Крылья свободы

Сорок минут из жизни Никонова

В феврале 1945 года 26-летний летчик-истребитель лейтенант Николай Никонов получил назначение на 2-й Прибалтийский фронт. Едва приехав в часть, Никонов «вступил во владение» новой машиной — истребителем «Ла-7». Этот самолет был только что получен на вооружение эскадрильи, и Николаю, раньше сражавшемуся на «Ла-5», доверили опробовать его в деле.

В те завершающие месяцы войны время было будто спрессовано. За две недели боевых действий в составе эскадрильи Никонов не только показал себя настоящим воздушным асом, но и умелым организатором, завоевал авторитет у новых друзей-однополчан. В конце февраля он стал парторгом эскадрильи. И судьба распорядилась так, что самое трудное свое испытание Николай прошел, будучи парторгом, в последние месяцы Великой Отечественной. Все предыдущие воздушные сражения, конечно, тоже были испытанием, но эти утренние минуты 28 февраля в холодном небе за линией фронта, над заснеженной равниной и свинцовым морем, навсегда остались «звездными минутами» его жизни, высшей проверкой духовных сил.

Полевой аэродром эскадрильи был расположен на опушке влажного прибалтийского леса, на той земле, которая в сводках врага именовалась Лифляндией. Поляна была покрыта серыми клочьями тающего снега, а по ее краю набухла, вышла из берегов неширокая речка, затопила засохшие прошлогодние камыши.

На рассвете 28 февраля в штабе сухопутных войск было получено сообщение, что на одном из маленьких, неприметных островов близ побережья Балтийского моря обнаружено укрепленное сооружение гитлеровцев неопределенного назначения. Эскадрилье надлежало немедленно выслать в этот район два самолета-разведчика.

Наша авиация давно и прочно господствовала в воздухе. Канули в прошлое времена, когда вражеские самолеты делали в небе все, что хотели. На вооружении советских авиаполков и эскадрилий находилась замечательная техника, намного превосходившая немецкую. Обладали мы подавляющим преимуществом и в количественном [283] отношении. И враг уже не мог пользоваться своей подлой тактикой первых лет войны: вдесятером нападать на одну-две краснозвездные машины. Однако время от времени такое еще случалось над особо важными объектами, на воздушную оборону которых немецкое командование не жалело сил и средств. Поэтому для выполнения приказа выбрали двух наиболее опытных летчиков: старшего лейтенанта Морозова и лейтенанта Никонова. Парторг летел ведомым.

Стартовали сразу же, даже не успев позавтракать в землянке полевой кухни. В рассветном небе, с которого нудно сыпался мелкий холодный дождь, две темно-зеленые машины прочертили тающий туманный след и скрылись за облаками. Из облачности обе машины вышли почти одновременно, и в стеклянную кабину Николая ударили лучи солнца. Истребители продолжали набирать высоту. И вот уже на горизонте показалась серая полоска моря.

В шлемофоне Никонов услышал спокойный голос старшего лейтенанта:

— Проходим линию фронта. Гляди в оба.

Вот и береговая кромка, окаймленная белой линией прибоя. Откуда-то издалека «заговорила» зенитная артиллерия противника; по курсу движения наших самолетов, но значительно ниже вспыхнули облачка разрывов. Оба истребителя продолжали уверенно набирать высоту. Радуясь неукротимой мощи новой машины, Николай вспомнил время, когда противник стоял под Москвой и фашисты летали бомбить наши города порой со специально зажженными аэронавигационными огнями на крыльях и хвосте. Подчеркивали, что не боятся, что некого бояться...

Воевать Николай начал недавно — с августа сорок четвертого, хотя призвали его в армию еще в марте сорокового. Тогда он был зачислен курсантом военно-авиационной школы. Закончил ее в сентябре сорок первого, когда бронированные фашистские армады рвались к Москве. Думал, пошлют на фронт, но жизнь распорядилась по-иному. В те месяцы, непосредственно в боевой обстановке, полным ходом шла перестройка нашей авиации. Новые, более совершенные машины непрерывно поставлялись фронту. Для новой техники, созданной в конструкторских бюро Микояна, Яковлева, Петлякова и Ильюшина, нужны были летчики. Летчики новой формации. Николая направили в Высшее авиационное тактическое училище, и до сорок четвертого года он учился, овладевая мастерством вождения новых истребителей.

Потом действующая армия — Белорусский, Ленинградский, Прибалтийский фронты. Он быстро освоил боевую работу, особенно в ночных сражениях, был награжден за умелые действия орденами Красной Звезды и Красного Знамени. И уже на собственном опыте знал тактику фашистов. [284]

«Попритихли теперь», — усмехнулся Николай и тут же одернул себя. Не время сейчас сопоставлять, надо думать только о выполнении задания. Да и дело не выиграет, если пренебрежительно относиться к противнику, нужно — всегда всерьез.

Как бы в подтверждение его мыслей впереди, однако уже значительно ближе, разорвался зенитный снаряд. Взрывной волной «Ла-7» слегка тряхнуло, и Николай вдруг почувствовал, именно почувствовал — потому что внешне все было безупречно, — что с мотором что-то произошло. Словно сбилось дыхание у человека.

Потом двигатель несколько раз «чихнул». Из выхлопных труб под кожухом вырвалось облачко дыма. Едва ощутимо упала скорость. Николай не видел дыма, но уже твердо знал: с мотором что-то произошло. И даже не что-то, а совершенно ясно что: осколок, скорее всего мелкий, нанес двигателю «рану», небольшую, но все-таки чувствительную.

— Командир, — проговорил Никонов в шлемофон, — у меня задело двигатель.

— Понял, — ответил Морозов. — Приказываю возвращаться. Полечу один.

— Так вроде тянет!

— Нет, выполняйте приказ.

Отвалив от ведущего, Никонов развернулся над морем и взял курс на свой аэродром. Из кабины он видел, как Морозов продолжает набирать высоту, с каждой секундой становясь все более неуязвимым для зениток противника. «Вот обида, — подумал парторг, глянув искоса на гашетку 23-миллиметровой пушки. — Хоть бы ее в дело пустить». Он снова включил переговорное устройство, связался с аэродромом, коротко доложил о случившемся и передал свои координаты и курс.

Летел он теперь несколько ниже. Хорошо просматривалась территория противника: изрытые гусеницами танков остатки снега на побережье, черный причал у сожженного поселка. Небольшое транспортное судно возле него...

Недалеко от линии фронта станция наведения передала Никонову, уже шедшему над облаками, что правее его в нескольких сотнях метров находится вражеский аэростат.

— К боевым действиям способны? — спросил офицер связи.

— Так точно, — передал Никонов и дал резкий крен вправо. Аэростат нельзя недооценивать. С него враг ведет наблюдение за нашими войсками, за движением артиллерийской и танковой техники, пехоты, за действиями авиации. Появление аэростата всегда предшествует прицельному артиллерийскому залпу. Не потому ли заговорили зенитки на трассе движения советских истребителей, не потому ли ранен мотор, что здесь, неподалеку висит этот аэростат? [285]

Николаю и раньше приходилось уничтожать аэростаты. Он знал, что главная задача — поджечь оболочку, а не расстрелять гондолу, в которой работают наблюдатели. Так вернее. По гондоле можно промахнуться и попасть под ответный огонь.

Приближаясь к аэростату сверху, с таким расчетом, чтобы оболочка закрывала гитлеровцам зону видимости, и раньше времени не обнаруживая себя, Никонов дал длинную очередь. Получив пробоины, аэростат стал терять газ, а истребитель взмыл вверх. Но тут его мотор захлебнулся, потом заработал с сильными перебоями...

Аэростатная команда на земле, увидев советский самолет, попробовала стремительно оттянуть аэростат вниз. И ей бы удалось это, если бы Николай, выйдя из разворота, не дал новую очередь. Она попала в подъемный механизм лебедки. Немцы внизу начали разбегаться. Один наблюдатель в спускающейся гондоле бил по Никонову из «шмайсера», второй — успел заметить Николай — что-то кричал в телефон. «Самолеты вызывает», — решил Никонов и дал третью длинную очередь. Аэростат вспыхнул.

Лейтенант не ошибся. Когда он выходил из атаки, с фашистского аэродрома уже поднялись и устремились ему наперерез четыре «Фокке-Вульфа-190». До схватки остались считанные мгновения. И в этот новый, неожиданный бой самолет парторга шел с неисправным мотором.

«Ну, Коля, держись», — сказал Никонов сам себе по старой привычке...

Поговорка эта появилась у него давно и закрепилась после того, как мама, еще в начале тридцатых годов, провожая его на Перовский вагоноремонтный завод, сказала так же:

— Ну, Коля, держись...

Было ему тогда пятнадцать лет. Два года осваивал вагоноремонтное дело, в семнадцать стал электромонтером в Перовском управлении электросети. Когда сравнялось двадцать, по путевке комсомола направили на стройки столицы. В девятнадцать лет увлекся авиацией, занимался в Раменском аэроклубе. И везде, на земле и в небе, высокий светловолосый паренек, всегда молчаливый и выдержанный, подбадривал себя в трудные минуты этими материнскими словами.

* * *

Четыре «ФВ-190» веером разошлись в воздухе, охватывая советский истребитель со всех сторон. Ближний самолет дал крен, чтобы атаковать снизу. Схватка обещала быть скоротечной, во всяком случае на это рассчитывал противник. Пленные немецкие летчики не раз показывали на допросах: они имели приказ вступать в бой лишь при явном превосходстве сил. Сейчас такое [286] превосходство было налицо! И фашисты предполагали атаковать наш самолет спокойно и обстоятельно.

Резко дав газ и отжав штурвал вперед, Николай бросил машину в пике, наперерез заходившему снизу «фокке-вульфу». Немец, прикинув заранее на глазок скорость неисправной машины, не рассчитывал, видимо, на такой стремительный маневр. Теперь он был под прицелом Никонова, и лейтенант не промедлил. Он нажал на гашетку, но не ощутил после этого ответной мелкой дрожи самолета: левая пушка молчала. Конечно! Кончилась лента после атаки аэростата. Николай дал очередь из правой пушки — и снаряды достигли цели. Выбросив столб черного дыма, «фокке-вульф» пошел к земле.

Выйдя из пике, Николай увидел, что к нему приближается второй самолет. Он ввел свою машину в крутой разворот, избежав тем самым лобовой атаки и, прицелившись, дал очередь. Она была короткой: боеприпасы на исходе. Николай заметил, что к месту боя устремились еще четыре «ФВ-190». Он оказался один против семи.

Пушки молчали. Похоже, фашисты решили взять его живым, обложили полукругом, снизу и сверху, и, не давая возможности маневрировать, повели на свой аэродром.

Выбора теперь не было. Нужно во что бы то ни стало выходить из боя.

Страха Николай не ощущал. Наоборот, подхлестывала какая-то удаль, уверенность в своей силе. Прикидывая предстоящий маневр, он шел в неприятельском окружении к земле, к аэродрому. Внизу показались замаскированные еловыми ветками и заснеженными сетями бомбардировщики и истребители с черно-белыми крестами на фюзеляжах. Ну что ж, остается продать жизнь подороже! Фашисты, по всей вероятности, полагали, что он уже расстрелял весь боекомплект и теперь смирился с предстоящим пленом.

Над самым аэродромом вся группа с нашим истребителем в центре пошла на разворот, и тут Николай добавил газ. С полупереворота, едва не задев нижний самолет, устремился он к земле. Этого от него никто не ждал! Из правой пушки «Ла-7» ударили струи снарядов, поджигая строй машин у взлетной дорожки!

Сгоряча зенитчики открыли огонь. «Фокке-вульфы», опасаясь своей же артиллерии, шарахнулись в сторону. Но паника в воздухе продолжалась недолго. Самолеты перегруппировались, закрывая истребителю пути отступления к линии фронта.

А Николай и не думал отступать. Выйдя из пике, он пронесся через весь аэродром на бреющем и устремился к морю. Погоня была обманута. «Держись, Коля», — шептал парторг эскадрильи...

Пролетев несколько десятков километров над туманным морем, он убедился, что остался в одиночестве. Фашисты его окончательно потеряли. Развернулся и взял курс домой. [287]

Но домой еще нужно добраться, а мотор «чихал» почти без перерывов. Под крылом море, а дальше — захваченная врагом земля.

Оставляя шлейф дыма, истребитель Никонова километр за километром преодолевал расстояние. Где-то справа остался обстрелянный им фашистский аэродром, потянулась пятнистая израненная земля. Когда впереди обозначилась хорошо знакомая линия фронта, двигатель остановился.

А Николай все медлил, не прыгал. Самолет неумолимо терял высоту, но снова и снова ложился на воздушный поток и скользил, скользил к линии фронта...

Показалось озерцо в обрамлении мохнатых елок. Одна половина водоема отражала хмурые облака, другая еще не освободилась ото льда. Если посадить машину на кромку льда у самого берега, решил Николай, там, где вода наверняка промерзла до самого дна, то есть шанс спастись. Другой надежды при полном отсутствии маневренности — нет...

«Ла-7» беззвучно снижался к затерянному лесному озеру. Впрочем, никакое оно не затерянное, боковым зрением Никонов отмечал черепичные крыши хутора и фигурки нескольких бегущих к озеру людей — они уже заметили терпящий бедствие истребитель.

У самого льда, используя остатки скорости, Николай выровнял до возможных пределов своего «Лавочкина» и почти по касательной лег на заснеженное скользкое поле.

Когда хуторские мальчишки подбежали к завалившемуся на крыло самолету, они увидели за треснувшим стеклом кабины лицо пилота. Улыбаясь, он отстегивал лямки парашюта.

Из-за кромки леса, в разрыве облаков показалось холодное солнце. С момента старта прошло сорок минут... [288]

Крылья свободы

Василия Тимофеевича Лозичного лично мне знать не довелось. Не судьба была встретиться. А теперь и захочешь — не дозвонишься до него, не достучишься — нет его с нами. Но он жив. В доброй памяти однополчан, на начавших желтеть фотоснимках. Штришок к штришку, один мозаичный камешек к другому, слово за словом — так постепенно сложился у меня портрет этого требовательного командира и душевного человека. О многом поведали записки, которые сделал для себя после войны Феофан Феофанович Бахирев, служивший под началом Лозичного...

Он был вдвое старше своих двадцати-двадцатидвухлетних сослуживцев, и часто приходилось заменять им отца. С первого дня на фронте, Лозичный прошел все дороги войны и знал, как быстро — не по дням, а по часам — мужают здесь такие ребята. Он рад был помочь им, поддержать строгим и добрым отеческим словом, заглянуть в глаза, если надо — утешить, вселить веру в себя.

Сам Лозичный не летал, поскольку был по профессии механиком. И вдвойне, значит, его заслуга в том, что сумел найти дорожки к сердцам даже самых отчаянных полковых асов. Каждому новичку, если заходила речь о замполите, сначала непременно рассказывали историю о соседнем горе-комиссаре, который вызвал однажды летчика «По-2» и устроил ему разнос за то, что тот не подготовил машину вовремя к полету. «Да радиатор потек», — ответил летчик. «В чем же дело? Запаяйте!» — сказал комиссар, и в ту же секунду подписал себе приговор. Ведь у «По-2» и радиатора-то нет, нечего запаивать! А Лозичный подойдет к «Илу», техник которого уже собирается докладывать о готовности, да при всех и скажет: «Ты что же, Никола? Разве не слышишь? В пятом цилиндре свеча барахлит!» Начнет Никола внимательно выслушивать мотор и — точно, есть такой грех, свечу в пятом цилиндре надо менять.

Слух у замполита был абсолютный и на технику, и на людей. В человеке он слышал самую крохотную фальшь.

Рассказать о фронтовой комиссарской жизни — задача заманчивая, но ведь для этого надо затевать многостраничный роман. Приведу всего несколько эпизодов из 1944 года, когда уже обозначились [289] очертания победы, но еще никто точно не мог сказать, когда она, желанная, придет и при каких обстоятельствах. Последнюю фашистскую нечисть готовилась Красная Армия согнать с нашей земли, фронт вот-вот должен был перевалить через границу, через Карпаты — в сопредельные страны. Советского солдата рисовали в газетах с огромной метлой в руках, которой он вышвыривал за порог своего дома остатки коричневого фашистского мусора.

