Добровольцы
Лето 1914 года...
«5 августа возьму Брюссель, 11-го обедаю в Париже, 19-го высаживаюсь близ Петербурга».
Так, если верить печати, отмечал германский император Вильгельм в своем журнале походные планы после того, как объявил войну почти всей Европе.
Париж. Узкая улица Рю-де-Гренель с утра до вечера заполнена толпами русских. Застигнутые войной во Франции, они осаждают посольство. Мужчины, а их большинство, рвутся на прием к военному агенту, как тогда назывался военный атташе. В садике перед красивым белым особняком нетерпеливая очередь, все возбуждены. Но выехать из Франции на родину невозможно — сухопутные границы закрыты, пока Англия не вступит в войну — прекращено пароходное сообщение.
Что делать, как быть?
Люди все прибывают, и военный агент, полковник граф Игнатьев, приказывает вынести стол прямо в сад.
«Принимая в свое ведение во дворе посольства неорганизованную и возмущенную толпу, я не предполагал встретить в ней столь разнообразные и даже враждебные друг другу элементы, — вспоминает спустя годы генерал-лейтенант Советской Армии Алексей Алексеевич Игнатьев.
— Я должен переговорить с самим военным агентом, — таинственно заявляет еще нестарый гражданин, сохраняющий под штатским пиджаком военную выправку. Он оказывается одним из офицеров саперного батальона, поднявших восстание в 1905 году, и бежавшим за границу.
— Я эмигрант, враг царского режима, — заявляет другой.
— Никаких документов у меня нет, но я желаю защищать свою родину.
Таких приходится уговаривать не возвращаться в Россию. Некоторые из эмигрантов-патриотов не послушали моего совета и были арестованы русскими жандармами при переезде через финляндскую границу.
— Я беглый матрос из Кронштадта!
— Я из Севастополя!
В конце концов я узнал тот Париж, о котором имел представление только понаслышке... Я увидел впервые людей, для которых царская Россия была не матерью, а злой мачехой.
Под шум толпы и постукивание печатей пришлось принимать самостоятельно ответственные решения. [104]
Посол и генеральный консул давно умыли руки, и я послал следующую телеграмму в Главное управление Генерального штаба в Петербург: «Признал необходимым разрешить всем русским гражданам, и в том числе политическим эмигрантам, вступить по моей рекомендации на службу во французскую армию. Прошу утверждения».
Оно последовало, как обычно, недели через две, то есть лишь после того, как дело было вполне закончено».
По закону иностранцев в регулярные части не принимали — для них был открыт путь только в недоброй памяти иностранный легион. Часть русских добровольцев туда и попала, все же было сделано исключение — организована русская пехотная часть. Ее не нужно смешивать с русским экспедиционным корпусом, позднее посланным во Францию.
Сентябрь 1914 года. Западный фронт. Война едва началась, но германские армии уже провозглашают победу: французские и английские войска, охваченные с двух сторон, поспешно отходят, осталось нанести лишь последний удар, близилась катастрофа.
Главное командование союзных войск спешно готовит ответное наступление.
Утро 6 сентября. Командир 131-го пехотного полка лейтенант-колонель Пауньон зачитывает перед строем приказ Жоффра:
«Каждый должен помнить, что теперь не время оглядываться назад: все усилия должны быть направлены к тому, чтобы атаковать и отбросить противника. Войсковая часть, которая не будет в состоянии продолжить наступление, должна во что бы то ни стало удерживать захваченное ею пространство и погибнуть на месте, но не отступать».
Высокий красивый лейтенант, судя по отличной выправке, кадровый офицер, взволнованно слушает приказ. Завтра он впервые поведет в бой свою роту, которую принял только сегодня. Как покажут себя люди?
Еще неделю назад поручик запаса русской армии Павел Аргеев был в штатском, добиваясь зачисления во французские войска...
Как все стремительно... Как далеко Россия, Ялта, где он родился, Одесса, где провел свою юность... Отец, братья, сестры теперь не узнают, что он выступает на фронт... Никто здесь его не благословит...
