Горячее небо войны

«Драться, как комиссар!»

Николаю повезло в жизни. Он занимался делом, о котором мечтал, к которому готовился. Увлеченные подвигами Чкалова и его товарищей, все мальчишки бредили тогда небом, дальними перелетами. И Коля Дудин не был исключением. Только он не просто играл в летчика, а твердо намеревался им стать. Залезал на колокольню и часами сидел там, поглядывая вниз, на пыльную дорогу, на суетливых кур, копошащихся в мусоре. Ему казалось, что главное для летчика — не бояться высоты. Позднее уже осознанно и упорно готовил себя к выбранной профессии. Быть может, поэтому и получилось у него все так, как хотел. Училище, выпуск и назначение на восточную границу, в полк, о котором тоже можно было только мечтать: 29-й Краснознаменный истребительный, имевший славную историю.

Полк формировался на базе первого в стране боевого авиационного соединения, участвовавшего в гражданскую в освобождении Казани от белогвардейцев и громившего врагов республики на Западном фронте. В это соединение входил и отряд, которым еще в 1914 году командовал П. Н. Нестеров.

Историей полка летчики гордились и традиции хранили с честью, считали себя прямыми наследниками знаменитого русского пилота. Это обязывало ко многому. Перед войной за 29-м Краснознаменным прочно утвердилась слава одного из лучших не только на Дальнем Востоке, а и во всех Военно-Воздушных силах Красной Армии полков.

Летали они в начале лета сорок первого много. Но даже долгих июньских дней не всегда хватало на то, чтобы выполнить все учебные задания. На границе было неспокойно. Японские милитаристы проявляли чрезмерную активность. От летчиков требовалась повышенная боевая готовность.

Поднимаясь в зону пилотирования, видел лейтенант Дудин под крылом изумрудный океан зелени. Леса, тесно окружавшие летние площадки, переливались всеми оттенками зеленого, шумели и колыхались... Он чувствовал себя часовым в родном небе.

Когда ночью полк подняли по тревоге, никто особенно не удивился: дело привычное. Быстро и четко перелетели с летних [7] площадок на основной аэродром. Скоро, однако, выяснилось, что на этот раз дорога предстоит дальняя. Командир полка объявил приказ: разобрать самолеты и упаковать их. Как можно скорее! А личному составу надлежало за ночь подготовиться к перебазированию.

И помчались эшелоны с востока на запад. Проносились за окнами реки, горы и тайга, тайга, тайга... Ехали весело. Пронзительные звуки гармошек, песни вырывались из окон и открытых дверей теплушек, взрывая застойную лесную тишину. Николаю почему-то казалось, что едут они обязательно в Москву. И он все время высчитывал, сколько же дней пути осталось им до столицы.

Песни кончились неожиданно. Ночь на 23 июня застала их на маленькой станции. Горел на деревянном столбе тусклый фонарь. В желтом его свете роились ночные бабочки. Гулко простучали по перрону каблуки, хлопнула дверь, пропуская в здание вокзальчика командира полка и комиссара{1}. Когда они вышли, то почти бегом направились к своему вагону. Через несколько минут уже весь эшелон знал, что началась война.

Часа через два, на следующей остановке, в теплушку заглянул комиссар полка Зотов. Поднялся, молча присел на деревянный ящик. Летчики обступили его. Зотов коротко рассказал о последних известиях, о речи Молотова, передававшейся по радио.

— Фашисты напали на нас вероломно, по-воровски. Силы, видно, собрали немалые — танки, самолеты, артиллерия. Вдоль всей Западной границы идут тяжелые бои, — закончил комиссар.

— Как же так? — спросил кто-то из летчиков. — Ведь был же с Германией договор о ненападении...

— Сказано же, что вероломно! — откликнулся Дудин. — Значит, они подло ударили, в нарушение всех договоров.

— И отпор должен быть решительным и жестким, — отчеканил Зотов. — Они вторглись на чужую землю убивать, грабить и жечь. [8]

Для нас эта земля — своя, родимая. Исполним же долг, товарищи, защитим Родину!

— Бить их будем! Бить! — кричал вместе со всеми Николай. — Вколотим в землю! Не видать Гитлеру победы!

Одна мысль не давала всем покоя — скорее на фронт, там решается судьба страны.

— Все правильно, товарищи, — сказал Зотов. — Но сила армии в дисциплине. Поэтому до предела повысить бдительность и организованность. Такое у нас сегодня боевое задание.

Он спрыгнул на землю и зашагал к следующему вагону. Разговор, начатый в теплушке комиссаром, постепенно затухал. Каждый как бы уходил в себя, осмысливая услышанное, думая о войне, о своем месте на ней, о близких.

Дудин позавидовал комиссару, его выдержке, спокойной и твердой уверенности, его ясному пониманию ситуации.

Николай пытался представить себе, что произошло, и не мог. Сознавал, что случилось то страшное, о чем думали в последнее время, но не знали, что все это так близко и реально. Дудин был военным человеком и умом понимал, что могут означать слова правительственного сообщения о варварских бомбардировках наших городов. Но представить себе горящий Киев, разрушенный Минск — не мог. Может быть, потому, что здесь, на крошечной сибирской станции, было тихо, умиротворяюще спокойно.

Та ночь отрезала и отбросила куда-то назад прежнюю жизнь. Теперь его дорога пойдет через горе, страдания, потери.

— Что, Коля? — спросил подошедший младший лейтенант Муравицкий. Имя у него было непривычное для молодых ребят, старинное русское имя — Лука.

— Тошно, брат.

— Да, как-то дальше все пойдет...

— Как драться будем, так и пойдет!

— Пока мы тут стоим, — вздохнул Лука.

— Почему не трогаемся?! — закричал вдруг от двери Саша Попов, считавшийся в полку самым спокойным и выдержанным человеком.

...Мчались эшелоны через тайгу. Летели из паровозных труб оранжевые искры. На предельных скоростях вели составы машинисты. 3 июля полк прибыл в Свердловск. Здесь было приказано машины собрать и дальше уже по воздуху идти на тыловые аэродромы Северо-Западного фронта.

Николай был уверен, что в первый же день их пошлют на боевое задание. Так он себя настраивал во время сборки машин в Свердловске, во время перелета. Никаких других вариантов не видел. И это казалось ему естественным. Раз идет война, значит, каждый должен драться с врагом, тем более летчик-истребитель. [9]

Но все вышло по-иному... Первое задание, которое получил полк: прикрыть с воздуха сосредоточение наших войск, — Дудину показалось просто обидным. Вместо схваток с «мессерами» и «фоккерами» нужно было утюжить небо почти в безопасном месте. Они тогда еще не знали, что не бывает в небе войны второстепенных заданий и безопасных мест. Это показала первая же ночь.

Намаявшись за день, Дудин уснул прямо под крылом самолета. Так же спали и остальные летчики. Благо июльские ночи теплые. Ему снилось, что босоногим мальчишкой он снова сидит на своей колокольне, а внизу разгуливают куры и тяжелые шмели с тревожным гулом проносятся мимо него. Шмели густо гудели в жарком воздухе, и с каждой секундой их становилось все больше. Внезапно Дудин проснулся. Звук не исчез вместе со сном. И Николай понял, что это гудят фашистские бомбардировщики, идущие на большой высоте. По сигналу тревоги летчики бросились к самолетам. Через несколько минут на перехват поднялась группа во главе со старшим лейтенантом Толмачевым.

Настичь гитлеровцев не удалось. Но очень уж велико было у летчиков желание вступить в схватку с врагом. А боевого опыта не было. Потому и получилось, что два пилота, увлекшиеся погоней, не рассчитали запас горючего и пошли на вынужденную посадку.

Событие это широко обсуждалось в полку. Провели специальные занятия, на которых детально разобрали вылет группы Толмачева. Николай подумал тогда: настоящий воздушный бой — не просто поиск и уничтожение противника, не просто атака с боевого разворота. Это прежде всего холодный и точный расчет, предельное внимание к своей машине, к воздушному пространству, к товарищам по звену.

Однажды Дудина срочно вызвали в штаб. Он прибежал, доложил командиру полка Юдакову о своем прибытии. И тут вошел полковой комиссар, старший политрук Зотов.

— Вот что, лейтенант, — сказал он. — Командование думает назначить вас комиссаром эскадрильи. Могли бы мы, конечно, и просто приказ отдать, но должность эта особая, потому и пригласили. Что скажете?

— Неожиданно как-то, — смутился Николай. — Даже не знаю...

— На войне все неожиданно, — вмешался Юдаков. — А насчет того, справитесь ли... Думаю, да. Летчик вы грамотный, знающий, товарищи вас уважают. Этого для начала хватит. Ну а дальше... Авторитет придется завоевывать. Самый высокий авторитет добывается в бою. Бой — наше главное дело. И сами вы его должны делать отлично, и летчики вашей эскадрильи. Вот так-то.

— Больше среди людей бывай, лейтенант, — поддержал командира Зотов. — Заботами их интересуйся, не стесняйся расспрашивать. [10] Кому словом поможешь, а кому и делом. Да я знаю, что ребята к тебе хорошо относятся. Если что, заходи, всегда помогу.

В смятении шел Николай к стоянке самолета. Звание комиссара с детства казалось ему необыкновенным. Он был убежден, что люди, носившие на рукаве форменной гимнастерки красные звезды, должны обладать какими-то особыми качествами. Быть обязательно умнее, даже мудрее всех остальных, знать ответы на все вопросы. А тут...

Дудин стал подыскивать какое-нибудь обидное слово и нашел — желторотый. «Эх, желторотый, — корил он себя как бы со стороны, — у тебя у самого в голове сотни вопросов без ответов, тебе самому бы еще подучиться. Уж не говоря про авторитет. Хорошо Юдакову советовать. Он на Халхин-Голе дрался, у него орден Красного Знамени. А я что? И в бою-то настоящем еще ни разу не был»... Он считал, что на этот раз командование совершило явную ошибку. Не по нему должность комиссара. Пока не по нему. Может быть, потом когда-нибудь... но не сейчас!

— Коля!

Дудин оглянулся. Ему махал рукой командир эскадрильи капитан Тормозов.

— Чего грустный?

— Вы разве ничего не знаете? — удивился Николай.

— О твоем назначении? Конечно, знаю. А что?

— Какой я комиссар...

— Нормальный. Таким он и должен быть, как я себе представляю. И не горюй, не до того! Ребят наших знаешь, они тебя тоже. Работать будем вместе, чего еще? Остальному научишься. Только смелее за дело берись — и все будет нормально, идет?

— Идет, — улыбнулся Николай, ободренный.

* * *

Конец июля выдался трудным. Враг рвался к сердцу России и по земле и по воздуху. Ожесточенные бои шли на Смоленском направлении. По четыре-пять вылетов в день делали истребители — в основном сопровождали свои бомбардировщики.

Ежедневно на аэродроме дежурили летчики, готовые по первому сигналу вылететь на перехват противника. В один из дней дежурил младший лейтенант Юхимович. По тревоге он поднялся в воздух и, настигнув шедший на небольшой высоте «Ю-88», сбил его. Боевой счет 29-го Краснознаменного был открыт.

Победа эта стала радостью для всего полка. В то же время первый серьезный бой наводил летчиков и на раздумья: как воевать, какая тактика оптимальная? В сорок первом на вооружении воздушных сил Красной Армии было еще много самолетов «И-153» конструкции Поликарпова или, как их тогда называли, «чаек». [11]

Достаточно маневренные, они уступали фашистским истребителям в скорости и вооружении. Надо было на ходу искать новые тактические решения боя.

Прежде всего пришлось отказаться от шаблона, прямолинейных атак, а сражаться на виражах, в пикировании, на «горке», когда машина набирала дополнительную скорость.

Каждый вечер собирались летчики вместе. Анализировали вылеты, подробно обсуждали каждый эпизод, опять искали новые варианты, решения, спорили, думали. Все больше и больше убеждались, что для победы в бою с гитлеровскими пилотами помимо больших скоростей необходим маневр — импровизация. Но заранее подготовленная, отточенная.

До войны авиационное звено состояло из трех машин. И боевой порядок его назывался «клином». Но первые же бои показали, что третий самолет все время сдерживает маневр двух остальных. Решено было сформировать «двойки»: ведущий и ведомый.

Не все летчики сразу приняли новшество. Уж больно привычен за годы учений стал «клин». Командир полка приказал провести в каждой эскадрилье по нескольку экспериментальных вылетов «двойками», чтобы окончательно убедить сомневающихся.

Дудин с Тормозовым сидели вечером и прикидывали, кого из пилотов назначить в первую «двойку». Каждый казался вполне подходящим, вполне достойным. Наконец Тормозов сказал:

— Знаешь, Коля, так мы с тобой до утра не разберемся. Дело новое, серьезное. С командира и надо начинать. Пойду я в паре с Чмыхуном, договорились?

— Договорились, — без энтузиазма откликнулся Дудин. В глубине души он очень надеялся, что ведомым Тормозов выберет его.

Командир догадался об этом, но промолчал.

Первые же полеты «двоек» показали их явное преимущество. Попов в паре с Муравицким, возвращаясь после сопровождения бомбардировщиков, встретились с шестеркой «мессеров». «Чайки» первыми бросились в атаку и сбили ведущего группы. Ошеломленные внезапным ударом, фашисты поспешили убраться восвояси.

Удачно слетали и Тормозов с Чмыхуном. Они напали на группу «юнкерсов», и снова в первой же атаке был сбит ведущий. Потеряв лидера, остальные беспорядочно сбросили бомбы и, развернувшись, ушли на запад. Преследовать их Тормозов с Чмыхуном не стали: бензобаки были почти пусты.

Дудин поджидал Тормозова на стоянке. Тот вылез из машины, спрыгнул на землю.

— Все в порядке, Коля! Для истребителей — «двойка» и только «двойка»! Самое то, что надо. И маневр есть, и взаимное прикрытие.

Подтвердилась эффективность и еще одной новинки в тактике [12] воздушного боя. Встречая плотные порядки фашистских бомбардировщиков, наши истребители стремились уничтожить ведущего. Как правило, после этого строй самолетов врага нарушался, с ними легче было справиться.

Хотя комиссар Дудин сам делал по четыре-пять вылетов в день, он еще успевал вечером поговорить с летчиками, узнать, кто и как провел бой, как прошли полеты во всех звеньях. Эскадрилья набиралась опыта, боевого мастерства. С каждым днем летали увереннее. В схватки вступали грамотно, смело, неожиданно для противника.

Враг рвался к Москве, это всем было ясно. Положение на фронтах становилось все тяжелее.

Каждый вечер командир полка определял эскадрильям задачи на следующий день. Каждый вечер скрупулезно уточняли по карте линию фронта. Каждый вечер с тоской смотрели, как она медленно смещается в одном направлении — к востоку...

* * *

Дудин в Москве никогда не был. Только в кино видел столицу, но считал ее своим городом. У каждого были родина, дом, где родился и вырос, но у каждого была еще и Москва, с которой тоже связывались и понятие «дом», и понятие «Родина». Москва одна на всех, и все-таки она — у каждого. Откуда бы родом ты ни был — защищая Москву, ты защищал свой дом.

Так думал Николай. Об этом говорил на политзанятиях, в беседах с летчиками. И читал в глазах один вопрос: когда же будет остановлен враг? И не дожидаясь его, отвечал: останавливать будем мы с вами, а нас собьют — такие же, как мы. Никто другой!

Им всем предстояло освоить самую сложную военную дисциплину — науку побеждать.

Просматривая газеты, Дудин старался найти там сообщения о подвигах летчиков. Он читал их в коротких перерывах между полетами и видел, как загорались глаза у ребят. Но читал он и другие статьи. Тогда уже появились в печати первые материалы о зверствах фашистов на оккупированных территориях, о массовых расстрелах, издевательствах над мирными жителями, стариками, женщинами, детьми. И суровыми становились лица его товарищей, от жаркой ненависти белели скулы и сжимались кулаки у летчиков, которых еще вчера он знал добрыми и веселыми парнями. Часто беседы прерывал сигнал боевой тревоги — и пилоты бежали к своим машинам, еще находясь под впечатлением только что услышанного.

В эти трудные летние дни сорок первого года формировались нравственные качества, характеры отважных и умелых бойцов, будущих победителей в битве за небо. И в каждого из них вложил комиссар Дудин частичку себя, своей ненависти к врагу, своей [13] безграничной веры в справедливую нашу победу. Благодаря невидной и негромкой его работе в эскадрилье царило настроение боевого азарта, с которым летчики шли на каждое задание. Шли и побеждали. Если бы позволили, они, наверное, вообще бы не покидали машин. Но наступал вечер, и полеты прекращались. Нужно было отдохнуть хоть несколько часов перед новым днем.

...Дудин шел как-то после очередного совещания вдоль опушки леса, где стояли замаскированные ветками истребители. Увидел младшего лейтенанта Попова, одного из лучших летчиков в полку. Попов сидел под крылом своего самолета сгорбившись, отвернувшись к лесу. Дудин остановился.

