Летом 1382 года, совершив стремительный рейд в русские земли, войска монголо-татарского хана Тохтамыша подошли к Москве. Окружив плотным кольцом город, ордынцы начали штурм. Но только они приблизились к крепостным стенам, как оттуда полетели вниз камни, стрелы, полилась горячая смола. По озверевшим в предчувствии большой добычи кочевникам, извергая ядра, пламень и дым, вдруг ударили пушки.
Вот как описывает эти события летопись:
«Граждане, стерегущие град и сопротивляющиеся им, возбраняху им, овше стрелами стреляют с забрал, инше же камением шибаху на ня, дроузни же тюфаки пущахоу на ня, а инше самострелы стреляху и порохи шибаху, инше пушки великие пущаху».
Три дня и три ночи длилась страшная сеча. «И была великая язва татарам». Орда отступила — страшные залпы русских пушек [3] не оставляли захватчикам никаких шансов на победу в открытом бою. Тогда монголо-татарские ханы пошли на хитрость. Обманом они выманили русских князей из-за крепостных стен и убили их. А затем прорвались в город и «иссекоша всех без милости...».
Летопись об осаде Москвы ханом Тохтамышем является первым письменным свидетельством о том, что на Руси появились пушки, появилась русская артиллерия. 1382 год историки считают годом ее рождения, а битву москвичей с ордынцами — первым ее сражением.
Свыше 600 лет (юбилей этот широко праздновался в нашей стране) насчитывает боевой путь отечественной артиллерии. Множество выдающихся деяний хранит ее история. Русская артиллерия — это Полтава и Бородино, Брусиловский прорыв и защита Порт-Артура, это оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда, триумф Сталинграда, залпы майского салюта Победы 1945 года. Боевой путь русской артиллерии — это ратные и трудовые подвиги многих выдающихся сынов нашей Отчизны. В летопись войны навечно занесены имена Андрея Чехова, Андрея Константиновича Нартова, капитана бомбардирской роты Петра Алексеевича — Петра I, генерал-майора Александра Ивановича Кутайсова, генерал-лейтенанта Леонида Николаевича Гобято, Маршала Советского Союза Леонида Александровича Говорова, Главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова, конструктора генерал-полковника технических войск Василия Гавриловича Грабина, дважды Героя Советского Союза Василия Степановича Петрова и многих других.
Много славных имен выбито на скрижалях истории отечествен, ной артиллерии. Как равное среди равных должно тут сиять имя героя Отечественной войны 1812 года, генерал-лейтенанта Василия Григорьевича Костенецкого. Ведь в начале XIX века немного было в русской артиллерии командиров, способных поспорить своей храбростью и популярностью с этим человеком. Обладая огромной физической силой, терпеливым характером и неимоверным мужеством, он был любим своими подчиненными, пользовался их уважением и авторитетом. О ратных подвигах Костенецкого [4] рассказывали легенды. Пожалуй, не было тогда газеты или журнала, которые не писали бы о его славных боевых делах.
Должно...
Увы, имя героя Очакова, Аустерлица, Бородина, Лейпцига предано забвению. Лишь немногие — специалисты да еще любители военной истории — знают сейчас о генерале Костенецком. О его храбрости, прямоте и честности. О необычайных чертах его характера. Ах, эти причуды старого воина, они, породив множество анекдотов, затмили собою славные дела, содеянные им во славу нашей Родины...
О молодых годах Василия Григорьевича Костенецкого известно немного. Сведения эти столь незначительны, что до сих пор не была точно известна дата его рождения. Военная энциклопедия сообщает, что это событие произошло в 1769 году, «летописец Отечественной войны 1812 года» А. И. Михайловский-Данилевский указывает 1768-й, а двоюродный племянник прославленного артиллериста Я. И. Костенецкий — 1780 год.
Много неясностей, а порой и противоречий хранят в себе описания и других событий из жизни генерала. Представляется, что ближе всех к истине (и это подтверждается дальнейшим изучением архивных материалов) находился историк А. Борисевич — автор статьи в Военной энциклопедии, а также других работ, в той или иной степени освещающих жизненный путь В. Г. Костенецкого.
Происходил Василий Григорьевич из небогатых дворян Конотопского уезда Черниговской губернии. По семейным преданиям, Костенецкие еще в допетровские времена жили на Правобережной Украине, в районе Корсуня. Род их отличался тем, что «крепко держался православной веры» и смело выступал против поляков, старавшихся овладеть этими землями. Борьба с колонизаторами была нелегкой, а во многих случаях и неравной. Но, несмотря на это, Костенецкие своих голов перед захватчиками не склоняли, с оружием в руках защищали отчий край. Польские паны, огнем и мечом подчинявшие себе украинские земли, жестоко расправлялись [5] с непокорными. У одного из предков Василия Григорьевича — Назария Костенецкого, тяжело раненного и попавшего в плен, варшавский палач вырвал из груди сердце. С тех пор изображение сердца, пронзенного двумя стрелами, навсегда запечатлелось на гербе рода Костенецких...
Жена казненного, Пелагея, узнав о страшной смерти мужа, захватив своих малолетних сыновей — Григория и Матвея, бежала из местечка Капустяного, где они жили, на Левобережную Украину. На новом месте их жизнь потекла спокойнее и удачливее. Тем более что вскоре гетман Скоропадский передал Костенецким, как пострадавшим за веру, несколько селений в окрестностях Конотопа. Братья подросли и занялись выращиванием и откормом волов. В особо удачливые годы, когда имелось вдосталь кормов, они гоняли скот на продажу в Силезию и даже в Пруссию.
Благодаря этому промыслу братья не только разбогатели, но и получили прозвище — Воловатых. Они постепенно обзавелись семьями, многочисленными детьми и внуками. Те, вырастая, рассеялись в окрестностях Конотопа и Батурина. Вскоре наследники братьев оставили воловий промысел (хотя прозвище так и осталось за ними), и большинство их поступило на военную службу — сначала в войско запорожское, а затем в русскую армию, охраняющую юг России.
Заслуги Костенецких на ратном поприще были столь велики, что за это им было даровано, как писали в старину, «приобретенное чином военной службы» дворянство. Рассыпанные по конотопским хуторам и имениям, Костенецкие, заслышав о новой войне, оставляли домашние обители и шли защищать Отечество. В 1708 году они вместе с Меншиковыми штурмовали Батурин, спеша опередить шведского короля Карла XII, желавшего превратить город в свою базу. Потом уничтожали отряд генерала Лан-рота. В июне 1709 года покрыли себя славою под Полтавой, за что Петр многих из них наградил чинами и орденами.
Были среди предков Василия Григорьевича и кавалеристы, и пехотинцы, и канониры-артиллеристы. Последнее обстоятельство, кстати, сыграло немалую роль в судьбе нашего героя. Жизненный путь Василия Костенецкого был предопределен традициями [6] семьи и ясен с момента его появления на свет — военная служба.
Поначалу образование Василий получил домашнее. Быстро одолел грамоту. Потом взялся за арифметику. В точных науках имел он также полный успех. В сложении, вычитании, умножении и делении даже взрослые не успевали за ним.
Видя это, решили родители так:
— Отдадим мы тебя, Васенька, на учебу в артиллерийский корпус. Там, глядишь, твои склонности к месту будут...
Как-то в конце июля отец запряг лошадей и поехал в Глухов. Вернулся через два дня. Уставший, покрытый дорожной пылью, роздал подарки. А потом крикнул Ваське:
— Беги сюда! — Он вынул из кармана лист бумаги и, бережно развернув его, сказал:
— Смотри!
Василий, водя пальцем по строчкам, громко начал читать: «По указу Ея Императорского Величества в Малороссийской коллегии слушано доношение бунчужного товарища Григория Костенецкого, коим представляя, что отправляет он сына своего десятилетнего Василия Костенецкого в Санктпетербург для определения его там наукам или службу. И как с предков он Костенецкий шляхетной породы, дед и отец его были бунчужными товарищами и за службу их жалобы надачею сел... в полках прилуцком и нежинском, которыми он Костенецкий ныне владеет, просит о шляхетной сына его породе дать свидетельство...»
— Читай, читай, Василь, — радостно крутил ус старый Костенецкий, — вот твоя доля.
Василий, чувствуя, что в его жизни приближаются удивительные перемены, продолжал водить пальцем по бумаге:
«Определенно: как по справке в коллегии просителя Костенецкого предки состояли в малороссийских чинах, и он проситель по наследию имеет в своем владении предкам его от малороссийских гетманов на данные деревни, то и дать об оном просителя сыну Василию Костенецкому из коллегии свидетельство, которое за подписом оной членом, припечатать...»{1}
На службу Василия повез отец. Сборы были недолгими. Одел будущий пушкарь купленную по случаю отъезда в Петербург новую одежду, всплакнул на груди разрыдавшейся маменьки и, сразу же забыв обо всем, — впереди ждало путешествие в далекую северную столицу — запрыгнул в коляску. Ехали снедаемые волнениями: примут ли Василия в корпус, хватит ли знаний, чтоб сдать экзамены?
— Парнишка ты крепкий, читать, делить, множить умеешь, — вслух рассуждал отец, еще раз окидывая взглядом сына с ног до головы. — Должен подойти по всем статьям...
А через несколько минут, забыв о своих словах, сокрушался:
— Вдруг на экзамене вопрос сложный зададут? Смотри, Васек, не растеряйся.
Василий только головой кивал в ответ на его порядком уже наскучившие рассуждения. Его увлекла дорога. Длинное путешествие каждый день дарило новые впечатления.
То они долго ехали лесными дорогами, на которых, как говорили встречные проезжие, пошаливали разбойники. Отец вынул пистолеты и изготовил их к стрельбе. Но бог миловал, проехали спокойно...
То на постоялом дворе стали свидетелями гуляний офицеров гусарского полка. С шампанским, цыганами, водившими ученого медведя, пьяными спорами, окончившимися дуэлью.
То при переправе через речку рухнул подкосившийся мост и коляска только чудом не завалилась в воду. Спасли добрые кони, испуганно рванувшиеся вперед.
Но ближе всего поразил мальчика Петербург. Завороженно смотрел он на прямые и широкие мощеные проспекты столицы, на невиданные доселе высокие каменные здания, на стремительно движущиеся роскошные кареты...
Лишь войдя во двор кадетского корпуса, где толпилось множество таких, как и он, искателей судьбы, Василий вновь почувствовал боязнь перед предстоящим экзаменом. Но в здание вошел смело. В темной каморке отец с сыном нашли писаря и упросили его учинить прошение. Поторговавшись и взяв плату вперед, тот быстро, украшая буквы завитушками, начал писать.
«Всепресветлейшая державнейшая великая государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержавица всероссийская, государыня всемилостывейшая.Бьет челом из малороссийского шляхетства недоросль Василий Григорьев сын Костенецкий, а о чем тому следующие пункты.
1-й
Родитель мой, Григорий Иванович Костенецкий, в службе Вашего Императорского Величества находится бунчужным товарищем, а я будучи при нем обучался по российски читать и писать. От роду мне десять лет, родился в 1769-м году, а в службу Вашего Императорского Величества никуда еще на записан. Желание имею чтобы определен был для обучения подлежащим до артиллерии и фортификации и прочим наукам в артиллерийском и инженерном шляхетском кадетском корпусе.
И дабы высочайшим Ея Императорского Величества указом поведено было сие мне прошение принять, и меня для обучения вышеписанных наук в помянутый кадетский корпус кадетом определить, а ежели в оном корпусе по разным комплектам вакансий не состоит, то хоть и сверх комплекта, где до будущих впредь вакансий по всем просим, комплектных кадет содержать себя обязуюсь своим коштом. За показанным же родителем моим состоит во владении жалованном предкам нашим малороссийским гетманом села... в полку прилуцком и нежинском, а что Ея подлинно малоросийского шляхетства подлинные деревни предкам наши от малороссийских гетманов пожалованы и что оные у родителей моего владения состоит в том предъявлено данное малороссийской коллегией свидетельство».
Василий взял перо и подписал:
«Недоросль Василий Костенецкий»{1}.
К челобитной приложили бумагу, привезенную отцом из Глухова, и отдали в канцелярию. Прошение приняли, но волнение не покинуло их, а даже усилилось — желающих поступить в корпус [8] было очень много. Когда сыну выпало идти сдавать экзамены, Костенецкий-старший, загрубевший в военной службе и не отличающийся особым почитанием бога, осенил сына крестом, а затем и себя...
Но все обошлось как нельзя лучше. Василий на экзаменах держался смело, на все вопросы отвечал бодро. Приемной комиссии он понравился. Оглохшие на полях сражений ветераны русской артиллерии, сидящие за столом, приложив к ушам ладони, внимательно слушали мальца, согласно кивая его словам.
А потом ласково велели идти во двор и ждать.
После сдачи экзаменов всеми претендентами комиссия объявила фамилии юнцов, которых зачислили на учебу. Был среди них и Костенецкий. Отец, довольный, уехал домой. А Василий остался в Петербурге.
Артиллерийский и Инженерный шляхетский кадетский корпус, в который был принят Костенецкий, был одним из старейших учебных заведений России. Вел он свое начало от созданной еще Петром I в 1712 году Инженерной школы, выпускавшей специалистов для пионерских команд. Вначале учебное заведение находилось в Москве, а через несколько лет было переведено в Петербург. На пятидесятом году своего существования школа стала готовить командиров и для артиллерии, получив новое название — Артиллерийский и Инженерный кадетский корпус.
Годы учебы Костенецкого в основном пришлись на то время, когда корпус возглавлял известный военный педагог и специалист Мордвинов. Почти четверть века служил он здесь — вначале преподавателем, потом начальником. И не просто служил, а делал все, чтобы в армию из корпуса шли грамотные, хорошо подготовленные офицеры. Его стараниями в учебном заведении были собраны лучшие педагоги и воспитатели. Фортификацию, к примеру, преподавал Картмазов, начальную математику — Козельский, артиллерию — Вельяшев-Волынцев. Все они были мастерами своего дела, авторами многих учебников и пособий. Козельский — крупнейший русский философ второй половины XVIII века, автор [10] труда «Философские предложения», написал для кадетов пособия «Арифметические предложения», «Механические предложения», которые были одними из первых учебников на русском языке. К слову, его помощником был М. Кутузов, незадолго до этого окончивший корпус и оставленный «к вспоможению офицерам для обучения», он часто проводил занятия с кадетами.
Изданный в 1764 году, впервые на русском языке, курс артиллерии Вельяшева-Волынцева «Артиллерийские предложения для обучения благородного юношества Артиллерийского и Инженерного шляхетского корпуса» воплощал в себе новейшие достижения тогдашней пушкарской науки. Не случайно книга эта в течение 50 лет (до 1816 года) являлась руководством для русских артиллеристов.
Мордвинов позаботился также, чтобы в корпусе была хорошая библиотека, в которую поступали русские и иностранные книги и газеты. По его настоянию для улучшения учебного процесса были изготовлены действующие макеты артиллерийских орудий и инженерной техники.
Артиллерийский и Инженерный кадетский корпус являлся центром военной мысли в России. Он не только вырастил целую плеяду талантливых военных деятелей, но и сыграл важную роль в развитии нашей национальной культуры. Его воспитанниками в разные годы были военные деятели М. И. Кутузов, Э. И. Тотлебен, герой Порт-Артура генерал Р. И. Кондратенко, писатели Ф. М. Достоевский, Д. В. Григорович, ученые И. М. Сеченов и П. Н. Яблочков, композитор Ц. А. Кюи. В нем обучались видные советские военные инженеры — К. И. Величко и Д. М. Карбышев...
Отец уехал, а Василий остался в Петербурге. С его отъездом мальчик вдруг отчетливо понял, что детство — с играми, походами в лес, парным молоком и росистой бахчой, с нянькиной сказкой вечером, — детство ушло безвозвратно. Началась военная служба. [11]
Нелегко пришлось Василию поначалу в корпусе. После привольного житья в отчем доме трудно было привыкать к строгому; режиму военной жизни. Поднимались кадеты рано — в пять часов, молились, потом завтракали. С семи до одиннадцати корпел над науками. После обеда обычно следовали громкие читки воинских уставов и артикулов, русских и иностранных газет. В два часа занятия возобновлялись до шести часов. Потом следовал ужин, и уже в восемь часов били вечернюю зорю — спать ложились рано...
И днем и ночью ученики находились под присмотром — дежурный офицер, дежурный сержант и дежурный капрал (трое на роту) сопровождали кадетов неотлучно. Их обязанностью было внушать воспитанникам «правила нравственности, амбиции, субординации, запрещать неприличные благородным детям игры и вселять в них охоту к занятию науками».
Надо отметить, что кадетам давалось превосходное по тому времени образование. Вот неполный перечень наук, которые постигал в корпусе молодой Костенецкий. Он, как и все его товарищи, овладевал премудростями французского и немецкого языков, изучал историю и географию, механику и аэрометрию, архитектуру и фортификацию, химию и физику, производил физические и химические опыты, участвовал в военных учениях, тренировался в верховой езде, а также овладевал «фейерверочным искусством и искусством рисовать».
Вначале кадеты усиленно изучали, как принято сейчас говорить, общеобразовательные предметы, в особенности языки. Считалось, что «питомцы второго возраста при поступлении в третий, должны довольно разуметь языки: русский, немецкий и французский, чтобы они могли без трудности пользоваться учением, на котором-нибудь из этих языков предлагаемом».
Для лучшего изучения языков все кадеты немецкого происхождения были расселены по разным каморкам, и строго наблюдалось, чтобы они говорили по-русски, а русские кадеты — по-немецки. В изучении же истории считалось главным не «твердить [12] наизусть годы, имена и достопамятные приключения» — от такого учения «пользы ожидать невозможно», а знать нужно «войны, баталии, походы», постигать военное искусство.
На старших курсах львиную долю учебного времени отводили изучению специальности — артиллерийской или инженерной. Тут кадетам также пришлось попотеть. С помощью учителя черчения Василий научился «разные роды машин рисовать на бумаге, сочинять масштаб, по которому оные делаются». Хмурые инженеры-металлисты объяснили ему, как истолковывать свойство материала, из которого машины делают. Узнал он, от чего сила пороха «прибавлена или уменьшена быть может, какое и при каких обстоятельствах он действие имеет...».
Венцом учебы были практические занятия. Проходили они на полигоне, оборудованном на Выборгской стороне по распоряжению наблюдателя за учебой от канцелярии Главной артиллерии и фортификации генерал-майора А. П. Ганнибала, прадеда А. С. Пушкина. Здесь, за городом, кадеты тренировались в артиллерийской стрельбе, построении новых укреплений, производстве минных работ, съемке планов местности...
К концу учебы кадеты имели неплохие навыки в заряжении пушки, прицеливании и стрельбе из нее. А кроме того, умели и «толковать действие бомбы из мортиры брошенной», а также «изъяснять свойство той кривой линии, которую бомба в воздухе описать может», показать «какое действие сопротивление воздуха на движущееся в нем твердое тело производит». Могли они объяснить внятно, отчего «некоторые различия в метании бомбы происходят и произойти могут». Еще научились они «как бомбу на дальнее расстояние из мортиры бросать и как тот удар, который оная на своды или какое строение производит, вычислить и определить...».
Учили в корпусе серьезно, старались привить своим воспитанникам любовь к военной службе, армии, своему роду войск. Тех, кто ленился и потому плохо успевал, — наказывали, иногда Даже и розгами. На дворянские звания и чины родителей не оглядывались. Отличников поощряли всякого рода «преимущества отпускали после занятий погулять на острова, водили на [13] экскурсии — осматривать «любопытные места», которых в Петербурге было множество.
В кадетах всячески воспитывали дух гражданственности, дух причастности к делам государственным. С этой целью им давали различные задания. К примеру, оценить, правильно ли производится добыча металлов в Нерчинске, или изучить устройство, каких-либо мастерских в Англии. Некоторые воспитанники старших возрастов бывали за границей в качестве помощников членов посольств.
О тогдашней жизни кадетов можно судить по письму директору корпуса побывавшего здесь Гавриила Романовича Державина: «Поистине я почти не видел никогда столь приятного позорища (зрелища. — Авт.) для сердца и разума. И, особенно любя Отечество, Вы ему приготовляете достойнейших сынов для споспешествования к его благоденствию и для его защиты. Я, кажется, видел и Спарту и Афины...»
Несмотря на все строгости, жизнь кадетов, как это обычно бывает в закрытых учебных заведениях, текла по своим довольно-таки отличающимся от официальных, законам. Так, если начальство жаловало отроков тихих, послушных и ретивых в учебе, то в среде кадетов сверх всякой меры ценились совсем другие качества — умение шалить, но не попадаться, держать слово и не выдавать друзей.
Особым шиком, чуть ли не геройством в среде кадетов считались шалости, связанные с оружием. Исторические записки донесли до нас случай, во многом характерный для кадетских игрищ того времени. Во время стрельбы (кадеты стреляли холостыми патронами) оказались ранеными два человека. Разразился скандал. Для расследования была создана специальная комиссия. Она нашла виновника и допросила его. Шалун, а это был кадет Евграф Шульгин, показал:
«Сего августа 25 числа сжевал я из свинца, которым обкладываются у ружей кремни, четыре пули. Из них одну потерял, а три во время рассыпной пальбы клал в ружье, которыми поранил инженер-подпоручика Игнатьева в ногу, а иноземца купеческого сына Фому Гепнера ниже поясницы. Намерения моего, чтоб кого [14] ранить, не было, да такого и не знал, могу ли повредить, а думал, что ружье отсего будет крепче стрелять... Сообщников в оном из товарищев никого не было, в чем и показал сущую правду. От роду мне десять лет».
Долго судило да рядило начальство, само прошедшее, к слову, через все эти шалости. Мальчик, оказалось, «нраву хорошего и к наукам склонность имеет». Хотели все-таки «написать» его в солдатскую роту мушкетером, да там что-то вдруг мест не оказалось. В конце концов комиссия порешила оставить десятилетнего «преступника» в корпусе. Строго при этом предупредила.
Но выше всего, выше всех даров, ниспосланных богами людям, ценилась в кадетской среде сила. Силач здесь был человеком, вокруг имени которого реял ореол легенд и романтики. Единственным же средством измерения силы для кадетов являлась драка.
По вечерам в полутемных каморках происходили стычки, в которых и определялись силачи. Дрались по-честному, без подножек и не зажимая в кулаках тяжестей. Слабые уходили в слезах, а победители, подобно древним триумфаторам, совершали на плечах своих товарищей круг почета.
Буйному нраву кадетов, съехавшихся с городов и весей необъятной России, было тесно в узких коридорах корпуса, и иногда казалось, что эта вольница вот-вот выйдет из повиновения. Но в минуты особого разгула кадетов командиры принимали жесткие меры (розги пускались в дело чаще обычного), и вскоре все возвращалось на круги своя.
С течением времени происходило размежевание кадетов — кто-то из них стал зубрилой, кто-то находил свое призвание в том, что ябедничал и доносил на товарищей, кто-то «шел» в подлизы силачам, а кто-то становился «первым силачом»!
Даже среди зубрил примерностью и послушанием особенно выделялся Алеша Аракчеев. Он стал кадетом на год позднее Костенецкого. Худенький, небольшого роста, Аракчеев каждую свободную минуту посвящал учебе. Давалась она ему нелегко, и он так старался, что смотреть на него было жалко... [15]
Еще в глубоком детстве в душу мальчика запали слова его матери Елизаветы Андреевны: чтобы достичь богатства и славы, надо быть набожным, аккуратным и уметь повиноваться. Чуть повзрослев, он, сын бедного тверского помещика, увидел, что помощи и протекции ждать неоткуда, укрепился в верности маменькиных слов.
Обучившись грамоте и арифметике у сельского дьячка (отцу стоило это три четверти ржи и столько же овса), мальчик стал задумываться о своем будущем. Манила его военная служба. И не возможностью прославиться в сражениях, а уверенностью в том, что именно в армии пригодятся те качества, над воспитанием которых так потрудилась Елизавета Андреевна.
Но в Артиллерийский и Инженерный корпус его привел случай. Однажды подросток увидел сыновей соседского помещика Корсакова, кадетов, приехавших на побывку из корпуса. Алешу потрясла красота их одежды — красные мундиры с черными бархатными лацканами. Они казались ему высшими существами. Мальчик решил поступать в то же учебное заведение.
Итак, путь к вершинам богатства и славы был определен через Артиллерийский и Инженерный кадетский корпус. Но, увы, уже самые первые шаги по этому пути показали, что достичь намеченной цели будет непросто.
Десять дней ходил Алеша с отцом в корпус — там не хотели принимать их прошение. А когда же наконец, смилостивившись, приняли, то резолюции пришлось им ждать несколько месяцев. Жили впроголодь...
Как-то, став уже кадетом, в приливе откровенности Аракчеев рассказал о тех страданиях, которые они с отцом терпели в то время. Ожидая высочайшего повеления, они истратили на еду все деньги, потом начали продавать одежду. Наступил день, когда уже и продавать было нечего. И тогда отец пошел просить милостыню. Видя это, юный Аракчеев решился на крайний шаг. Встретив шедшего по улице директора корпуса, он упал ему в колени и, плача, рассказал о своем бедственном положении. Выслушав его, генерал на следующий же день решил судьбу юноши. [16] Аракчеев был зачислен в корпус и, как писали позже биографы, «пополнил ряды зубрил».
