Навстречу Победе

От Заполярья до Южного тропика

За четыре года до войны на Кольский полуостров приехал продолжать службу морской летчик Николай Пискарев. Вскоре он стал комиссаром 45-й отдельной ближнеразведывательной эскадрильи Северного флота.

У Николая Федоровича сохранилось множество драгоценных документов, в том числе его «Дневник военного комиссара-летчика», где описание дел, обычных для любого политработника: собраний, культмероприятий, забот о быте личного состава эскадрильи, — соседствует с записями, любая из которых может стать основой приключенческой повести. Однако по сдержанности записей, их торопливой суховатости и по тому, что в дальнейшем комиссар ни об одном из тех событий больше не вспоминает в дневнике (миновало — и идем дальше!), чувствуется, что для него происходившее тоже было повседневностью.

«...В 3.00 звонок из штаба Северного флота. Говорил член Военного совета Масалов. Передал задание командующего о срочном вылете на поиски потерявшихся пограничников. Лететь приказано мне как хорошо знающему район. Пограничники были обнаружены, им сброшены продукты и вымпел, указано направление движения».

«...В 12.30 краснофлотцы патрульной службы гарнизона доставили ко мне неизвестного мужчину в потрепанной одежде и обуви. Беседовал с ним возле штаба... Улучив момент, незнакомец набрал в руку табачной пыли и, бросив ее мне в лицо, побежал к заливу. Его поймали, катером доставили в органы контрразведки».

«...Сегодня температура воздуха минус 15°С. Поднялась метель, залив сковало льдом, покрыло снегом... Метель усиливается... Грузовой автомобиль, отправленный с женами комсостава в Мурманск за продуктами, на обратном пути застрял в заносах. Выслана помощь».

И конечно, полеты, полеты почти в любую погоду. Проверка состояния материальной части, подготовка экипажей, изучение оружия, тактики. При этом самое пристальное внимание к таким деталям службы, техники, которые гражданскому человеку показались [221] бы если не пустяками, то уж во всяком случае входящими в круг обязанностей не комиссара, а командира, уместными в командирском дневнике.

«У Павлова в лодке заморожена не откачанная вовремя вода — больше ведра». «Старший лейтенант Сечкин не смог развернуть машину на воде: при усиленном ветре не справился, выключил мотор». «Трактор отказал во время спуска самолетов на воду».

Но в эскадрилье не может быть двух командиров — только один! Это незыблемый принцип в армии!

В дневнике Пискарева есть одна зашифрованная запись. Комиссар нарочно ее затемнил, как чересчур критическую, чтобы она только ему и никому больше напоминала бы при случае кое-какие его мысли.

Пискарев, «военная косточка», хотел тогда четко, по-уставному определить свои новые обязанности. Эталоном для него был, естественно, Фурманов, чапаевский комиссар, однако он понимал, что ему предстоит иметь дело с людьми куда более грамотными, чем бойцы времен гражданской войны. И командир у него будет скорее всего такой, которому не придется горевать о недостатке образования, как горевал Чапаев.

Значит...

А что, собственно, значит?!

И тут как раз один бывалый моряк рассказал Пискареву про свою службу в финскую войну, прикомандированным политруком на корабле. Ну, многотиражку редактировал, беседы проводил... А вот в бою (по устной, правда, инструкции) единственным его занятием было — стоять на корме возле матросов и улыбаться, да еще, видите ли, «по возможности безмятежно». Ничего другого, посерьезнее, для него не было предусмотрено.

В авиации это не пройдет! Во-первых, просто не пройдет — на самолете негде стоять столбом! — а во-вторых, лично Пискарев поведет машину в бой, и ее экипаж должен будет прежде всего видеть действия пилота, а уж потом, и то в самом деле лишь «по возможности», его безмятежные улыбки.

Комиссар Пискарев обязан в первую очередь стать лучшим или, по меньшей мере, одним из лучших летчиков в эскадрилье, его экипаж — лучшим в эскадрилье, а эскадрилья — лучшей в полку. Вот главная мудрость, для начала!

Очень скоро жестокая практика показала, насколько зрелым, несмотря на свою молодость, был летающий комиссар Николай Пискарев. [222]

В дни месяцев первых военных
Увидели в летчике толк
И двадцать четвертый торпедный,
И сто восемнадцатый полк...

(Из посвященной Н. Ф. Пискареву поэмы его однополчанина Леонида Барастова «Баллада о морском летчике», 1982 год)

Из архивной справки: «Летчик — лучший комиссар эскадрильи в полку, своим личным примером, участвуя в специальных вылетах, воспитывает мужество и настойчивость у летного и технического состава в выполнении поставленных задач».

Задание на один из таких специальных вылетов было получено вечером 31 декабря 1941 года. Двум экипажам скоростных бомбардировщиков «СБ» — капитана Пискарева и старшего лейтенанта Стоянова — командующий флотом приказал: разбомбить в норвежском порту Киркенесе гостиницу, в которой собрались встречать Новый год гитлеровские офицеры. Причем разбомбить ровно в 24 часа 00 минут. Бомбы — по две пятисоткилограммовые, такие, чтобы пыль от гостиницы пошла... До поры до времени знать об операции не позволялось никому, кроме ее участников. Она имела прежде всего пропагандистское значение, поэтому провести ее поручили не просто одному из умелых летчиков, каких в части было немало, а комиссару в паре с его давним ведомым Андреем Стояновым — соратником еще с довоенных времен.

...Успели даже отдохнуть, поспать в землянках. И никто в предновогодней суете, в предчувствии какого-никакого, а все же праздничного застолья их не хватился.

Стартовали без огней. Напрямую до цели было всего-то километров двести, но шли к ней, чтобы не быть обнаруженными, по большой дуге над морем и вылетели за два часа до полуночи. В безоблачном светлом северном небе сияли звезды, и это затрудняло полет: Стоянов, ведомый, ориентируясь на синеватые выхлопы моторов пискаревского «СБ», мог принять за них мерцающие звезды. Такое уже случалось с другими летчиками. А внизу глазу не за что зацепиться. Сплошь тьма, за которой лишь угадывались волны и льды... Еще плохо, что машины не морские, непривычные для капитана и старшего лейтенанта. И даже не в том дело, что непривычные, а в том, долго ли сможет сухопутный самолет продержаться на воде в случае вынужденной посадки? Не пойдет ли камнем ко дну, даст ли выбросить и надуть спасательную лодку?

Летишь!.. А внизу ведь не поле, —
Подбитый уходит до дна.
Над бездной полярного моря
Низка парашюту цена... [223]

Отогнав тревожные мысли, капитан вызвал по СПУ — самолетному переговорному устройству — штурмана Облогина.

Не отвечает! Этого еще не хватало, нервы и так натянуты! Только разряды шелестят в наушниках.

— Штурман! — закричал во весь голос. — Штурман! — Зажег свет в кабине и резко двинул рулями, тряхнул машину. Может, заснул Облогин — так пусть проснется!

Но нет, штурман приник к окошечку в перегородке между кабинами:

— Я понял, командир, прости, не волнуйся! Задумался тут малость, забыл включить СПУ.

Успокоившись, Пискарев глянул в боковое окно — на месте ли Андрей Стоянов? Все в порядке, идет точно следом, как привязанный. Выучка! Недаром комиссар с командиром эскадрильи еще перед войной до седьмого пота гоняли экипажи на занятиях. Об Андрее в комиссарском дневнике то и дело похвальные записи: и задания выполняет отлично, и в концертах участвует в клубе подводников...

Ну, сейчас-то, над морем, дистанцию можно и не очень строго соблюдать. Хотя нет, пожалуй, пора соблюдать. Судя по часам, скоро будет берег, а там и до цели рукой подать, и уж тогда — смотри, ведомый, не зевай! Замешкаешься, опоздаешь на минуту-две — угодишь под зенитный огонь!

Время поворачивать к берегу... Вдруг в небе бесшумно разгорелась гигантская бледно-зеленая дуга — северное сияние. В машине стало светло, будто наступило утро.

— Быть удаче! — обрадовался вовсе несуеверный комиссар. — Добрый знак!

И тут же вновь стало темно, еще темнее, чем было.

— Погасла, умница, — раздался в наушниках голос штурмана. — Встретила и погасла, решила нас не демаскировать!

Быть удаче, раз настроение хорошее!

Показалась суша. Она чуть светлее моря, отделяется от него четкой извилистой линией берега. Пора снижаться. Предстоит сбросить высоту со сравнительно безопасных пяти тысяч метров до очень опасных тысячи двухсот и ни в коем случае не дать себя обнаружить; иначе среди зенитных разрывов пройти над малой целью боевым курсом, не отклоняясь, будет крайне трудно. Поэтому Пискарев и Стоянов, снизившись, максимально сбавили обороты, приглушили моторы, как было условлено.

Последний ориентир перед целью — крошечный островок на реке.

— Боевой! Так держать! — скомандовал Облогин.

— Есть боевой!

Цель — не просто маленькая, а так называемая точечная. Чтобы [224] ее поразить, надо пройти над ней по прямой с неизменной скоростью и высотой. Это и есть боевой курс, на котором все подчинено командам штурмана. Он сбросит бомбы.

Ноги уперлись в педали, сильными руками зажат штурвал, стрелки приборов замерли — не дрогнут.

Секунда... вторая... десятая... Вот оно! Машина подпрыгнула в воздухе, «вспухла», освободившись от тяжелого груза.

— Бомбы пошли, командир!

И в тот же момент — перезвон Кремлевских курантов! Это стрелок-радист Зайцев догадался подключить Москву к переговорному устройству.

— С Новым годом, товарищи!

* * *

Когда ошеломленные гитлеровцы открыли огонь, было уже поздно. Оба бомбардировщика на максимальной скорости ушли к морю.

Домой долетели без приключений. На аэродроме их встретили командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко и командующий авиацией флота генерал-майор А. А. Кузнецов. На земле все уже было известно: о результатах вылета донесла разведка. Прямо у самолетов Головко поздравил летчиков, вручил им ордена, а потом, отбросив официальный тон, воскликнул:

— Ну какие же вы молодцы! Летайте и впредь так же, до самой победы!

...Успели и за праздничные столы. Друзья ждали героев.

* * *

Маршрут был длиной в половину кругосветного: более двадцати тысяч километров. Городок Элизабет-Сити в США — Пуэрто-Рико — остров Тринидад — Бразилия — Гамбия в Африке — Марокко — Средиземное море — Красное море — Ирак — Баку — Севастополь. Маршрут получился изломанный, чтобы пройти в стороне от районов боевых действий. Лететь предстояло днем и ночью, в тропическую жару, при возможных ливнях и грозах. Ориентировка — по радиомаякам и астрономическая. В астрономической нашим штурманам пришлось особо потренироваться, пока звезды южного неба не стали им знакомы так же хорошо, как родного, северного.

Прокладывать маршрут командующий военно-воздушными силами ВМФ маршал авиации С. Ф. Жаворонков приказал майору Н. Ф. Пискареву. Стартовали вечером 9 октября 1944 года. До предела загруженная, залитая бензином «под пробки» американская летающая лодка РВМ-1 «каталина» долго не хотела отрываться от воды, бежала и бежала по заливу, разгоняясь. Взлетела с перегретыми [225] маслом и головками цилиндров. Ничего! Остынут на высоте, ветерком обдутые... Полет обещает быть спокойным, во всяком случае на первом перегоне, а это семь-восемь часов. И вокруг благодать — ни тебе «мессершмиттов», ни зениток. Можно расслабиться в кресле, кое-что вспомнить, приятно помечтать.

Сзади опустились за горизонт огни покинутой американской базы, впереди слева слабо засветились Бермудские острова. За проведенные в Америке месяцы майор снова привык к незатемненным городам, к подсвеченным облакам над ними, к уютным, мирным электрическим заревам. Осваивал технику, тренировался, готовясь к дальним перелетам, а весной уже провел отсюда партию «каталин» в Мурманск — через Канаду и Исландию.

С бомбардировщиками майору пришлось расстаться в начале года, после госпиталя. И то спасибо, что вчистую не списали, по инвалидности. Новое назначение было — в группу по перегонке из США в СССР самолетов, предоставленных нам по ленд-лизу. По этой системе (ленд-лизу) американцы во время войны передавали своим союзникам взаймы или в аренду вооружение и другие материальные средства. Советский Союз мог и сам наладить производство гидросамолетов, число которых, естественно, сократилось за два с половиной года войны. Однако таких самолетов требовалось сравнительно немного, строить их малыми сериями просто не было расчета. Выгоднее, решили, получить их по ленд-лизу в США.

В группу по перегонке самолетов были собраны наиболее опытные экипажи морской авиации Северного, Тихоокеанского и Черноморского флотов. Пискарев стал заместителем командира группы по летной службе и по политической части.

В Америку они попали зимой, в сильные холода. Прилетели промерзшие, усталые. Встреча была радушная, но поначалу все же наши летчики чувствовали себя стесненно, видели, что у американцев свои обычаи, свои привычки, иные понятия. «Расковаться», впрочем, пришлось довольно скоро, прямо в день прилета: советский военно-морской атташе попросил летчиков ради укрепления международного сотрудничества забыть об усталости и «обтанцевать американок до упаду». Дамы дивились галантности русских офицеров, а также тому, что они — в ботинках. (Чего ожидали — лаптей?) Спрашивали, чьи ботинки: американцы их прислали в Россию, англичане? Советские? Фабрики «Скороход»? Не верили, задирали у летчиков брючины.

Уже ночью, в гостинице, кто-то назвал американок наивными провинциалками.

— Нет! — встрепенулся совсем было заснувший Пискарев. — Вы, ребята, недооцениваете силу пропаганды в классовой борьбе. Дамам этим когда-то накрепко внушили, что русские — дикари, и теперь, хотя мы и в дружбе наконец-то, а представление о нас [226] никуда не делось. Вот и со мной... одна там... погладила меня по щеке... Да будет вам! Просто проверила, хорошо ли я выбрит.

Ну а ему, Николаю Пискареву, откуда была известна сила пропаганды? Какие такие морально-политические преимущества у него имелись перед другими летчиками?

Исчерпывающе на это едва ли ответишь. Так же как на вопрос, почему его, тридцатичетырехлетнего майора, не самого старшего среди летчиков и по возрасту, и по званию, назначили комиссаром группы? Ответить можно лишь предположительно. Есть такие поступки, эпизоды в биографии человека, которые не вписываются в служебную характеристику или в аттестацию. О них не всегда говорят вслух, потому что оценка этих поступков может оказаться неверной, подчас несправедливой.

Были такие эпизоды и в неписаной биографии Пискарева. Однажды, еще на Севере, его чуть не сбили свои же зенитчики, — оказалось, дежурный забыл им сообщить, что возвращается свой бомбардировщик. Наткнувшись на стену зенитных разрывов, уходя от них, Пискарев нырнул к самому заливу (и зенитчики решили, как потом выяснилось, что он сбит, раз упал «утюгом»), выровнял машину над самой водой, ухитрившись все же не задеть ее, и так пришел на базу. Дежурный встретил летчиков помертвевший, однако никаких служебных последствий для него не было. Пискарев никому ничего не сообщил, понимая, что все выводы дежурный сделал для себя сам. Командование в конце концов узнало об этом происшествии — слухами земля полнится! — но тоже решило не давать хода этому делу.

И в перегоночную группу майор не должен был попасть, если бы подчинился нормам. Он был перед этим так изувечен в катастрофе, что встретившийся в госпитале однополчанин не сразу его узнал. Разбился Пискарев на английском бомбардировщике, плохо управляемом (потом мы от этих бомбардировщиков отказались), а в строю остался только с помощью старых сослуживцев, «нажав на связи» в штабах. И об этом командование тоже знало, и на это закрыло глаза... Не все в жизни делается строго по правилам, тем более в необычных обстоятельствах — на войне. Людей надо чувствовать, стараться понимать мотивы их поступков. Это умел Пискарев, это сумели сделать и по отношению к нему.

Комиссарство Пискарева в группе оказалось в некотором смысле сложнее даже, чем на фронте, — граничило с дипломатией. Например, утром 4 июля 1944 года наши летчики, нагладившись, приодевшись, собрались поздравить американцев с Днем независимости за общим с англичанами завтраком. Хорошо, комиссар их вовремя остановил: независимость-то Соединенные Штаты завоевали — от Англии!.. Или вот в Нью-Йорке был случай: советские летчики пригласили американцев в русский ресторан, решили порадовать [227] союзников нашей кухней. Да и сами по ней стосковались. Надеялись хорошо посидеть: в городе жара, асфальт плавится, а тут — свежесть под высокими сводами, на эстраде балалаечники, на столе — борщ, отбивные, салаты, на закуску селедочка с луком.

— Вы, русские, хорошие люди, но еще дикие, — усмехнулся один американец, — едите сырую рыбу, как эскимосы!

Надо было не просто объяснить, почему селедку едят сырой, а, что называется, отбрить собеседника. Пискарев понимал, что слова американца хоть и слабо, но заряжены провокацией.

— А икру, которую привозят из России, вы любите? — нашелся он. — Красную икру, черную?

— All right! Любим, очень!

— Ну так ведь она же — сырая!

* * *

...Огни слева по курсу означали, что самолет приближается к «Бермудскому треугольнику». Что это за «треугольник», никто Пискареву заранее не объяснил. Метеосводка предупреждала лишь о возможной встрече с мощным теплым фронтом на подходе к Пуэрто-Рико.

«Бермудский треугольник» — сравнительно небольшой район Атлантики между Бермудами, Майами на Флориде и Пуэрто-Рико — одно из самых страшных мест на земном шаре для моряков и летчиков. По заблаговременно составленным прогнозам погоды, даже по сиюминутным данным, полученным со спутников, в этом треугольнике может быть тишь да гладь, а на самом деле в эти же самые минуты бесследно исчезают корабли и самолеты. Причины бедствий называют самые разные — от вмешательства инопланетян и вообще потусторонних сил до неизученных природных аномалий, — но того, что там происходят какие-то пока не объясненные явления, никто не отрицает. Сошлюсь на вполне объективное выступление «Литературной газеты» 5 января 1983 года. При полном штиле в районе «треугольника» на гладкой поверхности воды вдруг вырастают гигантские волны, переламывающие суда, или образуются колоссальные впадины, водовороты. Полностью теряется радиосвязь, катастрофически падает атмосферное давление, отказывают компасы. Или раздается пронзительный звук, «голос шторма», и от одного этого, рассказывают моряки, можно сойти с ума...