В середине мая в жизни 131-го штурмового авиаполка наступил необычный и важный этап: нужно было перебазироваться на новый полевой аэродром на чужой — румынской — территории. Конечно, этих дней ждали, к ним готовились. И больше всех, наверное, подполковник Лозичный — заместитель командира полка по политчасти. За три года войны у каждого появился личный счет к гитлеровцам и к их румынским, венгерским, австрийским и прочим прихвостням. Счет за сожженные родные города и села, за убитых и угнанных в фашистское рабство близких. У иного человека к тому времени сердце уже превратилось в комок боли и ненависти... И вот теперь приближался момент вступления на чужую землю, а значит, встреча с другими людьми, с незнакомым укладом жизни. Лозичный представлял себе всю сложность этой ситуации и будто чувствовал через границу тревожные и любопытные взгляды тех женщин, стариков, подростков, их немой вопрос — что за армия пришла?

Самое важное — удержать своих людей от проявления слепой ненависти. Красная Армия идет не сводить счеты с мирным населением, а освободить его от фашистской чумы, не жечь, грабить и разбойничать, как это делали гитлеровцы, а вернуть людям возможность мирно трудиться, улыбаться, строить свое счастье. Но издавна известно — гостей по одежке встречают. Поэтому, считал комиссар, надо начать с себя, со своего внешнего вида. Никакой небрежности, неопрятности, расхлябанности — воротнички чистые, пуговицы застегнуты, сапоги блестят... В полку прошли лекции, беседы о роли советского воина-освободителя, о гуманизме и интернационализме советского человека. Командиры и политработники успевали поговорить с каждым — по-товарищески, по-человечески. Не забывали и важный принцип, которого придерживались всегда и везде: «И в бою, и в быту делай, как я». Живой повседневный пример командиров воспитывал лучше всего.

Первые полеты над румынской территорией будто вернули в давно забытое прошлое. Сверху хорошо просматривались узкие, крошечные полоски частных полей и согбенные фигурки на них. Люди работали вручную, не было никакой механизации, и трудились, чувствовалось, до седьмого пота.

...Полевой аэродром у румынского села Салча. Посадочная площадка — недавний выгон для помещичьего стада. Небольшой уклон к поросшей лесом долине, к речке Сучаве, что течет там, [290] поблескивая на солнце. А за ней к югу — отроги Карпат, сплошь покрытые густым лесом.

Небольшая роща с особняком помещика и надворными постройками стала базой полка, временным домом. Пришлось привыкать к опасной близости вражеских позиций — они виднелись за рекой, — надо было стараться не попасть после взлета под огонь противника.

Лето вступало в свои права. Буйная зелень легко завоевывала себе место под солнцем. Даже капониры самолетов быстро обросли побегами молодого гороха, потому как сооружали их на скорую руку, из земли пополам с гороховой ботвой. Случайно оставшиеся горошины проросли, стебли потянулись вверх, образовав хорошее прикрытие. Поверх самолетов, как всегда, были наброшены маскировочные сети.

За границей поначалу все интересно. Ухоженные, ладные домики крестьян издали радовали взор, но когда подходили к ним поближе или более того — заглядывали внутрь, — ощущение безмятежности и благополучия пропадало. Дом-то оказывался без трубы, за трубу полагалось платить особый налог. И у тех, кто победнее, дым очага уходил в щели между крышей и стенами. Снаружи посмотришь — горит дом, пожар! Очаг выложен на земляном полу из булыжников, над ним — тренога с казаном, в котором варится мамалыга — каша из кукурузной муки, основная крестьянская пища. Количество окон тоже ограниченно. Если превысил установленное число, плати еще один налог. Желанное угощение хозяину дома — щепотка табака. Выращивать табак в поле запрещено — монополия. Кусок земли у дома используется на все четыреста — пятьсот процентов. Посажена кукуруза, а между ее стеблями — конопля, тут же фасоль, горох, бобы пробиваются к свету, а внизу, в междурядьях, растут свекла, тыква. Одеты крестьяне во все самодельное. А на лицах выражение какой-то забитости, приниженности.

Кое-кого из летчиков устроили в общежитии, в помещичьем доме, других разместили по крестьянским хатам. Такая хата досталась и Феофану Феофановичу Бахиреву, командиру одной из эскадрилий.

Глава семьи — на фронте, в доме лишь его жена с дочкой лет шести-семи да девочка-подросток, сестра хозяйки. Дом делился на две половины — повседневную, где ютилась семья, и чистую, неотапливаемую — там было собрано все богатство хозяйки — ее приданое, кровать с горой подушек, рукоделие, разные безделушки. Сюда и провела хозяйка советского летчика. Ни слова при этом не сказала, лишь взглянула довольно сумрачно. А он и не обиделся, понимал — кому же по душе чужой, непонятный постоялец? Бахирев попросил старшину эскадрильи принести в дом казенную металлическую [291] кровать, так что к хозяйкиным подушкам и не прикоснулся, в комнате не курил, ничего не трогал, старался быть незаметным, ненавязчивым — приходил только ночевать. Правда, по утрам, чтобы побыстрей согнать сон, доставал из колодца холодной воды и мылся по пояс во дворе, под огромным ореховым деревом. Помогала ему дочурка хозяйки — поливала из кувшина на руки, на спину. Так и шли день за днем.

Бахиреву хватало этого теплого, утреннего лучика — веселого девчоночьего лица, ее непонятного домашнего щебетанья. Но однажды девочка не вышла во двор. Вечером летчик зашел проведать ее на хозяйкину половину. Девочку лихорадило, лицо ее пылало, черные глазки безучастно смотрели в потолок. Привел Бахирев фельдшера из батальона аэродромного обеспечения, и тот быстро определил: сильнейшая простуда с угрозой воспаления легких. Дал нужных таблеток, назначил лечение. Постепенно ожила девочка, запела свои песенки, а потом снова стала помогать квартиранту умываться. С тех пор каждый вечер он находил на столе свежие цветы — из тех, что росли в палисаднике. А когда пришла пора перебазироваться и летчик, уходя, остановился на минутку у калитки, почувствовал вдруг, как сзади кто-то положил руку на плечо, обернулся — хозяйка. Она быстрым движением сняла с шеи образок на шнурке и, смущенно улыбаясь, протянула ему. Внутри образка через слюдяное оконце можно было рассмотреть крохотную фигурку мадонны с младенцем на руках. Летчик понял: женщина дарила ему амулет на счастье, понял и принял этот дар, знак благодарной души.

Бахиревская история стала известна Лозичному, и он, конечно, воспользовался ею в своей воспитательной работе, так же как и многими другими, похожими и непохожими. Румынские крестьяне, настороженные поначалу, почувствовали в советских солдатах и офицерах простоту, человечность, распознали в них братьев по классу — рабочих и крестьян, стали общительными, помогали чем могли. Они увидели, что к ним пришли защитники. Поняли, что Красная Армия несет мир и свободу всем людям труда. Сколько было потом теплых встреч, разговоров на немыслимом интернациональном языке жестов и мимики!

Вечерами летчики звали крестьян к себе — посмотреть фильм или концерт самодеятельности. Расхрабрившись, выходили на импровизированную сцену и местные парни и девчата. Веселые мелодии сводили в танцевальный круг всех желающих.

Постепенно, по словечку летчики стали осваивать румынский язык, понимать простые фразы. Однажды, уже на закате лета, очередной полевой аэродром оказался среди виноградников. Пошли два офицера вдоль виноградных лоз — прогуляться перед боевым вылетом, а навстречу — пожилой крестьянин. На лице — добродушная [292] улыбка, показывает рукой в сторону сладких лоз, предлагает угощаться, приговаривает «бун, бун» — хороший, мол. Попробовали — и впрямь хороший, просто замечательный: вкусный, ароматный, гроздья крупные, красивые! А крестьянин уже не виноград хвалит, а их, летчиков: «Бун, совьет, карош...» Руки жмет.

Лето тогда было жарким, знойным. Боевой работы было много, летали на железнодорожные узлы, штурмовали скопления живой силы противника, позиции артиллерии, участвовали в совместных операциях с наземными войсками, производили разведку. Полк прославился своими асами-разведчиками. Зубова, Зенина, Зинченко и других знали и в дивизии, и в армии. Небольшое, но очень работоспособное фотоотделение полка оперативно и искусно расшифровывало данные фоторазведок, снабжая необходимыми сведениями все штабы.

В боевых буднях нет мелочей. Прилетел с задания — гимнастерка прилипла к спине, язык от жары не ворочается, во рту все пересохло, — где умыться, где выпить стакан прохладной воды? Как где?! А вот он — водовоз! Нестроевой солдат Макаров, выполняя задание Лозичного, регулярно возит к летному полю бочки с живительной влагой. Запряжет лошаденку и — в путь. День ли, ночь ли — не иссякает бочка.

А уж если разузнает замполит, что в соседнем городке или селе есть баня, все сделает, чтобы летчики ее навестили. Надолго запомнилась им прекрасная баня в местечке Фэгэраш — просторная, чистая, с душевыми, парными — не баня, наслажденье! Вот уж воистину: «День, в который паришься, в этот день не старишься». Сам Логичный в банных делах знал толк. Редко кто мог пересидеть его на жарком полке.

Когда часть стояла около небольшого уютного городка Брашова, удивлялись штурмовики — словно и не было здесь войны. На улицах много нарядных женщин в легких туфельках с изящными каблучками, в красивых платьях. И тут досада взяла: а наши-то оружейницы чем хуже? Уже какой год ходят в кирзовых сапогах да форменной одежде. Не сговариваясь, обратились к Лозичному: нельзя ли, мол, в полку пустить «шапку по кругу» и часть выданных румынских левов вручить девчатам, пусть купят здесь что захотят, устроят себе праздник. Замполит поддержал идею и в тот же день доставил и оружейниц, и укладчиц парашютов в Брашов. Разошлись они кто в магазин, кто к портному, кто в парикмахерскую. А вскоре на вечере танцев у столовой появились в новых платьицах/ легких туфельках, с красивыми прическами — с сияющими от радости глазами. Неузнаваемо прекрасные Золушки предстали перед полковыми кавалерами — их боевые соратницы. Но радость почему-то быстро сменилась грустью, вспомнились мирные дни, счастливая довоенная жизнь, давние праздники, домашние вечера... И так потянуло на родину! [293]

Выдумке, инициативе замполита границ не было. Кто предложил устраивать торжественные вечера в столовой в честь асов, сделавших свой сотый боевой вылет? Василий Тимофеевич Лозичный. Кто вовремя заметил отличную боевую работу и встретил приземлившегося летчика броским плакатом-молнией «Летайте так, как Александр Зенин — семь боевых вылетов в день!»? Тоже он. А то устроит беседу-семинар и не обойдет острых углов, заставит каждого высказаться и незаметно подведет разговор к вещам важным и сложным.

Если дело касалось приема в партию — а тогда многие стали ее членами, — замполит умело выбирал для такого торжественного случая особые, запоминающиеся моменты. Например, перед вылетом будущего коммуниста соберет партбюро прямо в поле, у крыла его самолета. Тогда и слова звучат особенно убедительно. Партийные билеты, врученные перед боем, как бы давали человеку еще одни крылья.

* * *

Бывшие однополчане Лозичного показали мне давний снимок: весь полк построен по случаю какого-то торжества, а перед строем, чуть в стороне, мальчишка лет семи бегает, катает впереди себя колесо. «Кто это?» — «Да это же Вадик, сын нашего полка». И тут без Лозичного не решилось. Узнал он, что у машинистки в соседнем полку погиб муж и она никак не может прийти в себя, все ей там напоминает горькую потерю. Тогда и пригласил ее перейти в свой полк. Но и тут не смогла женщина оправиться от горя, заболела и вскоре умерла. Остался сын ее — Вадик. 131-й авиаполк усыновил его. А когда кончилась война, направили Вадика в Киевское суворовское училище.

Особая страница полковой жизни за рубежом — встречи с румынскими летчиками, теми самыми, которые еще недавно воевали в составе фашистской армии, а потом стали нашими союзниками. Сначала не знали, как к ним подойти, о чем говорить. Помогла техника. Румыны летали на немецких «мессерах», «юнкерсах», которых советские летчики привыкли видеть в прицелах своих пулеметов. А тут на крупном аэродроме встретились как-то крыло о крыло. Подошли наши парни к «Ю-88», с разрешения румын осмотрели его, внутрь забрались. Интересовало все: особенности техники пилотирования, устройство кабины, наиболее уязвимые места. А потом уже начались расспросы о жизни, о порядках в румынских частях, об условиях боевой работы, о настроениях. Не обошлось без личных знакомств, без симпатий.

Молодой румынский летчик на аэродроме в Фэгэраше раздарил нашим парням свои фотографии, поставив на обороте каждой число, слова «дата дружеских встреч» и автограф. Его звали Енакие. Знакомство [294] началось с обмена сигаретами, с простых слов, русских и румынских. И за версту, как говорится, было видно, что Енакие — парень свойский, простой, искренний. Он рад встрече, в его глазах — неподдельный интерес, доброе любопытство. Енакие заметно погрустнел, когда его спросили о житье-бытье. Он — из трудовой семьи. До войны работал пилотом-инструктором в авиашколе, жил скудно, на небольшое жалованье, помогал родителям, продвижения по службе не ждал. Ведь он не ровня сынкам богачей, которые быстро делают карьеру. Но теперь, кажется, будут перемены к лучшему. «Появилась надежда, — сказал он. — Либертате!» И на прощание пожал всем руки.

Ну а в полетах добавилась еще одна забота: теперь приходилось различать, какие «мессеры» и «юнкерсы» румынские, с их опознавательными знаками, какие — фашистские, с черными крестами. Что касается дополнительных трудностей, их за границей возникло немало: непривычный горный рельеф, а кроме того, быстрое изменение боевой обстановки. Штурмовики летали низко над землей на скорости около четырехсот километров в час, и нужно было четко представлять, где свои войска, а где — противника. Порой самые свежие данные разведки через пару часов безнадежно устаревали. Преследующие врага части были весьма мобильны, и требовалась предельная внимательность, чтобы исключить удар по своим.

Боевая летопись штурмовиков пополнялась новыми страницами. Были эпизоды героические, были и веселые, на грани анекдота, из числа тех, что рассказывают снова и снова, если выдастся располагающая к улыбке минутка. Долго говорили, например, о капитане Джабарове из соседнего 130-го авиаполка. Во время Ясско-Кишиневской операции, когда в полосе прорыва хорошо поработали наши артиллерия и авиация, когда пыль от взрывов, дым от пожаров, пороховая гарь поднялись на высоту выше километра, когда гитлеровцев охватил ужас и началось их паническое бегство, самолет капитана был поврежден каким-то шальным зенитным снарядом и стал неуправляем. Летчику пришлось прыгать с парашютом в районе неприятельских позиций. И вот приближается он к земле и видит — кругом враги. Они уже подняли руки, чтобы схватить парашютиста. Когда же Джабаров огляделся после падения, то понял, что немецкие солдаты, бросив оружие, сдаются ему в плен и кричат: «Аллее, аллее, Гитлер капут!» Ничего не оставалось капитану, как построить пленных в колонну и постараться вывести в наш тыл. Вывел...

Такой случай с пометкой «знай наших!» шел прямо в «копилку» Лозичного. И уж умел замполит вовремя о нем вспомнить, повеселить однополчан.

