меня в Механическом кабинете в 1906 и 1907 году над исследованием силы тяги воздушных винтов и представил сочинение «О сопротивлении воздуха на винты», которое я признал весьма удовлетворительным (выделено мною. — Ю. Г.).
Пульпе желает продолжить свое образование и поехать на свои средства в Гейдельберг.
Признав в нем хорошие способности в изучении механики, я ходатайствую об оставлении его при университете для приготовления к магистерскому экзамену по механике...
Эдуард Пульпе хорошо знает немецкий язык и свободно читает по-французски. Инструкция ему прилагается такая же, как Морошкину.
Н. Жуковский».
А кто это приписал от руки «Присоединяюсь»? Потускнели чернила... Еще приятнейшая новость, это же «С. Чаплыгин»! Ученик и соратник Жуковского, после его смерти руководитель ЦАГИ, академик, Герой [156] Социалистического Труда... И Сергей Алексеевич видел в Пульпе будущего продолжателя их дела...
Спасибо же сведущему человеку, писавшему отчет о последнем прощании с Эдуардом Пульпе: он был «одним из русских теоретиков воздухоплавания».
Нашлась и инструкция, написанная самим Жуковским. Ученый весьма тщательным образом перечислил труды иностранных коллег, которые Пульпе надлежит внимательно изучить.
...Уехал будущий магистр в Германию и шлет письмо с просьбой прислать временно свидетельство об окончании курса «для имматрикуляции» (внесения в списки. — Ю. Г.).
Очевидно, речь идет о зачислении в Геттингенский университет, где он уже слушает лекции. Об этом говорит обратный адрес: «Господину студенту математики Э. Пульпе, Геттинген, Арндтштрассе, 1».
Жуковский следит за успехами своего ученика, заботится о нем. Вот еще одно его обращение к декану факультета:
«Оставленный для приготовления к магистерскому экзамену Эдуард Пульпе прислал мне из Геттингена отчет о его занятиях и предполагаемый план слушания лекций по теоретической механике и математике. Находя, что для изучения избранной специальности для Э. Пульпе было бы весьма полезно прослушать намеченные им курсы, обращаюсь с ходатайством о командировании его на время приготовления к магистерскому экзамену за границу...
При сем покорнейше прошу обязать Э. Пульпе прислать на факультет отчеты о его занятиях».
А дальше? Почему этой бумагой обрывается дело? Или было заведено другое, которое так и не удалось найти?..
Отчего Пульпе не вернулся в университет, а стал преподавать в одной из рижских гимназий? Что заставило его уехать во Францию?
Нет пока ответов на эти вопросы...
Так кончалась глава о Пульпе в первом издании, да разве можно остановиться на этом. А тут письмо из Риги с предложением перевести книгу на латышский язык. Прошу писателя Эйжена Раухваргера, взявшегося за перевод, узнать, где могут быть материалы о Пульпе. Мои запросы в республиканский архив результатов не принесли.
Переводчик оказался человеком обязательным и прислал несколько выписок из французского журнала, где рассказывалось, как Пульпе на поврежденном в бою самолете был вынужден приземлиться на вражеской территории. А дальше, как в истории Славороссова, к нему на помощь пришел французский летчик Боббо — сел рядом с потерпевшим. Вместе они подожгли аппарат Пульпе, чтоб не достался врагу, и улетели на самолете Боббо.
Узнал я еще об одном русском летчике — кавказце Габриашвили по прозвищу Зозо, смелом человеке, после тяжелого ранения лишившемся обеих ног.
Еще интересная деталь — авиатор-политэмигрант Николай Скачков писал по-французски романы...
Итак, кое-какие материалы есть в музее истории Латвии.
Пришло время ехать в Ригу.
На тихой странной площади Пило в средневековом замке музей. Заместитель директора, молодой ученый Арнис Радиньш, знает, что какие-то документы у них должны быть. Они хранятся в фондах. [157]
— К сожалению, у нас сейчас ремонт, хранитель фондов в отпуске, там все опечатано, — говорит Арнис, — даже не знаю, как вам помочь...
