«Они называют меня Бенито Квислингом...»
Личный секретарь Муссолини Джиованни Дольфин усмехнулся. Прошло всего четыре дня с момента посещения дуче доном Джузеппе, как у него появился другой священник. Ожидавшие в приемной министры и генералы молча пропустили его в кабинет Муссолини. Даже министр культуры Фернандо Меццасома, сопровождавший его, вышел, оставив их одних.
Они знали друг друга. В 1920 году Джиусто Панчино, сын миланского железнодорожного мастера, помогал распространению газеты «Иль Пополо» и был постоянным партнером Эдды в играх в полицейские и разбойники и им подобных в парке замка Сфорцеско. В 1941 году он, будучи молодым священником, встретился с Эддой в военном госпитале в Дерми в Албании, в котором она работала медицинской сестрой. Вполне естественно, что она познакомила его с дуче, когда тот приехал на фронт.
Муссолини поставил перед Панчино две задачи: отыскать Эдду, бежавшую в Швейцарию за два дня до приведения приговора над осужденными в Вероне в исполнение, и попытаться достичь примирения.
«Дуче, — написала Эдда в своем письме, переданном отцу Марчезе Пуччи, — я до сегодняшнего дня ждала, что вы проявите хоть в какой-то степени гуманность и справедливость. Если Джалеаццо не окажется в Швейцарии [361] в течение следующих трех дней... все, что я знаю, и все имеющиеся у меня доказательства будут использованы против вас бескомпромиссно...»
Именно это опасение и побудило людей генерала Харстера прочесать всю северную часть Италии в поисках Эдды. К его удивлению Муссолини не знал, где она скрывается, но заявил:
— Кто тронет мою дочь, тронет меня лично. Перед высоким, кареглазым и в очках священником стояла нелегкая задача. Первое, что он сделал, он направился в Рим, чтобы получить от Доменико Тардини, госсекретаря Ватикана, рекомендацию к папскому нунцию в Берне. По возвращении на озеро Гарда 5 февраля его, однако, ожидал удар. Не отказывавшийся в свое время от женщин, постаревший Муссолини вспомнил народную притчу: «Если ты молод, отдай свое тело дьяволу, но если ты стар, отдай свои кости Богу». Во время их второй встречи, изображая из себя рьяного католика, он заявил, что хотел бы умереть так же, как умер Чиано. И Панчино оказался перед проблемой: если Муссолини намерен исповедаться, то что делать ему, тридцатишестилетнему сельскому священнику?
По прошествии нескольких недель его проблемы разрослись. Во-первых, ему не удалось пересечь границу со Швейцарией, и он был вынужден возвратиться в Рим, чтобы попросить Папу Пия XII вмешаться. Таким образом, до 4 марта ему не удалось попасть в Берн. После этого прошло еще три недели, пока он не отыскал Эдду в одной из клиник в Ингенболе.
Встреча их оказалась душераздирающей. Перед священником оказалась женщина с сильно расстроенным здоровьем, постоянно опасавшаяся, что дневники Чиано могут попасть в руки эсэсовских агентов. При упоминании о ее отце она замкнулась.
— Передай ему, что у него есть только две возможности реабилитироваться в моих глазах — бежать или наложить на себя руки, — решительно заявила она Панчино. [362]
Через три дня Муссолини услышал переданные ему ее слова с ужасом и отчаянием. Целых девяносто минут он дотошно расспрашивал священника о дочери, а на следующий день снова вызвал его к себе.
Как дон Джиусто и предполагал с надеждой и опасением одновременно, диктатор прямо затронул этот вопрос. В своем выступлении в палате общин Уинстон Черчилль открыто сказал, что новое появление Муссолини на первой странице истории нежелательно, поскольку его руки обагрены кровью Чиано.
— Отец Панчино, вы знаете, что это неправда, — обратился дуче к священнику, — но многие так именно и думают. Из утверждения Черчилля следует, что я останусь в истории только как убийца своего зятя. — Он замолчал, подыскивая слова. Затем выпалил: — Послушайте, отец, я испытываю огромное желание, чтобы душа моя обрела покой... Прошу вас замолвить за меня словечко перед Богом.
Панчино растерялся. Он никогда не считал Муссолини дурным человеком, но рано или поздно любой священник должен столкнуться с фатальным чувством убежденности в неполноценности какого-либо человека.
— По существу, у него была добрая душа, — скажет Панчино позже, — но он был очень застенчив и не осмеливался открыто показать свою гуманность.
Вот и тогда он стыдливо признался:
— Если бы моя мать была жива, молился я бы постоянно... Но что скажут люди, если я теперь пойду в церковь?
Священник должен был, однако, оспорить это утверждение. Ведь Муссолини хотел видеть в нем своего духовного отца.