— Как дела, Саша?

— Нормально.

— Могу военную тайну открыть. Завтра вылетаем на Великие Луки, твой родной город.

— Родной... У меня там родители остались, сестренка, дедушка. — Попов помолчал. — Вот уж никогда не думал, что над своим домом воевать придется.

— Война, Саша. Но недолго им тут быть. Вот увидишь!

— Недолго... А ведь от нашего города до Москвы — рукой подать!

— Ну, туда-то им вовсе не дотянуться. Я вот что думаю: может, мы и аэродром уже менять не будем. Куда же менять-то? Москва позади.

— Это точно. Там для нас посадки нет. Ладно, Николай, спать пора.

Попов начал укладываться под крылом своего самолета на ветки, прикрыв их плащ-палаткой. Дудин постоял еще немного задумавшись, потом быстро зашагал на КП. Юдаков и Зотов сидели еще там.

— Забыл чего? — удивился командир.

— Посмотрел сейчас, как летчики отдыхают. Не дело это, по-моему.

— Что отдыхают — не дело?

— Плохо они отдыхают. Спят не раздеваясь, в обуви, прямо на земле. А ведь завтра по нескольку боевых вылетов каждому придется делать. Силы нужны.

Зотов помолчал, повернулся к командиру.

— А что? Дело говорит комиссар. Пойдем-ка вместе посмотрим. Уже втроем они прошли вдоль опушки, мимо замаскированных машин. Везде под крыльями — кто на ветках, кто на парашютах и плащ-палатках, а кто просто на земле — спали летчики. Молча вернулись на КП. Зотов был мрачен.

— Это, конечно, не отдых, — сказал он. — После такой ночи какой из него боец? Муха сонная, ни реакции, ни внимания. [14]

— Что предлагаешь, Александр Иванович? — спросил Юдаков и почему-то посмотрел на Дудина.

— Очень просто, — ответил Зотов. — Отвозить после боевого дня летчиков в ближайшую деревню.

— А техники?

— С ними сложнее. У них по ночам самая работа идет. Тут еще помозговать нужно.

— Ну что же, согласен, — поднялся Юдаков. — Только чтобы порядок там был военный.

* * *

Взлетели рано утром. Густая роса лежала на траве аэродрома, и колеса самолета оставляли на ней длинные темные полосы. Ведущим звена шел Тормозов, прикрывал его комиссар эскадрильи Дудин. Просторно, чисто было в утреннем небе. Внизу, под крылом, тоненькой светлой ниткой тянулась к переправе дорога. На ней — вереницей танки, артиллерийские орудия, пехота. Здесь, у деревни Севастьянове, истребителям предстояло прикрывать с воздуха наши части.

Тормозов и Дудин барражировали{2} над дорогой, над селом, над переправой. Внимательно следили за воздухом. И все-таки «мессеры» свалились на них из пушистого облачка неожиданно. Немцы были настроены решительно и с ходу бросились в бой. Дудин увидел, что самолет Тормозова атакуют сразу два «мессера».

Кажется, он ни о чем не успел подумать тогда. Руки сделали за него все необходимое. Мгновенно развернулся, выжал до отказа сектор газа и, оказавшись на удобной позиции, нажал на гашетку. «Мессер» вздрогнул, на мгновение замер в воздухе и, тяжело задымив, стал падать.

Убедившись, что Дудин его надежно прикрывает, Тормозов сделал разворот и пошел в лобовую атаку на второй самолет. В это время Николай увидел, как из облака вывалился третий «мессер» и, чуть подвернув для атаки — умелый и опытный ас, — выпустил в самолет командира пулеметную очередь. Под плоскостью краснозвездной машины плеснуло пламя. Тормозов завалил ее на крыло, уходя в крутой вираж. Загорелся у него левый подвесной бак, это Николай видел ясно. Он понимал: сейчас командир постарается сбить пламя, а на это нужно время. Решив добить его ведущего, фашисты устремились вдогонку за раненой машиной.

Дудин снова развернулся и дал очередь, однако расстояние было слишком велико, пули прошли мимо. Теперь фашисты ринулись в атаку на него. Наверное, сочли, что подбитый самолет и так упадет. [15]

Николай бросил машину вниз, набирая скорость, ушел вправо и атаковал сам. Снова неудачно... Но теперь уже все три оставшихся «мессершмитта» переключились на него. Огненная карусель закружилась в воздухе. Надрывный гул моторов, работавших на пределе сил, сухой стук очередей, отблески плоскостей в лучах утреннего солнца — все смешалось в какую-то фантасмагорию. Весь мир сошелся для Николая на этом крохотном участке неба, насквозь пронизанном смертью.

Краем глаза он успел увидеть, что Тормозову удалось-таки сбросить подвесной бак и резким скольжением сбить пламя. «Ну, все, — решил Николай, — теперь дотянет до аэродрома».

Оглянувшись, он увидел, что его берут в «клещи». Два «мессера» зашли в лоб, еще один пристраивается в хвост. «Вот сволочи! — выругался Николай. — Зря только радуетесь. Один я в землю не пойду. Подберу компанию». И снова выжал газ, рассчитывая опередить фашистского летчика в лобовой атаке.

Вдруг — неожиданные пулеметные очереди. Комиссар подумал, что это третий «мессершмитт» расстреливает его с длинной дистанции. Но этот третий уже несся к земле, разматывая черный клубок дыма. Дудин даже не успел удивиться тому, что командир спас его на подбитой машине. Тормозов действительно мог бы дотянуть до своих. Но рядом в жестком огненном кольце дрался его друг. Теряя скорость, Тормозов вернулся к месту боя. Увидел, как в хвост Николаю заходит фашист, и снайперской очередью сбил вражеский самолет.

Теперь дрались двое на двое. Но машина Тормозова была подбита. И фашисты видели это. Навалившись на Дудина, они решили разделаться со вторым самолетом потом, без помех. «Мессершмитты» начали атаку. Николай вывел свою машину наперерез.

Противники мчались навстречу друг другу...

Атака на встречных курсах требует от летчиков железной выдержки, точного расчета.

Противники мчались навстречу друг другу. Фашистский летчик не выдержал первым. Открыл огонь. Пулеметные трассы прошли мимо. Дистанция неумолимо сокращалась. «Пора», — решил Николай и нажал на гашетку. Пулеметы молчали... Он нажал до боли в суставах, бессознательно надеясь хотя бы на одну очередь. Пулеметы молчали. Он подумал: «Отверну сейчас — «мессеры» без труда расстреляют обоих. Если не отверну, Тормозов сумеет дойти до аэродрома».

Они сошлись, и «мессер» попытался уйти в сторону и вверх. За какую-то долю секунды до этого маневра Николай разгадал его. Трудно сказать почему, но он точно знал, что фашист отвернет влево и вверх. Наверное, в такие мгновения у человека обостряются все чувства. [16]

Дудин успел рвануть ручку управления на себя и в точке, которую наметил заранее, ударил винтом своего истребителя по плоскости «мессершмитта»...

Был всплеск огня — оранжево-яркий даже при солнечном свете — и удар, прямой и жесткий.

Николай очнулся и почувствовал, что падает. Просто падает на землю, сам по себе, без самолета, без парашюта. Посмотрел вверх и понял, в чем дело. Парашют раскрылся только наполовину. Часть строп захлестнула сапог, и вытяжка остановилась. Николай неуклюже пошевелил ногой, потом сжался, подтягивая ее к себе, и рывком освободил. Парашют раскрылся.

Видимо, ударом его выбросило из кабины, но в последнее мгновение перед тем, как потерять сознание, он инстинктивно дернул кольцо. Хорошо, что забытье было недолгим. Высота, на которой они дрались, не так уж велика. А земля приближалась стремительно...

Его встретили пехотинцы. Помогли освободиться от парашюта, проводили на командный пункт. Пока командир стрелкового батальона связывался с начальством, Николай сидел в землянке и пил чай. Заходили командиры — поздороваться, поговорить с летчиком, только что таранившим фашиста. Они наблюдали за боем и все видели. А он сидел, глотал крепкий чай и только улыбался в ответ на поздравления и расспросы. Он ничего еще не мог рассказать. И совсем не чувствовал себя героем.

Наконец примчался комиссар дивизии Бабак. Дудин отрапортовал. Бабак выслушал рапорт, потом обнял его, расцеловал.

Они сели в машину, уже тронулись, когда Бабак предложил:

— Давай дадим круг, посмотрим на твою работу. Проводить вызвался лейтенант, который заметил, куда упали фашистские самолеты. Один нашли сразу. Собственно, это был уже не самолет — груда обгоревших обломков. Только более или менее сохранившаяся хвостовая часть фюзеляжа напоминала о том, как грозна и стремительна была эта машина в небе. Обломки еще дымились.

Бабак ударил ногой по обшивке.

— С этим все ясно. Поехали дальше...

В свой полк Дудин попал только на следующее утро. На КП висел огромный лозунг: «Драться, как комиссар Дудин!» Николая окружили друзья. Он едва успел доложить о прибытии командиру полка, как очутился в объятиях: Саша Попов, Лука Муравицкий, летчики из своей и чужих эскадрилий. И конечно, Тормозов. Комэск{3} обхватил его за плечи и оторвал от земли, Николай попробовал освободиться, но это было невозможно. [17]

— Ну, комиссар! — кричал Тормозов. — Теперь тебе никакие фрицы не страшны! Раз такой бой выиграл, все небо твоим будет!

Потом Николай вместе с командиром пошел на стоянку эскадрильи.

— А политинформацию сегодня проводили? — спросил он по дороге.

— По-моему, еще нет, — слегка оторопев, ответил Тормозов.

* * *

...В конце октября 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР комиссару эскадрильи лейтенанту Дудину Николаю Максимовичу было присвоено звание Героя Советского Союза. А немного позже полк получил звание гвардейского. Приказ Народного Комиссариата Обороны гласил:

«В многочисленных воздушных боях за нашу Советскую Родину против фашистских захватчиков особенно отличился 29-й Краснознаменный и ордена Ленина авиационный полк.

29-й Краснознаменный и ордена Ленина истребительный авиационный полк за 2 1/2 месяца боевых действий сбил в воздушных боях 47 самолетов противника, рассеял и уничтожил 12 мотомехколонн, 4 колонны артиллерии, 2 колонны кавалерии и несколько складов и цистерн с горючим.

За проявленную отвагу в воздушных боях с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество и героизм личного состава Ставкой Верховного Главнокомандования 29-й Краснознаменный и ордена Ленина истребительный авиационный полк преобразован в 1-й Краснознаменный и ордена Ленина гвардейский истребительный авиационный полк (командир полка майор Юдаков А. П.).

Указанному полку вручается гвардейское знамя.

Гвардейскому авиационному полку дополнительно придается одна эскадрилья самолетов».

...Впереди было еще много дней большой войны. И грандиозные битвы, подобных которым не знала история.

Полк, в котором служил Дудин, — первый среди авиационных соединений получивший звание гвардейского, — пройдет славный боевой путь. И до последнего дня сражений будет жить в полку память о подвиге комиссара Дудина. На него будут равняться молодые летчики, им будут мерить уровень боевого мастерства, воинскую доблесть и отвагу пилоты, ковавшие в небе великую победу.

И страна будет салютовать комиссару Николаю Дудину, который своим подвигом в июле сорок первого сделал уверенный шаг к маю сорок пятого. [18]

Один бой и вся жизнь

Август уже разменял свой третий десяток жарких, тяжелых дней. Только вечерами приходила желанная прохлада. А по утренней тишине из деревенских садов катились волны яблочного духа вперемежку с пьянящим ароматом перезрелых трав. Невольно вспомнилось виденное днем сверху огромное поле — темно-янтарная перестоявшая пшеница, не дождавшаяся ни жатки, ни серпа...

Полк не успевал обживать аэродромы, отходил, оставляя врагу родную, до боли родную землю. Недавно были в Вертиевке, а теперь вот — в Андреевке, километров на сорок южнее.

...Вертиевский аэродром комиссар третьей эскадрильи Иван Мороз покидал последним. Незадолго перед тем ушел наземный эшелон, оставили только автопускач, чтобы в случае чего помочь «ястребкам». А запустили моторы — двинулся следом и он. Когда Мороз сделал круг над селом, увидел, как, поднимая шлейфы пыли, к Вертиевке приближалась колонна... Мотоциклы, грузовики с пехотой, артиллерия — моторизованная колонна гитлеровцев. Сомнений нет!

Вот оно — невозможное из невозможного! Над его родным селом — родился здесь, учился, работал, женился, а два часа назад простился с отцом и матерью, — над его единственной в мире Вертиевкой навис фашистский сапог!

Он развернулся навстречу колонне, спускаясь все ниже, ниже, летел и не знал, что сейчас сделает. Между тем первые смутные мгновения, похожие на те, когда опрокинут на тебя ведро холодной воды и поначалу — от неожиданности, от пронзительной зябкости — ни слова сказать не можешь, ни разогнуться, ни опомниться, те первые мгновения прошли, и мысль заработала четко и быстро. «Врежусь в машину с пехотой!.. Ну не будет ни машины, ни самолета, ни пехоты... ни меня. Что дальше? Нет-нет, мы еще подеремся».

Мороз увидел через прицел, как остановились машины, как бросились по кюветам солдаты, и нажал на гашетку. «На, получи!»

Он утюжил и утюжил дорогу, пока не израсходовал весь боекомплект, и с досадой отпустил гашетку, когда пулеметы замолчали. Пора было уходить на новый аэродром. На карту и не [19] взглянул — знал тут наизусть все дороги, «отдельно стоящие деревья» и прочие ориентиры.

Комиссар удалялся от Вертиевки, а сам еще был там, с отцом, с матерью...

Отец его, Михаил Денисович, — кузнец, мастер что надо, золотые руки. Может подковать лошадь, плуг починить, а то и новый сделать, колесо оковать, инструмент разный для дома, для кухни изготовить. И все уже знали: раз Михал Денисыч делал — значит, хорошо и надолго.

Батька!.. Скромняга, простак, труженик каких поискать. Все уроки его помнил Иван, принял безоговорочно, навсегда. Первый урок: трудись, пока жив. И точно: с шести лет начал мальчишка коров пасти. В одиннадцать помогал отцу в кузнице. До наковальни не доставал, подставили ему ящик, набили песком, да и молот полегче дали. Стал Иван вторым, после старшего брата, молотобойцем. Зимой, как из школы придет, — бегом в кузницу...

— Драпаете? — сурово спросил вчера отец. — Только пятки сверкают?

— Нет, батя, — ответил Иван (надо же было что-то ответить!). — Это временно, мы вернемся.

Язвительные отцовские слова «драпаете» и «пятки сверкают» сейчас еще раз обожгли.

До Андреевки Мороз долетел быстро и, едва приземлился, пошел в штаб, к командиру полка. Доложил: немцы в Вертиевке. Но. уходить не спешил.

— Ну что еще, комиссар?

— Сами знаете, товарищ командир, родное ведь село...

— Да, знаю, Иван, — ответил тот тихо. И устало замолк. Потом заговорил снова. — О моих вот ни слуху ни духу. Я клятву дал: пока последнего гада с нашей земли не прогоним, никакой пощады себе.

— Разрешите, товарищ командир, боевой вылет на Вертиевку. Звено поведу.

Командир вскинул брови.

— Рискуешь, Иван. Они там, наверно, зениток наставили, да и «мессеры» не дремлют.

— Ну и что? Обычное дело.

Командир встал из-за стола, подошел, посмотрел прямо в глаза. Иван увидел, как устал этот человек, как долго не спал — красные веки, утомленное лицо.

— Давай, Иван, лети, — сказал командир.

— Слушаюсь! Потрясу немного фрицев и вернусь...

Его техник ползал под брюхом «ишачка»{4} и тихо ругался, [20] заделывая мелкие пробоины. Видно, пока Мороз атаковал немецкую колонну, и его успели зацепить из автомата.

— Э-э, чтоб это была твоя самая большая печаль, — сказал Иван, заглядывая вниз. — Готовь-ка машину, летим обратно, в Вертиевку.

Он окинул взглядом темно-зеленый тупоносый «ястребок», похлопал рукой по его теплому, нагретому солнцем боку. Вдруг сильно кольнуло в ноге. Иван поморщился — опять эта рана, никак не затянется. Чуть расслабился и — пожалуйста, ноет и ноет. «В санчасть бы надо, да как бы в госпиталь не упрятали...» Усмехнулся, вспомнив свой побег из Славянска. Сколько времени-то прошло? Неужели всего два месяца?

...Утро 22 июня застало Ивана Мороза, заместителя командира эскадрильи по политчасти, под Тернополем, где базировался их истребительный авиаполк. Летали тогда на этих вот самых «ишачках» почти круглые сутки. Днем отрабатывала приемы боя молодежь, а ночью «старички» повторяли пройденное в Испании, осваивали новое. Война-то, чувствовали, не за горами.