Мысли бегут, теснятся воспоминания, мешаются с тревогой... И все же главное, что он, как подобает офицеру, в строю. Он знает — положение отчаянное, сражение предстоит кровавое, решающее. Они сейчас на берегах Марны, на линии фронта Париж — Верден, бои уже начались.
— Уверен, что ваш батальон выполнит свой долг перед Францией, — доходят до Аргеева слова командира полка.
«И перед Россией», — говорит себе лейтенант.
На следующий день рота Аргеева участвовала в прорыве. Солдаты сразу увидели в своем командире умелого и храброго офицера. Он точно ставил задачи взводам, его ординарцы, если нужно, добирались чуть не до каждого капрала, командовавшего звеном, и люди все время чувствовали направляющую руку лейтенанта. [105]
Сражение разворачивалось с успехом для французов, в бой вводились все новые части, и произошло то, чего никто не ожидал, — немецкая армия отступила.
Битва на Марне вошла в историю как поворотный момент войны на Западном фронте.
Что значит одна рота в таком грандиозном столкновении, что она в масштабе армии? Многое, если ведет ее настоящий командир. Когда таких большинство, приходит победа.
Тяжело раненный в этих боях, Павел Аргеев не покинул строя, пока не выполнил боевую задачу.
Госпиталь, снова в полк, а 28 декабря объявлен приказ по армии, где говорится, что лейтенант Аргеев «в атаке в Вокуа неопровержимо доказал, как влияет настроение солдат на сражение. Он вел роту в бой с железной отвагой и, несмотря на страшную рану, полученную еще в сентябре, находился во главе своей роты, пока их не сменило другое подразделение».
11 января 1915 года газеты сообщали, что русский доброволец капитан Аргеев во время отступления полка, грозившего перейти в бегство, сумел остановить батальон, лично повел его в атаку и своим мужественным поведением восстановил положение.
Только документы, одни документы выразительно рисуют облик сильного, страстного, преданного долгу русского человека, сумевшего в чужой стране, в чужой армии стать образцом пехотного командира. Одного умения, храбрости здесь мало, нужно, чтобы ему поверили, чтобы его полюбили солдаты. А что это именно так, говорит приказ от 7 мая 1915 года:
«Командующий награждает званием кавалера Почетного легиона Павла Аргеева, капитана русской армии... Своими действиями показал весьма большую активность и очень большую энергию. Имеет высокий авторитет среди своих людей. Был легко ранен 17 апреля, но продолжал командовать ротой».
Кто же он, этот Павел Аргеев?
Отец Владимир Акимович, пароходный механик Черноморского флота. Большая семья. Одесское юнкерское училище. 29-й пехотный Черниговский полк... Полк — горькое воспоминание. Поручик Аргеев не выполнил приказание командира полка — отказался наказать солдата, считая кару несправедливой. Был предан военному суду и приговорен к месяцу гауптвахты.
После отбытия наказания вышел из полка. Потом произошла стычка с родственником — жандармом, которому дал пощечину... Что-то, значит, сильно возмутило порядочного и честного человека.
После всех этих событий Аргеев покинул Россию и уехал во Францию, где и застала его война.
В личном деле капитана Аргеева самые превосходные характеристики:
Март 1915 года: «Всегда полон активности. Сочетание мужества и хладнокровия. Заботясь о состоянии своего подразделения и добиваясь максимальных результатов, был всегда для своих подчиненных примером исполнения воинского долга».
Бои продолжаются. Новый командир, Ардуэн, принял полк, как он оценивает русского офицера?
«Аргеев необычайно быстро достиг доверия своих подчиненных, из которых создал прекрасное воинское подразделение, подав пример [106] храбрости. Он также утвердил свои прекрасные командирские качества во время сражений 13 и 14 июля...»
В этих боях Аргеев снова ранен и снова попал в госпиталь.