Очень трудно, несмотря на авторитет «Литературной газеты», отделаться от ощущения, что все это — в большой мере выдумки. Поэтому обратимся опять к дневниковым записям Н. Ф. Пискарева и другим его материалам, опубликованным в военно-исторических изданиях. [228]

«Вышли по плану курсом на Сан-Хуан ( о. Порто-Рико). При пересечении ночью мощного теплового фронта испытали немалые неприятности. Достаточно сказать, что полет в грозовой облачности продолжался свыше 6 часов».

Пискарев Н. Неизведанными маршрутами. — Морской сборник, 1978, № 8.

Синоптики предсказали Пискареву также и «сильную грозовую деятельность» 9 октября на пути к Сан-Хуану. Но то ли прогноз был недостаточно детальным и настораживающим, то ли «атлантического опыта» у наших летчиков еще не хватало... Изучив сводку, пришли к выводу, что через грозовой фронт можно будет перелететь на каком-либо его фланге и тогда все «неприятности», как их назвал потом, через тридцать четыре года Пискарев, останутся внизу. Да и далеко ли он мог распространиться, этот фронт?..

Начало полета было и в самом деле спокойным. Настроение у экипажа превосходное — летим домой! Штурман майор Водяник еще добавил радости: выгадал несколько миль, уточнив курс. Вошел к пилотам, улыбаясь, и задал новый. Второй пилот, лейтенант Дорофеев, размечтался, как бы ему заполучить в свои руки управление, чтобы время пошло живее. Радист Макаров, мальчишка, от нечего делать ловил заграничные «пеньё и танчик», перемежаемые эфирным свистом.

Отраднейшая картина и на приборах. Все, чему следовало работать, действовало исправно, в стабильных режимах.

И слой туч, постепенно закрывавший звезды, казался издали совсем мирным. Пробить его решили впрямую, для сбережения времени, не сворачивая ни к каким флангам.

В облачность вошли снизу, на трехстах метрах, с набором высоты. Слегка заболтало, и вскоре же последовало первое предупреждение о возможности явлений совсем неведомых: самолет вдруг вспыхнул жар-птицей, на обшивке заиграли странные блики — яркие, всех цветов радуги, и под их пляшущим светом потускнели синие лампы в кабинах.

Впрочем, это был только минутный испуг, но еще не беда, так как причина иллюминации вскоре выяснилась — аэронавигационные огни. На обшивке играли собственные бортовые огни самолета, многократно отраженные в облаках, выстроившихся здесь как бы в ряды параллельных зеркал из мириад водяных капель.

— Погасить огни!

От этого происшествия остались только тревожное, знакомое всем, кто постоянно рискует, предчувствие новых «неприятностей» и утихающая резь в глазах — порождение заоконных световых фокусов. [229]

Связь с аэродромом сделалась неустойчивой, все больше мешали разряды. Усилилась болтанка. Некоторое время с ней боролись, управляя самолетом вручную, но потом так устали, что пришлось включить автопилот. Пусть поведет машину, покажет себя... А там, если обстановка осложнится, можно будет снова взять управление, — только бы не пропустить момент.

Усомнился в курсе штурман: не снесло ли машину в темноте в сторону? Сидя в астролюке, Водяник ловил луну. Она, конечно, давно поднялась над горизонтом, но какой там горизонт! Тьма кромешная, неба не видно, хотя высота уже три тысячи метров — уши закладывает.

— Штурман, — попытался ободрить Водяника Пискарев, — плюнь, штурман, на луну! Вспомни наставление: лучший способ определиться на местности — опросить местных жителей...

Водяник спустился к пилотам. Ему не до шуток. Поправку он установил по радиопеленгам, но уверенности в ней нет. Ему бы — небо, звезды, они надежнее.

— Погоди, сейчас добудем тебе звезды... Парочку, зато пожирнее!

Высота четыре тысячи метров — нет просвета в тучах. Еще немного выше, и... недаром все-таки в группу были отобраны самые умелые экипажи! Водяник пулей уносится в астролюк и успевает поймать луну, на мгновение мелькнувшую в разрыве облаков.

— Режим! — кричит.

Это означает, что Пискарев должен провести машину точно по прямой, горизонтально и без кренов, как на боевом курсе над гостиницей в Киркенесе.

— Готово, командир, теперь определимся!

Луна скрылась. Опять из темноты несутся навстречу, разбиваясь об остекление, плотные хлопья облаков, и будто слышно, как они трутся о борта. Похоже, командир со штурманом сумели подбодрить молодежь. А их, «стариков», кто подбодрит? Никто. Надеяться им — только на себя. И снова Пискарев берется за управление, тянет машину вверх, к невидимому чистому небу.

Высота дается все труднее, — моторы теряют мощность в разреженном воздухе. Впереди начинают проблескивать молнии, и по ним, по их расположению видно, что грозовой фронт непреодолимо высок... Вот она, настоящая беда! В этом уверены и командир, и второй пилот. Они молча переглядываются, но и сами еще не понимают, что главная беда — не гроза, а все учащающиеся самовольные попытки самолета то взмыть вверх, то провалиться. Его попеременно подхватывают кратковременные, однако сильные восходящие и нисходящие воздушные потоки.

Молнии сверкают ближе и ближе, пока не превращаются в сплошную ломаную сеть вокруг, их разряды тоже бросают машину [230] вверх, вниз, в стороны. Полет — точь-в-точь как сквозь зенитный огонь. Но разрывы снарядов опытный летчик хуже ли, лучше, а предугадывает и порой может от них увернуться, сманеврировав; от молний же деваться некуда, они непредсказуемы. И возвращаться уже поздно: обстановка изменилась быстро, не заметили, как гроза обступила со всех сторон. Видимо, где-то здесь был центр грозового фронта.

При очередном броске вниз Пискарева оторвало от кресла, он больно стукнулся головой.

— Николай! — крикнул Дорофееву. — Возьми управление, пока я ремни подтяну!

Но не успел майор выбрать слабину ремней, на что нужны секунды, как новый бросок, сильнее всех прежних, вывел из строя автопилот. На ходу его исправить невозможно, значит, теперь обходись без автоматики...

Сетка молний еще сгустилась, они сверкали, перекрывая одна другую, и каждая могла ударить в самолет. Мало того, из-за них летчики плохо разбирали показания приборов. Пискарев и Дорофеев задернули черные светонепроницаемые шторки на боковых окнах (эти шторки спасали пилотов от слепящих прожекторных лучей), но молнии вспыхивали и впереди, а на лобовом стекле шторок не было.

Радист доложил, что замолчала станция.

— Немедленно исправить!

Без радиосвязи остаться нельзя, без нее и сам не сориентируешься во тьме и облаках, и с земли самолет не запеленгуют. Идти по компасу? Рискованно. Магнитные дурят, их стрелки мечутся, потеряв север и юг. Остается гирокомпас: он пока держится, не поддается свистопляске, да надолго ли?

— Немедленно исправить! Макаров, слышишь?

Исхитрился радист, нашел и заменил поврежденный блок. Связь восстановлена, хотя земля сквозь помехи еле улавливается.

Высота около пяти тысяч метров. Небо по-прежнему закрыто облаками. Уши болят, дышать так трудно, что Пискарев решает снижаться.

А внизу едва ли не хуже. Молнии гуще, их треск оглушительнее, к тому же тропический ливень. Потоп, всемирный потоп, ничего подобного Пискарев в жизни не видывал. Под тугими ударами струй лодка гудела котельным гулом, ее фюзеляж, считавшийся герметичным, «потек». Вода проникала в кабину сквозь какие-то микрощели, не обнаруженные заводским контролем, сквозь резиновое уплотнение пилотского фонаря, струилась внутри по стеклам...

Снова замолчала радиостанция. И в тот же миг, словно бы его только и дожидаясь, самолет буквально стал на хвост — под углом, как потом прикинули по памяти, градусов в шестьдесят. Летчики [231] не видели этого, а почувствовали, опрокидываясь на спину. Определить что-либо они могли только по приборам — по тем, которые еще работали. Авиагоризонт вышел из строя: его зашкалило, на такие углы он не был рассчитан.

Теряя скорость и почему-то грубо вибрируя, ставшая дыбом машина поползла вверх... Вернее, так: если верить указателю скорости, еле ползла, и все медленнее, — стрелка указателя возвращалась влево, к нулю; судя же по высотомеру, неслась с огромной, недопустимой скоростью, — стрелка прибора обегала круг за кругом. Очевидно, лодка попала в могучий восходящий поток, он ее и поставил на дыбы. И если машину сию минуту не вытянуть из этого потока, не вернуть в более или менее нормальное положение, она вот-вот сорвется в штопор или развалится на куски.

Моторам дан полный газ, форсаж... Не помогло, — поток был намного сильнее.

Как они тогда уцелели, до сих пор не очень ясно. Ничего подобного авиационная наука не предусматривала, летная практика не знала. Видимо, это был случай, когда выручают не столько знания и мастерство (хотя и без них, понятно, пропадешь), сколько умение не опускать руки ни в каких крайних обстоятельствах. Это можно, пожалуй, назвать храбростью: храбростью обреченных, храбростью очертя голову. Но точнее, наверное, стойкостью. Математик и философ Блез Паскаль справедливо сравнил человека с тростником: человек — только тростник, но это мыслящий тростник. Капля воды может его убить, но даже если вся вселенная на него ополчится, он все же будет выше своих убийц, ибо он может осознать смерть, а слепые силы лишены сознания.

По сути дела, именно к этому — к стойкости — призывал людей комиссар Пискарев, в этом старался сам подавать пример. Никаких других рецептов, на все случаи солдатской жизни, он дать не мог. Воспитательные средства у него были, а цель на ближайшие, военные годы одна — сознательная стойкость. Страх же — загнать на самое дно души.

Разных смельчаков успел к тому времени повидать комиссар Пискарев. Отличались они чрезвычайно важным признаком — нервной основой смелости. Один храбр от природы, опасности просто не чует, как бывает, когда человек лишен предупреждающего ощущения боли. Такой на месте в группе, рядовым бойцом, а людьми пусть лучше не командует. Для иного опасность — что-то вроде сцены: на глазах у зрителей он совершит подвиг. Очень многие на этой войне сжигаемы ненавистью к захватчикам — она движет их поступками. Есть падкие до наград; а есть считающие, будто их храбрость — невиданная жертва в истории человечества. Одного такого в госпитале мягко остановила пожилая сестра, умница: «Милый, ты молодец, но уж слишком-то не заносись... Ты ведь не [232] старый, не хворый, не дитя, кому ж, если не тебе, и быть на фронте, раз пришло время?»

Ни вслух, ни мысленно майор не относил себя к смельчакам, но был уверен, что в трудную минуту не растеряется, будет знать, что и кому должно делать. Гордился, что другие тоже видят в нем эту способность, — не потому ли он и стал комиссаром? И был случай, отмеченный в его памяти особой радостью: когда за финскую войну получал Красную Звезду. После вручения орденов награжденных фотографировали в Кремле вместе с Калининым, так среди них Михаил Иванович сам отыскал старшего политрука Пискарева, чтобы усадить его перед фотографом рядом с собой...

Косясь на Дорофеева — как держится лейтенант? — прислушиваясь к тому, что делают остальные на борту, Пискарев давил и давил на штурвал. И лейтенант давил, молча, упорно. Пока рули на машину не действовали, и все же ощущалось, что еще немного — и подействуют. Ведь где-то, на какой-то высоте поток должен ослабнуть!

Ослаб он только после четырех тысяч метров. А на пяти самолет наконец выровнялся.

Короткая передышка, всего в несколько минут, позволила экипажу прийти в себя, осознать случившееся, собрать силы для дальнейшей борьбы. «Ничто не ново под луной»... А такое — бывало ли с кем-нибудь раньше?

Все сразу, всем букетом «неприятностей», пожалуй, нет, а по частям бывало. Профессия такая. Чкалов однажды на севере уходил от грозового фронта и ушел, задыхаясь в разреженном воздухе, только на шестикилометровой высоте. Владимир Коккинаки до войны по пути в Америку, в районе Гренландии, попал в такую облачность, что был вынужден набрать высоту в семь, потом в девять тысяч метров, и все равно вел машину вслепую, ориентируясь только по приборам. Кабина была негерметизирована, кислородные маски не снимали несколько часов...

С известными всему миру летчиками Пискарев себя не сравнивал, и, может быть, напрасно, потому что тоже успел кое-что повидать, испытать. В последний раз весной было: его отряд «каталин» во время перелета из Элизабет-Сити в Мурманск пробивался сквозь облака, спасаясь от обледенения. Связь с землей была потеряна — на всех машинах лед оборвал антенны. Их заменили только на аэродроме в Гандере, на Ньюфаундленде, сами укрепили подручными средствами. Через несколько дней в тумане над Норвегией врезался в сопку самолет командира перегоночной группы: была ошибка в курсе, хотя прокладывал курс и летел вместе с командиром один из опытнейших штурманов морской авиации. Остальные «каталины», с которых видели их гибель, сумели тогда отвернуть от сопок, уйти к морю... [233]

И учеников майор Пискарев имел. Мыслящих, отважных. В очерке, опубликованном в газете «Красный флот» 12 июля 1949 года, Николай Федорович рассказал об одной боевой операции. Кстати, подчеркивая заслуги своих учеников, себя комиссар упоминает лишь попутно: «Мне доложили летчики, вернувшиеся с задания...» Между тем он сам тогда вернулся с того же задания, только чуть раньше.

Операция прошла успешно, летчики нанесли удар по фашистскому конвою. Но на обратном пути один из бомбардировщиков, прорываясь сквозь зенитный огонь, отстал от группы, и его сбили «мессершмитты». Горящую машину удалось посадить на воду. Стрелок был убит, радиста, когда он плыл к надувной шлюпке, схватили касатки (хотя почему-то считается, что на людей они не нападают). Спаслись летчик Керницкий и раненный в голову штурман Орлов.

На них спикировали два «мессера», но ушли, решив, видно, что лодчонка и так обречена. И вот, когда они пикировали, штурман не выдержал: глаза его закатились, залитое слезами и кровью лицо исказилось. Что было делать? Керницкий нашелся — применил старый, простой, тем не менее эффективный прием северных охотников: могучую встряску. Какую? Пискарев пишет: сильно накричал на Орлова и «даже замахнулся на него веслом...». Ну, пусть будет так.

Стреляли из пистолетов по нырявшим вокруг лодки касаткам, — они могли прорезать резину острыми спинными плавниками. Но патронов оставалось мало, и еще неизвестно, на чей берег вынесет лодку, кем занятый. Гребли почти наобум. Часы остановились и у Керницкого, и у Орлова, в компас попала вода. Его разобрали, продули, и он кое-как заработал. С этим единственным прибором можно было определиться, но лишь приблизительно. Они не знали, сколько суток продолжалось плавание, так как солнце не заходило, стоял полярный день. Кончился захваченный бортовой паек, но гораздо сильнее, чем голод, их мучила жажда. Опять потерявший над собой власть Орлов потянулся к соленой воде, и снова пришлось на него «кричать и замахиваться». У обоих началась морская болезнь, а окоченели они так, что, когда наконец добрались до берега, промерзшие камни показались им обжигающими. К счастью, берег оказался нашим.

* * *

Но вернемся к «каталине», летящей ночью с 9 на 10 октября 1944 года над «треугольником дьявола». Наиболее полный из известных разборов этого полета состоялся уже после войны, на научно-практической конференции в Центральном аэрогидродинамическом институте (ЦАГИ), посвященной необыкновенным летным «случаям». Выступали летчики-испытатели, специалисты по [234] устойчивости и управляемости самолетов. Полет разбирали почти без математических выкладок, — никаким формулам он не поддавался, не укладывался в них. Было решено, что спасти экипаж и машину помогли не столько следование инструкциям, сколько способность не теряться во внезапно возникающих критических ситуациях и высочайший, артистичный профессионализм Пискарева и Дорофеева.

Сказано было примерно вот что.

Выровнявшись, лодка летела некоторое время горизонтально, но, как это называется в авиации, в неспокойном воздухе. Началась боковая качка, усилился крен — то вправо, то влево. Летчики старались от него избавиться, отклоняя элероны (рулевые поверхности на концах крыльев) и попеременно увеличивая и сбавляя обороты то правого, то левого двигателей. В общем, какое-то время все шло нормально, «по инструкции», хотя и в этой привычной ситуации уже требовались немалая тренированность, чутье машины, умение, вошедшее в плоть и кровь, в мозг, в нервы. Если тренированности не хватает, самолет в результате неосторожных манипуляций не успокоится, а еще сильнее раскачается и, чего доброго, перевернется через крыло.

Кроме того, к стандартной, изучаемой в летных школах ситуации — к раскачке машины сравнительно несильными порывами, неспокойным воздухом — в этом полете добавилась другая, гораздо более тревожная, о которой уже говорилось: ясное, тоже лишь с опытом приходящее предчувствие, что вот сейчас, сию минуту вам будет преподнесен очередной сюрприз, очередная «неприятность»... И единственное против нее средство — готовность к любым сюрпризам.

И вот на измотанных людей, на измученную машину, оставшуюся без автопилота и связи, обрушился новый вертикальный воздушный порыв, на этот раз какой-то сумасшедшей силы, опять поставивший лодку на хвост и за несколько секунд подбросивший ее вверх еще на семьсот метров. То есть бросок этот совершился со скоростью, видимо, близкой к скорости звука, в те времена мало изведанной.