Чего только не бывало! Базировались однажды на аэродроме близ местечка Чаба-Чюд. И вдруг — тревога! На дороге, идущей [295] почти по краю летного поля, — шум, паника. Дорога вмиг оказалась запружена техникой, солдатами. Это отступали румыны. Выяснилось, что их оборону на Тиссе прорвала фашистская часть. Немцы форсировали реку и, захватив небольшой плацдарм на румынском берегу, пустили вперед танки, которые и наделали паники. Из штаба дивизии в авиаполк передали приказ: занять круговую оборону. Авиаторы превратились в наземные войска, аэродром — в опорный пункт обороны. Самолеты стали огневыми точками. Бортовое оружие пристреляли по участкам вероятного появления врага. Воздушные стрелки неотлучно находились в кабинах за пулеметами. Зенитки стали противотанковыми пушками. Перед самолетами окопались бойцы с противотанковыми гранатами. Выставили боевое охранение. Начала действовать наземная разведка... За ночь, правда, ничего существенного не произошло, а немецкие танки были остановлены нашей минометной бригадой, оказавшейся неподалеку.

Летчики, служившие в 131-м полку, вспоминают своего замполита с баяном в руках. Владел он инструментом, как заправский баянист. Частенько после ужина собирались вокруг него певуны, весельчаки, а таковых было предостаточно.

Лозичный каждому ставил условие: «Пой сам. Если сам не поешь, помоги организовать полковую самодеятельность». И все — хочешь не хочешь — были выведены на эту песенно-музыкальную орбиту. Блестели, конечно, на полковом небосклоне и свои звезды. Главный заводила — механик по вооружению Смальев, баянист, аккордеонист. Ему помогал Вася Гайдаш, скрипач. Начальник штаба Виктор Сазонов отлично пел и, отбросив ложную скромность, считал себя дивизионным Шаляпиным. В Румынии в полку сложился целый вокально-инструментальный ансамбль. Коронными номерами были «Вася-Василек», «Смуглянка» и другие популярные песни. Когда в Констанце провели армейский смотр художественной самодеятельности, 131-й полк занял там первое место! Лозичный ходил довольный и счастливый, будто крупное сражение выиграл.

* * *

Поздней осенью 1944 года полк находился около небольшого румынского города Арада. Как-то вечером командир, замполит и еще несколько офицеров решили осмотреть местные достопримечательности и заодно где-нибудь поужинать. Проехали по тихим улочкам и вскоре нашли полупустой ресторанчик. Сели за столики и, пока ждали официанта, один из них, Сидоров, прошел к роялю, что возвышался среди пустых пюпитров. Открыл крышку, взял несколько аккордов. Разговоры в зале сразу же утихли, публика повернулась в его сторону. Чувствовалась опытная рука. А Сидоров действительно был музыкантом и не забыл свою мирную профессию. [296] Концерт он начал с известных всем вальсов Штрауса, перешел на романсы русских композиторов. Потом в зале ресторанчика зазвучали Кальман, Гуно, Бах, Бетховен.

Ресторан стал заполняться людьми, на лицах — оживление, улыбки. Лед отчуждения сломан! Кто-то из румын во всеуслышание заметил, что ничего подобного от советского офицера не ожидал, думал, у русских один инструмент — балалайка. Сидоров на миг прекратил игру. «Конечно, — сказал, — балалайка — наш инструмент, народный. Но у нас есть и вот это». И заиграл Чайковского.

Потом Сидорова сменил румын. Он тоже играл вдохновенно и тоже вполне профессионально. В антракте начались танцы под рояль... Тот теплый, дружеский музыкальный вечер в маленьком Араде запомнился надолго.

А война продолжалась. Еще немало полевых аэродромов пришлось сменить штурмовому авиаполку. За активное участие в освобождении от фашистов столицы Венгрии он получил наименование Будапештского. Еще раньше стал гвардейским... Впереди были Австрия, сотни боевых вылетов, множество незабываемых встреч, цветы и улыбки освобожденной от фашистского ига Европы. [297]

Возвышенная душа

Смотрю на его фотографию. Вероятно, точно такая же хранится и в «личном деле». Спокойное, добродушно-приветливое лицо, высокий лоб, умные, доверчивые глаза, густые волосы, гладко зачесанные к затылку, без единой складочки гимнастерка, ордена...

Когда это было? Накануне великого перелома? Или раньше? Не знаю. Во всяком случае, таким он запомнился в военные годы.

А лет десять тому назад, когда в Центральном Доме Советской Армии имени М. В. Фрунзе проходила встреча ветеранов 1-й воздушной армии, мне впервые за послевоенные годы довелось снова увидеть Андрея Степановича Данилова, и многое, очень многое из того, что было связано с его именем, вспомнилось тогда.

Совсем уже седой, немного сутуловатый, но по-прежнему добрый и веселый, он сидел в президиуме среди заслуженных воинов-авиаторов, чьи имена часто упоминались в приказах Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР.

«Совсем, совсем седой, — повторял я про себя, всматриваясь в его лицо. — Он ли? Он... он!»

Да, время неумолимо: уходят годы, тускнеют, стираются в памяти события Великой Отечественной, и если уж говорить о боевом комиссаре Андрее Степановиче Данилове и его удивительной привязанности к людям, доходившей иногда до подвижничества, то лучше всего, думается, заглянуть в день минувший, в свои фронтовые записки, газетные корреспонденции.

Впервые я увидел Данилова и познакомился с ним зимой 1943 года, когда он уже был замполитом 18-го гвардейского истребительного авиационного полка, дислоцировавшегося в ту пору на прифронтовом аэродроме, куда я, корреспондент ежедневной красноармейской газеты, прибыл по заданию редакции.

Несколько дней кряду меня одолевало сомнение: сумею ли понять и выделить главное в жизни полка? Сразу же встретился с командиром — Анатолием Емельяновичем Голубовым.

Плотный, рослый, крепкого сложения, он, пожалуй, не выделялся среди летчиков. На нем желтая кожаная куртка, подбитая цигейкой, такие же брюки, заправленные в лохматые унты из рыжечалого [298] собачьего меха, и повязанный вокруг шеи снежно-белый шарф.

Анатолий Емельянович терпеливо выслушал меня и, чуть помедлив, сказал:

— Что ж, пошагали ко мне в землянку. Туда и комиссар скоро подойдет. Он в штабе дивизии.

У Голубова был громкий, но приятный голос, внимательные, с веселым прищуром глаза. Держался он просто и скромно. Его значительная физическая сила чувствовалась даже в том, как он шел, ступая твердо, с легкой раскачкой.

Тропинка, которая вела нас к землянке, петляла между зализанными ветром сугробами, и по ним уже растекались в сумерках синевато-фиолетовые тени деревьев. Был февраль — пора метелей в средней полосе России.

— А вот и мои апартаменты, — весело сказал Голубов, спускаясь по ступенькам в землянку, где он жил вместе с замполитом полка подполковником Андреем Степановичем Даниловым. — Прошу покорно.

Землянка была сравнительно небольшая, с одним крохотным оконцем. Посредине стоял на толстой ножке дощатый стол, накрытый старой газетой. На нем — котелок с водой и алюминиевая кружка. С бревенчатого потолка свешивалась миниатюрная лампочка, к ней от аккумулятора тянулся провод. В нише — полевой телефон и коптилка.

У самого оконца заскрипел снег, послышались чьи-то торопливые шаги.

— Вот и комиссар, — сказал Голубов. — Дождались.

Действительно, в землянку вошел Андрей Степанович Данилов. «Кадровый военный, — подумал я. — Сразу можно определить по выправке». Лицо его, бледное, удлиненное, имело выражение ласковой простосердечности, душевного спокойствия. Глаза, серо-голубые и чрезвычайно живые, смотрели немного задумчиво и грустно. Узкая полоска подворотничка, плотно облегавшая тонкую белую шею, почти не выделялась на ней.

— Нет отбоя от корреспондентов, — пошутил он, протягивая мне руку. — Надолго к нам?

— На несколько дней. Поговаривают, скоро операция начнется. Я слышал.

Данилов переглянулся с Голубовым.

— Корреспондентам все известно, — подтвердил Анатолий Емельянович, сразу повеселев.

— Читали ваши стихи о Заморине, — сказал Андрей Степанович, собираясь, вероятно, порадовать меня. — Выходит, и заочное знакомство с героем приносит пользу?

— Выходит, — согласился я, понимая, что он имеет в виду мое [299] стихотворение «Атакующий сокол», напечатанное некоторое время тому назад и посвященное летчику-истребителю гвардии лейтенанту Ивану Александровичу Заморину, сбившему в 25 воздушных боях лично и вместе с товарищами 13 вражеских самолетов.

— Армейскую газету читаем регулярно, — улыбнулся Данилов, разглядывая меня. — И стихи...

Не утерпев, я спросил:

— И... как?

— Что «как»?

— Стихи... понравились? — выдавил я, краснея.

— Начало понравилось, — ответил с улыбкой Андрей Степанович и решив, должно быть, окончательно вогнать меня в краску, довольно выразительно начал декламировать:

Ас не подставит под пули мотор...

Такого доброжелательного отношения к моим стихам я, признаюсь, давно не встречал и, смутившись, потерял дар речи.

О летчиках полка Данилов говорил в тот вечер с увлечением и гордостью, называя тех, кто отличился в недавних боях и заслужил правительственные награды. Изредка в рассказ замполита вставлял замечания Голубов, как бы дополняя его. В моем блокноте появились имена Сибирина и Запаскина, Пинчука и Баландина...

Было уже поздно, когда я стал прощаться. Андрей Степанович вышел из землянки, чтобы проводить меня и, кстати, подышать перед сном свежим морозным воздухом.

Лунная светлынь наполняла зимний лес, оголенный и гулкий. Подле самолетов, стоянки которых были расположены по опушке, двигались, перебегая с места на место, одинокие резвые огоньки. Это, несмотря на ночное время, работали с переносными электрическими лампочками мотористы и оружейники.

Временами сюда доносился отдаленный гул канонады, и тогда земля под ногами тревожно вздрагивала, точно ее кто-то сильный вдруг толкал изнутри. А огоньки между тем все двигались и двигались...

* * *

Эта первая встреча с Голубовым и Даниловым стала началом не только моего знакомства, но и дружбы с летчиками 303-й истребительной авиационной дивизии, прославленные полки которой (18, 168, 20-й и 523-й) в тот памятный год коренного перелома дислоцировались поблизости от Козельска — старинного русского города в Калужской области, — неподалеку друг от друга, на одном из прифронтовых аэродромных узлов.

Имея возможность почти ежедневно бывать в том или ином полку, я вскоре встретился с командиром дивизии генерал-майором авиации Георгием Нефедовичем Захаровым и начальником политотдела [300] полковником Дмитрием Максимовичем Богдановым. Люди твердые и последовательные, они возбуждали к себе прямодушную привязанность, и мне не однажды приходилось обращаться к ним обоим за советом и помощью.

У замполита Данилова были другие достоинства, крайне необходимые партийному работнику. Андрей Степанович, как мне казалось, умел прислушиваться к жизни, улавливать ее стремительный ритм, звучание. Его природный ум и чуткость, постоянное заботливое внимание к людям заставляли и меня все чаще задумываться о себе самом, взыскательнее смотреть на свою работу военного корреспондента.

И чем ближе сходился я с подчиненными Андрея Степановича, тем больше узнавал о нем, тем интереснее было мне встречаться с ним.

* * *

В один из весенних дней сорок третьего, когда в лощинках и овражках Козельского аэродромного узла еще дотаивал совсем уже почерневший, ноздреватый снег, в жизни дивизии произошло весьма примечательное событие: командованием 1-й воздушной армии в ее оперативное подчинение была передана французская авиационная эскадрилья «Нормандия», прежде находившаяся в составе 204-й бомбардировочной дивизии. И появление в скором времени на аэродроме элегантных, разрисованных французами «Яков», вполне естественно, не могло не вызвать веселого и праздничного оживления среди летчиков 18-го гвардейского истребительного авиационного полка.

Несмотря на то что «нормандцы» почти совершенно не знали русского языка, а их коллеги-россияне — французского, первая встреча была радушной, темпераментной, шумной. Объясняясь друг с другом, ее участники прибегали к таким уморительно-комичным восклицаниям и жестам, что сами же, не в силах сдержаться, тряслись от смеха.

Про «нормандцев» кое-что уже слышали: добровольцы, имеют некоторый боевой опыт, сбитые гитлеровские самолеты, сопровождали бомбардировщики. Ну а дружба с ними — дело святое, справедливое, в небе проверенное и каждому понятное: два горя вместе, третье пополам!

После первых совместных воздушных боев многое стало ясно, и Андрей Степанович все чаще с беспокойством думал о том, что одержанные французскими летчиками победы достались слишком дорогой ценой. На это, как и следовало ожидать, сразу же обратил внимание и Голубов, уже успевший побывать вместе с французами в деле. Встретив Данилова в пятом часу утра на одной из самолетных стоянок, он спросил: [301]

. — Чего нынче такой мрачный, комиссар? О чем думаешь?

— Да все о том же. С «нормандцами» у нас не ладится, почти каждый день потери. Пилотаж у них ювелирный, позавидовать можно. А вот при встрече с противником настолько увлекаются атакой, что...

— Знаю, знаю, — Анатолий Емельянович досадливо вздохнул. — Ничего не поделаешь, привыкли действовать в одиночку. А немцы, видишь ли, только этого и ждут! У меня вчера был разговор с генералом. Он тоже заметил...

— Я понимаю, — продолжал Данилов, — многое зависит от того, в какой семье человек вырос, ведь социальная среда Франции далеко не однородна. Вот, командир, нам с тобой и приходится сталкиваться...

— С чем? — спросил Голубов.

— С индивидуалистическим подходом французов к тактике группового боя, — Андрей Степанович сочувственно посмотрел на командира, понимая, что и он тоже ищет выход из создавшегося положения. — Эти обстоятельства учитывают и наши комэски, и рядовые летчики. Но с ними все-таки необходимо еще раз поговорить, напомнить кое-кому о практической боевой работе в этом направлении...

— Вот-вот, ты и поговори, напомни. У тебя, я заметил, такие разговоры лучше получаются. Будем, комиссар, вместе доучивать французов.

И Данилов, следуя совету командира, за какие-нибудь две-три недели создал своего рода университет по изучению тактики группового боя, где летчики-асы, как только выпадала свободная минутка, вместе с «нормандцами» детально анализировали последние встречи с противником, чертили ивовыми прутиками на земле схемы воздушных боев, а то и просто при помощи собственных рук показывали подопечным наиболее выгодные заходы и варианты атак...

Андрей Степанович был уверен, что французы в конце концов поймут преимущество группового воздушного боя. Основа тому — совместные боевые действия. Окруженные дружеским вниманием и ободряющей доброжелательностью, «нормандцы» не теряли времени даром. За весенние и летние месяцы они сумели не только войти в строй, но и показали образцы самоотверженности, мужества и взаимной выручки. 18-й гвардейский истребительный авиационный полк был лучшим в соединении. Им гордилось командование 1-й воздушной армии. И это тоже способствовало скорейшему постижению фронтовой науки, суть которой стала вскоре понятна многим французам.

Однако наряду с успехами — в них теперь уже никто не сомневался — были и ошибки, досадные, а порой трагически-непоправимые. [302]

Генерал-майор авиации в отставке Георгий Нефедович Захаров, Герой Советского Союза, впоследствии вице-президент общества дружбы «СССР — Франция», вспоминал после войны:

«Узнав о гибели командира эскадрильи, храбрейшего летчика майора Жан Луи Тюляна, я немедленно прибыл в «Нормандию» и на разборе полетов убедительно показал, что гибель эта неоправданна. Опять был нарушен основной принцип современного боя — его коллективность. После разбора беру веник, валявшийся на полу, выдергиваю из него прутик, легко переламываю его. Затем подаю веник одному наиболее крепкому из французов и знаками предлагаю сломать. Летчик после безуспешных попыток разводит руками: «Нет, мой генерал...»

Ничего не скажешь — предметный урок!

К самолетам «нормандцы» относились со всей истовостью профессионалов, которые вправе судить о степени их пригодности к боевым действиям, и Андрей Степанович, вобравший в душу все горести и утраты французских друзей, не раз бывал участником темпераментных споров о достоинствах таких, например, самолетов, как «Як-9Д», вооруженных 37-миллиметровыми авиационными пушками, и о том, что всеми уважаемому конструктору удалось снизить вес машины и добиться заметного увеличения ее максимальной скорости. Шли разговоры о последних модификациях «Яков» — с большим запасом горючего, обеспечивающим дальность и продолжительность полета.