Дорожа своим положением, мальчик ни в никаких шалостях не участвовал. Более того, он даже на обычные прогулки или игры не отвлекался. Хотя его, конечно, тянуло во двор, туда, где шумела звонкими голосами кадетская толпа. Но Аракчеев пересиливал себя, садился за книги. Лишь изредка, когда шум со двора становился особенно громким, он отрывался от учебы и кидал неодобрительные взгляды в окно. «Ну, вы у меня еще повеселитесь, посмеетесь. Все попомню: и унижения мои, и это мучительное сидение за учебниками, — думал он. — Всех этих силачей я еще в бараний рог совью». Утешившись этой мыслью, он снова наклонялся к ненавистным учебникам.
Мог ли думать Василий Костенецкий, первый силач корпуса, что тихоня и зубрила Алеша Аракчеев не раз припомнит ему все его шутки и насмешки. Да еще как припомнит!
Шалили кадеты. Шалил и Костенецкий. Вначале понемногу, а потом, почувствовав уважение товарищей к своей силе, все больше. Доставалось от его крепких кулаков и зубрилам, и ябедам. Шалил, но, как говорится, знал меру и не забывал про учебу. Преподаватели и воспитатели заметили, что у кадета Костнецкого к наукам особое расположение. Ему было присвоено звание капрала, а еще через год — сержанта.
В учебе, трудах время летело быстро. В мае 1786 года в корпусе состоялся выпуск молодых офицеров. Распределение вновь испеченных командиров происходило по обычаю, впоследствии воспетому в армейском фольклоре:
Умница — в артиллерии,Костенецкий, получивший чин штык-юнкера, был назначен во 2-й Канонирский полк.
Для молодого офицера началась нелегкая служба командира артиллерийского взвода. Потянулась однообразная, наполненная трудами и заботами полковая жизнь. [17]
Но однажды забили тревогу барабаны. Построенному полку зачитали царский манифест: «Оттоманская Порта, утвердиви вечный мир с Россией, вероломно нарушила всю святость оного... Мы полагаем нашу твердую надежду на правосудие и помощь Господню, на мужество полководцев наших, графа Румянцева Задунайского и князя Потемкина-Таврического и храбрость войск наших, что пойдут следами недавних побед, коих свет хранить память, а неприятель наш понесет свежие раны...»
Над плацем били барабаны. Артиллеристы громко кричали: «Виват, Россия!» И среди них, опьяненный этим криком, высоко подняв шпагу, стоял восторженный молодой штык-юнкер Василий Костенецкий. Он готов был прямо с плаца отправиться в поход против вероломных турок.
Начавшаяся русско-турецкая война вошла в историю под названием второй. Первые стычки с врагом показали, что вооруженные силы России к ней не подготовлены. Началось спешное деформирование находившихся на юге армий — Первой Екатеринославской (ею командовал ставший к тому времени фельдмаршалом Потемкин) и Второй Украинской (возглавлял ее Румянцев).
Фельдмаршал Потемкин принял следующий план войны: вести оборону Крыма, устья Днепровско-Бугского лимана и Херсона, активно действовать флотом на море и готовить Первую армию к наступлению на Очаков. Светлейший предусматривал также наступательные действия Украинской армии на западе, Кавказской — на востоке.
Потемкин начал стягивать свои войска к Очакову. По его понятию, для успешной осады такой мощной крепости армию необходимо было иметь в сто тысяч человек. В наличии же имелось немного более половины. Светлейший с присущей ему энергией начал искать резервы для пополнения войска. Особенно ему нужны были конница и флот, причем конница и флот сильные, способные не только противостоять турецким, но и побеждать их.
Но откуда взять людей? Несколько дней светлейший князь, запершись в своем золоченном шатре, грыз в раздумьях ногти...
А потом он совершил поступок, о котором в народе, как правило, говорят: «Пришла коза до воза». Князь решил возродить запорожское казачье войско, к упразднению которого он в свое время приложил руку. Это с его согласия в 1775 году отряд русских войск, возвращающихся из Крыма, занял и разорил Запорожскую Сечь. После этого казаки рассеялись по свету. Часть пошла на поклон турецкому султану и устроила Сечь на Дунае, остальные разбрелись по русской земле. Светлейший помнил, с каким негодованием встретили здесь, на юге России, известие об упразднении войска запорожского, как стали избегать его бывшие друзья-казаки (Потемкин был записан в Кущевский курень под именем Григория Нечосы), какими полными ненависти взглядами они провожали его, как проклинали.
Никогда бы князь не пошел на возрождение войска, но ему позарез нужны были кавалеристы и моряки. И фельдмаршал призвал запорожских «лыцарей» в свое войско. «Во время отправления службы своей будут они довольствуемы жалованьем, провиантом и на лошадей фуражом. Кто же отличит себя служебно, те могут ожидать и награждения отличного». Громко читали гонцы Потемкина его послание на хуторских площадях. Стояли тут запорожцы, чесали бритые затылки, спрашивали друг друга:
— То ты як, Мыколо? Идэш, чы ни?
— Та мабуть пиду. Надоило дома сыдиты.
— То мабуть и я пиду. Пышы и мене...
Записавшимся на службу казакам велено было съезжаться в Бориславль. Тут в конце августа бывшие старшины Сидор Белый и Антон Головатый начали собирать волонтиров «конных и пеших для лодок». Позже сюда прибыли отряды атамана Харька Чепиги. В это же время в Кременчуге начали строить лодки для запорожской флотилии.
Клич Потемкина о создании нового запорожского войска позвал в дорогу многих казаков. «Они шли и шли. Они приходили С10Да, как будто бы возвращались в свой собственный дом, из которого только за час перед тем вышли. Пришедший являлся только [19] к кошевому, который обыкновенно говорил: «Здравствуй! Что, в Христа веруешь?» — «Верую!» — отвечал приходивший. «И троицу святую веруешь?» — «Верую!» — «И в церковь ходишь?» — «Хожу!» — «А ну перекрестись!» Пришедший крестился. «Ну, хорошо, — отвечал кошевой. — Ступай же, в который сам знаешь курень». Так описывал великий Гоголь посвящение в запорожцы так оно происходило в войске, созванном Потемкиным.
Верных казаков (названных так в отличие от тех, который остались жить на Дунае) набралось свыше 12 тысяч. В феврале 1788 года А. В. Суворов вручил им большое белое войсковое знамя и несколько меньших — для куреней. Кошевым был избран! Белый, Войсковым судьею — Головатый, а Чепига, ставший помощником Кошевого, руководил казацкою флотилией. Уже в 1788 году запорожцы приняли участие в сражении под Кинбурном.
Так постепенно сбывалось пророчество казацкой песни, горько откликнувшейся на разорение Сечи:
Зруйнувалы ЗапорожьяПотемкинские преобразования неожиданно сказались и на судьбе штык-юнкера Костенецкого. Согласно плану фельдмаршала все запорожские полки усиливались артиллерией.
Видимо, начальство учло малороссийское происхождение Kocтенецкого, казацкие традиции его семьи, может, были тут какие то иные причины, но молодой штык-юнкер неожиданно для себя получил назначение в один из запорожских полков...
Получив предписание, он поехал к месту своей новой службы. Прибыв в полк и отрапортовав начальству, молодой офицер поспешил осмотреть оружие, с которым предстояло идти в бой. Пушки были очень старые. Казацкая артиллерия состояла из разнокалиберных медных и чугунных орудий, частью отбитых запорожцами у турок, частью приобретенных ими за деньги в других странах. Костенецкий с изумлением и уважением осматривал пушки, отлитые еще во времена молодости его деда. [20]
«Лита на Воронеже в Изюмском полку тысяча семьсот шестого года, — читал он надпись на огромной девятипудовой пушке. — Мастер Ян Осипов».
Он обошел остальные орудия. Они блестели на солнце черными боками, угрожающе смотрели в мир огромными жерлами.
«За верность и победу», «Славу стяжают делами», — читал Костенецкий девизы, украшающие орудия. Мелькнула тревожная мысль: «Смогут ли эти ветераны вести огонь?»
Но пробные стрельбы показали, что тревога была напрасной — пушки стреляли исправно.
Теперь предстояло обучить расчеты. Подобрав нужное количество казаков, штык-юнкер произвел с ними три выстрела, а потом скомандовал:
— Прекратить стрельбу. Собираться в путь!
— Еще надо поупражняться, — возражали вновь испеченные артиллеристы, — не научены...
— Под Очаковом доучитесь, — засмеялся Костенецкий. — Давай грузить пушки...
Поднатужившись, канониры забросили орудия в арбы, и волы лениво потянули их по степной дороге. Грандиозный поток, состоявший из людей, лошадей, коров, кибиток и экипажей, сметая все на своем пути, оставляя вытоптанные поля, выпитые колодцы, Двигался к югу. Очевидец так описывал сие зрелище: «Взор на таковой вид не иначе, как величественностью поражается; со всех сторон раздаются звуки труб и духовых инструментов; барабанный бой наводит некий род ужаса; а шум литавров кровь воспаляет...»
Ближе к морю, когда солнце начало палить немилосердно, поход продолжали в ночное время, а днем отдыхали.
Вскоре передовые отряды подошли к Очакову.
В то время Очаков представлял собою весьма прочное укрепление в виде огромной четырехугольной крепости. С трех сторон — запада, севера и юга — она была обнесена высоким валом и рвом до 25 футов глубиною. Восточная же часть ее была укреплена слабее, но ее защищало близко подступавшее море. [21] Крепость выглядела настолько грозной, что войска, находившиеся внутри ее, считали Очаков неприступным. Обороняли крепость отборные части турецкой армии, хорошо экипированные и всесторонне подготовленные. К примеру, артиллеристы, а именно они в первую очередь интересовали Костенецкого, обучались по европейскому уставу, да еще под наблюдением английских инструкторов. Большая часть орудий была изготовлена в мастерских туманного Альбиона. Пушки эти применялись осажденными умело: чугунные, огромных калибров стояли на крепостных стенах, защищали проливы, а медные, легкие «употреблялись» в полевых боях сухопутных войск.
Мощь крепостных стен, мастерство турецких канониров поставили нелегкие задачи перед русскими артиллеристами, но они без страха и сомнения начали борьбу с сильным противником. Постепенно вокруг Очакова стали расти редуты, из которых русские батареи начали громить крепость. Под воздействием их огня турки постепенно очистили окружающие город и сады и виноградники. А уже в середине августа ядра русских пушек стали достигать Очакова и производить в нем опустошения. Этот методичный, ежедневный огонь вызвал в крепости пожары и разрушения. Под его воздействием одна за другой умолкали батареи противника, и вскоре турки отвечали только выстрелами орудий большого калибра. Казалось, вот-вот поступит сигнал к генеральному сражению. Но его все не было. Потемкин, опасаясь больших потерь, сдерживал попытки и стремления к решающему штурму.
— Солдат надо беречь, — говорил он. — Будем крепость брать измором...
А получилось как раз то, чего и не хотел князь. Армия таяла, потери росли от бесконечных небольших стычок с турками, вследствие болезней.
Осада Очакова стала центральным событием первого года русско-турецкой войны. Вся Россия, да что там Россия, вся Европа устремила свои взоры к лиману Днепра. Ход боев и стычек у крепости живо комментировали газеты Парижа и Стокгольма, обсуждался [22] в салонах Лондона и Датского королевства. Враги России торжествовали по поводу любой удачи осажденных, а союзники ее с нетерпением ждали падения Очакова. Чувства русского общества, страстно мечтавшего о взятии крепости, пожалуй, наиболее полно выразил Гавриил Державин, заставивший свою «музу стих бряцать»:
Приди желанна весть, — и лираНо пока в Петербург шли письма светлейшего князя, в которых он сообщал одно и то же — осада продолжается.
Войско верных казаков принимало в осаде самое деятельное участие. Ободренные возвращением под родные знамена, обещаниями князя о восстановлении Коша Запорожского, казаки не жалели себя в бою. Они, разделившись на небольшие отряды, сражались и на Кинбурнской косе, отбивая десант турецкий, и, водрузив пушки на лодки, уничтожали корабли турецкого адмирала «отважного крокодила султана» Эски-Гасана, и принимали участие в артиллерийских дуэлях с крепостными пушками.
От жесткого огня русских батарей рухнули три крепостных бастиона. Казалось, что уже можно начинать штурм. Но Потемкин колебался. Время шло. Многие горячие головы кинулись к светлейшему: «Пора, нельзя больше медлить». Но тот, покончив с колебаниями, прикрикнул на них: «Осаду продолжаем». Волна разочарования прокатилась по армии.
Служба в казацком войске пришлась по душе Костенецкому. Здесь он нашел верных друзей, земляков-казаков Конотопской и Ватуринской сотен, многие из которых знали его отца и даже деда. Они внимательно приглядывались к молодому офицеру — чему его там в Петербурге научили, не испортили ли казацкого сына? После первых стычек с турками рассеялись их опасения. «Василий Костенецкий, сын Григория Воловатого, добрый казак, — говорили они, — добрый, в бою пятерых стоит». [23]
Одаренный природой недюжинной физической силой, Костенецкий не упускал случая испытать себя в борьбе или поднятии тяжестей. Благо ядер на батареях хватало, как хватает среди казаков крепких парней, желающих помериться с их силой.
Войско верных казаков понравилось Костенецкому своей вольницей и простотою нравов. Но вначале молодого офицера, воспитанного в строгостях кадетского корпуса, многое тут удивлял Одетые бесхитростно и просто, казаки вначале казались ему на одно лицо — он не мог определить среди них командиров каждый раз был в замешательстве, когда собеседников представляли ему: сей — хорунжий, сей — старшина. Видя его удивлен» запорожцы только улыбались. Равенство и дух демократией прочно вошли в их жизнь. Для казаков главным качеством людей были их дела, а не чины и звания.
Отличившихся в боях и схватках они отмечали наградами оружием, деньгами, окружали почетом. К слову этих людей в казацкой среде прислушивались, их избирали своими руководителями.
Но горько приходилось тому, кто пренебрегал интересами казацкого общества, кто шел против его воли, кто плохо не службу, кто за гуляньем и весельем забывал о своем ратном долге. Таких в войске запорожских рыцарей наказывали по все строгости. И на благородный род или старые заслуги не смотрели.
Как-то один из казацких старшин допустил оплошность, о которой узнал и князь Потемкин. Главнокомандующий вызвал к себе Антона Головатого и велел «пожурить» провинившегося.
Следующего дня Головатый прибыл к князю с рапортом!
— Исполнили, ваше сиятельство...
— Что исполнили? — переспросил Потемкин, уже и позабывший о своем приказании.
— Да пожурили того старшину...
— А как же вы его журили? — заинтересовался фельдмаршал. — Расскажи...
Немного помявшись, Головатый развел руками:
— Да просто пожурили. Положили да ушпарили киями так, что он насилу поднялся.
— Как, — воскликнул Потемкин, — казацкого старшину? Майора! Киями! Как же вы смогли это сделать?
— Да, трудно было, — согласился Головатый, улыбнувшись, — еле вчетвером свалили его, такой бугай...
— Так ведь он же майор!
— И что же что майор? — Антон недоуменно взглянул на князя. — Его майорство при нем и осталось. Вы же приказали его пожурить, вот теперь он будет крепко журиться и за прежние шутки не примется...
И если поначалу Костенецкий удивлялся, становясь свидетелем подобных случаев, то вскорости привык. И все больше проникался уважением и любовью к запорожцам, которые, пренебрегая трудностями и опасностями, с юмором относились к тяготам и лишениям военных походов.
Прошло лето, заканчивалась осень, а все оставалось по-прежнему. Инженеры, таясь, рыли подкопы под крепостные стены, бой же вели в основном артиллеристы, да изредка происходили стычки пехоты. Потемкин никак не соглашался на штурм.
Осень в тот год оказалась для этих мест неожиданно холодной и ветреной. Солдаты и офицеры коченели в своих наспех сооруженных землянках. Песчаные бури, болезни — воду пили прямо из лимана — являлись причиною потерь больших, чем от вражеских пуль и ядер.
Осада крепости, к которой были прикованы взгляды всего Русского общества, скандально затягивалась. Авторитет Потемкина как полководца начал подвергаться всяческим сомнениям. Румянцев, например, довольно ехидно писал, что «куртки, посланные по плану Потемкина для облегчения солдат летом уже не греют», и называл сидение под Очаковом «осадою Трои».
Армия, которая несла неоправданные потери, начала роптать. Свои неудачи солдаты и офицеры связывали с засильем в войсках иностранцев. Однажды, зайдя в землянку, Костенецкий [25] услышал от находившихся там офицеров историю, которая заставила его по-иному взглянуть на многие происходящие в армии события. Кавалерийский поручик, видимо, чей-то адъютант, улыбаясь, рассказывал обступившим его обитателям землянки.
«...Потемкин стоял на берегу и наблюдал за турецким флотом. Неожиданно к нему подошел находившийся тут же солдат. Он молвил:— Имею вашей светлости тайну открыть.
— Какую? — удивленно спросил князь.
— Пожалуйста, — оглядевшись, не подслушивают ли их, солдат продолжил, — пожалуйста, ваша светлость, не велите более нами командовать французам, ибо они по-русски ни слова не разумеют, а, залепетав по-своему, дают нам только тумаки. А ведь, ваше сиятельство, тумаки не говорят, что делать нужно».
Посмеявшись над хмельным солдатом, офицеры сели играть в карты. А Костенецкий прилег на брошенную в углу солому и задумался: «А ведь прав солдат. Куда ни глянь, везде в нашем войске иностранцы. И все командовать, понукать хотят. Есть среди них, правда, и такие, которые крови своей за Русскую землю не жалеют. Вон греки на лодках отчаянно сражаются — турки их боятся. Но большинство иностранных «волонтеров» у шатра светлейшего «воюют». Ждут, когда обедать покличут или вдруг привезут награды из Петербурга. Да только ли тут, под Очаковом, их много и только ли тут они себя так зовут? Невольно молодо» штык-юнкер начал вспоминать фамилии кадет, вместе с окончивших корпус: «Фрейгольд, Дитмар, Штернштраль, Зегне Вернизобер». Человеку с русской фамилией трудно и сиротливо было среди этих «варягов»...
О многом тогда передумал молодой штык-юнкер, многое он понял для себя — кто герой в этой войне, а кто здесь свой интерес блюдет. И именно тогда, в трудные дни «очаковского сидения», родилось в душе его чувство недоверия, презрения к чужестранцам, для которых ношение мундира русской армии являлось только способом обогащения. Чувство, которое Костенецкий пронес через всю свою жизнь.
К зиме под Очаковом для русских войск сложилось настолько серьезное положение, что оттягивать штурм уже было невозможно: или штурм, или бесславное возвращение домой. Это понял даже упорствовавший Потемкин. Собрав военный совет, выслушав мнения присутствовавших на нем военачальников, он принял следующее решение. Штурм начать 6 декабря, а в оставшееся время усилить огонь артиллерии — насколько еще можно разрушить крепостные стены.
Русские батареи усилили свой огонь. Вскоре сквозь проломы в стенах можно было разглядеть ощетинившихся штыками, изготовившихся к бою янычар.
В семь часов утра 6 декабря начался штурм. Через час с четвертью, как писали современники, город «гордый и торговый и сильно вооруженный пал перед геройским мужеством русских».
Восторженно встречала Россия весть о взятии Очакова. Города осветили праздничные иллюминации. В салонах и гостиных декламировали стихи, сочиненные по этому случаю самой императрицей:
О пали, пали с звуком, с треском,Победители захватили огромные трофеи. Военной добычи было взято: мортир и пушек — 310, знамен, не считая переломанных в бою, — 180. В плен попал сам комендант крепости — трехбунчужный паша Гуссейн, три двухбунчужных паши и 448 офицеров всех родов войск.
Все участники штурма были награждены — офицерам розданы золотые кресты на георгиевской ленте с надписями: «За службу и храбрость», а простым солдатам — серебряные медали.
Штык-юнкер Костенецкий, отличившийся в боях за Очаков, был пожалован чином. «Осада и взятие Очакова были первым опытом на военном поприще Костенецкого. Наградою ему был чин подпоручика» — так коротко описывает историк участие молодого артиллериста во взятии крепости. [27]
Со взятием Очакова война с турками не окончилась. Она лишь замерла на время недолгих крымских морозов, с первым весенним теплом возобновилась вновь. Командующие русскими армиями обратили свои взоры на запад, к крепостям Гаджибе (ныне Одесса) и Вендеры. Стоявшие здесь турецкие гарнизону угрожали флангу российских войск. И поэтому Потемкин приказал генерал-лейтенанту Гудовичу выступить со своим отрядом к Гаджибею и при содействии черноморских казаков овладеть и с этого похода началась для Костенецкого весенняя кампания.
Путь к Гаджибею занял десять дней. Солдаты шли по самой кромке берега. Было жарко, пыль, поднятая тысячами ног, скрипела на зубах. Хотелось хоть на секунду сбросить обмундирование, окунуться в манящую морскую прохладу. Но такое счастье выпадало лишь во время обеда, когда отряд становился на отдых. Искупавшись, солдаты в самодельных шалашах прятались от не истового южного солнца в спасительной тени, все быстро засыпали. И лишь шаги часовых нарушали лагерную тишину.
После полудня, когда жара спадала, отряд трогался с места и шел почти всю ночь. Лишь перед рассветом делал короткий привал.
Костенецкий совершал вместе со своими артиллеристами мари в голове колонны. Готовый в любую минуту развернуть их к бою, он постоянно озирал окрестности, особенно вглядываясь в сторону моря. Даже без подзорной трубы в морской дали хорошо были видны турецкие корабли. Они, подняв паруса, шли параллельно берегу, выбирая удобное место для того, чтобы приблизиться и обстрелять колонну. В один момент они так и сделали, но, ощутив на себе огонь русских артиллеристов, снова отошли в море...
Так вот, испытывая угрозу с моря и суши, отряд Гудовича добрался до Гаджибея. Без отдыха, прямо с марша русские солдаты пошли на штурм крепости. В разгар боя турецкие корабли вновь показались у берега. Надеясь внести перелом в ход боя, они начали обстрел русского отряда с тыла. Костенецкому и его пушкарям вновь пришлось вступить в дуэль с ними. Подымая фонтаны брызг, ядра стали ложиться все ближе и ближе к турецким [28] судам. Вот одно с треском проломило борт флагмана. Турецкие матросы, бросив пушки, сгрудились у пробоины, стали затыкать ее. Но следующее ядро, разорвавшееся среди них, вызвало на корабле панику. Турецкие моряки стали готовить к спуску шлюпки. От еще одного метко пущенного раскаленного ядра корабль загорелся, и вскоре уже все моряки, прыгнув в воду, что есть силы плыли к берегу...
Бой для русских артиллеристов был удачным.
Вскоре еще два неприятельских судна опустили флаги и причалили к берегу — сдались. Но остальные корабли продолжали бой. Видя, что крепость уже находится в руках русских, они начали ее обстрел. Все турецкие орудия (было их на кораблях флотилии 65) старались поджечь имеющиеся в городе склады, особенно попасть в пороховой. Вновь закипел ожесточенный артиллерийский бой, и корабли вынуждены были уйти прочь.
Сражение вокруг Гаджибея продолжалось еще несколько дней. Костенецкому пришлось сражаться с османцами не только на суше. Посадив своих артиллеристов в лодки, он смело вступил в борьбу с турецкими судами. И они снова отходили, уклонялись от метких выстрелов русских пушкарей.
Потом снова был поход. Отряд Гудовича завершил свой рейд под Бендерами, гарнизон которых после небольшого боя сдался на милость победителей. «В 1789 году Костенецкий был при защите берегов и Очаковской крепости, при взятии крепости Гаджи-бей (Одесса), при поражении неприятельского флота, командуя отрядом Черноморских казаков на лодках, и при взятии Бендер», — так описывали историки этот период его жизни.
Недолгим было участие Костенецкого в войне. Но за этот, не такой уж большой срок, в жизни Костенецкого изменилось очень многое. Из неопытного, еще не нюхавшего пороху штык-юнкера, он превратился в закаленного огнем и сражением боевого офицера.
Нелегкая, полная опасностей казацкая вольница оказала большое влияние на формирование характера, привычек Костенецкого. Всю свою дальнейшую жизнь, все поступки он подчинял интересам ратной службы. А потому равнодушен был к неге, сибаритству. [29]
Всячески закалял тело, воспитывал в себе выносливость и смелость. Именно в это время сложился тот самый образ жизни Костенецкого (такой необычный для погрязшего в роскоши дворянства), который и породил множество анекдотов и легенд. Вот! как, по воспоминаниям очевидцев, проводил Костенецкий, уже будучи в генеральском чине, свой день. «Возле крыльца дома была всегда наметена большая куча снегу, и он, как только поутру встанет с постели, то есть с жесткого кожаного дивана с такой же головной подушкой, без простыни и одеяла, тотчас отправляется голым в эту кучу снега и в ней барахтается, и когда потом войдет в комнату, то пар идет с него, как после бани. Чай пил он тоже не по обыкновению: он обходился без чайника, клал чай прямо в стакан, заливал его горячей из самовара водой, и, когда чай настаивался, тогда он пил его без сахара и потом жевал чайные листья».