Самолет должен был рассыпаться. Но то ли не успел рассыпаться (для разрушения конструкции все-таки нужно время), то ли запас прочности имел больший, чем предусматривалось нормами... Вероятнее же всего, как было предположено на конференции, машина уцелела потому, что, несясь в потоке, вместе с ним, не очень ему сопротивлялась. Так ураган ломает и с корнем вырывает могучие деревья, но ничего не может сделать подхваченному им листку.

И все же непонятным остается, почему внутри самолета ничто не сорвалось с мест крепления. Как люди выдержали инерционные перегрузки? [235]

Естественно, майор Пискарев не предполагал тогда, что полет этот заинтересует ученых, да еще и в высшем авиационном научном центре страны. Но, как любой опытный летчик, запомнил мельчайшие детали полета. А как человек, которому доверено политическое руководство, понимавший, что доверие это надо оправдывать ежедневно, задумался: сумеет ли он, отдышавшись, — завтра же, допустим, если его спросят, — логически объяснить не только фокусы природы, машины (это спросят непременно!) — на то он и командир, но и поведение экипажа, каждого участника перегона? Какие выводы на будущее сделает он из пережитой ситуации — выводы комиссара?

Майор помнил наставления из уважаемого им еще с довоенной поры «Морского сборника»: «Штурманская служба слагается из мелочей, учета весьма малых величин: 1 градуса склонения, 2 градусов девиации{14}, нескольких метров высоты, 1-2 километров скорости, имеющих, однако, весьма существенное значение для точного самолетовождения». Что ж, верно... А для комиссара писано ли какое-либо наставление? «Штурман человеческих душ», — повторил он мысленно, слегка усмехнувшись, чьи-то слова. Да! И значит, обязан улавливать градусы человеческого поведения, степень душевной собранности, сверять их с истинным курсом, осторожно направлять по нему...

Пилоты овладели машиной всего на несколько мгновений, вслед за которыми почувствовали, что она вновь выходит из повиновения, что ее нос неудержимо опускается, а их самих отрывает от сидений. В наушниках СПУ раздался крик — это радиста Макарова перегрузка выбросила из кресла. Пискарев еще успел увидеть, что планка авиагоризонта опять скрылась, на этот раз за нижней рамкой прибора, — и в глазах потемнело, кровь прилила к голове.

Самолет, став теперь на нос, хвостом кверху, устремился сквозь облака к земле — попал, очевидно, в нисходящий воздушный поток.

Теперь действия летчиков — прямо противоположны тем, что при броске вверх. Штурвал — на себя, чтобы при малейшей возможности рули высоты опустили хвост самолета и подняли нос. Возникнет ли такая возможность, или машина раньше врежется в «шарик»? Об этом лучше не думать. Хорошо хоть зрение восстановилось быстро. В подсознании брезжит, что если это в самом деле нисходящий поток, а не что-то неведомое, то вблизи поверхности земли, «упершись» в нее, разбившись, поток должен ослабнуть и тогда из него удастся вырваться. Только вот что там, внизу, если придется идти на вынужденную?.. Море или твердь, равнина или скалы? Куда занесло ослепший самолет, неизвестно. [236]

Газ сброшен до минимума, только чтобы моторы не заглохли. Скорость, однако, продолжает нарастать, значит, тяжелая машина, разогнавшись, опережает поток. Плохо, что опережать его она может до конца: поток остановится, а машина по инерции пойдет дальше, пока не рухнет. Но есть в этом опережении и хорошая сторона: воздух начинает обтекать машину, как в нормальном полете, и рули вот-вот подчинятся пилотам, перестанут болтаться беспомощно. Самолет станет управляемым, и тогда его, может быть, удастся вывести из пикирования.

Однако скорость быстро увеличивается, за какие-то секунды выросла настолько, что крылья начали подрагивать. Что это за вибрация? Бывает такая, что пиши пропало! Она сродни резонансу: попав в нее, самолет словно взрывается и сыплется с неба обломками. Гасить ее надо незамедлительно, для этого необходимо сбросить скорость, а как?..

Напомнил о себе пассажир, прихваченный в Элизабет-Сити, — подполковник Терциев. Собственно, Пискарев о нем и не забывал. В своем экипаже, даже в мальчишке Макарове комиссар был уверен: ко всем давно присмотрелся, со всеми поработал, недаром их и отобрал для прокладки маршрута, а каков этот подполковник? Он не летчик, поэтому, возможно, не вполне понимает происходящее. Страдает физически вместе со всеми, но молча, вопросов не задает, никого не отвлекает. Умен, смел... Джигит! Однако тут все же не выдержал, спросил по СПУ, стараясь говорить без дрожи в голосе:

— Никак падаем?

— Пока еще нет, — улыбнулся про себя Пискарев. — Пока пикируем... Вот что, подполковник: перебирайтесь-ка побыстрее в хвост и тащите туда все, что сможете, все грузы. Хвост перевесит — легче будет выйти из пике!

Неуправляемый полет носом вниз вместе с потоком занял, судя по высоте и средней скорости снижения, всего около минуты. Не так уж много, а по ощущению, как всегда в моменты большой опасности, бесконечно долго. Затем оправдалось ожидание: поток ослаб. Штурвалы стали вырываться из рук, значит, на рулях появилась нагрузка. Они заработали, и нос машины постепенно пошел вверх.

Из облаков вырвались на высоте триста метров, на той же, с какой вошли в них впервые. Еще чуть-чуть — и врезались бы в «треугольник». А там — Гольфстрим унес бы обломки. И лишь статистика отметила бы очередную катастрофу, одну из многих в этом архискверном районе...

По-прежнему гремела гроза, лил дождь, казалось, над всей землей. Но все это были сущие пустяки по сравнению с пережитым. Когда наконец пробились к чистому небу, проверили время: сражение со стихией продолжалось больше шести часов. [237]

Дальнейшие перипетии по сравнению с этой тоже показались ничтожными. Сан-Хуан в Пуэрто-Рико был затоплен после ливня, но «каталина» — морской самолет: села на воду и взлетела с воды. От Натала в Бразилии до Батерста в Гамбии летели больше восемнадцати часов, опять сквозь ливни и грозы, только уже без бешеных бросков вверх и вниз. В Порт-Лиоте, в тогдашнем Французском Марокко, садились в густом тумане на узкую и быструю реку. При перелете в Тунис задыхались в кабинах, раскаленных африканским солнцем. Еще труднее было над средиземноморским побережьем Африки: там в воздухе висела, скрыв горизонт, желтая пыль... На участке от Ирака до Баку моторы, потерявшие мощность в разреженном воздухе на высоте, еле вытянули машину. Высоту набрали, чтобы перевалить через горные хребты, сберечь время, потому что самолетов ждал фронт. И сберегли: вместо запланированных двенадцати часов летели только пять.

* * *

Перелеты «каталин» и «амфибий» южным маршрутом, проложенным экипажем майора Пискарева, завершились в конце марта 1945 года. Несколько десятков этих гидросамолетов приняли участие в последних боях Великой Отечественной войны. Затем машины были возвращены в США.

Родина отметила заслуги Николая Федоровича Пискарева, ныне полковника в отставке, высокими наградами: орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и многими медалями. [238]

Крылатые партизаны

Сколько себя помню, видела в нашем доме однополчан отца: в синей — цвета вечернего неба — аэрофлотовской форме с золотыми нашивками, веселых, шумных, громкоголосых, щедрых на доброе шутливое слово и охочих до рассказов о войне и о геройских подвигах товарищей.

И еще помню с детства рассказы о комиссаре. «А тут появляется наш комиссар со своей неизменной улыбкой...» — именно так начинались многие воспоминания о нем.

И когда наконец в нашей квартире в далеком Красноярске появился улыбчивый человек и с порога сказал: «А это, конечно, маленькие Жуки? Узнаю знакомые черты. А где сам батя?» — я, семиклассница, сразу догадалась, что это комиссар Евгений Григорьевич Абрамов. На одной из традиционных встреч полка — в праздничный день 9 мая — бывший замполит отцовской эскадрильи Георгий Иванович Синиченкин сказал: «В нашем полку было много геройских ребят, и самое важное — многие из них вернулись с войны, хотя кто по сто, кто по двести и более раз садился в тылу врага, хотя налетали тысячи часов во фронтовом беспокойном небе. А почему полк сохранил свой личный состав? Благодаря уменью летчиков? Да. Благодаря искусству инженеров и техников? Тоже да! Благодаря мудрости командиров? Конечно! Но еще потому, что был у нас душевный, веселый комиссар! Так ведь?»

И все шумно подтвердили, зааплодировали, обратившись в сторону улыбающегося комиссара.

По рассказам ветеранов 105-го гвардейского Паневежеского ордена Александра Невского отдельного авиаполка ГВФ, по воспоминаниям самого комиссара Евгения Григорьевича Абрамова и написан этот очерк.

* * *

От первой встречи зависит многое — это понимал комиссар, готовясь к знакомству со 2-м отдельным авиаполком ГВФ. Изучил личные дела летчиков — орлы! Кое-кого, оказалось, он знал по довоенной поре: комиссар долгое время работал помощником начальника Политуправления ГВФ по комсомолу. [239]

В полку 29 летчиков, 71 техник. Коммунистов — 69, кандидатов в члены партии — 52, комсомольцев — 74. Большинство подали заявление в ВКП(б) в тяжелом сорок первом году.

...Личное дело коммуниста Дмитрия Петровича Кузнецова. Петрович — так уважительно звали летчики этого могучего рыжеусого сибиряка и за возраст (ему под тридцать), и за летное мастерство. Комиссар встречался с ним в Омске, когда тот был еще бортмехаником и рвался в летчики. Машину свою сам и разберет и соберет играючи, а выносливость — удивительная, сибирская. Когда войска Западного фронта вели тяжелые бои на Минском направлении и несколько частей попали в окружение, самолеты доставляли им боеприпасы и медикаменты, вывозили раненых. За один только день 10 июля Дмитрий Петрович совершил 8 полетов через огрызающиеся огнем вражеские позиции. Почти 20 непрерывных часов в воздухе! Без малого сутки... В личном деле сухо констатируется: награжден орденом Красного Знамени.

...Коммунист Александр Яковлевич Волхонцев, в юности машинист паровоза, теперь — изобретательный инженер. Судя по личному делу, в кратчайший срок организовал переоборудование мирных «У-2» в боевые машины.

Конструктор Н. Н. Поликарпов создал этот самолет как учебный, и хотя завоевал он на международных выставках призы за легкость в управлении и маневренность, был сугубо штатским — выполнял санитарные задания, обрабатывал поля, перевозил почту. Летал, весело стрекоча, на малых высотах над кукурузой, садился на любом пятачке, за что был прозван «стрекозой», «кукурузником», «небесным тихоходом». Брал всего одного пассажира или груз до 200 килограммов. Оружия на борту никакого, кабина — открытая всем ветрам, снегам и дождям, от чего летчик защищен лишь шлемом да старомодными летными очками.

В канцелярии шефа люфтваффе Геринга, определяя перед войной число советских самолетов, вовсе не брали в расчет «русфанер», но этот аэроплан в первые же месяцы войны показал себя таким удальцом, что врагам пришлось особым циркуляром установить за сбитый «У-2» награду в две тысячи марок — вдвое большую, чем за истребитель, — да Железный крест в придачу.

А сделали опасным для врага этот деревянный — из сосны и фанеры, обтянутых полотном, — самолет летчики-герои и руки фронтовых инженеров и техников, такие, как у мастеровитых Волхонцева, Победимова, Грошикова, Шапошникова, Лысковцева, Балакина... — «технарей» полка. Они по чертежам НИИ, а то и по собственным сняли с него лишнее оборудование, облегчив вес, чтоб можно было брать больше боеприпасов; смастерили бомбодержатели, фотооборудование на случай аэрофотосъемки и, главное, приладили к «У-2» две гондолы, куда можно было прямо на носилках [240] помещать двух раненых. Круглосуточно действующие ПАРМ — походные авиаремонтные мастерские — на ходу подлечивали раны в теле машин, ставя латки, заменяя пропеллеры, шасси или лыжи, мотор.

...Личное дело кандидата в члены ВКП (б) Николая Ивановича Жукова. Этого пилота комиссар не знает, но газетную статью «Подвиг Николая Жукова» читали все тыловые подразделения ГВФ. Вот она, в деле.

«Стало известно, что серьезно ранен командующий армии, действующей в тылу врага. Где точно находится командир, никто толком не знал. Тогда вызвали лучшего пилота Энского отряда Николая Жукова.

— Разыщу! — коротко и уверенно сказал пилот.

Ночь оказалась темная, тяжелые облака обволокли деревья, накрапывал дождь.

— Повезло, ребята, погода самая для разведки...»

Сердцу комиссара были близки такие вот ребята, с шуткой уходящие на опасное задание, но он читал статью внимательно еще и потому, что хотел понять психологию человека, летящего на безоружном самолете над занятой врагом землей, сквозь разрывы снарядов, вперед и вперед... Пять ночей с аэродрома близ Адриаполя взлетал «У-2» пилота Жукова. Пересекал бьющую огнем линию фронта, утюжил воздух над лесными сторожками и хуторками, но, дождавшись лишь вражеских выстрелов, уходил со словами: «Отваливай, товарищ Жуков, не туда приехал...»

Нашел. Вывез. Награжден орденом Ленина.

А за 15 сентября этого же, 1942 года — вторая запись в его личном деле. По заданию командующего 3-й воздушной армией Героя Советского Союза М. М. Громова Жуков разыскал в глубоком тылу врага — близ белорусской деревни Гарькаво — партизанский отряд Гурко, причем по сведениям двухнедельной давности. Вывез оттуда двух раненых летчиков-истребителей и доставил письменную просьбу партизан о боеприпасах, медикаментах, газетах, табаке — на листе бумаги, скрепленном самодельной партизанской печатью: в полушубке, с автоматом стоит под елкой партизан, а вокруг идет надпись: «Партизанский отряд Гурко».

За командиром эскадрильи Жуковым к партизанам Гурко слетали Николай Воронцов, Иван Каширин, Закхарий Нохов, Василий Ползунов, Василий Белойван, Георгий Лысенко, Иван Тарасов, Александр Федотов — установилась постоянная, на все время войны, связь с партизанами.

Теперь уже не были они оторванными от Большой земли, снабжались всем необходимым — и оружием, и мылом, и газетами, радиопередатчиками и питанием к ним.

В делах встретились комиссару письма от командиров партизанских [241] бригад с благодарностью за самоотверженность «крылатых партизан» — так быстро окрестили летчиков, летающих в тыл врага. «Наши бойцы и командиры чувствуют теперь, что они не одни, что за линией фронта помнят о нас и помогают делом», — писали партизанский комбриг Захаров и комиссар Шкредо.

Кроме партизанской эскадрильи в полку действовали санитарная — В. Косяка и связи — В. Назаренко. Основная машина полка — «У-2» да несколько переоборудованных «Р-5» (на борт берет 12 человек). На «разведчике» летают Алексей Татаренко и Сергей Полоневский: выискивают площадки под аэродромы, возят посменно почту, листовки, газеты. Благодаря им на передовую пресса поступает в день выхода. Это будет его, комиссарский самолет, пропагандистский.

В эскадрилье связи летают и женщины: Мария Клуссон — жена командира полка, Мария Пашкевич — жена летчика Сергея Пашкевича. Марию Пашкевич он помнит по совместной комсомольской работе до войны. Хрупкая, белокурая «комсомольская богиня» теперь — обстрелянный пилот! Сколько раз с ранеными на борту или секретным донесением проносилась над передовой, искусно уходя от вражеских истребителей.

И в который раз за этот день комиссар тяжело вздохнул. Вряд ли ему доведется часто летать самому: в летчики не прошел по здоровью, а пассажиром в глубокий тыл летать пока не позволяют...

Невеселые мысли одолели Абрамова.

Как же нелегко будет тебе комиссарить, необстрелянному, нелетающему. Чему ты можешь научить этих орлов? Что за твоей спиной?

Работа на авиазаводе, где ты, мальчишка-слесарь, а потом электросварщик, делал самолеты? Еще за тобой — полеты на воздушных шарах и дирижаблях, когда ты, уже помощник по комсомолу, проводил предвыборные кампании и, по воле ветра занесенный в глухомань, кричал из поднебесья: «Товарищи! Какая это деревня?» Прыжки с парашютом? Этого у тебя не отнять. Прыгал много раз еще в аэроклубе, там же и летал на планерах. Был на финской войне, куда сам напросился, считая, что комсомольский вожак Аэрофлота должен быть в самом опасном месте. Там введен в партийно-комсомольскую группу Аэрофлота, которая провела несколько экспериментальных сбросов продовольствия и боеприпасов частям и доложила командованию: участие гражданской авиации в военных действиях необходимо. Хорошо обученные ночным и слепым полетам гражданские летчики в любую непогоду найдут нужную воинскую часть, приземлятся на любой площадке, завезут боеприпасы, медикаменты, продовольствие, вывезут раненых. Когда началась Великая Отечественная война, с первых дней были призваны на фронт мирные машины Аэрофлота. [242]

Сюда, в действующую армию, тоже никто не отправлял; три его заявления в ЦК ВЛКСМ остались без ответа. Начальник Главного управления ГВФ, прославленный Герой Советского Союза Василий Сергеевич Молоков так и сказал:

— На фронт просишься, а кто комсомолом будет руководить?

— Помоложе найдутся. А мне уже под тридцать. И потом у меня сын.

— Ну и что же? — не понял Молоков, но внимательней взглянул на заявление: «У меня растет сын, что я отвечу ему, когда он вырастет и спросит: где ты был, отец, в годы войны? Прошу отправить меня на фронт в любой должности».

Отправили на Калининский фронт, во 2-й отдельный авиаполк батальонным комиссаром. Жена плакала, но не отговаривала — знала его характер. Только две красные лычки на новенькой гимнастерке подшивала необычно медленно и положила в нагрудный карман свою и сына фотографию — помни, мы всегда с тобой...

Ничего этого при первой встрече не расскажешь. Тогда — что же?

— Входить не буду, комиссар! Рост не позволяет, — прервал его думы зычный бас командира полка, тоже недавно назначенного из Курганской учебной эскадрильи, Евгения Томасовича Клуссона.