У него, как в лавке древностей, все старинное: мебель, картины, посуда, шкатулки, на подставке музыкальный ящик, в углу — рыцарские доспехи...
Разговаривая, Радиньш достает из своего огромного стола связку ключей:
— Так... Фонды мы, допустим, откроем, но где искать?.. Вот что, нет ли в Риге одной нашей сотрудницы, она, кажется, не уехала. Попробуем узнать...
Мне повезло, посланный возвращается с милой девушкой, и она быстро находит в хранилище небольших размеров альбом!
Вот когда начинается праздник маленьких, но таких желанных открытий: несколько любительских фотографий Пульпе: он в группе у самолета. А что на обороте снимка?.. Рукой Эдуарда перечислены все четверо: «Шеф-механик, я, шеф-пилот, другой русский ученик, некий господин Шпильберг.
Аэроплан «моран», на котором в последнее время ежедневно катался. Пульпе».
Дальше — газетные вырезки, письма, телеграммы... Вот тут уже были ответы на некоторые вопросы. Что я узнал?
Родители Пульпе, имевшие в Риге магазин, люди довольно состоятельные, серьезно заботились о будущем Эдуарда и его младшего брата Карлиса. С детства они обучаются русскому и немецкому языкам. Друг семьи поэт Фрицис Багинский очень привязан к Эдуарду. Он руководит его чтением, обучает декламации.
Эдуард заканчивает Александровскую гимназию, когда отца уже нет в живых, а мать вышла замуж «за какого-то Берзиньша», записывает один из друзей. С отчимом отношения натянутые, и после окончания гимназии Эдуард уезжает в Москву.
Более всего интересны воспоминания близкого друга Пульпе, очевидно, сотрудника или компаньона некоего предприятия в Москве, Столбова. У него поначалу и останавливается Эдуард.
«...Хорошо зная немецкий, — пишет Столбов, — Эдуард сразу же получил частные уроки. Поступил в университет. Латышские студенты основали в Москве землячество, главой его вскоре стал Пульпе. Я научил его двойной итальянской бухгалтерии, которой Эдуард заинтересовался, и он стал вести все дела «Fraternitas Moskoviensis».
По праздникам латышские студенты вместе с Пульпе обычно собирались у меня, а по вечерам гостили у моего друга — московского архитектора Карлиса Вилниса. Часто оставались у него до утра: молодые танцевали с барышнями Вилнис, их подругами. Эдуард был очень ловкий танцор и вообще проворный юноша...»
О Московском университете мы с вами знаем, а вот после учебы в Геттингене Пульпе снова возвращается в Москву, поступает на работу в гимназию Петра и Павла. Судя по другим воспоминаниям, готовится к магистерскому экзамену. Столбов же продолжает: «В гимназии, где был директором большой деспот немец Пак, Пульпе, проработав год, поссорился с ним и уехал в Ригу. Там он преподает в гимназии Людвига Берзиньша в Дубултах.
Пульпе был превосходным учителем математики... Занимался и строительством самолета...»
Строил самолет?.. Об этом узнаю впервые. Так ли это? [158]
Оказывается, да. Товарищ Пульпе по университету Константин Кирш свидетельствует: «...Однажды, осенью 1911 года, он в обществе друзей рассказывал о самолете, который строил, сконструировал и на котором летал на Рижском взморье».
Интересно! Выходит, он умел летать еще до школы, где на «моране», как записано им, «ежедневно катался». Ведь это во Франции.
На нескольких листочках, вырванных из какого-то журнала и начинающихся с продолжения очерка о Пульпе, говорится: «...Занимаясь наукой, Пульпе очень скоро стал выдающимся преподавателем. Товарищи молчаливо признали его превосходство, уважали за честность мысли и действий... Знающие люди говорили, что такой учитель недолго удержится. К несчастью, они оказались правы.