В еде он тоже был непривередлив. «Пища его была самая простая: борщ, каша и изредка жаркое. Водки и вина не пил вовсе, но для гостей имел превосходные наливки, которые по несколько лет хранились в погребе, в бочонках и бутылках». Столь же неприхотливым, как на биваке, являлся быт Костенецкого и в мирное время. «Одевался в длиннополый военный сюртук и носил какую-то необыкновенно высокую форменную фуражку. Комнат зимою никогда не топил, и ему в них не было холодно, но каково же было иногда посещавшим его гостям». Свободное время он, готовясь к новым сражениям, посвящал чтению специальных книг, изучению артиллерийского дела. «Он был очень образован; как артиллерист, любил математику, любил русскую историю в исторические древности, был патриотом в высшей степени и человеком в полном смысле военным. Ему вечно хотелось сражаться».
Да, именно во время осады Очакова завершилось формирование Костенецкого как человека и военачальника. Боевой опыт, приобретенный молодым офицером в Черноморском войске, встречи со многими выдающимися военными деятелями: Суворовым,
Кутузовым, Румянцевым, Дороховым — помогли ему выработать правильное отношение к службе (она самое главное), определить стиль жизни — по-солдатски строгий. Но, справедливости ради, необходимо отметить, что и в молодые и в более поздние годы Василий Григорьевич не был солдафоном, эдаким аскетом в мундире, сторонящимся радостей жизни. «Характера был доброго, имел нежное сердце, но вспыльчив в высокой степени... и вообще был человеком с сильными страстями, любил женщин, а еще более был любим ими, но никогда не был женат... Он хорошо знал французский язык и из патриотизма, часто в шутку, утверждал, что этот язык происходит от русского языка. «Вот, например, — говорил он, — кабинет происходит от русского слова «как бы нет», домести — слуга, от слов «дом мести», кому же, как не слуге, дом «мести» и прочее», — анекдот, известный целой России», — так описывал жизнь Василия Григорьевича его современник.
Да, Костенецкий прослыл чудаком. Но ведь и о Суворове, его учителе, говорили на Руси подобное, распространяя небылицы и анекдоты.
Неприхотливость в быту, независимость в суждениях, постоянная готовность выступить против любого насилия, благородное отношение к женщинам — эти черты характера Василия Григорьевича, соединенные с любовью к верховой езде, позволили Друзьям сравнить Костенецкого с другим выдающимся чудаком — Дон Кихотом. И название подходящее дали — «странствующий Рыцарь».
Чи то горные орлы крыла распустылы,Задумчиво и протяжно пели казаки. Будто в такт нехитрой мелодии под порывами ветра глухо потрескивали паруса, протяжно [80] скрипели уключины весел. Убаюканный песней поручик Костенецкий лежал на корме лодки и думал о судьбе. Вернее, о ее превратностях и неожиданных поворотах. Еще несколько недель все было ясно и понятно в его жизни. Заканчивалась война, заканчивалась победою. Казалось, что пройдет совсем немного времени, и запорожцы начнут обживать новые земли, обещанные им князем Потемкиным-Таврическим. Светлейший, ценя ратные труды «верных казаков», обещал отдать им для поселения степи, раскинувшиеся между Бугом, Днепром и Черным морем. Уже многие чубатые головы задумывались над тем, где лучше и удобнее возводить собственный хуторок. Задумывался и Костенецкий. Но не о собственном хозяйстве, а о том, как побыстрее перейти в армейскую артиллерию. Побыстрее заняться своим кровным, пушкарским делом.
Но вот умер Грицко Нечоса, не стало фельдмаршала Потемкина. Теперь выяснилось, что черноморцев ожидает «обращение в поселянское звание».
Долго находился атаман войска Головатый в Петербурге, обивал пороги вельмож и сановников. Просил оставить черноморцев казаками. И добился обещанного Потемкиным. Хотя, правда, не полностью — земли между Бугом, Днепром и Черным морем понадобились для других целей. Поэтому высочайшая грамота от 30 июня 1792 года, пожалованная «войску верных казаков Черноморских», даровала им «остров Фанагорию с землями между Кубанью, Азовским и Черным морями». Казакам поручалось верно и храбро охранять границы от «закубанских хищников». Царица, оценивая заслуги черноморцев, предоставляла им право иметь собственный кошевой суд, казакам — право торговать, иметь рыбные промыслы, свободную винную продажу. Кроме того, пожаловала она войску знамена, литавры, печать и герб...
Вскоре черноморские казаки двинулись к месту своего нового жительства. 1 июля 1792 года черноморская казачья гребная флотилия под начальством полковника Белого снялась с якоря. На пятидесяти одной лодке находилось три тысячи человек. Остальные казаки добирались посуху. Все они, и те, кто, подобно Костенецкому, плыл по морю, и те, кто медленным обозом двигался [32] южными степями, с тревогой и надеждой шли навстречу своему будущему.
21 августа казаки прибыли в Тамань. Чуть позже подтянулись сухопутная часть войска, подошли обозы. Спустя месяц черноморцы торжественно основали свой главный город, назвав его Екатеринодар (ныне Краснодар).
Нелегко пришлось переселенцам на новом месте. Не хватало жилья, трудно было с едой, с фуражом. Надвигающаяся зима грозила быть суровой, и это могло привести к тому, что положение переселенцев станет совсем невыносимым. Так оно, кстати, и получилось. Не смог оказать помощи казакам побывавший тут вскоре генерал-аншеф Суворов. Он, осмотрев место расположения Каневского куреня, ужаснулся. В помещении было тесно, больные лежали вместе со здоровыми, многие не имели теплой одежды. Полководец отдал приказ откомандировать на Тамань лекарей с запасом лекарств и солдат-плотников для исправления побитых бурею лодок. Суворов отправил в Петербург доклад императрице, предлагая выделить деньги для строительства крепостей, служащих для безопасности войску Черноморскому в военное время.
Но шло время, а из Петербурга не было ни денег, ни ответа на рапорт Суворова. Только 1 мая последовал указ о начале строительства крепостей, но денег опять не прислали. А крепости были уже нужны.
Между черноморскими казаками и проживающими на Северном Кавказе народностями начали портиться установившиеся поначалу дружественные отношения. Виною этому были происки турок. В Стамбуле с неудовольствием наблюдали за тем, как между казаками и черкесами завязывались кумовство и куначество, крепла торговля, как они без всякого пристрастия, добросовестно решали различные недоразумения. Слуги султана подкупом и обманом спровоцировали вооруженные выступления горцев. И начались стычки, унесшие множество жизней как казацких, так и черкесских...
В тяжелых условиях пришлось обживать кубанские земли черноморцам. Но они, отбивая атаки горцев, отправляя свои полки в [34] походы (пришлось им в это время воевать и в Польше — брать Варшаву, ходить с Зубовым в Персию, строили новые станицы, успешно защищали юг России от набегов «закубанских хищников».
Бои с племенами были жестокими и кровопролитными. Особенно казаки страдали от набегов легкой и подвижной черкесской конницы. Ее успешные действия потребовали от черноморцев изменить не только тактику действий, но и структуру своих частей. Было решено создать в войске казачью конную артиллерию, что позволяло более успешно действовать против «хищного неприятеля», внезапно делающего нападение. Ею предполагалось заменить в походах крепостную артиллерию, которая «от мелочных и частых командировок по гористым местам терпит повреждение».
В 1795 году Костенецкий, получивший годом ранее звание поручика, был назначен командиром пятой роты в формируемый в Одессе Черноморский артиллерийский батальон. Он, засучив рукава, взялся за это новое для себя дело и достиг в нем немалых успехов. Пушкари, стоящие под его командой, палили по неприятелю столь удачно, что гром их выстрелов достиг северной столицы... Не прошло и полугода, как поручик Костенецкий получил новое назначение. Его «почти непрерывная боевая служба» на Кавказе закончилась, он был переведен в Петербург, во вторую конно-артиллерийскую роту. В жизни нашего героя начался новый и очень важный период.
Конная артиллерия русской армии уходит своей родословной к петровским временам. В конце XVIII века она переживала второе рождение. Вызвано оно было реформами, проводимыми в ней графом Зубовым. Он придал артиллеристам постоянный конский состав (раньше они получали лошадей только на время боевых действий), облегчил пушки, уменьшил их калибр. Конные артиллеристы, отличившись на нескольких учениях, завоевали популярность в армии. Этому еще способствовала и красивая специальных сшитая форма. Как и каждое новое дело, конная артиллерия находилась в центре внимания не только военных людей, но и всего столичного общества. Вот как вспоминал о тех днях А. Ермолов: «В Петербурге (начало 1796 года), в артиллерийском мире я нашел диковинку, занимавшую всех артиллеристов: конно-артиллерийские роты, о которых несколько лет уже ходили толки, были сформированы; но ни одни артиллеристы интересовались конною артиллерией, — она возбуждала внимание всей столицы... Конная артиллерия стала модным войском. Петербургский бомонд приезжал смотреть на конно-артиллерийский строй... В конную артиллерию были назначены офицеры, которые приобрели военную репутацию, георгиевские кавалеры, люди с протекцией и красавцы». Можно смело утверждать, что, исключая протекции, Костенецкий обладал всеми перечисленными здесь качествами. Кстати, тогда же в конную артиллерию вместе с Василием Григорьевичем прибыл служить также граф Кутайсов, один из братьев Тучковых, которые прославили свои имена выдающимися ратными подвигами.
И вновь Костенецкий был в Петербурге. Исколесив полстраны, побывав во многих боях и походах, вернулся он к местам своего юношества. Город стал еще красивее и наряднее, и сердце бывшего кадета вновь взволнованно билось при виде знакомых проспектов, при виде величаво-торжественной Невы. Василий Григорьевич снял квартиру в бывшем самбурском доме, в котором, кстати, находилась казарма роты. Надо ли говорить, что вскоре его скудно обставленные комнаты стали местом сбора молодых офицеров конной артиллерии, приходили сюда же кто учился с хозяином в кадетском корпусе, воевал на юге. Звенела гитара, звучали военные песни, родившиеся на привалах задорные стихи, и рекою лились воспоминания, рассказы об увиденном, пережитом.
Неожиданно здесь Василий Григорьевич встретил своего бывшего соученика по кадетскому корпусу Аракчеева. Как всегда в Подобных случаях, широко раскинул руки для объятий, но... остановился [35] на полпути. Аракчеев не кинулся ему навстречу, не принялся вспоминать веселую жизнь в альма-матер, а ответил коротким наклоном головы.
Пока Костенецкий воевал на юге, бывший зубрила и тихоня сделал в Петербурге блестящую карьеру. Выпущенный поручиком, Аракчеев был оставлен при корпусе репетитором-учителем арифметики, а затем и артиллерии. Исполнительный и педантичный, он нравился начальству и вскоре получил новое звание.
Но особенно стремительно вознесла его судьба, когда он попал в окружение царевича, ставшего впоследствии императором Павлом I.
Павел под предлогом очистки окрестностей Гатчины от бродяг сформировал вооруженный отряд. Вскоре гатчинский отряд насчитывал в своем составе егерей, кавалерию, артиллерию. Войско это было одето в форму армии прусского короля Фридриха, перед которым наследник благоговел. Офицерами и унтер-офицерами в гатчинском войске были иностранцы, главным образом пруссаки, воспитывавшие солдат палкой.
Основным занятием в Гатчине были вахт-парады (разводы караулов) и маневры. Это было любимое зрелище Павла. Достаточно сказать, что он стал императором 6 ноября вечером, а уже в 11 часов утра следующего дня провел очередной вахт-парад.
Гатчинцы оставили невеселый след в истории нашей армии. Показателен в этом отношении следующий факт: из ста двадцати трех человек отряда Павла на полях сражений погибло только два. Для офицеров-гатчинцев были характерны безграмотность, жестокость, слепое повиновение.
Вот в этой среде Аракчеев и выделялся — послушанием, жестокостью и неутомимостью. С нижними чинами, как писали современники, он «поступал совершенно по-собачьи, как разъяренный бульдог» — бил, рвал им усы, заставлял часами неподвижно стоять под полной выкладкой. Учения он проводил по десять-двенадцать часов, невзирая на мороз, дождь, ветер. Павел, коте рому нравилось такое поведение Аракчеева, приблизил его к себе [36] и стал осыпать чинами и званиями. Произвел в полковники, назначил инспектором пехоты, начальником артиллерии и гатчинским губернатором, пожаловал его в бароны. На гербе Аракчеева были выбиты слова «Без лести предан», по поводу которых современники острили «Бес лести предан», имея в виду умение Аракчеева угождать сильным мира сего...
Тихий, робевший и красневший от самой невинной шутки, кадет Аракчеев превратился в непримиримо-сурового начальника, на лице которого улыбка появлялась лишь изредка, да и то в присутствии императора. Высокий, сутулый, с жилистой шеей, впалыми глазами и мясистыми щеками, он, несмотря на свое желание выглядеть командиром-молодцом, производил отталкивающее впечатление. Тупой взгляд его серо-зеленоватых глаз гипнотизировал людей, подавлял их волю и внушал ужас.
С особенной нелюбовью он относился к людям независимым, имевшим свое мнение и умевшим его защищать. Надо ли говорить, что боевой офицер-красавец Костенецкий — шумный, веселый, удачливый, пользующийся успехом у женщин, — оказался среди самых нелюбимых Аракчеевым людей. В этом чувстве сконцентрировалось все: и пренебрежение человека, достигшего высоких постов, к менее удачливому сослуживцу, и давняя зависть к первому силачу корпуса, и ревнивое отношение к боевым успехам Костенецкого.
На новой должности на Костенецкого обрушилось несметное количество дел по устройству роты, по обучению артиллеристов. Много сил и времени занимали служебные поездки. Обнаружив в молодом офицере талант — умение быстро формировать и сколачивать артиллерийские подразделения, — начальство широко использовало его. Биографы Костенецкого отмечают, что в эти годы ему пришлось служить на разных должностях.
«В 1797 году Костенецкий был переведен «к формированию» 5-й роты 1-го осадного батальона и в 1799 году — капитаном в лейб-гвардии Артиллерийский батальон командиром 5-й пешей роты. В том же году Костенецкий был произведен в полковники и назначен командиром 3-й пешей роты; в 1800 году — командиром лейб-гвардии конно-артиллерийской роты, которую сформировал в 6 орудий, в 1801 году — роты его высочества...»
Рота эта принадлежала к гвардейскому артиллерийскому батальону. Но в течение нескольких лет она, будучи прикомандирована к гвардейскому конному полку, жила своей, независимой от батальона жизнью.
Приняв в командование конную роту, Василий Григорьевич не только почувствовал себя пленником огромного числа хлопот, но и неожиданно оказался в числе лиц, приближенных к особам царской фамилии. Дело в том, что брат воцарившегося в 1801 году Александра I цесаревич Константин, с малых лет проявлявший, как писали современники, «приметный воинский жар», питал слабость к артиллерии, и особенно к конной. Пройдя курс военных наук под началом великого Суворова (участие в Швейцарском походе), он еще больше утвердился в своем чувстве. Поэтому, став шефом лейб-гвардии Конного полка, Константин сразу же решил завести в нем собственную артиллерию. Лучше всего для этого, конечно же, подходила конно-артиллерийская рота, к которой за время ее длительной командировки он уже привык.
Вечером в квартиру Костенецкого пожаловал неожиданный гость — цесаревич Константин. Окинув взглядом спартанское жилище полковника, он сразу объяснил цель своего визита:
— Господин полковник, речь поведу о конной роте. Что надо сделать, чтобы она стала образцовой, лучшей в русской армии?
Обрадованный такому вопросу, полковник широко улыбнулся:
— Ваше высочество, я уже думал об этом. Нынче положение ее, скажу прямо, зависти ни у кого не вызывает: между двух берегов, подобно щепке в реке, рота плавает...
Костенецкий доложил гостю суть своих соображений. Рота, вот уже несколько лет прикомандированная к полку, все больше теряла связь с «родным батальоном». Вместе с кавалеристами пушкари участвовали в учениях и смотрах. И все больше жизнь артиллерийской роты становилась похожей на жизнь полка. [38]
- Весь обряд службы ежедневной отправляется по полковому учреждению, — Костенецкий рассказывал Константину о том, как идет сближение роты с кавалеристами. — Приказ мы получаем и рапорты шлем в лейб-гвардии конный полк. Еженедельные рапорты также туда направляем. В полковых лазаретах врачуем больных, полковые ветеринары ротных лошадей лечат. С батальоном же мы теперь имеем лишь хозяйственные отношения...
— И что же, господин полковник, это мешает вам отправлять службу?
— Мешает, ваше высочество. И не только мне, но и командиру батальона генерал-майору Касперскому. Он недавно написал рапорт его императорскому величеству о том, что «не имеет уже никакого посредства управлять оною ротой».
Прикрыв окно, из которого тянуло холодным ветром, Константин присел на жесткий диван. Жестом пригласил Костенецкого присесть рядом.
— Получается, что нынешняя ситуация всем не на пользу...
— Именно так, ваше высочество, — присевший Костенецкий снова вскочил. — Роту нужно увеличить, превратить в отдельную, независимую часть и обучить ее, учитывая особенность действий конной артиллерии.
— Ну что ж, господин полковник, надеюсь, у вас это получится.
Костенецкий, не любивший бросаться обещаниями, взялся сделать роту образцовой. Свой опыт и ратное умение, забыв о времени и трудностях, передавал подчиненным.
Он по приказу цесаревича, как тогда говорили, «сформировал в роте еще четыре орудия», — всего их стало десять. Сам обладая огромным ростом и физической силой, Костенецкий стремился набрать канониров себе подобных. Вскоре в роте не было артиллеристов ниже двух аршин и шести вершков, причем люди, имевшие такой рост, считались маленькими и относились к нестроевым чинам. Остальные «нижние чины», около тридцати человек, «тянули» на два аршина и девять вершков. Но и они [39] не являлись самыми высокими. В роте были люди и выше ростом, сильнее физически. Но даже в этом сонме богатырей своим физическим могуществом выделялся фейерверкер Федот Маслов. Играючись, он разгибал подковы, улыбаясь, подбрасывал шестипудовую пушку, шутя борол нескольких человек. Пожалуй, только Костенецкому уступал он в силе, но никогда не отказывал себе в удовольствии посоревноваться с полковником. Любопытно было конноартиллеристам наблюдать, как эти два гиганта, похожие на античных героев, в перерыве полевых занятий «мерились силой» — поднимали лошадей, удерживали за колеса стремительно движущиеся повозки, гнули пальцами медные пятаки...
Но такие «игрища» происходили не часто. Почти все время Костенецкий и его подчиненные проводили в напряженной учебе. Они часто устраивали артиллерийские учения «с пальбой и без пальбы», в ходе которых учились разрушать полевые укрепления, поджигать сооружения, поражать пехоту «на картечь», вести огонь без одного или двух номеров прислуги. Надо сказать, что тогда, как и сейчас, канонирская наука была непростой, а действия артиллеристов довольно сложными. Так, к примеру, действие «бань пушку» производилось в 10 приемов, заряжение «картуз в дуло», «прибей картуз», «наводи и ставь трубку» — в 17 приемов, а производство выстрела «пали» — в 6 приемов. Несмотря на это, конные артиллеристы действовали столь сноровисто, что от команды «стой» до первого выстрела им требовалось около десяти секунд.
Уже тогда Костенецкий понял, насколько велика роль взаимозаменяемости артиллерийских номеров в бою. Выход из строя одного или двух членов обслуги вел к прекращению огня орудием. Поэтому командир роты всячески старался научить артиллеристов действовать друг за друга. Часто на учениях раздавался его голос:
— «Третий номер» убит! — Солдат падал, а «номер седьмой» хватал «пальник» «убитого» и поджигал трубку...
И надо было видеть радость командира роты и его подчиненных, если выстрел раздавался без задержки.
Чтобы понять, как шли занятия с артиллеристами, надо представить [40] боевые возможности тогдашних пушек. Стреляли они круглыми ядрами и картечью. Дистанцию поражения имели дальнюю (350 — 200 саженей) и ближнюю (200 — 150 саженей). Костенецкий признавал только последнюю, ближнюю, причем иногда уменьшал ее до 100 саженей. Именно на такой дистанции учил он поражать противника.
Считалось, что из орудий, бывших в роте, можно сделать не более двух выстрелов в минуту. Костенецкий же требовал вести огонь «скорострельно», но «зарядов даром не терять, не торопиться и каждый выстрел наводить». На сверхближних дистанциях он учил «для скорости наводить, направляя по самому орудию».
Ежедневно полковник Костенецкий находился на учениях или стрельбах. Служба на совесть и единодушное старание солдат за короткое время принесла изумительные результаты. На всех маневрах рота действовала на удивление лихо и умело. Не случайно после одного из учений, закончившегося высочайшим смотром, личный состав был поощрен. Костенецкий был особо отмечен царствующими особами. Его пожаловали рескриптом, в котором говорилось: «Господин полковник и кавалер Костенецкий! Отдавая Вам заслуженную справедливость в исправном во всех частях состоянии вверенной Вам гвардейской конной артиллерийской роты и в доведении оной неусыпными трудами до настоящего познания службы, я поставляю приятным долгом изъявить Вам, что таковым усердием и рвением к службе Его императорского величества заслуживаете должное уважение начальства и особенно мою истинную благодарность и признательность». Василий Григорьевич был награжден орденом Анны 3-й степени и алмазным перстнем.
Особенно обрадовались свалившимся на роту высочайшим милостям молодые офицеры — подпоручики Сеславин, Захаров и Ралль, которые переживали трудные времена. Они уже должны были получать очередные воинские звания, но вместо нового чина офицеров ждало разочарование. Незадолго до этого Аракчеев, пользуясь своей могучей властью, неожиданно ввел экзамен для офицеров, «баллотирующихся к повышению» в чине. Узнав об этом, подпоручики засели за учебники. Проштудировав [41] их, они смело предстали пред грозными очами временщика. Отвечали бодро, бойко и, как с удовольствием отмечал присутствующий на экзамене Костенецкий, верно. Члены комиссии согласно кивали головой, на бравых подпоручиков смотрели ласково — ничто, казалось, не предвещало неудачного исхода экзамена. Но после совещания в задней комнате члены комиссии вернулись в зал, где шел экзамен, уже другими. Молча, избегая взгляда Костенецкого, расселись. В напряженной тишине громом прозвучали слова о том, что Сеславин, Захаров, Ралль «забаллотированы к повышению». Костенецкий попытался было возразить, но, взглянув на победно возвышающегося над столом Аракчеева, только досадно махнул рукой.
Теперь, когда молодые артиллеристы в очень сложных условиях еще раз на практике показали свое умение, вопрос о их «плохой подготовке» отпал сам по себе. Они были произведены в поручики, с чем их ротный командир тепло поздравил.
По представлению Костенецкого высшее начальство пожаловало также: наводчикам — по пять рублей, а остальным артиллеристам — по рублю.
21 июля 1805 года после маневров снова состоялся смотр. Проходил он как обычно, начальство отмечало лучших, указывало, что надо сделать тем, кто действовал неудачно. И сейчас гвардейских артиллеристов, показавших блестящую выучку, заслуженно наградили. Но на этом смотр не окончился. Войскам приказано было приготовиться «на походную ногу».
Россия вступила в третью антифранцузскую коалицию, частью своих войск она уже вела бои с Наполеоном, а еще одна часть войск, в которую входила и гвардия, направлялась в Австрию. В тот солнечный день Царицын луг был ареной внушительного зрелища. Гвардейские полки, развернув знамена и четко печатая шаг, проходили перед императором. Не останавливаясь, они двинулись к западным границам России.
Гвардия шла к Аустерлицу двумя колоннами. В состав первой входила и конная рота Костенецкого. В поход русские войска шли с уверенностью в победе. Их не смущали громкие победы Наполеона.
— Бил батюшка, Александр Васильевич, француза! — говорили солдаты, вспоминая недавний поход Суворова через Альпы. — Даст бог, и мы его осилим.
Этому мажорному настроению способствовал и первый успех русского авангарда у Вистау. В коротком жестоком бою он заставил Наполеона отвести свои передовые части.
На привалах офицеры собирались вместе и обменивались новостями:
— Говорят, Бонапарт предложил мир, прислал генерала Савори и просит свидания с нашим императором...
— А я вот слышал: посыльный офицер давеча говорил, что князь Долгоруков, возивший Наполеону ответ, нашел французскую армию унылой.
— Да мы этих вояк, — горячились те, кто помоложе, — лошадьми затопчем...
Костенецкий только улыбался, слушая эти разговоры. Он готовился к жаркому бою и такого же душевного настроя требовал от всех офицеров и солдат своей роты.
Честно говоря, его немало волновало, как поведут себя офицеры конной артиллерийской роты в сражении. За исключением подпоручика Ралля, никто из них не имел боевого опыта. Большинство офицеров были произведены лишь в 1804 или в 18S5 году, за год или даже перед самим походом.
