Приложения
«Такие же фанатики... что и те, кто сжег Жанну Д'Арк»
Несмотря на большое число английских почитателей, Бенито Муссолини провел всего восемь дней в Англии, присутствуя на Лондонской конференции по вопросам репараций в декабре 1922 года.
Для него все английское оставалось мистическим. Он считал, что это была нация, кушающая пять раз в день и специально одевавшаяся для питья чая в пять часов пополудни. Однако трезвая оценка лондонской действительности итальянскими представителями скорректировала его мнение в сторону реальностей, благодаря в первую очередь графу Дино Гранди, послу Италии при дворе святого Джеймса, которому удалось удержать англо-итальянские отношения, как говорят моряки, на ровном киле даже в штормовые годы абиссинской и испанской гражданской войн.
Приводим письма Гранди Муссолини и министру иностранных дел Чиано, в которых он раскрывает слабые стороны англичан и развеивает миф об их таинственности. Письма были отправлены из итальянского посольства, находившегося по адресу: Лондон В-1, площадь Гросвенор, 4–18 августа 1933 года и 6 ноября 1936 года соответственно.
«Дорогой президент!
Вслед за своей информацией о прессе посылаю вам статью «Франция и фашизм», опубликованную в сегодняшнем [455] номере газеты «Морнинг пост». Она является своеобразным ответом на ваши публикации «После Лондона» от 24 июля и недавней «Закат и потемки демократии», которые вызвали настоящую сенсацию и спровоцировали некоторых лидеров, таких, как, например, Хадлестон, взяться за перо. Об этом свидетельствуют статьи «Фашизм с некоторым различием» в «Дейли мейл», «Определение эпохи» — в «Санди тайме», «Смысл фашизма» — в «Морнинг пост».
Я уже сообщал, что английский народ никогда ранее не проявлял такого интереса к новым идеям и фашистскому движению, как в эти дни. Газеты быстро подхватили эти настроения, давая соответствующие броские заголовки.
Прилагаю краткий доклад по недавним публикациям о птичьем заповеднике в парке поблизости от Падуи. Обращаю на это внимание, чтобы проиллюстрировать довольно странную психологию этой страны и подчеркнуть те аспекты, которые необходимо иметь в виду для осознания того, что я называю «организация симпатий», разработанной британской нацией для завоевания лидирующих позиций в мире.
Министр финансов Невилл Чемберлен за день до принятия палатой общин бюджета страны опубликовал в газете «Тайме» свое письмо, в котором обратил внимание на необходимость защиты бедных маленьких птичек, летающих в парке под окнами казначейства.
Могу заверить вас, что британцы проявили больше интереса к судьбе этих птичек, нежели к бюджету. Кстати, обращаю ваше внимание и на книгу Поля Морена о Лондоне, которая, вне сомнения, вам известна. (Я не привожу книг, которые вы бы не упоминали как прочитанные.) Морен — бывший французский дипломат, пожалуй, единственный, кто понимал Англию. Так вот он говорит: «Эта странная и мистическая раса обладает взглядами и мышлением, непонятными для нас, европейцев». [456]
Вчера на премьере исторического фильма (снятого, между прочим, в кооперации с итальянцем Тёплицем) «Частная жизнь Генриха VIII» цензура вырезала бой петухов, но оставила ужасные сцены казни Анны Болейн и Катерины Говард с показом наточки топора, криков и плача женщин и их обезглавливания. Мне представляется, что эта страна нуждается в компенсации врожденной жестокости к людям любовью к животным.
Упомяну еще о статье в «Тайме» об уличном движении в Риме, которую вы, по-видимому, уже читали. Все англичане без исключения говорят о Риме, вашем Риме, как о колдовском рае. Но при этом часто замечают:
— Какая, однако, жалость: слишком шумно. На это я обычно отвечаю:
— Подождите немного. Муссолини скоро решит и эту проблему.
С уважением
Гранди».
«Дорогой Джалеаццо!
Когда вы звонили по телефону позавчера, у меня был Риббентроп. Он прибыл в Лондон несколько дней тому назад и навестил меня, сделав жест видимого товарищества и радушия, которые проявил и я со своей стороны. Вообще-то, пожалуй, следует, чтобы у англичан сложилось впечатление, будто бы представители двух крупных фашистских государств координируют свои действия. Я сказал Риббентропу, что могу передать в его распоряжение свой опыт четырехлетней работы в Лондоне, чем он, кажется, остался весьма доволен. В соответствии с вашими указаниями я, однако, предоставлю ему свободу действий в расчете, что он сам наделает ошибок. Думаю, что за ним нужен глаз да глаз.
Приезд Риббентропа через три месяца после официального заявления, поскольку немецкое посольство в [457] течение шести месяцев оставалось без главы, был весьма шумным. Он появился на нескольких автомашинах в сопровождении целой толпы репортеров и пресс-атташе, которые с ходу начали шумную рекламу, и своего четырнадцатилетнего сына, которого затем определил на учебу в вестминстерскую школу. Вследствие этого почти во всех газетах появились снимки мальчишки, одетого в «клоунскую» одежду от Этона. Публикации эти сопровождались далеко не хвалебными комментариями, типа: «Нацистский посол решил воспитать своего сына в английском духе... Однако, когда молодой Риббентроп возвратится в Германию, он забудет, как отдавать нацистское приветствие...»
Это, на мой взгляд, было большой ошибкой Риббентропа: он проигнорировал тот факт, что англичане уважают только людей, которые не признают их превосходства.
Вторая ошибка заключалась в даче им интервью сразу же по приезде на железнодорожную станцию Виктория. Он сообщил репортерам, что прибыл в Лондон для укрепления уз дружбы между Великобританией и Германией, но это будет непросто (первый промах) и на это уйдет много времени (второй промах), но в конце концов взаимопонимание будет достигнуто, так как у обеих стран имеется общий противник — коммунизм (третий промах). Это интервью вызвало адский шум: в течение двух дней газеты ничего другого не печатали. Высылаю вырезки из статей (не только газет левого крыла), из которых вы увидите, что самые лестные слова о Риббентропе звучат следующим образом: «Нахальство и дерзость — дешевый трюк — ложный шаг — фальстарт — послы, которые не могут держать язык за зубами, не могут быть послами...» Попав на дипломатическую арену, он повел себя подобно слону, оказавшемуся в посудной лавке.
Нойрат был прав, когда сказал, что с англичанами лучше торговать шампанским, нежели вести политические дела. [458] Но с действиями Риббентропа связаны и другие аспекты. Несмотря на заявления Ванзитарта{7} и нескольких членов кабинета министров, настроенных против Германии, большинство английского народа, да в общем-то и кабинет, желают установить с Германией добрососедские отношения, чтобы отвести угрозу новой войны. Риббентроп представляет собой только наконечник копья в нынешней крайне сложной обстановке. Все будет зависеть от того, как Гитлер отреагирует на предложения Англии, все более и более направленные на достижение взаимопонимания. Проблема англо-германских отношений особенно важна для нас, так как касается непосредственно англо-итальянских отношений. Вы и сами, дорогой Джалеаццо, прекрасно видели и понимали это во время ваших исторических встреч с Гитлером и Нойратом. Так же, как в 1935 году, когда британская политика расстроила союз, который дуче установил с Л авалем, в 1937 году можно ожидать ее попыток — признаки их уже просматриваются — отделить Германию от Италии.