В три часа ночи прекратили полеты. Не успели еще все заснуть — тревога! После четырех часов утра высоко прошли первые колонны вражеских самолетов. Связи с дивизией не было. Видимо, линию перерезали заброшенные в тыл диверсанты. Командиры подняли летчиков в воздух, завязались первые воздушные схватки. После нескольких боевых вылетов эскадрилья собралась у самолета Мороза. Никто не решался первым задать вопросы, которые вертелись у каждого на языке: «Как быть? Что делать дальше? Война не объявлена, а уже несем потери...»

Связи со штабом по-прежнему не было.

— Летит! — послышался возглас.

Все обернулись на юго-запад — там в нескольких десятках километров базировался штаб 16-й смешанной авиадивизии. Именно оттуда шел самолет, судя по всему — «СБ».

— Наверно, комдив Шевченко, — предположил кто-то. — Сейчас узнаем что к чему, поставит боевую задачу...

Но это был... »юнкерс».

— Ложись! — закричал Мороз что есть мочи, сам же рванулся к самолету, на котором техник запускал двигатель. Мысль была одна: взлететь! сбить!

Тут загремели взрывы. Бомбы накрыли и стоянку Мороза. Возле его ног словно разорвалась хлопушка. Падая, увидел испуганное лицо техника. Встал — в сапоге горячо и мокро. Превозмогая боль, отдал команду: «К вылету!» Между тем в воздух взмыл самолет Василия Дмитриева. Лейтенант атаковал «юнкерс» и сбил его.

Рана замполита оказалась серьезной — была повреждена бедренная кость левой ноги. Мороз попал в руки медиков. Его переправили в Славянск, в тыловой госпиталь. [21]

Молодое тело не желало страдать и болеть (сколько лет было Ивану тогда? Всего — 27). Рана стала быстро затягиваться. Да и сам настрой, нетерпение, воля активно помогли медицине. «Как-то там боевые друзья? Где дерутся? Ведь я должен быть с ними!» А тут как раз привезли в госпиталь знакомого комиссара из их дивизии. Он и сказал: твой-то полк, Иван, стоит возле Нежина, в Вертиевке. Так это же родные места!

Решение созрело мгновенно. Раз дело идет на поправку, чего тут валяться, прохлаждаться — еду! Пошептался с сестрой-хозяйкой, напомнил ей, что сдавал сапоги, гимнастерку, брюки, осколком продырявленные, попросил постирать все, заштопать. Переоделся где-то в закутке, больничное белье сестре сунул, чмокнул ее за доброту да отзывчивость в щеку и спокойно, словно посещать кого приходил, вышел по лабиринту коридоров во двор, потом — к никем не охраняемым воротам — и был таков. Не беда что с палкой, не беда что хромает...

А в Вертиевке уже базировался другой — 92-й полк. Ивану сказали: принимай у нас эскадрилью, комиссары и нам нужны. Принял. А о ране, так и не успевшей затянуться, промолчал. Работы было много: прикрывали от стервятников с черными крестами Чернигов, громили мотоколонны противника, прорвавшиеся за Десну, сопровождали на цели бомбардировщики и штурмовики.

* * *

...Иван объяснил задачу своим ведомым, потом обошел вокруг зеленый «ястребок». «Не подведи, родной!» — попросил про себя.

Мотор работал ровно, надежно. А его собственный «мотор»? Нет, с самого утра сердце не на месте, работает на «повышенных оборотах». Не будет теперь для него покоя, пока не узнает Иван, что родное село свободно от фашистской нечисти.

Что там творится сейчас? Перед глазами предстали до кустика, до камня знакомые улицы, по которым шли немецкие машины, и резкая чужая речь неслась над родными хатами. Гитлеровцы облюбовали себе, наверное, дома получше — для комендатуры, штаба, для постоя разного ранга «фюреров». Иван даже невольно передернул плечами — от чувства гадливости. И чтобы отвлечься, вынул из планшета карту, хотя лететь-то тут две минуты, с завязанными глазами не заблудишься, и нашел небольшой квадратик Вертиевки неподалеку от обозначенного крупным многоугольником Нежина. Их разделяло всего двенадцать километров.

Бывало, уедешь куда-нибудь — в отпуск, командировку, — и если спросит тебя кто: откуда, мол, родом, то не говоришь: из Вертиевки — кто ж ее знает, песчинку среди тысяч себе подобных, — а отвечаешь: из Нежина. И каждый уважительно кивнет головой, знаю, мол, как же! нежинские огурчики! [22]

Об огурцах этих, действительно замечательных, почему-то все знали, а вот о том, что Нежин, такой же как и Миргород, — гоголевский город, мало кому было известно. А ведь живая история литературы, Отечества! С 1821 по 1828 год во вновь открытой тогда Нежинской гимназии высших наук учился Николай Васильевич Гоголь. Иван Мороз тоже, между прочим, учился в тех же стенах, только называлось учебное заведение уже не гимназией, а Нежинским педагогическим институтом имени Н. В. Гоголя. И каждый первокурсник, само собой, знал про великого выпускника. Как интересно было, например, читать наивные письма — с ошибками и почти без запятых — не подозревавшего еще о своем знаменитом будущем мальчишки!

Эти минуты воспоминаний, дорогих и приятных, помогали Ивану собраться в кулак. Мучила жажда. Хотя бы глоток воды. Да, он летит штурмовать Вертиевку.

Из института на каникулы он непременно приезжал сюда, устраивался работать на засолзавод. Его, как силача и здоровяка, посылали на ледник — закатывать на зимнее хранение бочки, полные тех самых знаменитых нежинских огурчиков. Разные бочки попадались — и пяти-, и десяти-, и двадцативедерные. Катай, не ленись! А вечерами придут, бывало, на огонек соседи — мужики серьезные, степенные, с сильными тяжелыми руками, — задымят махрой и попросят: «Ваня, почитай!» Он послушно брал с полки книгу и читал Пушкина — стихи и прозу. Прозу больше любили. Брал Гоголя и — на весь вечер... »Тараса Бульбу» читали и перечитывали. И когда подходил Иван к страшному и мажорному концу повести — «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — среди слушавших в хате не оставалось равнодушных.

...Звено уже набрало высоту. Мороз почувствовал знакомый прилив сил от ощущения полета, азартно чертыхнулся, привычно осмотрелся по горизонту — не идут ли наперерез самолеты с черными крестами. Настроение — ввязаться в драку, хлестать огненными очередями, крушить... Вспомнилось, как возвращались из полетов за линию фронта летчики с серыми, чужими лицами, как рассказывали о селах, о хлебных полях с ползущими рыжими валами огня, о толпах наших людей на дорогах, окруженных конвоирами и угоняемых на запад. Нет, не могло притерпеться к этому сердце, не могла привыкнуть душа!

«Воспитай ненависть к врагу!» — одна из заповедей любого комиссара. Следовать ей было легко: ненависть к захватчикам переполняла людей. Мороз лишь направлял ее в нужное русло, в русло военной работы — умелого, бесстрашного боя. Правда, новички требовали и поддержки, и огранки, и шлифовки. Приходилось говорить с каждым в отдельности. Один, ершистый [23] такой, сказал: легко, мол, говорить — делай так, делай этак, а ты сядь в самолет, поднимись да покажи, особенно если «мессер» рядом. За чем же дело стало? Иван подменил напарника «ершистого», и они вылетели на задание вместе. И «мессеры» были, и жаркая схватка, и риск — пришлось прикрыть зазевавшегося новичка, но зато авторитет комиссара неизмеримо вырос. Теперь уже повторять дважды ему не приходилось.

...Иван посмотрел вниз, где медленно проплывал желто-зеленый августовский ковер полей, лугов, перелесков. Как больно и странно — где-то тут начнется сейчас ничейная земля, с которой уже ушли наши и на которой еще нет фрицев. Ничейная! Назовут же! Какая же она ничейная?! Наша!!

На одном из этих лугов он еще подростком впервые увидел настоящий самолет. Мальчишки все узнают первыми. Как припустились бежать! Полтора десятка километров неслись, боялись — улетит, не дав на себя поглядеть. А самолет весь день на том лугу красовался. «Советский народ, строй воздушный флот!» — было написано на нем аршинными буквами. Заныло тогда у Ивана в груди. Очень захотелось подняться в небо. Ждал своего часа и верил: полечу!

В пединститут, когда учился Иван на первом курсе, приехала комиссия отбирать кандидатов в авиационную школу. Пошли они с приятелем, выдержали все экзамены, но... двух лет Ивану не хватило, молод оказался. Что делать? Бросился со всех ног в родную Вертиевку, в сельсовет, уговорил секретаря дать ему справку о том, что родился не в четырнадцатом, а в двенадцатом году. Но обман был раскрыт, влетело комсомольцу Морозу по первое число. Потом уже направил его райвоенкомат в школу младших авиаспециалистов, а после нее назначили Ивана инструктором политотдела авиабригады. Экзамен на штурмана сдал экстерном. Сбылась мечта детства, поднялся в небо, обрел свои крылья...

* * *

Теперь надо быть предельно внимательным. Комиссар увидел знакомые ориентиры, значит, где-то там, в синей дымке у горизонта, — Вертиевка. Он подал знак ведомым — «делай, как я». Никакого прикрытия села с воздуха у немцев, кажется, не было. Это хорошо. А что с зенитками? Подвезли ли? Наш полевой аэродром наверняка «мессерами» еще не освоен. И никаких гостинцев с неба они, конечно, не ждут. У Ивана уже был готов план. В Вертиевке три больших и длинных улицы, одна — имени Ленина — идет вдоль села с севера на юг, другие — имени Шевченко и Зеленьковка — поперек. Вот и «погуляем» над ними — туда и сюда, туда и сюда. Все вертиевцы, кто остался, прячутся по домам, на улицах же сейчас только «гости». Они-то нам и нужны... [24]

Вертиевка — большое село. Когда-то был здесь райцентр. Немало знаменитых земляков вспоминали вертиевцы с гордостью. На взгляд приезжего, правда, ничего вроде особенного — прямые улицы, много зелени, белые украинские хаты, клуб, школа, сельсовет, засолзавод, церковка. Неподалеку — железнодорожная станция. С водой плохо — ни речки, ни пруда, лес далеко. Но сады! Сады! Весной — все в белой пене цветов, а зимой горницы наполнены нежным яблочным духом.

Часто вспоминал Иван родной дом, мать с отцом, братьев и сестру, самозабвенную дружбу юности, любимые книжки, открывшие мир. И Ее — девчонку по имени Саша, разбудившую сердце и ставшую ему женой.

Кажется, все это было только вчера. Где-то теперь Саша? Она ведь с первых дней на военной службе — фельдшерица. На каких дорогах, на каких фронтах? Жива ли?

...Вертиевка быстро приближалась. Вот уже под крылом ее огороды, сады, плетни. Теперь время довернуть слегка, спуститься пониже и лететь на бреющем. Ведомые шли следом. Надо внезапно выскочить над главной улицей со стороны кладбища и дать огоньку! Там, сразу за кладбищем, стоит дом родителей Саши, милой его жинки.

Истребители вынырнули из-за высоких деревьев и понеслись над улицей. Иван сразу заметил, что она забита техникой, а по обочинам двигались солдаты. Мотоцикл с коляской остановился у дома Саши. Комиссар начал с него. «Нате, получите то, за чем приехали!» — вслух произнес он, нажимая на гашетку.

И — началось!

На мгновение вернулось раннее утро 22 июня, вспомнил, как из-за леса показался «юнкерс», поначалу принятый за наш «СБ». Теперь они поменялись ролями. Неожиданность, внезапность — на нашей стороне.

Иван уже целился в скопление пехоты и машин у здания сельсовета... Сюда прибегал он из Нежина за справкой о своей «взрослости». Успел заметить: на флагштоке над крышей нет красного флага. «У-у, сволочи! Будет флаг! Придет день...» А солдаты, заслышав стрельбу, бежали кто куда. Но ведь не быстрее же его пуль?!

Иван поливал свинцом улицу. Четыре пулемета, четыре ШКАСа{5}, гуляли по кустам и плетням, за которыми пытались спрятаться перепуганные фашисты, дырявили все, что попадалось на прицел: крытые машины, тяжелые мотоциклы, походные кухни. Здесь, в центре села, «ястребки» собрали крупную «жатву» и, проскочив его, дали передохнуть, остыть пулеметам. [25]

Сердце тяжело бухало в груди. «Что же это творится-то, а?» Он вытер рукой пот со лба, глубоко вздохнул. Что это — кошмарный сон или жуткая явь? Его село полно фашистов, а он летает над улицами, по которым ходил в школу, провожал невесту, — и бьет, бьет из пулеметов.

Разворот закончен, снова «ишачки» жмутся к земле, снова мчится навстречу родная Вертиевка, улица Шевченко...

Вся жизнь, кажется, прошла на ней. Здесь школа, клуб, засолзавод. Вечерами бродили здесь ватаги парней и девчат, то с гармошкой, то так просто — с песнями. В клуб, из клуба, в школу, домой. Здесь можно было узнать все местные новости, встретить знакомого с другого конца села... Да мало ли какие приятные неожиданности дарила человеку эта веселая сельская улица длиной в несколько километров!

...Иван действовал автоматически. Четко, целенаправленно работал мозг. Он отдавал приказания. Вбирал в себя мельчайшие подробности. Потом окажется, что Ивану Морозу хватит воспоминаний об этих коротких минутах атаки родного села на долгие десятилетия. В памяти будут возникать все новые и новые детали, мелочи — достоверные, необходимые, волнующие.

Комиссар прикинул, что первым заметным объектом на улице Шевченко будет клуб. Наверняка немцы решили расположить в нем какое-нибудь свое учреждение. А значит, у входа сейчас должно быть оживленно. Ну, а второй объект — школа...

Если бы умел Иван писать стихи, то посвятил бы клубу величальную оду. Довоенный сельский клуб — явление замечательное. А вертиевцам еще и повезло. Душой их клуба был человек талантливый — Александр Васильевич Загуменный. Школьный учитель рисования, руководил драмкружком. Ставили украинскую классику, и не только драмы — настоящие оперы: «Запорожец за Дунаем», «Наталка-Полтавка». На районных и областных смотрах самодеятельности занимали первые места... Раскованно-естественный на сцене, старшеклассник Иван Мороз играл почти во всех спектаклях, исполнял роли положительных героев. Потому что и сам был и внешне, и внутренне героем безусловно положительным.

...Истребители уже выходили на цель. Иван заметил и тут много техники и пехоты. Похоже, собирается размещаться какая-то часть. «Поможем вам поубавить численный состав, глядишь, квартир меньше понадобится...» Колонна растянулась от клуба до здания школы. Цель что надо! Под крылом, едва не касаясь его, замелькали, понеслись макушки деревьев. Огонь! Иван увидел, как на площадке перед клубом распластались прошитые его очередями фашисты. «Ага, наш клуб запомнится вам надолго!» Мороз не отпускал гашетку. [26]

Пули вспарывали брезентовые кузова машин, полные солдатни, настигали убегающих по обочинам, проникали сквозь зыбкую зеленую завесу кустов, находя тех, кто пытался обмануть судьбу... Карьера завоевателей бесславно заканчивалась в чужой, неизвестной и презираемой ими Вертиевке.

«Прости, родная, что допустили до тебя фашистских убийц. Кто же знал, что так выйдет?! Прости, что летаем над тобой с пулеметами».

Колонна машин кончилась у школы. Иван прекратил огонь и краем глаза успел увидеть приземистое одноэтажное здание.

...Учеба давалась Ивану легко, он всласть занимался историей. Кроме того, с увлечением проворачивал уйму общественных дел, был членом учкома. Крепко дружил с полдюжиной надежных парней. Почему-то особенно помнились первые весенние теплые дни, когда можно было пальто и шапку оставить дома, сунуть учебники под мышку и — за ворота. Вообще дорога в школу словно старинный ритуал. Все на работу, и ты тоже — в школу. Утреннее уважительное напоминание мамы: «Ваня, ты не опоздаешь? Пора...»

Патроны, чувствовал Иван, подходят к концу. Надо было оставить на обратный путь — вдруг привяжутся «мессеры». «Ничего, прорвемся, — подумал комиссар, — сегодня нам везет, а пули нужнее здесь».

Он повернул немного направо и оказался над своей родной Зеленьковкой — улицей наполовину короче других (она шла от центральной, как ветка от ствола), но, наверное, самой главной в его жизни: тут стоял родительский дом. А теперь и на его улице фашисты! «Вам — остаток боекомплекта», — подумал Иван и взял на прицел темную массу, перегородившую улицу.

Раскаленные пулеметы послушно изрыгнули новые горячие струи. Та-та-та-та! Не суйтесь, гады, куда не надо! Та-та-та-та! Что заработали, незваные гости, то и получите!

Иван несся над улицей, чуть не задевая винтом голов фашистов. Вот скоро справа в веренице обычных крестьянских домов покажется родной дом. «Выгляни-ка, батько! Выгляни, мамо! Я сделал сейчас все, что смог...»