...Командир ждет его у выхода из землянки. Высокий, сухощавый, в новеньком обмундировании, он шагает метровым шагом к самолетам, с которых техники снимают маскировку — мохнатые елки — и где выстроился полк для знакомства с начальством.

В защитной военной форме, в коей так непривычно видеть гражданских летчиков, с орденами и медалями, что блистают под синими аэрофлотовскими куртками на меху, будто невзначай расстегнутыми, с пистолетами и ножами за голенищами сапог... Бывалые, обстрелянные воины. Но эта родная развалочка в позах даже при команде «смирно!» и всякое отсутствие офицерской выправки! Аэрофлотовскую вольницу не так-то просто вымуштровать. Смешливые глаза на молодых лицах — в основном всем по 20-23. Оттого и усы у многих «под Петровича», для важности, а кое у кого пышные бакенбарды.

— Товарищи! — заканчивая краткую речь, провозгласил командир полка. — Представляю вам нашего комиссара Евгения Григорьевича Абрамова. Многие его знают — это наш аэрофлотовский комсомольский вожак. Честь для полка иметь такого комиссара. Тебе слово, комиссар.

И в этом гражданском представлении командира, вчера еще гражданского летчика, — тоже мирные аэрофлотовские привычки.

— Товарищи, друзья! Я привез вам замечательные новости, — начал Абрамов и понял, что именно он расскажет этим бесстрашным [243] молодым хлопцам. Не о трудном положении на фронтах, не о занятых врагом городах и селах и даже не об успехах Красной Армии после победы под Москвой — об этом сообщили уже командир и сводки Информбюро. Он расскажет о том, как знамениты они, пилоты 2-го отдельного, в тылу, как гордятся ими их товарищи и семьи. И еще он расскажет о таких же бесстрашных летчиках из других авиаполков. Пусть запомнят: да, мы сейчас пока кое-где отступаем, да, у нас тяжелое время, но везде и всюду — и здесь, на Калининском фронте, и на соседнем, и на далеких от нас — советские воины сражаются героически, а это значит — победа придет.

— Мы там, в тылу, много наслышаны о ваших подвигах. Все подразделения Аэрофлота получают бюллетени с рассказами о каждом вашем героическом полете, читают их вслух на собраниях, куда приглашаются ваши семьи. Ваша воинская доблесть помогает людям в тылу самоотверженно трудиться и стойко переносить лишения. Гражданский флот показал себя за первый год войны нужным, жизненно необходимым всем фронтам...

И он перечислил цифры: доставленные в армию боеприпасы, медикаменты, вывезенные раненые. А закончил так:

— На борту «У-2», пилотируемого гражданским летчиком Энской части Шипиловым, возник пожар от зенитного снаряда. Авиатехник Крысов, несмотря на ожоги, выбрался на плоскость самолета, сорвал с себя комбинезон и сбил огонь. Сели благополучно, награждены орденами Красного Знамени.

Комиссар посмотрел в сторону техников в синих комбинезонах, в лихо заломленных пилотках. Они слушали рассказ о Крысове, подавшись вперед, будто сами вместе с ним выбирались на плоскость в ревущий поток ветра, грозившего смести человека.

Как много в авиации зависит от наземных помощников и прежде всего техников — это комиссар знал. Помнил заповедь: хваля летчика, не забудь о технике, в каждом удачном полете — большая часть его труда.

На прощанье спросил:

— А гармошки в полку есть?

— Есть, — ответили вразнобой.

— А голоса найдутся?

— А как же, все поем!

— А плясуны?

— Есть.

— Значит, будем устраивать свои концерты. Каждую неделю. Сколотим бригаду художественной самодеятельности. И еще — кто хорошо рисует? Нужно помочь в издании постоянного «Бюллетеня», «Боевого листка», «Крокодила». Завтра, после отдыха, прошу всех желающих в артисты и журналисты — ко мне. [244]

И он улыбнулся, их новый комиссар, и все увидели, какой он еще молодой и какой аэрофлотовский, свой.

— Контакт! — кричали то у одного, то у другого самолета.

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта!

Отбегали от раскрутившегося пропеллера техники и мотористы, колыхалась пожелтевшая сентябрьская травка, взмывали в сумеречное серое небо друг за другом «У-2», и только комиссар стоял на старом месте, непроизвольно подняв руку и помахивая улетающим, таким знакомым, домашним «кукурузникам», еще недавно возившим почту, опылявшим поля. Теперь они уходили на запад, туда, где мерцало от немецких прожекторов-мигалок небо, где без устали взметали ввысь огонь и свои зенитки, и вражеские, а низколетящему тихоходу «У-2» был опасен даже меткий выстрел из автомата и винтовки. Клином, как перелетные птицы, уходили они из тьмы к тому опасному громыхающему мерцанью, и каждый трижды качнул крылом, словно успокаивая оставшихся на земле: не тревожьтесь, вернемся...

Сколько таких провожаний будет у комиссара за войну, но того, первого, не забыть, потому что казалось ему тогда, что качали ребята крыльями — для него.

Он скоро понял: комиссар должен знать все. Не только, кто какое боевое задание получил и где находится в этот час, не только, в каком состоянии каждая машина полка и, если подбита, когда встанет в строй, не только, чем кормила сегодня в столовой повариха Дина Григорьевна и что будет на ужин, — всем этим занимаются и командир полка, и командиры эскадрилий, и начштаба, и инженеры... Он же должен знать, спокойно ли у каждого на душе, не случилось ли чего в семье далеко в тылу? Потому что не только из положения на фронтах, но и из житейских мелочей складывается боевой дух воинов, а за него в ответе он, комиссар.

Абрамов писал письма родным пилотов. Сколько их было за войну — безмарочных треугольничков из листков в клетку, полоску, косую, красиво написанных синими, красными, зелеными чернилами (их добывали, заливая воду в трофейные сигнальные ракеты). В день получения кем-либо в полку награды он в землянке при свете горящей в гильзе солярки или в сельском доме при керосиновой лампе писал письма родителям и женам орденоносца, ища самые душевные, самые теплые слова. Как много их, оказывается, в нашем языке! И вскоре из тыла стали приходить ответные треугольнички, адресованные комиссару Абрамову лично: «Спасибо за добрые слова о сыне, только что же он сам-то так редко пишет? Ведь переживаем мы».

А большинство ребят в ту зиму сорок второго — сорок третьего [245] года находились далеко от штаба полка — на аэродромах «подскока», то есть всего в 10-15 километрах от передовой. Так экономились и горючее, и время полета в тыл и обратно. Не 3-4, а 5, а то и 8 вылетов можно было совершить за длинную зимнюю четырнадцатичасовую ночь. А летали крылатые партизаны к калининским, брянским, смоленским, белорусским народным мстителям с оружием и боеприпасами, со свежими газетами и листовками, даже с письмами от родных!

Летчиков долго качали на руках, забрасывали вопросами. Из дальних деревень, где видели летящий «кукурузник», прибегали уставшие люди, чтоб только глянуть на «живых», «настоящих» советских летчиков, прилетевших «аж из самой Москвы!». Тут же происходил митинг, и летчики, выступая, непроизвольно подражали комиссару, начиная речь его обычными словами: «Товарищи, друзья! Я привез вам замечательные новости!» А в конце — традиционное: «Прошу сообщить, в чем нуждаетесь, все просьбы будут выполнены».

Партизаны, одетые во что придется, от телогреек до немецких шинелей с оторванными знаками различия, не всегда сытые, просили одно и то же — патронов, гранат, взрывчатки, питание для радиопередатчиков и — газеты! За два месяца той зимы 105-й полк (так был переименован 2-й особый авиаотряд в сентябре 1942 года) перебросил 36 тонн боеприпасов — груз, который раньше командование планировало доставить партизанам конным обозом через коридор в линии фронта, что было опаснее.

Крылатых партизан стало больше — прибывшее пополнение обучали бывалые летчики, и теперь бесстрашно летали в глубокий тыл Мамкин, Денисов, Тезиков, Панов, Жога, Осокин, Блох, Зеленов, Рындин, Нечаев, Чеканихин, Иванищев, Васильев, Тарелкин...

Самая крепкая связь установилась с бригадой батьки Миная — так звали своего командира витебские партизаны. Вся страна знала из газет, какую трагедию пережил Минай Филиппович Шмырев. Фашисты, озлобленные смелыми действиями бригады, взяли в заложники его детей — Лизу, Сережу, Зину и Мишу. Объявили: если придет с повинной отец, детей выпустят. Отцовское сердце не выдержало — решил идти к фашистам Минай. И тут партизанская почта доставила из тюрьмы записку от Лизы, пионерки: «Папа, за нас не волнуйся. Никого не слушай. К немцам не иди. Если тебя убьют, мы здесь бессильны и за тебя не отомстим. А если нас убьют, ты за нас отомстишь».

14 февраля 1942 года гитлеровские изуверы расстреляли детей Миная...

С рассказа об этой трагедии начинал беседу с кандидатами в партизанскую эскадрилью комиссар. Он понимал: каждый полет в глубокий тыл — подвиг, и на него человек должен идти сознательно, [246] отважно, зная, ради чего рискует. И хотел, чтоб новичок это тоже понял.

— Я ничего не боюсь! — гордо сказал как-то молодой летчик.

— А ты поговори с нашими «старичками». Знаешь, как они объясняют свою готовность к любому опасному заданию? «Если что действительно и страшно, так это не выполнить задание, — ведь хлопцы засмеют!»

Такое неожиданное и простое объяснение подвига только поначалу удивляло новичков, а вскоре, поняв и восприняв боевой дух полка, они и сами говорили вновь прибывшим: «Если что и страшно, так это не выполнить задания. У нас ведь как? Засмеют! Куда тогда денешься?»

Из полетов возвращались с рассветом. Их ждал «усиленный», калорийный завтрак с популярным больше, чем положенные сто граммов спирта, компотом. Потом до 15.00 — сон. Но долго еще не смолкали в землянках гармошка, гитара, пение, и комиссар, собираясь на аэродромы «подскока», старался прибыть туда не раньше 15.00 — пусть выспятся. После подъема — зарядка, личная гигиена, потом — обед, получение боевого задания, уточнение маршрута по карте и с сумерками — снова в небо, на запад.

...Рядом передовая, ухает артиллерия, проносятся свои и чужие истребители и бомбардировщики, а налетавшиеся за ночь пилоты спят, как сурки, и комиссар не решается их будить. Мороз щиплет щеки, не чувствуют его только техники и мотористы, деловито снующие у замаскированных под елочные колки машин. Слесарное и электросварочное рукомесло, знакомое с юности, быстро помогает комиссару найти с ними общий язык. Он подходит к технику Лысковцеву, что уже не раз сам бывал у партизан — ремонтировал подбитые самолеты. Помогает нашлепать заплатку на рваную пробоину в крыле самолета и сокрушенно качает головой, видя, сколько уже таких латок здесь.

— Чудом в бак не попал! — показывает комиссар дыру на фюзеляже.

— Заговоренный, видно, — шутит Лысковцев. — Но ведь что обидно: наш «кукурузник» в ночном небе сам себя выдает — пламенем выхлопов из патрубков. Большое искусство летчику нужно, чтоб при этом уцелеть.

— А можно что-то вам, техникам, придумать, чтобы сделать выхлопы незаметнее? — пытливо спрашивает комиссар.

— Все можно, если заняться. Только тут инженерные головы нужны, а мы, техники, поможем.

В записной книжке комиссара появилась запись: «Поговорить с Волхонцевым о патрубках».

Из землянки выбежали ребята — без гимнастерок, растираются снегом, кидаются снежками, хохочут. Признанный острослов Александр [247] Блох, видно, репетирует сценку для очередного концерта, распевая то дребезжащим тенором, то басом: «Ямщик!» — «Чаво?» — «Не гони...» — «Каво?» — «Лошадей». — «А чо?» — «Мне некуда больше спешить!» — «Слезай тогда к чертовой матери!» Взрыв смеха, и кто-то поет:

Кто сказал, что надо бросить песни на войне?
После бо-о-я сердце просит музыки вдвойне!

Судя по легкому акценту, поет, конечно, «Салават Юлаев» — так прозвали в полку смельчака-башкира Закхария Нохова.

Когда умру, похороните на летном поле вы меня
И на могилу положите и ланжероны, и пропеллеры «У-2»,

— перебивает Нохова песней, залихватской по мелодии вразрез содержанию, Иван Каширин.

Они-то, голубчики, комиссару и нужны. Один матери давно не писал, другой жене — только что получил Абрамов от них тревожные письма.

Подойдя к Каширину, комиссар начинает с тонким намеком:

— Тут я, братцы, от своей жены письмо получил, жалуется, что редко пишу. Так я, чтобы она не подозревала в измене, ответил: ношусь, как челнок, по аэродромам «подскока», где единственные существа женского рода — елки да березы!

Все отдают должное шутке комиссара, смеются, а он будто невзначай спрашивает:

— А вы, орлы, давно домой писали? А то могу письма сам на базу отвезти — быстрей дойдут.

Треугольники писем скоро ложатся в комиссарский планшет, в записной книжке после разговора появляются новые записи: «Сказать в БАО, чтоб чаще меняли постельное белье», «Вызвать на базу — заскучали».

Он рассказывает о положении на фронтах, о трудовых подвигах тыла: все эвакуированные на Урал и в Сибирь заводы дают военную продукцию, и гораздо больше, чем до войны, хотя у станков и мартенов стоят женщины и ребята 14-16 лет.

— Ничего, скоро мы всем немцам — секир башка! — делает энергичный жест Нохов.

— Всем фашистам, — поправляет комиссар. — С мирным населением Красная Армия не воюет. А потом, в Германии есть и антифашисты, и обманутые Гитлером люди.

...Вечером комиссар поспешил к Волхонцеву:

— Знаешь, Александр, как звали инженеров на Руси? Розмыслы! Берешься поразмыслить, как ликвидировать след от самолетов и умерить шум моторов?

— Сам давно над этим думаю. Поразмыслю! [248]

И он придумал, как это сделать, инженер Волхонцев: удлинить патрубки, отвести их дальше от фюзеляжа, установить пламегасители.

...Часто подводили моторы, а выход мотора из строя — конец для машины. Комиссар слетал в Москву, нашел завод, выпускавший тогда авиадвигатели, договорился с директором Н. Ф. Казаковым (кстати сказать, будущим творцом диффузионной сварки) о шефской помощи. Выступил на митинге: «Моторы нужны нам отличные и в большом количестве — от этого зависит жизнь наших летчиков-героев и связь с партизанами. Сейчас мы возим взрывчатку в отряды, которые ведут рельсовую войну, не дают фашистам доставлять боеприпасы и живую силу на фронт. Моторы — это ваш вклад в скорую победу...»

Рабочие, а среди них большинство — мальчишки-допризывники, не подвели. За моторами стали прилетать летчики полка, получавшие на эти день-два возможность взглянуть на Москву, побродить по ее улицам и площадям, заглянуть к своим родным или, если таковых в столице нет, к родным однополчан. Все рады фронтовикам, незнакомые люди на улицах останавливают, расспрашивают, не встречал ли такого-то на фронте? Зазывают в гости.

Знал комиссар, как окрыляет поездка в Москву, просил командира полка посылать туда всех по очереди, только себе разрешал это редко, хотя жена и сын жили вблизи завода-шефа. Не выбрался даже тогда, когда родилась дочь.

— Ну что, в Москву за песнями летишь? — шутливо спрашивал Абрамов у отбывающих — чисто выбритых, со свежими подворотничками, с надраенными орденами и медалями.

— Так точно, — бодро отвечали те, отлично зная, что новые песни с них комиссар обязательно спросит — для концерта. Любили самодеятельные концерты в полку, а если еще и шефы с завода самодеятельность привезут, прилетали на базу все экипажи.

Без песен, без шутки на войне нельзя, особенно когда есть повод для торжества: 24 августа 1943 года 105-му авиаполку ГВФ присвоили звание гвардейского, и каждый привинтил к своей гимнастерке новенький блестящий гвардейский значок и нарисовал его на фюзеляже.

* * *

Закончился 1943 год — год коренного перелома в Великой Отечественной войне, когда советская авиация завоевала господство в воздухе. В полк прибывало пополнение — Валентин Макеев, Дмитрий Лавров... — всего 23 летчика. Было создано тренировочное звено, где готовили пилотов к ночным полетам в тыл врага.

Выступая перед новичками, замполит говорил: «Наши летчики [249] показали себя так, что теперь никто не решится повторить хвастливые слова бесноватого фюрера: «Славяне ничего никогда не поймут в воздушной войне. Это оружие могущественных людей, германская форма боя». Нет, славянская! Нет, советская! Наши пилоты это доказали, верю, и вы, молодые, не отстанете от них».

Евгений Григорьевич любил присутствовать на учебно-тренировочных полетах молодых и разборах, которые проводили опытные летчики полка: Валентин Денисов, Николай Воронцов, Василий Ползунов, Борис Кубышкин и другие. Особенно интересно на занятиях у Дмитрия Петровича Кузнецова. Тот проводил их как Чапаев из знаменитого фильма.

— У тебя по маршруту — зенитки бьют. Что будешь делать? — вопрошал он Валентина Макеева.

— Пробиваться! — бодро отвечает тот.

— Эх ты, пробиваться! — беззлобно передразнивает Петрович. — Менять курс надо! Искать, где тихо, спокойно. А чтоб не сбиться с курса, что надо делать?

— Считать! — уже помня прошлый урок, отвечает Макеев.

— Правильно, считать! Постоянно считать в уме по известной формуле: расстояние равно скорости, умноженной на время. И вот ушел от зениток, тишина. О чем нельзя забывать при этом?

Отвечают хором: «О ветре и угле сноса!»

— Молодцы! — доволен Петрович.