Ваш недавний визит в Берлин явился международным событием, за ходом которого британцы смотрели пристально. Тесный германо-итальянский союз, короновавший дуче на пятнадцатом году его дипломатических усилий, обеспокоил Англию... если Италия и Германия станут укреплять этот союз, Британия будет вынуждена пойти на соглашение с Римом и Берлином одновременно... а это является основой нашей политики, что вы столь эффективно продемонстрировали фюреру.
Британские либералы, лейбористы и тому подобные, в особенности последние, представляют собой конгломерат фанатиков, непременных антифашистов, которых я называю «историческим отгульным скотом». [459]
Они такие же фанатики, что и те, кто шесть веков тому назад сжег Жанну д'Арк, а двумя веками позднее отрубил голову Марии Стюарт и затем Чарльзу 1. Не напрасно палач Марии Стюарт был предком семейства Цециль, из которых лорд Цециль является последним, пользующимся дурной славой потомком. Год тому назад «скоты» едва не взяли власть в свои руки. Но им не удалось настроить британский народ против Италии, хотя они и смогли отправить правительство Болдуина в отставку...
Антифашистский фанатизм побудил их (лейбористскую партию) принять консервативную программу перевооружения как средство борьбы против угрозы фашизма...
Чем более Италия и Германия будут демонстрировать свое единство, тем более Англия будет вынуждена вести переговоры с народами обоих великих фашистских государств... Документы о создании союза, подписанные вами и Гитлером, должны рассматриваться по своей эффективности как новый рычаг, который дуче подвел под «старую и скрипучую Европу».
Ваш Гранди».
Любовные письма диктатора
Бенито Муссолини и Кларетта Петаччи в период с 1932-го по 1945 год обменялись почти 300 письмами, большинство из которых хранятся ныне в Вашингтонском национальном архиве. Письма, публикуемые здесь, были написаны Муссолини ранней осенью 1940 года, когда Кларетта с трудом поправлялась после хирургической операции, сделанной ей в связи с внематочной беременностью. Все они были написаны во дворце Венеция и, как правило, без указания дат.
«Моя малышка!
Пишу всего несколько слов, так как попозже навещу. Думаю, что ты чувствуешь себя уже хорошо. Мне этого так хочется, моя любовь. Наша любовь — любовь с большой буквы, поскольку это действительно большая любовь, — желает этого.
С 18-го по 15-е (ты должна) выздороветь. Встретимся 25-го в воскресенье во дворце Венеция.
Твой Бен обнимает тебя».
«Моя дорогая малышка!
Образно говоря, ты преодолела самые трудные ступени на пути выздоровления. Ты прошла уже двенадцать ступеней, а на этой неделе, которая, как обещают, [461] должна быть солнечной, вскарабкаешься и на другие двенадцать. Если ты сможешь выходить на улицу, выздоровление пойдет еще быстрее. Через несколько минут я зайду в твою комнату, в которой все осталось так же, как и тогда, когда ты там была, и которая ждет тебя. Здесь тебя с нетерпением ждут книги, музыка, скрипка и халатики. Бен ждет также, счастливый быть в роли няньки. Скажи, помогает ли это твоему выздоровлению? Сегодня я еще позвоню.
Бен обнимает тебя нежно с чувствами, тебе известными».
«Моя дорогая малышка!
Пишу тебе с единственным желанием — помочь в восстановлении здоровья. Я помогу тебе всем, что ты только пожелаешь. Надеюсь, что скоро увижу тебя в твоей комнате, в которой без тебя пусто.
Твой Бен, любящий тебя».
«Моя дорогая выздоравливающая!
Твое состояние меня радует. Думаю, что это письмо и мой послеобеденный визит помогут тебе перепрыгнуть еще несколько ступеней на пути к полному выздоровлению. Наберись, однако, терпения и не теряй мужества. После выздоровления все покажется тебе новым, ранее не виденным и удивительным. Единственное, что для тебя не будет новым или удивительным, — это Бен и его любовь к тебе».
«Моя дорогая больная, но уже выздоравливающая девочка!
Хочу, чтобы эти строки компенсировали тебе Феба, покинувшего нас сегодня. К вечеру я навещу тебя, рассчитывая, [462] что мой «магнетизм» поможет тебе преодолеть еще несколько ступеней к выздоровлению. По твоему голосу могу судить, что ты чувствуешь себя лучше. Терпение и мужество — которыми ты обладаешь. Твоя любовь обнимает тебя».
«Моя дорогая малышка!
Извини, что вчера вечером был немного резким. Иногда я этого даже не замечаю. Таков мой образ жизни, который, к сожалению, влияет на меня. Этот листок бумаги является предвестником большого магнетизма, который я принесу сегодня. Дни, подобные сегодняшнему, станут доказательством того, что «рывок» к выздоровлению не займет много времени. Хочу быть с тобой душой, которая тебе известна и принадлежит тебе. Прошу тебя приложить все свое мужество к выздоровлению, а также любовь, которая сделает Бена счастливым».
«Моя дорогая малышка!
Сейчас, когда я пишу эти строки, солнце вышло из облаков и ярко освещает мой письменный стол. Хотел бы, чтобы моя нежность также излилась на твою душу и укрепила силу воли к выздоровлению. Вопрос сейчас лишь в силе воли. Я уже отметил ступени: с 15-го по 22-е — в постели, с 22-го по 29-е — на ногах, а потом — дворец Венеция. Память об этих беспокойных и мучительных днях начинает постепенно изглаживаться. Завтрашний вечер станет значительно лучше, и ты будешь чувствовать себя на вершине мира. Умоляю тебя: слушай меня, хотя бы сейчас.
Твой Бен, как всегда, обнимает тебя». [463]
«Моя дорогая малышка!
Наконец, я получил известие, которого ожидал с нетерпением: неожиданная боль отступила, ты чувствуешь себя лучше, и эта неделя должна стать поворотным пунктом. Дорогая, сегодня я навещу тебя, может быть, поздно вечером, но буду обязательно. На следующей неделе ты вернешься в свою комнату, в которую я постоянно захожу, наполненный меланхолией.
Обнимаю тебя.
Бен».
«Моя дорогая малышка!
Как горестно слышать, что ты лежишь в постели после мучительной ночи. И все же я счастлив, что мой магнетизм сделал свое дело. Сегодня я приду с ним опять. Посылаю тебе нестровит, содержащий в себе сразу четыре витамина, который принимаю и сам. Это — исключительно тонизирующее средство, выпускаемое в жидком виде или в таблетках. Начни принимать его немедленно в предписанных дозах. Не кушай сегодня твердую пищу, пей только подслащенную воду, настой ромашки и кофе. Вот уже месяц, как ты находишься в постели: пора выздоравливать. Мысленно обнимаю и остаюсь нежно любящий тебя
Бен».
«Моя любовь!
Думаю по своему невежеству, что происходящее является признаком выздоровления. С этого момента проблема будет заключаться в морали. Ты должна быть спокойной, а ты можешь быть такой. Я начинаю воспринимать обособленно и беспристрастно каждую вещь [464] и каждого человека, да и весь мир, особенно с тех пор, как ты заболела. С тех пор я только и думаю о твоем выздоровлении. Не знаю, помогают ли тебе в этом плане мои письма, но надеюсь на это. Характер моей работы не позволяет мне придаваться лирике, но моя нежность и любовь переполняют мою душу. Вставай, начинай ходить, и будешь чувствовать себя лучше. Обращай, однако, внимание на то, что говорят доктора: они знают больше, чем мы. Не поддавайся капризам и не хнычь, особенно сейчас, когда уже виден благополучный исход.