Офицеры, лежавшие с ним в одной палате, не сговариваясь признали в русском вожака. Он умел поддерживать в людях бодрость, развеселить остроумным замечанием, интересно раскрывал положение на фронте по скупым сводкам главнокомандования.
— Поль, как же случилось, что русские отдали Львов, уходят из Галиции?
— Это и мы с вами, господа, виноваты. Главные силы австро-германцев где? На Восточном фронте. Наши могли бы развивать успехи...
— Кто это «наши», Поль?
— Когда я в мундире, то «наши» для меня французы, а вот в этом балахоне, — Аргеев подергал за лацканы больничный халат, — могу быть и русским. А вообще, я зримое олицетворение боевого союза: русский и француз, един в двух лицах. Согласны?
— Браво! Виват союзникам! — откликается палата.
— Так вот, я говорю о русских. Они могли бы развивать успех. Взяли Перемышль, уже долбили Карпаты, смотришь, и в Венгрию удалось бы ворваться. А фронт растянулся. Немцы это видели. Мы тут с вами топчемся на одном месте, не отвлекаем больших сил, немцы собрали ударную группировку Макензена и прорвали фронт.
— Прискорбно, конечно, — соглашается драгунский офицер, — только и мы здесь непрестанно воюем, вы же сами не выходили из боев, капитан.
— Бой бою рознь, нужна вторая Марна, вот тогда боши зашевелились бы. Вы знаете, что у немцев на Восточном фронте чуть не вдвое больше сил, а уж артиллерии, да еще мощные минометы применили в этом наступлении. Читали?
— Нет, какие минометы?
— А вот, пожалуйста... — Аргеев перебирает пачку французских газет. — Нашел, слушайте: «...Несравнимо было количество снарядов, которыми располагали обе стороны: германцы имели возможность в течение нескольких часов артиллерийской подготовки выпустить до 700 выстрелов из каждого легкого и до 250 выстрелов из каждого тяжелого орудия. Кроме того, впервые были применены мощные минометы, выбрасывающие мины, производившие потрясающее впечатление на русские войска своим грохотом разрыва и высотой земляных фонтанов. У русских же было приказано беречь каждый выстрел... В короткий срок русские окопы были сровнены с землей, а от проволочных заграждений остались какие-то лохмотья...»
Вот как начал Макензен прорыв.
— Да, это внушительная сила... — покачал седой головой артиллерист. — Почему же так плохо со снарядами у русских?
— Насколько я знаю, поставляют и из Франции снаряды, значит, мало... — сдержанно ответил Аргеев.
С Восточного фронта офицеры перенеслись к Дарданеллам, где вели бои против Турции англо-французские силы. Потом разобрали действия англичан в Месопотамии, обсудили, на чьей стороне будут Румыния и Болгария, роль Италии...
Так проходили дни.
В начале сентября в палате искренне горевали о гибели выдающегося французского летчика лейтенанта Пегу. [107]
«Герои, которых родит наша французская земля, — говорилось на его похоронах в Бельфоре, — многочисленны. Среди них тот, которого мы провожаем сегодня на поле успокоения, был героем из героев, героем величественным, как небо, которое было и остается его владением...»
Аргеев прочитал отчет о похоронах, долго рассматривал портрет Пегу, вспомнил его полеты, которые видел несколько раз. Никто не знал, что этот отважный русский, прославленный пехотный офицер с двумя боевыми орденами, мечтает стать летчиком. Перед самой войной он даже начал изучать авиационное дело.
Закончив курс лечения, Аргеев получает в госпитале документы.
— Вам необходимо хорошо отдохнуть, укрепить свое здоровье, господин капитан, — говорит ему врач. — Мы даем вам отпуск, вы его давно уже заслужили, удивляюсь, как вас после столь тяжелого ранения вернули в строй.
Аргеев молчит, что осенью он уже получал отпуск, но, даже не подумав использовать его, вернулся в полк.
— Благодарен вам, доктор, за заботу.