— А как точно выйти на заданную точку? К врагу не попасть? — вопрошает он дальше и сам отвечает: — Надо так заучить карту района, чтоб перед глазами стояла! И помнить все характерные ориентиры. Ищи их сам. Какой формы озеро по маршруту? Например, рыбьего пузыря или головы быка. А лесной массив? Скажем, в виде подковы. Глазами сфотографируй излучины реки, изгибы дорог. Теперь запомни, что от того озера, например, формы рыбьего пузыря — 5 минут до того леса подковой. А до третьей излучины реки — 7 минут. По карте эти расстояния вымеряй, высчитай. Теперь тебе сам черт не брат. Выход с курсом на цель, к примеру, от характерного ориентира — леса подковой — 290 градусов. Раз самолет делает 2 километра в минуту, то ты, без учета ветра, при штиле, должен через 2 минуты подойти к заданной точке.

Экзамен продолжается.

— Но вот нашел партизан. Костры внизу по условному сигналу — буквой «Т», например. Будешь садиться? — спрашивает Петрович летчика Лаврова.

— А как же?

— А ты лучше повремени! Фашисты давно за нами гоняются, хитрости наши изучают и костры «под партизан» зажигают! Ты поутюжь над ними воздух и сделай вид, что уходишь. Если чужие [250] — начнут стрелять. А свои высыпят к кострам, закричат, замашут руками — узнаешь. А то заглуши мотор и крикни. Услышат, ответят. Я голосам больше доверяю.

В разговор вступает замполит:

— Тут главное, товарищи, никогда не терять головы. Самообладание, сметка — ваше оружие. Был у нас случай, когда Николай Жуков искал партизан, под натиском карателей сменивших расположение. Заметил условный сигнал — костры буквой «Т». Сел, поскольку знал, что отряд окружен карателями и шум поднимать нельзя. Рулит, но — заметьте! — мотора не выключил. Вдруг в свете фары — самолет со свастикой. Немцы! Коля пулей из кабины, поворачивает «У-2» за хвост на 180 градусов и полный газ — взмыл! Вслед стреляют, а он был таков. Ему-то особенно к фашистам попадать нельзя — они листовки по партизанскому району разбросали: «За голову летчика Жукова — 50 тысяч марок, поместье с наделом земли и крестьянами и Железный крест!» Высокую свою награду — и готовы за предательство дать! Вот как насолил им на безоружном «У-2» мастер ночных и слепых полетов Коля Жуков. Думаю, и вы добавите фрицам, а?

Новички попытались развернуть «кукурузник» поодиночке, но не удавалось. Кто-то бросил: «Он что, богатырь, что ли, Жуков?»

— Нет, такой же, как вы, — среднего роста. Просто при опасности силы человека удесятеряются — это тоже запомните.

В сорок третьем году Абрамову стало легче работать — в эскадрильи пришли замполиты, помощники ему и товарищи: Константин Кособоков, Григорий Синиченкин, Анатолий Раевский, Павел Глущенко, Евгений Шершов. В конце войны, когда подсчитали, сколько было проведено собраний, оказалось — 260. Политинформаций — 2100, докладов — 140, лекций — 385, бесед — 630, офицерских собраний — 70, комсомольских — 215, партактивов — 13. А сколько выпущено «Боевых листков», «Бюллетеней»! В четырех экземплярах на старенькой машинке отпечатывал первые «Бюллетени» сам комиссар, развозил по эскадрильям, и люди узнавали, как воюют их товарищи, кто принят в партию, кто какую награду получил. А в эскадрильях издавались свои газеты — «Ястребок» и даже журнал «Крокодил», только нарисованный крокодил на обложке держал в лапах не вилы, а автомат.

(В московской школе № 227, с которой дружат летчики бывшего 105-го полка, в музее боевой славы хранится одно такое издание — со смешными рисунками и карикатурами, с рассказами о подвигах.)

...Улетают новички к партизанам. Вначале — в паре с мастерами ночных и слепых полетов, потом самостоятельно. Командиры проработали с ними боевое задание, начштаба Лазеба и штурманы помогли изучить маршрут, а комиссар подходит с напутственным [251] словом: «Вы там, в тылу, представители не только нашего гвардейского полка, советской авиации, но и всей Большой земли, Советской власти. Хочу, чтоб вы помнили: выпил, выругался, обидел кого — всем нам позор».

Евгений Григорьевич не уставал это повторять, хотя был единственный случай, когда один из молодых летчиков прилетел от партизан с бутылкой самогона. Пришлось замполиту провести специальное собрание о таких возможных «подарках», попросить выступить опытных летчиков на тему: «Что такое алкоголь для пилота?»

— Для выполнения наших, как всем известно, особо опасных заданий нужна и особо ясная голова — иначе не вернешься на базу. Так что всем должно быть понятно, можно ли позволять себе такое штатское удовольствие, как водка, вино, — говорил Николай Воронцов. — В полку все построено на доверии к нам, пилотам. Даже врачи не проверяют перед вылетом.

— Мы до войны не знали вкуса водки! К друзьям на чай ходили, а когда это ты успел самогон полюбить? — укорял новичка замполит эскадрильи Синиченкин.

— Да никогда я его не любил! Упросили же от чистого сердца — подарить им нечего! А я сам и 100 граммов положенных после задания не пью!

И хоть это была правда — не пил новичок, даже менял спирт на компот, проработали его на совесть — в назидание другим. Продержали три дня под арестом.

Абрамов слетал к партизанам. Провел беседу с командованием бригады, объяснил, какой бедой может обернуться «подарок». Разыскали доброхота, что вручил его летчику, пропесочили.

С приходом молодых помолодел и весь полк, появились новые привычки. Для форсу многие обзавелись кисетами, тем более что их слали в посылках из тыла, а по примеру командующего авиацией дальнего действия Голованова многие закурили самосад и скручивали огромные козьи ножки.

Концерты проходили где-нибудь на полянке. Жога, признанный баянист, наигрывал «Землянку» или «Синий платочек» с текстами на полковые темы, острослов Блох травил байки из летной жизни, замполит Синиченкин читал свои стихи, а флагштурман Шибаев и диспетчер Клава Смирнова плясали.

Тут в самый раз замполиту заметить: а кто, несмотря на общее веселье, невесел? Что его гложет? Оробел на задании? Обидел кто или плохие вести из дома? Он и только он, комиссар, отвечает за боевой дух полка! Унылого, расстроенного в полет выпускать нельзя. И Евгений Григорьевич присаживался рядом с таким пилотом...

Но был случай, когда подавленными, расстроенными были все летчики полка. Вывозя двух раненых на «Р-5», на котором полагалось [252] иметь парашют и по инструкции в случае пожара можно было спрыгнуть, летчик так и поступил.

В полку пошли горячие дебаты: имел или не имел он моральное право спасать жизнь себе одному? Замполит собрал срочно партсобрание: одно для тех, кто был в этот час на земле, другое — на следующее утро, когда вернулись с задания крылатые партизаны. Он ни слова не сказал о поступке летчика. Просто говорил о текущем моменте, о положении на фронтах и о задаче полка на ближайший месяц — доставить столько-то боеприпасов, забросить группу московских кинооператоров в партизанский район для съемки хроники. А потом, к слову, рассказал о подвиге Овсянникова, тоже летчика одного из полков ГВФ. Вывозя женщин и детей из Ленинграда, он довел горящий самолет до своих, посадив машину обгоревшими руками.

— Нам же предстоит скоро выполнять операцию «Звездочка» — вывезти от полоцких партизан воспитанников детского дома: 186 детей от 3 до 14 лет. Фашисты хотели брать у них кровь для своих раненых. Партизаны провели смелую акцию и отбили детей. Теперь они в отряде, но долго там находиться не могут. Вывозить детей будем с партизанской площадки Вечелье.

В ночь на 11 апреля 1944 года звено «У-2» и «Р-5» вылетело для выполнения нового боевого задания.

Бородатые партизаны подводили детей, закутанных в платки и тряпье, — морозы стояли в те апрельские дни еще сильные, озера и реки не вскрывались.

Они даже не смеялись, эти малыши, не радовались пилотскому НЗ — шоколаду и галетам, не удивлялись людям с кинокамерами. Обычно спокойный, добродушный Александр Мамкин, загрузив в свой «Р-5» десятерых ребятишек с воспитательницей и двух тяжелораненых партизан, только махнул рукой, прося отойти от винта, — говорить не мог, сдавило горло.

Он, уже сделавший 70 успешных вылетов с посадкой в тылу врага, на этот раз так спешил скорей довезти бесценный груз до врачей, что не сразу заметил вражеский истребитель. От пулеметной очереди загорелся самолет Саши. Дым скоро заполнил пилотскую кабину. Хорошо, что она плотной перегородкой отделялась от пассажирской. Оставшиеся до своей земли 10 минут Мамкин летел в огне. Он даже успел посадить самолет на лед озера, но обожженные глаза ничего не видели и, когда он на ощупь вылезал из кабины, ударился о стабилизатор.

Самый старший мальчик Володя с воспитательницей Валентиной Лотко открыли люк и вытащили остальных из чада. Последние слова Мамкина знал весь полк: «Дети живы?»

О гибели летчика рассказал «Бюллетень», выпущенный замполитом. Заканчивался он словами: «Нет с нами нашего Саши. Он [253] погиб, отдав свою жизнь за жизни десяти детишек, которые вырастут взрослыми, станут учеными, рабочими, учителями, летчиками, много доброго сделают для нашей Родины и всегда будут помнить светлого человека Александра Мамкина, и мы верим, будут такими же, как он, замечательными людьми».

(Замполит, как всегда, оказался прав — по белорусскому телевидению много раз выступали те десять, которые стали учеными, рабочими, педагогами, летчиками... А кадры о Саше Мамкине и его маленьких пассажирах, снятые Марией Суховой, вскоре погибшей в бою с карателями, вошли в фильм «Народные мстители» и снова были повторены в известной ленте «Великая Отечественная» Романа Кармена. Весь мир узнал о подвиге советского летчика.)

В полку тяжело переживали гибель Саши, непривычно тихо было в землянках, подавленно молчали записные остряки. Посоветовавшись с командиром полка, Абрамов провел общее партсобрание.

— Товарищи, друзья! Не решаюсь вот уже три дня отправить письмо матери Саши Мамкина. Думаю, лучше это сделать не письмом. Давайте советоваться... — начал комиссар.

Все всколыхнулись, посыпались предложения — собрать деньги, продуктовую посылку, откомандировать со всем этим кого-нибудь, чтоб он и митинг в колхозе провел, рассказав людям о подвиге земляка, и хату матери подремонтировал, потому что вспомнил кто-то, что сокрушался Саша: не успел ремонт сделать сам.

На родину Саши, в село Крестьянское Воронежской области, выехал с наказом полка и подарками заместитель начальника политотдела Александр Тарасов. Никто и ничто не заменит матери сына, но участие, забота друзей-товарищей, их любовь и уважение к сыну помогут перенести горе.

* * *

Красная Армия наступала — от Балтийского до Черного морей. Ей всячески помогали партизаны. Для этого нужно было много боеприпасов и оружия. А командованию Прибалтийского фронта, готовящему наступательные операции, требовались свежие разведданные. И крылатые партизаны доставляли разведчиков, сбрасывали десант, возили боеприпасы, медикаменты, консервированную кровь, проводили аэрофотосъемку укреплений врага. Но все трудней было выполнять им задания — вражеский истребитель, подбивший самолет Мамкина, не случайно встретился у линии фронта: пленные фашистские асы показали, что 50 их истребителей дежурят в районе пролетов партизанских самолетов. Пришлось искать новые маршруты — в обход, открывать новые посадочные площадки в тылу.

И вот осенью 1944 года войска 1, 2, 3-го Прибалтийских и Ленинградского фронтов разгромили крупные группировки противника [254] и перешли в наступление, освободив Прибалтику. На Курляндском полуострове было блокировано 30 немецких дивизий. 105-й гвардейский авиаполк ГВФ за участие в освобождении Прибалтики, и в частности литовского города Паневежис, получил наименование Паневежеского, а чуть позже — орден Александра Невского. Заслуги полка были налицо: его летчики совершили 2597 полетов в глубокий тыл врага, из них 2239 с посадкой, вывезли 21 398 раненых, доставили 495,8 тонн боеприпасов для партизан, 17 тысяч 688 тонн газет, листовок, почты...

Налет полка во фронтовом небе — 70 491 час. Потери за 4 года войны — 11 человек и 12 самолетов. Отмечая высокий боевой дух полка, командование 3-й воздушной армии высоко оценило работу и командира, и комиссара, наградив их полководческими орденами Александра Невского.

* * *

Партизанская эпопея закончилась, 105-й гвардейский вел теперь разведку и бомбометание. Опять Волхонцев и его «розмыслы» колдовали возле машин — пристраивали бомбодержатели к «У-2», вернее, «По-2» — так был переименован в 1944 году, после смерти конструктора Поликарпова, этот беспримерный в мировой авиации самолет.

Выходили звеньями на разведку, искали цель: скопления техники, железнодорожные эшелоны, корабли. Летали теперь вдвоем — летчик и штурман, он же бомбардир.

Политработники полка проводили в эскадрильях партийные собрания об освободительной миссии Красной Армии, беседовали с уходящими на бомбометание пилотами. Надо было, чтобы все уяснили: под крыльями наших самолетов — Земля. Да, здесь, в Пруссии, окопался враг, и надо уничтожить его боевую технику. Но нам, советским воинам, предстоит выполнить высокую задачу: спасти от разрушения достояние этой Земли, ее архитектурные памятники, ее леса и животный мир.

— Если не нашел цель, ищи запасную или сбрасывай в пустынное море, — строго, без знакомой всем улыбки, говорил комиссар.

— Беречь фашистскую землю? А они нашу берегли? — возмущался кто-то.

— Земля — она дом для всех и всем кормилица. Этого не понимали фашисты, а мы, советские люди, коммунисты, должны понимать, — объяснил замполит. — А потом, вы же в школе должны были учить, что Пруссия — исконная земля балтийского племени пруссов, в XIII веке уничтоженных или изгнанных тевтонскими рыцарями. Вот так! А война кончается, братцы, слышали: открыта воздушная линия Москва — Минск! Жители освобожденной Могилевской области собрали на восстановление советского гражданского [255] флота полмиллиона рублей! Вот как народ ждет нас, гражданских летчиков!

...Летный состав полка за годы войны вырос с 29 человек до 100, но уже зимой сорок четвертого — сорок пятого года приходили указания о переводе многих боевых летчиков в гражданский флот.

105-й гвардейский передавал на гражданские линии кроме самолетов и моторов грузовые и легковые автомашины, автобусы, бензо- и маслозаправщики. Такой богатый автопарк образовался в полку из трофейных машин. Каждый летчик считал своим долгом доложить, где видел скопление брошенной врагом техники. Замполит вылетал на поиски вдвоем с Волхонцевым. В Пилау обнаружили целую улицу, запруженную немецкой техникой. На одном из домов — крупная надпись на стене: «Пилау взят, Берлин окружен!» — автограф наших пехотинцев. Туда, в Пилау, тут же выехали авиатехники полка.

Комиссар провел сбор средств на постройку гражданского самолета. Отдавали все, что было в карманах, — все вдруг остро почувствовали, что война действительно идет к концу, хотелось еще и еще приблизить этот конец. И песни теперь все чаще пели о доме, о матери, о березах — о Родине.

Они еще не знали, что в Главном управлении ГВФ уже готовилось решение о создании на базе 105-го полка Белорусского управления ГВФ, об отзыве начальника политотдела Абрамова Е. Г. в Москву на ответственную работу. А где-то в мастерских Ивановской области уже шили костюмы цвета вечернего неба и готовили блистающие золотом нашивки...

* * *

Евгению Григорьевичу Абрамову сейчас за семьдесят. Но права пословица: веселые люди не старятся. Он по-прежнему работает в гражданской авиации — старшим инженером по кадрам в Авиастрое. В июне 1983 года награжден орденом Трудового Красного Знамени. Это уже девятнадцатая награда Родины. [256]

Короткий северный день

В печурке тлели уголья, заполняя отсек штабной землянки тонким запахом перегоревшей лиственницы. Тусклый рассвет Заполярья изредка озарялся дальним просверком ракеты. Гвардейский смешанный полк жил своей боевой жизнью. Комполка все еще не было: задержался на главной базе ВВС Северного флота, где обсуждали вопрос о взаимодействии всех родов войск. «Да, это вам не сорок первый год, — подумал комиссар о немцах. — Шиш вам...»

Проняков усмехнулся. Вот, вырвалось вслух, точно у мальчишки. Хотя ему уже тридцать два — на войне это немало.

С самого начала войны застряли отборные егерские части на Западной Лице. И нет уже массированных налетов, по 50-60 штук в армаде. Выдохлись. А наше наступление, видно, не за горами. Рванем на Петсамо... Выстояли, выдержали — теперь пойдем. Не зря пополнились людьми, техникой. Да и нынешнее совещание в штабе ВВС, которое уж по счету за два месяца, тоже о чем-то говорит.

Шла весна сорок третьего, и заместитель командира полка по политической части Филипп Петрович Проняков отмечал эти радующие душу признаки. Но он уловил и малейшие, едва ощутимые перебои, внушавшие тревогу: в сводках участились случаи небоевых потерь...

В темноте он нащупал на тумбочке тетрадь, «спутницу комиссара», как ее шутливо называли в полку. Не хотелось зажигать коптилку. На ощупь перелистнув страницу, чтобы не наезжать на предыдущую запись, черкнул карандашом. Что надо сделать завтра? Первое — открытое партийное, с непременным участием ветеранов, опытных летчиков. Ветеранам этим от силы по двадцать пять.

Собрание необходимо. Одно дело индивидуальный подход, другое — коллективное решение. Именно этому учил его погибший Сафонов: жестко требовать и самому во всем быть примером.

Самому... Ах, беда, с тех пор, как его контузило, он стал нелетающим. В минуты расстройства начинала дрожать левая рука. Ну и что?! Летать-то он мог не хуже других. Был бы жив Сафонов — он бы похлопотал за своего комиссара. С ним считались. Проняков не [257] чаял в нем души. Многому научился у Сафонова. Они понимали друг друга с полуслова, и ничего ценнее не было их дружбы. С новым комполка, Петром Георгиевичем Сгибневым, тоже вроде бы шло на лад. Вступая в должность, тот спросил Пронякова:

— Вас не смущает разница в годах?