Бен, охотно исполняющий роль няньки, обнимает тебя.
«Моя малышка и большая любовь!
Голос твой говорит мне, что ты чувствуешь себя лучше, что началось твое выздоровление и ты последовательно преодолеваешь соответствующие ступени. Мысленно нахожусь всегда рядом и поддерживаю тебя в этом.
Имей в виду, что на следующей неделе ты должна возвратиться в свою комнату, которая ожидает тебя во всех мелочах. Вставай с постели и начинай ходить. Я хочу этого, этого же хочет твоя молодость, но прежде всего — любовь, любовь твоего Бена».
«Моя дорогая маленькая выздоравливающая!
В справке о твоем здоровье говорится: «спокойный продолжительный сон». Теперь тебе надо вставать и собрать в кулак свою волю. Желание выздороветь помогло тебе уже пройти половину пути. Еще несколько ступеней, и все. Твоя комната ожидает тебя в том виде, как ты покинула ее. Не слишком оттягивай нашу встречу. Воспользуйся прекрасными днями и не забывай про любовь твоего Бена». [465]
«Дорогая моя малышка!
Я не ожидал услышать о слезах из-за кофе. Надеюсь, что тебе давали его чайными ложками. Сегодня ты смогла встать около 11 часов утра. Погода лучезарна, как и моя любовь. Когда ты будешь читать эти строки, надеюсь, что глаза твои будут уже сухими. Если бы я был рядом, я осушил бы их своими поцелуями».
«Дорогая малышка!
Прошел месяц с тех пор, как ты браво пошла под нож хирурга. В те ужасные дни мы все находились под влиянием превратностей судьбы, но теперь жизнь снова возвратилась в твое тело и душу. В этом тебе помогла прекрасная погода и, может быть, немного и моя любовь. Как только ты получишь это письмо, вставай с постели и попроси вывести тебя на свежий воздух. Тогда ты почувствуешь сразу, как восстанавливаются твои силы. Жизнь воистине чудесна, даже если не светит солнце и небо не голубое. Ее необходимо лишь наполнить любовью, подобно моей к тебе. Начиная с понедельника 30-го буду ждать тебя здесь. Здесь тебя ждет все, включая конечно же Бена».
«Любовь моя!
Сегодня начинается второй месяц твоей болезни, но и месяц твоего выздоровления. Я помогу тебе своей любовью, сама же ты должна собрать всю силу воли. Соединенные вместе, эти элементы составят надежную основу, и победа не замедлит прийти. Хватит страдать, жизнь должна продолжаться с ее ежедневными делами и заботами, в том числе и прогулками, особенно сейчас, [466] в сентябре. Скоро ты будешь опять на ногах и совсем здорова, что наполняет меня радостью. Бен обнимает тебя, как всегда».
2 октября 1940 года, за два дня до встречи с Гитлером на Бреннерском перевале, Муссолини направил эту записку Кларетте. (А через десять дней, разозленный тем, что фюрер оккупировал Румынию, не проконсультировавшись с ним, дуче решил совершить нападение на Грецию.)
«Моя любимая малышка!
Поскольку я должен уехать, посылаю тебе мольбу и пожелание, идущие от всего моего сердца: тебе должно стать лучше. А еще лучше — ускорь выздоровление и сократи дни болезни.
Даже вдалеке от тебя я хочу быть рядом с тобой, и я приложу все усилия, чтобы ты услышала мой голос, который тебе когда-то нравился. В календаре я увидел, что сегодня — день ангелов-хранителей. Пусть же они поддержат то, что исходит от моей любви. Будь на месте, когда я возвращусь.
Бен обнимает тебя».
Август 1941 года — месяц, в котором Муссолини потерял своего любимого сына Бруно и в котором он вместе с Гитлером посетил Украину. За несколько дней до своего отъезда он 27 августа написал Кларетте:
«Дорогая!
Несмотря на солнце и море, злополучные дни августа 1941 года тянутся очень долго. Я всегда много думаю о тебе и буду думать во время поездки, которую предпринимаю без особого энтузиазма. [467]
«Я буду отсутствовать пять или шесть дней. Будь спокойна и здорова. В голове моей почти совсем пусто, но в сердце была и остаешься ты, как вчера, как всегда. Твой Бен крепко обнимает тебя».
Кларетта довольно часто испытывала горечь от легкомысленных, неоправданных, на ее взгляд, и вызывавших у нее ревность поступков дуче, когда он встречался с другими женщинами.
В приводимом письме, скорее всего написанном также в августе 1941 года, Муссолини отвечает на ее обвинение:
«Дорогая малышка!
Твои службы работают отлично. Я действительно был в воскресенье 24-го в доме Р., и если в течение четырех месяцев ты не получала подобную информацию, то это значит, что твои информаторы — честные люди, поскольку за это время я не был ни в том доме, ни в других местах. У тебя есть тенденция драматизировать события. Но все же я благодарен тебе. Могу заверить тебя, что эти мелочи не стоят придаваемого им тобой значения и беспокойства, не говоря уже о моем унижении. Существует лишь одно, что должно тебя беспокоить: побыстрее выздороветь и вернуться к выполнению своей задачи в качестве маленького «талисмана», который мне теперь необходим, как никогда прежде. Твоя комната по-прежнему ждет тебя с нетерпением. Возвращайся поскорее, скажем в понедельник, что принесет большую радость для любящего тебя Бена».
А в этом письме Муссолини в целомудренном настроении старается достичь примирения после любовной ссоры: [468]
«Клара!
То, что произошло с 13.45 до 14.10, столь далеко от моего сознания, что я с трудом вспоминаю детали. Я позвонил тебе в перерыве между делами что-то около 17 часов и хотел прийти в твою комнату, чтобы посмотреть на тебя. Но чувствовал себя настолько униженным, что не решился встретиться с тобой. Жду теперь твоего решения. Завтра я — точнее мы — соберемся выехать к морю. Семнадцатое — не тот день и не то число, которые благоприятствуют чему-либо, да я и не верю в религиозные предрассудки. Нам обоим необходимо хоть немного побыть на море. Хотел бы закончить это письмо словами, которые тебе известны, но которые, как я опасаюсь, ты могла отвергнуть и забыть. Приходи, несмотря ни на что. Полагаю, что, по-прежнему — твой Бен».
В письме от 3 февраля 1938 года, которое она датировала, что случалось очень редко, Кларетта, в свою очередь, просит прощения у Бенито:
«Любимый!
Прости меня. Сердце мое полно тревоги. Ты позвонил мне, но меня не было дома. Я не могла тебя слышать — может быть, ты хотел позвать меня к себе... а я сходила с ума от вожделения к тебе... Мне хочется плакать...
Я должна была пойти с матерью навестить бабушку, у которой стало плохо с сердцем. Мы ушли уже после пяти часов вечера. Когда я вернулась, ты звонил уже во второй раз, но напрасно. А мне так хотелось увидеть тебя и попросить извинения. О, прости меня и не сердись — это было не по моей вине. Я всегда жду твоего звонка, и в этом заключается смысл всей моей жизни. Я люблю тебя, и твой голос — единственная моя радость и блаженство. Видеть тебя, говорить с тобой — вот мое счастье... [469]
Скажи мне, что ты не слишком расстроен. Как я могу передать, что чувствую. Мне остается только извиняться, да и то смиренно. Я не знаю даже, что сказать: я обожаю тебя и прошу меня простить. Мой дорогой, боль гложет меня. Мне хочется бежать к тебе, ведь ты так близок мне. Мне хочется посмотреть в твои глаза, чтобы убедиться, что они такие же ласковые, как и всегда...