Прямо из госпиталя Аргеев отправляется в управление военных резервов. На сей раз он не собирается возвращаться в полк, хотя там ждут его испытанные боевые друзья, его пятая рота. Он заготовил прошение о переводе в авиацию.
Боевому офицеру-добровольцу не отказали. Сначала он попал в авиационный лагерь Дюни, а оттуда получил направление в Авор.
Начальник летной школы капитан Буше, познакомившись с личным делом Аргеева, был изумлен его аттестацией:
— Я польщен иметь учеником такого героя, настоящего аса.
— Если даже и аса, то слишком земного.
— О, я уверен, что небо вам тоже покорится. А как ваши раны, вы ведь недавно из госпиталя?
— Я вполне здоров, можете не сомневаться.
— Тогда за дело. Вы хорошо устроились?
Получив утвердительный ответ, начальник школы пригласил Аргеева вместе пойти к обеду:
— Мне будет приятно представить вас новым друзьям.
В стремлении Аргеева стать летчиком немалую роль сыграл пример Славороссова, сумевшего после тяжелейшей катастрофы, что была в Италии, вновь вернуться в строй. Теперь это обнадеживало Аргеева, поверившего, что ранения не помешают и ему овладеть самолетом. Вот только встретиться со Славороссовым, чего он так хотел, не удалось — помешала начавшаяся война. Уходя на фронт, Аргеев так и не смог узнать, насколько верны слухи о гибели Славороссова на соревнованиях в Вене...
Славороссов после новой аварии не только остался жив, но у молодого летчика совершенно неожиданно, впрочем, это всегда неожиданно, начался в Вене роман, захвативший его со всей нерастраченной страстью.
Что удивительного, увлекся авиатор, не устоял перед чарами привлекательной поклонницы фрау Ирмы, из-за нее и в Австрии задержался. Там застигла его война. [108]
Славороссову угрожает заключение в лагерь для интернированных граждан — подданных противной стороны. Надо спасаться, бежать.
На выручку приходит находчивая и смелая подруга.
В вагоне поезда Вена — Базель миловидная женщина трогательно ухаживает за супругом, лицо которого наполовину скрыто компрессом.
— Ночью схватило зубы, — объяснила она соседям по купе. Спутник не вымолвил еще ни единого слова, только изредка сдержанно стонет.
Ирма везет Харитона в Швейцарию по паспорту мужа. Оба скрывают волнение. Ирма хоть разговаривает с соседями, готовит «мужу» полоскание, поит его теплым чаем. А вот Славороссову невыносимо играть больного и немого целый день. Поезд вышел в восемь утра, пограничная станция Бухс только в полночь. И есть чертовски хочется.
...Поезд приходит на границу. Проверка документов.
— Пожалуйста, господин офицер, не трогайте мужа, — просит Ирма со страдальческой миной, протягивая оба паспорта. — Только-только задремал, замучила зубная боль.
— Да, да, бедный господин так страдает, — поддерживают ее соседи по купе.
Офицер с поклоном возвращает документы хорошенькой фрау.
Граница позади, но ради безопасности Ирмы пришлось Харитону «страдать» еще четыре часа до Базеля.
...Базельский поезд прибыл в Париж. Славороссов с маленьким чемоданчиком медленно идет по платформе Восточного вокзала.
Если не считать большого числа военных, никаких особых перемен он не замечает. Не успев выйти на привокзальную площадь, он слышит свое имя:
— Славо, Славо!.. — Из открытого автомобиля ему машет незнакомый солдат-шофер.
— Славо, сюда!..
Сделав несколько шагов, он с трудом узнает в шофере популярного киноактера Макса Линдера.
— Макс?
Это был он, заядлый автолюбитель, завсегдатай того же кафе «Спорт», где они и познакомились. Под фамилией Линдера прославился выходец из Польши Макс Гольдштейн. Его семья потомственных музыкантов и артистов издавна жила в местечке Клементово Радомской губернии. Можно сказать, земляки.