Про английские «Харрикейны» и американские «аэрокобры» французы даже не вспоминали. Облетав их по приезде в СССР, они твердо решили, что будут воевать только на советских «Яках», обладавших (по сравнению с «мессершмиттами» и «фоккерами») большей скороподъемностью и более мощным стрелково-пушечным вооружением.

У «нормандцев» часто бывал командир дивизии генерал-майор Захаров. Обычно он прилетал на аэродром, где базировались французы, на своем «Ла-5», и тогда начиналась импровизированная пресс-конференция о боевых качествах «Ла-5» и «Як-3».

— Значительной разницы между этими машинами я, по правде сказать, не вижу, — говорил генерал обступившим его французам. — Но, между прочим, истребитель первоклассный. Мотор у него, как вы, очевидно, уже догадались, воздушного охлаждения. Если говорить о технике пилотирования, то «Яки» в этом отношении гораздо проще. Думаю, перевооружаться пока нет никакой необходимости.

Подобного рода «пресс-конференции» заканчивались, по обыкновению, посещением голубовской землянки. И кого только я не заставал в ней! Однажды в середине лета мне посчастливилось встретить там Александра Твардовского и Петра Лидова. Посмуглевшие от фронтового солнца, в выгоревших и пропыленных гимнастерках, [303] они сидели за сколоченным из досок столом и вели с Голубовым и Даниловым неторопливый, степенно-деловой разговор. Здороваясь, я взглянул на погоны: Твардовский — подполковник, Лидов — майор. Андрей Степанович, удобно устроившись на топчане, рассказывал им о «нормандцах», о том, как они несколько дней тому назад сбили воздушного разведчика «Фокке-Вульф-189», появившегося над расположением наших войск, о совместных боевых действиях с летчиками-гвардейцами, штурмовавшими Сещенский аэродром противника.

— А ты почему не пишешь в «Правду» о «нормандцах»? — спросил у меня Лидов. — Они же у тебя под боком. И воюют хорошо.

— Не решаюсь как-то.

— Зря! Пиши, будем печатать, Адресуй так: Москва, «Правда», полковнику Лазареву Ивану Григорьевичу: Ну, можешь еще добавить: «по поручению майора Лидова».

И через некоторое время «по поручению майора Лидова» в «Правде» появилась моя первая корреспонденция — «Летчики «Нормандии» в боях»...

Но до конца войны было еще далеко. Ожесточенные жаркие бои на исходе лета, охватившие едва ли не всю линию фронта, требовали невероятной нравственной стойкости.

3-й Белорусский, в состав которого входила 1-я воздушная армия, все дальше и дальше продвигался на запад, и 18-й гвардейский истребительный авиационный полк обживал уже новые аэродромы. Литивля, Монастырщина, Дубровка, Слобода... Эскадрильи поднимались в воздух, чтобы вступить в схватку и уничтожить противника.

* * *

...Утро у замполита полка ушло на штабные дела: подписывал донесения, беседовал с адъютантами эскадрилий об оформлении документов, просматривал летные книжки. И все это время Андрея Степановича неудержимо тянуло на аэродром, к своей машине, которая, как ему доложили, была уже полностью заправлена и проверена. Но освободился он только в одиннадцатом часу и, прихватив с собой шлемофон, торопливо зашагал на стоянку, находившуюся от штаба в километре с небольшим.

Он уселся в кабину истребителя, когда солнце уже поднялось на полуденную высоту. Чтобы потом, в воздухе, лучше сосредоточиться, Андрей Степанович привык перед вылетом минуту-другую повспоминать... Допустим, о том, каким был тот первый день, расколовший тишину летней ночи. Он мог быть и днем последним в его жизни. Но на войне, как известно, нет правил на все случаи, и Андрей Степанович выжил. Помогло войсковое товарищество, вера в правое дело и крепкие нервы. [304]

...Он стал терять сознание уже на исходе боя. Глаза время от времени застилала мутно-лиловая завеса, исполосованная красными молниями. Трудно дышалось из-за дыма, наполнявшего кабину. Небосвод, едва различимый и бесконечно далекий, опрокидывался, уходил куда-то в сторону солнца, и совсем не было видно линии горизонта. Создавалось впечатление, что его «чайку» затянуло в водоворот и крутит, крутит... На несколько секунд к нему возвратилось сознание, и тогда он увидел, будто в тумане, остроконечные вершины сосен, похожие на деревянные крепостные башенки, увенчанные шатровыми крышами и смотровыми вышками. И — снова тьма, зигзагообразные красные молнии.

Не помнил Андрей Степанович и того, как двое пехотинцев (поблизости от места посадки стояла воинская часть) перенесли его из кабины на землю. Он чуть слышно простонал, оттого что кто-то осторожно разжал его крепко-накрепко обхватившие ручку управления пальцы, длинные и тонкие, с посиневшими от натуги ногтями.

Толпясь у самолета, пехотинцы переговаривались:

— Насмерть, видать, бился с гадами.

— Иначе в их летном деле нельзя, мил человек. Авиация!

— Второго фашиста угробил.

— Это того, что в лесу взорвался?

— Того самого...

— Целая орава налетела, а наших трое. Легко ли?!

Все принимавшие участие в этом разговоре только что были свидетелями воздушного боя. Продолжая окапываться, они запрокидывали головы, обтирали рукавами гимнастерок вспотевшие лица и не спускали глаз с серебристо-белой «чайки». Вот она вывалилась из седенького облачка вместе с вражеским истребителем и, отцепившись от него, стала падать. Почти у самой земли, словно из последних сил, рванулась в сторону, ослепительно блеснула плоскостями и села на картофельное поле, оставив за собой глубокую, прорытую фюзеляжем борозду.

Подле летчика, беспомощно вытянувшегося на разостланной плащ-палатке, уже хлопотала, делая ему перевязку, румянощекая девушка-санинструктор.

— Тебе бы, дочка, в школу бегать, — сказал, разглядывая ее, пожилой усач-пехотинец в неуклюже сдвинутой на затылок новенькой пилотке, — а ты тут с нами...

— Не говорите глупостей, — возмутилась она, краснея. — Лучше помогите разрезать рукав. Вот ножницы. Как медленно вы поворачиваетесь!

Подъехала, попыхивая голубоватым дымком, санитарная машина. Из нее вышел военврач, сутулый старик в белом помятом халате и очках в простой железной оправе. [305]

— Жив? — спросил он девушку-санинструктора.

— Да, большая потеря крови, пульс едва-едва...

Не дослушав ее, военврач кратко бросил санитарам:

— Носилки!

Когда раненого увезли, усач-пехотинец подошел вплотную к «чайке», зачем-то потрогал погнутый винт, одна из лопастей которого ушла в землю, и задумчиво сказал:

— Остыл мотор-то. А недавно совсем горячий был. Остыл...

* * *

Изнурительная жара стояла в тот июньский день на всей Русской равнине. Дышала зноем и взлетно-посадочная полоса. Горяч и неподвижен был раскаленный солнцем воздух.

Андрей Степанович не торопясь застегнул ремни, проверил работу рулей. Все было в полном порядке. Ему нисколько не мешало и то, что он чувствовал себя возбужденным, как это, по обыкновению, бывало от ощущения опасности.

Сидя в давно обжитой кабине, где знакома даже едва заметная царапинка где-нибудь на приборной доске, он испытывал приятное, согревающее сердце чувство уютности.

Данилов давно уже привык искать подтверждение своим мыслям и рассуждениям в каждом боевом вылете и часто находил то главное, что помогало ему не только совершенствовать технику пилотирования, но и управлять самим собой. Он никогда не приписывал «чайке» собственных ошибок, отлично понимая ее полную непричастность к ним. Неудачная, опрометчивая, лишенная точного расчета атака всегда вызывала у него ощущение разлада, а иногда — что, правда, случалось довольно редко — и враждебное чувство упрека, которое долго потом не давало покоя.

Выруливая на старт в составе звена, Данилов уже мысленно подготовил себя к встрече с противником, и это было для него своего рода необходимостью, потому что помогало в течение всего боя сохранять ясность мысли и уверенность в своем превосходстве.

После взлета, когда звено уже построилось, Андрей Степанович взглянул мельком на карту в планшете и, не напрягая зрения, осмотрелся. В синевато-мутном небе плавилось далекое солнце. На западе, у самого горизонта, валунами громоздились облака. Там, где проходила линия фронта, горели деревни, и дым пожарищ расстилался по всей округе. Кое-где виднелись багрово-рыжие языки пламени, яркие вспышки разрывов, воронки от бомб, окопы, ходы сообщения... Там, на земле, шла война, умирали люди, горел хлеб.

«Теперь, старший политрук, как говорится, гляди в оба да не разбей лоба!» — пошутил про себя Данилов, оборачиваясь и окидывая взглядом всю заднюю полусферу, откуда вероятнее всего [306] можно было ожидать появления вражеских истребителей. «Чайка» была удивительно послушна, легко повиновалась каждому его движению. И это вызывало в нем чувство слитности с ней, наполняло душу спокойной уверенностью. Заданный район был уже совсем близко.

Продолжая непрерывно осматриваться, Андрей Степанович в жарком потоке солнечных лучей, косо падавших в кабину, заметил несколько горизонтальных черточек, образующих на фоне неба едва заметную пунктирную линию. Быстро приближаясь, черточки становились все толще и толще. Через две-три секунды Данилов уже безошибочно мог определить, что это бомбардировщики «Дорнье-217», идущие плотным строем. И как только он увидел их темно-серые силуэты, его охватила ненависть. Он предчувствовал уже всю жестокость этого поединка и по выработанной ранее привычке старался успокоить себя мыслью, что сумеет первым навязать фашистским летчикам свою тактическую инициативу, свою волю...

От больших перегрузок, навалившихся на Андрея Степановича после относительно спокойного горизонтального полета, — яростные атаки следовали одна за другой, — у него темнело в глазах, голову вдавливало в плечи, сильно ломило спину. Однако он не фиксировал на этом внимания.

Длинные пулеметные очереди из всех четырех стволов, заглушая гул мотора, сотрясали «чайку». Данилов не отрывал глаз от прицела, палец — от гашетки...

И вот сломан строй противника. Один самолет горит на земле, потонув в дымном облаке. Другие, сбросив бомбы куда попало, ложатся на обратный курс, спешат восвояси.

«Драпают, — подумал Андрей Степанович, начиная преследование. — Драпают, тварюги!»

Погоня за вражескими бомбардировщиками так захватила и увлекла его, что он не только забыл о скоротечности времени, но израсходовал добрую половину боекомплекта и — такого с ним никогда еще не случалось! — умудрился оторваться от группы, потерять ее из виду. А когда, спохватившись, понял всю сложность и неприглядность создавшегося положения, было уже поздно что-либо предпринимать. Однако Андрей Степанович вовсе не собирался огорчаться и унывать. Он верил в себя и в свою машину. Восстанавливая потерянную ориентировку, Данилов ни на минуту не прекращал поиск вражеских самолетов.

Аэродром был уже близко, когда Андрей Степанович, взглянув в сторону солнца, где вытянулись реденькие облачка, увидел группу двухмоторных истребителей «Ме-110».

«Я один, а их... три... пять... Нет, больше! Пикируют, сволочи! Нашли подходящую добычу! Что ж, потягаемся!» [307]

Опознать краснозвездную «чайку» не стоило большого труда, и два «мессершмитта», отделившись от группы, предвкушая легкую победу, устремились в атаку. И тогда к Андрею Степановичу пришла мысль: «Иду в лобовую!»

Пальцы его словно приросли к ручке управления. Сближаясь с вражеским истребителем, Данилов совершенно сознательно рисковал, отлично понимая, что малейшая, самая ничтожная слабость, потеря внимания, ориентировки, и... всему конец!

Одна предельно короткая очередь — и Андрей Степанович уже поджег самолет противника, пропустил его «под себя», стремительно набрал высоту и завершил головокружительный маневр энергичным боевым разворотом.

«Горит «мессер», горит!»

Обрадованный удачной атакой, Данилов окинул быстрым и цепким взглядом зону боя. Нет, он не мог, не имел права ошибиться...

Сблизившись с вражеским истребителем, Андрей Степанович выбирал момент, чтобы прошить его пулеметной очередью, но «чайку» сильно тряхнуло, будто под фюзеляжем разорвался зенитный снаряд. Потом ее потянуло влево, и машина потеряла скорость.

А земля, с синевато-фиолетовыми дымами над линией фронта, с зеленеющим лесным массивом, с оловянно блестевшей речкой, как-то косо, покачиваясь, пошла навстречу.

Данилов старался вывести «чайку» из штопора, в который она сорвалась после внезапной потери скорости. «Нас голыми руками не возьмешь!»

Огненная трасса пулеметной очереди на мгновение ослепила Андрея Степановича, и он почувствовал, что ранен. По его вспотевшему лицу текла кровь, режущая боль в руке не давала управлять самолетом. Но «мотор тянет, управление в порядке», Данилов не сдавался.

Тем временем вражеские истребители, отойдя в сторону, как бы решали, кому из них достанется столь легкая добыча. Однако «чайка» уже набирала высоту. Она почти вертикально взмыла вверх, будто ища защиты у солнца. В этот момент к ней стал подбираться отделившийся от группы «мессер». Андрей Степанович уже ясно различал черные, окаймленные белым кресты и чувствовал приближение решительной минуты. Разгоряченный боем, старший политрук принял вызов. Какая-то совершенно новая сила была теперь союзницей Данилова, и он шел на противника в лоб, не заботясь уже о том, выдержит ли «чайка» неимоверные перегрузки. От предельной скорости нарастала вибрация.

В несколько секунд он настиг вражеский истребитель и, поймав его в прицел, нажал на гашетку. Но пулеметы безмолвствовали. Все четыре ствола. Ни единого звука, ни знакомой, веселящей душу [308] пилота тряски. Мучительно и горько было сознавать свою беспомощность. Но он уже знал, на что решиться... Он все еще инстинктивно давил на гашетку, словно отказываясь верить в то, что оружие бездействует.

«Таранить!»

И Данилов стал подравнивать скорость своей «чайки» со скоростью «мессершмитта», только теперь вполне понимая всю сложность и рискованность предстоящего маневра.

«Лишь бы хватило скорости, — думал он, увеличивая подачу газа. — Лишь бы хватило...»

Острый толчок вывел Андрея Степановича из нервного оцепенения. Собрав последние силы, он поднял голову — и его охватило восторженное, ни с чем не сравнимое чувство победы: к земле падали обломки хвостового оперения «мессершмитта», и сам он, со своими крестами и свастикой, стал проваливаться, кренясь...

* * *

Весь тот первый день войны прошел вновь перед мысленным взором замполита полка.

В открытый фонарь кабины залетел ветерок, принес солнечное тепло, настоенное на аромате луговых трав и смешанное с терпким запахом «горючки».

«Да, было, — подумал Андрей Степанович, — побеждали и на «чайках». В свое время, разумеется, не теперь... А теперь, — он улыбнулся, просияв, — иной раз не решается вступать в бой с нашими «Яками» даже хваленая эскадра «Мельдерс». Паникуют гитлеровцы».

Данилов запустил мотор и стал вслушиваться в его знакомый, успокаивающий рокот. Словно напрягаясь перед взлетом, самолет мелко-мелко подрагивал. Ожили на темных циферблатах зеленовато-фосфорические стрелки приборов. В наушниках шлемофона тонко пискнула морзянка. Глаза Андрея Степановича настолько привыкли к яркому свету, что он даже не прищурился, когда полыхнули слепящие солнечные отсветы на кабинах двух приземлившихся истребителей. И пока они катились по взлетно-посадочной полосе, чуть покачиваясь на неровностях, Данилов провожал их взглядом. Он знал, что это возвратились с задания «латышские стрелки»{16} — гвардии капитан Сибирин и его ведомый, вылетавшие на поиск вражеских самолетов-разведчиков.