Больные и старые, они не захотели уезжать отсюда. Умереть, сказали, хотим на родной земле. «А может, еще и свидимся после победы?» Вот он, знакомый до мелочей дом, мелькнул и пропал, умчался назад, во дворе пусто. «Это все?.. Прощай, Вертиевка!»

Мороз начал набирать высоту. Внизу показались желто-зеленые прямоугольники полей. Оглянулся: ведомые шли следом. Если бы кто-то видел самолеты с земли, то отметил бы, как неторопливо, будто собирались сюда вернуться, уходили от села последние краснозвездные истребители.

Только теперь Иван ощутил, как устал. Эта атака Вертиевки [27] стоила ему десятка других. И хоть с каждым мгновением он все больше и больше удалялся от родного села, по-прежнему чувствовал его спиной, затылком, всем своим существом. И окажись сейчас пулеметные ленты набиты патронами, он опять вернулся бы туда и утюжил, утюжил фашистскую нечисть...

Горячо было небо Великой Отечественной, в котором заместителя командира по политчасти 92-го истребительного авиаполка И. М. Мороза ждали новые испытания. 17 сентября 1941 года его самолет будет сбит, сам он выбросится с парашютом, вернется в строй. В начале 1942-го его тяжело ранит. Снова сбежит из госпиталя в свой полк и будет вести политработу, не расставаясь с костылями. В мае 1942-го его наградят орденом Ленина, он станет комиссаром 1-й ударной авиационной группы Ставки Верховного Главнокомандования, а затем летающим замполитом дивизии, примет участие в освобождении Новгорода. В июле 1944 года во время 117-го боевого вылета при прорыве фашистской оборонительной линии в районе Псков — Остров штурмовик Мороза попадет под сильный артиллерийский огонь и будет сбит. Он посадит свою покалеченную машину на ничейную землю. Вернется к своим.

После войны И. М. Мороз тринадцать лет летал на сверхзвуковых реактивных самолетах. Герой Советского Союза генерал-полковник авиации Иван Михайлович Мороз был членом Военного совета, начальником Политуправления ВВС. Сейчас он — военный консультант группы генеральных инспекторов Министерства обороны СССР и председатель Московского городского штаба Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы Коммунистической партии и советского народа.

Но где бы ни служил потом, он будет помнить этот летний знойный день 1941 года.

...Подлетая к аэродрому, Мороз думал о том, что сегодня к вечеру должно прибыть пополнение и командир просил его побеседовать с ребятами, подбодрить их, вдохнуть боевой азарт. «Ты, — говорил командир, — это умеешь, у тебя получается». Иван уже знал, с чего начнет свой комиссарский «урок». Он расскажет новичкам, как это чудовищно нелепо — штурмовать родное село, как больно видеть в нем оккупантов, как нечеловечески тяжело оставлять с ними отца и мать... Он спросит ребят, хотят ли они, чтобы их родные города и села постигла участь Вертиевки. Все ли они сделали, что могли, чтобы этого не случилось? Пусть поймут: драться придется не на жизнь — на смерть, без пощады к себе и к врагу. А потом напомнит новым однополчанам пророческие гоголевские слова: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» [28]

Под крылом — земля московская

Словно журавли, растянувшись цепочкой, наши «У-2» летели над заснеженными полями Подмосковья. Пройдено Пушкино. То тут, то там замелькали на дорогах колонны войск. С высоты особенно заметно, как стягивались силы на защиту Москвы.

Внизу мела сильная поземка, дул порывистый ветер. И мало кто знал — ни мы в небе, ни пехотинцы на земле, — что все вместе мы идем укрощать другой «ветер», который гитлеровские вояки, любители пышных фраз, в своих секретных планах захвата Москвы окрестили «тайфуном».

В конце ноября 1941 года наш 710-й авиаполк перебазировался из Поволжья на подмосковный аэродром. Нас включили в состав частей военно-воздушных сил 1-й Ударной армии, только что переброшенной в Подмосковье. Тяжело тогда было защитникам столицы. Враг на Пермиловских высотах, у Яхромы, под Дмитровом и Красной Поляной, под Звенигородом и Каширой. Почти у самого порога столицы... Но в глубине души каждый из нас верил: не бывать фашистам в столице!

Однако враг у стен Москвы, и Гитлер подбадривает своих молодчиков: «Солдаты! За два года все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войны! Москва — это отдых. Вперед!»

Вот оно как — «заставьте ее склониться»!

— Видит собака молоко, да рыло коротко, — услышал я от колхозницы, бросавшей в огонь фашистские листовки.

Сейчас, десятилетия спустя, о тех днях можно рассуждать спокойно и деловито, как, скажем, пишет военный историк генерал-лейтенант П. А. Жилин: «Героическая оборона на всех направлениях, ведущих к Москве, — Волоколамском, Можайском, Малоярославецком, Тульском — измотала противника и обеспечила условия для перехода советских войск в решительное контрнаступление». Но в те суровые ноябрьские дни мы, рядовые летчики, да, пожалуй, и бойцы других видов вооруженных сил, не могли [29] до конца разобраться в оперативно-стратегической обстановке под Москвой.

По очень кратким двух-трехстрочечным сообщениям Совинформбюро трудно было судить об одной из крупнейших наступательных операций Великой Отечественной войны, какой была битва под Москвой. Тогда летчики хорошо знали о подвигах панфиловцев, равнялись на капитана Гастелло, Зою Космодемьянскую и многих других героев. Знали, что столица превращена в неприступную крепость. Пролетая над дорогами, лесами, полями Подмосковья, мы видели, как к фронту идут свежие боевые подкрепления, артиллерия, танки. В сердце вливалась вера в наши силы, крепла готовность отдать и жизнь, но непременно отстоять родную столицу.

Волновало и смущало одно: что конкретно можем мы сделать на наших «У-2», этих «летающих учебных партах», как шутя заметил Женя Озеров. Самолет-то, кроме мотора, почти весь перкалевый{6}, беззащитный — ни пулеметов, ни РС{7} не имел. Для каких конкретных целей потребуются фронту наши на вид совсем не военные машины? Об этом мы узнали 6 декабря, когда войска правого крыла Западного фронта перешли в решительное контрнаступление в направлении Яхрома — Солнечногорск — Клин.

В один из декабрьских дней Женю Озерова, как наиболее смекалистого летчика, направили на разведку в тыл противника, а меня и Виктора Емельянова — поддерживать связь с наступающими частями.

Во второй половине дня вызвали к начальнику штаба полка.

— Товарищ Шмелев, — сказал капитан, — доставьте пакет в штаб...

И, назвав номер стрелковой бригады, сражающейся у Солнечногорска, начштаба вручил запечатанный сургучом пакет. Я побежал к самолету, возле которого неторопливо похаживал техник Вася Коновалов. Сел в кабину и крикнул ему:

— К запуску!

Вот так и начался счет моим боевым вылетам. К концу войны их было более девятисот. Хочу рассказать об одном из первых заданий, особенно запомнившемся, в ту первую военную зиму.

Как-то ночью срочно вызывают на командный пункт. Прибегаю. В землянке за столиком сидят командир полка Куликов, политрук Жирков — секретарь парторганизации и не известный мне майор.

— С прифронтовой полосой хорошо знаком? — спросил Куликов. [30]

— Знаком.

— Сколько уже совершил ночных боевых вылетов?

— Тридцать пять.

— Значит, опыт есть! Тогда вам с Жирковым даю особое задание: будете в тылу у немцев разбрасывать листовки. Жирков полетит за штурмана. А листовки получите у товарища майора — представителя политуправления фронта! — И он указал на незнакомца.

Я замялся... Почему лететь с Жирковым? Ведь он никогда не изучал штурманское дело. Какой же из него штурман? Да и задание необычное. Выходит, наш «У-2» становится агитатором...

— Может, разрешите лучше с настоящим штурманом лететь? — не удержался я.

Куликов нахмурился:

— Полетите с кем приказано. Задание ответственное, и доверить его можно не каждому. Жирков не подведет. До прихода в наш полк он служил в противотанковой артиллерии, не хуже вашего знает, почем фунт лиха.

«При чем здесь фунт лиха?» — хотел было я возразить, но сдержался и сказал:

— Вам виднее. Политрука Жиркова я очень даже уважаю... И тут я вспомнил, как во время перелета полка в ноябре 1941 года в районе Коврова в воздухе столкнулись два самолета и упали на землю. В одном из них был политрук Жирков. Я посадил свою машину, выпрыгнул из кабины и устремился к нему. Мы обнялись. Жирков был ранен, изо рта текла кровь.

— Там, — показал он в сторону упавших самолетов, — летчики... побились. Спасайте!

...Вытянувшись по стойке «смирно», я обратился к командиру полка:

— Разрешите выполнять задание?

Куликов улыбнулся:

— Вот это уже другой разговор!

Из землянки вышли втроем. Майор показал на «газик», доверху набитый листовками:

— Тут работы вам на неделю, не меньше.

— А по мне хоть на месяц, — отвечаю я.

— Вы комсомолец?

— Комсомолец.

— Так вот, в листовках, которые вы будете разбрасывать, сообщения об успехах нашей армии под Москвой, Тихвином, Ростовом, о боевых делах партизан. Советские люди по ту сторону фронта должны знать правду.

Затем майор рассказал, что есть и другие листовки, на немецком языке. В них тоже сообщается о победах Красной Армии.

И заключил: [31]

— Еще раз напоминаю, товарищи, задание очень ответственное. Если хотите знать, не менее боевое, чем бомбежка...

Я подумал: район знаю хорошо, а перспектива стать небесным агитатором тоже почетна.

А политрука Жиркова я действительно уважал. Он был душой нашего коллектива, всегда умел ободрить, поддержать. Хотя у него и не было штурманской подготовки, он рвался в воздух, считая, что лучшая школа для комиссара — бой. И вот его желание сбылось!

«Газик» подъехал к самолету. Кипы листовок сгрузили на брезент. Жиркова усадили в штурманскую кабину и со всех сторон обложили пачками листовок.

Я помог ему устроиться поудобнее и, рассовав дополнительно еще несколько пачек, предложил:

— Товарищ политрук, давайте возьмем парочку бомб. Пригодятся какому-нибудь фашисту шишки набить!

— А куда их возьмем? — поинтересовался Жирков.

— Да в бомболюк, он же пустой.

— Да? — обрадовался Жирков. — Вот красота! А я голову ломаю: куда бы еще листовки сунуть. Ну-ка, грузи туда вот те розовые пачки! — приказал он механику Коновалову.

— Про бомбы говорю, — упрекнул я Жиркова, — а вы...

Жирков, подумав, согласился:

— Правильно, парочку небольших захватим. Это, чтобы сначала объявить фашистам тревогу, а потом уже провести «политинформацию».

Бомболюки забили листовками.

Загруженный до предела самолет поднялся тяжело. Линию фронта перевалили на небольшой высоте, под самыми облаками. Показался первый населенный пункт. Кричу Жиркову:

— Под нами Лещихино! Бросайте!

Жирков высунул пачку листовок за борт, сильно встряхнул ее — и бумажный шлейф потянулся за самолетом, пропадая в темноте. С этого момента политрук работал не переставая. Листовки сбрасывались над деревнями, над шоссейными и проселочными дорогами — везде, где только могли быть люди. За полчаса мы облетели заданный район. Кабина Жиркова опустела. Самолет лег на обратный курс. К фронту подошли с юго-запада. Я убрал газ и перешел на планирование. Сразу стало непривычно тихо. На высоте ста пятидесяти метров над вражескими окопами Жирков открыл бомболюк. На землю полетела большая туча листовок на немецком языке. В ту же ночь мы с Жирковым совершили еще вылет.

Так мы действовали две ночи подряд. Куликов встречал нас каждый раз, как только заруливали на стоянку, и, пожимая [32] руки, подбадривал: «Молодцы, пропагандисты!» А на третью ночь наш самолет побывал за линией фронта трижды. До рассвета оставалось часа два. Решили сделать последний, четвертый вылет. Заправились, набили листовками штурманскую кабину — и в воздух!

Но об этом вылете рассказ особый, ибо тут я убедился, что наш «У-2» — это вам, если хотите знать, не просто «ночной бомбардировщик» или там «небесный агитатор», но и еще кое-что посолиднее...

Каждый человек должен знать самого себя. Иногда мы лишь только воображаем, что изучили себя лучше, чем свои пять пальцев. Но не менее важно знать человека, с которым дружишь, с которым поднялся в небо.

И мы, как я уже сказал, в четвертый раз за одну ночь взлетели в воздух с политруком Жирковым. Я знал себя — не испугаюсь, если даже... Просто не желаю думать про это «даже»: пусть хоть сам черт с неба нагрянет. «Александр Михайлович, — подумал я, — тоже не дрогнет, если что случится».

Подумал так и, глянув на линяющее перед рассветом небо, заторопился. Говорю своему спутнику:

— Товарищ политрук! Как бы нам на «мессер» не напороться! Поглядывать надо!

— Уйдем! — успокоил Жирков и добавил шутя: — У нас скорость сумасшедшая!

Шутка про скорость «У-2» понравилась, и я уверенно повел самолет. Спокойно перелетели передовую. Жирков также спокойно передал по СПУ{8}:

— Николай, обрати внимание: справа под нами летит какой-то чудак.

Я выглянул за борт и ничего не заметил. Стал всматриваться пристальнее. Действительно, справа, ниже, виднелась полоска лилово-красных огоньков. Они могли быть только от выхлопных патрубков мотора пролетающего внизу самолета. Но чей он?

Самолет внизу разворачивался, и я увидел вторую лилово-красную полосу. Сразу догадался: «Фокке-Вульф-189» — «рама». Фашисты тоже заметили нас и пошли на боевой разворот. Надо немедленно уходить: встреча с «рамой» не сулила ничего хорошего и была равнозначна свиданию со смертью.

Впереди — поле. Справа расплывчатым пятном темнел лес. Не теряя ни секунды, я резко повернул машину и с крутым скольжением повел к темневшему лесу.

— Товарищ политрук! Не выпускайте «раму» из вида! — крикнул Жиркову. [33]

— Смотрю в оба! А ты не паникуй. «Р-рама»! Подумаешь какая невидаль...

От «рамы» потянулись светящиеся нити трассирующих пуль. Одна пошла в сторону, другая над моей кабиной.

— А не дураки в той «раме» сидят! — чуть ли не с похвалой кричит Жирков. — По нашим выхлопным патрубкам целятся... Коля, убери газ!

До чего же сообразительный мой политрук! Я убрал газ. Увеличив угол планирования, резко изменил курс и после небольшого разворота направил свой «У-2» прямо под «раму». Маневр удался. Очередная цепочка пуль скользнула мимо нашей машины, и тотчас над нами с воем пронесся светлобрюхий двухфюзеляжный самолет. На нем кресты, распластанные на крыльях, — опознавательные знаки фашистских самолетов.

— Молодец! Молодец! — загудел Жирков по переговорному устройству. — А теперь прижимайся к лесу!

Да, спасение было только там, на темном фоне деревьев.

— Во вторую атаку заходит! — предупреждает снова Жирков. — Приготовься!

— Не успеем увернуться. Выбрасывайте груз!

— Листовки? — раздается в наушниках. — Коля, без паники! — И тут же шутливо: — Мы их огонек в бумагу завернем...

Про себя я усмехнулся: «Листовки так же прекрасно горят, как и наш самолет».

«Рама» ринулась коршуном во вторую атаку. Я резко перевел машину в планирование с разворотом. Не удалось Жиркову «завернуть огонек в бумагу». Мы ловко ушли из-под огня атакующей «рамы». Но она тоже вошла в планирование с разворотом. Мы стремительно неслись к земле. «Рама» открыла огонь. Две светящиеся струи, одна за другой, прошлись по правой верхней плоскости. Защелкали разрывные пули. В переговорном устройстве слышу и не узнаю голос Жиркова. Голос хотя и спокойный, но какой-то напряженный, гудящий:

— Коля, зажми нервы в кулак! А не то...

Еще одна огненная струя хлестнула по фюзеляжу. Голос Жиркова оборвался. «Рама» совсем рядом. Я убрал газ и свалил машину на крыло. В лицо пахнул боковой ветер. Секунду-вторую «У-2» скользит в стороне от цветистых ниток фашистского самолета. Делаю крутой разворот под «раму». Самолет почти касается верхушек деревьев. Даю полный газ и веду машину на запад. Почему? Просто уверен, что после очередного разворота фашист обязательно будет искать нас на пути к линии фронта.

И не ошибся. «Рама» пошла к линии фронта, на восток.

— Товарищ политрук, кажется, оторвались! — облегченно вздохнул я. [34]

Жирков молчал.

— Вы меня слышите, Александр Михайлович?

— Слышу, — отозвался Жирков. Но голос какой-то отдаленный. Казалось, человек чем-то придавлен.

— Куда прикажете лететь?

— Продолжайте выполнять задание...

Машина вела себя послушно. Мотор работал исправно, я совсем успокоился, даже радовался, что оторвались от «рамы». Начал восстанавливать ориентировку.

Сделав над лесом круг, набрал высоту. К деревне Салино подлетели со стороны лесных оврагов.