Войска шли форсированным маршем. Дорога становилась все хуже — началась осень, затяжные дожди. Но темп движения не спадал, а наоборот — увеличивался.
13 ноября гвардия, несмотря на столь изнурительный поход, как писали историки, в блистательном виде предстала перед командованием союзных войск.
В Ольмюце, где произошла встреча войск, насчитывалось более 80 тысяч человек. Наполеон же имел здесь всего 50 тысяч. С этими силами он не хотел вступать в сражение. Бонапарт попытался вступить в переговоры с Александром I, но получил отказ: русский царь спешил дать сражение. План этого сражения [43] был составлен генералом Вейротером. Суть его заключалась в том, чтобы сковать французские войска с фронта, а главными силами обойти их справа, отрезать пути отступления. План строился на том, что у Наполеона меньше солдат и он будет только обороняться на своих позициях.
1 декабря русские войска заняли позицию западнее Аустерлица. Гвардии было предписано находиться в центре боевого порядка.
Наполеон, сумевший ко дню сражения увеличить свое войско до 73 тысяч, осведомленный о плане Вейротера, задумал воспользоваться движением союзников. Во время их обходного маневра он решил нанести главный удар по центру союзников. Французский полководец понимал, что действовать нужно не оборонительно, а наступательно, брать инициативу в свои руки.
В 8 часов утра конная рота, замыкавшая шествие всей гвардии, согласно диспозиции выступила из бивака. Утро было хмурое, холодный густой туман лежал на окрестных полях и виноградниках. Пройдя около версты, по мосту переправились через небольшой, но глубокий ручей. Дальше идти стало намного труднее. От выпавшего накануне дождя глинистые дороги превратились в почти непроходимые. Лошади со страшным напряжением тащили пушки. Подбадривая животных криком, артиллеристы взялись толкать орудия. Вскоре легкий ветер начал доносить отдаленные выстрелы. Вой уже начался...
К 9 часам гвардия поднялась на возвышенность. Туман постепенно начал исчезать, и далеко впереди стало видно движение войск. Предполагалось, что это наша кавалерия, поддерживавшая обходящие колонны князя Багратиона.
Неожиданно стрельба приблизилась. Гвардия спешно построилась в боевой порядок — в две линии. Костенецкий разделил роту: два взвода — поручиков Захарова и Ралля под командой штабс-капитана Козена он поставил в колоннах за конною гвардией, а еще три — поручиков Сеславина, Столыпина и подпоручика Остен-Сакена построил за лейб-гусарами. [44]
Едва закончились эти перестроения, как русские полки стали достигать вражеские ядра. Одно из них с глухим воем ворвалось в ряды преображенцев, стоявших в густом паре, и нашло там много жертв. Стоны раненых, трупы убитых, кровь, густо оросившая землю, могли на кого угодно произвести впечатление, но преображенцы лишь молча сомкнули ряды и продолжали ждать команды.
Сражение набирало силу, и постепенно выяснилось, что намеченная диспозиция выполнилась не так, как ее задумывали, — гвардия неожиданно для себя оказалась в первой линии. Она приготовилась к атаке на деревню Блазовиц. Эскадроны конногвардейцев и лейб-гусар развернулись, на их флангах стали по два орудия из роты Костенецкого. Завязался бой, с первых же минут жестокий и тяжелый. Подавляя своим преимуществом, французы заняли деревню...
Войска снова стали сближаться. Поднявшись на пригорок, Костенецкий увидел завораживающее зрелище.
Французы и русские шли навстречу друг другу под барабанный бой с развернутыми знаменами. Находившиеся впереди преображенцы и семеновцы ударили в штыки, неприятельские застрельщики отступили. Завязалась упорная схватка...
Костенецкий, находившийся со своими шестью пушками за лейб-гусарским полком, старался не упускать из виду действия четырех орудий, возглавляемых Козеном. В один из моментов боя наша кавалерия смяла конницу противника. Перед двумя взводами Козена образовалась поляна — очень удобная для рывка вперед и стрельбы по строящейся в ряды французской пехоте. Костенецкий посмотрел в ту сторону, где находился штабс-капитан: «Догадается ли он продвинуться вперед?» Ему захотелось закричать об этом Козену, но сдержал себя — что услышишь в этом грохоте. Но через какое-то мгновение лицо его осветила Улыбка. Два взвода Козена уже скакали вперед. Они стали на позицию в такой близости от неприятеля, что от места, где стоял Костенецкий, было трудно даже различать расстояние между артиллеристами и французскими солдатами. И опять у Костенецкого тревожно дрогнуло сердце — успеет ли Козен подготовить [45] пушки к бою. Волновался он зря. Пятью картечными выстрелами конные артиллеристы расстроили неприятельское каре. А затем наследовал стремительный удар конных гвардейцев, и через несколько минут они, волоча знамя рассеянного батальона противника, скакали обратно.
Получив подкрепление, французы снова устремились в отчаянную атаку. Им удалось потеснить русскую гвардию. Положение стало опасным, между полками нарушилось взаимодействие, штаб союзников потерял связь с наступавшими колоннами. Произошло то, чего особенно боялись и боятся сейчас военачальники: было утеряно управление войсками. В этот критический момент боя все гвардейцы показали себя с самой лучшей стороны. Отбивая атаки превосходящих сил французов, они начали организованный отход. Особую роль тут сыграла артиллерия, которая своим огнем прикрыла пехотные и кавалерийские части.
Умело защищаясь, русские полки пятились назад. Пехота шла через виноградники, а кавалерия — по открытой местности. Так продолжалось в течение часа. До переправы через ручей, который русские войска преодолевали утром, оставалось полверсты.
Залпы ружей, вначале частые, прекратились. Войска сошлись так близко, что дрались только холодным оружием. Крики, стоны, храп лошадей покрывали размеренные залпы орудий — артиллерия вела огонь картечью. Для нее отступление было сопряжено с особыми трудностями. По мере приближения к переправе колоса орудий и зарядных ящиков все больше обволакивались грязью, уже не было мочи двигаться. Приходилось останавливаться, давать измученным лошадям отдых. В такие минуты французы снова кидались в атаку, пытаясь захватить пушки. Тогда на помощь артиллеристам приходила кавалерия... В разгар боя Костенецкий увидел, что отступавшие виноградниками русские пехотинцы оказались совсем в тяжелом положении — окруженные французами, они уже не в силах были отбиваться.
Тогда Василий Григорьевич крикнул находящемуся неподалеку командиру эскадрона штабс-ротмистру Абамелеку: [46]
— Князь, здесь мы как-нибудь продержимся, ступайте вправо, помогите нашей пехоте!
Тот, яростно махая саблей, повел гусар на помощь пехотинцам.
Костенецкий, повернувшись к орудиям, позвал фейерверкера Маслова:
— Делай, как я!
Они вместе с Масловым стали за колеса вытаскивать застрявшие среди виноградников орудия.
Выбравшись на удобный для стрельбы сухой бугор, батарея прекратила отступление и снова открыла огонь. Костенецкий хорошо понимал, как важно сейчас хоть какое-то время сдержать французов, напирающих на переправу. Он, как отмечали впоследствии специалисты, решил принести в жертву свои орудия и свою роту, но спасти русскую гвардию от разгрома...
Общее положение русских войск ухудшалось, и через некоторое время шесть орудий Костенецкого снова начали отход. Но теперь артиллеристам отступать было еще труднее — часть французской кавалерии опередила их и перекрыла дорогу. При выходе из виноградника мамлюки бросались к орудиям и рубили прислугу.
Увидя это, Костенецкий вместе с Масловым стали пробивать ей путь к отступлению. Поручики Столыпин, Николай Сеславин, подпоручик Остен-Сакен обнажили палаши и повели свои взводы за ними. Под ударами сабли Костенецкого французы валились вокруг него, как колосья вокруг мощного жнеца, писал об этом бое военный историк генерал Ратч. Два орудия, следовавшие впереди, дошли до ручья, и Сеславин начал их переправу.
— А где же остальные?! — закричал, подлетев на коне к переправе, Костенецкий.
— Четыре мамлюки захватили...
Не говоря ни слова, Василий Григорьевич ринулся назад, в гущу боя. За ним поскакали Маслов, Столыпин и Остен-Сакен со своими канонирами.
Увидев этих разъяренных гигантов, французы, бросая свои и русские пушки, начали разбегаться. Два орудия Коетенецкому [47] с помощью подскакавших конноартиллеристов удалось спасти. А еще две пушки пришлось бросить — из их прислуги остался в живых только один ездовой, и тот был ранен.
Кстати, об этом удивительном сражении сохранилось следующее предание. Маслов, увидев мамлюка, державшего банник, кинулся отбирать его, но тот добровольно отдал банник русскому богатырю. Маслов, между прочим, оказался первым среди гвардейских артиллеристов, награжденным Георгиевским крестом.
С двумя отбитыми орудиями Костенецкий вернулся к переправе. По пути он встретил выдвигающихся навстречу французам казаков полковника Чернозуба и кавалергардов. Поняв, что сейчас вновь начнется бой, Василий Григорьевич, собрав из оставшихся канониров прислугу к одному орудию, вернулся с ним назад...
— Куда вы? — кричали ему. — Только три гранаты осталось.
— Хоть три, да по врагу, — отвечал Костенецкий. — Вперед!
Вскоре кавалергарды пошли в атаку. Остановившись на позиции у мельницы, Костенецкий поддержал их огнем. Он выпустил оставшиеся три гранаты, стараясь, чтобы каждая из них упала в гуще французов.
А затем повел пушку к переправе.
Подвиги Костенецкого на аустерлицком ристалище сделали его имя известным всей русской армии. Артиллеристы, кавалеристы, пехотинцы — все, кому пришлось быть в том бою, с восхищением говорили о личной храбрости и бесстрашии Василия Григорьевича, о боевых качествах возглавляемой им артиллерийской роты.
Геройские дела и военное умение Костенецкого получили всеобщее признание — его наградили орденом Георгия 4-й степени. Цесаревич Константин подарил Костенецкому присланную ему из Англии огромнейшую саблю — на ней был выбитый золотом вензель — буква К. Кстати, точно такая сабля имелась и у [48] императора Александра I (на ней был вензель в виде буквы А) — он подарил ее своему любимцу Аракчееву.
Подвиги прославили имя Костенецкого не только в русской, но и в неприятельской армии. Среди французов долго еще ходили рассказы о нем как о бесстрашном русском «великом рубаке». Даже спустя два года в Тильзите французские гвардейские конные артиллеристы расспрашивали русских офицеров о «лихом полковнике».
Печальный исход кампании 1805 года (под Аустерлицем было отдано неприятелю 133 орудия — более половины из имеющихся к началу боевых действий) вызвал в русском обществе разные толки. Одни видели причину поражения в тех переменах, которые были произведены в артиллерии на рубеже двух веков, — в облегчении орудий, под ними от частой стрельбы разламывались лафеты, колеса.
Другие вслух говорили о предательстве, о том, что иностранцы, состоявшие на службе в армии, передали Бонапарту план предстоящего сражения.
Толки ходили разные. И с одной стороны, чтобы пресечь слухи, а с другой, чтобы дойти до конкретных причин поражения, было начато следствие. В результате многие генералы и офицеры понесли наказание.
Так, генерал Пшобышевский, возглавлявший в сражении под Аустерлицем центральную колонну русских войск, после возвращения из плена был разжалован в рядовые.
Наказание понесли и некоторые воинские части. К примеру, офицерам Новгородского полка полагались теперь шпаги без темляков, а солдатам прибавлено пять лет службы.
В артиллерии следствие вел Аракчеев. Сей «паркетный стратег», за всю свою жизнь не участвовавший ни в одном сражении, с Рвением, достойным иного применения, стал искать причины Поражения. Подозревал он всех в предательстве и лжи. Получив Рапорты старших начальников и прочитав их, граф вызывал к Себе младших офицеров, сажал за стол, клал перед ними бумагу [49] и требовал, чтобы те, чертя по ней, рассказывали, что происходило с орудиями каждого, потом соседей и так далее.
В конной артиллерийской роте смеялись над столь странным способом поиска виновников поражения:
— Граф Аракчеев старших офицеров читает, а младший слушает!
Здесь тоже шли поиски причин, приведших к печальному исходу войны.
В холостяцкой квартире Костенецкого споры велись до хрипоты.
— Я думаю, — настаивал на своей мысли поручик Николай Сеславин, — дело в нашем неумении беречься в бою. Да-да, не улыбайтесь, поручик, — вспыхивал он, видя усмешку Столыпин на. — Я знаю, вы сейчас будете о скоростях передвижения говорить. Но это не главное, сударь. Большинство наших ездовых лошадей под Аустерлицем было убито или ранено неприятельскими застрельщиками...
— Да, поручик, в этом вы правы, — соглашался Столыпин. — Но ведь главное в конце концов не умение прятаться от чужих выстрелов, а уметь самим наносить удары...
В спорах этих участвовали все офицеры роты. Частенько в них включался и сам Костенецкий.
— Господа спорщики, — добродушно успокаивал он молодых командиров. — Вы все правы. Но только в частностях. Ежели объединить все ваши предложения, то можно выделить четыре правила, которые, по моему разумению, позволят уберечься от лишних жертв и нанести неприятелю урон.
— Каковы же они, Василий Григорьевич? Назовите...
— Итак, первое. Плюнуть на равнения и интервалы, — высказал Костенецкий первое правило. — Прикрывать орудия местностью...
— Второе? — требовала молодежь.
— Уносным фейерверкерам заботиться не о том, чтоб дистанцию между передками и орудием выдержать. Чай не на плацу. А смотреть, чтобы передки лошадей и зарядные ящики также местностью прикрыты были. [60]
— А третье?
— Третье так выглядит. Нужно на позиции держать только по два зарядных ящика на батарею. В противном случае у всех будет меньше шансов взлететь на воздух...
Полковник оглядел внимательно слушавших его артиллеристов и закончил перечислять свои предложения:
— Необходимо также запретить ездовым во время боя находиться на лошадях. Уж больно для неприятеля они мишень удобную являют...
Обдумывая услышанное, молодые офицеры расходились по домам.
Вскоре подчиненным Костенецкого представилась возможность в деле проверить свои «теоретические изыскания». Началась новая война с Францией.
Гвардейская конная рота приняла участие только в последнем эпизоде кампании 1807 года. 16 февраля она в полном составе — 12 пушек — выступила из Петербурга. Шла форсированным маршем и 26 марта пересекла прусскую границу. В мае начались военные действия. Вначале конная рота находилась в резерве, и недовольный этим Костенецкий несколько раз обращался к командующему русскими войсками генералу Бенигсену: «Когда же в бой?»
Тот, уступив его нажиму, распорядился выделить для поддержки авангарда четыре орудия штабс-капитана Козена. Вскоре они уже вели огонь по неприятелю.
29 мая 1807 года произошло сражение под Гейльсбергом. Оно продолжалось целый день. Все попытки Наполеона прорвать Центр и сломить левый фланг оказались бесплодными. Конно-артиллерийская рота здесь проявила, как отмечали историки, «себя в полном блеске». Иногда она снималась с передков, когда до противника оставалось всего 80 сажен, и меткими залпами отбрасывала его назад.
В какой-то момент сражения Костенецкий увидел, что пехота неприятеля перешла ручей Спибах, приказал расчетам четырех [51] пушек скакать за ним. Новая позиция позволяла поражать французов во фланг. Первые же залпы гвардейских артиллеристов произвели в рядах пехоты страшные опустошения. С «громадным уроном» она отошла за ручей.
Исход войны могло решить одно сражение, одна битва, Это хорошо понимали и французы, и русские. Все тщательно готовились.
Через три дня, 2 июня, под Фридландом состоялось генеральное сражение. На рассвете русская армия начала переходить о правого берега реки Алле на левый. Позицию русских здесь разделял огромный овраг, и войска, шедшие на выходе из него влево, поступали в подчинение князю Багратиону, а выходившие на правую сторону — князю Горчакову. Занимая свои позиции, они видели впереди себя застывший на возвышенности корпус французского генерала Лана.
Конная артиллерийская рота почти вся оказалась на левой стороне оврага. Только два орудия под командой Николая Сеславина, которые были приданы кавалергардам, находились на правом. Остальные пушки Костенецкий распределил следующим образом : две — поручика Александра Сеславина — придавались конной гвардии; две другие — графа Остен-Сакена — уланскому полку. Сам же с четырьмя остальными пушками постоянно оставался при лейб-гусарах. И был рад этому:
— Гусары — малеваны детки — войско лихое и легкое, — говорил, улыбаясь, полковник. И спешил приветствовать знакомых гусарских офицеров, с которыми ходил в бой еще под Аустерлицем.
Завидя движение русских войск, французы предприняли атаку. В бой сразу же вступили и артиллеристы. Поле заволокло клубами дыма. Вскоре выяснилось, что неприятель направляет свои основные силы на наш левый фланг. Прибытие к войскам Наполеона усилило старания французов, их натиск возрастал.
Густые темно-синие колонны, похожие на гигантских гусениц, упрямо двигались на русские позиции. Залпы русских орудий лишь на некоторое время останавливали их движение. Видя это, артиллеристы повели огонь с наиболее возможной частотой. Все [52] чаще их ядра стали пронизывать наступающие колонны. Темно-синие мундиры дрогнули и отхлынули.
Но успех русских войск был непродолжительным. Собрав в единый кулак 36 орудий и большое количество пехоты, французский генерал Сенармок нанес решительный удар по нашим позициям. Наступательный порыв французов был настолько сильным, что русские войска дрогнули.
«Действие неприятельских снарядов, — пишет очевидец, — густо осыпавших наши войска, было неимоверно смертельно. Багратион обнажил шпагу. Тщетно он напоминал войскам Италию и Суворова, все было напрасно, даже семеновцы и павловцы дрогнули и значительно осадили назад». Положение становилось критическим...
Костенецкий со своими четырьмя орудиями находился прямо у оврага и вел огонь по атакующим. Вступив в артиллерийскую дуэль с появившимися напротив французскими орудиями, он заставил их по одному умолкнуть. Когда же конники шли в контратаки, Василий Григорьевич оставлял орудия на поручика Ралля (тот уже был дважды ранен, но не уходил в тыл), а сам устремлялся на неприятеля...
Потом началось медленное отступление русских войск. Орудия свалились в овраг. Костенецкий бросился спасать оружие. Под градом огня рота переправилась через мост...
Фридландским сражением окончилась неудачная для русских войск кампания 1807 года.
И вновь Петербург. Вновь учения, вновь маневры и споры, споры, споры. В. Г. Костенецкий, ставший в 1808 году генералом, молодые офицеры, его подчиненные, вновь и вновь задаются вопросом: как лучше применять конную артиллерию в бою, вернее, использовать ее преимущества?
В роте царил дух взаимного уважения и войскового товарищества. Не случайно один из офицеров, прибывших сюда служить, писал, что нашел в роте «общее боевое настроение умов в ожидании скорой кампании».
Все офицеры роты, нужно сказать, были молодые, талантливые люди, преданные армии. Каждый из них, беря пример со [53] своего прославленного командира, старался полнее и глубже осмыслить опыт войны с наполеоновскими войсками. Так, Александр Никитович Сеславин создал свою теорию развития подвижности конной артиллерии. Он считал, что плохая конструкция зарядных ящиков «стесняет» ее и тем «лишает средства наступать храбрее», и предлагал ввести кантины (вьюки со снарядами), призывал создать летучую артиллерию. Сеславин на основе боевого опыта роты так определил ее назначение: «Конная артиллерия соделана, как и кавалерия, для учинения внезапных для неприятеля нападений, для доставления отдельным местам скорого подкрепления, для удара чрез быстрые и поспешные движения и обороты в неприятельскую армию на время сражений, для прикрытия ретирады и переправы войск, для занятия выгодного местоположения в отдаленности поспешным образом упредить неприятеля, — для воспрепятствования переправы неприятельских войск, начавшейся внезапно в отдаленном месте, с кавалериею для отрезания неприятеля, для занятия скорейшим образом узкого дефиле; наконец, для преследования и окончательного поражения разбитого, расстроенного и бегущего неприятеля во всех случаях, где должно усилить огонь, зажечь отдаленную деревню, в коей засел неприятель. Словом, где нужна поспешность, там употребляется конная или летучая артиллерия».
Свои взгляды поручик конно-артиллерийской роты изложил : в особом докладе, который был высоко оценен и практиками, и теоретиками.
Громадный интерес в среде военных вызвали статьи Дмитрия Афанасьевича Столыпина. Это был не только храбрый, но и очень умный, образованный человек. Все свободное от службы время он отдавал математике, составляя курс интегрального и дифференциального исчисления. Однажды Дмитрий прочел в «Артиллерийском журнале» статью, называвшуюся «Тактика артиллерии». Содержание этой публикации шло вразрез с представлениями молодых артиллеристов об использовании их любимого рода войск. Посоветовавшись с друзьями, Столыпин также написал статью, дав ей заглавие «В чем состоит употребление и польза конной артиллерии». Всего на четырех страницах он изложил свое мнение, [54] но, как отмечали историки, «эта маленькая статья замечательна тем влиянием, которое она ясностью взгляда и верностью изложения имела на все последующие статьи «Военного журнала» по этому предмету». Молодой офицер обратил внимание всех теоретиков на то, что рассматривать, анализировать действия артиллерии нельзя без учета фактора времени. Многие тогда теоретики забывали о том, что в артиллерийском бою время исчисляется «не часами, а минутами, а иногда и секундами». Конная артиллерия, искренне писал молодой офицер, есть самая лучшая резервная артиллерия. Место ее возле главнокомандующего армией или начальника артиллерии, откуда конная артиллерия может одинаково быстро устремить ее в центр и на фланги, для поправления неудачи она может «застановить (закрыть. — Авт.) собою промежуток», если неприятель прорвал нашу линию, а в случае преследования является самым выгодным войском, имея на своей стороне быстроту наступления.
Когда во время самого боя главнокомандующий намерен произвести какой-либо неожиданный маневр, то конная артиллерия лучше всякой другой артиллерии может сему содействовать.
Конная артиллерия должна среди боя занимать те позиции и высоты, откуда артиллерийским огнем может наносить вред неприятелю, изменившему свое место.
Она есть лучшая артиллерия для отделяемых легких отрядов. Столыпин заключил, что, имея способность восстанавливать бой и наносить решительные удары, конная артиллерия есть настоящее орудие главнокомандующего, с ее помощью рука его достигает до каждого места боя: при этом, конечно, надо ценить это дорогое войско, а не давать ему назначений, которые могут быть исполнены пешей артиллерией.
В следующем году Столыпин, работы которого находили поддержку Костенецкого, публикует в «Военном журнале» еще одну Статью. В ней он рассматривает также очень важные вопросы: о «главном размещении артиллерии», предлагая создавать артиллерийский резерв, полнее использовать силу перекрестного огня; о целях артиллерии — использовать ее концентрированно, «не рассеивать выстрелов по всем войскам, но сосредоточивать их [55] на одной колонне, опаснейшей или ближайшей»; о том, как батареям действовать, — чем ближе противник, тем гуще стрельба) о том, «как расставлять артиллерию и прикрывать ее» — под влиянием сражения под Фридландом он пишет: «Если одна воля одушевляет всю артиллерию целой армии, тогда она будет действовать с успехом; но когда всякий передвигает батареи по своим собственным мыслям или словам бог знает чьего адъютанта, то что от сего будет?»
Статью свою Столыпин заканчивает так: «Кроме соображений, много описанных и оных, ускользнувших от слабого пера моего, первое условие, без коего все остальное бесполезно и тщетно, а именно: чтобы артиллерия хорошо действовала, офицеры всех чинов должны сохранять хладнокровие в самом жару дела, они должны поступать осторожно и с обдуманностью, что бы вокруг них ни происходило. Это есть истинная храбрость в высочайшей ее степени».
Статьи Столыпина вызвали целый ряд новых выступлений в печати. Не случайно историки отмечали, что в «издании «Военного журнала» ни одно оружие не принимало столько участия, как гвардейская артиллерия».
Любопытна следующая деталь. Поручик Д. Столыпин, о котором идет речь, был родственником выдающегося русского М. Ю. Лермонтова. Вспоминается: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...» Сей замечательный поручик дослужился до генерала, и, кто знает, может быть, его рассказы действительно вдохновляли юного гения русской литературы. Описывая жизнь Костенецкого, нам надо еще раз упомянуть имя Лермонтова. И вот по какому случаю.
У Василия Григорьевича был двоюродный племянник Яков Иванович Костенецкий (он, кстати, оставил о своем прославленном дяде записки, которые используются в этой повести). Яков Костенецкий, учась в Московском университете, сблизился с Герценом, Огаревым и другими прогрессивно настроенными студентами. Не без их влияния Яков Иванович стал членом тайного общества «Товарищество Сунгурова», которое ставило своей целью свержение самодержавия. После разгрома «Товарищества» Я. Костенецкий [56] был арестован, лишен дворянского звания и сослан в действующую армию на Кавказ. В солдатском чине он принимал участие в стычках с горцами. Здесь, на Кавказе, ему неоднократно приходилось встречаться с молодым офицером М. Ю. Лермонтовым. Об этих своих встречах Яков Иванович рассказал в журнале «Русская старина».