«Ладненько, ладненько притерли, — мысленно отметил Андрей Степанович. — Что ж, каковы мастера, такова и работа».

Не первый раз «Яки» под его командованием сопровождали [309] штурмовиков, и те всегда оставались довольны слаженными действиями истребителей прикрытия. Случалось даже, что одно их появление над полем боя обращало в бегство «фоккеры» и «мессершмитты». Данилов хорошо помнил то недавнее время, когда эти разрекламированные гитлеровской прессой «шедевры авиационной техники» еще могли, как говорится, делать погоду. Но после первых же боев, в которых участвовали «Яки» последних модификаций, положение изменилось.

Штурмовики «Ил-2» шли плотным строем, крыло к крылу, и Андрей Степанович, оглянувшись, совсем близко увидел их. Здесь, на высоте, небо казалось натертым ртутью. Оно блестело и слегка мутилось от зноя. Внизу, под самолетами, тянулись на запад вереницы облаков, и, глядя на них, можно было подумать, что кто-то отчаянный только-только прокатил по небу на лихой тачанке и поднял клубы белой известковой пыли.

Не упуская из виду шестерку «Ильюшиных», летевших штурмовать скопление вражеской пехоты, Данилов обратил внимание на эти до странности густые и туго скрученные облака. И то, что они почти совсем не просматривались, вызвало у него чувство досады и заставило насторожиться. Нет, он не заметил ничего подозрительного. Напротив, небо было чистым на много километров кругом. Лишь эта молочно-белая облачная гряда, готовая каждую минуту заклубиться, вскипеть... В ней угадывалось что-то потаенное, до поры не проявлявшееся.

«Что это за тень промелькнула? — Андрей Степанович снова напряженно всматривался в облака. — И... и тень ли?»

Стремясь рассеять возникшее сомнение, он накренил самолет. Нет, зрение не могло обмануть его: среди облаков на мгновение обозначились нечеткие силуэты самолетов. Начав уже делать боевой разворот, Данилов сразу взвесил все — и возможность приблизиться к противнику на дистанцию действенного огня, и вероятность самому быть атакованным, и наличие горючего в баках, и скорость...

«Сумели-таки мы их заметить, — подумал он, сильнее сжимая ручку управления. — Су-ме-ли!»

Когда, наконец, вражеские самолеты, решив больше не маскироваться, вынырнули из облачного покрова и Андрей Степанович увидел кресты на ступленных плоскостях и вытянутых фюзеляжах, он ощутил в своем теле не знающую жалости твердость, которая всегда предшествовала атаке.

Данилов смотрел в прицел, где скрещивались тончайшие нити, чуть подернутые серовато-дымчатой пеленой. Наступал решающий момент. Две-три секунды удержать в прицеле силуэт — и... нажать на гашетку. Собранность, точность и абсолютное хладнокровие. И в то же мгновение он надавил на гашетку, надавил плавно, точно опасаясь, что от этого движения «Як» изменит свое положение в [310] пространстве и цель ускользнет. Глаз у Данилова был верный. Пушка и пулеметы действовали безотказно. Из мотора вражеского истребителя вырвалось красно-бурое пламя и, лизнув фюзеляж, затрепетало, заметалось... Одевшись дымом, самолет противника соскользнул на левую плоскость, перевернулся своим тощим «брюхом» кверху и нырнул в облака. Данилов ввел машину в вираж, осмотрелся. Небо повсюду, насколько хватало глаз, было чистым, опалово-сизым. Облака, напоминавшие Андрею Степановичу клубы известковой пыли, теперь растворялись, улетучивались.

Потеряв ведущего, вражеские истребители уклонились от встречи с нашими летчиками. А те, вдохновленные примером замполита, ни на секунду не прекращали преследования. Одна атака сменяла другую. И каждый, кто был с Андреем Степановичем в этом бою, чувствовал его мужественную близость, выжимал из машины буквально все. На земле уже чадили два сбитых вражеских самолета, разнося по речной пойме едкую удушливую гарь.

Штурмовики, довольные надежным прикрытием, не нарушая строя, второй раз заходили на цель.

* * *

...И вот через много лет я перелистываю подшивку армейской газеты. Ее пожелтевшие от времени страницы уже давно не пахнут типографской краской. Сентябрь сорок третьего... Адрес редакции: полевая почта 29756-М. В глаза бросаются знакомые строки: «Двенадцать «Яковлевых» под командованием тов. Данилова сопровождали штурмовиков. На пути к цели...» Корреспонденция заканчивалась скромно и по-военному четко: «Данилов сбил один самолет противника лично и два — в группе со своими летчиками».

— Да, это был тот самый вылет, — говорю я себе, — тот самый...

Не одного меня, военного корреспондента, поражало богатство личности Данилова, щедрость его возвышенной души, постоянная жажда деятельности и поиска, это ценили и другие, кто хорошо знал или был только немного знаком с Андреем Степановичем.

Помню, летом 1954 года я встретил в издательстве «Молодая гвардия» Твардовского. Александр Трифонович спросил:

— А где сейчас Данилов?

— Право не знаю. Кажется... Но я не уверен...

— Досадно, досадно, — сухо заметил он.

Потом положил на ладонь недавно вышедшую из печати подаренную ему книгу моих рассказов «Восходящий поток» и, словно взвешивая ее, поинтересовался:

— Здесь есть что-нибудь о Данилове?

— Не в прямом смысле, — ответил я. — Есть, конечно.

— О Данилове — человеке и комиссаре. — убежденно сказал он, — можно говорить в самом высоком смысле слова. [311]

Воспоминания по дороге в Берлин

«...Майор Буянов являет собой блестящий пример личного героизма как заместитель командира 146-го истребительного авиаполка по политической части.

...Летает на всех приданных полку самолетах «У-2», «И-5», «И-153», «МиГ-3», «Як-1», «Як-7б», материальную часть которых знает хорошо и грамотно ее эксплуатирует. Налет — 805 часов, боевых вылетов — 265, с налетом 215 часов. При всех условиях, в равных и неравных боях вел себя как истинный патриот. Мужественный боец, не теряется ни в какой обстановке. Штурмуя в районе Христиновки колонны танков и мотополков врага, был подбит и сел на вынужденную посадку на территории противника. Сумел сжечь самолет и уйти вместе с советской войсковой частью. Лично сам водил и летал в составе групп на штурмовые действия аэродромов противника: Буззу, Янка, Бирлаз.

В отсутствие командира самостоятельно руководит боевой и учебно-боевой работой полка.

При его участии и руководстве за время военных действий уничтожено: самолетов противника — 359, много машин и повозок с грузами и живой силой и зенитно-пулеметных точек. Произведено 4560 боевых самолето-вылетов с налетом 3909 часов. Сбито лично майором Буяновым — 17 самолетов.

Волевой, инициативный командир. Дисциплинирован. К подчиненным требователен. Подготовлен как единоначальник».

Из характеристики на Героя Советского Союза В. Н. Буянова.

Желание увидеть поверженный Берлин давно жило в душе каждого солдата, каждого летчика, дошедшего, долетевшего до логова врага. Письменные и устные рапорты на имя подполковника Виктора Николаевича Буянова с просьбой о поездке хлынули лавиной. Замполит дивизии понимал, что каждый имеет право на эту первую мирную экскурсию после 1416 дней войны. Но взятие рейхстага — еще не конец сражения. Еще звучали среди развалин выстрелы, [312] разбитые дороги переполнены беженцами, и в этой обстановке трудно быть уверенным, что все обойдется благополучно и можно обернуться за час-другой. До рейхстага и обратно. Но, чуял он, нет выше желания у гвардейцев, его боевых друзей-однополчан, чем ступить на мостовые Кайзерплац или расписаться на рейхстаге. Большинство летчиков дивизии уже видели его с высоты. И все равно — не имеет он права отказать всем им, шедшим на смерть ради этого часа.

Доложив по инстанции о всеобщем желании участвовать в «мирном штурме Берлина» и получив в ответ «на ваше усмотрение», Буянов дал добро на экскурсию.

В ожидании машин летчики, техники и штабные работники толпились у здания штаба. Виктор Николаевич постоял с минуту с ними и отошел к березкам, что приютились на краю летного поля. Аэродром был небольшой и захламленный. Рота аэродромного обслуживания который день растаскивала с него исковерканные фюзеляжи так и не взлетевших «юнкерсов», «мессершмиттов», «фоккеров» и первых немецких реактивных самолетов, удивлявших всех отсутствием винта. Среди кустов шиповника, расцветающих яблонь и вишен виднелись брошенные в спешке, распахнутые или туго набитые чемоданы, ящики, полные папок с документами, разная другая военная и цивильная рухлядь. «Не успели...» — в который раз подумал замполит о недавних хозяевах одного из геринговских аэродромов. А так бодро начинали когда-то. Мечтали о параде у Кремлевских башен. Где-то маршируете сейчас, господа арийцы? Нет, все правильно, — вернулся он к своим думам о предстоящей поездке. Пока стоим рядом с Берлином, надо съездить. Кто знает, где будем завтра! А тут, можно сказать, рукой подать.

Еле различимые, выглядывали из зарослей истребители, готовые в любую минуту снова подняться в воздух. Буянов отметил мысленно, что среди аэродромного хаоса — обгорелых фюзеляжей, сейфов, исковерканных легковых автомашин, мотоциклов — только они, предназначенные для самой жестокой работы машины, теперь зачехленные, да весенняя зелень напоминали о порядке, о пробуждении жизни на земле.

В непривычно влажном от частых майских дождей воздухе, перебивая запах гари, витал почти забытый аромат цветущих яблонь и сирени. Виктор Николаевич поднял лицо навстречу дождинкам и прикрыл глаза. С густой темной шевелюрой, с фуражкой в руках, издали он походил на крестьянина-пахаря, завершившего трудное дело и прислушивающегося к тишине. Он так долго шел к ней, к этой тишине...

Виктор Буянов родился в 1912 году на Саратовщине, в семье рабочего-железнодорожника. Отец, Николай Осипович, воспитывал сына настоящим мужчиной, учил любить труд и жизнь. Быть добрым [313] к людям учила мать, Устинья Евдокимовна. Рос Виктор в шумные революционные годы, мужал в эпоху Стахановых, челюскинцев, Чкаловых. Мечтал о небе, как многие мальчишки.

Дорога к небу началась с Воронежского авиационного техникума. Потом будущий самолетостроитель был призван по специальному набору в 14-ю военную школу летчиков в городе Энгельсе. Он упрямо шел к своей заветной мечте, к небу. Его молодые годы были наполнены трудом, учебой и спортом. Его окружали такие же целеустремленные ребята, которые любили «своего Чкалова», видели в нем не только «Витьку-заводилу», но и надежного, настоящего друга «на все года». Его неукротимое желание летать, завидные сила и здоровье, умение находить с людьми общий язык определили будущего молодого пилота: адъютанту эскадрильи Буянову предложили стать политработником — военкомом в эскадрилье 146-го истребительного полка и вскоре вызвали на беседу к полковому комиссару А. Г. Рытову. В мире было уже неспокойно. Война катилась по дорогам Польши, Чехословакии, Франции...

Хриплый автомобильный гудок прервал воспоминания Виктора Николаевича. Дождь словно поджидал, когда машины тронутся. Крупные капли звонко ударили по кабине, по натянутому тенту. В кузове тесно, шумно. Всегда аккуратные, собранные, офицеры сегодня выглядели особенно празднично: по-парадному сияли начищенные пуговицы, ордена, медали. И не было в оживленных разговорах привычных «А я его...», «Заходит в хвост...».

В глубине кузова, ближе к кабине, с летчиками о чем-то беседовали Макар Васильевич — офицер политуправления, прекрасный лектор и «эрудит дивизии», в прошлом детдомовец, студент пединститута, и работник политотдела майор Ворогдин — незаменимый помощник в комиссарских буднях Буянова. Рядом улыбался Павел Фомич Бураков — заместитель Буянова. Чуть поодаль, у борта, сидел молодой замполит из первого полка Коля Сивцов. Со свойственной ему горячностью он доказывал что-то соседу слева, аж щеки раскраснелись. «Нет, я, пожалуй, казался постарше этого юноши в первый год своего военкомства», — Буянов прикрыл глаза, высчитывая года...

Разговор у полкового комиссара Рытова был недолгим. Старший лейтенант Буянов понял, что вопрос о его назначении предрешен, и попытался отшутиться:

— Несерьезный я человек, товарищ комиссар. Чего одна фамилия стоит!

Рытов улыбнулся. Полковой комиссар знал о неуемности характера Буянова. Он привык к тому, что фамилии в народе даются «не от печки»: если ты Огородников — предки твои, считай, первыми огородничать начали. Ну а ежели твоего деда Буяном прозвали — было за что. Но буйство буйству — рознь. Кто [314] мать-Россию от ворогов заслонял? Миколы Селяниновичи да Буяновичи. «В тебе, старшой, силе да талантам некуда деться, — подумал Рытов, — так вот и поделись ими с народом. Все крепче будем».

— Фамилия, говорите? — комиссар поднялся из-за стола и подошел к окну, за которым открывалось летное поле.

— Конечно, военком — это же!.. Оскандалюсь, что буду делать? — продолжал отговариваться Буянов.

«Оскандалюсь» Рытов пропустил мимо ушей и ответил только на вопрос старшего лейтенанта: что буду делать?

— Служить. Точно так же, как служили до этого: безупречно. Любите жизнь, как и любили, радуйтесь, как радовались, в часы веселья будьте таким, как были: неистощимым на выдумки, азартным на пляску и песню. Будьте самим собой, но только летайте еще лучше, если можно. И учите летать других.

Рытов повернулся к Буянову, в глазах — строгость, несоответствующая ни содержанию его наставления, ни задушевности голоса:

— Да, именно так: летать еще лучше и других воспитывать в таком же духе.

Полковой не любил долгих разговоров. Подводя черту, он так же тихо добавил:

— Могу сказать, как коммунист коммунисту. У вас есть главное: чистота, любовь к людям, цельность и партийная принципиальность. Это те самые качества, которые дают нам право распорядиться вашей судьбой, а вам — стать во главе своих товарищей. Люди идут за вами. По земле. Сделайте так, чтобы они уверовали в вас и в небе. Я надеюсь, вы понимаете всю сложность международной обстановки? И что придется готовить людей не для воздушных парадов?

Буянов понимал это и с переходом на новую должность сразу как-то остепенился. Он понял и то, что юношеские игры в «пятый океан», в его героев — позади и что он, этот океан, становится трудовым, а может быть, и боевым полем. Надо было учиться воевать, учиться самому у тех, кто успел пройти Халхин-Гол и финскую кампанию. Теперь он был в ответе за всю эскадрилью, за ее боеготовность и высокий моральный дух.

* * *

...Машину тряхнуло. Дорога из Колохау — небольшого городка, что южнее Берлина и прозванного летчиками коротко «Кола», — шла через Лукенвальд, Ловенбрук и Тельтов. Стоило выехать на трассу, как машина сразу же влилась в непрерывный поток беженцев. Они двигались в обоих направлениях, ехали на велосипедах, тянули за собой и подталкивали тележки со скарбом — совсем так, как это было на разбитых дорогах России в начале войны. Только [315] у наших беженцев не было тележек на резиновом ходу. Буянов смотрел на вереницы людей, на строгие шеренги деревьев вдоль дороги. На глаза попалась беременная женщина с малышом на руках. Жизнь... Она и тут торжествовала — среди развалин, сброшенной с крыш красной черепицы, обломков труб, среди закопченных стен со слепыми окнами.

Развалины — они всюду одинаковы. Только от русских изб оставались несгоревшими одни печи. Вдруг Буянов ясно увидел тот, первый день, положивший начало всем этим пожарам...