— Как себя чувствуете, товарищ политрук?

— От твоих виражей, поворотов, разворотов меня просто укачало.

— Ну, это ничего! Пройдет. Мы уже на месте. Можно бросать листовки.

Жирков работал молча и, как всегда, размеренно, может, чуть помедленнее, чем при первых полетах. Над одной из деревень он заставил меня пролететь три раза.

— Деревня большая, чтоб всем хватило, — сказал политрук. — А теперь давай домой.

Возвращались молча. После встречи с «рамой» и головокружительных маневров говорить не хотелось. Сказывалась и усталость: ведь четвертый вылет подряд. Сели. Я отрулил самолет на стоянку и выключил мотор. Перед кабиной, словно из-под снега, появился Коновалов. Взглянув на машину, он всплеснул руками:

— Потрепали-то вас как!..

— Машину подготовил отлично, — от души похвалил я механика. — А то, что потрепали, — сам знаешь, не на блинах у тещи были.

Я повернулся к Жиркову. Откинувшись на спинку, он полулежал в кабине. Руки в крови, глаза закрыты.

— Товарищ политрук! Что с вами?

Жирков открыл глаза и произнес со стоном:

— Ноги, стервец, прострочил...

Я опешил, вспомнив, как в полете политрук передавал: «Укачало! Повтори заход! Еще раз повтори!» Даже зло на себя взяло: ведь по голосу ясно было, что с Жирковым что-то неладно.

— Носилки сюда! Носилки! — закричал Коновалов.

Политрука увезли в госпиталь.

Уже светало, когда усталые мы шли в столовую. Все переживали... Как-то обернется? Всех интересовали самые мелкие детали нашего предутреннего полета. Я подробно отвечал на все вопросы. Да и так было ясно — бывший артиллерист, а теперь [35] политработник Жирков до последней секунды полета оставался настоящим коммунистом. В этом вся суть!

Грустно мне было (да и не только мне) после того, как расстались с Александром Михайловичем Жирковым. В этом человеке, казалось мне, был сплав добродушия и нежности, принципиальности и мужества. За это, наверное, так его и ценили все наши летчики и командиры. Но тогда, в жаркой битве под Москвой, о подвигах думалось куда проще. Да, Жирков с честью выполнил свой долг — он просто герой. И все! [36]

Кремень-мужик Сырников

Воскресный день выдался солнечным и тихим. В листве беззаботно заливалась птичья мелюзга. Воздух был насыщен пьянящим ароматом еловой и сосновой хвои. Прямо под открытым небом лектор из Ленинграда рассказывал о международном положении, говорил на редкость вяло и неуверенно. Речь шла о советско-германском договоре о ненападении. Комиссар эскадрильи посмотрел на сослуживцев: все явно томились в ожидании конца лекции. Мысли Сырникова прервал рассыльный из штаба:

— Товарищ батальонный комиссар! Командир эскадрильи приглашает вас к себе.

В штабе он узнал, что передают правительственное сообщение. Сразу же радиоприемник «СВД» был выставлен в окно, и комиссар объявил:

— Товарищи! На нас напала фашистская Германия! Сейчас по радио выступает товарищ Молотов!

После речи Молотова состоялся короткий митинг, потом раздалась команда: «Готовить самолеты к вылету!»

Еще накануне вечером эскадрилья получила приказ перейти на готовность «номер один». Самолеты были вооружены и заправлены как никогда быстро.

В восемнадцать часов на воздушную разведку вылетел самолет командира эскадрильи, штурманом на нем шел комиссар Сырников — это был самый подготовленный экипаж.

* * *

Комиссаром Василий Максимович Сырников стал не совсем по своей воле. Закончив с отличием в 1934 году Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе, он мечтал получить назначение на новый корабль или подводную лодку, но командование распорядилось иначе: «В морскую авиацию!» Лейтенанта Сырникова направили в Ейское авиационное училище для переподготовки на летчика-наблюдателя. Летнаб из него получился отличный. Об этом говорит такой случай.

Во время одного из полетов морской ближний разведчик [37] «МБР-2», управляемый летчиком Губрием, попал в пургу, и Сырников в сплошной белой мути сумел привести машину точно на свой аэродром. Там ждали летающую лодку и приготовились к встрече. Однако снегопад сводил на нет усилия людей. Самолет, надсадно гудя мотором, кружил над аэродромом, пытаясь найти какой-нибудь просвет. С большим трудом удалось сесть, но при этом слегка подломилось лыжное шасси. К счастью, никто из экипажа не пострадал. Летчики, мотористы, техники окружили машину: «Как там наши?» Первым, как и положено, выбрался из кабины капитан Губрий, за ним Сырников. Все молча расступились, давая экипажу дорогу.

— Вижу, в руках уже свечи держите по случаю нашей кончины. Дайте уж тогда огоньку прикурить!

И в такой ситуации Сырников мог шутить...

Здесь, в 18-й отдельной морской эскадрилье военно-воздушных сил Балтийского флота, Сырников в довольно короткий срок зарекомендовал себя как отличный партийный организатор. Свидетельство тому — орден «Знак Почета», которым он был награжден годом позже.

Перед войной эскадрилья добилась хороших успехов в боевой подготовке. В ней было десять ночных экипажей из двенадцати, остальные два закончили подготовку за три-четыре недели.

...Первый боевой вылет прошел без встречи с противником, но напряжение осталось: началась война. После полета комиссар не пошел отдыхать — беседовал с летчиками, помог выпустить газету.

Очень трудным делом оказалась разведка хорошо знакомого летчикам Финского залива. Самолеты «МБР-2», по многим боевым и летным характеристикам уступающие фашистским, были вынуждены летать без истребительного прикрытия.

Сырников по крупицам собирал боевой опыт и сразу, не мешкая, делал его достоянием всех: летать нужно на высоте 250-400 метров, при появлении противника прижиматься к воде и находить выгодный ракурс для своих пулеметных точек.

— Можно ли драться на «МБР-2» с истребителями? Можно! Вчера два наших разведчика сцепились с четырьмя «фоккерами». На самолет Васина навалились сразу три истребителя. Однако летчик не растерялся: маневрировал на минимальной высоте. Стрелок-радист Кучеренко был ранен, но продолжал вести огонь и сбил «фоккер». И второй экипаж — летчика Пушкина — также сбил «фоккер».

Свою краткую информацию Сырников заключил так:

— Разведчику вступать в бой не нужно. Его задача — уйти от противника и доставить донесение. Но если уж вам навязали бой, то нужно грамотно его принять... [38]

В эскадрилье — первые потери. Возвращавшийся из разведки старший лейтенант Кличугин был атакован тремя вражескими истребителями. Через две минуты нашему экипажу удалось сбить одну машину, но оставшиеся продолжали наседать и подожгли летающую лодку. Кличугин сел на воду и приказал экипажу покинуть горящую машину. Штурман и стрелок-радист погибли под пулеметными очередями истребителей, настигшими их уже в воде. Надув спасательный пояс, Кличугин стал отплывать от самолета. В это время рванули бензобаки. Когда шлюпка подобрала летчика, он был без сознания. У него были обожжены лицо, шея, в бедре застряла пуля.

«Вот это человек! — восхищался позднее батальонный комиссар. — Едва вышел из госпиталя, а уже снова летает».

Разбирая с Кличугиным тот бой, Сырников говорил летчику:

— Почему тебя так быстро сбили? Увлекся боем и не снизился в нужный момент. Прижался бы к воде — истребитель тебя не достал бы...

26 июня над местом базирования эскадрильи появился чужой самолет — это был фашистский разведчик. В западной стороне аэродрома комиссар заметил белые ракеты, которыми кто-то обозначал расположение части. На следующую ночь в той же стороне взлетели две зеленые ракеты. По сообщению штаба полка, туда с самолета был сброшен вражеский парашютист. Сырников собрал добровольцев и повел их на поиски. Никого найти не удалось... Сырников поручил комсомольцам деревни Демикино понаблюдать ночью за вражескими самолетами и помочь таким образом Красной Армии.

Через некоторое время рядом с аэродромом вновь взлетели две красные ракеты. На этот раз Сырников с добровольцами пошел на катере к западному берегу озера. Высадившись, группа стала прочесывать лес. Уже начало светать, когда обнаружили след лошади, ведущий в деревню. Вскоре нашлась и сама лошадь с брошенными поводьями, рядом с ней крутилась собака. Подняли местных жителей — никто из них на лошади не ездил, да и собака оказалась чужой. Чуть позже были обнаружены два подозрительных человека без документов. Местные жители их не признали... Задержанных отправили в особый отдел. После этого ракеты над аэродромом уже не взлетали.

За первый месяц войны Сырников совершил шестнадцать полетов. Однажды шли над селом, в котором стояла крупная гитлеровская часть. Комиссар был штурманом на ведущем бомбардировщике (с 20 июля «МБР-2» использовались только как ночные бомбардировщики). Противник обнаружил машины и открыл заградительный огонь из четырех зенитных батарей. Перед самолетами встала стена огня. Светящиеся трассы снарядов рвали ночную темноту неба. [39]

Первым сбросил бомбы самолет Сырникова, за ним — ведомые. Звено отбомбилось с ювелирной точностью. Вражеские батареи прекратили огонь...

Однако комиссар умел не только прицельно бомбить и добывать важные разведывательные данные. У Василия Максимовича был куда более ценный дар — быстро находить подход к людям, дойти большевистским словом до каждого бойца. Он умел также правильно планировать свою работу. Каждый вечер делал в рабочей тетради подробные пометки — предписание себе самому — и всегда выполнял намеченное.

На первых порах летчики да и сам комиссар засыпали командование рапортами с просьбой перевести на современные машины. В эскадрилье создалась несколько нервозная обстановка. Первым это осознал комиссар:

— Товарищи! Верно, мало еще у нас новых машин! Придется подождать, когда развернется наша авиапромышленность за Уралом. А пока давайте выполнять свой долг на тех самолетах, которые имеем! Ведь даже «У-2» по ночам летают на передовую с двумя бомбами по пятьдесят килограммов! А «МБР» может брать четыреста — шестьсот!

Авторитет комиссара подействовал — в эскадрилье уменьшилось количество рапортов о переводе. Морские разведчики, которых стали использовать ночью, попробовали бомбить сухопутные цели и довольно скоро добились высоких результатов.

В первый период войны в Прибалтике, с начала военных действий и по ноябрь 1941 года, гитлеровские танки и мотомехвойска развернули активное наступление. Передвигаясь крупными колоннами, они представляли собой удобную цель для бомбометания. Метеорологическая обстановка также благоприятствовала боевой работе морских ближних разведчиков. Иногда с наступлением темноты для разведки высылался один из наиболее подготовленных экипажей. «МБР-2» поднимали на своих крыльях полный боекомплект. Нередко Сырников сам участвовал в таких полетах.

Однажды бомбы были сброшены на железнодорожную станцию и вызвали пожар. На подходе к своему аэродрому в районе озера Долгое самолет комиссара неожиданно был обстрелян и получил более сотни пробоин.

Сразу по возвращении Сырников сказал командиру эскадрильи:

— В это место надо бы послать шестерку машин! Похоже, там нас ждет солидная добыча!

В самом деле, потом выяснилось, что в том районе под мощным прикрытием средств ПВО находилась крупная группировка противника. Вот этой-то группировке основательно досталось от морских разведчиков.

«МБР-2» летали в таких метеорологических условиях, когда [40] другие самолеты предпочитали не рисковать. Мало того что погода нелетная, еще и непроглядная ночная темь.

Каким мастерством должен обладать штурман, чтобы проложить курс в этакой ночи, и каким виртуозом должен быть летчик, чтобы не сбиться с курса!

...Перед вылетом штурманов ознакомили с метеоусловиями по маршруту полета: «Облачность тянется от нашего аэродрома на запад, вплоть до района цели. Ветер восточный — 9 метров в секунду. От деревни Н. до города Т. полоса дождя...»

Штурман Сырников по-своему прокомментировал сообщение синоптика:

— Как видите, товарищи, ничего лучше для нас метеоролог придумать не мог — погода абсолютно нелетная!

Можно только удивляться, как штурманы умудрялись находить цель! Ведь им приходилось работать в открытых кабинах. Попробуй рассмотреть ориентиры и различить нужный объект, когда от встречного ветра слезятся глаза!

Нет большей радости для Сырникова, чем вернуться раньше и встретить тех, с кем вместе вылетел, целыми и невредимыми. Все вернулись! Комиссар готов шутить, смеяться.

— Как слетал?

Донесения летчиков, как правило, кратки:

— До цели дошел, бросил осветительную ракету, возле перекрестка бомбил стога сена. Похоже, там были укрыты боеприпасы. И как же начали эти стога взрываться! Очень мощные взрывы. Обратно шел нормально, если не считать зениток. Били по звуку, на «авось» — жаль, бомб не осталось!

— А как сами слетали, товарищ комиссар?

— Слетал нормально, ударил по железнодорожному полотну, попал в цистерну с горючим — пламя полыхнуло! Угодили в переплет — под зенитный огонь. Пробоины есть, да пустяковые! Видишь, шлем поцарапало. Хорошо, что голова цела!

В первых числах августа Сырников получил письмо от сестры Ани из Донбасса. Настроение Василия Максимовича отразилось в строчках его дневника: «Получил сообщение, что под Луцком тяжело ранен старший брат Саня осколками в спину, ногу и бедро, в тяжелом состоянии доставлен в Коростень, затем в Киев и Харьков... Очевидно, умер и младший брат Ваня, подробностей не знаю. Оба члены ВКП (б). У обоих осталась семья, дети. Очень тяжелая потеря. Остается только одно: гордиться, что они умерли патриотами Родины, что не были трусами... Аня просит: «Отомсти за своих братьев проклятым людоедам-гитлеровцам, которые так жутко издеваются над нашим народом...» Не сомневайся, дорогая сестра, отомщу или так же умру за Родину, как погибли мои братья». [41]

Эскадрилью морских ближних разведчиков перевели на новое место: озеро Гора-Валдай. Комиссар Сырников занялся организацией обороны гарнизона. Запись в дневнике от 7 августа: «Нужны проволочные заграждения, окопы, канавы, ямы, траншеи, рвы, а самое главное — воля, железная воля к победе». На этой почве, то есть в военном вопросе, у Василия Максимовича стали портиться отношения с командиром эскадрильи — «возложенную на него задачу он понимает меньше, чем подчиненные ему бойцы, и в этом есть определенная опасность. Нужна крепкая встряска таким руководителям, надо отказаться от благодушия и сонливости...».

25 августа Василий Максимович совершил последний полет над Балтикой. Экипаж выполнил задание по уничтожению живой силы противника. Бомбы штурман Сырников положил в цель, как всегда, очень точно. По возвращении узнал, что эскадрилье приказано срочно, без материальной части, перебазироваться на Черное море. Комиссар подвел итоги в своей клеенчатой рабочей тетради: «Совершено 997 боевых вылетов. На голову врага сброшено 463 тыс. 100 кг бомб. Поработали хорошо!»

Такие результаты боевой работы эскадрильи были в известной степени обусловлены правильной партийно-политической работой Сырникова. О нем появилось сообщение в газете «Правда» от 16 августа 1941 года: «Сырников заслуженно считается одним из лучших штурманов балтийской авиации. Все же штурманское дело для него не главное. Сырников — комиссар. Техникой, оружием руководят разум и воля людей. Поэтому все свои силы он отдает воспитанию разума и воли людей, воспитанию их стойкости, преданности, отваги, сознательной дисциплинированности, любви к Родине и большевистской партии».

Разъясняя причины успеха политработника, «Правда» писала: «Разговаривая с человеком, он всегда старается опереться на самое лучшее, самое здоровое, что в этом человеке есть. Надо заставить человека гордиться своими достоинствами и стыдиться своих недостатков. Невнимательное отношение к людям приводило комиссара в ярость».

По свидетельству ветеранов эскадрильи, Василий Максимович был не очень словоохотлив. Но он умел «разговаривать» каждой черточкой лица, выражением глаз, подкупал людей умением слушать — словом, был душой любого разговора. Говорил всегда спокойно, коротко, емко. Мог поддержать шутку. Имея свое мнение, он тем не менее всегда прислушивался к мнению других. Если был в чем-то полностью уверен, то правоту свою доказывал очень спокойно, корректно, как будто и не доказывал, а советовал. Главными чертами его характера были принципиальность и бескомпромиссность. К своей службе и обязанностям относился с высоким чувством долга. Однажды в разговоре с сослуживцами [42] высказался: «Плохо, когда человек в работе видит только себя, а не работу в целом».

* * *

...Эскадрилья перебазировалась в Ейское авиационное училище. Там из учебных самолетов техники должны были отобрать лучшие и передать в эскадрилью.

Комиссар возражал против передачи эскадрилье «МБР-2» со старым двигателем «М-17», который был ненадежен. Однако руководство училища настаивало на том, чтобы ленинградцы брали те самолеты, которые дают. Комиссар, а под его влиянием и командир эскадрильи наотрез отказались принимать летающие лодки со старыми двигателями. «Ух и кремень-мужик», — говорили про Сырникова.