Девять лет носил солдатский мундир Я. Костенецкий. Неизвестно, сколь долго ему пришлось бы пребывать в таком качестве, если бы не назначение на должность командующего артиллерией кавказской армией генерала П. X. Граббе. Тот, хорошо помня подвиги выдающегося артиллериста генерала Костенецкого, благосклонно отнесся к его племяннику. По настоянию Граббе Якову Ивановичу было присвоено офицерское звание. А в 1840 году Я. Костенецкого назначили даже старшим адъютантом штаба командующего войсками на Кавказе. Через пару лет ему удалось уволиться из армии, но до самой смерти (произошло это в 1885 году) он находился под тайным наблюдением полиции.
В конно-артиллерийской роте, под опекой опытного и доброжелательного командира Костенецкого выросла и сформировалась целая группа молодых офицеров — отличных артиллеристов, патриотов, людей, готовых за Родину сложить свою голову.
Так, в Бородинском сражении штабс-капитан Д. Столыпин со своим дивизионом дрался с французами на батарее Раевского.
...Наша кавалерия выбила неприятеля из захваченного ими укрепления. Четырем орудиям, возглавляемым Столыпиным, поручалось поддержать конницу.
Артиллеристы лихо вылетели на ближнюю картечь, открыли огонь по французам. Действие пушек Столыпина было, как писали историки, чрезвычайным — «тут ни одна картечная пуля не пропала».
Неожиданно артиллеристы сами попали под удар вражеской пехоты и 12 французских пушек. После жестокого боя Столыпин Вынужден был отвести назад свой дивизион. Возвращаться приходилось по местности, уже захваченной неприятелем. Однако, несмотря [57] на то, что было убито сорок лошадей, артиллеристы не бросили ни одной пушки. Причем передковое колесо одного из орудий было разбито, поэтому солдаты, поддерживая передок, помогали лошадям. И вывезли пушку на трех колесах.
В этом же бою были тяжело ранены также и другие офицеры роты — командир 2-й батареи капитан Ралль и командир 1-й роты батареи капитан Захаров. Захарову вражеское ядро оторвало ноги.
Четыре канонира подняли его, чтобы отнести в тыл. Пришедший в себя офицер, претерпевая ужасные мучения, сказал двум солдатам:
— Подите обратно, вы там нужнее, а меня и двое как-нибудь доволокут.
Через пятнадцать минут он скончался на руках своих артиллеристов, поминутно спрашивая их:
— Наша ли победа? Отступает ли неприятель?
Еще один воспитанник конно-артиллерийской роты, капитан Сеславин, был также ранен под Бородином, награжден Георгиевским крестом. Сеславин прославился как выдающийся партизан. За годы войны он заслужил звание народного героя.
Своими беспримерными подвигами в Отечественной войне 1812 года выпестованная Костенецким гвардейская конно-артиллерийская рота «великой кровью» заслужила Георгиевские серебряные трубы.
Рота, все больше и больше сливаясь с конно-гвардейским полком, получала и выполняла задачи, ранее даже не предполагаемые. Постепенно офицеров стали назначать дежурными во внутренний караул в Зимний дворец, потом в Мраморный. Артиллеристы и кавалеристы стали служить в такой тесной связи, что это побудило командиров поселить их вместе. Рота разместилась в доме Глебова у Измайловского моста, как раз рядом с казармами конной артиллерии, находившимися в доме Гарновского.
Несение караульной службы было не единственной задачей конных артиллеристов. В 1808 — 1809 годах им приходилось охранять [58] побережье Балтики от ожидаемого десанта англичан. Задание это было поручено роте не случайно, оно учитывало определенный опыт Костенецкого, которому еще в чине капитана приходилось инспектировать крепостную артиллерию в Кронштадте. В предвидении боя с британскими кораблями артиллерийская рота провела учебные стрельбы. Мишенями служили две лодки, покачивающиеся на волнах. Вести подобную стрельбу артиллеристам приходилось впервые, и тем не менее цели они поразили первым залпом. Здесь же, на побережье Балтики, подчиненным Костенецкого пришлось также участвовать в спасении кораблей, разбитых бурею.
В хлопотах и заботах летели дни, недели, месяцы.
Обстановка в Европе становилась угрожающей. Накатывалась война.
Готовясь к ней, Россия провела реорганизацию армии. Были созданы артиллерийские бригады, полевые (в составе дивизий) и резервные, которые придавались армиям, ведущим сражение. В течение 1811 года Василию Григорьевичу пришлось поочередно возглавлять 2-ю и 4-ю резервные артиллерийские бригады, комплектовать их и обучать. Костенецкий с головою окунулся в эту, как он понимал, очень нужную и важную работу.
Но в июне 1812 года он сдал бригаду и после коротких сборов выехал в Белоруссию.
Его ждала новая служба.
6-й корпус, в который Костенецкий получил назначение начальником артиллерии, занимал левое крыло Первой армии и находился в небольшом белорусском городке Лиде. Прибыв туда, Василий Григорьевич очутился в среде офицеров и генералов, чьи имена знала вся Россия. Командующим корпуса являлся генерал Дмитрий Сергеевич Дохтуров. Представляясь ему, Костенецкий с уважением оглядел невысокую, по-юношески щуплую фигуру своего нового командира. Он вспомнил о том, как писал [59] М. И. Кутузов, представляя Дохтурова к награде за его героические действия под Аустерлицем: «Я твердо в душе моей убежден, что ею облекается один из отличнейших генералов, особенно заслуживших любовь и уважение армии».
Под стать Дохтурову были подобраны также командиры дивизий и бригад. Так, 24-ю пехотную дивизию возглавлял Петр Гаврилович Лихачев, как и Костенецкий, имевший опыт боевых действий на Кавказе. Это был спокойный 55-летний генерал, простой в общении, умевший находить общий язык с офицерами и солдатами. Командир 7-й дивизии Петр Михайлович Канцевич, бывший артиллерист, также прошел боевую школу на Кавказе. Костенецкий с радостью познакомился с командиром егерской бригады полковником Вуичем Николаем Васильевичем. Вуич еще молодым офицером воевал под началом Суворова, отличился при взятии Измаила. Генералиссимус очень любил его и прочил славное будущее. Предсказания Суворова сбылись. Вуич покрыл себя славою под Прейсиш-Эйлау и Фридландом. Правда, ко времени знакомства с Костенецким Николай Васильевич переживал трудные времена — он вернулся из плена, куда попал во время войны со шведами. Командир и офицеры корпуса делали все, чтобы восстановить душевное равновесие Вуича, вернуть ему уверенность. Надо сказать, это им удалось. Во время войны с Наполеоном Вуич проявил геройство и мужество, отличился под Бородином, Малоярославцем, Лейпцигом. Каждый день, каждый час Костенецкий отдавал службе, готовил к предстоящим боям подчиненных ему воинов 7-й и 24-й артиллерийских бригад.
Корпуса в русской армии были делом новым (введены они в 1809 году), и работы всем хватало. Дыхание приближающейся войны заставляло всех трудиться не покладая рук. Но, как всегда, времени не хватило. Наполеон перешел Неман.
Находившийся на левом крыле Первой армии корпус Дохтурова в первые дни войны оказался отрезанным от главных сил. Получив приказ отступать к дрисскому лагерю, Дохтуров понял, что корпусу предстоит осуществить сложнейший маневр в северо-восточном [60] направлении, отходя наперерез французскому движению понимали это и генералы. Молча обступили они своего командующего, молча глядели на него.
— Прорвемся, господа. Не первый раз, под Аустерлицем тяжелее было, — пытался успокоить офицеров командующий.
Дохтуров оглядел своих соратников. Ему было приятно их единство.
— Ну что ж, в путь. В путь, господа! — Он обратился к Костенецкому: — Вас, Василий Григорьевич, прошу выделить в авангард артиллерийскую роту. Сами решите какую.
— Двенадцатую легкую, — сразу ответил Костенецкий.
— Хорошо, — кивнул согласно головою Дохтуров. — В путь! 16 дней продолжался беспримерный 500-километровый марш
6-го корпуса к Дриссе. Делая иногда по 50 километров в сутки, Дохтуров, невзирая на дождь, непогоду, сбивая отряды захватчиков, шел к намеченному пункту. На марше ему приносили указы и сообщения Наполеона об уничтожении корпуса; он, прочитав, хмуро рвал газеты и листовки и требовал идти вперед.
Костенецкий, сопровождаемый казаком, метался вдоль колонны, требуя от артиллеристов быть готовыми отбить неожиданное нападение французов.
У Бешенковичей генерал встретил офицера 12-й легкой роты Николая Евстафьевича Митаревского. Тот возвращался с заготовки фуража.
— О неприятеле ничего не слышно? — спросил он поручика.
— Ваше превосходительство, я слышал от уланского офицера о переправе французов через реку. Но вряд ли они пойдут на нас, их пока мало.
— Хорошо, — сказал генерал. — Ступайте прямо. Корпус расположен недалеко.
Сам же приказал собрать офицеров и фейерверкеров идущей в арьергарде роты. Ей, как свидетельствовали результаты разведки, в ближайшее время предстояло отражать атаки огромных масс неприятельской конницы. Задача эта требовала от артиллеристов особой сноровки, точности действий, умения стрелять картечью. Имела она отличие от стрельбы ядрами по пехоте. Там [61] главным было точно уложить в движущуюся колонну, а здесь важна была не столько точность стрельбы, а ее скорость.
— В таком случае, — говорил он, — не следует наводить орудия по диоптру. — Он подошел и взял в руки правило. — Для ускорения наводки нужно целиться прямо по орудию.
Генерал начал поворачивать лафет направо и налево, приговаривая:
— Вот так, вот так. — Офицеры и солдаты стояли вокруг, улыбаясь, не один при этом думал: «Хорошо учишь, да мало найдется таких, чтобы с такой легкостью могли бросить батарейный лафет».
Закончив показывать, Костенецкий отряхнул с рук пыль и сказал:
— Господа. Прошу все повторить вслед за мною.
Под присмотром генерала офицеры и фейерверкеры молодцевато, стараясь не ударить в грязь лицом, ворочали орудием. Василий Григорьевич, глядя на их старания, остался доволен. Но особенно он радовался, когда узнал, что вечером того же дня арьергарная артиллерия, атакованная французской кавалерией, встретила ее картечными залпами и повернула вспять. Подобное не раз происходило во время отступления 6-го корпуса.
29 июня корпус вышел к Дриссе и соединился с главными силами. В эти дни в корпус поступил еще один бюллетень неприятеля. Французы, забыв о сообщениях об уничтожении русского соединения, писали: «Тридцать шесть часов подряд шел проливной дождь, чрезмерный жар превратился в пронзительный холод, от сей внезапной перемены пало несколько тысяч лошадей и множество пушек увязло в грязи. Сия ужасная буря, утомившая людей и лошадей, спасла корпус Дохтурова, который попеременно встречался с колоннами Сульта, Пажоля и Нансути».
Легенда о русском генерале Морозе имеет старую историю.
Оказавшись в долгожданном дрисском лагере, Костенецкий, как, впрочем, и многие генералы и офицеры 6-го корпуса, был весьма удивлен этой позицией. Лагерь больше походил на ловушку, [62] чем на место, удобное для сражения. Вся местность, занятая русскими, просматривалась с ближайших холмов, в окружающих лесах противник мог свободно маневрировать. Особенно всех беспокоила уязвимость тыла — через широкую Западную Двину были наведены лишь три понтонных моста...
1 июля на состоявшемся военном совете мнение офицера и генералов 6-го корпуса генералом Дохтуровым было доведено до императора. Вначале Александр I попытался было отстоять план сражения в дрисском лагере, но потом вынужден был уступить общему мнению.
Первая армия начала отступление. От Витебска она шла к Смоленску на соединение с Багратионом. 22 июля оно наконец состоялось.
Все это время Василий Григорьевич находился в арьергарде, прикрывал отход русских войск. Трехнедельное отступление слилось для него в одну жестокую схватку.
Но, выйдя из этих арьергардных боев, ему не пришлось отдохнуть. В ночь на 5 августа корпус Дохтурова сменил войска генерала Раевского, которые защищали Смоленск.
...Рассветало, когда пехота и артиллерия изготовились к бою. Солдаты расположились на высокой крепостной стене, а пушкари — на специальных площадках.
С утра началась артиллерийская дуэль. Она длилась почти до обеда. Около трех часов дня начался штурм.
Костенецкий находился рядом с Дохтуровым у Малаховских ворот. Отсюда он руководил действиями артиллеристов. Несколько раз, когда вспыхивал рукопашный бой, он, выхватив свою огромную саблю, бросался в драку.
Бой продолжался до 11 часов вечера. Потом французы прекратили атаки.
Ночью Дохтуров приказал оставить Смоленск.
Русская армия продолжала отступление. И вновь Василию Григорьевичу выпала нелегкая участь руководить артиллерией арьергарда. Вновь каждодневные стычки, короткие и жестокие бои. [64]
Душа противилась отступлению. Душа болела — уже близка Москва. «Когда же бой?» — спрашивал себя, подобно тысячам других русских воинов, Костенецкий. И вот радость: прибывший в армию соратник Суворова Михаил Илларионович Кутузов приказал — дать сражение французам...
Русские войска заняли позиции на Бородинском поле.
6-му пехотному корпусу генерала от инфантерии Д. С. Дохтурова место было отведено в центре боевого порядка, правее кургана, названного позже батареей Раевского. Его войска расположились в батальонных колоннах в две линии, между деревнями Горки и Семеновская. На правом фланге стояла 7-я пехотная дивизия. В первой линии — Московский и Псковский, во второй — Софийский и Либавский пехотные полки. Егерские полки 7-й дивизии — 36-й и 11-й — под прикрытием двух батарей, расположенных у деревни Горки, занимали позицию вдоль реки Колочи, вправо от моста в селе Бородино.
24-я пехотная дивизия замыкала левый фланг корпуса. В первой линии стояли Уфимский и Ширванский, во второй — Бутырский и Томский пехотные полки.
В селе Бородино, расположенном на левом берегу Колочи, прямо перед центром позиции, находился лейб-гвардии егерский полк. Он должен был в случае необходимости поддержать арьергард генерала П. П. Коновницина, отходивший с упорными боями к Бородину, и обеспечить ему переправу через речки Войну и Колочь. Два батальона этого полка находились в колоннах позади деревни, у моста через речку Колочь, а третий занял цепью берег Войны и северную окраину Бородина. Русские воины готовились к генеральному сражению.
Итак, мы подошли, пожалуй, к самому сложному для исследования периоду в жизни генерала Костенецкого — его участию в Бородинском сражении. И сложность эта видится не только в малом количестве необходимых документов, а и в уже сложившемся [64] толковании некоторыми нашими историками его роли и заслуг на Бородинском поле. В общем, смысл этих мнений таков: генерал Костенецкий здесь себя ничем не показал. Так, Михайловский-Данилевский и Богданов, не располагая всеми необходимыми данными, создали легенду о бездействии резервной артиллерии в бою, взяв тем самым под сомнение способности Костенецкого как военачальника-стратега.
Дело в том, что Костенецкий после смерти генерала Кутайсова по приказанию Кутузова возглавил артиллерию всей русской армии. По мнению историков, он должен был более умело и четко пустить в ход артиллерийский резерв. Но тут есть одно обстоятельство. Накануне Бородинского сражения было отдано по русской армии распоряжение за подписью начальника штаба А. Ермолова о том, чтобы «резерв, иначе как по воле самого Главнокомандующего, никуда не употреблять». 25 августа это распоряжение было подтверждено приказом М. И. Кутузова. В нем, в частности, шла речь и об использовании артиллерии. «Вождь двенадцатого года» подчеркивал, что никто не должен вмешиваться в ее действия: «Начальнику всей артиллерии не препятствовать в распоряжении ею, ибо он действует по воле главнокомандующего или сообразно цели ему поставленной». Следовательно, резервной артиллерией 1-й и 2-й армий имели право командовать соответственно Барклай-де-Толли и Багратион, а также Кутузов, а Костенецкий лишь выполнял их приказания на этот счет.
Справедливости ради надобно заметить, что легенда «о бездействии резервной артиллерии» была опровергнута более поздними исследователями. Они, отметая домыслы, свидетельствуют, что все 296 орудий резервной артиллерии приняли участие в Бородинском сражении. Роты резерва по приказанию Кутузова вводились на особо опасных участках. Производил это Костенецкий, и. как мы это увидим, не без успеха.
Еще дальше Михайловского-Данилевского и Богданова в отрицательных оценках Костенецкого пошел исследователь генерал В. Ратч, писавший: «Лихого командира роты мы видим в Костенецком: о нем толковали, как мы сказали, и русские, и французы. [65]
Но с производством в генералы, с расширением круга служебной деятельности его дальнейшее поприще представлялось нам весьма бледным. Неукротимая жажда к рукопашному бою при быстрой решительности Костенецкого сделали бы из него, может быть, замечательного кавалерийского генерала, но свойства эти неприемлемы к нашему оружию, парализовали все его способности для управления артиллерией в бою».
В подтверждение своей мысли Ратч приводит следующий эпизод из Бородинского боя:
«...Французы решили занять русскую батарею. С этой целью ими был послан сильный отряд польских уланов. Он окружил находившихся на батарее артиллеристов, которых возглавил Костенецкий. Уланы, частью спешившись, набросились на батарею и начали рубить канониров. Неожиданность нападения врагов, численность, преимущество в оружии (что могли сделать против уланов и их палашей вооруженные лишь тесаками артиллеристы?) привели русских в замешательство. Они попятились. Тогда Костенецкий, выхватив у одного из канониров банник, кинулся с ним прямо в гущу врагов. От каждого его удара валилось по нескольку человек. Пример генерала подействовал на солдат. Они с новыми силами обрушились на поляков. Те начали отступать. Вслед им раздались выстрелы пушки — батарейцы доставали врагов картечью.Бой этот послужил поводом для создания еще одного анекдота о Костенецком. Будто бы Александр I, желая отметить отличившихся, спросил Василия Григорьевича, чего он желает за свой подвиг. Тот же, дескать, высказал следующую просьбу: сделать банники в артиллерии не деревянными, а металлическими, чтобы они не ломались в рукопашной схватке. На что венценосный муж ответил: банники сделать дело нехитрое, во где же взять таких силачей, как Костенецкий?»
Обстоятельства сложились так, что в ходе Бородинского сражения Костенецкому пришлось, как, пожалуй, никому из начальников русской армии, исполнять несколько должностей. Накануне [66] боя он получил приказ Кутузова о том, что назначается командиром 2-й бригады 7-й пехотной дивизии, состоящей из Либавского и Софийского полков. В самом начале битвы, увидев, что порученная ему бригада находится во второй линии дивизии, генерал поспешил к фронту. И там, с первым появлением французов, руководил действиями артиллерии 6-го пехотного корпуса. К середине же дня он был вызван к Кутузову. Главнокомандующий сообщил Костенецкому о гибели начальника артиллерии русской армии генерала Кутайсова и поручил ему выполнять его обязанности.
Было темно, но никто не спал. Грозное напряжение ожидания предстоящего боя заставляло даже старых, помнивших Швейцарию и Италию, солдат забыть об отдыхе, подолгу стоять и смотреть в сторону неприятеля. На французской стороне горели костры и звучали песни.
С востока медленно загоралась заря. Вот ее первые лучи упали на французские позиции. И сразу на правом фланге русской армии возникла стрельба. Это французские войска атаковали гвардейских егерей, занимавших деревню Бородино. Неприятель ударил с нескольких сторон, и гвардейцы начали медленно откатываться к реке Колочь.
Костенецкий, внимательно наблюдавший за началом боя, видел, как темно-синие мундиры французской пехоты замелькали у моста. Он нетерпеливо тронул повод лошади и понесся вскачь к месту боя. Егерям необходимо было помочь артиллерийским огнем, а командир 24-й артиллерийской бригады подполковник Ефремов медлил. Но генерал не успел доскакать до моста, как все шестнадцать пушек, расположенных у него, открыли огонь. Французы остановили свое движение, и егеря благополучно перебрались на правый берег Колочи. Отходя, они срывали с настила Доски, пытались разрушить мост, но до конца не смогли этого сделать.
Егеря отступили, и французы перенесли свой ружейный огонь на русские пушки. Будто смертельный ветер пронесся над [67] позициями батареи. Картечный огонь на какое-то мгновение ослаб, и французские колонны потянулись к мосту через Колочь. Ефремов приказал усилить огонь, и синие мундиры отпрянули. Вой закипал и становился все ожесточеннее. Французы снова и снова шли вперед. Из их колонн стреляли орудия — из тыла подошла конная артиллерия.
Постепенно французские стрелки замелькали на правом берегу Колочи, русская артиллерия снова оказалась в жестоком огне неприятеля. Подполковник Ефремов был ранен пулею в левую ногу. Видя столь затруднительное положение батареи, Костенецкий подозвал к себе командира 46-й легкой роты штабс-капитана Харламова:
— Возьмите шесть орудий и скачите на помощь подполковнику Ефремову. Прикройте ретираду гвардейских егерей...
Постепенно сосредоточив у моста 38 орудий, Костенецкий тем не менее видел, что этих сил недостаточно для того, чтобы сдержать натиск французов.
Чаша весов колебалась, и, чтобы перевести успех на свою сторону, он приказал подтянуть сюда еще несколько рот. Вскоре прискакала конная батарея полковника Ховена. Она, не обращая внимания на вражескую картечь, быстро развернулась к бою и открыла огонь. Потом в район моста прибыла 4-я конная рота полковника Мерлина.
Группировка русской артиллерии здесь уже насчитывала 66 орудий. Они повели такой частый и меткий огонь, что французы вновь дрогнули. Воодушевленные этим, гвардейские егеря совместно с егерями 24-й дивизии перекололи штыками оказавшихся на правом берегу французов. Под сильным неприятельским огнем они затем подожгли мост.
Генерал Костенецкий приказал штабс-капитану Харламову взять пушки и поставить на возвышенности, впереди полков 7-й дивизии.
На правом фланге русских войск на какое-то время установилась тишина. Но ни Костенецкий, ни все, кто находились вокруг него, облегчения не почувствовали. Их взоры были обращены к своему левому флангу. Грозная канонада, доносившаяся [68] оттуда, покрывала все другие звуки боя. Там находился сейчас центр битвы, там решался исход сражения.
Между тем короткое затишье на нашем правом фланге и в центре кончилось. Неприятель повел наступление на батарею Раевского. И Костенецкий поспешил туда. Здесь находились орудия 24-й артбригады, 45-й и 12-й легких рот, а также артиллерия 7-го корпуса.
Пренебрегая опасностью, генерал скакал от одной батареи к другой, невозмутимостью своей успокаивал артиллеристов, придавал им уверенность.
Кстати, вот как описывал очевидец действия Костенецкого в те часы: «Он объезжал батареи; постоит, что-нибудь скажет или прикажет ротному командиру. У нас он сказал своим звучным голосом: «Смотрите, господа, зарядов даром не терять, не торопиться и каждый выстрел наводить». И надо сказать правду, это выполнялось в точности. Говорят, на одной батарее у Костенецкого убило лошадь. Он равнодушно выкарабкался из-под нее, снял седло, которое положил себе на плечи. Когда командир роты предложил ему солдата, он сказал: «Не надо, солдат нужен вам. Я и сам донесу седло».
Но вскоре батарея Раевского снова оказалась под ударом противника. Вторую атаку укрепления повела бригада генерала Бонами, подошедшая со стороны Колочи. Даже самый сильный огонь русской артиллерии и пехоты не смог остановить опытных французских солдат. На батарее закипел ожесточенный рукопашный бой. Полки корпуса Раевского дрогнули и отошли. В центре русской армии вот-вот могла возникнуть брешь. На подмогу бросились егеря и полки 24-й дивизии.
В самый разгар отражения французского наступления Костенецкий неожиданно был вызван к главнокомандующему. Недоумевая, генерал поскакал к возвышенности, где виднелась белая фуражка светлейшего князя. Кутузов, сидя на раскладном стульчике, внимательно смотрел в подзорную трубу. Положение на кургане было неважным, и это легко можно было понять по озабоченному [69] лицу Кутузова. Но, взглянув на разгоряченного боем генерала, он смягчился.
— Жарко? — И сам же сразу ответил на свой вопрос: — Вижу, жарко. Голубчик, убит граф Кутайсов. Тебе поручаю его должность. Скачи на курган. Надобно резервную артиллерию в дело пускать.
И снова Костенецкий оказался в самом пекле сражения. Снова «странствующий рыцарь» вел бой. Следуя приказу главнокомандующего, он постепенно вводит в бой 5-, 9-, 10-ю конно-артиллерийские роты, а затем еще шесть орудий 4-й. Сюда же при были несколько артиллерийских подразделений. Прямо по центру батареи французов атаковала 5-я легкая рота. Она, попав под неприятельскую картечь, понесла огромные потери. Особенно велика была убыль в офицерах. На какое-то мгновение ее огонь ослабел.