Шел первый год их совместной жизни с женой. Фаина ждала сына. В ту ночь долго не могли заснуть, а утром до восхода солнца она с матерью ушла на рынок, закрыв двери на ключ. Они, конечно, думали о войне, но она была, казалось, еще «за горами». Только что часть перебазировалась в Молдавию, на новый аэродром. Тогда верилось: нет сильнее нашей армии и никто не решится начать войну с могучим Советским Союзом. Хотя бы в тот год.

Тревога была неожиданной. Посыльный чуть не выбил дверь. Буянов вмиг оделся, на листке из блокнота черкнул жене: «Скоро буду» — и выпрыгнул на улицу через окно. А в шесть утра уже поднялся в воздух, ведя эскадрилью наперерез армаде «юнкерсов». Они летели плотным, прямо-таки парадным строем. В сторону Одессы...

— Виктор Николаевич, — обратился к Буянову лейтенант Сивцов. — А правда, что вы в первом бою были сбиты? 22 июня?

«Странно, — промелькнула мысль. — Почему вдруг Сивцову пришел на ум этот вопрос. И именно в эти минуты? — Замполит взглянул на розовощекого лейтенанта. — Говорят, что мать связана с ребенком невидимыми нитями чувств. Не так ли и между нами? Или просто победа, конец всему совершенно случайно навели его на этот вопрос?»

— Правда, Коля.

Это была такая правда, которую знали немногие и не всю. И половины никто не знал. Он скрывал ее даже от самого себя. Все эти годы. Стыдился тех чувств — растерянности, отчаяния. Ему было больно, как Витьке-заводиле, который вдруг оказался бессильным перед обстоятельствами. А в него люди верили больше, чем в себя.

...Увлеченные погоней за «юнкерсами», они прозевали группу «мессеров», зашедшую со стороны солнца. Вклинившись в строй истребителей, «мессеры» разрушили все планы. Пришлось оставить «юнкерсы» и обороняться. Первым запылал самолет лейтенанта Василия Лаптева. Василий выпрыгнул из машины. И когда над ним раскрылся парашют, один из фашистов ринулся к беззащитному летчику. Буянов словно забыл, что он ведущий и должен руководить боем, бросился на выручку Лаптеву, но в тот же миг ощутил, как [316] «ястребок» под ним содрогнулся от удара и начал крениться. Он удержал его и увидел, что «мессеры» навалились со всех сторон и трассы от пуль прошли перед носом подраненного «ишачка» — это конец.

«Ястребок» круто рванулся вверх, едва не врезавшись в хвостовое оперение противника и успев выпустить остатки своего боезапаса. Камнем вниз... вверх, влево... Земля, небо, земля... Все смешалось, как будто не он, а все вокруг покинуло свое обычное место и закружилось в бешеной карусели.

Виктор продолжал бросать самолет из стороны в сторону до тех пор, пока неясное, томительное ожидание не превратилось в догадку: они не хотят стрелять в него! Что-то оборвалось внутри. Это было совсем необычное, еще не испытанное чувство, так похожее на пустоту, о которой много читал и не мог понять.

Трассирующие очереди пересекали направление его полета лишь тогда, когда он хотел отвернуть в сторону. Фашисты прижались почти вплотную, едва не касаясь крыльями. Они улыбались, приветливо помахивая руками и указывая путь следования. Буянов оглянулся. В пылу погони он оторвался от своих. К тому же машина слушалась плохо. Чтобы разобраться в чувствах, в обстановке, он приказал себе: «Не колыхаться! Успеешь погибнуть». И сразу же отпала мысль о таране — слишком малая плата будет с их стороны. Он выровнял машину, улыбнулся «соседу» слева и, качнув крыльями, полетел за ведущим. В кабине пахло смесью бензина и гари — совсем так, как пахнет невидимый след автомобиля с плохо работающим двигателем. Он скинул шлем. Слишком мучительно было слышать голос руководителя полетов и не иметь возможности ответить ему: рация тоже вышла из строя. «Ястребок» вздрагивал, стрелки приборов играли в какую-то чехарду. Стало душно.

Только потом, через месяцы, он уяснил, что на войне, как на тяжелой работе, люди забывают о холоде и жаре. И что эти два слова приобретают, в зависимости от обстоятельств, новый, ощутимый смысл. Минуту назад мороз пробежал по спине от сознания безвыходности, сейчас — жарко от усилий сдержать самолет...

Да, то был первый бой, и каждый раз, мысленно возвращаясь к нему, Буянов благодарил ту вдруг нагрянувшую грозу за неожиданное спасение.

На другой день техники прибуксировали самолет на стоянку. В нем оказалось 149 пробоин, но первый воздушный бой окончился для летчиков 146-го истребительного полка со счетом 5:1. Погиб только Вася Лаптев. А мог не вернуться и он, Буянов. Потом еще долго обмозговывая, разбирая бой «по косточкам», по деталям, понял: побеждает в небе тот, кто видит все вокруг, кто умеет в воздухе вертеть головой.

— Буянов, Витя! Перестань вертеться, — вспомнил он тихий, [317] умоляющий голос преподавательницы литературы и улыбнулся: парадокс!

...Экскурсантов качнуло: грузовик резко сбавил ход. Слева и справа показались утопающие в садах абсолютно целые особняки. Из-за плотного потока беженцев дорога сузилась. Потом машина остановилась, пропуская колонну пленных. Многие из офицеров были при всех орденах. Так, говорят, выглядели перед последним боем самые фанатичные из фашистов. Так же нарядились они в первый день нападения на Советский Союз.

Буянов ясно видел перед собой немецкого капитана, сбитого им на второй день, 23 июня. Они снова поднялись в воздух по тревоге в шесть утра. Быстро набрали высоту в три тысячи метров, на которой летели «хейнкели». Теперь он знал, что надо делать. Истребители ушли в сторону солнца и чуть выше. Горизонт был чист, сопровождение вражеских бомбардировщиков где-то отстало.

— Иду на ведущего, прикрой, — приказал он ведомому и бросил самолет резко вперед и вниз.

Первой очередью был уничтожен стрелок, и, добавив обороты двигателю, Буянов почти сравнялся с кабиной «хейнкеля». Летчик почувствовал взгляд, обернулся. Виктор увидел белоснежный воротничок, галстук, черный мундир и ордена. От неожиданности фашист приоткрыл рот, отбросил штурвал от себя, но было поздно. Виктор довернул уже свой самолет и нажал на гашетку. «Хейнкель» загорелся. На развороте Буянов увидел, как из него выпали две фигуры, распахнулись парашюты.

Вечером его вызвали в штаб. Допрашивали того самого летчика. Он сидел нахмуренный. На тужурке виднелись отличительные знаки и среди них — одна из высших наград рейха.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, — обратился к Буянову майор из штаба. — Этот ас, летавший над Францией, Грецией, Польшей и Югославией, заявляет, что его сбили по неосторожности их же зенитки. Хвастает, что Железный крест с дубовыми листьями ему вручен Герингом.

— Сбил его я, товарищ майор.

В комнате воцарилась тишина.

— Вы, похоже, смелый человек, капитан, а вот признаться, что на второй день войны сбиты молодым летчиком, у вас не хватает сил.

Немец опустил голову, потом поднял глаза на Буянова.

— Да, я видел его в кабине истребителя. Как говорят у вас, ваша взяла. Это — он, — и зло добавил: — Но все равно Германия разобьет большевиков и коммунистов!

— Что ж, цыплят по осени считают, как говорят у нас, у русских. А с политграмотой, капитан, у вас не все в порядке: большевики и коммунисты — это одно и то же. [318]

Да, капитан тот выглядел тогда как будто собрался не на бомбежку Одессы, а на вечеринку в один из ее ресторанов.

Вечером того же дня поздравить замполита эскадрильи, летчиков Василия Сизова, Виталия Королева, Ивана Кобыщана, Павла Леонтьева в полк прибыли командир дивизии полковник Галунов, полковой комиссар Горбунов и герой Испании генерал-майор авиации Герой Советского Союза Гусев. Это была первая победа, которая вселила в души однополчан уверенность в боеспособности нашей техники.

За горячие часы, проведенные в воздухе 22-23 июня, Буянов ощутил на себе, что теоретический бой в классах значительно отличается от настоящего сражения, где в полной мере выявляется твое преимущество, если ты внезапен, смел, решителен, расчетлив и жесток. Да, жесток: если не собьешь ты, собьют тебя. А ты должен жить, чтобы сражаться, уничтожить тех, кто пришел в твой дом с мечом.

В промежутках между полетами комиссар эскадрильи изучал с летчиками фашистскую боевую технику, анализировал каждый боевой вылет, учил выживать, уничтожая. Это был адский труд: после посадки порою летчики не находили сил выбраться из кабин. Несмотря на усталость, учебу не считали лишним делом. Комиссара в эскадрилье уважали, прислушивались к нему. Смело применяли эшелонирование по высоте, вертикальный маневр, стрельбу с коротких дистанций, другие приемы воздушного боя. Был взят курс на изучение мастерства лучших.

В боях за Одессу летчики 146-го полка уничтожили" до сотни фашистских самолетов. Все — командиры и политработники — по крупицам собирали боевой опыт первых недель и месяцев войны, изучали то, что прошло проверку боем, решительно отказывались от устаревших тактических разработок довоенной поры. С каждым днем рос в глазах товарищей по оружию авторитет командиров и комиссаров-новаторов.

В начале сентября 1941 года Виктор Николаевич Буянов был назначен военкомом 146-го истребительного авиационного полка, а 9 сентября его наградили орденом Ленина. Вступив в должность, комиссар с удвоенной энергией принялся за работу. Он изыскивал малейшие возможности, чтобы полностью раскрыть мощь истребителя. И само собой, много времени уделял воспитанию у людей мужества, изо дня в день совершенствовал собственное мастерство — крылатого бойца-комиссара. В качестве ведущего группы Буянов совершал по 3-4 вылета в день.

* * *

...Колонна пленных кончилась, двинулись дальше. В кузове установилась тишина. Каждый думал свою думу, и от дождя, хлещущего [319] по тенту, от разом наступившего молчания стало грустно. За воспоминаниями о прошлом Виктор Николаевич поздно уловил перемену настроения, но тут же под тентом взвился голос молодого политработника Сивцова:

Пропеллер, громче песню пой,
Неся распластанные крылья!
За вечный мир в последний бой
Летит стальная эскадрилья!

Песню подхватили. Люди ожили. Они снова были вместе. «Хорош замполит, — тепло подумал о Сивцове Буянов. — Крепок, азартен, внимателен, воюет и словом, и песней, и делом. Как магнит притягивает к себе остальных. И это удача, если есть среди людей подобные Сивцову, в ком открываешь эти качества и потом вместе с подопечными «дорабатываешь» их. Как с Мишей Фарафонтовым».

Миша Фарафонтов был скромен, незаметен в эскадрилье. Но Виктор увидел в молодом летчике желание делать все так, как командир. А его самостоятельнее решения в бою порой опережали мысль Буянова. Вот тогда-то и пришла идея попробовать Фарафонтова «на оселок». В один из дней он объявил перед строем, что ведомым на задании у него будет лейтенант Фарафонтов. Неожиданное сообщение обескуражило многих, все уже отлично знали, что значит быть ведомым у замполита полка.

Это было на «огненной дуге». Однополчане вспоминают: «Он прибыл в штаб дивизии перед Орловско-Курской битвой на своем боевом «ястребке». Гимнастерку украшал орден Ленина. «Вот это комиссар! — завидовали мы, тогда молодые летчики...» И вдруг какой-то новичок, ничем не проявивший себя в предыдущих боях, идет ведомым у самого Буянова!

Случай попробовать Фарафонтова не замедлил представиться.

Служба наземного наблюдения обнаружила эшелон из сорока «юнкерсов», двадцати «мессершмиттов» и «фоккеров». Эскадрилья взлетела на перехват. Выстраиваясь «этажеркой», резко отвернули в сторону, к солнцу, и взяли курс на линию фронта.

— Вижу четыре «мессера». Справа двадцать! — доложил Фарафонтов.

— Вижу, — ответил Буянов. — Не отвлекаться. Уходим за линию фронта.

И только когда армада самолетов противника оказалась позади и ниже по высоте, они легли на обратный курс.

— Атакую ведущего! Зри в оба!

— Есть!

Истребители свалились на строй фашистских самолетов как снег на голову. Расстрелянный в упор, загорелся один «юнкерс», другой. Самолеты закружились в карусели схватки, поливая друг друга из пушек и пулеметов. Бомбардировщики, бесцельно опорожняя [320] свои бомболкжи, поворачивали обратно. В разноголосице эфира трудно было разобраться. В тоне голосов, в коротких выразительных выкриках и командах угадывалось дыхание нелегкого боя. Перед глазами мелькали то кресты, то красные звезды на фюзеляжах. Буянов заметил, как ведомый, разгадав маневр «мессера», пытавшегося зайти в хвост его самолету, взмыл вверх, перевернулся и с ходу ударил по опрометчивому «охотнику». Разваливаясь от взрыва, тот рухнул на землю. Но теперь уже ведомый оказался на прицеле мстящего «фоккера». «Повиснув» на хвосте у «ястребка», фашист старался догнать его и расстрелять. Миша ушел в крутой вираж.

Теперь все зависело от трех элементов: от техники пилотирования, от того, выдержит ли нагрузку мотор, который после вчерашнего боя техсостав восстанавливал ночью, и от его, буяновского, маневра — сумеет ли замполит в считанные секунды сблизиться с «фоккером».

— Подтяни! — крикнул он Фарафонтову и представил, как молодой летчик осязаемо чувствует собственной спиной беззащитность: «фоккер» настигал.

— Ребята! Прикройте меня!

Замполит, и не оглядываясь, знал, что просьба будет выполнена немедленно. Он бросился наперерез «фоккеру» и метнул из стволов, кажется, весь огонь. «Фоккер» вспыхнул и, оставляя шлейф дыма, начал падать.

В тот день лейтенант Михаил Фарафонтов сбил три вражеских машины. Прибавилась победная звезда и на кабине Виталия Королева. Когда приземлились, подсчитали, что фюзеляж самолета капитана Филатова, где красовался древний воин, догоняющий дьявола, пробит в семи местах. Киль оборван снарядом, левая консоль обрублена пулеметной очередью, бензобак продырявлен. Старший инженер Григорий Фоменко сетовал: «Совсем не бережете технику...»

После того боя в полку был праздник. Долго звучали песни, не было конца разговорам. Кажется, и эту пели: «...За вечный мир, в последний бой!», — да только до мира было еще далеко.

Ишь как заливается, улыбнулся Буянов, глядя на Сивцова. И в песне — мастак, и в небе — мастер. Только с такими и можно было дойти, долететь от Одессы до Берлина.

Как-то в июне 1943-го майор Буянов вел шестерку на задание. Его прикрывал в полете уже парторг эскадрильи, его воспитанник старший лейтенант Фарафонтов. Подлетая к реке, Михаил увидел большую группу вражеских самолетов, шедших с востока. Несколько девяток бомбардировщиков «Ю-87» в сопровождении «мессеров» и «фоккеров» направлялись к танковой переправе. От неожиданной встречи с многочисленной армадой молодой [321] летчик стушевался, однако тотчас доложил ведущему обстановку. Буянов занял исходное положение для атаки со стороны солнца. Ведомый не отставал. Командир решил расчленить девятку бомбардировщиков. Вместе с Фарафонтовым стремительно бросился в атаку. Стрелки «юнкерсов» открыли сильный огонь из пулеметов. Отважная пара, пренебрегая опасностью, ворвалась в середину девятки, ударила по «юнкерсам», и в следующие минуты, объятые пламенем, упали в лес два стервятника. Рассеяв боевой строй вражеской группы, наши летчики вышли из боя. Фашисты, не дойдя до переправы, стали беспорядочно сбрасывать бомбы.