Сгибневу едва стукнуло двадцать два. В эти годы только талантливый офицер мог удостоиться такой должности.

На вопрос комполка Проняков лишь пожал плечами:

— Где же я вам возьму молодого комиссара?

— А я вам Сафонова.

Шутка была занозистой, но замполит серьезно кивнул.

— Каждый из нас должен быть достоин этого имени.

И еще комполка спросил его, правда ли, что летчики, и даже сам командир образцового звена старший лейтенант Бокий, вызывали на дуэль аса, якобы сбившего Сафонова.

Комиссар ответил не сразу, поморщась и сдвинув брови. Он не терпел этого словосочетания — «сбит Сафонов». Оно казалось противоестественным. Сафонов летал на американских истребителях, которых прозвали «безмоторной авиацией», потому что у них вечно заклинивало двигатель. В том бою над морем он угрохал на нем три «юнкерса». Последним его словом по радио было «мотор», что означало: иду на вынужденную. Ходили слухи, что неуправляемую машину Сафонова подловил на мушку немецкий ас с драконами на фюзеляже. Он давно уже досаждал нашим летчикам, нападал из засады под прикрытием звена истребителей, и теперь они искали с ним встречи, не раз сбрасывали на вражеский аэродром вымпел с вызовом. Надо же, рыцари... Он, Проняков, продраил их как следует.

— Правда, — ответил он Сгибневу, — отчаянные головы. Но существует воинская дисциплина. Пусть ищут его в небе и бьют без предупреждения.

— Тоже верно.

* * *

...Шелестнула у порога плащ-накидка. Хотя Сгибнев вошел тихо, стараясь не потревожить Пронякова, тот шевельнулся на скрипнувшей койке.

— Не спишь, отец? — командир частенько называл так замполита, как все в полку, только не за глаза, а впрямую. Откуда все-таки шло это простецки-уважительное «отец»? От комиссарского звания или врожденной степенности? — Завтра распишем занятия. Четко. И возьмемся за дело. Особенное внимание — взаимосвязи.

Ага, значит, он не ошибся насчет предстоящих боев.

— По предварительным сведениям, на подходе караван союзников, — продолжал Сгибнев. — По моим расчетам, где-то за полдень [258] надо ждать. Думаю, пошлем вторую, дополним новичками. А то ведь немцы случая не упустят, не дураки, на самолеты не поскупятся.

«Эх, самому бы слетать!» И вдруг замполиту пришла мысль — позвонить начальству, просить разрешения...

* * *

Утром Проняков связался по телефону с начальником Политуправления ВВС Северного флота Ториком и, услышав его добродушно-глуховатый басок, смешался, забыл о своей просьбе, с непривычной торопливостью поблагодарил генерала за кожаные куртки и брюки для полка. Неделю назад он добрался со своей докладной до самого командующего флотом Головко: без спецодежды зарез! Головко, человек редкой обязательности, зная, что на базе такой одежды сейчас нет, все же пообещал, и наверняка не без помощи Николая Антоновича Торика она была добыта где-то на тыловых складах и доставлена в полк.

В трубке повисла пытливая тишина, показалось даже — связь прервалась, но нет: Торик слушал, возможно, удивляясь звонку. Доставили и ладно, к чему благодарности, да и не похоже на сдержанного Пронякова. А тот уже пожалел о звонке — просьба, выношенная в ночной темноте, казалась неуместной.

— Насчет каравана извещен?

— Так точно, — облегченно выпалил Проняков.

— Отвечаешь головой, — все так же глухо, уже без оттенка добродушия, прозвучало в трубке. И снова, после ощутимой паузы: — И пора подтянуться с боевой подготовкой, главное сейчас — обмен опытом, повышение мастерства.

— Ясно, Николай Антонович. Так и намечал.

— А теперь скажи, зачем звонил?

— Но ведь я...

— Без «но». Куртки-шмутки, а еще что? Я же чувствую.

Да, черта с два его проведешь. Уж кто-кто, а Торик своих людей знал. Вот и попал ты, Филипп Петрович, в мальчишки.

— Хотел просить разрешения на вылеты... Хоть изредка. Чувствую себя лучше.

— Сколько раз тебя в госпиталь клали и не разрешали?

— Ну, два.

— А без «ну» — три. Еще раз дернешь меня попусту, получишь выговор. Все ясно? — И, смягчившись, добавил: — Удачи полку, Петрович.

* * *

...Проняков нащупал в кармане тетрадку и вышел из полутьмы КП на волю. День стоял ветреный, лед в лужах хрустел под каблуками. Над бурым склоном сопки, пятнистой от мха и березовых ерников, [259] густо стлались облака. Немцы в такую погоду не летали, но в небе стоял отдаленный гул барражирующих патрулей из новичков, выполнявших заодно утренний тренаж. Вчера только вынесли решение на партбюро, комполка согласился, а сегодня уже начали — молодец все-таки Сгибнев, оперативен! И капониры замаскировали по-новому, притрусив палой листвой, даже вблизи не различишь. Проняков, бывший строитель, помогал их оборудовать.

Он заглядывал в капониры; такое у него было правило — обходить их с утра, всматриваясь в знакомые, словно бы вопрошающие лица «сыночков»: что сегодня отец, в каком настроении? Он чувствовал в каждом из них свое продолжение, они обязаны были довершить то, что утратил сам в начале пути. Какие они, в сущности, разные... Старший лейтенант Бокий, задиристый, отчаянной хватки боец, которого не сваливали, бывало, пятикратные вылеты. Капитан Николай Мамушкин, пропагандист полка, он и по земле-то не ходил, а летал, успевая с «Боевыми листками» после каждого боя. Новичок Василий Горишный, худенький, с застенчивой улыбкой. Пекут их в училище, а настоящая учеба начинается здесь, часто в первом бою...

Проняков спешил к четвертому капониру, к лейтенанту Бойченко, фамилия которого помечена в его тетради красным карандашом — тревожным цветом. Как всегда в таких случаях, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, решил сперва заглянуть к Горишному, к которому питал особую приязнь, — старателен, вдумчив, славный парень. Да к тому же земляк, из Белоруссии, где до войны служил Проняков и где он, как лучший командир звена, был избран депутатом в Верховный Совет республики. А ведь скоро освободят Минск... первая мирная сессия. И его, Пронякова, пригласят.

Эта мысль захлестнула неожиданной радостью, растревожила душу.

С улыбкой выслушав доклад и глядя в синие, добрые глаза Горишного, он начал с короткой проверки самого важного, чему учил его в прошлый раз. Знание района действий, ориентировка, навигация. Спрашивал мягко, поощряюще, давал сосредоточиться.

— Ну что ж, молодцом.

По бледноватому лицу Горишного словно бы скользнула тень. Слегка замявшись, вздохнул прерывисто.

— Вчера на бреющем чуть не зарылся в волну.

— Бывает. С непривычки скрадывается расстояние.

И мельком пометил в тетради: «Оморячиванье — под началом опытных ведущих. С предварительным инструктажем». А вслух сказал:

— Не стесняйся спрашивать командира звена. Ложный стыд ни к чему. Упустишь мелочь — обернется бедой. Понял? Дотошность [260] в нашем деле только на пользу. Это приказ тебе. И просьба.

— Ясно!

Во втором и третьем капонирах также был порядок. Оставался четвертый — Бойченко. Круглолицый, с затаенной усмешкой, в шлеме набекрень, Бойченко держался независимо. Не раз нарушал правила боя, желая во что бы то ни стало показать себя. Вырваться один на один — и победить. Этакий самонадеянный солист. Сейчас он сделал вид, будто ему невдомек, зачем пожаловал замполит.

— Отставить, — чуть резче обычного прервал рапорт Проняков. Он не терпел зазнаек, небрежная улыбочка Бойченко выводила его из себя, и, как назло, стала подрагивать рука. Он спрятал ее в карман, спросил сухо, глядя в упор:

— Комэска предупреждал вас дважды за лихачество. Третьего раза не будет. Вам ясно?

Летчик кивнул, отводя глаза.

— Славы ищете?

— Все ищут.

— Все — вместе. А вы — всех подведете. — Рывком открыл кабину — проверить боезапас. В коробках с пулеметными лентами был непорядок, в одной явный недобор, в другой уложено наспех. В бою нажмешь гашетку — не исключен перекос.

— Технарь у меня отличный, — пробормотал Бойченко, — случая не было...

— У Сафонова был первейший мастер-техник — Борис Соболевский, доверял он ему как самому себе, а боезапас проверял. Лично!

Летчик пожал плечами. И это неопределенное движение окончательно взорвало Пронякова.

— Недостойно гвардейца, — сказал он тихо и сам удивился спокойствию в голосе. — Буду ставить вопрос о вашем пребывании в гвардейском полку.

Бойченко побледнел. Лицо его стало жалким, пухлые губы чуть вздрагивали. И Проняков, глянув на него, подумал: то лихач, то слабак, именно таким и свойственна импульсивность — взять и рвануть из строя. Надолго ли его хватит с такими порывами?.. И как это вообще возможно — бросить ведущего? В бою! А здесь, над аэродромом? Мысль, внезапно поразившая его, еще не совсем оформилась, но он уже зацепился за нее. А не лучше ли им барражировать парами? Не облегчится ли управление боем, да и быстрота маневра. Непременно посоветоваться со Сгибневым, обсудить.

Не попрощавшись, Проняков вышел из капонира.

* * *

Уже на самом краю аэродрома его догнал комсорг Вася Жабин. Комсорг воспринимал каждый успех полка как свой собственный. [261]

Он запыхался и еще издали закричал, что вернулись с задания торпедоносцы.

— Все?

— Да, живы-здоровы, утопили два транспорта. Может, завернете на минутку, им приятно будет...

Пронякову нужно было в мастерские, но слишком уж взволнован комсорг, да и с «торпедниками» на прошлой неделе серьезно поговорили о тактике. Что-то у них не клеилось — броски с дальнего расстояния не давали должного эффекта. И вот тебе на — сразу два транспорта.

— Пошли.

В землянке эскадрильи было шумно, летчики сгрудились вокруг «именинников», один из которых — плечистый крепыш Иван Гарбуз рассказывал взахлеб, с трудом натискивая на могучие плечи чистую рубашку. С появлением замполита все притихли.

— Давайте, продолжайте, — отмахнулся он от доклада комэска Поповича, — и я послушаю.

Было удивительно смотреть на Гарбуза, этого молчуна, которого точно подменили после горячего боя. Почерневшее лицо его сияло, под глазами круги: не так-то просто свободному охотнику петлять по нескольку часов над штормовым морем.

— ...Ну вот, заметил их почти впритык, туман же с водой пополам, развернуться бы, а у них конвой — десять «мессеров». Ну и залез под огонь, взмок аж, глаза залило. Как сообразил, сам не пойму, взял мористей и — в облака, вроде наутек, нет меня! Вижу, справа мелькнуло, отрезают путь к берегу, а мне того и надо, я на прежний курс — и прямо к заднему транспорту, утюг тысяч на пять... С сотни метров бахнул в него, едва в трубу не врезался — и тикать. Шел между сопок, почти вприжим проскочил. Но Славке досталось...

Все обернулись к Вячеславу Балашову, вытянувшемуся на койке. Светлая челка опалена, красные, будто ошпаренные скулы в белых заплатках пластыря. В отличие от Гарбуза, всегдашний «травила» и весельчак Балашов был молчалив и мрачен.

— Слав, скажи слово, — подначил кто-то из дружков, — ты что, язык потерял?

— Давай, Слава, комиссар-то ради вас пришел.

— А что рассказывать, — поморщился от боли Балашов. — Говорили же — кидать надо вблизи, да я сам давно понял. Ну, встретили, гады, в лоб, отвернешь — все одно каюк: плоскость горит... Ну и решил — на таран. Да бог миловал, сбил пламя уже над самой кормой и заодно кинул торпедку. Еле дотянул, горючее на нуле.

Филипп Петрович кивнул ему понимающе, потом обернулся к комсоргу и командиру эскадрильи. [262]

— Вернувшимся отдых — позаботьтесь. На летучке разобрать детально, с мелком в руках все их действия. Обеспечьте стопроцентное присутствие. И широкую гласность в масштабе полка. — Подумал и добавил: — С дивизионкой сам свяжусь, пусть пришлют корреспондента. Это очень важно, очень.

* * *

Пока гостил у «торпедников», прошел снежный заряд, и уже снова, обтаивая белый покров поля, порывисто дул из-за сопки по-весеннему влажный ветер — Проняков вдохнул его полной грудью. Ветер победы, так назвал его на недавнем партсобрании все тот же жизнерадостный комсорг Жабин. И это чувствовалось по сокращающимся, хотя и остервенелым, налетам немцев, окопавшихся у Петсамо. Служба оповещения была на высоте, врага отбивали на всех участках, исподволь накапливая силы для решительного удара. И конечно, важнейшим звеном в этой подготовке была материальная база.

Помнится, словно это было вчера, с каким отчаянным упорством старались они с Сафоновым пережать «мессеров» в воздухе на «Харрикейнах», которые уступали немецким машинам в скорости. Мотор слабоват. А каково с таким мотором летчикам, кидавшимся, бывало, в одиночку против целой эскадрильи, — лучше не вспоминать. Вот и мудрили, как могли, с командиром полка. Однажды провели эксперимент: сняв с «мессера» бронеспинку, Сафонов приказал стрелять по ней с разных ракурсов, чтобы определить, как лучше достать врага в бою. А затем, с учетом слабых мест противника, переоборудовали и сами «Харрикейны». Половину пулеметов убрали, заменив одной пушкой. Получилась машина — более или менее.

«Подковали английскую блоху», — шутили техники после бессонных ночных авралов.

Теперь в самолетах не было острого недостатка. Прибыли новые «Яки», «МиГи», «Лавочкины», отличные машины, о каких еще недавно можно было лишь мечтать. «Як-3» свободно маневрировал по вертикалям, забираясь до десяти тысяч метров, за облака. А где высота и скорость, там и победа. Особенно если учесть, что и вооруженность стала не в пример прежней — мощные пушки и пулеметы... Сейчас, в преддверии решающих событий, технику надо было срочно привести в порядок, поврежденные машины вернуть в строй — создать резерв. К ремонтникам, этим труженикам войны, и направлялся замполит Проняков.

...Работа шла под маскировочным навесом, в густом кустарнике. Проняков пробирался по вязкому грунту, когда тревожно завыла сирена, и буквально через минуту с гулким свистом в небо рванулись два дежурных звена. Почти одновременно у самого основания [263] сопки грохнули разрывы вражеских бомб. Проняков спрыгнул в воронку за колким можжевельником. Взрывы прошли по самому краю летного поля, на мгновенье оглушив его, обдали воздушной волной. Ухо успело уловить отдаленно стрекочущие за облаками очереди. В последнее время немцы бомбили с больших высот — страховались. Глаз поймал дымный след «юнкерса» наискось за сопки, потом поплыло в глазах, подступила тошнота. Подумал с горечью: «Слабак, а еще летать просился», — рука опять дрожала...

Мир постепенно обретал четкость. Вдалеке промелькнула санитарная машина. С ревом шли на посадку «ястребки». Проняков отряхнулся и пошел, превозмогая боль в висках, с единственной тревожно-сверлящей мыслью: цела ли мастерская?

И вздохнул облегченно: навес был не тронут. Навстречу замполиту устремился инженер полка по вооружению Борис Львович Соболевский, как всегда озабоченный, деловой, совсем по-штатски взмахнул рукой у козырька.

— Доброе утро, Львович.

— Похоже, одного срубили, — счастливо выдохнул инженер, — так что в этом смысле — доброе.

— Ну как, успеваешь?

— Так сроки все равно неизвестны, — ухмыльнулся Соболевский, — когда еще будет наступление.

— Сроки вам поставили, хитрец.

— Тогда постараемся уложиться.

От стеллажа с разобранными пулеметами на него глянули запавшие глаза техника-лейтенанта Макова, одного из сафоновских питомцев. Проняков коснулся ствола на стеллаже. Оглядев патронник, вставил отвертку в прорезь шурупа, машинально крутнул, ощутив чуть приметный доворот. Так и есть, не почудилось: проморгал техник. И словно царапнуло по сердцу.

Техник уже понял, сквозь копоть на щеках проступил румянец, и одновременно замполит ощутил легкий запашок спиртного. Он все еще не верил, глядя на Макова.

— В чем дело?!

Техник молчал. И в этом упрямом молчании, во внезапно повисшей тишине, перебиваемой звуками рашпилей, таилось нечто, всколыхнувшее в нем гнев и досаду.

— Виноват, — обронил наконец Маков, накрепко прилаживая деталь. Губы его были сжаты, на скулах вспухли желваки.

Краем глаза комиссар заметил приглашающий робкий кивок Соболевского — отойти в сторонку. Вслед за ним Проняков вышел из-под навеса.

— Разрешил я, — неожиданно твердо вымолвил Соболевский, — третьи сутки без сна, с ног валятся. Выдал ночью фронтовую норму. [264]

— С риском допустить брак при сборке боевого оружия?

— Мелкий брак, но я его предвидел. С утра одного выделил вроде ОТК{15}. Сами понимаете, свыше сил...

— Докладывать надо вовремя. И ОТК не выход. Не в таком уж мы аврале, чтоб так выкладываться. Лучше подумай о скользящем графике, с максимально возможным отдыхом.

— Я уже думал.

— Долго думал. Санчасть привлеки, там пять выздоравливающих, рапорты шлют. А ты навалился на своих. Какой толк? А соображения свои представь сегодня же, к пятнадцати ноль-ноль.

Замполит попрощался и пошел было дальше по намеченному маршруту, но что-то заставило его завернуть в столовую, хотя и так почти не было дня, чтобы он не побывал там. Чем кормят людей: вкус, калорийность? Еще при Сафонове участилась цинга, и тогда они с врачом Усковым стали запаривать хвою и ставить графины с напитком на обеденные столы. Летчики вначале морщились, но потом привыкли. И стали называть настой «елочным бальзамом». Он многих спас, этот бальзам... На этот раз все было в порядке. Графины стояли на столиках, отливая каким-то сложным зеленовато-розовым цветом.