Конфликт получил широкую огласку. В училище приехал командующий морской авиацией С. Ф. Жаворонков.

В прошлом политработник, командующий сразу же стал вникать во все тонкости создавшегося положения. Он убедился, что на все машины надо ставить новые «М-34», которые в училище имелись в достаточном количестве.

1 октября 1941 года эскадрилья перебазировалась на озеро Донузлав, которое использовалось «мокрой» авиацией Черноморского флота для ночных боевых действий. Почти у всех частей имелись свои стационарные гидроаэродромы.

Довольно быстро гитлеровцы узнали, что на Донузлаве базируются летающие лодки, и стали систематически бомбить их стоянки. Ленинградские авиаторы научились маскировке в степных условиях. Потому потерь от налетов вражеской авиации почти не было. Однако заправку самолетов и подвеску бомб приходилось производить ночью, в полной темноте, на ощупь. Управление ночным стартом осуществлялось с одного места для всей действующей на Донузлаве авиации. Пилоты должны были хорошо уметь садиться по лучу прожектора. Все эти затруднения требовали от летчиков 18-й эскадрильи максимального напряжения сил.

Как только прибыли на новое место, сразу получили задание от командира 119-го полка, которому эскадрилья подчинялась в оперативном отношении: семи самолетам вылететь в район Одессы и нанести бомбовый удар по скоплению вражеских войск. Как часто бывало, первой взяла старт машина комиссара... С этого времени летали ночью и днем. Экипажи работали по 10-12 часов в сутки.

Про тот первый полет на Одессу, который был совершен через несколько часов после перебазирования, следует кое-что добавить. Возвращаясь на аэродром, командир летающей лодки обнаружил, что приборы показывают резкое падение давления в маслосистеме. [43]

Он приказал штурману подкачать масло из нижнего бака. Дело обычное, и летчик ничуть не сомневался, что не пройдет и минуты, как масло будет нормально поступать в мотор. Однако давление продолжало понижаться. Стала падать и высота полета.

— Масляный насос вышел из строя! — доложил Сырников. «Скучное дело! — размышлял летчик. — Мотор без масла протянет от силы пять минут! А дальше что?..»

— Сейчас все будет в порядке! — прервал его невеселые мысли голос в наушниках.

Уже по тону комиссара летчик догадался, что тот нашел выход. И в самом деле, прибор вскоре стал показывать нормальное давление. Сырников заменил масляный насос водяным, которым откачивали воду со дна гидросамолета, брючный ремень и носовой платок послужили подсобным материалом...

Днем с воздуха Донузлав казался мертвым. Но как только солнце опускалось за капонирами{9}, в которых укрывались летающие лодки, на аэродроме начиналась настоящая работа. Юрко сновал маленький тягач, подтаскивающий машины к месту их спуска на воду. Осторожно поддерживая самолеты за ажурные плоскости, под которыми оружейники уже подвесили бомбы, стартовая команда спускала «МБР-2» по деревянным настилам в воду. Едва оказывался на плаву первый гидросамолет, дюжие краснофлотцы — водолазы в резиновых костюмах — шли в холодную воду и быстро отсоединяли перекатное шасси. Запускался мотор. Заметно ускоряя бег, лодка неслась по озеру. Оторвавшись от воды, самолет исчезал в ночной мгле. Следом спускали вторую машину, третью...

Ночные бомбардировщики норовили действовать по заранее разработанному сценарию — простому, но достаточно эффективному. Чтобы обнаружить скопление вражеской пехоты и техники, гидросамолеты снижались до высоты 600-800 метров и сбрасывали по одной бомбе. Гитлеровцы открывали огонь из зенитных пулеметов и стрелкового оружия. Вот тогда-то весь бомбовый груз сбрасывался туда, где огонь был плотнее всего.

Вернувшись на аэродром, Сырников оставался на гидроспуске, чтобы встретить остальные экипажи, и терпеливо ждал, пока вернутся все. Наконец приводнялся последний, седьмой гидросамолет. Люди оттаивали душой, становились разговорчивее, охотнее шутили. Один из штурманов рассказывал:

— Сегодня мы отштурмовали, идем обратно. Вдруг вижу вспышку. Мигом сообразил: фара! Ищет нашего брата «хейнкель» — перехватчик. А у меня ни одного патрона! А ночник выхлопы от мотора запеленговал и, вражина, выходит в лобовую атаку. [44]

Сгоряча схватил ракетницу и спустил курок. Ракета понеслась — и «хейнкель» испугался! Выключил свою фару и ушел! Верно, подумал, что я его «эрэсом» хочу угостить!

Сырников внимательно выслушал «историю», потом спокойно заметил:

— Это хорошо, что немца напугал. А скажи, почему с температурой пошел в полет? И вообще, что это за порядок — скрывать болезнь от командования?

— Верите ли, товарищ комиссар, сам не знал! Как услышал, что боевой вылет предстоит, так сразу перестал себя плохо чувствовать!

— Шагом марш в столовую! Там, поди, вас заждались. Вместе с последним экипажем отправился подкрепиться и Сырников. Затем — к техникам, проверить, как идет ремонт. Дело это в полевых условиях для эскадрильи совершенно новое. Но техники и мотористы оказались на высоте: пробоины заделывали быстро и умело. Для ремонта деревянных самолетов «МБР-2» необходима сушка, которая обычно занимает два-три дня. Техники нашли выход. Разводили небольшие костры, грели песок, затем насыпали его в мешочки и сушили места склеек. Дело спорилось!

Комиссар никогда не менял заведенный им самим распорядок — встречу экипажей и посещение техников. Перед сном аккуратно записывал фамилии отличившихся и тех, с кем нужно было еще работать...

28 октября эскадрилья перелетела на озеро Тобечик. В дневнике появились новые строчки: «Сейчас каждый член партии проверяется на деле, действительно ли он, как писал в заявлении при вступлении, готов полностью отдаться борьбе... Надо помнить слова товарища Чкалова: «Пока мои глаза видят землю, а руки держат штурвал, я буду драться до последней капли крови». Что бы ни было, но войну выиграем мы».

Со стороны казалось, что жизненная энергия комиссара неисчерпаема. Но изнуряющие фронтовые будни подтачивали силы. Лишь дневнику доверял Сырников такое: «Я нездоров, страшно болит голова, а самое главное — какое-то гнетущее состояние. Какая-то слабость овладела мною: идет на ум семья, отец, очевидно, замученный немцами, сестры — тоже, погибшие в боях братья, и как-то мучительно тяжело. За все время войны со мной это впервые. Буду считать, что это временное явление: коммунист, настоящий коммунист не должен терять трезвого рассудка... Должно хватить силы воли, чтобы избавиться от этой слабости. Верно, хотелось взглянуть на жену, на ребят...»

Последний день ноября 1941 года. Комиссар Сырников сделал очередную запись в дневнике: «С фронта прекрасные вести: наши теснят немцев. Эта новость очень обрадовала нашу эскадрилью. [45]

Чувствуется бодрость и прилив сил. Готовим самодеятельность, и люди работают с видимым удовольствием. Много читаем — моральная пища крепко поддерживает. Не хватает одного — боевой работы: не позволяет погода. Хорошо бы переброситься в Ейск, оттуда можно бить врага и даже с удобствами. Опять в Ростове водружено Красное Знамя. Скучно, очень скучно без боевой работы...»

* * *

В эскадрилью для проверки политработы прибыл комиссар 119-го полка. Ко всяким проверкам и инспекциям Сырников относился спокойно. Но не успел он показать план работы, как объявили боевую тревогу. Наскоро облачившись в кожаные доспехи, командный состав эскадрильи устремился на КП. Две машины ушли на воздушную разведку, остальные были в готовности. Перед вылетом Сырников успел самокритично (документы остались в «каюте» — маленькой комнатушке в летнем флигеле) рассказать о делах эскадрильи и о своей работе. Проверяющий ее одобрил, похвалил комиссара. Сырников удивился, что инспектор поверил ему на слово.

— Василий Максимович! Не спрашиваю документов, потому что твердо верю: вы не подведете!

Сырников предложил повысить боевую активность лодочных самолетов эскадрильи, используя их вблизи линии фронта на колесном шасси. Тогда самолеты могли бы обернуться по нескольку раз за ночь. Больше всего для этой цели подходил сухопутный аэродром под Ейском. 4 января в часть прибыл начальник штаба ВВС Черноморского флота и сообщил, что обстановка резко изменилась, поэтому на аэродроме под Ейском нужно поставить крест и подыскивать место у озера Тобечик. Сырников записал в тот вечер в дневнике: «Я не привык критиковать начальство, тем более что обстановка резко изменилась. Но почему так долго тянули с ответом? Почему было не дать нам поработать с сухопутного аэродрома хотя бы несколько дней, когда мы бездействуем из-за тумана над водой? Почему бы поисками сухопутного аэродрома для «МБР-2» не заняться кому-либо из работников штаба авиации ЧФ: штурману или инспектору по технике пилотирования?»

...20 января Сырников наконец получил долгожданную весточку из дома. «Очень обрадовали меня каракули Эдика. Нарисовал, похоже, линкор... С обратной стороны совершенно ясно написано: «Папа, громи врага до конца. Приезжай к нам скорей. Эдик». Как бы я хотел их всех троих увидеть! Придет же счастливое время, когда все семьи снова будут вместе...»

На следующий день в эскадрилье произошло несчастье. Из-за усилившегося ветра два самолета не могли попасть на свой [46] гидроаэродром и сели в другом месте, выбросившись на берег. Спасать машины на катере с краснофлотцами пошел Сырников, Выяснилось, что буксировать машины по воде нельзя. Присмотрели место, где их можно вытащить на берег. На помощь со стороны рассчитывать было нечего, и Василий Максимович взял командование на себя. Пришлось самому влезть в воду... Четыре часа каторжной работы — но гидросамолеты спасли.

Январская купель не прошла бесследно — Сырников застудился. Однако продолжал летать и исполнять свои комиссарские обязанности.

В одном из разведывательных полетов пропали два гидросамолета. В эскадрилье создалась довольно сложная обстановка: у летчиков, прямо скажем, не было желания идти по тому же маршруту на разведку. Тогда комиссар вызвался лететь с одним из молодых летчиков.

Погода в тот день стояла неважная. Летающая лодка комиссара взлетела уже в глубоких сумерках. Маршрут не очень продолжительный: Симферополь — Сарабуз — Евпатория — Саки. Под крылом подвешено шестьсот килограммов бомб, взяли много пачек листовок.

Над морем ясно, сквозь редкие облачка проглядывают звезды. На высоте в две тысячи метров пересекли линию фронта... Над Бахчисараем в самолет вцепились белые щупальца прожекторов и началась огневая зенитно-пулеметная свистопляска. По команде штурмана летчик набрал высоту, и вскоре машина скрылась в облаках. Сырников и стрелок-радист стали сбрасывать листовки — ведь здесь вдоль железной дороги живет много людей. Сзади прожектора обшаривали пустые облака. Снизились до шестисот метров, земли не видно. Спустились до четырехсот — и... вышли из облаков. Придерживаясь направления железной дороги, гидросамолет пошел к Симферополю на высоте около трехсот метров. Земля проглядывалась очень плохо, сверху лил дождь. На малом вираже за борт посыпались листовки...

«МБР-2» полетел дальше — вдоль железной дороги на Сарабуз.

Вот и берег у Бельбека, где обрывается линия сухопутной обороны противника. Здесь самолет поджидала неожиданность: по нему начал стрелять из-под обрыва зенитный пулемет. Из своих пулеметов ему ответили Сырников и стрелок-радист. По вспышкам им хорошо было видно, куда стрелять. Фашист замолчал.

Дождь продолжал хлестать, влага проникала под обмундирование, которое противно прилипало к телу. Но они уже дома — на воду лег луч прожектора, и «МБР-2» сел на озеро. Луч сразу потух, а к летающей лодке подскочил катерок с буксировочными концами. Через пять минут самолет уже на берегу, в своем капонире. [47]

Разведка закончена. После того полета все стали безбоязненно летать по этому маршруту: «С нашим комиссаром — хоть куда!»

Подошел день Красной Армии и Военно-Морского Флота, и в дневнике Сырникова появились строчки: «В ночь под праздник мы били немцев. Сброшено 2700 кг бомб. Летало 10 самолетов. Затем днем устроили обед с вином. Были артисты, правда, не очень хорошие. Пришел на обед к 12 часам, хотя он начался в 10.00 — пришлось выпускать два самолета в разведку. К этому времени наш народ уже «подгулял», и приходилось переходить от одной группы людей к другой. Каждый норовит затащить к себе за стол, чтобы произнести тост... Пришлось обойти летные экипажи, затем стрелков-радистов и технический состав. Трудновато пришлось...» А вот запись чуть ниже: «Радует, что сегодня ночью вылет был организован исключительно хорошо. За 25 минут спустили на воду десять самолетов, и они улетели, и при этом не было ни одного нарушения. Выпуск машин мы отработали...»

27 февраля 1942 года комиссар был переведен на новое место службы в 82-ю ОАЭ{10}. Дневник так свидетельствует об этом событии: «Перетащил свой скарб. Выступил перед бывшими сослуживцами с короткой речью... Когда сказал об уходе, послышался глухой ропот сожаления. Очень было трудно говорить с людьми, которые меня воспитали. Шутка ли: 6 лет проработать в части, затем уходить от людей! Строй распустили, меня хотели качать — не разрешил, а затем долго не отпускали, обступив кольцом».

На новом месте перед комиссаром поставлена задача: как можно быстрее ввести в боевой строй молодых летчиков. С первого дня Сырников почувствовал: новому командиру эскадрильи не нравится, что политработник вникает во все направления работы в подразделении. До Сырникова у него были комиссары, которые находились на положении помполитов. Василий Максимович решил восстановить право комиссара — заниматься в одинаковой степени с командиром всеми вопросами боевой работы. Не нравились Сырникову и некоторые порядки в новой эскадрилье: почему-то не проводится предполетная проработка заданий, не организована командирская учеба. Партийная работа не налажена...

В апреле Сырников совершил первый в новой эскадрилье вылет на воздушную разведку. Полет был сложным: туман, дождь, временами видимость — ноль. Дважды встречались с «мессершмиттом». Вот запись: «Сложность полета, в частности для меня, заключалась в том, что с сегодняшнего дня были даны новые обозначения квадратов и их пришлось усвоить за 15 минут, большего времени у нас не было. Вопреки всем ожиданиям, полет прошел без недоразумений, [48] хотя с точки зрения «Наставления по производству полетов» мы сделали нарушение: при такой погоде выполнять задание было нельзя».

Много после этого полета было разговоров о штурманском мастерстве комиссара. После этого каждую ночь тихоходные почтенные «МБР-2» 82-й эскадрильи стали регулярно вылетать на боевую работу. От их метких бомбовых ударов взлетали на воздух железнодорожные составы, казармы, транспорты с грузами, склады горючего и боеприпасов. Одна из напряженных ночей была в начале мая, когда сделали более полусотни боевых вылетов и, по данным армейской разведки, подтвержденным другими источниками, уничтожили более тысячи гитлеровцев. Ночью работа, днем отдых и томительное ожидание темноты, чтобы снова сбрасывать бомбы на головы непрошеных гостей.

* * *

Утром 28 мая 1942 года два гидросамолета «МБР-2» вылетели на задание: на ведущем штурманом был Сырников. День выдался такой погожий и безоблачный, что вспомнилась прелесть довоенных полетов. Ласково голубела морская даль, манила синева неба. Слабой дымкой подернулся далекий горизонт. Спокойно!.. Даже не верилось, что где-то идет война и что самолеты вылетали не на тренировочный полет, а на боевое задание.

Комиссар первым заметил из своей кабины далеко слева темную точку. Приближаясь со стороны вражеского берега, она быстро росла и вот уже обрела силуэт, по которому можно было безошибочно определить «Хейнкель-111».

Сырников спокойно доложил летчику Кумейко:

—  «Хейнкель» слева, идет встречным курсом!

— Вижу, — так же спокойно ответил тот.

На ведомом самолете был необстрелянный экипаж, еще не участвовавший в воздушных боях. Чтобы привлечь внимание летчиков, комиссар короткой очередью, трассирующими, полоснул в сторону «хейнкеля». На ведомом заметили противника и изготовились к бою.

Подойдя ближе, фашист лег на боевой курс, пытаясь напасть на ведомого: видно, пилот был опытен и старался не рисковать. Но ведомый гидросамолет ловким маневром вышел из-под огня.