— Ты в армии, Макс?
— Как все патриоты. — И тут же, чтобы снять налет высокопарности, шутливо добавил: — Должны были призвать мое авто, зачем же расставаться, вот мы и вступили вместе.
По дороге к гостинице Линдер рассказал, что Гарро, Ведрин, Пегу и другие летчики тоже записались добровольцами в армию.
— А иностранцев в вашу армию принимают?
— Наверное, тем более союзников.
— Вот и пойду! — решительно сказал Славороссов. — Постою за Россию и здесь, верно?
— Браво, Славо! Вся Франция с вами. Если бы ты видел, что творилось в день объявления войны, весь Париж был на улице, кричали: «В Берлин!», «Война за справедливость!» [109]
Не только официальная пропаганда разжигала в те годы патриотический угар. Людям претили хвастливые, заносчивые речи Вильгельма, грозившего войной то одному, то другому государству. У многих народов был свой давний счет к германцам за вероломство, обиды, национальное унижение.
Великий француз Анатоль Франс просит военного министра зачислить его в солдаты, хотя писателю уже семьдесят лет. В капральском мундире Жан-Ришар Блок.
Наши летчики, понятно, не составляли исключения. Их побуждения были чистосердечны. Одних вело в бой чувство гражданского долга, любви к родине, у других присоединялась к этому верность воинской присяге, честь солдата. Это были настоящие русские люди, не умеющие жить без экзамена на мужество. И подвиги тех, кто был искренне уверен, что служит своему народу, достойны уважения.
...Для Харитона Славороссова и не возникало проблемы, как определить начавшуюся войну. Едва узнав о нападении Германии на Россию, находясь вдали от нее, он испытал щемящую боль за родину, неподдельный гнев. Вернуться домой невозможно, его французские друзья, а теперь еще и союзники, уже надели военные мундиры, нечего мешкать и ему.
Оказавшись в толпе русских у посольства на Рю-де-Гренель, Славороссов впервые ощутил сладкое чувство единения с отчизной, будто он уже защищает ее от врага. Его ничуть не обидело, что бородатый полковник Ознобишин, помощник военного агента, не отреагировал на появление знаменитого летчика. Сейчас он просто один из сынов России, ее солдат с авиационной специальностью.
Рекрутское бюро по приему в армию иностранцев находилось во Дворце инвалидов. И здесь несметная толпа людей всех национальностей забила коридоры Дворца, возбужденно гудела во дворе. Добравшись до второго этажа, где шло оформление, Славороссов испугался, увидев врача: а вдруг забракует?.. Но успокоение пришло быстро. Осмотр был чисто формальным, внешним. Взглянув на стоявшего перед ним человека, врач всем говорил одно и то же: «Годен» — и делал пометку на протянутом листке.
На войне люди всегда нужны, а летчики были просто необходимы.
Славороссов не мог знать, что именно в эти дни президент Франции Раймонд Пуанкаре записал в своем дневнике:
«В начале августа у нас было только двадцать четыре эскадрильи, каждая из шести самолетов с необходимым оборудованием и персоналом, кроме того, запасные самолеты на случай замены... Со времени открытия враждебных действий были созданы двенадцать новых эскадрилий. Кроме того, у нас было шесть дирижаблей, готовых к действию. Один из них был уничтожен, другой находится в ремонте, третий не годится для использования... Итак, наша отсталость в области авиации носит ужасающий характер...»
Через месяц, 23 октября, он снова озабочен положением военно-воздушного флота: «Генерал Гиршауэр представил мне большую докладную записку о состоянии нашей авиации. У нас в действии тридцать восемь эскадрилий... Все снабжены бомбами, винтообразными и зажигательными снарядами. Заказаны новые типы. В производственной программе до конца марта предусматриваются самолеты для целей воздушной разведки, самолеты для обслуживания артиллерии и армейских корпусов и самолеты-бомбовозы. Что касается [110] последних, мы рассчитываем достичь в январе выпуска ста аппаратов, в феврале — ста пятидесяти, но это еще очень мало в сравнении с безусловно необходимым.