Не успев отдышаться от предыдущей атаки, Буянов заметил, что к переправе следует второй эшелон бомбардировщиков. Он отдал приказ патрулирующей в это время группе наших истребителей — связать немецкое прикрытие — и принял решение атаковать «юнкерсы». Его ведомый держал нужную дистанцию, умело прикрывал. И тут же увидел: замполит длинной очередью уничтожил еще один, третий в этом бою, вражеский бомбардировщик. Следуя примеру ведущего, Фарафонтов тоже метким огнем поджег «юнкерс». Но справа показались два «фоккера», которые ринулись на самолет Буянова. Набрав высоту, используя внезапность, Фарафонтов из пулеметов и пушки срезал один «фокке-вульф», после чего второй прекратил преследование командира и отвернул в сторону. Наша пара вновь заняла исходное положение для встречи следующих истребителей, но и те уклонились от схватки.

В том бою отважные соколы истребили одиннадцать фашистских самолетов. И все увидели плоды буяновской работы, поняли, что такое взаимовыручка, слитность, безупречная слетанность каждой пары.

Перед заданием замполит полка предупреждал: в небе побеждает тот, кто увидел первым. И еще учил летчиков строго и точно выполнять только ту задачу, какая на тебя возложена.

Буянов хотел, чтобы каждый летчик не только хорошо дрался в воздухе, но и умел оставаться живым. И он учил пилотов — и лично, и через политработников в эскадрильях. Те внимали ему как наиболее опытному и в свою очередь «брали в работу» каждого летчика. Вместе с командиром проводили детальный разбор. Занимались вопросами боевого порядка патруля — по высотам и в плоскости, по маршруту полета и скорости патрулирования. Во главе групп ставили наиболее опытных — коммунистов В. Холуда, П. Филатова и других асов. Уточнялись действия каждого летчика при встрече с противником, возвращении групп на базу, очередность посадки. Предугадывалось даже коварство фашистов: нередко они подкарауливали неосторожных одиночек над нашими аэродромами и уничтожали самолеты, считавшие себя уже в безопасности, дома.

По мнению одного из гитлеровских генералов, воевавшего [322] под Орлом, единственной неиспользованной возможностью сорвать сосредоточение советских сил перед наступлением или существенно помешать этому было бы применение авиации. Генерал объяснил этот промах «ограниченностью и твердолобостью Геринга». Однако в действительности дело обстояло иначе: от фашистской авиации уже ускользало стратегическое господство. Перелом начался с ноября 1942 года, и теперь в небе Орловщины накал борьбы за господство в воздухе дошел до предела. Приведем такой общеизвестный теперь факт: еще в оборонительный период великой этой битвы наши летчики совершили более 28 тысяч самолето-вылетов. Около полутора тысяч схваток произошло в небе, из них 517 — на Орловско-Курском и 899 — на Белгородско-Курском направлениях...

Но вернемся к однополчанам Виктора Николаевича Буянова.

Середина июля 1943 года была, пожалуй, самой напряженной для 146-го гвардейского истребительного полка. Каждый делал по 3-4 боевых вылета ежедневно. Ходили восьмерками на разных высотах, «этажерками», которые летчики мастерски строили. За день сбили 22 фашистских самолета. Потеряли — два. Маршал Советского Союза И. X. Баграмян напишет потом в воспоминаниях именно об одном из этих июльских боев: «Гитлеровское командование направляло к нашим позициям десятки, сотни бомбардировщиков в надежде, что хоть часть из них сумеет прорваться. Нашим истребителям и артиллеристам-зенитчикам работы хватало, тем более что линия фронта у нас растянулась, всю ее надежно не прикрыть, да и от своих аэродромов мы изрядно удалились. И у нас бы неминуемо были серьезные потери от вражеских бомбардировщиков, если бы не героизм советских летчиков.

14 июля мы затаив дыхание следили за воздушным боем над поселком Дудоровским, северо-западнее Болхова. 40 «юнкерсов» приближались к нашим позициям. Тревожные возгласы «Воздух!» заставили бойцов искать укрытия. И тут навстречу вражеской армаде устремилась шестерка краснозвездных «яков»...

С истошным воем падали на землю объятые пламенем «юнкерсы» — один, второй, третий... шестой... Пехота забыла об укрытиях. Все смотрели в небо и ликующим «ура!» встречали каждый сбитый «юнкерс»...

На КП армии не смолкали телефоны. Командиры стрелковых и танковых соединений просили наградить отважных летчиков... Связался с генералом М. М. Громовым.

— Кто у вас сейчас дрался над Дудоровским?

Генерал ответил, что шестерку истребителей возглавлял майор В. Н. Буянов.

— Передайте им благодарность Военного совета армии и примите сердечную просьбу пехоты достойно наградить героев!» [323]

Однако не всегда воздушные бои заканчивались победой для однополчан Виктора Николаевича. Были тяжелые, невосполнимые потери, когда на глазах у летчиков гибли их боевые друзья. Тогда Буянов делал все, чтобы подвиг остался в сердцах однополчан и земляков героев, отдавших свою жизнь за Родину.

Да, победа досталась дорого. И самому замполиту пришлось трижды добираться на аэродром после боя совсем не по воздуху. В очередном бою он даже попрощался с жизнью, когда крупнокалиберный зенитный снаряд обрубил консоль стабилизатора. Машина круто и стремительно рванулась к земле, ввинчиваясь в предсмертный штопор. Что помогло ему удержать ее на третьем витке, Буянов не знает. Сила? Умение? Ненависть? Или желание дойти вот сюда, до этих развалин столицы рейха?

Грузовик притормозил, и разговоры и пение в кузове сразу стихли:

— Приехали, что ли?

Лейтенант Сивцов, как самый молодой из прибывшей мирной экскурсии в Берлин, протиснулся среди сидящих:

— Братцы! Не пойму: что же смотреть-то будем?

На временном КПП со шлагбаумом на куске фанеры крупными черными буквами было выведено — «Берлин». Вокруг лежали горы кирпича, торчали остовы разрушенных зданий, повсюду стлался дым, вырываясь из подвалов. Казалось, что еще горит сама земля.

Пока проверяли документы, все высыпали из машины и с удивлением смотрели на город.

— Вот мы и дошли до тебя. — Начальник политотдела дивизии смотрел на торчащий из подвального окна ствол огнемета. Буянов припомнил, как уже в бытность начальником политотдела дивизии, изыскивая вместе с подчиненными новые средства логического и эмоционального воздействия на сознание и чувства авиаторов, он провел анкетирование. Для повышения боевой активности летчиков. Анкета, распространенная среди личного состава одного из истребительных полков, содержала один вопрос: какой у тебя личный счет к врагу? Когда ответы были суммированы, то получилась потрясающая картина фашистских зверств, издевательств, грабежа... 62 воина, как оказалось, потеряли близких родственников, в 74 семьях летчиков и техников были раненые и искалеченные войной, у 22 человек родных угнали в неволю, а 31 семья лишилась крова... Только в одном полку!

После сбора и обобщения анкет провели партийное и комсомольское собрания. Слова каждого из выступающих дышали гневом, возмущением. Летчики клялись мстить, призывали боевых товарищей ускорить час победы над врагом, писали клятвенные письма жертвам фашизма, пострадавшим в период оккупации... [324]

Они снова тряслись в машине. Старенький «ЗИС» подпрыгивал на колдобинах изрытой снарядами и бомбами дороги, объезжая глубокие воронки или завалы. Город еще выглядел, как передовая линия фронта. Буянову вдруг стало больно и обидно за людей всего мира: строят, чтобы потом разрушить...

За тентом послышались голоса. Шофер расспрашивал о дороге к рейхстагу.

— Налево. Через Тиргартен. Только осторожно! Там соловьи поют, — пошутил дежурный контрольно-пропускного пункта.

...Тиргартен-парк, Вильгельмштрассе, Сарландштрассе и рейхстаг. Войска медленно продвигались к центру Берлина. Враг сопротивлялся, стоял насмерть. Каждый дом был превращен в крепость. На узких улицах нельзя маневрировать танкам. Бомбить? Кого? Своих? Нейтральная полоса порой составляла всего несколько метров. И попробуй высунуть голову!

У летчиков, конечно, было страстное желание помочь наземным войскам выкурить фашистов из подвалов и полуразрушенных зданий. Военный совет фронта, зная настроение авиаторов, как и всех участников битвы за Берлин, принял решение сбросить на почти поверженное фашистское логово в день 1 Мая не бомбы, а алые знамена. Это было всего несколько дней назад и потому свежо в памяти. Волнение летчиков на митинге, где он выступал перед строем, подготовка к полету и взлет истребителей, ведомых самыми отчаянными храбрецами — дважды Героем Советского Союза А. Ворожейкиным, Героями Советского Союза И. Лавейкиным, П. Песковым, А. Ткаченко, П. Полозом, К. Трещевым, А. Коссом — он шел первым в прикрытии двух истребителей: майора И. Малиновского и капитана К. Новоселова. Под взлетными щитками самолета Косса было уложено знамя, на котором штурман полка Степан Федорович Тихонов нарисовал четко и крупно «ПОБЕДА». Это было неожиданным зрелищем. Для всех. Около двенадцати над рейхстагом повисло огромное, горящее на солнце полотнище с таким знакомым и долгожданным для советских солдат словом. А рядом — другое: «Слава советским войскам, водрузившим Знамя Победы над Берлином!»

— Знамена на парашютах спустились точно в заданном районе, — объявил по радио генерал-полковник авиации С. А. Красовский.

Прилив сил у штурмующих был необыкновенным...

* * *

— Тиргартен! Тиргартен! — закричали сразу несколько экскурсантов. Машина встала, и сразу все стихло. Откуда-то из кустов и в самом деле донеслась соловьиная трель. [325]

Приближали как могли

Уже время шло к отбою, когда в казарме раздался зычный голос дежурного:

— Краснофлотца Маслина — к замполиту!

Иван Маслин еще не успел раздеться:

— Иду!

Комнатушка замполита была в том же самом «линкоре о двадцати четырех трубах» — так именовали казарму летчики 3-го запасного авиаполка. Майор Маловичко, исполнявший обязанности начальника политотдела полка, показал на стул:

— Садитесь, Иван Изосимович! И давайте поговорим как партиец с партийцем! Как вы отнесетесь к тому, если предложим вам исполнять обязанности парторга летной группы? Ваши товарищи вам верят, более того, несмотря на разницу в званиях, вы для них авторитет.

В самом деле, люди в летной группе были разные — их собрали со всех концов страны, командиров-летчиков и штурманов запаса. От младшего лейтенанта до капитана.

— Не знаю, что сказать... Вдруг не справлюсь?

— Справитесь! Если что, обращайтесь за помощью в любое время! Уже завтра вам нужно взяться за партийную работу — дело в высшей степени ответственное. Имейте в виду: первое — чтобы все летчики и штурманы запаса побыстрее вошли в строй; и второе — все они рвутся на передовую, на фронт, а наш фронт сейчас под боком: в любой момент могут напасть японцы!

— Понял, товарищ майор!

Легкая краска залила лицо краснофлотца. Он сам уже написал рапорт с просьбой направить его на любой из действующих фронтов. Так уж получилось, что незадолго до войны Иван закончил летное училище по штурманской специальности, да вот неумолимые медики нашли какую-то болезнь в легких — пришлось уйти из авиации. В запасном полку в строй вошел быстро: летал и бомбил лучше всех. Кстати, Маслин считал, что именно это и поможет его переводу в действующую армию.

Майор Маловичко, завершая разговор, сказал: [326]

— Штурманским ремеслом вы владеете отлично, надеюсь, что и остальные штурманы в летной группе скоро будут так же хорошо ориентироваться и бомбить!

...Так совершенно неожиданно для себя краснофлотец Иван Маслин в начале войны стал парторгом. Впрочем, это назначение было следствием активной общественной работы в летном училище. Начальник политотдела в характеристике Маслина сделал такой вывод: «Может быть использован на партийной и комсомольской руководящей работе».

Лейтенант Иван Кириенко, чья койка стояла рядом с койкой Маслина, в один из вечеров, уже после отбоя, поделился:

— Дам-ка я отсюда ходу на Черное море или на Балтику! Пока мы тут тренируемся и зря бензин жжем, там без нас война кончится. Ну поругают, ну накажут, так ведь я хочу попасть на фронт!

— Намерения благие, да только, по-моему, рановато — с бомбометанием у тебя неважно. Научись бомбить, там видно будет...

Летать на учебное бомбометание приходилось на почтенном «ТБ-3», на который цепляли по тридцать шесть бомб. Тридцать шесть заходов, каждому из девяти штурманов — по четыре бомбы, по одной на заход. При первой же тренировке после того ночного откровенного разговора Маслин доказал Кириенко, что тому нужно учиться и учиться.

Потом еще два товарища, Ростислав Алиев и Анатолий Генералов, обратились с просьбой отправить на фронт. Здесь Маслин нашел другой ход:

— Вы знаете, на прошлой неделе из ночного полета не вернулся экипаж скоростного бомбардировщика.

— Слышали, а что?

— Машину нашли в сопках...

— Наверное, потеряли ориентировку и «влезли» в сопку!

— Там другое — в стволах пулеметов обнаружили нагар. Экипаж от кого-то отстреливался. Да и сами видите, что японские самолеты все время нарушают границу, держат нас в напряжении. Наше место сейчас здесь. Надо лучше знать будущий театр военных действий.

— Кстати, насчет театра. Есть одна свежая идейка! — высказался Генералов. — Что, если сделать большую карту нашей оперативной зоны, чтобы на ней детально маршруты проигрывать, пока всё назубок не выучим!

— Это дело! — поддержал товарища Алиев. — От этого всем польза будет!

Через неделю в полку появилась карта, сработанная руками двух штурманов, размером полтора на полтора метра, которая намного облегчала учебу. Карта эта, сделанная в масштабе, была не простой, а стилизованной: каждый остров на ней или береговая [327] черта напоминали какой-либо знакомый предмет. Так, Сахалин был искусно вычерчен в виде рыбы, головой обращенной к северу.

Народ в летной группе все время менялся. И рапорта с просьбами отправить на фронт следовали по команде один за другим. Парторг пригласил на партсобрание представителя из штаба Тихоокеанского флота. Капитан 2-го ранга говорил ровным голосом, не повышая тона:

— Товарищи! Война идет не только на западе страны, она готова вот-вот разразиться и здесь. Напоминаю, что вскоре после начала фашистской агрессии численность Квантунской армии резко возросла. Если в июле 1941 года она насчитывала 480 тысяч солдат и офицеров, то в сентябре — уже около Миллиона... Японские войска находятся в полной боевой готовности и ждут только одного — сигнала к началу боевых действий. Против нас Япония создала несколько крупных авиационных группировок: к 10 сентября она только в Маньчжурии имела полторы тысячи боевых машин...

Слово взял парторг:

— Товарищи, после выступления представителя штаба флота вам должно быть ясно, что Родине сейчас мы, военные, нужны здесь.

Парторга поддержал лейтенант Кириенко:

— Что же, здесь — так здесь! И нужно постараться максимально использовать время для подготовки к боевым действиям.

На следующий день на аэродроме закипела работа. Строились капониры для самолетов, добротные землянки для летчиков, штурманов, техников. Где только можно, всеми правдами и неправдами доставались строительные материалы — лес, кирпич, доски. Перелопатили сотни кубометров грунта. Люди трудились до кровавых мозолей...

На Дальний Восток приходили известия о бандитских налетах гитлеровской авиации на советские города и села, о потерях наших войск от бомбовых ударов. Тихоокеанцы из этих сообщений сделали выводы: замаскировали боевую технику, боеприпасы, горючее, командные пункты.

Следя за боевыми действиями, летчики понимали, что сражаться им, возможно, придется не только в воздухе, но и на земле. Поэтому и пришлось запасному авиаполку знакомиться со стрелковым оружием, учиться метать по танкам бутылки с горючей смесью. В гарнизоне начала работать школа снайперской стрельбы. Кроме того, война предъявила и еще одно требование: каждый специалист должен уметь заменить другого, чтобы не снижалась боеготовность воинской части или экипажа в целом.

Сводки Совинформбюро принимались близко к сердцу. Там, далеко на западе, идет невиданное по своим масштабам сражение. Чем можно — помочь фронту!