Прими, пожалуйста, мои извинения и признания в любви, преданной и безграничной. Я вся дрожу от мысли, что разочаровала тебя».
Кларетта сама поставила дату на этом письме — 20 мая 1942 года.
Потеряв самообладание от постоянных поражений своих армий, дуче, возвратившись из инспекционной поездки по проверке мероприятий по обороне побережья Сардинии, попросил ее о временном прекращении их отношений:
«Клара!
Жертва, в которой заключались твои любовь, нежность и смиренность, может, и была огромной, да и есть, но повторяю: необходимо разобраться абсолютно во всем совершенно спокойно — в людях, вещах и событиях.
Думаю, что скоро ты будешь мне благодарна за это и даже испытывать счастье в связи с исчезновением обычаев и привычек, бывших когда-то дорогими для тебя и меня. Умоляю не истолковывать происходящее какими-то изменениями в отношении того, о чем тебе говорило мое сердце. Пожалуйста, отдохни и будь здорова. Нервы, как твои, так и мои, требуют мира и покоя. Когда горизонт очистится от туч, мы увидим непотухающий огонь, который будет поддерживаться этими строками». [470]
Из Мейны на озере Маджьоре, куда она уехала вместе с семьей после 25 июля 1943 года, Кларетта излила свою душу в письме к Муссолини, не зная, жив он или мертв:
«Мой любимый Бен!У меня нет чернил, а ближайшая деревня довольно далеко. Но я не могу не сообщить тебе внезапную мысль, появившуюся у меня прошлой ночью, усилившую мое кровообращение и затруднившую дыхание. Ты можешь сказать, что в ней нет ничего особенного, за исключением трагедии, обрушившейся на мир и представляющей опасность для всего живого и всей вселенной.
Какая мука, Боже мой! Перехожу к сути своей мысли. Можно ли умереть дважды морально и духовно? Боюсь, что мне придется объяснить тебе, Бен, что я имею в виду. Я умерла в прошлое воскресенье, трагическое воскресенье, в день твоего падения, невероятного и неправдоподобного, в день твоего тюремного заключения, в день, когда ужасные тучи закрыли солнце Италии, которое уже не будет сиять из-за стыда оказаться проданным иудами. Я умерла из-за того, что случилось с тобой — главой, лидером, высшим человеческим существом, творцом судьбы Италии. Твой крах захватил и меня в тот момент, когда все наши мечты, надежды и твоя самоотверженность были посвящены делу подъема благосостояния итальянского народа, его благу...
Поскольку ты постоянно был в моем сердце, то ли собирая твои фотографии, будучи еще девушкой, то ли заучивая твои слова и выражения, восхищаясь твоим политическим искусством, так и в эти последние тяжелые годы я всегда была с тобой, в годы, мучительные для всего мира и для тебя в особенности, когда мы пытались забыть собственные проблемы, уделяя все свое внимание проблемам кровавой войны, когда я продолжала [471] разделять твою боль и борьбу, вкладывая в них свои чувства и сознание.
В тот трагический момент я почувствовал, что происходило в твоей душе — страдание, отвращение, возмущение, обособленность от мерзкой человеческой природы. То, о чем думал ты, думала и я — час за часом, минута за минутой. Я была рядом с тобой, остаюсь и буду всегда чувствовать себя рядом. Возможность любить тебя, несмотря на происходящие события, ежедневная принадлежность тебе, хотя сейчас ты находишься в одиночестве, покинутый всеми и испытывая отчаяние, придают мне силы и желание жить, жить для тебя, продолжать отдавать свою молодость и любовь — вот что составляет суть моего существования.
Ночью мне вспомнились слова, сказанные как-то тобою, которые приходили мне на ум снова и снова: «Все прошло, имидж стерся с годами, и я не помню их лиц, глаз и голосов, ничего».
Это ты говорил о женщинах, бывших в твоей жизни. И даже подчеркнул:
«Ни одна из женщин никогда не занимала того места в моем сердце, которое занимаешь ты. Оглядываясь назад, могу сказать, что любил по-настоящему только тебя одну».
И я не хочу, чтобы мой портрет оказался в ряду тех, кого ты когда-то любил. Моя же любовь до сих пор жива и страстна. Но скажи мне, скажи, что я не потеряю всего этого со временем. Нет, любовь переживает время, доминирует и возвышается над ним, наполняет его собой и утверждает: жить стоит. Бен, прости мне мои глупые мысли, набегающие одна на другую, как дюжина фотографий, закрывающих друг друга, подобно игре света и теней. Но вся эта путаница проходит, все встает на свои места, и я чувствую себя счастливой. Когда же мое сознание возвращается на землю, меня мучает лишь одна мысль: я осталась без тебя. И я начинаю плакать, чувствуя свою беспомощность. Полагаю, ты понимаешь меня. [472]
Подумай только, мой Бен, какой смешной и глупой я могу иногда быть. Я становлюсь ревнивой и восстаю против всех тех женщин, которые были в твоей жизни, которые отведали то, что я считала только своим. Я вспоминаю все раны, нанесенные тобою моему сердцу, от которых я до сих пор испытываю боль. Как ты заставлял меня плакать и как ты делал меня счастливой. Но я не хочу забыть даже горестные для меня часы. Конечно, многое я и забыла, но есть вещи, которые оставили в моей душе глубокий след. Однако они не вызывают у меня слез, лишь то, что любовь наша была не столь продолжительной... Мне хочется возвратиться назад и остановить тебя от того, что ты со мною делал. Но что это изменит теперь?... Хотя это и кажется маловероятным, но порою и сквернословие может ранить. И как часто мне приходилось от этого страдать. Мне помнится, как ты смеялся над моею вспыльчивостью и раздражением.
Почему я не могу быть рядом с тобой, Бен? Почему они этого не разрешают? Я бы спала на полу... я готова на все, лишь бы быть рядом с тобой... разделять твои мучения и поддерживать своей любовью...
Бен, любовь моя, разреши мне быть с тобой, стоять на коленях у твоих ног, смотреть на тебя, слышать твой прекрасный голос — теплый, необыкновенный (ни у кого в мире нет такого голоса, глаз и рук). Бен, позвони мне. Я — твоя маленькая рабыня. Возьми мою жизнь, но не страдай, не чувствуй себя одиноким. Я — душой рядом с тобой.
Сегодня утром к нам приходил молодой парень починить водопровод. Так вот он пел: «Батальоны, батальоны смерти, батальоны жизни...»
Он пел с удовольствием, посмотрев на меня украдкой. Когда я заплакала, у него на глазах тоже появились слезы. Как много людей плачут в тиши своих домов, вспоминая прошлое. Бен, подлая измена иуд будет отмщена, а те, кто пытался вычеркнуть из памяти людей дела такого гения, как ты, будут наказаны. Многие недостойны [473] быть рядом/с тобой, но Италия велика, и я буду молить святую Риту, которой поклонялся и ты, ниспослать тебе благодать. Бен, любимый, подай мне знак, поддержи, чтобы я не умерла, без тебя для меня все потеряно, остается без света, без надежды. Пришли хоть словечко, любовь моя. Долго я так не выдержу».