Увидев это, Костенецкий направил коня на позицию 5-й роты. Еще издалека он, заметив фейерверкера Миронова (артиллерист, награжденный знаком отличия военного ордена, давно приглянулся генералу), закричал:
— Чего стоишь? Командуй орудием! Наводи каждый выстрел! Миронов, кивнув головой, дескать, понял, начал отдавать команды.
Единорог окутался дымом. Глядя на своего товарища, фейерверкер Гуров поступил таким же образок. Приказав отправить в тыл раненого офицера, он также принял командование орудием.
На центральном кургане кипел жестокий бой.
«Неприятельская пехота, — вспоминал Ф. Глинка, — взбиралась на вал со всех сторон, ее опрокидывали штыками, ров наполнился трупами; свежие колонны заступали места и с новой яростью лезли умирать. Пушки лопались от чрезмерного разогревания, парадные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и бой рукопашный кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, [70] иззубренные палаши ломались в куски, пули сновали во воздуху и пронизывали все насквозь...»Не вся ль Европа тут была?
Хорошо известно, чья звезда вела армию захватчиков. Ее направляли опыт и вера в собственную избранность Бонапарта Наполеона. Между прочим, выдающегося артиллериста. В 1797 году при осаде Тулона никому не известный артиллерийский капитан так умело расставил свои пушки, так умело руководил их огнем, что крепость пала. Капитан стал генералом. А потом, поправ все законы морали, он провозгласил себя императором. Но, оказавшись на самом верху власти, подмяв под себя Европу, бывший капитан всегда помнил о тех первых артиллерийских залпах в Тулоне. И не забывал об артиллерии. С ее помощью он не только покорял новые страны, но и расстреливал вышедших на улицы своих политических противников...
Мощнейшую группировку артиллерии он сосредоточил под Бородином. Повинуясь его злой воле, она обрушила свой удар на русские позиции.
Этой железной армаде противостояли доблестные русские пушкари, которых в самый ответственный момент сражения и возглавил Костенецкий. Жизнь провела удивительное соревнование, столкнув в единоборстве Наполеона, чьи военные способности неоспоримы, и начальника артиллерии одного из многих корпусов русского войска. Трудно сказать, каким бы был результат этого столь неожиданного состязания, если бы на месте Костенецкого был другой человек. Но, как показывает жизнь, выбор преемника Кутайсова был произведен Кутузовым быстро и безошибочно.
Французская армия под Бородином «расшиблась о русскую». Каков же вклад в эту победу внесли артиллеристы? Какие такие таланты стратега и полководца проявил их начальник?
Последние часы Бородинского сражения, отмечает академик Е. В. Тарле, нисколько не подтверждают свидетельств, безмерно преувеличивающих значение смерти Кутайсова. Трудно представить [71] себе более великолепный образец артиллерийского боя, чем действия русской артиллерии от занятия французами люнета на Курганной высоте (батарее Раевского) вплоть до девяти часов: воздействие русских пушек было таково, что даже человек необычайного мужества, французский полководец Ней, в эти минуты не выдержал — он приказал своим солдатам ложиться, чтобы хоть как-нибудь ослабить их воздействие.
Разговор о полководческих талантах Костенецкого, по всей видимости, требует конкретных примеров его стратегического мышления.
Как известно, в Дриссе генерал был назначен начальником артиллерии первой линии Дрисского лагеря. «Он, — как пишет Михайловский-Данилевский, — сильно восставал против мнения стратегов, намеревавшихся ожидать здесь Наполеона». Генерал отчетливо видел и указывал на недостатки плана войны, придуманного прусским генералом Фулем. Кстати, оценки эти были подтверждены и такими несомненными военными авторитетами, как Барклай-де-Толли и Багратион.
В ходе же Бородинского сражения Костенецкий, так записано в его формуляр, «собрав многие отходящие беззарядные роты, поддержал оными и другими... ротами левый фланг и центр, пока совсем отражен был неприятель, предлагал обход казаками левого неприятельского фланга».
Еще один факт. По оставлении Москвы, находясь в Тарутинском лагере, Костенецкий представил Кутузову письменное мнение о необходимости отбросить Наполеона на разоренную Смоленскую дорогу и гнать его неотступно до самого Парижа. На берегах Нары он мечтал о том времени, когда русские знамена взовьются на берегах Сены!
О верности принимаемых и предлагаемых Костенецким действий говорит тот успех, который имел под Бородином предпринятый по указу Кутузова кавалерийский рейд Уварова и Платова по тылам левого фланга французов. Умелые действия Костенецкого на Бородинском поле позволили уже упоминавшемуся академику [72] Е. В. Тарле сделать следующий вывод: «...русские орудия, загремевшие канонады, заставившие французов замолчать и покинуть Курганную высоту, свидетельствовали не только об изобилии снарядов и прекрасной выучки артиллеристов, но и об исправности и могучей силе массированного (огня) русских орудий».
Наполеон, пишут очевидцы, объезжая поле сражения утром 27 августа, велел переворачивать тела убитых своих солдат, чтобы установить, чем они были поражены. Он морщился и злился, когда видел на трупах следы ядер, гранат, картечи.
В ходе сражения Костенецкий отдавал еще и распоряжения, которые свидетельствуют о его умении верно анализировать и прогнозировать обстановку. Он истребовал из Москвы лошадей и заряды, которыми через два дня укомплектовал более шестидесяти рот, а также предложил Кутузову пополнить батареи ратниками.
Русская армия, понесшая значительные потери, но все же меньше, чем французская, увезла вполне исправную артиллерию, что с большим беспокойством отметил наблюдавший за отходом маршал Даву.
Еще несколько свидетельств историков и очевидцев, дающих более полное представление о делах артиллеристов под Бородином.
«700 орудий, столпясь на одной квадратной версте, почти толкались между собой и, составляя подвижные вулканы, дышали огнем и опустошением! Ядра пронизывали толщи колонн; гранаты, лопаясь, и картечь, рассыпаясь, дождили на них сверху: било черепьем и ивернями. А между тем ружье горело, и перекатный, яркий батальонный огонь не умолкал при этом кипятке сражения; многочисленные пешие и конные колонны неприятельские шли на нас с необыкновенным, ужасающим спокойствием».
Это из записок русского офицера Федора Глинки.
А вот выдержка из истории Московского полка:
«...Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая трупы в землю, упитанную кровью... Чугун и [73] железо отказывались служить мщению людей; раскаленные пушки не могли выдерживать действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов; ядра с визгом ударяли о землю, выбрасывали вверх кусты и взрывали поля, как плугом. Пороховые ящики взлетали на воздух. Крики командиров и вопли отчаяния на десяти языках заглушались пальбой и барабанным боем. Более нежели из тысячи пушек с обеих сторон сверкало пламя и гремел оглушительный гром, от которого дрожала земля на несколько верст».
Убедительным доказательством выдающихся заслуг Костенецкого, без сомнения, является рапорт Кутузова, написанный главнокомандующим после Бородино: «После убитого генерал-майора графа Кутайсова командовал всею артиллериею и благоразумным распоряжением оной делал неприятелю большой вред». «И благоразумным распоряжением оной»!
Ведя речь о Костенецком как о крупном военачальнике, руководителе огромных масс артиллерии, можно отметить следующую его особенность. Он имел прямой, ясный взгляд на войну, ее тактику и стратегию. В трудные, сложные периоды сражения, когда самые храбрые становились нерешительными, самые отчаянные — осмотрительными, самые уверенные — растерянными, Костенецкий смело брал ответственность на себя. В этих условиях он принимал верное, иногда единственно верное решение и смело, решительно, быстро проводил его в жизнь. Так было под Аустерлицем, Бородином. Так происходило и позже, например под Дрезденом. Отходящая русская артиллерия застряла в узком, непроходимом дефиле. Враг напирал, вот-вот грозила возникнуть паника. Волею случая оказавшийся здесь Костенецкий быстро восстановил порядок. Он организовал отражение неприятельских атак, а затем начал вывозить пушки. Таким образом ему удалось спасти почти полторы сотни орудий.
Не случайно в храме Христа Спасителя фамилия генерала Костенецкого была выбита на пяти досках, как отличившегося в сражениях под Смоленском, Бородином, при Бауцене, Дрездене и Лейпциге. Далеко не все герои Отечественной войны, даже очень внаменитые, были удостоены подобной чести. [74]
Немаловажным свидетельством воинских доблестей Костенецкого явились его награды. Василий Григорьевич был кавалером ордена Георгия 4-й и 3-й степеней, ордена Владимира 4-, 3- и 2-й степеней, Анны 3-, 2- и 1-й степеней с алмазными украшениями, Иоанна Иерусалимского, а также иностранных орденов: прусских — Красного Орла 2-й степени и Пульремерита, австрийского — Леопольда 2-й степени.
Все эти награды указывают, что Костенецкий отличился в боях не как «рубака», а как руководитель войск. Так, орден Георгия, подчеркивается в его статуте, мог получить тот, кто «лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящем, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение» или «лично предводительствуя войском, возьмет крепость». Ничто, подчеркивалось з этом документе, «ни высокий род, ни прежние заслуги, ни полученные в сражениях раны не приемлются в уважение при удостоении к ордену св. Георгия за воинские подвиги; удостаивается эге оного единственно тот, кто не только обязанность свою исполнил во всем по присяге, чести и долгу, но сверху сего ознаменовал себя на пользу и славу Российского оружия особенным отличием». И одно из таких отличий Костенецкий совершил в Бородинском сражении, за которое он был награжден орденом Георгия 3-й степени. Заметим, к слову, что ордена Георгия 2-й степени за Бородино был удостоен лишь один человек — Барклай-де-Толли.
Орден Владимира, имевшийся у Костенецкого, также был высокой полководческой наградой. Достаточно сказать, что А. В. Суворов получил его за присоединение Прикубанья к России в 1783 году, а Барклай-де-Толли — за успешное командова-нкэ арьергардом русской армии в сражении под Прейсиш-Эйлау в 1807 году.
И все-таки все эти награды не соответствуют значимости его подвигов. Как писал историк А. Борисевич, «благодаря канцелярской путанице Костенецкий за боевые отличия трижды (случай уникальнейший) награждался золотой шпагой с алмазами и надписью «За храбрость», а также дважды орденами [75] Анны 1-й степени с алмазами (генерал о горькой улыбкой называл себя навалером ордена Анны «двух пожалований»). Когда выяснилось, что эти награждения ошибочны, ордена и шпаги заменились высочайшими рескриптами и денежными премиями.
Русские войска покидали Москву. Еще не остывшие от страшного Бородинского боя, солдаты и офицеры шли по улицам старинной своей столицы, запруженной повозками и бредущими на восток людьми.
Костенецкому и раньше приходилось бывать в Москве, вместе со своею ротой он приезжал сюда на коронацию Александра I. Он смотрел по сторонам и не узнавал города. Тогда, одиннадцать лет назад, улицы, как и сейчас, были заполнены народом, вышедшим поглазеть на царский выезд. В предвкушении празднества, подарков, угощения люд шумел, шутил, смеялся.
Сейчас, несмотря на такое же огромное количество людей, на улицах царила какая-то тревожная и зловещая тишина. Мерное цоканье лошадиных копыт, шарканье подошв по мостовой лишь изредка покрывали детский плач и команды офицеров.
Русские войска оставляли Москву. Это позже И. А. Крылов напишет:
...Смоленский князь,Это потом в непримиримых, мучительных спорах наши славные предки выяснят для себя, что «не напрасно Москву французам отдали». А в то время только сила приказа заставила их уходить из Белокаменной. Двигаясь на восток, лишь об одном мечтали они: услышать новый приказ, поворотить обратно и дать смертельный бой ненавистному врагу. Многие тогда считали, что приказ сей будет с минуты на минуту. Считал так и Костенецкий. И посему старался побыстрее привести подчиненные ему артиллерийские бригады и роты в боевой вид.
По Москве пришлось ему немало покружить. Вначале занимался [76] комплектацией потрепанных в боях частей. Организовал починку разбитых четырех парков 2-й армии. Парки эти уже были брошены, но он настоял их взять и отремонтировать. Приказал пополнить роты людьми и лошадьми. Правда, взамен умелых и обученных фейерверкеров и канониров, павших на Бородинском поле, пришли ополченцы — бородатые мужики с крестами на фуражках. Люд сей был угрюм, молчалив и, как показалось Костенецкому, на орудия смотрел с опаской. В какой-то момент он даже засомневался, будет ли от них польза. Но потом, вспомнив, что сам ратовал за такое пополнение, приказал оставшимся артиллерийским номерам взять на себя основные функции, а ратников в течение нескольких часов обучить выполнению наипростейших приемов.
А главное, об этом сам постоянно помнил и всем напоминал, старался забрать с собою побольше зарядов, заранее по его же приказу заготовленных. Потом настоял на том, чтобы и еще наготовить зарядов...
Лошадь, на которой генерал метался по городу, была в мыле. Да и сам Костенецкий устал смертельно. Зато большинство подчиненных ему орудий уже было готово к бою.
Увы, такой команды не последовало. Москва пустела буквально на глазах. Ее улицы обезлюдели. Лишь изредка по ним скакали, придерживая головные уборы, адъютанты и проносились, блестя на солнце пиками, казачьи разъезды.
С западной окраины потянуло дымом — вначале редким, а потом все более густым. И сколько ни ехал Костенецкий, этот дым, горький запах запустения и разора сопровождал генерала, подымая в душе волну ненависти. «Быстрей бы в бой. В бой».
Вскоре Василий Григорьевич был вновь назначен начальником артиллерии арьергарда отходящей русской армии.
Выдержки из послужного списка генерал-майора Костенецкого.
«6 октября. Под Тарутином при атаке и разбитии неприятеля в авангарде сбивал весь его левый фланг с нескольких мест и [77] против всего оного мешал перекрестными выстрелами обще с конницей и егерями рассеял и гнал, а потом и одной артиллерий прогнал его на дальнее расстояние в лес, причем, командовал артиллерией пехотного корпуса».«12 октября. У города Ярославца при отражении содействовал артиллерией вокруг города до окончания сражения до ночи I преследовал, предложил призвать к линии на аванпост свою колонну».
Сражение у Малоярославца занимает особое место в Отечественной войне 1812 года. Здесь, у небольшого городка, свершилось то, о чем мечтали русские люди, — французы, потерпев тяжелое поражение, начали свое отступление.
Но всему этому предшествовали тревога и неизвестность — Кутузов, русский штаб были мало осведомлены о намерениях находившихся в Москве французов. Поиски партизан и казаков позволили установить, что Наполеон сосредоточивает свои силы южнее столицы, у села Фоминского. Наперерез этим войскам Кутузов послал 6-й корпус Дохтурова, усилив его 1-м кавалерийским корпусом, шестью казачьими полками, одним егерским полкам и конною артиллерией. Главнокомандующий пожелал, «чтобы предприятие сие было покрыто непроницаемой тайною». На рассвете 10 октября русские войска начали движение.
Мелкий дождь не переставал уже несколько дней, пушки застревали на раскисшей дороге, колонна то и дело останавливалась, и Костенецкому постоянно приходилось метаться вдоль ее, где командами, а где и помощью (хватал за колеса и тащил пушки) ликвидировать образовавшиеся «пробки». Поздним вечером войска остановились на привал. Французы были неподалеку, и чтобы их «не спугнуть», Ермолов, командовавший отрядом, приказал огней не разводить. Орудий с передков также не снимали, коней кормили не распрягая.
Ночь выдалась холодная, дождь все не переставал. Кутаясь в уже успевшие промокнуть шинели, солдаты прыгали на месте, а потом, устав, полегли на земле рядами, согревая друг друга. [78] Офицеры, раздув угли, пытались заваривать чай. В лесу было тихо, лишь изредка пофыркивали лошади...
Привычный к подобным ночлегам, Костенецкий присел у орудия и уже начал засыпать, но вдруг лес огласился топотом, ив темноты показалось пять или шесть всадников. «Разведка вернулась», — отметил он сквозь дрему и, поднявшись, пошел следом за прибывшими. Те повернули в сторону, где располагался генерал Ермолов со своим штабом.
Приблизившись, Костенецкий увидел, что на одной лошади сидят два всадника, тот, который находился сзади, был в высокой медвежьей шапке. И, уже подойдя совсем близко, генерал понял — это пленный французский гвардеец, унтер-офицер.
Но еще больше Василия Григорьевича поразило лицо командира разведчиков — знакомое. Какое-то время он терялся в догадках, а когда тот начал свой доклад, Костенецкий чуть не вскрикнул: «Батюшки, да это же Сеславин!»
Да, это был конноартиллерист Сеславин, в прошлом служивший в подчинении Костенецкого. Затем их пути разошлись — Сеславин воевал на юге, был адъютантом Барклая-де-Толли, возглавлял партизанский отряд. «Вот так встреча», — чуть было не воскликнул Василий Григорьевич, но сдержался — уж больно интересным и неожиданным оказался доклад Сеславина.
Тот привез весть о выступлении неприятеля из Москвы, о его движении по новой Калужской дороге. Чтобы точно установить это, Сеславин влез на лиственницу, стоящую у тракта, по которому шли французы. Он даже видел Наполеона, шедшего вместе с гвардией...
Когда основная масса войск прошла, Сеславин спустился с дерева, захватил в плев одного из отставших гвардейцев и поскакал к своим.
Краткий допрос пленного дополнил сведения отважного офицера: Наполеон двигался на Калугу через Малоярославец.
Закончив доклад, Сеславин оказался в крепких объятиях своего бывшего начальника.
— Ну что, бегут французы?
— Нет, Василии Григорьевич, еще не бегут. Идут в строю. [79]
— Скоро повернут вспять, попомнишь мое слово...
— От такого силача побегут, — улыбаясь, говорил Сеславив, уважительно оглядывая могучую фигуру Костенецкого.
Известие Сеславина об оставлении французами Москвы было отправлено Кутузову.
Когда дежурный штаб-офицер 6-го пехотного корпуса майор Д. Н. Волговский привез эту весть в штаб главнокомандующего, была глубокая ночь. Но генерал Коновницыи еще не спал. Взбудораженный известием об уходе французов из Москвы, он вместе с графом Толем пошел будить князя. Тот немедля потребовал штаб-офицера к себе. Сидя на постели, Кутузов сказал:
— Расскажи, друг мой, что за весть привез ты мне? Неужели воистину Наполеон оставил Москву и отступает? Говори скорее, не томи сердце, оно дрожит...
Штаб-офицер подробно рассказал Кутузову все, что знал. Выслушав гонца, Кутузов всхлипнул и перекрестился:
— С сей минуты Россия спасена! Подать карту!
Толь подал карту. Глядя на нее, Кутузов приказал штаб-офицеру:
— Корпусу Дохтурова следовать как можно быстрее, если можно, то и бежать к Малоярославцу. И остановить движение французов!
Бой под Малоярославцем был ожесточенным. Город семь раз переходил из рук в руки. И наконец противник, потерпев поражение, отошел к местам «бесхлебным». Страдая от болезненных уколов партизанских отрядов, французы пятились по Старой Смоленской дороге, стараясь не попасть под удар русских войск, шедших параллельно.
Если отступление врага проходило в тяжелых условиях, то его преследование также требовало от русских воинов огромных физических усилий и крепких нервов. Каждый солдат вес на себе груз, весивший пуда два, — тесак, ружье, суму, заплечный ранец, [80] набитый бельем и сухарями. Положение солдат усугублялось еще неудобствами их одежды. Ее в погоне за парадной красивостью начальство приказывало шить в обтяжку. Тесной она была в талии, плечах, но особенно на шее, где имелось три крючка. Одетый в такую одежду, застегнутый на все пуговицы и крючки, солдат с трудом мог наклониться, встать на колени. Служба же в артиллерии требовала от людей непрерывной подвижности. Счастлив был тот, у кого имелся тулуп или шинель на вате. Особенно солдаты страдали от несоответствующей времени года обуви. Тогдашняя военная форма включала в себя так называемые «кожаные краги», которые плотно облегали икру и застегивались с помощью медных пуговиц. «Для красы» в самом низу брюки шились не из сукна, а из холста. Краги же были настолько плотные, что под них нельзя было подмотать портянки, и воины начали обмораживать ноги.
Положение солдат стало еще хуже, когда в войска из Петербурга прибыл брат царя Константин. Первым делом он, «наводя порядок в войсках», потребовал, чтобы офицеры и солдаты в походе не отступали от установленной формы. Морозы уже доходили до 25 градусов, и в мундирах и форменных шляпах их было почти невозможно терпеть. Узнав об этом распоряжении, Кутузов отдал приказ: всем беречь свое здоровье и одеваться теплее, избегая при этом безобразия в одежде.
Морозы становились все сильнее, поднимался резкий западный ветер. Но согреться было негде, в пределах пятидесяти верст в сторону от дороги, по которой шли войска, виднелись только трубы да печи. Все, что могло гореть, было уже сожжено солдатами неприятеля. Очевидцы тех событий вспоминали, что им не раз приходилось видеть не только французов, но и русских, замерзающих на дороге, — силы оставили их. Ослабевших солдат оставляли в надежде, что их подберут обозы, а остальные устремлялись в преследование неприятеля.
Нелегко приходилось не только людям, но и лошадям. Они были в большинстве своем не подкованы, еле передвигали ноги, скользя по гололедице, образовавшейся от внезапных морозов.
Видя бедственное положение солдат, Костенецкий приказал [81] артиллеристам сложить на орудия и зарядные ящики ранцы и ружья, а самим идти рядом — отогреваться движением.
Лошадей он приказал подковывать на шипы, а в походных кузницах изготовить и доставить в роты запас подков.
«Костенецкому стоило больших трудов не отставать от армии с вверенной ему артиллерией, и он привел ее в Вильну в возможном по тогдашним обстоятельствам устройстве», — так оценивали историки его усилия при изгнании французов из России.
Русская армия начала свой освободительный поход в Европу. Отдохнув и набравшись сил, солдаты шли по каменным (таких родных краях не увидать) дорогам Австрии и Пруссии. Они задорно пели новые, появившиеся во время нынешней войны, песни. Начинали запевалы:
Ах, ворона, ты ворона,И хором подхватывали солдаты припев:
Ты, Россия, мать Россия,А рядом в соседнем батальоне, уже гремела новая песня:
Мы пойдем, пойдем скоро, ребята,Чем дальше уходили русские войска на запад, тем больше странностей и чудес встречалось на их пути. Леса, столь аккуратно возделанные, что уже не походили на леса. Города, наполненные остроконечными, угрюмыми зданиями. Поля, уже [82] который год не паханные ни плугом, ни сохой, а только ядрами и гранатами. Вдоль дороги росли невиданные деревья и кусты. Много непонятного, удивительного, невиданного повстречалось на пути русских войск. Казалось, от всего этого можно было бы растеряться, запутаться в европейских тонкостях. Но есть ли в мире премудрости, которые русскому солдату не по плечу?
Выйдя из жесточайшего боя, потеряв в нем товарищей и друзей, он не наполнил свое сердце злобой. Солдаты тепло благодарили людей, звавших их на ночлег, делили о ними хлеб-соль, не забывая вынуть все съестное, хранившееся в собственном ранце. А вечером, подкрутив ус, что-то шептал солдат вышедшей к нему девушке, а она смеялась, весело поблескивая белыми зубами...
Чем дальше устремлялись русские воины в Европу, тем, казалось, дальше уходит и все их прошлое — Смоленск, Бородино, Москва, Тарутино. Новые впечатления заслоняли старые.
На одном из привалов Костенецкий неожиданно лицом к лицу столкнулся с молодым поручиком. Тот, извинившись, отдал честь и повернулся, чтобы уйти.
— Постой, постой, дружок, — остановил его генерал. — Что-то мне лицо твое знакомо. Где же мы встречались?
— Поручик Мячков, — еще раз поднял руку к киверу офицер.
— Неужели? Жив, курилка! Это ж сколько мы с тобою не виделись? — Генерал вслух посчитал: — Один, два... десять месяцев. Считай, уже почти год.
Он, обняв молодого офицера за плечи, повел к стоявшей в глубине двора скамейке.
— Ну-ка, брат, сказывай, как живешь? Откуда и куда направляешься?
Мячков, обрадованный теплой встречей, начал рассказ о событиях, происшедших с ним после Бородина: лежал в лазарете, Участвовал в преследованиях французов. С гордостью сообщил о том, что сейчас скачет из Петербурга, куда был послан с важным сообщением... [83]
Генерал слушал внимательно, по-доброму улыбался рассказ молодого офицера. Ему нравились бравый вид поручика (не поверишь, что позади утомительная дорога), смешливый блеск в глазах, не исчезавший даже тогда, когда он вел речь о трудности своего путешествия...
— Постой-ка, дружок, — остановил Костенецкий своего собеседника. — А что же ты до сих пор в чине поручика? Я же тебе к новому званию представлял сразу после Бородина.
— Не знаю, — покраснел Мячков.
— Вот проклятая канцелярия, — чертыхнулся генерал. Он велел своему ординарцу принести бумагу и чернила.