Это было время ожесточенной русификации края, и удары наносились больше всего латышской школе. Экзамены были угрозой для учеников и учителей... На каждый экзамен командировали из округа депутатов, сановных и чиновных педагогов казенных школ, иногда по два сразу. Они действовали опустошительно, как чума, как казнь египетская: экзаменовали латышей на русском языке, требуя всех тонкостей и деталей, какие могла только изобрести школьная рутина. Экзамены продолжались от четырех часов до полуночи, были случаи, когда ученика «спрашивали» по три-четыре часа. Обмороки, истерики...
На одном таком бесконечном экзамене по математике, когда ученики изнывали над нарочито запутанными логарифмическими вычислениями, Пульпе, который устал сидеть, встал и, заложив руки за спину, начал ходить на своих длинных и сильных ногах вдоль стены огромного зала. Это не понравилось главному депутату, и он громко попросил Пульпе сесть. Пульпе вспылил:
— Вы вправе проверять знания моих учеников, но хожу я или сижу — это, к счастью, вне вашей компетенции!
Депутат обиделся и принес жалобу попечителю округа.
Попечитель Прутченко встал на сторону депутата:
— Почему бы вам было не сесть? — спросил он Пульпе.
— Сегодня попросят сесть, а завтра попросят лечь? Нет, ваше превосходительство, уж лучше я освобожу школу от своего присутствия.
И ушел. Школа потеряла исключительно талантливого педагога.
С. Смирнов».
А ведь в Дубултах Эдуарду было хорошо: добрые товарищи (верно, Смирнов был одним из них), где-то рядом можно было заниматься своим самолетом. Думаю, что именно из-за него-то он сильно поиздержался, залез в долги. Вот сохранилась телеграмма из Дубулт: «Москва, Суворовская, 27, Столбову. Дорогой Столбов. Я здоров. Посылаю тебе часть моего долга и прошу извинить, что нет больше. Привет всем твоим. У нас здесь было шикарное открытие гимназии. Все прошло гладко. Твой Пульпе».
Это осень 1909 года. Перевод на двадцать рублей. Во втором переводе, тоже небольшом, указание: «Рубль прошу отсчитать за марки, которые ты мне давал».
Это не мелочность, а щепетильность даже в отношениях с другом. Да и рубль тогда...
Последний из сохранившихся переводов отправлен в начале 1911 года: «Дорогой Столбов, посылаю тебе еще одну часть своего долга и надеюсь, что скоро мы с тобой разочтемся. Твое доброе сердце я уже достаточно долго испытывал. [159]
У нас уже начало теплой весны, пишу у открытого окна, и солнце заглядывает внутрь. Твой Эдуард».
Теперь Пульпе работает в Риге, в другой гимназии у друга — поэта и общественного деятеля Атиса Кениньша.
Довольно скоро умирает мать. Эдуард ликвидирует давно захиревшее дело, распродает имущество, обеспечивает брата, которого всегда опекал, и уезжает во Францию. Там учится или доучивается летать, поступает в Высшее училище аэронавтики, решив объединить науку с практикой. Так вот где судьба свела его с Константином Акашевым! Помните донесение охранки, что тот едет в Россию с паспортом Пульпе? Они не просто соученики, а друзья. И на войну пошли вместе.
Когда началась война, то в кафе «Спорт», любимое место отдыха летчиков, «съехались авиаторы всех национальностей обсудить, как прийти на помощь приютившей их Франции. Это я прочитал во французском журнале. Военные летчики, все уже мобилизованные, отсутствуют. Настал черед частных летчиков. Они единодушно решили предложить свои услуги Франции и добровольно записаться в армию.
Через несколько дней состоялось уже официальное собрание, на котором командующий французской авиацией генерал Бернар сообщил летчикам о согласии правительства принять предложенные услуги...
Из русских пошли: Пульпе, Давришев, Акашев, Томсон, Борисов, Скачков и Славороссов (его на собрании не было. — Ю. Г.).
Вскоре кафе «Спорт» обезлюдело: люди-птицы разлетелись.
Очень редко кто теперь заглядывает в эти старые-престарые газеты, журналы, а я вот прочитал и рад, что помогу и вам соприкоснуться с драгоценной романтикой человеческих чувств, благородством русских людей, оказавшихся на чужбине.