Комсомольцы Приморья решили на свои средства построить [328] корабль «Приморский комсомолец» и авиаэскадрилью «Советское Приморье». И 3-й ЗАП{17} этот почин подхватил — в полку было собрано несколько тысяч рублей. В декабре начали сбор средств в фонд обороны.

Прошло время, отведенное штурману Маслину для переподготовки. Все зачеты, кроме метеорологии, он сдал на «отлично». Офицеры летной группы возмутились: как же так? Маслин нас всему научил, а ему поставили четверку?! Капитан, принимавший зачеты по метеорологии, на повторной беседе с Маслиным убедился в отличном знании им предмета.

Так закончилось обучение в запасном полку. Иван уже строил планы на будущее, думал, что назначат его в строевую часть и он приступит к полетам на боевой машине. Мечтал, загадывал, да не тут-то было: пришлось остаться в ЗАП. Этому предшествовал разговор с начальником политотдела:

— Иван Изосимович! С работой парторга вы справились. Да и в передаче товарищам своих знаний поднаторели изрядно... О переводе пока и не мечтайте. Сейчас вы нужны здесь.

И снова тренировочные полеты с вновь прибывшими штурманами и многомесячная, кропотливая подготовка людей.

Через некоторое время Ивану Маслину удалось-таки перейти в боевой полк.

В 1942 году японцы вели себя особенно нагло: без конца нарушали границу, часто задерживали советские пароходы, а некоторые даже топили. Многие летчики запомнили крейсер «Юбари», который до осени патрулировал около трехмильной границы советских вод, от Владивостока до бухты Де-Кастри, и даже вставал на якорь на рейде Александровска-на-Сахалине, контролируя деятельность этого порта. Не один экипаж вылетал с бомбами, чтобы нанести удар по крейсеру, если он сунется в советские территориальные воды.

Подготовка кадров для фронта, хотя ей отводилось значительное время, все же не была главной задачей авиаторов Тихоокеанского флота. Главным по-прежнему оставалась высокая боеготовность авиационных частей, поддержание ее на таком уровне, который позволил бы отбить нападение японских империалистов, если бы они на то отважились. Поэтому, несмотря на нужды фронта, авиацию ТОФ в 1943 году начали усиливать. Приступили к формированию новых соединений и частей. Таким образом, пришло время и Ивану Маслину служить в боевой части — в 34-м полку скоростных бомбардировщиков, где ему и присвоили первое офицерское звание. Командование полка уже знало о способностях Маслина к политработе, и его назначили агитатором. [329]

Война-войной, но у людей неистребима тяга к литературе, к истории, к самым разнообразным областям знаний. Вот здесь и пригодились годы учебы в институте. Каждый вечер однополчане зазывали Маслина в свои землянки. Шли беседы на самые разные темы. Ивана любили не только за то, что он сам мог увлекательно говорить, но и за то, что умел выслушивать собеседников.

Вскоре его перевели в 48-й полк морских разведчиков. Пришлось вновь переучиваться. И, конечно же, заниматься партийной работой — на этот раз уже парторгом эскадрильи.

Летать Маслину приходилось наравне со всеми, и даже больше. А после полетов — беседы с людьми. Летчики эскадрильи интересовались опытом Великой Отечественной войны, подробностями тех или иных боевых операций и особенно участием морских сил в военных действиях. Пришлось завести специальные папки, в которые Иван складывал заметки, вырезки из газет с необходимыми для бесед и докладов материалами. Время, занятое полетами и партийной работой, бежало быстро.

* * *

И вот пришла долгожданная весть о разгроме фашистской Германии. В эскадрилье ее встретили взрывом ликования. Принялись качать парторга, первым сообщившего эту новость.

Начался митинг.

После командира эскадрильи выступал Маслин:

— Дорогие товарищи! Кровь миллионов защитников Родины, дорогих неблизких нам людей пролилась не напрасно! Они отстояли свободу и независимость нашей страны. Фашистское зверье уничтожено в собственном логове! Но если в Европе война прекратилась, то в Азии она продолжается. На огромных просторах еще идет битва. Японские милитаристы с фанатичным упорством продолжают сопротивляться объединенным силам США и Англии. Мир на земле невозможен без разгрома японского империализма...

Парторг не говорил о том, что предстоит схватка с японцами, однако летчики это знали. Уже весной в ВВС ТОФ начался новый этап боевой подготовки — на первый план ставилась отработка задач наступательного характера. Большое внимание уделялось организации взаимодействия авиации и кораблей флота при высадке морских десантов, а также действиям против конвоев. Да и летно-тактические учения проводились все чаще и чаще.

Однополчане интересовались: что собой представляет Япония? Иван подбирал необходимую литературу. Постепенно сложилась лекция «О японской нации и японском империализме», читать которую пришлось не раз. Доходчивый рассказ парторга о самобытной истории Японии находил живой отклик у слушателей.

Говорил парторг и о японском милитаризме. В августе 1945 [330] года военная машина Японии, нацеленная на агрессию, была весьма внушительной: 7 миллионов 200 тысяч человек под ружьем, 109 боевых кораблей, в том числе 58 подводных лодок. Плюс к этому более трех тысяч сверхмалых подводных лодок и управляемых человеко-торпед. В японских военно-воздушных силах каждый второй экипаж комплектовался летчиками-смертниками. Милитаристская верхушка Японии трубила о своем намерении «любыми средствами выиграть войну».

Конечно, Иван Изосимович Маслин не располагал такими детальными данными — многое стало известно по завершении второй мировой войны, — но он умело анализировал то, что накопил в своих папках, и готов был ответить на вопросы слушателей.

...Утром 9 августа в ангаре 48-го Отдельного морского авиационного полка был собран митинг. Его открыл замполит майор Карпов. Он сообщил, что вчера в 17 часов по московскому времени посол Японии был приглашен в МИД СССР и ему было сделано заявление для передачи японскому правительству. Майор зачитал текст этого заявления, где говорилось, что «после разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной великой державой, которая все еще стоит за продолжение войны». Майор сообщил, что с 9 августа 1945 года СССР находится в состоянии войны с Японией, и закончил выступление словами:

— Советский Союз преследует только одну цель — разгромить военную мощь противника — и не собирается обрушивать тяготы военных действий на японский народ.

Затем взял слово секретарь партийной организации эскадрильи Маслин:

— Товарищи, наступил день, когда японские империалисты должны платить по историческому счету. Нужно их раз и навсегда отучить от привычки зариться на чужое. Наш первый удар по японской военщине должен показать, что мы в полной мере постигли искусство воевать!

В тот день погода стояла ненастная, поэтому авиация, базирующаяся на грунтовых аэродромах, действовать не могла. 48-му ОМРАП{18} было дано задание тремя одиночными экипажами бомбить японский порт Эсуторо. Друзья вышли провожать счастливцев. Им откровенно завидовали — еще бы: первыми вступят в схватку с неприятелем!

Когда три летающие лодки одна за другой ушли в ночную мглу, все остались ждать возвращения товарищей с первого боевого вылета. Экипажи благополучно вернулись и сразу стали готовиться к повторному вылету... И побежали горячие денечки. [331]

Первый раз на задание парторг вылетел ночью 10 августа — для воздушной разведки береговой черты Южного Сахалина, где располагались японцы. Все прошло благополучно. У японцев было тихо. В одном месте, правда, гидросамолет попал в перекрестье мертвенно-белых лучей прожекторов. Но летчики сумели вырвать машину из их цепких объятий.

После семи вылетов лейтенанту Маслину пришлось осваивать новую материальную часть: сложное хозяйство гидросамолета-амфибии. И вот на этом новом самолете ему суждено было встретиться с противником в довольно необычной обстановке.

27 августа эскадрилья получила очередное задание: высадить десантников на остров Итуруп, захватить там японский аэродром и удерживать. Однако погода — низкая облачность — не позволила пробиться ни одному из трех посланных экипажей. Тогда командир эскадрильи обратился к парторгу Маслину:

— Иван Изосимович! Среди наших штурманов ты один из опытных — слетай с экипажем Дворянского, может, удастся пробиться! По возможности в драку с японцами не лезьте, если представится случай — предложите им капитуляцию.

Самолет-амфибия стоял на гидроспуске с прогретыми моторами, когда к нему на «газике» командира полка подъехал Маслин. Место себе выбрал в кабине бомбардира, благо, она была просторной.

Облачность, нижний край которой держался на высотах от двухсот до четырехсот метров, не давала нашему самолету сразу выйти к аэродрому. Только с третьего захода машина, пробив облака, оказалась точно над узкой частью — перешейком острова, прямо над аэродромом. Лейтенант успел заметить, что под ними две полосы, пересекающиеся в виде буквы X. Одна полностью забита техникой, другая лишь отчасти. Дворянский посадил самолет с ювелирной точностью, едва не задев колесами автомашину, стоявшую в начале полосы. Десантники-автоматчики мигом покинули самолет и заняли японские траншеи и землянку, к счастью, оказавшиеся пустыми. Командир сумел развернуться, чтобы иметь возможность в случае чего взлететь.

Члены экипажа сидели в машине, прильнув к пулеметам: они знали, что на острове несколько тысяч японцев. Кто угадает, что взбредет им на ум? О коварстве противника все были достаточно наслышаны. Когда Дворянский выключил моторы, в самолете воцарилась зловещая тишина. Казалось, на машину наведены жерла орудий и пулеметные стволы, которые вот-вот заговорят.

Прошел час, другой. Никого не видно. Успели произвести разведку. Оказалось, неподалеку закрепились моряки-десантники, высаженные одним из наших кораблей, чтобы подготовить плацдарм для большого десанта. [332]

Вдруг на полосе показался грузовой автомобиль, над ним развевалось большое белое полотнище.

Маслин предупредил пилота:

— Командир! Возможна провокация. Нужна выдержка.

— Хорошо! — Дворянский передал по переговорному устройству: — Экипаж! Без команды огня не открывать!

— Ясно, командир! — ответили пулеметчики.

В десяти шагах от самолета грузовик остановился. Из кабины вышел офицер, из кузова ему протянули белый флаг. Следом на землю спрыгнули два сержанта и встали позади.

На хорошем английском языке японец произнес:

— Кто вы такие и зачем сюда прибыли?

Вел он себя довольно высокомерно.

— Мы представители советского командования и уполномочены принять капитуляцию гарнизона острова. Всем сдавшимся гарантируем жизнь, питание и медицинскую помощь. Советское командование не желает кровопролития...

Японец не выслушал лейтенанта до конца:

— Мы сдадимся только тогда, когда нам прикажет император!

Маслин возразил:

— По токийскому радио выступил император и объявил, что Япония принимает Потсдамскую декларацию. Таким образом, война для Японии уже закончилась.

— У нас нет приказа о капитуляции! Но если он будет, мы хотели бы узнать ее условия!

— Вы должны капитулировать без каких бы то ни было условий. Могу добавить, что с этого острова не уйдет ни один ваш солдат. Все морские коммуникации перерезаны, а в воздухе только советские самолеты.

— Без приказа мы капитулировать не будем! — решительно произнес офицер и повернулся к грузовику.

Через минуту машина, выпустив облачко синего дыма, умчалась по взлетной полосе.

— Неспроста все это! По всей вероятности, приезжал для разведки. Давай, командир, сообщим на Большую землю об этом «дипломатическом» визите.

«Земля» ответила незамедлительно: «Переговоры продолжайте, как только позволит погода, пришлем подкрепление. Аэродром удерживайте».

Томительно тянулись минуты, очень и очень медленно складываясь в часы. Снова убийственная тишина, готовая в любой момент расколоться грохотом орудийных залпов и треском пулеметных очередей. Закусили «неприкосновенным запасом» раз, другой. Пошли вторые сутки ожидания. Как назло, все небо затянуто серой ватой облаков — на помощь рассчитывать было нечего. [333]

Очень хотелось спать, но расслабляться нельзя — японцы могут в любой момент напасть на самолет. Измученный экипаж ждал дальнейших событий. Снова на полосе показался грузовичок под белым флагом. Приехал тот же самый офицер. Вид у него уже был не такой заносчивый, как при первом визите.

Ничего нового парламентер не сказал, вероятно, хотел выведать планы советского командования. Перебросившись с Маслиным по-английски несколькими ничего не значащими фразами, японец укатил восвояси.

И опять томительно потянулось время. Экипаж не покидал самолета, готовый в любую минуту открыть огонь. Парторг постоянно напоминал, что необходимо сохранять выдержку и не дать японцам повода для провокации. Наверняка среди них найдутся фанатики, которые могут ценой собственной гибели попытаться предотвратить капитуляцию.

На третьи сутки, измотанные бессонницей, летчики стали испытывать еще и муки голода. Проблема водоснабжения разрешилась проще: метрах в двухстах от аэродрома десантники обнаружили источник...

На четвертые сутки утром парторг принял решение:

— Командир, давай вылезать из машины и делать вид, что мы настолько уверены в капитуляции, что не опасаемся возможного нападения. Благо, воды у нас хватает, давай ополоснемся по пояс.

Так и сделали. Первым выскочил Маслин, за ним стрелок-радист Степан Исаенко с бачком воды в руках. Спокойно, не торопясь лейтенант снял флотский китель с золотыми погонами, стянул с себя тельняшку. Холодная вода, казалось, вливала силу, снимая нервное напряжение.

По очереди ополоснулись холодной водицей все члены экипажа.

Минут через десять на полосе снова показался знакомый грузовик.

Японец взял, как говорится, «быка за рога»:

— У нас много больных, нужна медицинская помощь. Мы хотели бы уточнить условия капитуляции.

— Условия капитуляции прежние — никаких условий! — твердо ответил Маслин.

У него с собой была вырезка из газеты за 16 августа с разъяснением Генерального штаба Красной Армии: «1. Сделанное японским императором 14 августа сообщение о капитуляции Японии является только общей декларацией о безоговорочной капитуляции.

Приказ вооруженным силам о прекращении боевых действий еще не отдан, и японские вооруженные силы по-прежнему продолжают сопротивление... 2. Капитуляцию вооруженных сил Японии можно считать только с того момента, когда японским императором будет дан приказ своим вооруженным силам прекратить боевые [334] действия и сложить оружие и когда этот приказ будет выполняться.

Ввиду изложенного Вооруженные Силы Советского Союза будут на Дальнем Востоке продолжать свои наступательные операции против Японии».

Напомнив об этом разъяснении Генштаба, Маслин сказал парламентеру:

— Советское командование надеется, что японские военачальники трезво оценят сложившуюся обстановку и примут решение о капитуляции, не дожидаясь приказа. Если кто-либо пожелает сдаться в плен, так хотя бы им не препятствуйте. Это будет учтено советским командованием.

— Хорошо! Я передам это своим командирам.

Обращение возымело действие. На следующий день в дальнем конце аэродрома сложили оружие первые четыре тысячи японцев, однако остальные тринадцать тысяч пока не собирались сдаваться. Между противными сторонами установилось нечто вроде вооруженного нейтралитета. Никто не стрелял и не пытался проникнуть в чужое расположение. Так прошло еще трое суток, пока не прибыл основной десант, и японцы окончательно капитулировали.

Уже в полку каждому из членов экипажа была вручена красочная листовка, выпущенная политотделом Северной Тихоокеанской флотилии под заголовком «Слава летчикам 48-го ордена Красного Знамени полка!», посвященная их подвигу. В течение недели летчики во главе с парторгом находились в окружении превосходящих сил неприятеля и с честью выполнили поставленную перед ними задачу.

А полк за время их «вынужденного сидения» на Итурупе стал Краснознаменным — за боевые дела. За этот подвиг Маслина наградили орденом Красной Звезды.

* * *

3 сентября 1945 года Президиум Верховного Совета СССР объявил днем всенародного торжества — праздником Победы над милитаристской Японией. В ознаменование этого события Москва салютовала 24 артиллерийскими залпами из 324 орудий.

Этот радостный день Маслин встречал с боевыми товарищами.

На душе у парторга было радостно — он чувствовал, что в этом всенародном торжестве есть частичка его труда и что свой долг коммуниста он выполнил с честью, приближал Победу как мог.