Тут же, на скамье, подложив под бумагу валявшуюся во дворе доску, Василий Григорьевич «учинил рапорт»:
«Главнокомандующему армией графу Витгенштейну.РАПОРТ
Находившийся при мне за адъютанта 4-й артиллерийской бригады поручик Мячков участвовал 24 и 26 августа при селене Бородино, отличил себя храбростью, собственным усердием неустрашимостью, рассылал с ним нужные приказания в сражениях, отдавая со всей исправностью, и заступал командование нескольких орудий, которые много участвовали в удержании весьма сильного стремления неприятельского от правого фланга у моста на реке Колочи, был ранен. Неоднократно мною представлен был, но награждения до сих пор оное ему не вышло. Младшие же его за тоже дело произведены в штабс-капитаны то с производством его со старшинством со сверстниками покорнейше прошу вашего сиятельства за оное дело представление не оставить»{2}.
Затем приписал, что поручик Мячков имеет отличие св. Анны 2-го и 3-го класса, св. Владимира 4-й степени с бантом и золотую шпагу с надписью «За храбрость».
Генерал и поручик долго еще сидели на скамье. Мячков [84] рассказывал о своей командировке в Россию, и Костенецкий вдруг почувствовал непреодолимую тоску по родным краям, засыпал его вопросами о Петербурге, об общих знакомых, о тамошней погоде. Поручик рассказал о том, как навещал своих товарищей, еще не оправившихся от ран, полученных в первых сражениях, как реагировали в обществе на первые, не совсем удачные заграничные бои с французами, о новых петербургских развлечениях. Пожаловался на русское наше бездорожье...
Потом поручика позвали в штаб. Получив пакет, он, попрощавшись с генералом, ускакал вдогонку уходящим колоннам. Костенецкий вышел на дорогу, долго, пока не скрылся всадник, смотрел ему вслед. А потом, грустный и молчаливый, целый вечер сидел у стола, писал письма домой. Изредка бросал перо, подходил к уже потемневшему окну и подолгу смотрел в него.
Чем дальше уходили русские солдаты от своей Родины, тем больше они грустили о ней.
В заграничном походе русской армии Костенецкий принимал самое активное участие. Изучая документы тех кампаний, удивляешься — генералу приходилось исполнять массу должностей. Вот как выглядит перечень отрядов, корпусов, частей, в которых он возглавлял артиллерию: отряд генерала Винценгероде, 1, 6 и 7-й корпуса, Гвардейский корпус, левый фланг армии. И как бы ни было ему трудно, в каких бы тяжелых условиях ни приходилось сражаться, генерал неизменно проявлял храбрость, мужество и воинское мастерство.
Под Баутзеном Василий Григорьевич сражался с таким хладнокровием, командовал батареями и ротами с таким мастерством, что современники, наблюдавшие его, восклицали: какая страшная штука артиллерия в умелых руках!
Но при всем своем огромном желании достичь побед генерал Костенецкий старался добиваться их малой кровью. Он берег своих солдат, орлов, с которыми шел еще от Лиды.
Под Баутзеном (9 мая 1813 года) Василий Григорьевич, исполнявший обязанности начальника артиллерии гвардейского корпуса, [85] поехал на левый фланг посмотреть, как там идет артиллерийская дуэль. И чем ближе он подъезжал к месту боя, тем тревожнее становилось на душе — он не слышал выстрелов русских пушек. Лишь периодически басовито грохотали французские орудия.
Пришпорив, Костенецкий пустил коня вскачь. Еще издалека он увидел, что войска находятся на позиции — прямо впереди бруствера стояли две пушки. Но вокруг них никого не было. Испытывая тревогу, он поехал еще быстрее. Артиллеристов он нашел во рву. Они сидели, изредка поглядывая в сторону французов. Гнев ударил в голову Костенецкому: «Негодяи! Идет сражение, а они попрятались».
Выхватив саблю из ножен, генерал, размахивая ею, пустился в галоп. Заметив начальство, навстречу ему поскакал командир артиллеристов. Василий Григорьевич, чувствуя, как яростно все больше и больше охватывает его, и пытаясь сбить ее порыв, поехал шагом и спрятал саблю.
Неожиданно, когда офицеры находились в десяти саженях друг от друга, между ними упало французское ядро и, срикошетив, отлетело в сторону. Лошадь Костенецкого запнулась, и генерал чуть не хлопнулся ей под ноги. Он с досадой стукнул ее кулаком и закричал на подъехавшего командира:
— Почему не стреляете?! Струсили?!
Тот, покраснев от обвинений, но тем не менее спокойно толково начал объяснять. Оказывается, русским пушкам здемь противостояли французские гаубицы. Дальность их стрельбы была намного больше, чем наших. Тогда офицер, это был Иван Жиркевич, принял единственно верное в этой ситуации решение. Укрыв людей от сильного огня французов, он ждал возможности сменить позицию, подойти к противнику ближе.
— А если французы пехотой атакуют?! — не успокаивался Костенецкий.
Жиркевич был готов и к такому повороту событий:
— Для стрельбы прямой наводкой я подготовил два орудия, они стоят впереди рва. А потом, у французов тут нет пехоты...
— Откуда это известно? [86]
— Я сам наблюдал, — ответил Жиркевич, улыбнувшись.
Его простодушная улыбка смягчила генерала. Костенецкий знал, что у этого офицера удивительно зоркие глаза, не раз и не два он выигрывал пари, однажды даже у самого Ермолова, который особо гордился своим хорошим зрением.
— Ну что же, — еще раз улыбнулся Василий Григорьевич, — сказать по правде, поручик, я было скакал, чтобы изрубить вас в капусту. Думал, что вы трусите. Но теперь прошу извинений. Вижу, вы бережете людей. Это благородно. Пожалуйста, стойте, где и прежде стояли. Очень хороший пример для канониров...
Враг был еще силен. Он сопротивлялся и даже побеждал. Война напоминала приливы и отливы морских волн. Чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону.
Нелегким для русских войск оказалась сражение под Бар-Сюр-Обе. Тут им пришлось драться с противником, превосходящим по силам. Особенно тяжелым было положение артиллерии, которая в предыдущих боях понесла тяжелые потери: французы захватили 6 орудий конной артиллерии полковника Маркова, 2 орудия батарейной роты полковника Линштейна.
Костенецкий, зная об этом, рассчитывал на артиллеристов подполковника Карпова, которые только подошли от Страсбурга. Генерал разместил основные силы роты на высотах, левее города. Двум же орудиям, под руководством самого Карпова, приказал следовать за собою. Разместив их впереди линии своей пехоты, приказал подавлять французскую артиллерию.
— С сего места не сходить, пока я к вам не возвращусь! — крикнул офицеру и ускакал к центру боевого порядка, где уже гремели выстрелы.
Бой длился до вечера. И Костенецкий часто прислушивался, ловил в шуме боя выстрелы тех двух карповских пушек. Довольно улыбался — молодцы, стреляют, а ведь им приходится сражаться против шести французских.
Генерал ошибался. Карпову противостояло шесть пушек только на первых порах. Позже прибыло еще четыре французских [87] орудия, которые повели огонь во фланг русских артиллеристов, потом появилось еще четыре. Двум приходилось сражаться против четырнадцати!
Кульминацией этой дуэли был момент, когда французской ядро ударило в одну из пушек и погнуло ствол.
Артиллеристы замешкались, не зная, что делать.
— Пушка заряжена? — спросил Карпов.
— Так точно!
— Пали! — скомандовал офицер.
— Разорвет!
— Даст бог, не разорвет, а пушку исправит!
Карпов не ошибся. После нескольких выстрелов вмятина на стволе исчезла, и снова обе пушки вели огонь по противнику.
В этом бою Карпов потерял 10 человек убитыми, 4 ранеными, 12 лошадей, но и французов здорово потрепал.
Все это Костенецкий узнал вечером, когда прибыл за орудиями.
Он поскакал к молодому офицеру, желая поздравить его с боевым успехом. Но только успел развести руки для объятий как неожиданно Карпов толкнул генерала. Василий Григорьевич пошатнулся, и в ту же минуту вражеское ядро сорвало с его головы фуражку.
— Да, горячо тут у вас, — улыбнулся он. — Ну да ладно, собирайтесь, уводите пушки.
В длинной череде боев и сражений — Кульм, Дрезден, Лейпциг — заключительной точкой, нет, восклицательным знаком стало сражение под Фер-Шампенуа. Под этой небольшой французской деревней русская артиллерия силой своего огня утверждала победную поступь русских полков. Эту поступь услышал Париж, французская столица была уже видна.
При Фер-Шампенуа внимание Костенецкого привлекла 1-я гвардейская конная батарея, которой в тот момент командовал генерал-майор Козен. Она действовала на левом фланге, причем [88] действовала молодецки. Несколько часов батарея неотступно преследовала неприятеля, поражая его огнем. Для прикрытия артиллеристов была выделена кирасирская бригада. Кавалеристы вначале действовали вместе с артиллеристами, а потом их лошади устали, и они остановились в лощине на отдых.
Тем не менее генерал-майор Козен решил продолжить преследование неприятеля. Шаг этот был, конечно, рискованный, но Василий Григорьевич одобрил его: нельзя было упускать отступающего противника, нельзя было позволить ему закрепиться на удобной высоте.
Дальше батарея наступала без прикрытия, и французы поспешили этим воспользоваться: их кавалерия пошла в атаку. Положение для артиллеристов оказалось сложным. Неприятель был столь близок, что не оставалось даже времени на то, чтобы сняться с передков.
Костенецкий, увидя такое тяжелое положение гвардейцев, приказал послать за кирасирами, а сам поскакал к артиллерийской батарее:
— Ваше превосходительство, — остановил его молодой офицер Н. Медем, — здесь опасно...
Генерал только улыбнулся в ответ:
— Потому я сюда и прискакал. Решил полюбоваться вблизи на молодецкие действия конных артиллеристов...
Батарея сумела вовремя открыть огонь. Картечь остановила движение неприятельской конницы, а подоспевшие русские кирасиры довершили ее окончательный разгром.
Костенецкий, так и не вынувший своей огромной сабли из ножен, смотрел и довольно улыбался. Конные артиллеристы были выучены превосходно и действовали на загляденье.
После боя под Фер-Шампенуа гарнизон столицы капитулировал.
Увы, казалось, привыкшие к европейскому обхождению и всеобщему вниманию русские воины вдруг... заробели. В бою, под гранатами и картечью неприятельской не робели, а тут... Не [89] верилось как-то им, что подошел к концу нелегкий поход, что пришли они наконец в Париж! Таинственный Париж, город, из которого пошел на Россию злодей Бонапарт, волновал и тревожил их умы.
Василий Григорьевич видел и чувствовал состояние артиллеристов.
— Не робеть, ребята, — говорил он им. — Париж-то ведь — город русский!
— Как?! — окружали его высокие и крепкие фейерверкеры и пушкари, предчувствуя веселую шутку.
— Как? — переспрашивал генерал. — Да вот так. Париж на какой реке стоит?.. Правильно, на Сене, то есть там, где растет сено. Так что смелее, ребята, — подбадривал генерал своих любимцев. — Париж у ваших ног.
Парижане со страхом ожидали русских. Их пугали небылицами наполеоновские бюллетени и газеты, которые писали о кровожадности русских солдат, о зверствах, якобы чинимых казаками, калмыками и башкирами. Но каково же было удивление местных жителей, когда они вблизи столкнулись с русскими офицерами и солдатами. Первых отличала воспитанность, знание языков, вторых — дисциплинированность, а всех вместе — доброжелательность и уважение к обычаям французского народа. Да, французы увидели и казаков, вооруженных пиками, и башкир — умелых лучников, которых парижане прозвали «амурами», и калмыков, водивших за собою невиданных на берегах Сены величавых верблюдов. (Любопытный факт. Несколько лет назад французы обнаружили, что во многих деревьях, растущих на Елисейских полях, на огромной высоте имеются железные крюки. Долго ломали голову, как и когда они появились там. Разгадка оказалась следующей — эти крюки были вбиты почти два века назад, к ним калмыки крепили верблюдов).
Французы видели добрые улыбки на открытых лицах этих людей и горячо их приветствовали.
Русские воины очаровали Париж. Да что там французы! Под [90] обаянием русской военной мощи дрогнули даже чопорность и холодность британцев. Английский фельдмаршал Веллингтон во время посещения Парижа попал на развод караулов русской гвардии. Красивая музыка, выучка, подготовленность солдат и офицеров произвели на полководца сильнейшее впечатление. На все вопросы о том, что он видел в Париже и что ему больше всего там понравилось, он отвечал — развод русских гвардейских караулов.
— Париж — город русский, — улыбаясь, говорил Василий Григорьевич новой группе своих солдат, отправляющийся в путешествие по французской столице. — Париж лежит на Сене.
Заграничный поход окончился грандиознейшим парадом в пригороде Парижа — Вертю. Александр I решил провести его, чтобы еще раз продемонстрировать миру ратную мощь России.
Но ни подготовка к параду, ни сам парад не вызвали у Василия Григорьевича никаких чувств, кроме разочарования и обиды.
Целый месяц войска находились на плацу, маршировали, перестраивались, отрабатывали нужный шаг, темп и ритм. Обучали их специально приехавшие из Петербурга «экзерцицмейстеры». Среди них находился и Аракчеев, о существовании которого в заграничном походе Костенецкий уже, по правде говоря, как-то и подзабыл.
Эти люди, которых никто не видел на полях сражений, в боях, были всем недовольны — оказалось, что солдаты были «обучены плохо», «ходить не умели», «маршировали с трудом». Заслуженным боевым генералам неприятно и стыдно было слышать эти несправедливые упреки.
Громом среди ясного неба прозвучал для всех приказ о возрождении наказаний, «палочной дисциплины».
26 августа более 160 тысяч русских солдат и офицеров построились для парада. Начался он демонстрацией артиллерийского [91] огня, а затем войска перестроились в огромное каре. В него торжественно въехал император со свитою. В конце смотра под звуки специально для этого дня написанной музыки войска прошли торжественным маршем.
Через три дня все это зрелище было повторено для иностранных дипломатов. После этого войска получили приказ возвращаться в Россию.
«Между тем война со славою была окончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri — Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отрока ми, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное. Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове Отечество!»
Это Пушкин. Таким запомнил юный гений русской литературы то время, таким он запечатлел его в рассказе «Метель».
В блеске побед, в блеске невиданнейшего триумфа возвращались русские воины на родину. Им казалось, что теперь, после страшной войны, их жизнь станет легче, радостней, свободнее.
С такими чувствами возвращался на родину и генерал Костенецкий. Но возвращение было радостным лишь на первых порах. Когда схлынули первые впечатления от посещения родного дома, петербургских и московских знакомых, то генералу стало ясно, что все надежды на перемены к лучшему были напрасны. В армии к власти приходили «экзерцицмейстеры» — люди, которые ему так не понравились в Вертю, которые видели главную свою задачу в тупой муштре солдат. И чем дальше, тем больше силы набирали они. Ну а уж «паркетный стратег» Аракчеев стал вторым лицом в государстве. Все его идеи царь поддерживал и воплощал в жизнь.
Внешне же казалось, что в жизни Василия Григорьевича ничего не изменилось. [92] Все так же участвовал он в учениях, поражая всех стремительностью своих действий, неожиданностью решений, точностью стрельбы.
Все так же продолжал он свою жизнь спартанца. Все так же он оказывался в центре женского внимания, когда появлялся в обществе. Как-то раз, это было под Киевом, во время маневров дамы решили над ними подшутить. Они нашли камень, формой похожий на грушу. Быстренько раскрасили его предложили Василию Григорьевичу.
— Не хотите ли полакомиться?
Генерал, ничего не подозревал, взял с подноса «грушу» и сразу понял, что это за «фрукт».
Окинул взглядом готовых вот-вот зайтись от хохота женщин. Подбросил камень, а потом, казалось, без особых усилий сжал его в ладони. И «фрукт» рассыпался на маленькие кусочки.
— Что же вы, сударыни, грушу такую мягкую дали? — под общий хохот лукаво спросил генерал шутниц.
Служба шла установленным чередом. В 1817 году Костенецкий неожиданно для себя получил орден Анны 1-й степени за подвиги, совершенные еще 5 августа 1812 года, как писано было в документе, «при городе Смоленске».
Отписав письмо в департамент главного штаба о получении грамоты на орден, Василий Григорьевич отложил перо и задумался. Вспомнился тот жаркий августовский день. Смоленск, притихший в предчувствии грозной битвы. Небольшой, будто игрушечный, двухэтажный деревянный домик в петербургском предместье, в котором размещался штаб обороны города. Медленные, будто во сне, шаги больного Дохтурова. Плавный ход двери, закрывшейся за полководцами. Тревожное ожидание в передней — что решат руководители войск...
Ожидание было долгим. Потом дверь отворилась. Истерзанный лихорадкой Дохтуров шел по коридору, а стоявший на пороге Барклай спрашивал его, сможет ли он в таком состоянии сражаться. Дмитрий Сергеевич неожиданно резко поворотился и [93] ответил: «Да, смогу. Сражаться я здоров, отступать — болен! — Потом добавил: — Смоленск вылечил меня».
Дохтуров тогда рвался в бой. И как сражался! Славный был день! Приятно было потом слышать, что он, Костенецкий, был «правою рукой» Дохтурова.
Костенецкий встал, прошелся по комнате. Воспоминание о Дохтурове болью резануло по сердцу. В прошлом году Дмитрий Сергеевич написал рапорт и ушел из армии. Не мог смириться с «новыми порядками».
Эти порядки не нравились и Костенецкому. Но он терпел. Терпел, когда его несправедливо обходили наградой, когда ругали его нешаблонные действия на учениях — они не вписывались в представления некоторых начальников, терпел, когда его, заслуженного генерала, командира гвардейского артиллерийского корпуса (гвардейские части имели ряд преимуществ перед армейскими, в том числе старшинство на два чина), снова назначили командиром корпуса. Но он терпел — он хотел служить в армии. Только в этом он видел смысл своей жизни.
Но тем не менее в 1820 году генерал-майор Костенецкий вынужден был оставить службу. Событие сие имело огромный резонанс не только в военной среде, но и во всем обществе. И это понятно. Со службы ушел человек, отдавшийся ей всей душою и сердцем: командир, имевший за годы службы тридцать благодарностей «за исправность вверенной ему части». Волкова всех и то, при каких обстоятельствах произошло увольнение прославленного генерала. У него, как принято сейчас говорить не сложились отношения с непосредственным начальником, генералом Яшвилем, возглавлявшим артиллерию 1-й армии. О причинах этой ссоры ходило много версий. Одни считали, что виноват больше сам Костенецкий, вернее, его неукротимая неприязнь ко всем инородцам. И жертвою сей неприязни стал князь Яшвияь, храбрый и заслуженный генерал, грузин по национальности (правда, современники его называли почему-то татарином). Их отношения, постепенно накаляясь, дошли до критической точки. И таковой стал следующий случай. [94]
Князь, пишут современники, приехал сделать смотр артиллеристам Костенецкого, и для этого с севера был отдан приказ, чтобы в завтрашний день, во столько-то часов, часть собралась бы для смотра на таком-то месте. В назначенный час князь Яшвиль выезжает на указанное место... и не видит ни одной пушки, ни одного артиллериста!.. Удивленный этим, он посылает своего адъютанта к генералу Костенецкому спросить: почему до сих пор не явилась на смотр бригада?
— Скажите князю, — ответил адъютанту Костенецкий, — бригада скоро явится на смотр, а я не приеду, мне некогда: я сейчас иду в церковь править молебен об изгнании из России последних татар.
Адъютант передал ответ Костенецкого князю Яшвилю. Существует еще одна версия возникновения конфликта между Яшвилем и Костенецким. Начальник артиллерии 1-й армии требовал исполнять устав и не одобрял все попытки Костенецкого учить артиллеристов по-новому, с учетом опыта недавней войны. Дескать, по этой причине отношения между генералами стали столь напряженными, что в них решил вмешаться главнокомандующий 1-й армии граф Остен-Сакен.
Во время обеда, который он давал, граф решил примирить генералов. Он отвел в сторону Костенецкого и стал уговаривать его оставить нетерпение, неуважение к начальству. Василий Григорьевич в свое оправдание начал приводить примеры, поступки Яшвиля, противоречащие требованиям военной жизни, а то и здравому смыслу. С его словами трудно было не согласиться, и тогда Сакен решился на последнее средство:
— Все это, положим, справедливо, генерал, но я вас прошу, оставьте все эти неприятности, и для меня, если вы меня любите, помиритесь с князем!
— Да кто вам сказал, ваше сиятельство, — возразил Костенецкий, — что я вас люблю? Я вас терпеть не могу!
— Как, генерал? — воскликнул удивленный Сакен. — Да за что же вы меня не любите?
— Вы — немец! — ответил Костенецкий. И тем закончилось их «примирение». [98]
Обе эти версии в конечном счете сводили конфликт к нетерпимости и своенравности генерал-майора Костенецкого. Но даже зная о нелюбви Василия Григорьевича к разного рода иностранным проходимцам, наводнявшим русскую армию, трудно было согласиться, что только по этой причине он решил расстаться с артиллерией, о военною службою, без которой жизни не мыслил.
При знакомстве с версиями складывается впечатление, что они являются отголоском какого-то шумного и скандального случая.
Казалось, документы военно-исторического архива смогут прояснить детали столкновения генералов, а также истории увольнения Костенецкого. Тем более что в одной из папок департамента инспекции сохранился рапорт князя Яшвиля, описывающий его конфликт с Костенецким. Документ этот, несмотря на его большой размер, приводится здесь полностью, без каких-либо стилистических и грамматических изменений.
«Господину Главнокомандующему 1-й Армией генералу от инфантерии и кавалерии Барону фон Дер Остен-Сакену.Начальника артиллерии 1-й Армии генерала от артиллерии князя Яшвиля.
РАПОРТ
После осмотра конно-артиллерийских рот, при 2-й и 3-й уланских дивизиях состоящих, прибыв в назначенное число по маршруту в г. Чернигов для осмотра бригад 4-й артиллерийской дивизии, нашел, что начальник артиллерии того корпуса генерал-майор Костенецкий вместо того, чтобы ожидать меня, приготовив все к смотру, не находился при своем месте, равным образом бывший командир 7-й бригады генерал-майор Ульрих и вновь назначенный подполковник Облеухов не явились в свое время, которых как и ротных командиров принужден был я собирать поодиночке.
По отобрании от них нужных сведений о состоянии рот оказалось: что бригада сия и 2-я батарейная рота с давнего времени [96] за множеством негодных лошадей, худобою конской амуниции и по другим неисправностям доныне еще не сдана и никаких мер по сему генерал-майором Костенецким не принято, а потому и что они не знали, кто должен был бригаду на смотре представить, встретил я большие затруднения.
По таковым уже первоначальным беспорядкам достаточно было, чтобы в то же время отъехать, но я имел еще терпение ожидать прибытия генерал-майора Костенецкого, приказав ему между тем вывести роты на другой день к специальному смотру, в представлении к которому были многие замешательства и самые роты оказались в слабом положении и совершенно худом виде; а генерал-майор Ульрих вовсе перед фронтом не находился.
Окончив смотр сей и не предвидя, чтобы генерал-майор Костенецкий мог в скорости прибыть к своему месту, я оставил дальнейший осмотр и выехал к 24-й бригаде в м. Гомель, полагая найти его в своей квартире, но и там не нашедше его, объявили мне, что он отправился в город Чернигов для представления к смотру 7-й бригады. По сим неустройствам хотя и обозревал я по наружности все три бригады сего корпуса, но за отсутствием начальника излишним считал и было бы бесполезно делать подробнейший осмотр, каковые производятся единственно в том предположении, чтобы начальники были свидетелями какого рода осмотры мои, что по оным требуется и какие меры должны быть приняты по неисправностям.
Представляя на строгое усмотрение Вашего Высокопревосходительства о таковых упущениях генерал-майора Костенецкого, который отступил от всех правил и показал невнимание к начальству, подает тем вредный пример послабления по службе, должен к сему присовокупить, что и кроме того во многих других случаях генерал-майор Костенецкий не держится никаких постановлений и весьма далекое имеет внимание на устройство или улучшение какой-либо части, а с сим вместе и подчиненные его относятся в совершенном недействии к достижению требуемой цели по службе сего рода; тем более что он, изыскивая различные несообразные учения с орудиями и изнуряя роты движениями, коих цель никому непонятна, отнимает время для настоящих [97] занятий, предназначаемое, особенно в лагерное время, которое весьма важно для практических упражнений.
По сим явным видом, ведущим впоследствии и более к расстройству и потере сей части, я непременным долгом поставил покорнейше просить Вашего Высокопревосходительства об удалении генерал-майора Костенецкого от командования артиллерией и назначении его в другой род службы соответственно способностям его; предавая, впрочем, к благоусмотрению Вашего Высокопревосходительства.
№ 753
Мая 24
1820 г.
Могилев-Белорусский».
В «деле» хранилось также и письмо генерала Остен-Сакена, которое он вместе с рапортом Яшвиля переслал начальнику всей русской артиллерии.
«Милостивый государь князь Петр Михайлович.Дошедший до меня рапорт начальника артиллерии вверенной мне армии генерала князя Яшвиля № 753 об упущениях начальника артиллерии 4-го пехотного корпуса генерал-майора Костенецкого по своей должности имею честь препроводить к Вашему сиятельству в подлиннике, попрошу покорнейше повергнуть оный на высочайшее благоусмотрение государя императора, доложить с тем его величеству, что князь Яшвиль отстаивает в начальники артиллерии 4-го пехотного корпуса командира 11 артиллерийской бригады полковника Магденко 1-го с производством его в генерал-майоры.