Пора было возвращаться в штаб — обещал командиру полка быть к двенадцати, оставалось полчаса. И тут увидел за крайним столиком комсорга Жабина. Видимо, за беготней тот опоздал к завтраку и теперь в ожидании каши исподлобья зыркал в его сторону. Проняков сразу вспомнил о вчерашней просьбе комсорга, раскрыл вытащенную из кармана тетрадку, пробежал последнюю страничку: «Провел две беседы: «Успехи сталинградцев и наши задачи», «О воинской чести офицера-летчика»... Ага, вот оно: «Лейтенант Глушков. Суеверие. Воздействовать авторитетом».

Ох уж этот неугомонный комсорг с его наивной верой, что замполит может все. Славный парнишка, инициативный. Воспитательная работа сроднила их, новые формы ее радовали обоих. Взять хотя бы торжество вручения наград и партбилетов перед строем с развернутым знаменем. А помощь молодым летчикам в устройстве подчас очень сложных, запутанных личных дел, поддержка семей через связь с военкоматами.

Случай с Глушковым вначале показался забавным — новичок лейтенант, если верить комсоргу, по тринадцатым числам отлынивал от полетов, норовил подежурить. Он хотел было возразить Жабину: «Сам действуй, привыкай», но ситуация действительно глупейшая — о чем тут говорить? Да, любопытно взглянуть на Глушкова, что за человек... А может, комсорг ошибся? [265]

В землянке 2-й эскадрильи его встретил звонкий голос дежурного. Так и есть — Глушков. Он нарочно дал выпалить рапорт до конца, хотя помещение было пусто. Спросил спокойно:

— Что, лейтенант, говорят, сегодня тринадцатое?

По-девичьи белое лицо Глушкова залилось краской. Еще не бреется, что ли, подумал комиссар, а душой старичок, в приметы верит.

— Откуда это у вас?

— От бабки... наверное, — сглотнул Глушков и открыто улыбнулся, стараясь все обратить в шутку.

— Ну что же, вечером на собрании расскажете про свою бабку всем. — На миг сделалось не по себе, такой у Глушкова стал жалкий вид. — И пусть там решат — суеверие это или, может быть, трусость.

— Есть, — прошептал летчик одними губами, — ерунда же...

Проняков вернулся на КП вовремя: Сгибнев ставил задачу на сопровождение каравана. Важность ее понимал каждый, лица комэсков были сосредоточенны. Комэска-2, капитан Покровский, задумчиво смотрел перед собой, прикидывая возможный бой с «мессерами». Непоседа Бокий — чуб торчком, весь точно взведенная пружина — порывался что-то сказать, но всякий раз под взглядом комполка сдерживал себя и только черкал в блокноте. Командир звена Климов, собранный, не по годам суровый, слушал, как всегда, спокойно, подперев щеку кулаком.

Пропагандист полка Мамушкин, смуглый торопыга, и степенный Федоров, замполит 2-й эскадрильи, такие внешне разные, сейчас чем-то были схожи, внимая рубленым фразам комполка. Поодаль сидел знакомый инспектор ВВС флота, очевидно, прилетевший еще утром.

— Караван входит в нашу оперативную зону, — четко выговаривал Сгибнев, — примерно в пятнадцать ноль-ноль, дополнительно сообщат. Для выполнения операции назначаю группу под командованием комэска Покровского. Ему придается два звена Алагурова. Бокий со своим звеном выходит на разведку за час. Обратите внимание на точное местоположение судов. Могут появиться истребители противника и торпедоносцы. Бокий, вам не сидится, есть предложения?

— Если разрешите.

Человек редкой храбрости, но всегда остро переживавший малейшую потерю, Бокий вместо предложения задал вопрос: не мало ли «девятки» и алагуровцев? Мы сейчас не бедные.

— Важно начать, потом слетятся соседи, связь установлена.

— И все же, — вклинился замполит, — надо держать наготове хотя бы пару звеньев.

— Выделим. И пару новичков тоже прихватим — для боевого крещения. Пошли дальше. [266]

Начальник штаба Иван Федорович Антонов, отличный тактик, подробно, не спеша, как бы снимая общую напряженность, сообщил разведданные по транспорту, направление движения, код береговых батарей, которые завяжут дуэль с немецкой артиллерией, отвлекая ее от транспортов...

— Метеосводка — на руку.

Комполка заметил нетерпеливый жест Пронякова, спросил, есть ли дополнения по существу дела. Филипп Петрович кивнул и объявил присутствующим — к вечеру намечается открытое партсобрание с повесткой дня: повышение боеготовности. Эта же тема должна стать основой усиленной командирской учебы. А пока...

— Прошу комэсков в ближайшие два часа провести тщательный инструктаж. Проиграть возможные варианты боя, особое внимание уделить осмотрительности и взаимовыручке. Помните завет Сафонова: расчет и натиск.

Летчики покидали КП, тихо переговариваясь.

От Пронякова не укрылось, как шутливо столкнулись плечами два комэска — высокий Покровский и низенький Алагуров, переходивший на сегодня к нему в подчинение. Оба суровые, замкнутые, вдруг разулыбались, и Филипп Петрович порадовался за людей, чья неброская дружба скреплена в бою. Месяц назад Покровский без единого патрона пошел в лоб на «мессера», который строчил по прыгнувшему из подбитой машины Алагурову. Фашист не выдержал, отвернул...

Комполка и начштаба собрались с инспектором в столовую. С полпути командир вернулся, и Проняков понял, что Сгибневу надо перемолвиться наедине.

— С Бойченко мы поторопились. Я ведь тоже поддал ему жару. После тебя, с инспектором...

Вид у командира был какой-то виноватый. Беспокойное, нервное лицо старила складка у переносицы. Комполка решил вступиться за Бойченко, это было на него не похоже, не терпел он жалобщиков.

— Двойная накачка во время дежурства свое дала. Человек ранен. В бою... Ты что, не в курсе?

Так вот оно что! Вспомнился утренний налет, бой за сопкой, промчавшаяся мимо санитарная машина. Бойченко... Он, замполит, начал, комполка добавил, не откладывая до вечернего разбора, на спокойную голову. И ринулся лихач, теряя всякую осторожность, — искупать вину. Проняков ощутил под сердцем давящую боль. Ладно, командир молод. Но он-то, старый дурень...

Филипп Петрович стоял сгорбясь, казня себя и не поднимая глаз.

— Тяжело ранен?

— В руку. Я с ним говорил, когда привезли. Уцелел чудом, тридцать пробоин. А немца сбил. [267]

— Когда к нему можно зайти?

— Завтра с утра. А теперь пошли — инспектор, неудобно.

— Ступай, что-то аппетит пропал. — Проняков покачал головой. — А я загляну на инструктаж.

Ровно в 14.45 в штаб 2-й эскадрильи, где шел инструктаж, позвонили с КП: «Всем в воздух!» Филипп Петрович ощутил на себе горячий, умоляющий взгляд Глушкова. Он понимал, что значит для того разрешение на вылет: спасение от собрания, где новичку придется туго. Только сейчас вдруг ощутил замполит, каково человеку стоять перед сотней глаз с таким обвинением. Чего доброго, приклеится прозвище, что-нибудь вроде «суеверной бабушки», — век не отмоешь...

— Вторым — Глушков. — Будто кто-то за него произнес вызывающе звонко и весело.

Покровский, застегивая на ходу куртку, уже командовал: «По машинам!»

Летчики сыпанули к дверям, на миг образовав пробку, замполит вышел последним, ощутил в озябших пальцах тетрадь, сложил ее пополам и сунул в карман.

* * *

...К этой-то пожелтевшей тетради, в которой кроме деловых будничных пометок были обстоятельные описания важнейших событий, я и обращаюсь много лет спустя, вместе с Проняковым заново переживаю тот обычный боевой день. Все так живо, будто произошло лишь вчера и мы с Филиппом Петровичем не седовласые люди, а совсем еще молодые вояки.

Итак, запись о том памятном бое.

«Первым заметил вошедший в Кольский залив караван капитан Алагуров, доложил Покровскому. Караван — все пятнадцать судов в целости — удачный рейс. Значит, вся ответственность теперь легла на прикрытие... Два огромных транспорта, остальные поменьше. Три сторожевика.

Неожиданно со стороны Киркенеса из облаков вынырнула пятерка «юнкерсов» под защитой трех истребителей. То, что их оказалось мало, насторожило Покровского. Он приказал Алагурову отойти северней, следить за небом, а сам атаковал «юнкерсы». Две машины противника были сбиты, остальные повернули назад, и вскоре Алагуров доложил: «Володя! Вижу группу «юнкерсов», идут четко на залив. Без прикрытия».

Немцы своей первой «пятеркой», очевидно, решили с ходу отбомбиться по каравану, внеся панику, и заодно связать руки нашему прикрытию, а тем временем в обход, основной силой, ударить по кораблям. Покровский разгадал их замысел и, сообщив в штаб обстановку, запросил резерв. Алагурову приказал атаковать истребители [268] во фланг, а сам с двумя звеньями тоже в обход, с набором высоты решил встретить «юнкерсы»... Минут через десять обрушился на врага, расстроив его порядок. Немцы были сбиты с толку внезапным натиском. В тесноте боя не сразу сообразили, что наших — всего два звена. Некоторые отвернули, не дойдя до цели. Тех, что прорвались к каравану, встретил подоспевший комполка с Алагуровым, да с ними два новичка из резерва...

Должен сказать, отлично дрался и сам комэска — невозмутимый Володя Покровский со своим ведомым Юдиным. Рискуя подставиться зашедшему в хвост «мессеру», атаковал пикирующий на транспорты бомбардировщик и тем спас от гибели корабль. Затем, прикрытый Юдиным, ловко развернулся, сбил вражеский истребитель. На редкость скромный мужик Покровский. Подробности я буквально вытягивал у него по словцу. Похвалишь — отворачивается, будто красна девица».

Пропустив несколько строк, я продолжаю читать проняковские записи. Итак, сражение над заливом разгорается.

«По приказу комполка, который взял на себя руководство боем, Бокий со своим звеном пошел домой — на заправку.

В это время из облаков вышла новая волна «юнкерсов», около тридцати машин. Комполка не растерялся, повторил знаменитый маневр Сафонова — врезался противнику в лоб как нож в масло. Сбил ведущего, нарушив строй. На обратном курсе сбито еще два «юнкерса». Строй окончательно распался. Прибыла в подмогу эскадрилья соседнего авиаполка, дело пошло веселей. Сбито уже шесть «юнкерсов» и пять «мессеров». Некоторые машины попали под огонь корабельных зениток.

Вражеская артиллерия била редко и невпопад. Оно и понятно. За полчаса до появления каравана наши корабли и береговики прочесали их приличным артналетом. Прямо душа радуется, в сорок первом о таком и не мечталось. Жил бы Сафонов — какой бы для него был праздник!

...Еще полчаса боя. Потери каравана невелики. Два пожара: один, локальный, быстро потушен. Сбиты в упор два торпедоносца. Научились англичане маневру. Еще бы, при таком прикрытии можно жить.

...Причина успеха — хорошая слаженность. Особая тема на разборе! Ведомые, как правило, не просто отстреливались, атаковали, ни на миг не упуская ведущих. Особенно В. Юдин, фактически спасший командира во время маневра с «юнкерсом».

Отметить лейтенанта Климова — действовал по-сафоновски. Расстреляв боезапас, преследуемый тремя «мессерами», взял курс прямо на спрятанную у берега нашу зенитную батарею, хотя мог сгоряча получить заряд в брюхо. Но командир зенитчиков разгадал его замысел. Пропустив «Харрикейн», выждал и в упор ударил по [269] «мессерам». Два врага, один за другим, врезались в сопку. Третий набрал было высоту, но не вытянул и грохнулся в море.

Караван в сопровождении прибывшего Бокия ушел к Мурманску. Бокий вернулся час назад — именинником. Сбит «барин с драконами». Наконец-то его достали!

Отметить особо отличившихся. Представить к награде. Сегодня же. Поговорить с начштаба, чтоб не затягивал».

Теперь, слегка отступая от тетради, хотелось бы пересказать заново одно из главных событий дня, виновником которого был старший лейтенант Николай Бокий.

...Летчики один за другим возвращались на родной аэродром, и замполит, ежась под метельным ветром, который дул с севера, считал машины, отмечал в памяти имена. Он знал каждого, и теперь тревожно вглядывался в заволоченное небо. Бокия все не было. Двое из его звена приземлились, машины — с ободранным дюралем. Он понимал, что это значит, и почувствовал неладное. Метель стихла так же внезапно, как и началась. Прилетевшие, увидев Пронякова, застыли.

— Где Бокий?

— Товарищ замполит, — хмуро ответил ведомый Бокия лейтенант Титов, — нарвались на засаду. Командир ввязался в драку с этим самым асом и его свитой. Я прикрыл, потом развернулся отбить атаку слева, на перевороте потерял его. Пурга пошла... Облазил все вокруг — нет, и горючее на нуле. Эфир молчит.

Проняков представил обстановку боя, внезапный заряд. Кажется, лейтенант сделал все возможное... Вдруг от КП донесся радостный голос радиста: «Товарищ замполит! Бокий летит». Проняков бросился к штабу. Командир полка Сгибнев, возвращавшийся вместе с Бокием, передал радиограмму: «Срочно готовьте самолет на вылет в квадрат двенадцать», сообщив и точные координаты сбитого аса — того самого, что с драконами.

Вскоре Бокий, живой, целехонький, уже докладывал замполиту и начальнику штаба подробности боя. Скованный мертвой усталостью, он говорил непривычно медленно, с расстановками: «Гнал немца до прибрежных озер. Дважды фашист пытался вырваться, но без успеха, в последний момент, в перевороте, снова взял верх, рубанул по мотору... Тут же сообразил, что густая полоса дыма — имитация, дымовая шашка. И добавил очередь почти впритык. Еще увидел, как немец плюхнулся на брюхо...»

Аса — обер-фельдфебеля — сумели взять живым уже далеко от самолета; он убегал на лыжах. В кабине его машины летчики с удивлением обнаружили кучу барахла — женские платки, крестики, иконки...

В штабе он сперва наглухо молчал. И лишь когда Проняков назвал его по фамилии, которую перед тем прочел на лямке парашюта, [270] сухое ястребиное лицо фашиста дрогнуло и слеза поползла по костистой щеке.

— Мне оставят жизнь? — спросил он вызывающе зло, и это как-то не вязалось с его горестно сморщенной физиономией.

— У нас пленных не расстреливают. Вас допросят в другом месте. Мне лично одно любопытно: зачем возите с собой тряпки?

Немец понес что-то путаное, из чего комиссар только и мог понять, что обер-фельдфебель не мародер, он «почти офицер», а тряпки ему якобы сунули друзья на случай вынужденной посадки — откупиться от местных аборигенов. Он так и сказал — «аборигены».

Его увезли в штаб дивизии, а замполит долго еще смотрел в темное вечернее оконце, с каким-то странным облегчением и брезгливостью вспоминая перепуганного аса. И этот дикарь в нашивках и такие, как он, вздумали покорить Россию, завоевать мир?! [271]

И техник, и стрелок

«Нет, эти ребята не похожи на рыбаков. Да и сетей у них не видно — только акваланги. Уж не подводной ли охотой решили заняться здесь, на Псковщине? Вот чудаки!» — так недоумевал бы прохожий, заметив на озере моторную лодку с аквалангистами на борту. Те упорно, метр за метром исследовали илистое дно. Под самый вечер, основательно избороздив намеченный на сегодня квадрат, решили сделать еще один заход — «на удачу», и трос, на конце которого был привязан острый крюк, вдруг резко натянулся: есть зацеп! Привычным движением перевалившись через борт лодки, ушел под воду аквалангист. Медленно, словно нехотя, разматывался сигнальный конец... Густая взвесь ила и песка заставляла передвигаться с особой осторожностью, буквально на ощупь. Оставшимся в лодке — группе студентов Московского авиационного института — минуты каждого нового погружения казались вечностью: что за предмет на дне?

* * *

... »10.10.43 г. Командир звена лейтенант Юрьев Николай Васильевич и старшина Кузнецов Леонид Федорович уничтожали живую силу противника в пункте Захарки. В воздушном бою сбит «Ме-109». «Ил-2» получил повреждение и упал в озеро Сенница. Экипаж погиб».

Именно эти скупые строчки из военного архива и легли в основу задания Советского комитета ветеранов войны студентам-аквалангистам из авиационного вуза. Где-то здесь затонул «Ил-2», принадлежавший 766-му штурмовому полку 211-й Невельской авиадивизии. Десятки погружений, многие часы, проведенные под водой, и... На поверхность подняты отдельные части штурмовика, и среди них пулемет. Хорошо сохранившийся — хоть сейчас в бой.

* * *

1943 год врезался в память замполита полка Алексея Спиридоновича Петровского событием, которого нетерпеливо ждали все: полк получил новые двухместные самолеты «Ил-2». К тому времени [272] о штурмовике уже ходили легенды. В тревожных письмах домой вражеские солдаты называли эти машины «черной смертью». Ни одна из сражавшихся во вторую мировую войну стран не имела подобного штурмовика, и ни один самолет не выпускался в таком количестве, как «Ил-2».

(Немецкие авиаконструкторы предприняли было попытку создать штурмовик. Самолет — «истребитель танков» — «Хш-129» проектировала фирма «Хеншель». Но конструкторов постигла неудача.)

Вообще-то перевооружение наших авиационных частей полным ходом шло уже с конца 1942 года. Многие советские машины превосходили теперь германские в летно-тактических характеристиках. Ни Петровский, ни его однополчане, конечно, не представляли в полной мере масштабов титанической работы, проводимой авиационными КБ и заводами страны. Однако ясно видели, как заколебалась чаша весов: наши «летающие танки» со стрелком, охраняющим заднюю полусферу от «мессеров», «дали прикурить» фашистским танкам, ползущим к Волге, еще в сорок втором. Преимущества двухместного штурмовика красочно расписывали летчики, уже работавшие на нем по наземным целям, а теперь прибывшие для пополнения в 766-й штурмовой авиаполк.