Воздушная защита укрепленного лагеря Парижа обеспечена теперь смешанной эскадрильей из трех вооруженных самолетов «фарман» и шести самолетов, очень быстро поднимающихся и снабженных автоматическими ружьями; кроме того, имеются два зенитных орудия 75-миллиметрового калибра, установленные на автомобилях...»
Понимая роль авиации, Франция стремится быстро ликвидировать «ужасающий характер» своего отставания. Немцы находились тогда менее чем в ста километрах от Парижа, а вся противовоздушная оборона столицы составляла девять самолетов и две передвижные зенитки!
Большую часть волонтеров направляли в иностранный легион. Были среди них и русские, особенно много студентов, учившихся во Франции. Славороссова зачислили в первый авиационный полк, квартировавший в Дижоне.
— Очень рад познакомиться, — сказал Славороссову капрал, оформлявший документы. — Я видел, как вы... — И капрал очертил ладонью в воздухе несколько кругов, что должно было означать мертвые петли. — Смотреть страшно, но очень красиво. А вам не страшно?
— Нет, — успокоил капрала летчик.
Любознательный писарь расспрашивал, как будет воевать авиация, как бросают бомбы. Но этого сам Славороссов толком не знал и отделался общими фразами.
«А в самом деле, как воюет авиация? — думал он по дороге в Дижон. — Полеты на разведку... Бомбы бросать... А если встретишь немца в воздухе, тогда как?..»
На эти вопросы не мог бы ему сегодня полностью ответить и командующий авиацией. Появление воздушного флота на полях сражений — одна из характерных особенностей первой мировой войны. Но вступил флот в войну в самом младенческом состоянии. Еще предстояло понять и определить области применения авиации, осмыслить ее тактику. Крохотный опыт Балканской войны — только намек на ее возможности. Все внове, все впервые.
Сосед по вагону — связист — рассказывает о беспроволочном оптическом телеграфе для дирижаблей и самолетов-разведчиков:
— Это система Джемса Минса. Такой резервуар с сажей, которая выдувается из него насосом. Очень просто. Маленькое облачко выпустите — точка, большое — тире.
— По азбуке Морзе?
— Да, да. И видно далеко — за пять-шесть километров.
— Кто же вашим насосом телеграфировать будет? — спрашивает Славороссов. — Пока фразу напишешь этим облачком, с фронта в Париж улетишь.
— Вы напрасно смеетесь, есть же летчик-наблюдатель. Пусть кружится аэроплан и передает донесение.
— За это время можно просто сесть и сказать, что надо, — не сдается Харитон. Он не знает, что еще задолго до войны, 9 ноября 1911 года, инженер-подполковник Сокольцев, преподававший радиотелеграфию на авиационно-теоретических курсах при Политехническом институте, поднялся в Гатчине с летчиком Панкратьевым и установил [112] радиосвязь с землей. Но радиотелеграф Харитону известен. Поэтому говорит:
— Куда проще радиотелеграфом передавать, быстрее и противнику не видно. А эти ваши точки-тире из сажи немцы тоже читать будут, какое же это «донесение»?
Обиженный связист умолкает, но разговор о новинках продолжается. Теперь о фотографировании с воздуха.
— ...Берешь этот аппарат в правую руку, прицеливаешься, там есть специальный визир, и как в револьвере нажимаешь спуск. Готово. Механизм сам передвигает новую пластинку, их шесть штук. Понимаете, шесть снимков можно получить! Это великолепно!..
И опять вмешался в разговор Славороссов — все, что касалось авиации, он знал досконально:
— Шесть снимков, говорите? Да в России уже без перезарядки пятьдесят получают на аппарате «Поттé».
— Тоже, значит, французский? Странно, что не слышал, — удивляется сержант, нахваливавший шестизарядную камеру.