Мучимый всю свою жизнь сомнениями, терзаясь от чувства собственной неполноценности, Муссолини слышал от Кларетты слова поддержки, в которых нуждался, чтобы утвердить свое «я».
Во втором письме с озера Маджьоре, которое он вряд ли получил, Кларетта постаралась, как и в течение всех семи лет, укрепить его мнение о себе как о человеке, чье имя будет «начертано на небосводе отечества».
«Любимый мой, моя бедная большая любовь!Что ты сейчас делаешь? Что происходит с нами?.. Этот кошмар не кончается, но, видимо, это — суровая реальность? Не играет никакой роли, знают ли они, что я тебе пишу. Пусть знают, что я не отрекаюсь от тебя, как не отрекаюсь от любви, которую буду всегда испытывать к тебе. Если любовь — преступление, то я виновна. В те ужасные часы, когда варвары обыскивали кабинет моего отца, отдавшего тридцать пять лет на лечение тел и душ людей, когда они ворвались в виллу, крича, что весь твой огромный труд полетел ко всем чертям, мне хотелось плакать и даже умереть. Только один человек помог нам (это был шофер семьи Петаччи), которому мы, по сути дела, обязаны жизнью. Я сейчас приехала в Мейну к Мими и пытаюсь благодаря ему связаться с тобой. Думаю, ты понял, о ком идет речь: имени его я называть не хочу. Знай, что на свете есть еще хорошие люди. Как долго я здесь пробуду, не знаю. У нас нет ни средств, ни силы. Мы ошеломлены и раздавлены реальностью. Если бы я только могла быть рядом с тобой и быть хоть чем-нибудь [474] тебе полезной... Какой злой рок обрушился на нашу любовь... Здесь я стараюсь держаться храбро, и глаза мои сухи... Меня ужасают только твое унижение и обеспокоенность да сознание того, что я не могу стать перед тобой на колени и сказать о своей любви и преданности, а также чем-либо помочь... Хотя ты и сделал то, что сделал... Ты убил всех, кто тебя любил, кто верил в тебя... доведя многих до крайности. И вот теперь они никак не могут поверить в то, что все кончено, что такой великий человек, как ты, единственный в своем роде, божественное создание, сокрушен теперь судьбой. Они не верят в это, да в это и нельзя поверить.
Двадцать три года работы, тяжелого труда, борьбы; двадцать три года жертвенности, самоотречения, шума и суматохи, горечи; двадцать три года огромного строительства, создания военно-морского флота и военно-воздушных сил — и все благодаря твоей силе воли. Ты взрыхлил землю и сформировал людей, попытавшись соединить кровь рабочих и крестьян. Почему ты был столь хорош? Почему ты не пролил кровь, которая могла бы спасти человечество? Я не могу молчать и хочу сказать о своей муке и боли. Меня переполняют слезы. Как я завидую твоей жене... Она может тебя слышать, слышать слова и голос... смотреть в твои глаза, разделять твое безграничное горе...
Мысль, что я могу больше не увидеть тебя никогда... Тогда мне лучше умереть... Скажи мне, что это неправда, что я снова увижу тебя, что эта надежда поддерживает и твою жизнь... Что они могут с тобой сделать? Что сделал ты?.. Будь, пожалуйста, выше всего этого... В том мире, где нет солнца, ты обретешь покой... Дай мне знать, есть ли еще кто, кому можно доверять... Не слышала, жив ли еще Ридольфи... и с тобой ли Альбине Сообщи мне о себе... Прошу тебя, верь, что годы интимной и духовной жизни, освещенной нашей любовью, нельзя опорочить инсинуациями. Они преодолеют время и события. Я — с тобой, как вчера, как сегодня, всей своей душой... [475]
Как они могут стереть или вычеркнуть твое имя, которое высечено на камне истории? Что бы ни случилось, ты все равно останешься существом, избранным Богом, гением, появляющимся на свет раз в несколько столетий.
Ты — тот, кто ты есть, и что ты сделал — останется с тобой, вокруг тебя и после тебя. Имя твое будет жить в веках, а зажженный тобою свет и твой труд будут светить прекрасно и величественно. Что бы кто ни говорил, ты — гений, и, если маленькие людишки захотят разрушить твои творения, все равно твое имя останется написанным на небосводе отечества и будет освещено солнцем правды.
Если бы я могла поговорить с тобой, то сказала бы тебе многое. Если ты и виновен, то только в том, что был слишком хорошим, великодушным, слишком похожим на Цезаря. Змеи должны уничтожаться, прежде чем они смогут укусить. Об этом сейчас говорить бесполезно, и ты знаешь, что я имею в виду. Единственной реальностью является повседневность, которая нас Сивает. Мне тягостно оттого, что ранее я не знала, что ты для меня значишь, кем являешься и будешь являться. Не знаю, есть ли у тебя время, чтобы вспомнить обо мне, да и желание вспомнить. Но все равно я — на твоей стороне и живу лишь воспоминаниями. И виновата в том, что люблю тебя.
Дорогой, дай мне знать о себе как можно скорее, не важно, каким образом. Скажи, что у тебя хватит силы преодолеть боль и эту трагедию. Скажи, что чувствуешь мою близость, что готов взять мою маленькую руку в свою натруженную, как мы всегда делали, идя гулять, или помогали друг другу в тяжелые минуты. Я не могу жить без тебя, без твоего голоса, без твоих теплых слов, без твоего мышления, воображения и необычных фраз. Как я могу жить, не глядя в твои глаза? Что со мною будет? Что будет с нами? Поверь мне, пожалуйста, Бен, что я не смогу заменить тебя в своем сердце кем-то другим. [476]
Для меня невозможно, после любви к тебе, любить и жить с другими. Я тлею, подобно умирающему огню, в муках и без поддержки... У меня уже нет сил так жить дальше... Если тебя нет со мной, остальное ничего не значит...
Скажи мне, что еще не все кончено... Знал бы ты, как я страдаю... Скажи мне, по крайней мере, приносят ли мои слова тебе утешение и дают ли поддержку, скажи, что чувствуешь мое маленькое сердце рядом с собой, что ты видишь мои слезы и что я помогаю тебе в этот горький час. Мужайся, Бен. Будь сильным для истории...»
«Гитлер... весьма чувствителен и легко поддается раздражению»
Почти двадцать лет майор Джузеппе Ренцетти докладывал Муссолини о происходившем в Германии — в качестве генерального консула в Лейпциге (1927–1929 годы), основателя и президента Итало-германской торговой палаты в Берлине (1929–1935 годы), генерального консула в Берлине (1937–1941 годы). Будучи убежденным сторонником национал-социализма с 1937 года, Ренцетти поддерживал дружеские отношения с Гитлером, Герингом и Геббельсом, занимая ответственные посты в период подъема нацистского движения и прихода нацизма к власти.
Ниже приводим его сообщения об особенностях характера и стремления Адольфа Гитлера в 1931–1933 годах.
Без даты, скорее всего, вскоре после 10 октября 1931 года — первой встречи Гитлера с президентом Гинденбургом
«Гитлер был весьма доволен своей встречей с Гинденбургом, который слушал его внимательно и с пониманием и обещал, что, если кабинет Брюнинга{8} не получит необходимого большинства, он предложит национал-социалистам [478] сформировать правительство. В своих разговорах с Гитлером президент вновь подчеркнул свою решимость строго придерживаться основ конституции.