1916 год. Еще одна телеграмма Столбову, но уже из Петрограда: «Сердечный привет, чрезвычайно жалею, что время не позволило мне видеть твою семью. Надеюсь скоро приехать. Пульпе».
Следом Столбов получает письмо на фирменном бланке гостиницы «Астория» со штампом французской военной миссии.
«Милый Столбов! Ты был, наверное, очень удивлен, получив мою телеграмму. Хотел удивить своим приездом, но, к сожалению, времени совершенно не оказалось заехать к тебе.
Я приехал в Россию членом французской военной миссии и как таковой подвергся всем чествованиям, официальным обедам и пр.
В одну неделю мы объехали Петроград, Киев, Москву и снова вернулись в Петроград. Через несколько часов я еду на фронт, откуда напишу тебе более пространное письмо.
Дело в том, что я теперь французский офицер...»
Ой, как огорчился Столбов: мало того, что друга не встретил, так еще и прочитал в газете, что «один из героев французской армии, лейтенант Пульпе, еще недавно сбивавший немцев под Верденом, в воскресенье, несмотря на хмурую, ветреную погоду, совершил несколько блестящих эволюции на Ходынском аэродроме».
Он читал это вслух родным и приговаривал:
— Я же мог увидеть, как Эдуард летает!... Боже мой, боже мой.
В Петрограде французам выдали русское обмундирование. Высокий, подтянутый Пульпе с погонами поручика выделялся и необычностью своих боевых наград. Особый интерес вызвали нашивки с пальмовой ветвью и разноцветными звездочками на них. Каждая за боевой подвиг, отмеченный приказом по дивизии, корпусу, армии. От числа [160] пальмовых ветвей — цвет фужерона, род аксельбанта, повторявший цвет орденских лент. Получивший восемь и более «пальм» носил двойной фужерон цвета ордена Почетного легиона. Такой был только у Пульпе.
Так и не увидел Столбов друга. А спустя несколько месяцев, в свинцовом гробу, отмеченном уже еловой веткой с берегов Стыри, немой свидетельницы последнего боя, он вез Эдуарда в Ригу.
Родных у летчика не осталось, брат Карлис, ставший моряком, пропал в океанских далях, и только друзья, а с ними вся Рига вышли на проводы героя.
«Начало похоронной процессии, — вспоминает верный Столбов, — уже было на Большом кладбище, а конец ее еще на бульваре Александра, и аэроплан все время летал над нами.
А ведь я намеревался вместе с Эдуардом... основать в Москве завод аэропланов. И не начнись война...»
Пролили слезу над могилой воспитанника старый поэт Багинскас, его друг Кениньш, отзвучали строки проникновенных стихов, отгремели залпы почетного караула, и прах летчика остался под холмом цветов и венков: «Смелому героическому другу», «Истребителю истребителей — от летчиков Франции»...
Нашел я в Риге дом на бывшей Церковной улице, где провел свое детство Эдуард, даже побывал в их квартире, но никто из ее обитателей никогда не слышал этого имени. А в Дубултах не удалось мне найти гимназии у вокзала — она снесена вместе с доской, на которой было высечено имя героя...
Память о героях — вечная эстафета человечности, вообще память о людях. Никто не должен исчезнуть бесследно. И вернуть народу их имена — огромное счастье.
Вырезка из газеты с отчетом о похоронах Пульпе все еще лежала на письменном столе Славороссова. Прежде чем положить узенькую газетную полоску в заветный, уже побелевший по краям черный бюварчик, летчик вновь перечитывал горестные строки. Только теперь он узнал, что Пульпе был еще и талантливым ученым — «одним из русских теоретиков воздухоплавания...».
— Какого человека потеряли... — вслух произнес Харитонов. Вспомнились погибшие друзья, стало тревожно за судьбы оставшихся во Франции товарищей по оружию: «Как они там?..» Потом мысли обратились к героям воздушной войны в России. Кое-кого он успел узнать лично — приезжали на завод получать самолеты, других понаслышке. Во фронтовых корреспонденциях, оперативных сводках он прежде всего искал имена летчиков, особенно асов: Казакова, Крутеня... [161]