Приняли решение начать дуэль с бомбардировщиком и дать уйти ведомому экипажу. Кумейко резко развернулся над поверхностью моря и пошел в лобовую атаку. Комиссар приник к пулемету. Навстречу противнику понеслись яркие трассы коротких очередей. Фашист не выдержал и ушел в сторону. Его черная тень скользнула по чистой поверхности воды. Стрелок-радист успел передать перед атакой радиограмму: «Веду воздушный бой. Квадрат...» [49]

Сорок пять минут продолжался поединок между летающей лодкой, вооруженной двумя пулеметами ШКАС, и бомбардировщиком, оснащенным пушками, обладающим двойным преимуществом в скорости. Опытный летчик Кумейко почти вплотную прижался к воде и ходил кругами, чтобы не дать противнику зайти себе в хвост. Фашист боялся спускаться ниже: психология у него сухопутная, страшит близость воды. И в самом деле, чуть что — нырнешь в море!

Летчики-комсомольцы ведомого экипажа прекрасно поняли, что Сырников и Кумейко прикрыли их собой от гибели, и не вышли из боя. «Хейнкель» изменил тактику — теперь он старался бить из пушек короткими очередями с дальних дистанций, а летающая лодка Кумейко все время заходила ему в лоб. Но вот очередь сразила стрелка-радиста, и комиссар повел стрельбу один.

На какое-то мгновение самолет Кумейко завис в воздухе, но тут и его зацепила длинная очередь. Экипаж ведомого «МБР-2» видел, как поник в турели убитый комиссар, как беспомощно опустилась голова Кумейко. Последняя ответная очередь сверкающей лентой понеслась к фашистскому бомбардировщику. Это комиссар, умирая, сжал окоченевшими пальцами спуск и, мертвый, продолжал бой...

Пулемет комиссара еще стрелял, когда самолет беспомощно завалился на крыло и упал в море. Взрыв — все кончено... »Хейнкель», торжествуя победу, которая досталась ему нелегко, сделал круг над местом падения машины и помахал крыльями.

Не рано ли обрадовался? «За комиссара, за товарищей!» — крикнул в микрофон переговорного устройства младший лейтенант Турапин, пилот ведомого «МБР-2» и повел самолет в лобовую атаку. «Хейнкель» отвалил в сторону, но затем снова пошел на сближение. Тяжело ранило молодого штурмана Чуенко, но он, позабыв о боли, продолжал стрелять. Одной из очередей ему удалось сразить вражеского штурмана. «Хейнкель» шарахнулся в сторону, но вскоре снова пошел в атаку. Когда самолеты сблизились, Турапин развернул свой «МБР-2» так, чтобы стрелок и штурман могли стрелять одновременно, и трассы ШКАСов сошлись на кабине вражеского бомбардировщика. «Хейнкель» задымился, неуклюже качнулся влево и врезался в воду.

Подбитая машина Турапина с тяжелораненым штурманом благополучно долетела до своего аэродрома. Там комсомольцы рассказали о гибели комиссара.

...Сырников был награжден двумя орденами Ленина, но ни один из них ему вручить так и не успели. В январе 1944 года 82-й морской отдельной эскадрилье ВВС Черноморского флота было присвоено имя батальонного комиссара Василия Максимовича Сырникова. [50]

Такая должность — штурман

Полк перебросили за Волгу. До того он базировался в Подмосковье. С новой стоянки с «подскоком» в Кирсанове было ближе летать на Сталинград. Кирсановский «подскок» — промежуточная база, попутный аэродром. Впрочем, «аэродром» — это громко сказано. Когда они впервые прилетели сюда, увидели лишь заледенелое летное поле. Ноябрь сорок второго, только переваливший за середину, был лютым, морозным. Режущий ветер гнал снежную поземку, будто кто-то гигантской метлой небрежно раскидывал морозную пыль. Ни кустика, ни деревца, ни дома, ни сарая — негде укрыться от колкого ветра, от стужи, пробирающей и под меховым комбинезоном. Полевой аэродром — ничего не поделаешь. Раздумывать, горевать, сетовать, что не подготовили им стоянку, не приходилось. Стали строить ледяные шалаши. Как в сказке: «И выстроил заяц себе избушку не лубяную — ледяную». Лепили покатые снежные стены, обливали их для крепости водой, прорубали дверцу, в которую только ползком и влезешь, завешивали ее брезентом, ящики — вместо стола и лежанок, прокеросиненный фитиль, вставленный в гильзу, — он же и лампа и печь. Так и жили. Долго, конечно, в такой палатке не высидишь. Но перерывы между полетами были тогда коротки. Приземлялись, техники на скорую руку латали пробоины, осматривали, подправляли машины, заливали баки, и снова — в небесную тьму.

Василию Белошицкому, заместителю командира эскадрильи по политической части, по боевому расчету в полетах можно было не участвовать. Он мог не торчать всю ночь на аэродроме, на ветру и холоде, от которого не спасал и ледяной шалаш. Имел право наезжать сюда лишь изредка, работать вместе с командным составом полка в самом Кирсанове, отдыхать в теплом общежитии. Дел хватало и на земле. Но разве он не такой же летчик, как его товарищи? И как агитировать, говорить о мужестве, стойкости, о святой необходимости выполнить долг перед Отчизной, о Сталинграде, где сейчас решается судьба войны и где прозвучали слова: «Стоять насмерть, ни шагу назад!»? Как уберечь слабого (что скрывать, и такие были) от отчаяния? [51]

Он, комиссар, должен делить вместе со всеми и ночные полеты, когда ты как с завязанными глазами, словно ощупью пробираешься по темному коридору; и опасность, и ледяной шалаш, где, будто в норе, коротаешь время между полетами. Белошицкий летал наравне с однополчанами, а то и чаще, на самые ответственные и опасные задания. Постоянного экипажа у него не было (ведь официально он был свободен от полетов). Его держали, что называется, на подхвате. Заменял то одного штурмана, то другого.

Замполиту везло. Самолетная обшивка, случалось, изрешечена, а ему и экипажу хоть бы что — ни царапины. «Заговорен, что ли?» — смеялись в полку. Он и сам посмеивался.

Сейчас, спустя сорок с лишним лет, все его девятнадцать сталинградских боевых вылетов слились в один. Хотя нет, тот полет на Гумрак освещен в памяти все же ярче прочих. Однако и тогда ничего чрезвычайного, к счастью, не произошло.

В Гумраке, под Сталинградом, находился немецкий аэродром. Единственное место, откуда окруженные, загнанные в «котел» фашисты переправляли в свой тыл важное начальство, раненых. Сюда доставлялись продукты, почта. Разбомбить его, уничтожить эту воздушную дорогу — таково боевое задание. Поднялись на рассвете.

Аэродром, до отказа забитый техникой, просматривался хорошо, как на ладони. Куда ни кинь свой груз, всюду он обернется пожаром. Но нужно использовать бомбы наиболее эффективно. Штурман выбрал участок, где машин побольше. Нажал на кнопку сбрасывания. Впервые так ясно он видел результаты своей работы: неслышно разламываются на куски самолеты, в огненных столбах взмывают в воздух обломки — гарь, дым... Жаль, бомбы на исходе. Штурман дал команду снизиться и расстрелять наземную цель из пушек и пулеметов. Обычно они использовались лишь для обороны, но здесь такой случай: молчат вражеские зенитки, снаряды у них кончились, что ли? Сделали несколько заходов. Стерли аэродром, будто и не было его, благополучно вернулись на базу.

Да, Белощицкому везло, словно и вправду заговоренный. Сто боевых вылетов за войну — ни ранения, ни царапины. А ведь лез, что называется, в самое пекло. Правда, и осмотрителен был, с себя строго взыскивал и других за лихачество ругал.

* * *

Я приехала к Василию Яковлевичу в районный комитет ДОСААФ, разместившийся на первом этаже большого московского жилого дома. Генерал-майор в отставке Белошицкий — председатель этого комитета. Мы сидим в тесном его кабинете. Василий Яковлевич терпеливо, будто непонятливому ребенку, втолковывает мне, по его мнению, очевидное, разъяснений не требующее. [52]

— Что чувствуешь в первый свой вылет? Есть ли страх и как побороть его? — задумывается на секунду, улыбается: — Вы не поверите, даже в самый первый вылет, я летел тогда в глубокий тыл врага, страха не было. — Он так и выговорил с расстановкой: «Не бы-ло». — И быть не могло. Не только у меня. Не потому, что я такой бесстрашный. Бояться не было времени. Что такое полет? Работа, и работа напряженная, ответственная, требующая отдачи всех умственных и волевых сил. На переживания и секунды не остается. О страхе думать некогда...

* * *

Весной сорок второго года Белошицкий окончил ускоренный курс Военно-политической академии имени В. И. Ленина, куда поступил еще в мирное время. 22 июня 1941 года стоял у громкоговорителя на площади Маяковского, слушал речь Молотова. Василий и его сокурсники были уверены: учеба прервется, их тут же отправят на фронт. Но занятия продолжались. Потом получили приказ об эвакуации академии. Каково им было уезжать на восток! Немцы под Москвой, а они, профессиональные военные, сытые, одетые, обутые, вооруженные, — из Москвы?! Эшелону давали зеленую улицу, но иногда и он останавливался на забитых разъездах. Слушатели высыпали на перрон. К ним бросались женщины, старики: «Куда же вы, сыночки, уезжаете, на кого вы нас, родимые, оставляете?» Что ответить на это? На каждом занятии преподаватели так же страстно, как и их слушатели, рвавшиеся на фронт, втолковывали: армии нужны не наскоро обученные — хорошо подготовленные командиры, образованные политработники, комиссары. Сейчас первейший долг, долг коммунистов — учиться, усваивать сложную военную науку.

В марте сорок второго скромный, но торжественный выпуск. Назначение. Василию и его другу Дмитрию Каплинскому — военными комиссарами авиационных эскадрилий 812-го дальнебомбардировочного полка. Счастливчики, они искренне жалели тех ребят, которых оставляли здесь, в тылу, в академии на преподавательской работе.

812-й дальнебомбардировочный, как сказали им в комендатуре, базировался на Волховском фронте. Линия фронта проходила по реке Волхов. На восточном берегу наши войска, на западном — враг.

К первому боевому вылету Белошицкий готовился тщательно. Изучал по карте маршрут, пытаясь предугадать все осложнения. Цель — укрепленный узел фашистской обороны в Киришах.

Штурман ведет полет. Он прокладывает самую короткую и безопасную дорогу к цели. Необходимо избежать прохода и над нашими частями: в темноте (а летали всегда ночью) могут не разобрать, советский самолет или вражеский, бывало, и свои подбивали. [53]

Штурман ведет визуальное наблюдение, он должен одновременно видеть, что происходит на земле (а высота — три — пять тысяч метров и темень непроглядная), в воздухе — над ним, слева, справа от него; обязан представлять, что творится за спиною. Одновременно строго соблюдать ориентировку по времени, следить, чтобы самолет ни на градус не отклонился от курса, не упускать из виду приборы: учитывать скорость и направление ветра, атмосферное давление, малейшее изменение погодных условий, высоту полета. Без всего этого не рассчитать верно угол прицела. Найти в кромешной тьме цель тоже непросто. Надо суметь отыскать в ночи старательно замаскированное скопление войск, техники, эшелонов (да еще отличить груженые вагоны от порожняка). Словом, весь полет, пока не приземлишься на родном аэродроме, пока не заглохнут моторы, в напряжении.

На каждом политзанятии, на самой краткой летучке комиссар Белошицкий не уставал повторять: полет — это прежде всего работа, тяжелая, изнурительная, требующая собранности и разума, опыта, высокого мастерства, и выполнить эту работу надо как можно тщательнее, добросовестнее.

Василия вскоре вызвали в Москву и перевели в 4-й полк АДД — авиации дальнего действия.

Из Подмосковья наши самолеты совершали рейсы в глубокий тыл врага. Летали на Брянск, Смоленск, Минск, под Ленинград и Тихвин; и на юг, юго-запад — Кременчуг, Полтаву...

Однажды эскадрилья получила задание разбомбить военный аэродром под Брянском. Фашисты еще пытались оттуда дотянуться до Москвы. Надежно защищенная столица была им, конечно, уже не по зубам, но вот до пригородов их бомбардировщики пока доставали.

Короче, крупную летную базу, «осиное гнездо», как выразился тогда комэск, надо было вывести из строя, уничтожить. Задание сложное, все понимали, что такой аэродром хорошо защищен. Белошицкий рвался в этот полет. В полку он человек новый и, что скрывать, налетавший немного. Комиссар — второй, после командира, человек в эскадрилье. В подчинении у него опытные летчики, прошедшие жестокую школу сорок первого года. Белошицкий хотел доказать себе, всей эскадрилье, что и он освоил военную науку не по учебникам, что и он — настоящий боевой штурман. Он хотел, чтобы весомее было каждое слово комиссара, чтобы поверили ему однополчане, пошли за ним. Понимал это и командир эскадрильи: послал Белошицкого на Брянск. Комиссар полетел в экипаже опытного пилота Воробьева. Тот, конечно, был недоволен: новичка подсунули на боевое дело. Василий не мог не почувствовать такого к себе отношения. Но виду не подал.

Ночь была ясной, ни облачка. Небо светилось ровным звездным [54] сиянием, земля — не везде еще сошедшими снегами. Местность просматривалась отлично, но и они с земли — тоже как на ладони. И точно: только приблизились к цели — угодили в клещи прожекторов. В кабине будто стоваттные лампы зажглись, слепят глаза. Спрятаться, увернуться от них некуда. Штурман потерял цель, пролетел ее. Надо вернуться и сделать еще один заход. Дал команду на разворот, и пилоту ничего не оставалось, как подчиниться. Белошицкий сознавал свою вину. Наслышан был, что Воробьев не привык дважды на цель заходить — с ходу всегда бомбили. Что ж, развернулись, ушли от прожекторов и зениток, встали на боевой курс. Но только приблизились к цели, как снова их поймали прожектора, ураганный огонь зениток. А над землей будто черную маскировку натянули — это со света так казалось. Наобум бомбы бросать не станешь. Штурман только зубами скрипнул, отдал команду на новый разворот. К счастью Василия, думать о том, какова будет реакция Воробьева, экипажа — радиста и стрелка, было некогда. Он ушел в работу. Им владело лишь стремление найти наконец цель и сбросить на нее весь запас бомб. Но и с третьего захода это ему не удалось. Когда все же самолет вышел из ослепляющего перекрестья и Белошицкий глянул в оптический прицел, то увидел — цель снова позади. Воробьев безропотно сделал четвертый разворот, отошел подальше, соскользнул на большой скорости вниз, послушно следуя всем указаниям штурмана...

К аэродрому вышли точно. Только свето-огневая защита все же к цели не подпускала. Казалось, все зенитки разом ударили по самолету. Мелкие осколки бились в обшивку, стоял такой грохот, будто кто с размаху швырял камни в стальной лист. Машину кидало из стороны в сторону. Но штурман пообвыкнуть, что ли, успел, обрести особое видение. Он поймал наконец в оптический прицел эту треклятую взлетную полосу. В единственно нужное мгновение нажал на кнопку бомбосбрасывателя.

Бомбы черными, отчетливо видными и в ночи точками сверху вниз прочертили небо ( «Ничего себе точечки, — подумал тогда Белошицкий, — полторы тысячи килограммов разом»). Облегченный самолет взмыл вверх. Штурман видел, как точно падают сброшенные им бомбы и, не сдержавшись, закричал: «Ур-ра!» Слышал, как то же прокричали и пилот, и стрелок, и радист. А Воробьев уже выводил машину из опасной зоны, держал курс на лес — на свой, партизанский лес. Прошел низко, над самыми деревьями: зенитки сюда еще доставали, так, если подобьют, хоть к своим попадешь.

Пересекли линию фронта, благополучно сели. Зарулили на стоянку, вылезли, осмотрели машину: двадцать три пробоины на фюзеляже и плоскостях. Воробьев подошел к Белошицкому. На его вспотевшем, усталом лице читались и удовлетворение (как же, труднейшее задание выполнено!), и упрек (только с четвертого [55] захода!). Что сказать штурману, заместителю комэска по политчасти? В воздухе он, Воробьев, конечно, командир, но на земле... Отвел глаза на изрешеченную машину, вздохнул: «Так мы с вами, товарищ комиссар, много не налетаем».

Может, и казалось Белошицкому, но теперь, после той бомбежки, вроде бы стали его на политзанятиях внимательнее слушать. Нет, со стороны все выглядело как всегда, однако Василий чувствовал, по глазам видел: многое изменилось. Приняла его теперь эскадрилья. По уставу, конечно, не могла не принять, но раньше, как говорится, сердце к нему не лежало. «Работать умеет, а летать научится» — так, наверное, думали летчики.

* * *

Разные люди сошлись в эскадрилье, с разными характерами и судьбами. Были такие, кто не понимал, как могла непобедимая Красная Армия в сорок первом допустить врага к самой Москве. Разве не пели все они перед войной о том, что мы летаем «выше, дальше, быстрее всех»?! Почему же мужественные «ястребки» — «И-153», «И-16», геройски бросавшиеся в самую отчаянную драку, были технически слабее «хейнкелей» и «мессершмиттов»? Возникало множество вопросов. И комиссар откровенно отвечал на «их.