После этой встречи положение Гитлера стало «легальным». Поэтому он сказал мне, что хотел бы нанести его превосходительству официальный визит, и просил передать дуче об этом его желании.
О своем намерении он упоминал еще за несколько месяцев до этого, но я тогда сказал ему, что пока это нецелесообразно с учетом могущих возникнуть осложнений. Гитлер возразил, что лидеры социалистической партии уже нанесли визиты в Париж и Лондон, тогда как он хочет побывать прежде всего в Риме из-за симпатии, испытываемой им по отношению к Италии, и из-за восхищения дуче, а также с целью установления более тесных отношений между Италией и Германией в дополнение к существующим англо-германским. Как я должен был ответить на это?»
Берлин, 20 ноября 1931 года
«Я проинформировал Гитлера о мнении дуче в отношении риска, которому может подвергнуть себя национал-социализм, если попытается связать себя по рукам и ногам с центристской партией при формировании коалиционного правительства. Гитлер просил меня заверить его превосходительство, что учтет его мнение и не начнет переговоры, пока не будет убежден в своем доминирующем положении. Не станет он добиваться и согласия различных земель до решения центрального вопроса.
Переговоры с представителями различных групп проходят успешно. Даже экономическая партия, которая еще несколько недель тому назад Поддерживала Брюнинга, теперь на стороне Гитлера. Как бы то ни было, смена правительства является теперь уже лишь вопросом времени. Раздор между нацистами и группами правого крыла [479] продолжается. В целях смягчения их отношений я предложил пригласить представителей всех этих групп ко мне на дом в пятницу 27-го. Мне хотелось бы добиться слияния немецкой националистской партии с национал-социалистической и превратить «Стальной шлем» в милицию гитлеровской партии. Я представляю себе всю сложность этой задачи, но надеюсь на успех.
Гитлер счастлив иметь возможность прибыть в Рим лично выразить свое уважение дуче. Он сможет выехать вечером 11 декабря и будет в Риме пополудни следующего дня. Его буду сопровождать я, а также Геринг, секретарь Гесс и один из членов руководства партии. Его пребывание в Риме будет непродолжительным, учитывая внутригерманскую ситуацию. После визита Гитлера в Рим намерены приехать члены парламента, лидеры СА, штурмовых отрядов, делегация молодежной организации и другие. Я предложил Гитлеру произвести обмен визитами партийных групп, составленных из наиболее влиятельных членов партий, не только для изучения достижений фашизма, но и установления дружеских отношений между национал-социалистами и фашистами.
Гитлер рассказал мне, что был очень огорчен, услышав о создании итало-германской ассоциации в Мюнхене под патронажем генерального консула — господина Центца, отъявленного масона и противника национал-социализма. Однако эта ассоциация была, по мнению Гитлера, одной из лучших. Я заверил его, что подобные ассоциации полезны в целом ряде областей деятельности и не преследуют политических целей.
Говоря об этих ассоциациях, учитывая ситуацию в Германии, я посоветовал не препятствовать их работе, поскольку они имеют весьма незначительное воздействие на общественную жизнь в Германии. К тому же Мюнхен не следует считать важным политическим центром. Мюнхен — всего-навсего столица Баварии, а в остальном — город, как и многие другие в Германии. Хотя Гитлер и основал в нем свою партию, ее штаб-квартира должна быть в ближайшее время перенесена в [480] Берлин, поскольку основная деятельность и все переговоры он проводит именно там.
По моему личному мнению, мы должны признавать и поддерживать создание итало-германских ассоциаций, не принимая, однако, в них никакого участия. Этот тип организаций отражает мнение местной общественности, поэтому не следует вызывать антагонизм различных групп населения, входящих в них. Из-за того, что берлинская ассоциация не была принята правым крылом, там пришлось организовать другую. Думаю, что нам следует держаться подальше как от одной, так и от другой. Этой линии должны придерживаться все наши представители, ибо, по крайней мере, до сего дня такие ассоциации не имели практически почти никакого влияния в обществе, да и насчитывали не так уж и много членов.
Обстановка в Германии далеко не спокойная и не простая, поэтому необходимо сначала хорошо во всем разобраться, чтобы не быть использованными заинтересованными партиями».
Берлин, 12 января 1932 года
«Я говорил сегодня с Гитлером в отношении планируемой им поездки в Рим. Он сказал мне, что отчетливо видит препятствия на пути реализации этой задумки и решил не форсировать события. Более того, в сложившейся ситуации он даже не знает, когда сможет выехать из Германии. Я повторил ему, что дуче постоянно думает о Германии и пытается помочь, хорошо разбираясь в обстановке.
Чтобы доставить им (национал-социалистам) удовольствие, я рекомендовал бы пригласить в Рим Геринга. Не стоит даже говорить о том, что его поездка будет носить частный характер и мотивироваться состоянием здоровья (Геринг сломал ребро, находясь в Швеции, нуждается в отдыхе из-за перегруженности работой, к тому же все еще переживает потерю любимой [481] жены). Таким образом, его поездка не вызовет подозрений, а национал-социалисты будут счастливы. Об этом я никому ничего не говорил».
Рим, 9 июня 1932 года (Памятная записка) «Его превосходительство, глава правительства, сказал мне, что готов принять Гитлера после 15 июля, и попросил уточнить необходимые детали с его личным секретарем».
Рим, 12 июня 1932 года
«9-го числа имел честь доложить его превосходительству, главе правительства, о горячем желании Гитлера посетить Рим. Гитлер намерен высказать лично свое уважение к лидеру фашизма и премьер-министру, имея цель укрепить складывающиеся отношения дружбы. Свои визиты в иностранные государства он хочет начать с Италии, полагая, что этот визит окажет положительное воздействие на немецкий народ в плане улучшения его отношения к нацистской партии.
Гитлер хотел бы нанести визит в период с 1-го по 15 июля. К этой дате ему необходимо возвратиться в Германию, чтобы возглавить кампанию по выборам нового рейхстага. По моему мнению, этим визитом Гитлер собирается связать себя морально с Италией. С другой стороны, визит окажет необходимое влияние на лидера коричневорубашечников, сентиментального человека по натуре, поскольку будет проведен еще до взятия ими власти.
Его превосходительство, глава правительства, дал свое принципиальное согласие на этот визит. Гитлер должен приехать как гражданское лицо и пробыть два или три дня. Он нанесет визит его превосходительству и секретарю партии, чьим гостям он будет. Если будет [482] удобно, то он сможет произвести смотр милиции. Визит должен носить официальный характер, чтобы не дать никакого повода для подозрительности нашим противникам.
Его превосходительство попросил меня обсудить с его личным секретарем Чиаволини необходимые подготовительные мероприятия к визиту.
Об этом я ничего не сказал ни Гитлеру, ни кому-либо другому, ожидая мнение Чиаволини по следующим вопросам:
а) время визита;
б) день, когда можно будет проинформировать Гитлера;
в) программа визита (встречи, мероприятия, меры безопасности).
Я ничего не обещал Гитлеру, хотя было ясно, что у него самые серьезные намерения приехать. Он прекрасно понимал, какие это может вызвать международные последствия, но в то же время полагал, что они не сыграют большой роли после прихода его партии к власти. Гитлер даже сказал, что и без визита его политика в отношении Италии не претерпит никаких изменений. По нашему мнению, если визит не состоится, это повлечет за собой определенную потерю влияния на Гитлера, конечно при наличии желания как-то использовать его».