С апреля 1943 года полк базировался под Москвой, — перевооружался. Замполит Петровский, возбужденный, радостный, ходил от одной самолетной стоянки к другой, выслушивал мнения о новом самолете. Механики к тому времени уже успели как следует оценить особенности «Ил-2», поскольку впервые одноместные штурмовики Ильюшина полк получил еще в начале 1942 года. Наземным специалистам сразу понравилось, что машина надежна в эксплуатации. Летчикам пришлась по душе закованная в броню кабина. И теперь они чувствовали себя настоящими именинниками. Еще бы! В воздушном бою у них появлялась защита от нападения сзади. Теперь в их руках был качественно новый штурмовик.

Для прибывающих в полк новичков Петровский организовал специальные занятия, где рассказывал о живучести и других боевых свойствах «Ил-2», зачитывал выдержки из газет. «Наши штурмовики «Ильюшин-2» с крупнокалиберными пушками могут поражать все основные типы танков противника, — это из «Красной Звезды», — пояснял замполит и продолжал: — Они способны вести активный бой против истребителей, бомбардировщиков и транспортных самолетов противника».

«Красной Звезде» летчики верили. А вскоре, когда полк включился в боевые действия на Калининском фронте, представилась возможность проверить выводы газеты на головах фашистов. [273]

Еще на финской Петровскому довелось совершить 16 боевых вылетов как раз в качестве воздушного стрелка. Был он тогда секретарем партийной организации бомбардировочного полка. Воздушных стрелков не хватало, летали добровольцы. И среди них — парторг Петровский. Алексей Спиридонович был воздушным стрелком-самоучкой. Уже на фронте он познакомился с теорией воздушной стрельбы, сам изучил пулемет, набрался дельных советов у бывалых бойцов — не летать же, в самом деле, голой мишенью! Правда, сейчас ходить в бой ему не полагалось, да и неизвестно еще, как на то посмотрит командир полка. С получением новых «Илов» у замполита зародилась одна идея, но о ней Алексей Спиридонович до поры до времени умалчивал. Лишь когда новая машина была полком освоена, он приступил к осуществлению задуманного.

Первый вылет Петровский совершил нелегально: высадил стрелка перед самым взлетом. Нет, он ничего не приказывал. Встал на плоскость, будто хотел сделать перед стартом напутствие, и вдруг бросил по-мальчишески озорно:

— Ну-ка, дай я слетаю!

Возразить замполиту у молодого бойца не хватило духа.

С тех пор Алексея Спиридоновича можно было частенько увидеть среди экипажей, готовящихся вылететь на задание. Теперь он предупреждал командира полка о предстоящем вылете. Тот, хоть и старался сдержать Петровского, но категорически не запрещал. Командир видел, как после каждого боя замполит в окружении летчиков и стрелков делится наблюдениями о ходе сражения, предлагает какие-то свои варианты решения тактических задач. Алексей Спиридонович делал это спокойно, со свойственной белорусам обстоятельностью. И на официальных разборах полетов, где замполит часто выступал, и в товарищеской беседе он был с воздушными бойцами на равных. Петровский не стремился обязательно летать с командиром или другим опытным летчиком. Наоборот, выбирал новичка, чуть ли не впервые идущего в бой. И парень старался не ударить в грязь лицом, зная, что за спиной — замполит. Даже когда один из таких вылетов едва не стоил ему жизни, Алексей Спиридонович не изменил своему принципу — летать с новичками. А дело было так.

«Ил-2», пилотируемый стажером военно-воздушной академии, недавно прибывшим в полк, делал разворот для нового захода на танковую колонну противника. Еще мгновение — и штурмовик со снижением пойдет по прямой, угощая гитлеровцев свинцом из всех своих огневых точек. Вдруг машину сильно тряхнуло. Стало тихо. Только свист ветра указывал на большую скорость. Петровский поначалу не понял, что произошло. «Мотор! — мелькнуло в голове. — Прямое попадание в двигатель!» [274]

Самолет начал быстро терять высоту. Алексей Спиридонович попытался подбодрить летчика: «Спокойно! Идем правильно, в сторону своих». Надо перевалить через линию фронта... А земля под крылом все ближе и ближе. «Ну, еще чуть-чуть, родимый!» — твердил Петровский, стиснув зубы.

Впереди крутым обрывом уходил вниз берег реки. Случается же такое: еще несколько минут назад единственным желанием экипажа было как можно дальше продвинуться вперед, чтоб избежать плена, а теперь это спасительное движение самолета приближало их к неминуемой катастрофе... У самого края обрыва, когда скорость оставалась еще достаточной, чтобы сорваться вниз, уже катящаяся по земле машина зацепилась крылом за какую-то землянку, круто развернулась и замерла. Из-за кустов показались человеческие фигуры.

— Стреляй! — крикнул стажер, выхватывая из кобуры пистолет.

— Погоди-ка, это наши. Дотянули... — Замполит даже удивился спокойствию своего голоса. И вдруг почувствовал, что нижняя губа кровоточит, а в горле от напряжения пересохло.

Неподалеку оказалась деревушка Захарки. И то, что они здесь увидели, на всю жизнь тяжкой ношей легло на душу Алексея Спиридоновича.

По обе стороны развороченной танками дороги зловеще чернели печные трубы. На обочине сидели и полулежали совершенно обессиленные люди: в лохмотьях, с изможденными лицами и отрешенным взглядом глубоко запавших глаз. Вокруг лежали трупы — немцев, наших солдат... Резко пахло гарью и порохом. Здесь только что отгремел бой. Всю эту гнетущую картину усугубляла серая осенняя погода. С трудом верилось в реальность происходящего: такого летчики еще не видели.

В конце деревенской улицы, если ее можно было еще назвать улицей, им повстречался офицер связи, который показал дорогу в штаб армии. Оттуда сообщили в полк, что экипаж жив. Вечером того же дня они добрались до своего аэродрома.

Всю дорогу Алексей Спиридонович молчал. Не хотелось ни о чем говорить. Как рассказать всему полку о том, что они пережили в деревне? Как отомстить фашистам за все? Эти мысли долго еще не давали покоя замполиту...

* * *

В каждом новом полете на собственном опыте Петровский убеждался, какое это непростое дело — современный воздушный бой, штурмовка вражеских позиций. Потому не пропускал ни одного случая, чтобы как-то отметить отличившихся, увлечь их героизмом других. И становился еще строже ко всякого рода разгильдяйству, неоправданному риску, случаям неуважения к товарищам. «Чтобы [275] впредь вели себя достойно», — обычно подводил итог беседе Алексей Спиридонович. Иногда поступал с нарушителем и жестче.

Был в полку летчик Леня Назаров. Здоровенный детина. Даже кабина самолета — летали тогда на переоборудованных «И-5» — была ему тесноватой, и, чтобы чувствовать себя в ней попросторней, Леня снимал перед вылетом верхнюю одежду, оставаясь в одном свитере. Однажды самолеты эскадрильи возвращались с задания поодиночке. Домой прибыли все, кроме Назарова. Кто-то из летчиков сказал, что видел, как Леня благополучно отштурмовался и лег на обратный курс. «Тогда почему его до сих пор нет? Что могло случиться?» — недоумевали на командном пункте. Полк напряженно ждал...

Уже начали сгущаться сумерки, как вдруг на фоне вечернего неба показался силуэт низко летящего самолета. Казалось, до посадочной полосы ему не дотянуть. Но вот машина тяжело плюхнулась на землю. Сел! Когда самолет подрулил к стоянке, из кабины вылез живой и невредимый Леня Назаров с... огромным арбузом в руках. С возгласами «Живой!» летчики бросились качать товарища.

— Арбуз разобьете, черти! — широко улыбаясь, кричал Леня и крепко прижимал к груди трофей.

Когда страсти поулеглись, виновник всеобщего беспокойства принялся рассказывать.

— Иду домой, вижу: чуть правее — бахча. Сел. Смотрю — такие красавцы зреют... Ну и до того нагрузился, что не могу взлететь. Два раза разбегался — не тянет. Хоть плачь! Пришлось несколько штук выкладывать обратно.

Тут «герой» заметил, как на него стали коситься однополчане. Петровский молча стоял поодаль.

— Да смотрите, красавцы-то какие! — Теперь уже оправдываясь, Леня Назаров снова полез в кабину.

Арбузы действительно были хороши.

А утром следующего дня вся эскадрилья дружно покатывалась от хохота.

— Лихо же тебя пропесочили, арбузный ас! — подначивали Леню товарищи, разглядывая карикатуру на стенде. И такое всеобщее порицание действовало куда сильнее, чем вчерашняя нахлобучка у командира.

Информационные стенды замполит полка оборудовал на стоянке каждой эскадрильи. Здесь вывешивались сводки Совинформбюро, «Боевые листки». Постоянно отмечались лучшие экипажи. Появлялись молнии: «Бейте врага, как летчик Петров!» И так день за днем.

Летчики били, крепко били. Не только Петров, но Ермилов, Зайцев, Помукчинский... [276]

Шли бои за освобождение Белоруссии. Летом 1944 года полк сражался в составе 1-го Прибалтийского фронта. Однажды на полевом аэродроме появился мальчик на вид лет тринадцати-четырнадцати — исхудавший, в разодранной одежде.

— Ты откуда? Как зовут? — обступили парнишку авиаторы.

— Из соседней деревни. Спалили ее фашисты. Всех спалили...

— Как зовут тебя?

— Ваня... Дроздов.

Отвели Ваню к замполиту. Можно понять, с каким чувством встретил маленького погорельца-земляка Петровский.

— Хочешь остаться в полку?

С этой минуты к многочисленным обязанностям замполита прибавилась еще одна — забота о сыне полка.

Ваню определили помощником к мотористам на связной «У-2». Когда впервые подвели к самолету и сказали, что это и есть его боевая машина, которую отныне он должен любить и заботиться о ней, парень расстроился. И было отчего: рядом с видавшим виды «У-2» стояли, поблескивая свежей краской, новенькие «Илы» с надписью на борту: «Герои Краснодона». Их только что пригнали с авиационного завода.

— А почему на этот? — робко возразил Ваня. — Можно мне к «Героям Краснодона»?

— Москва — она, браток, тоже не сразу строилась. Слыхал небось? — с улыбкой, взяв подростка за плечи, принялся объяснять усатый механик. — Авиация — это ж целая наука. И начинать надо с малого, простого. Научись сперва с этой этажеркой управляться.

По тому, как Ваня внимательно приглядывался к работе механиков, скоро поняли: толк из парнишки будет!

Позже рассказали механики сыну полка о том, с чего они начинали войну, как в сорок первом в Крыму переоборудовали старенькие истребители «И-5». Рассказали и об известном всем эпизоде, связанном с появлением Петровского в полку, упирая на то, что «замполит наш — тоже техник».

* * *

...Дождливым сентябрьским утром 1941 года на аэродроме Качинской школы военных летчиков приземлился «У-2». Из кабины вылез невысокого роста военный — сутуловатый, в черном потертом реглане. Спросив о чем-то у летчика, быстро зашагал к штабу. На аэродроме догадались: он!

2-й штурмовой авиаполк 51-й отдельной армии ВВС Крыма — так в ту пору именовался 766-й полк — ждал комиссара. Полк только формировался, и весь личный состав был занят подготовкой к полетам. [277]

В ангаре, куда Алексей Спиридонович зашел сразу же после штаба, выстроились списанные с вооружения «И-5», которые предстояло своими силами в кратчайший срок переоборудовать в штурмовики. На некоторых еще не было моторов: они лежали рядом далеко не в идеальном состоянии. Унылое зрелище... Но приказы не обсуждаются, а выполняются.

— Старший политрук Петровский, — поздоровавшись, представился Алексей Спиридонович. И попросил рассказать о ведущихся работах, о трудностях.

Вперед вышел молодой сержант. По всему было видно, что ему не доставляет особого удовольствия докладывать новому начальству. С первых же слов рапорта Петровский убедился: трудностей хватает.

— Вот хотя бы этот штуцер, — сержант взял со стола деталь. — Кто его знает, как он крепится. Второй день ковыряемся, а все равно бензин подтекает! Э-э, да что там... — техник безнадежно махнул рукой. — Знать бы, почему эта чертовина не хочет вставать на место. — Потом с опаской посмотрел на нового комиссара. Начнет вот сейчас воспитывать: фронту нужны самолеты! Как будто мы сами не понимаем. Воспитывать все охотники, а вот дело делать...

— Что ж, попробуем разобраться. Металлический стержень найдется? — Алексей Спиридонович подошел к сборочному столу, выбрал стержень нужного диаметра и, вставив его внутрь трубки, слегка постучал молотком. Механики переглянулись.

— Теперь не должно подтекать, — спокойно, будто мастер, всю жизнь только и занимавшийся бензосистемой, произнес Петровский. — Надо немного развальцевать конец.

— И всего-то? — с плохо скрываемой иронией спросил раздосадованный сержант, сдвигая пилотку на лоб. Но потом обрадовался: комиссар по специальности тоже техник!

Алексей Спиридонович действительно окончил 1-ю военную школу авиационных техников имени К. Е. Ворошилова. И разговор сразу повел профессионально, помогая молодым, еще неопытным механикам разобраться в устаревшей технике.

* * *

Ваня Дроздов с интересом слушал от ветеранов никем еще не написанную историю полка, расспрашивал: что да как? Мальчишеская любознательность соединялась в нем со взрослым стремлением как можно быстрее стать для механиков полезным человеком.

— Все правильно! Молодцом! — подбадривал Алексей Спиридонович Ванюшу, когда тот вновь и вновь просил проэкзаменовать его по какому-нибудь узлу самолета. — Учись, сынок. После войны знание самолета в мирных делах пригодится. И вообще, техника — дело мужское. [278]

Втайне Ваня очень гордился каждой похвалой Алексея Спиридоновича, старался что есть сил. В свободную минуту Петровский рассказывал ему об авиации, о воздушных боях, в которых участвовал сам, и о том, какой это замечательный самолет — «Ильюшин-2». Разрешал и посидеть в кабине грозной машины. Вскоре Ваня настолько хорошо изучил устройство штурмовика, что был зачислен штатным мотористом «Ил-2». Ему было присвоено воинское звание «младший сержант». В полку Ивана Дроздова торжественно приняли в комсомол. Сбылась и другая его мечта — летать! Настал день, когда он сел в кабину штурмовика уже воздушным стрелком. Уроки Петровского и здесь не прошли даром. Но это случилось позже. А первым боевым испытанием для Ивана стала битва за родную Белоруссию.

В составе 3-й воздушной армии полку довелось действовать во время Белорусской операции на правом участке фронта, где были сосредоточены главные группировки наших ВВС.

Ранним утром 22 июня 1944 года над полевым аэродромом взвилась сигнальная ракета. Тревога! В воздух поднялись штурмовики и один за другим ушли на запад. Через короткие промежутки времени летчики наших авиасоединений наносили удары на участках прорыва 1-го Прибалтийского, 2-го и 3-го Белорусских фронтов.

— Это мы фашистам про июнь сорок первого напомнили, — говорили летчики.

Тогда они еще не знали, что их штурмовки — всего лишь разведка боем перед крупным наступлением наших войск. К участию в операции «Багратион» было привлечено около 6 тысяч самолетов пяти воздушных армий, в том числе 2 тысячи штурмовиков. Такого размаха боевых действий советские ВВС еще не знали ни в одной из предыдущих операций.

В ночь на 23 июня массированные удары авиации повторились. Теперь уже никто не сомневался: начались события особой важности. В короткие минуты отдыха между вылетами летчики возбужденно обсуждали результаты штурмовок.

— Цистерны с горючим так полыхнули, думал — сам поджарюсь! — рассказывал известный в полку ас старший лейтенант Панов.

Петровский, наблюдавший атаку с борта своего штурмовика, шутливо ободрял:

— Ничего, Толя, это огонь праведный. Поделом фашистам досталось!

Господство нашей авиации в воздухе было полным. Летчики хорошо видели, как частые налеты буквально ошеломили врага. Всего за 3-4 дня его оборона в Белоруссии была прорвана, и советские войска под надежным прикрытием с воздуха устремились вперед. [279]

Роль штурмовой авиации в этом наступлении в полной мере Петровский осознал уже после войны, прочитав в одной документальной книге показания взятых в плен в те дни офицеров генерального штаба 260-й немецкой дивизии: «С 26 июня по 4 июля 1944 г. на всем пути действия до Минска колонны, с которыми мы следовали, подвергались частым налетам авиации, от этого очень страдали двигавшиеся войска и транспорт. При появлении авиации солдаты разбегались в стороны от дорог, в лес и поле, колонны путались, возникала сильная паника, что еще больше усугубляло наше положение и облегчало действия авиации. Непрерывные налеты повторялись через каждые 1/2 — 1 час, задерживали действие войск...»

29 августа 1944 года операция «Багратион» блестяще завершилась. Советские войска, продвинувшись на запад на 550-600 километров, освободили Белорусскую ССР, большую часть Литовской ССР, часть Латвийской ССР и восточную часть Польши.

Фронт катился на запад... И полк шел с фронтом.

За годы войны однополчане А. С. Петровского совершили 4960 боевых вылетов, уничтожив около 20 тысяч вражеских солдат и офицеров, 233 танка, 3400 автомашин и много другой техники. С первого и до последнего дня войны Петровский оставался бессменным комиссаром полка. Его слово, его личный пример вложены в каждую из этих боевых побед.

* * *

...Когда в музее МАИ участники поисковой группы показали свою находку бывшему замполиту 766-го штурмового авиаполка подполковнику в отставке Алексею Спиридоновичу Петровскому, он долго молча держал в руках старый пулемет.

— Да, Захарки... деревня Захарки... — произнес задумчиво, словно что-то припоминая. — Спасибо, ребята! Спасибо за память. — И рассказал своим молодым друзьям эти боевые истории. [280]