31 мая 1820 г.{3}.
На документе резолюция:
«Высочайшее повеление: генерал-майора Костенецкого отчислить по артиллерии». Есть и приписка дежурного генерала Арсения Андреевича Закревского: «на место Костенецкого назначить генерал-майора Дитерикса».
Увы, документы не пролили свет на тайну ссоры двух генералов. Содержание рапортов не объяснило, почему генерал Костенецкий с таким упорством не желал встречаться с князем Яшвилем, почему старый и опытный служака «показал невнимание к начальству», не представил ему артиллерию корпуса? Почему не поступил согласно старой боевой традиции, закрепленной в воинских уставах? Не знал? Смешно. Боялся отвечать за свою провинность, отмеченную в рапорте, — «несообразные учения с орудиями»? Это не похоже на храброго и умелого военачальника, умеющего отстаивать свое мнение, коим и был Костенецкий.
А может быть, дело тут вовсе и не в Костенецком, а в его начальнике?
Итак, кто такой князь Яшвиль? Внимательное изучение архивных и мемуарных материалов позволяет с сожалением констатировать, что в наше повествование вторгается рассказ о вещах низменных и неприглядных — дворцовых интригах, убийствах, подлости и самых грязных человеческих пороках. Вещах столь гадких и столь далеких от нашего героя.
В конной артиллерии служили два брата Яшвиля — старший, Владимир, и младший, Лев, который является автором рапорта. Оба они учились в том же кадетском корпусе, что и Костенецкий, причем в одно с ним время.
Князь Владимир Яшвиль известен тем, что принимал участие в убийстве Павла. Одно время он находился среди приближенных нового царя Александра I. Так, уже на пятый день после смерти Павла, 16 марта 1801 года, он был назначен командиром лейб-гвардии артиллерийского батальона. 29 мая того же года генерал Яшвиль был командирован для осмотра артиллерийских полков и команд.
Но вскоре В. Яшвиль оказался в немилости у Александра I. 3 августа, за пять дней до коронации, был назначен шефом Херсонского артиллерийского батальона, сдав гвардейский артиллерийский батальон полковнику Касперскому. Потом он оставил службу и проживал в Калуге. [99]
В 1812 году князь В. Яшвиль, подхваченный общим чувством ненависти к захватчикам, много способствовал устройству калужского ополчения. Поэтому в сентябре месяце М. И. Кутузов, поручив ему четырехтысячный отряд ополченцев, приказал идти к Рославлю, выбить оттуда неприятеля и, закрывая Брянск, действовать на французских коммуникациях. Отдав эти распоряжения Кутузов вдруг получил от калужского губернатора сообщение том, что Яшвиль находится под его надзором. Взвесив все «за» «против», Кутузов решил не отменять своего решения, а царю, на всякий случай, послать рапорт по этому поводу. Он так и сделал. Описал всю историю, а в конце прибавил, что, по его разумению, «сей человек по данной ему комиссии может быть очень полезен. Жена его с 5-ю детьми может быть, между прочим, под присмотром».
Возмущенный непослушанием Кутузова, Александр написал на черновике своего письма: «Какое канальство», и сделал замечание Михаилу Илларионовичу за то, что он превысил свою власть, употреблял на службу ссыльного. Император предписал Яшвиля немедленно сменить и отправить в Симбирск под строгий надзор тамошнего губернатора.
Но нас интересует младший из Яшвилей — Лев. В конной артиллерии он появился в момент наивысшего возвышения своего брата. Появился и сразу был назначен командиром конно-артиллерийской роты, которую, кстати, принял от полковника Костенецкого. В ходе Отечественной войны их пути также не раз пересекались.
По отзывам современников, князь Яшвиль был в бою человеком храбрым, но вообще-то особым умом и воспитанием не отличался. Как писал офицер гвардейской артиллерии Иван Жиркевич, «пылкий; более невежда, нежели образованный». После окончания войны, когда Аракчеев, во время боевых действий отошедший на второй план, снова оказался в фаворе, князь Яшвиль — один из преданнейших его сторонников... Но, пожалуй, наиболее подробную информацию о князе Льве Яшвиле, его окружении можно узнать из нескольких строчек, помещенных на двадцать восьмой странице восьмого тома академического собрания [100] сочинений А. С. Пушкина. Эта фраза является ключом не только к пониманию личности Яшвиля, но и ссоры между ним и Костенецким.
Вот что записал в своем дневнике Александр Сергеевич: «Три вещи осуждаются вообще — и по справедливости: 1) Выбор Сухозанета, человека запятнанного, вышедшего в люди через Яшвиля — педераста и отъявленного игрока, товарища Мартынова и Никитина. Государь видел в нем только изувеченного воина и назначил ему важнейший пост в государстве, как спокойное место в доме инвалидов». Кто эти люди, чьи фамилии употреблены в одном ряду с Яшвилем?
Сухозанет. В молодости был адъютантом Яшвиля, а затем с помощью своего патрона начал «выходить в люди». Сухозанет — личность в нашей истории темная и гадкая. 14 декабря 1825 года он, командуя гвардейской конной артиллерией, приказал открыть картечный огонь по стоявшим на Сенатской площади декабристам. Эта его «заслуга», ровно как и те, которые он оказывал Яшвилю в бытность свою его адъютантом, позволила Сухозанету совершить блестящую карьеру. Он стал генерал-лейтенантом. В польской кампании 1831 года ему оторвало ядром ногу. Сухозанет вынужден был оставить строевую службу. Но «свой человек» не был забыт. И 4 сентября 1833 года Николай I назначил Сухозанета главным директором Пажеского и всех сухопутных корпусов. Чем, собственно, и возмущался поэт Мартынов. Исследователи считают, что речь идет о Савве Михайловиче — дядя убийцы М. Ю. Лермонтова, известном в Москве и Петербурге игроке, не брезговавшем шулерством.
Никитин Павел Ефимович — сенатский чиновник, игрок, наживший карточными махинациями миллионное состояние.
Именно эти и подобные им генералы и офицеры, сторонники и поклонники Аракчеева, заручившись поддержкой великого князя Михаила, насаждали в русской артиллерии прусскую муштру, рукоприкладство. Они видели главнейшую цель своей службы в том, чтобы сокрушить все то, что выходит за рамки ими же писанных уставов.
Историки с грустью пишут о тех временах нашей армии. [101]
О том, что в ее рядах количество самоубийств в 1820 году по сравнению с 1816-м возросло почти вдвое. О том, что со службы ушли лучшие офицеры, о том, что «георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами».
Здесь уместно будет вспомнить слова Герцена, точно обрисовавшего тогдашнюю обстановку в русской армии: «Боевые офицеры Отечественной войны, вдохновленные идеями Суворова и Кутузова, были заменены невежественными, казарменными и машинными служаками, которые браво маршировали, но не умели воевать и не знали ничего, кроме строевого устава».
Костенецкий, сказывалась приобретенная на ратной службе привычка, просыпался рано. Еще, как говорится, не пели петухи, а он уже бежал к пруду. С разбегу бросался в его настывшую за ночь, покрывшуюся легким туманом воду. Долго плавал, преодолевая сковывающий движения холод. Потом, громко кряхтя от удовольствия, растирался полотенцем. Из купальни быстрым шагом спешил на кухню, где денщик привычно подносил ему тарелку каши и стакан круто заваренного чая.
Костенецкий наскоро съедал завтрак. Подхватывался из-за стола и... останавливался. Спешить ему было некуда. Вот уже второй год он, уволенный со службы, жил в своем хуторе, и чем дольше длился этот его вынужденный отпуск, тем более он чувствовал, как ненавистно становится ему все вокруг. Соседи-помещики, чьи интересы дальше новых борзых и видов на урожай не шли. Уездные вдовы и старые девы, коим добровольное заточение генерала на хутор казалось удивительно романтичным и которые страсть как докучали своими визитами и приглашениями. Надоело все, даже собственное имение, хозяйничать в котором Костенецкий на первых порах взялся горячо.
Имение, несмотря на хорошие земли, не процветало. Василий Григорьевич выяснил, в чем дело. И его, и крестьян обворовывал управляющий. Разговор с ним получился коротким и жестким. В строгой солдатской манере генерал разъяснил, что воровать стыдно. Управляющий притих, но не успокоился, затаился. [102]
При встречах голову склонял ниже обычного, но в глазах вспыхивал огонь ненависти.
— Батюшка ты наш, Василий Григорьевич, — встретила Костенецкого как-то утром в саду старуха, еще его нянька. — Не заводись ты, сынок, с этим злодеем, а то отправит он тебя на тот свет. — Старуха оглянулась, не подслушивает ли кто. — У душегуба-управителя яды есть.
Враждовать с управляющим не перестал, но на всякий случай принял меры предосторожности. Вспомнил читанную еще в кадетском корпусе легенду о царе Митридате. Этот правитель, опасаясь яда своих врагов, каждое утро употреблял маленький кусочек мышьяка — старался приучить к нему организм.
Внутренне усмехаясь над историческими параллелями, Василий Григорьевич достал и себе кусок мышьяку и поутру лизал его. Недобрый огонь в глазах управляющего заставлял его делать это регулярно.
Вот и в этот день, съев кашу и выпив чай, генерал медленно пошел в свой кабинет. Лизнул мышьяк, сплюнул с досадой и взялся просматривать полученную накануне почту. Еще раз развернул полученный вчера ответ на его рапорт. Увы, он ни радости, ни облегчения не приносил. Не было в русской армии для него должности. Из Главного штаба сообщали, что в отношении генерала-майора Костенецкого никаких новых указаний не поступало.
Отбросив письмо, Костенецкий выглянул в окно и крикнул стоявшему во дворе денщику:
— Афанасий! Седлать!
Вскочив на лошадь, Костенецкий послал ее с места в карьер. Летел по полю, проселкам, кустарникам, летел, не выбирая дороги. Летел и все больше чувствовал, как на сердце зреет решение — надо ехать в Петербург. Отсюда, с хутора, ничего он не добьется. Надо мчаться в северную столицу. Он круто повернул к дому. Бросив поводья подоспевшему денщику, коротко бросил:
— Готовиться в дорогу, завтра едем в Петербург.
И опять дорога. Такая привычная, много раз объезженная. [103]
Она, как и раньше, дарила впечатления, но они уже не волновали генерала. Мыслями своими он был там, куда спешил, — в Петербурге.
В столице везде встречали его приветливо. Но когда Костенецкий заговаривал о возможности возвращения на службу, сразу устанавливалась нелегкая тишина. Самые близкие друзья, старые боевые товарищи, обещали замолвить словечко и выполняли свои обещания. Но все опять упиралось во всесильного теперь военного министра графа Аракчеева. Единственное, чего удавалось добиться, так это того, что Костенецкому изредка давались небольшие поручения.
Жизнь проходила стороною. И чем дольше находился Василий Григорьевич вне службы, тем более он это чувствовал. Время текло, ускользало. Уходили и силы. Хотя, впрочем, генерал чувствовал еще в себе мощь. Однажды, возвращаясь из леса, он услышал крики. Десятка полтора крестьян тащил по земле к.мельнице огромный круглый камень — жернов! Несмотря на громкое подбадривание друг друга, их работа продвигалась медленно — уж очень тяжелым был груз. Завидев генерала, люди бросили работу и, сняв головные уборы, поклонились.
— Что так медленно тащите? — спросил Костенецкий, чувствуя, как напрягаются мускулы.
— Тяжело, ваше превосходительство, — ответил кто-то из крестьян.
— Тяжело, говоришь, — улыбнулся генерал. — А ну возьми. — Он отдал стоявшему рядом человеку палку, с которой ходил по лесу. Затем снял сюртук и подошел к камню. По-крестьянски плюнул на ладони и подхватил с одной стороны огромный розово-серый круг:
— Покатится...
— Осторожно, ваше превосходительство...
— Бросайте...
Огромное каменное колесо действительно стало рваться из рук Костенецкого. Но он, изловчившись, сумел обхватить его удобнее. А затем, тяжело упираясь в землю, покатил его в гору. Крестьяне, стоявшие вокруг, кинулись помогать. [104]
— Не надо! — остановил их генерал.
Медленно, но уверенно подкатил камень к мельнице, а затем и уложил жернов на нужное место.
Спустился к речке, зачерпнув воды, сполоснул руки. Потом взял свой сюртук и хлопнул по плечу стоявшего рядом крестьянина:
— А ты говоришь «тяжело»...
Не надеявшийся прожить до сорока лет (и для этого были причины: только в Отечественную войну 1812 года генерал был пять раз контужен), Костенецкий, разменяв шестой десяток, чувствовал себя еще достаточно сильным, чтобы служить в армии.
Но, увы, об этом приходилось только мечтать. Все прошения генерала остались без ответа.
Но неожиданно в начале 1826 года пришла весть, поначалу показавшаяся генералу невероятной. Вступив на престол, Николай I присвоил ему чин генерал-лейтенанта.
— Виват! — воскликнул Костенецкий. — Я возвращаюсь в армию.
Присвоение опальному генералу нового звания явилось неожиданностью не только для Костенецкого. Оно сбило с толку некоторых современников Василия Григорьевича, посчитавших, что свой новый чин он заслужил во время декабрьских событий 1825 года.
Дальний отзвук подобных мнений мы находим в таких словах: «По вступлении на престол Николая Павловича, в день 14 декабря генерал явился на Сенатскую площадь, все время находился при государе». Авторы Русского биографического словаря пошли еще дальше. Они, основываясь на этом свидетельстве, делают более категоричный вывод: «Его (Костенецкого. — Авт. ) смелый характер и нескрываемое нерасположение к иностранцам было причиною того, что при императоре Александре его часто обходили наградами; 14 декабря 1825 г. Костенецкий был одним из первых, явившихся к императору Николаю Павловичу; он сопровождал его неотлучно целый день».
Действительно, на первый взгляд дата присвоения нового [105] звания 28 января 1826 года как бы подтверждает, что приведенные выше утверждения если и не являются правдой, то, в крайнем случае, имеют право на жизнь, как историческая версия. Уж больно все рядом — восстание и повышение в чине.
Но новое изучение архивных документов заставляет усомниться в подобной связи.
В проекте царского указа о поощрении группы генералов и офицеров не было фамилии Костенецкого. В деле, хранящем в себе все бумаги, относящиеся к этому акту, — от черновиков до императорского указа, — есть небольшой, в пол-ладони, листок бумаги. На нем карандашом набросаны девять фамилий, которые были дополнительно внесены в указ. Среди них и значится фамилия Костенецкого.
Анализ документа позволяет предположить, что присвоение Костенецкому нового звания не связано с его какими бы то ни было заслугами перед Николаем I. Во-первых, в подобных документах, как правило, это указывалось. Во-вторых, фамилия генерала здесь значится среди генералов, так же, как и он, состоящих по артиллерийскому ведомству.
По всей видимости, Василию Григорьевичу, как выслужившему срок (звание генерал-майора Костенецкому было присвоено еще в 1808 году), «при общих наградах, по случаю восшествия государя на престол» было и присвоено новое звание.
В пользу подобной версии говорит тот факт, что если бы появление имени Костенецкого в указе было вызвано какими-нибудь особыми заслугами перед новым царем, то он после этого события не ждал бы еще пять лет назначения в армию. Те же, кто действительно в этот день прокладывал дорогу Николаю к трону, были им не забыты и обласканы по-настоящему. Примеров тут много. Хотя бы тот же Сухозанет, о котором здесь уже упоминалось. Дед графа А. Игнатьева, автора книги «Пятьдесят лет в строю», первым прибывший с ротою преображенцев на Сенатскую площадь в распоряжение нового царя, в тот же день стал флигель-адъютантом. А жизнь свою он закончил председателем кабинета министров.
Думается, что определенную роль в присвоении нового воинского [106] звания сыграло и то, что именно в это время начал отходить от дел Аракчеев. Потрясенный гибелью своей любовницы Минкиной (чувство его к ней было настолько сильным, что Аракчеев заставлял изображать ее на иконах), всесильный временщик уединился в своем имении и старался ничего не касаться...
Вместе с тем надобно здесь упомянуть о тех хороших отношениях, которые сложились между Костенецким и вышедшими на Сенатскую площадь в декабре 1825 года людьми.
14 декабря на площади был замечен отставной советник О. Тройский. Он вместе с народом кричал «ура!» держал в руках обнаженную шпагу, спрашивал у И. Пущина пороху для пистолета.
Гронский был посажен сначала в Алексеевский равелин, потом сослан в дальнюю ссылку.
Этот израненный в боях и походах артиллерист с гордостью показал на допросе, что «в кампанию я служил и под начальством генерала Костенецкого».
Хозяйство генерала и раньше, как говорится, желавшее лучшего, под руководством управляющего, яро возненавидевшего своего хозяина, терпело хронические неудачи. Пришла нужда. Теперь Костенецкий по утрам садился сочинять прошения о возвращении из казны денег, задолженных ему государством. Макая перо в бутылочку с чернилами, он выводил: «В Пруссии довольствовал Гвардейскую конно-артиллерийскую роту на свой счет, полагал по справочным тогда ценам на 22 600 рублей серебром, кои не возвращены, и от своих границ до Петербурга 2000 рублей — не возвращены.
В 1808 — 1809 годах, — выплескивал генерал на бумагу обиды, — защищая берег на дистанции от Ораниенбаума и до Нарвы с отрядом против англичан, спасена мною у Красной Горки разбитая бурею наша флотилия и все люди, несколько сот человек собственным коштом соблюдены и связаны все снаряды и сохранены все. Артиллерия и все суда отданы в Кронштадтское адмиралтейство, в чем есть документ адмирала Ханыкова». [107]
Письма с просьбой вернуть потраченные деньги летели в Петербург, но, подобно рапортам о возвращении на службу, оседали в неведомых столичных конторах. И вновь генерал напрасно ждал ответа.
Шло время. Род Воловатых (а Костенецких так и продолжали называть) множился — почти каждый год у Василия Григорьевича появлялись племянники и племянницы. Постепенно девочки превращались в смешливых, звонкоголосых невест, которые быстро выходили замуж. Мальчики подрастали и, испросив благословения у своего знаменитого дяди, уезжали в Петербург или Москву, чтобы, как и он, стать военным. По прошествии некоторого времени они возвращались неузнаваемо возмужавшими, в офицерских мундирах, а иногда и на костылях...
Сердце генерала тосковало по армии. Он, конечно, понимал, что нынче армия уже не та — Аракчеев, его последователи сделали все, чтобы растоптать ее гордый дух.
Своими мыслями, желаниями он стремился в ту часть русского войска, которая еще продолжала жить по своим славным традициям, — Кавказскую армию. Генерал писал, что ему, проведшему свою военную юность на Кубани, будет легко влиться в ряды воинов-кавказцев, что его назначение, его опыт принесет помощь и самой армии.
Но не тут-то было. Прошения оставались без ответа. Проснувшись как-то утром, генерал не побежал по своей привычке к пруду. Он лежал, смотрел в потолок темной комнаты и думал. Думал о том, что пройдет еще несколько лет, и он станет старым. И уже никому не будет нужен его опыт, его знания. Станет бесполезным стариком ветераном, годным лишь к тому, чтобы благословлять юнцов-несмысленышей.
— Нет, — сказал он вслух. — Нет, сегодня еду снова в столицу. — И крикнул удивленному денщику: — Купаться не буду! Собирай экипаж...
Генерал предпринял последнюю, отчаянную попытку вернуться в армию. Он вновь написал несколько рапортов, смирив свою гордость, обратился к приближенным к царскому двору лицам. [108]
Ура! Получилось. Получилось то, о чем генерал лишь мечтал! Его не только снова призвали на воинскую службу, но назначили начальником артиллерии в Кавказскую армию. Как раз туда, где еще были живы суворовские и кутузовские традиции. Где офицер солдата называл давно забытым словом «товарищ»...
Генерал начал собираться в путь. Через день он уже был готов выехать. Но ему неожиданно пришлось задержаться.
Летом 1830 года в низовых губерниях России начала свирепствовать холера. Осенью она уже достигла Москвы, а весною следующего года обступила Петербург со всех сторон и надвигалась на столицу подобно грозовой туче. Было ясно, что скоро холера, несмотря на карантин, прорвется в столицу и найдет здесь себе богатую поживу. Но надежда на русское «авось», как всегда, притупило все опасения. Жители веселились, театры были полны, гулянья на масленицу были на удивление шумными и оживленными.
Весна была ранняя и теплая. Лето также выдалось очень жарким. Температура в тени поднималась до 25 градусов.
17 июня в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление генерал-губернатора о том, что накануне в Рождественской части от холеры умерли маляр и булочник, а в Литейной — трактирщик. А уже со следующего дня в городе стали постоянно распространяться бюллетени о заболевших и умерших...
По городу стали разъезжать больничные кареты, в них забирали заболевших. Чтобы попасть в подобную карету, жителю Петербурга достаточно было быть под хмельком или присесть на секунду у забора. Не слушая никаких объяснений, полицейские хватали и тащили его в карету и везли в больницу, где несчастного ожидала верная смерть. Ибо врачи были бессильны уничтожить эпидемию. В их арсенале тогда имелись лишь мушки, горчичники, горячие ванны, кровопускания. Конечно, больным холерой все это помочь не могло. В городе начали вспыхивать бунты против увоза еще здоровых людей в бараки. Ярость людей была настолько велика, что царь приказал отменить вмешательство полицейских в сбор больных и мертвых. [109]
Выехать из Петербурга Костенецкий не мог; карантины перекрыли дорогу на юг. Но холеры он не боялся. Пошел в казармы призреть заболевших.
— Не ходите, Василий Григорьевич, — говорили ему друзья и знакомые. — Поберегитесь, переждите, пока холера не спадет.
— Да что там мне эта холера! — смеялся Костенецкий. — Я ее вот мышьяком уничтожу. — Он вынимал из кармана яд и лизал его.
— Вы уж лучше поберегитесь...
— Да как я могу беречься? — возмущался генерал. — К солдатам не ходить? Не могу я так поступать. Солдаты — дети мои, а я их отец...
В последнюю неделю июня и в первые три дня июля смертность достигла наибольших размеров. 3 июля было объявлено, что «умершие холерою впредь имеют быть хоронимы не днем, а по ночам».
С одиннадцати часов вечера по городу начиналось страшное шествие мертвецов.
При мерцающем свете смоляных факелов по безлюдным улицам столицы тянулись длинные обозы. На возах, как дрова, один на другом стояли гробы. Умерших от холеры везли на специальные, как говорили позже, «опальные кладбища».
В начале июля, находясь в казарме, Василий Григорьевич вдруг почувствовал себя плохо. Пошел домой, прилег и больше не поднялся — умер.
Друзья поместили тело генерала в гроб, а с наступлением ночи погрузили на подъехавшую к воротам телегу. Через минуту обоз тронулся в сторону Куликовского кладбища. Повозки завернули в узкие ворота и остановились у глубоких ям, на дне которых белел слой извести. Из поставленной под крестом палатки вышел батюшка с дьячком, оба хмельные — для бодрости.
Батюшка взял горсть песку, кинул его на гроб Костенецкого и, громко икая, сказал:
— Их же имен, ты господи... [110]
Отпевание закончилось. И начали сгружать гробы. Их сваливали в ямы, пересыпая известью из стоящей рядом бочки.
На следующий день холера пошла на убыль.
Страшную жатву собрала эпидемия в Петербурге. Опустели дома и улицы «военной столицы». Но даже среди этих тысяч смертей кончина героя Отечественной войны не осталась незамеченной. Отклик на сие печальное событие мы находим в письмах многих современников, и даже тех, которые в то время находились вне страны.
«Не нужно сказывать, как утешительны для нас ваши письма, тем более что в каждом повторяется приятное известие об уменьшении холеры. Как жаль, однако ж, что она все нападает на людей в разных родах известных и еще успела бедного Костенецкого; вот еще чудаком менее в Петербургском обществе».
Это строчки из письма графини Влудовой отцу, которое она в 1831 году написала из Берлина.
«Еще чудаком менее»... Нет, не хочется заканчивать рассказ о полюбившемся герое словом «чудак». Он достоин других слов, более верных и точных. Таких, какие о нем сказал «летописец» Отечественной войны 1812 года Михайловский-Данилевский:
«Рыцарская честность, невыразимая храбрость в бою, никакими опасностями не колеблемое присутствие духа и истинные христианские добродетели составляли отличительные свойства Костенецкого, одного из доблестных мужей нашего Двенадесятого Года».
Военные парады на Красной площади — событие завораживающее. Четкость, строгость, мощь и красота. Особую стремительность парад получает, когда из-за Исторического музея двумя потоками выходит техника.
Железной поступью идут боевые машины пехоты, танки, самоходные артиллерийские установки... Рокот их двигателей наполняет площадь, покрывает все вокруг.
Но если внимательно вслушаться, то в движении современны» боевых машин можно услышать движение конно-артиллеристов Костенецкого. Надо только внимательно слушать... [111]