Берлин, 21 июня 1932 года
«Я передал Гитлеру соображения его превосходительства. Он слушал внимательно, будучи счастлив и горд, что дуче проявляет к нему интерес и симпатию. Гитлер, как я уже отмечал, в то время преклонялся перед Муссолини.
Лидер коричневорубашечников, прослышав о попытках покушения на жизнь дуче, напомнил мне, о чем говорил в прошлом году, когда прошли слухи о возможности визита Муссолини в Германию: [483]
— Дуче сможет приехать в Германию лишь тогда, когда мы возьмем власть в свои руки. Тогда для его жизни не будет никакой опасности, и немецкий народ сможет выразить ему свое обожание.
В разговоре об Австрии Гитлер сказал мне, что не может полностью рассчитывать на эту нацию. Тамошние политики говорят о ее насильственном присоединении к Германии, лишь бы получить деньги. Франция им платит, и все остается без изменений.
Его нисколько не взволновали угрозы Баварии и деятельность принца Руппрехта. (Гитлер ненавидит Габсбургов и Виттельсбахов.)
Принц вращался в католических кругах и за несколько дней до этого принял участие в банкете католических промышленников Рейнской области в Дюссельдорфе.
— Двух штурмовиков было бы достаточно, чтобы утихомирить сепаратистов, — сказал в этой связи Гитлер.
Затем он спросил меня, есть ли что новое в отношении его поездки в Италию. Я сказал, что дуче будет рад видеть его, но поинтересовался, насколько целесообразен выезд до 31 июля. Ведь внутригерманская ситуация, подчеркнул я, требует его присутствия в стране. К тому же не стоит срывать переговоры, ведущиеся в Лозанне.
Гитлер весьма неохотно согласился с моими доводами. (Он уже запланировал эту поездку: один день во Флоренции, два — в Риме, один или два дня — в Неаполе. При этом он намеревался прилететь из Мюнхена в Верону или Милан самолетом, а оттуда проследовать на автомашине.
Не знаю, действовал ли я достаточно предусмотрительно, но я не нанес никакого ущерба нашим взаимоотношениям, уходя от Гитлера, постаравшись убедить, что реализация поездки зависит не от нас.
Гитлер изолируется все более и более от нынешнего кабинета министров. Мне нетрудно убедиться, что он следует советам, которые я давал ему в недавнем прошлом. [484] На днях он охарактеризовал их как «слабаков», которые легко поддаются манипулированию.
— Я хочу достичь своей цели намного раньше, чем это ожидается, — сказал он мне при встрече».
Бенедетто-дель-Тронто (курорт на побережье Адриатики, где Ренцетти проводил свой отпуск) 15 июня 1932 года
Ачиллу Старасе, секретарю Национальной фашистской партии, Рим
«Ваше превосходительство!
Получил на днях распоряжение Чиаволини сконтактироваться с вами лично по вопросу визита главы немецкого национал-социализма, намечаемого на ближайшее время, о котором я уже докладывал вашему превосходительству устно.
Гитлер намеревается прибыть в Италию в период с 1-го по 15 июля всего на три или четыре дня, чтобы затем возвратиться в Германию для ведения избирательной кампании. Гитлера будут сопровождать его помощник Геринг, имевший честь быть в прошлом году представленным дуче, секретарь Гесс и несколько членов руководства партии (по возвращении в Германию я пришлю список и характеристики на этих людей, маршрут поездки Гитлера и специальные запросы гостей).
Вся эта группа будет являться гостями партии. Служба безопасности подключится с момента пересечения ими границы, ответственные за это лица должны поддерживать прямой контакт со мной.
Гитлер — вегетарианец и не пьет вино, очень любит музыку. Если не будет слишком жарко, он хотел бы посетить некоторые монументы и музеи Рима. Он очень чувствителен и легко поддается раздражению, поэтому теплый прием окажет на него благоприятное впечатление. Говорит он только по-немецки. [485]
Вот то, что я хотел сказать по поводу визита. Считаю целесообразным сообщить Гитлеру детали поездки только за несколько дней до выезда, чтобы избежать публикаций в газетах. Как я считаю, поездка должна состояться после окончания Лозаннской конференции.
Здесь я пробуду до завтрашнего вечера. Если не произойдут какие-либо изменения, то 16-го намерен выехать в Берлин. Коли ваше превосходительство не имеет ничего против, то свою информацию я дам по телефону, естественно не упоминая Гитлера.
С уважением
Ренцетти».
* * *
Берлин, 23 января 1933 года
«В последние несколько дней проходили переговоры между различными группами правых с целью создания национального фронта. Немецкие националисты, прервав свое молчание, объявили войну фон Шляйхеру{9}, а «Стальной шлем» сблизился с ними и нацистами с целью вхождения в создаваемый фронт.
В политических кругах правого крыла существует убеждение, что такое согласие вполне достижимо и что Гинденбург, учитывая ситуацию, свалит Шляйхера и предложит представителям фронта взять власть в свои руки.
Большое значение придается посредничеству фон Папена{10}, который имеет большое влияние на окружение президента.
Состав нового кабинета министров, как это представляют себе «заговорщики», будет выглядеть следующим образом: [486]
канцлер — Гитлер;
вице-канцлер и иностранные дела — фон Папен;
экономические вопросы — Хугенберг{11};
проблемы труда и занятости — Франц Зелдте{12};
внутренние дела — представитель партии;
финансы — нынешний министр фон Крозиг;
военные вопросы — генерал Беремберг, командующий войсками в Восточной Пруссии (вне политики);
президент и внутренние дела в Пруссии — представитель партии.
Национальные группы, о которых я уже упоминал, должны слиться (встреча, которая состоялась в моем доме, дала возможность их представителям сконтактироваться).
Гитлер — самоуверен, будучи убежден, что его нежелание идти на компромисс себя оправдало. Афера Штрассера{13} закончена. Когда тот выступил со своей диссидентской декларацией, я сказал Гитлеру, бывшему в упадочническом настроении, чтобы он не вздумал уступать. Я его убедил, что, как бы ни было болезненно расставаться со старыми товарищами он должен подать пример: в революционном движении, как и в религиозном, должен быть только один лидер и один идеал.
Не знаю, насколько мои слова оказали влияние на Гитлера, однако буквально через несколько минут он выдвинул эту идею перед парламентской группой, повторив ее в моем присутствии Бальбо. [487]
Я неоднократно говорил Штрассеру о необходимости примирения с Гитлером и убеждал Геринга в целесообразности уладить их спор. Однако Штрассер, оставаясь в рядах партии, попал под влияние Шляйхера и тем самым обрек себя на погибель. В некоторых кругах шли разговоры о том, что канцлер лишь искал подходящую формулировку, чтобы освободиться от диссидентов.
Кризис в партии коричневорубашечников, связанный с рядом осложнений, практически завершен. Теперь уже не играет большой роли, остается ли Штрассер в партии или нет, поскольку он уже не занимает никаких постов. Перед Гитлером встает теперь другая проблема, вытекающая из его попытки устранения полковника Рема{14}, начальника штаба милиции{15}, обвиняемого в гомосексуализме. До сих пор Гитлер не проявлял большого желания предпринимать какие-либо меры в этом плане, но, поскольку между нацистами и «Стальным шлемом» достигнуто взаимное согласие, он будет вынужден действовать. Рём — отличный организатор и надежный друг, но он не может оставаться на своем посту, не нанося вреда доброму имени милиции.