До нападения фашистов, объяснял он, страна не успела завершить перевооружение Красной Армии. Враг же, покорив страны Европы, поставил себе на службу всю ее военную промышленность. Напал внезапно. Да, временно оккупированы исконные наши земли — древние города Смоленск, Брянск... Пока это глубокий фашистский тыл. Но сейчас, весной сорок второго, Красная Армия наступает. Взгляните на карту: алые стрелы устремлены на запад. Медленно, но оттесняем врага назад. Разве разгром варварских орд под Москвой — не свидетельство нашей нарастающей силы? И приближение победы зависит от каждого из нас, от тебя, от меня и от него. Надо только не падать духом, летать, бомбить, учиться воевать, стойко переносить все тяготы военной жизни. Мы победим в небе, как начали побеждать на земле, хотя перевес в воздухе еще не за нами. Строятся самолеты новых марок, их все больше, и главное, они надежнее немецких.

Не учебники, не запасливо захваченные с собой академические лекции помогали тогда комиссару. Многие из летчиков ни разу не бывали в Москве, и он, проучившийся там всего год с небольшим, но исходивший столицу вдоль и поперек, рассказывал о московских улицах и площадях, о зеленых бульварах, о подземных дворцах метро и о вечерней Красной площади, о том, как закатное солнце загорается в красных кремлевских звездах, о мраморных плитах Мавзолея, о параде 7 ноября 1941 года. Видел в глазах ребят гордость и веру: не отдали Москву врагу и Ленинград не отдадим! [56]

В мае сорок третьего Белошицкого назначили заместителем командира полка по политической части. Должность выше, но служба все та же — комиссарская. Командиром полка был у них тогда Алексей Евлампиевич Матросов, коренной ленинградец, бывший путиловец. Василию Яковлевичу в Ленинграде бывать не приходилось. Но, как и все, знал: город Ленина — колыбель нашей революции, красивейший из городов мира.

Фашисты обстреливали Ленинград из самых мощных дальнобойных орудий. Полк получил задание разбомбить, уничтожить эту артиллерийскую группировку.

Сводки о тех вылетах по сей день хранятся в архиве. За их официальной краткостью скрыты драматизм, риск, мужество, отвага, готовность к подвигу.

* * *

«...В ночь на 22.8.43 г. произведено 18 вылетов с задачей уничтожить артиллерию противника на огневых позициях в районе Беззаботино...»

«Двенадцать экипажей в период 21 ч. 47 м. — 22 ч. 45 м. на высоте 3300-3700 метров бомбардировали Беззаботинскую группировку. По донесению экипажей и контролера гвардии майора Белошицкого, в районе цели возникло до 9 очагов пожаров от взрывов. В период бомбардировки над целью непрерывно горели светящиеся авиабомбы (САБы), цель просматривалась хорошо, видны дороги, населенные пункты, другие крупные ориентиры. Все экипажи бомбили прицельно и задачи выполнили успешно. Над целью экипажи были обстреляны зенитной артиллерией среднего калибра до 3 батарей... В результате действия зенитной артиллерии противника у одного самолета выведен из строя правый мотор, пробиты мотоотсек, консольная часть в районе обтекания, маслобаки и правое колесо шасси.

Летчик гвардии капитан Никаноров Александр Александрович из района цели пришел на одном моторе и благополучно произвел посадку на своем аэродроме...»

Эти составленные замполитом полка донесения, поблекшие от времени листки, проясняют воспоминания; немудрено, что спустя сорок лет многие подробности стерлись.

Как и раньше, у Белошицкого не было своего экипажа, его включали то в один, то в другой, но пока бомбили Беззаботино, он летал туда каждую ночь. Комиссар приобрел теперь тот опыт, которого ему так не хватало в первых полетах.

Вместе с ленинградцами всю блокаду перенес поэт Николай Тихонов. Месяц за месяцем он описывал страдания, выпавшие на долю его несокрушимого города, великое мужество своих земляков. Был он очевидцем и этого налета наших бомбардировщиков [57] на фашистскую артиллерию: «В одну августовскую ночь... вспыхнули огромные осветительные лампы и рев многих моторов покрыл ожесточенную стрельбу зениток. Это было нашествие могучих бомбардировщиков, прорезавших ночь во всех направлениях. Если бы можно было писать огненными буквами на августовском небе: «Месть за ленинградцев!» — то летчики написали бы именно это. Взрывы были непрерывны. Казалось, тьма, стоявшая над сухим светом слепящих ламп, изливалась водопадом на головы немцев...

В следующую ночь снова повисли лампы, и новые тонны металла, ревя и гудя, обрушились на то, что уцелело от предыдущего налета. Это походило на извержение вулкана. И опять самолеты взялись, как из-под земли.

Они прочесали немецкие позиции своим раскаленным гребнем. И зловещая тишина встретила утро там, где прятались немцы, подло наносившие удары по Ленинграду. Сияло утро, и ни одно орудие не стреляло по городу».

Василий Яковлевич Белошицкий читал эту статью, опубликованную тогда в «Красной Звезде», во всех эскадрильях. Он сознавал: писательское слово — ценная награда летчику. Что могли увидеть они с воздуха: взрывы, огонь, дым... Но вот свидетельствует человек с земли, ленинградец, известный поэт.

* * *

Возвратившись из очередного полета, Василий обычно дожидался приземления всех самолетов. Потом, составив донесение в штаб, в усталости едва добредал до кровати. Проваливался в зыбкий предрассветный сон — видел маленькое пыльное украинское село близ Киева, родные Чеповичи. Выбеленная хата, мальвы в палисаднике, еще молодая, спорая в работе мать. Вот она легко, не глядя под ноги, несет из летней кухни в загорелых руках исходящий душистым паром чугунок с борщом. Они все — отец еще был жив — четверо сыновей сидят за столом...

Братья сейчас тоже на фронте, вестей от них нет, живы ли? А мать? Представить страшно: в оккупации. Василий гнал от себя тяжелые мысли, верил, надеялся. Вспоминал село мирным. Вот он еще в школе. С ним рядом за партой — девчонка, смешная, с тугою косицей и с веселой голубизной в глазах. Хорошее было время...

В Чеповичах создавался первый колхоз. Тяжело крестьянину, привыкшему одному, только своим трудом растить колос, только в свои закрома ссыпать зерно, только свою скотину обихаживать, вдруг все нажитое добро в общий котел отдать. Со своего двора корову, лошадь, плуг, косы даже — на общий, колхозный. В крестьянских головах это с трудом укладывалось. Вот они, Белошицкие, из бедняков, но коровенку, лошаденку имели, и расставаться [58] с ними было ох как трудно. В доме — бесконечные разговоры, споры. Дети убеждали: коллективный труд выгоднее, не вечно же за плугом ходить, а сообща трактор купить можно. Родители сыновей слушали, а больше всех меньшого, Василия. Сами неграмотные, старшие сыны только четыре года в школу ходили — работать надо было, а Вася уже семилетку заканчивает, учитель им не нахвалится. Как не послушаться его, не вступить в колхоз. Босоногие мальчишки теперь лучше стариков разбираются что к чему.

Прочитал Василий как-то в газете: производится набор в техникум советского строительства, адрес такой-то. Собрался, простился с родными и уехал в Киев. Провожать его пошла Людмила, та самая — с косой и голубыми глазами. Долго стояла на дороге; сколько ни оглядывался, все видел ее... Учиться ему нравилось, и город на высоком днепровском берегу полюбился. Техникум — в самом центре, на площади, посреди которой вздыбился конь Богдана Хмельницкого. По вечерам ходили на Владимирскую горку, по кирпичным дорожкам взбегали на самый ее верх, откуда виделись неоглядные заливные луга другого, низкого днепровского берега... Киев! Надругались над тобой фашисты. Но мы отомстим, еще как отомстим и за тебя тоже!

...Окончил техникум, вернулся домой. Людмила ждала его, писала чуть не каждый день. Но никто в селе, даже она, не знал, что Василий еще в Киеве пытался поступить в летное училище. Не один он рвался на военную службу. Из лучших студентов техникума, отличников, активистов отобрали четверых — Белошицкого в том числе. Комиссию прошли двое. Василия, вспомнить больно, забраковали: восемнадцати еще не исполнилось, ростом мал, худ. «Подрасти, сынок», — посоветовали. Проработал в Чеповичах год с небольшим, в райкоме комсомола, и подал заявление в окружком: «Прошу направить в летное училище...»

Отрадны были эти думы о далеко отошедшей, казавшейся теперь сказочной мирной жизни.

* * *

В сорок четвертом гвардейский полк, в котором служил Белошицкий, стоял на Черниговщине. Василий решил отпроситься хоть на день домой, в Чеповичи. Просьбу замполита полка уважили: самолет выделили — лети! На картах его деревня не значилась, но кто не отыщет дорогу к дому?

Долго кружили над деревней, высматривали, искали площадку, где бы сесть удобнее. И еще с воздуха, пока приземлялись, видели: бежит народ к околице. Впереди всех — худенькая женщина, ватник распахнут, платок сбился на затылок, темная юбка бьется о тяжелые сапоги. Спешит, будто чувствует — ее сын. Не получала от него вестей: оккупация, какие уж тут письма. Но знала, словно кто шепнул — он! [59]

Пробыли гостями до вечера, да разве здесь так скоро отпустят, еще на день остались. Легче потом Василию воевалось.

* * *

Порой в будничное течение полковой жизни врывались неожиданности. В полк вернулся Федор Подопригора. Самолет его сбили в начале войны, и ребята считали экипаж погибшим. А Федор жив и снова в родном полку. Значит, чудеса все же случаются?

Машина упала в воду. Из четверых только он, Подопригора, добрался до берега, вылез, потерял сознание. Очнулся — в плену. Как фашисты обходятся с пленными, уже наслышаны. Словом, оказался Федор в лагере под Смоленском. И других мыслей, кроме как о побеге, у него не было. Но дни текли в голоде, нечеловеческих унижениях. И вдруг, как в сказке, откуда ни возьмись, над лагерем — краснозвездный самолет, свой, бомбардировщик. Крутанул над бараками, врезал из пулеметов по вышкам, комендатуре, по охране. Махнул крылом и улетел. Среди уцелевшей немчуры — паника. Пленные не растерялись, сняли с убитых автоматы, прикончили остальных, разбежались. Группе Федора повезло. Перешли линию фронта, пробрались к своим. Теперь вот нашел родной полк. Интересно бы знать, что за бомбардировщик спас его, кто вел тот самолет, не нашего ли полка экипаж? Точно, нашего. И штурманом в нем был комиссар Белошицкий.

Василий Яковлевич помнил отчетливо. Он летал тогда на Смоленск. Задание было несложным: разведка погоды с попутным бомбометанием, выбор цели свободный. Вот он и выбрал цель. Бомбил станцию Красный Бор. Лагерь на карте обозначен, но бомбу туда не сбросишь: своих задеть можно. А из пулеметов, как известно, стрелять полагалось только в целях обороны. И все же! На большой скорости самолет зашел на цель, опасно снизился, штурман дал команду: по охране, по комендатуре...

* * *

Вновь архивные документы.

«Боевой приказ № 01 от 15.IV — 1945 г.

Полку в ночь с 15 на 16. IV — 1945 г. содействовать прорыву укреплений, разрушая сооружения противника в районе Най-Ланге (юго-восточнее Кюстрина). Бомбить только визуально и прицельно. Экипажу штурмана гвардии майора Белошицкого — контролировать».

Донесения:

«В ночь с 15.IV на 16.IV.45 г. вылетело 17 экипажей. Все бомбили основную цель с высоты 1800-2100 м, сброшено 4 ФАБ-500, 22 ФАБ-250, 120 ФАБ-100, 4 ФОТАБ-35{11}. Общий вес 19 640 кг. Боевой [60] налет — 94 часа 30 минут. Все экипажи произвели посадку... Полк задачу выполнил успешно, бомбили прицельно, интенсивно и эффективно».

«В ночь на 17.IV.45 г. полк произвел 17 самолето-вылетов с задачей уничтожить живую силу и технику противника в г. Фюрстенвальде. Сброшено 9 ФАБ-500; 12 ФАБ-250; 140 ФАБ-100; 10 ЗАБ-100; 3 ФОТАБ-35. Всего — 22 605 кг...»

«В ночь с 20 на 21.IV.45 г. полк 10 экипажами бомбил окрестности г. Берлина!!! Погода сложная... Экипаж Климаченкова — штурман Кандилов, радист Хализов, стрелок Пономарев — был подбит над целью и на аэродром не вернулся. Позже, 22.IV.45 г., — вернулся. В районе Познани выбросился на парашюте. По докладам Никанорова, штурмана Колесникова, возникло 5 очагов пожара, из них 2 крупных в центре цели. Цель освещалась хорошо. Горели до 20 САБов, что обеспечило прицельное бомбометание. Зенитная артиллерия противника вела огонь, но не интенсивно.

Полк задачу выполнил».

«В ночь с 24 на 25 апреля 1945 г. произведено 14 самолето-вылетов с задачей бомбить Берлин!!!»

Толстые архивные папки с подшитыми документами: приказами, донесениями. Василий Яковлевич вчитывается в них, и кажется, освещаются забытые события, лица. Все видится так ясно...

Его 6-й гвардейский полк (в мае 1943 года 4-й полк АДД, в котором начинал свою службу Белошицкий, разделили на два полка, 6-й и 7-й) участвовал в битве за Берлин. Вот он, заместитель командира полка по политической части, записывает кратко в донесении: «Цель освещалась хорошо». За этими тремя словами — тщательно подготовленная операция. То были особенные, предпобедные полеты. Упоминавшиеся в донесениях Фюрстенвальде, Кюстрин, Най-Ланге — все это пригороды Берлина. А спустя несколько дней Белошицкий не сдержался, не поскупился в сухом отчете на восклицательные знаки: «...с задачей бомбить Берлин!!!»

В ночь на 16 апреля 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Г. К. Жукова начал решительное наступление на Берлин. «За годы войны враг привык к тому, что артиллерийскую подготовку перед прорывом мы начинали обычно с утра, так как атака пехоты и танков лимитируется дневным светом. Поэтому он не ожидал ночной атаки. Этим мы и решили воспользоваться», — вспоминал прославленный полководец годы спустя. В пять часов утра от выстрелов тысяч орудий, минометов, «катюш», как пишет Георгий Константинович, озарилось все окрест; вслед за тем раздался оглушительный грохот выстрелов и разрывов снарядов, мин, авиабомб. В воздухе нарастал несмолкаемый гул бомбардировщиков.

В то самое туманное апрельское утро, о котором рассказывает [61] Г. К. Жуков, Белошицкий был в воздухе. В гуле бомбардировщиков звучали моторы и его самолета. Сверху, как на батальном полотне, он видел начало того исторического сражения. Видел пылающие стрелы «катюш», движение танковых, пехотных рядов. Туман, смешанный с огнем и дымом, стелился над землей. Но все виделось так ясно, будто дело происходило на сцене. Здесь, на подступах к Берлину, на заре 16 апреля вспыхнувшие по сигналу сто сорок прожекторов в сто миллиардов свечей направили свои лучи на неприятеля, ослепили, повергли его в смятение.

На переднем крае противника не было ни одного темного квадрата. В весеннем же, проясневшем небе было черно. Свет застилали самолеты. Никогда за всю войну не бывало еще в воздухе такого множества крылатых машин, и на каждой — красные звезды. Они летели не звеньями, не цепью — сплошным навесом.

В архиве сохранились записи о последних боевых вылетах полка, в котором служил гвардии майор, кавалер орденов Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды Василий Белошицкий. Нельзя не привести еще несколько строк: «Последний боевой вылет полка в ночь с 30.IV.45 г. на 1.V45 г. на город и порт Свинемюнде. Произведено 7 самолето-вылетов. В результате возникло 6 очагов пожаров, из них 2 крупных...

Экипаж старшего лейтенанта Глазова — штурман гвардии капитан Капрелов, радист гвардии старшина Полетаев, стрелок гвардии старшина Попков — с задания не вернулся...

Полк задачу выполнил успешно».

* * *

В воскресный полдень я встречаюсь с Василием Яковлевичем Белошицким. Он согласился зайти ко мне в гости: очень хотела познакомить с ним своих детей. Я им много рассказывала о боевом комиссаре, герое-штурмане. Но далекая теперь война представляется моим девочкам книжной, экранной, как бы придуманной. Они не верят, я чувствую, что это могло быть — ледяные аэродромные шалаши, чудесное освобождение Василием Яковлевичем из плена своего однополчанина, его участие в том самом знаменитом Берлинском сражении, о котором — целый параграф в школьном учебнике истории. Им кажется, что и самого Василия Яковлевича я придумала. А он уже ждет на остановке, весело машет мне рукой: я здесь! Идет навстречу: синий плащ, шапка пирожком, портфель к боку локтем прижат. Торопливая толпа обтекает его, теснит. Он вежливо сторонится, пропускает стремительных, высоких, молодых — тех, ради кого налетал тысячи боевых километров, ради кого погибали его друзья-однополчане, для кого отвоевывал нынешнюю нашу мирную жизнь. [62]