— Нет, русский аппарат. Подполковник Потте его изобрел. Это уж точно — первый в мире многозарядный полуавтомат.
— Да?.. — неуверенно протянул сержант. — Мсье, вероятно, русский?
— Русский, — с неожиданным удовольствием ответил Харитон.
— Так чего ж нам спорить, дорогой союзник, — обрадовался сержант, — выпьем-ка лучше за нашу победу! — И тут же извлек из-под сиденья бутылку домашнего вина.
— Да я сам узнал об этом недавно из журнала, — примирительно отозвался Славороссов, поднимая предложенную кружку. — Вотр сантэ!..
...В Дижоне Славороссов задержался недолго, его отправили в авиационную школу сдавать экзамены на звание военного летчика.
В Бурже летчиков-спортсменов знакомили с организацией французской армии, учили определять с воздуха положение передовых пехотных частей, которые обозначали себя сигнальными полотнищами или бенгальскими огнями. Надо было запомнить кодовые сигналы артиллерии, сигналы ракетами с самолета, как составлять донесения.
Больше всего уповали на воздушную разведку. Авиаторы гордились, что в самом начале боев именно летчики первыми обнаружили маневр немцев, когда двигавшаяся на Париж армия фон Клука уклонилась на запад. Знать это было чрезвычайно важно — речь шла о судьбе французской столицы.
...Закончив утренние полеты, Харитон не спеша брел мимо ангаров.
— Господин Славороссов! — окликнули по-русски.
Летчик обернулся. Его нагнал розовощекий юноша с гладко причесанными светло-русыми волосами в мешковато сидящей новенькой форме рядового. Пилотку он держал в руке и совсем по-штатски обмахивался ею, как веером.
— Здравствуйте, позвольте представиться — Эдуард Томсон, очень обрадовался, узнав, что вы здесь. Вы меня, конечно, не знаете, а я вас видел в Вене, вообще-то знаю давно и восхищаюсь.
Все это юноша выпалил единым духом. [113]
— Спасибо на добром слове, приятно встретить земляка. Вы, вероятно, только прибыли, откуда?
— Это целая история. Вы не спешите?
— Нет, давайте присядем в тенек, день жаркий.
Устроившись на пригорке за ангаром, они продолжали беседу. Томсон рассказывал, что год назад окончил в Москве летную школу при Обществе воздухоплавания, был в Германии на авиационных состязаниях, где его интернировали, довольно грубо обходились, но ему удалось бежать в Бельгию, а оттуда добрался до Парижа и записался добровольцем.
— Ваша история очень похожа на мою. Только что арестовать не успели, через Швейцарию добрался. А родом вы откуда?
— Из Пярну, не бывали?
— Это...
— Лифляндия, курортный городок. Дома, наверное, настоящая паника, потерялся сын. А как сообщить?
— Да, сейчас с почтой сложно.
Славороссов достал из кармана именные часы «Павел Буре», щелкнул крышкой.
— Заговорились мы с вами, пора в столовую.
...Экзамены Славороссов сдал раньше, сердечно попрощался с Томсоном, который ему очень понравился юношеской непосредственностью, брызжущей энергией. Хотя разница между ними была всего в пять лет, испытания, перенесенные Славороссовым, делали его в глазах окружающих много старше. Они расстались, надеясь на скорую встречу. Но Томсон получил назначение в другую часть.
Военный летчик Харитон Славороссов прибыл на аэродром Бюкк в 35 километрах от Парижа. Там ждала его нечаянная радость — к нему определили механиком русского добровольца Константина Айсбурга.
Быстрый, ловкий, в работе аккуратный, механик сразу пришелся Славороссову по душе. На такого можно положиться.
— Ну, мы с тобой два сапога пара, — смеется Харитон. — Тут много наших. Я вот в Бурже сразу двоих встретил: Томсона Эдуарда и тезку твоего — тоже Константина, Акашев его фамилия. Летать раньше меня выучился, в Италии. А здесь на инженера учился. Башковитый мужик, интересный... [114]