Я предупреждал различных нацистских деятелей, как ныне, так и в прошлом, быть аккуратными и внимательными и не упреждать события. Если власть завоевывается трудно, то удержать ее еще труднее. Любое неправильное действие может означать конец самому движению. Еще до взятия власти они должны были убедиться в наличии лиц, способных брать на себя руководство.
Об этом я говорил с Гитлером и Герингом еще в прошлом и надеюсь, что они знают теперь, как им поступать и действовать после взятия власти в свои [488] руки, чтобы удержать ее в течение долгих лет, разрушая планы тех, кто предсказывал, будто бы Гитлер не продержится более трех лет».
Берлин, 31 января 1933 года
«К моей информации от 23-го хочу дополнительно сообщить следующее.
Падение Шляйхера стало очевидным вечером 26-го. Никто, даже представители правого крыла, не предполагали, что события будут развиваться столь стремительно. В действительности в некоторых кругах правого крыла назначение Гитлера ставилось под сомнение, и высказывалась мысль, что Шляйхер продержится еще несколько недель.
Неожиданный уход канцлера в отставку был вызван целым рядом его ошибок и изоляцией, в которой он оказался, не говоря уже о его неспособности реально оценить обстановку.
Поскольку я намерен выслать вам подробности происходящего в самое ближайшее время, докладываю пока, что в воскресенье 29-го было, наконец, достигнуто соглашение между различные л группами, хотя до последней минуты все было под вопросом из-за чрезмерных требований Хугенберга. Принятию соглашения способствовали слухи, что Гинденбург уже назначил Гитлера канцлером и что министры якобы принесли присягу.
В ночь с субботы на воскресенье прошли слухи об угрозе военного путча с целью отстранения Гинденбурга. Никто толком не знал, насколько правдоподобны были эти слухи. Нацистам, с которыми я общался дни и ночи, я сказал, что эти слухи звучат нелепо. Во всяком случае, я уверен, что все друзья Шляйхера будут смещены со своих постов.
Шляйхер окончательно себя скомпрометировал. Я никогда ему не доверял и считал его слишком амбициозным. (Его жена тоже очень амбициозна, что само по [489] себе опасно, особенно в Германии, где женщины стремятся вмешиваться в политику, то есть соваться не в свое дело.)
Шляйхер, в моем представлении, имел благоприятную возможность, о чем я ему говорил не раз, помочь нацистам и создать единый национальный фронт. Но он оказался не в состоянии воспользоваться ситуацией, наоборот способствуя противопоставлению ведущих лиц и групп друг другу. Мастер маневра и интриг, верный последователь Брюнинга, не обладая, однако, его умением приспосабливаться, он вел себя как дилетант и потерял свои политические и военные позиции. В последние несколько дней казалось, чтф он потерял и голову.
Слабым звеном нового правительства является Хугенберг. Кроме его неспособности разобраться в экономической ситуации, на него влияют скрытные разногласия между националистами и национал-социалистами. Я говорил своим друзьям, что им следовало бы либо избавиться от Хугенберга, не провоцируя кризиса, либо заставить его придерживаться установленной линии. Предлагал я им также провести всеобщие выборы, и по возможности скорее. (Гитлер прошлой ночью в ходе большого факельного шествия сказал мне, что вполне согласен с моими предложениями.) Зелдте, Геринг и многие другие, в том числе и Шахт{16}, сердечно поблагодарили меня за то, что я сделал в вопросе сплочения национальных сил. Гарцбургский фронт ведь был рожден в моем доме, союз со «Стальным шлемом» состоялся в основном благодаря мне, встречи в Риме в прошлом ноябре, да и в моем доме, оказали большое влияние на последующее развитие событий. Я счастлив, что мои усилия были замечены и признаны также фашистами и Италией. [490]
Я не могу предсказать что-либо определенное в настоящее время, но готов отметить, что Гитлер и другие нацистские лидеры, с которыми я встречался (Гитлер хотел даже, чтобы я был с ним рядом во время недавнего факельного шествия, но я не захотел оказаться на виду), убеждены: их провал сейчас означал бы конец движения и начало хаоса в Германии. Все инициативы, предпринятые в этот период времени (мною было внесено очень много предложений), преследовали цель укрепления позиций нацистов и недопущения повторения прошлых ошибок, а также расстановку надежных людей на ключевые позиции, реорганизацию полиции и нанесение мощных ударов по левым.
О складывающейся ситуации хотел бы лично доложить вашему превосходительству. Если вы считаете это целесообразным, то я буду в Риме во второй половине месяца».
Берлин, 31 января 1933 года
«Гитлер пригласил меня сегодня в свою канцелярию и сделал следующее заявление: «В качестве канцлера хочу сообщить вам, чтобы вы передали это его превосходительству, что моя позиция и политика дружбы по отношению к Италии, которую я проводил до этого, будут оставаться неизменными. Министр Нойрат разделяет мою точку зрения, хотя в самом министерстве сейчас положение довольно сложное. Невозможно сделать все сразу. Знайте, что я еще не сделал там необходимую кадровую перестановку в целях замены непригодных лиц. У моих людей нет еще достаточного опыта, но я надеюсь, что вокруг меня будут только самые надежные. Мне хотелось бы встретиться с Муссолини, а пока прошу передать ему мой сердечный привет и выражение восхищения. Теперь я могу ехать, куда хочу, но в Рим принципиально полечу самолетом даже в качестве частного лица. Своим положением я обязан фашизму. И хотя в обоих [491] движениях имеются различия, неоспоримо, что Муссолини создал мировоззрение, которое объединяет две идеологии. Без этого я не смог бы занять свое нынешнее положение. Если справедливо, будто бы идеологии и системы не предназначены на экспорт, то верна и посылка, что идеи распространяются подобно лучам солнца и морским волнам».
Я ответил: «Я обязательно передам его превосходительству то, что вы столь любезно сообщили мне. Его превосходительство, насколько я знаю, постоянно следил за вашим движением и делами с большой симпатией, рад вашим теперешним успехам и с удовольствием выслушает ваше заявление, сделанное мне. Я имею полное представление о трудностях, которые вам предстоит преодолеть, но уверен, как был уверен и ранее, в ваших способностях справиться с ними.
Политика Италии проста, — добавил я далее, — это достижение соглашения четырех держав в Европе. Для этого требуются согласованные действия Италии, Германии и Великобритании, которые заставят Францию либо присоединиться к ним, либо остаться в одиночестве. Соглашение это, однако, окажется недостижимым в случае, если какая-то страна пойдет на заключение сепаратного договора с Францией.
Италия и Германия могут подписать культурно-идеологическое соглашение, а также политическое и экономическое. Обе нации с сегодняшнего дня будут стремиться к реализации в Европе новой доктрины и новой политической теории. Вследствие этого необходимо, чтобы обе они хорошо понимали друг друга и были способны завязать тесные идеальные отношения и сотрудничать в деле продвижения новой революционной идеи, которая должна распространиться на всю Европу».
Гитлер внимательно выслушал все, что сказал я, кивая в знак согласия, затем попросил меня поддерживать с ним тесный контакт, такой же дружественный, как и в прошлые годы».