Глубоко взволнованный, он вновь выехал в Швейцарию — чтобы вручить Эдде последнее послание ее отца и помочь обеспечить сохранность дневников Чиано, поместив их в Бернский кредитный банк. Немцы по поручению генерала Харстера предложили ему сто миллионов [363] лир, если ему удастся их украсть. 18-го, а потом и 28 апреля у него были долгие разговоры с Муссолини, в которых он умолял его найти другого духовника.
— Я — не та личность, которая должна быть вашим духовным отцом, — пытался он убедить дуче.
Но Муссолини был с ним не согласен. Тогда дон Джиусто решил: если он будет рядом с ним, хотя ничего собой и не представляя, то, может быть, сможет хоть в чем-то помочь.
Однако 1 июля прогремел гром с ясного неба. Теоретически священник может отпустить грехи любому человеку, но Панчино не имел права осуществить таинство вне пределов своей юрисдикции без специального разрешения Папы. Это ему втолковал нунций. В ту солнечную июльскую субботу в своем дворце, выходящем окнами на бернскую улицу Тунштрассе, нунций Филиппо Бернардини вручил ему личное послание его святейшества Папы Пия XII. В нем говорилось:
— Несомненно, вы имеет право выслушать исповедь Муссолини и отпустить ему все грехи.
Панчино был поражен как ударом молнии. Возвратившись на озеро Гарда, он, однако, нашел Муссолини пребывающем в нерешительности. Довольно быстро священнику удалось установить, что беспокоило дуче — его семилетняя любовь и вместе с тем ненависть к Адольфу Гитлеру и Третьему рейху.
Муссолини, который так восхищался прежде силой фюрера, теперь приходилось только тяжело вздыхать. Сначала немцы прибрали к рукам территорию страны вместе с его жильем, затем приставили к нему тридцать эсэсовцев для охраны, которые не спускали с него глаз день и ночь. На площади в два квадратных километра вокруг его резиденции располагались 700 зенитчиков. Даже Кларетта попала на озеро благодаря эсэсовскому генералу Карлу Вольфу, который потребовал от нее докладов о дуче. Но и без того у Вольфа были повсюду свои глаза и уши. Все телефонные разговоры Муссолини, включая звонки к Кларетте, прослушивались и записывались. [364] Предписания и распоряжения дуче не выходили за пределы так называемой «зоны Ц», установленной немцами. Для большей эффективности его министров поселили в Падуе и Кремоне.
Его врачом, по распоряжению Гитлера, теперь был немец — капитан Георг Цахариас, который лечил его язву и блокировал желчный проток витаминными уколами и гормонными препаратами, сократив потребление молока. Несмотря на переживания и расстройства, дуче стал поправляться, набрав вес более семидесяти килограммов.
У него были две линии городской телефонной связи, но меньше власти, чем даже у мэра Сало.
— Меня называют Бенито Квислингом, — с некоторым озлоблением сказал он журналисту Карло Силвестри, — но они правы. Какая у меня реальная власть?
Цена его унижения росла очень быстро: с декабря 1943 года Республика Сало должна была платить рейху «протекционистские деньги» в размере десяти миллиардов лир ежемесячно.
Иногда им овладевали сарказм и горечь.
— Если бы это не прозвучало богохульно, — заявил он однажды, — то я бы крикнул: «Боже, сгнои Гитлера и этого хорька Рана».
И порою нападала хандра. Однажды, выпуская на свободу ласточку, случайно залетевшую в его комнату, он произнес со слезами:
— Если бы я мог улететь вместе с ней...
Чаще же всего его охватывала ярость. Грациани доложил, что 65 000 человек призыва 1924–1925 годов, целых четыре дивизии, после прохождения обучения и тренировки в Германии были отправлены домой из-за недостатка вооружения. Было ясно: после 25 июля Кессельринг в них не нуждался. Муссолини воспринял это как выпад против себя лично.
— Почему немцы не используют их? — спросил он своего секретаря Дольфина. И сам же ответил: — Они не хотят, чтобы моя республика имела армию. [365]
4 июня пришло самое болезненное известие: в тысяче километров южнее американцы начали операцию под условным наименованием «Слон». Их танки вошли в предместье Рима — Порта Маджиоре. Дуче тут же объявил три дня всеобщего траура по городу, который он никогда не увидит.
Чаще же всего он откладывал в сторону все дела и читал книги. За 600 дней существования республики он провел всего семнадцать заседаний кабинета министров. Дольфин обратил внимание на то, что Муссолини часами сидел над трудами Сократа. Однажды, когда к нему неожиданно вошел немецкий посол Ран, дуче, как нашкодивший школьник, пытался спрятать платоновскую «Республику». По собственной воле он снизил свой оклад до 12 500 лир в месяц как гражданскому служащему и следил за тем, чтобы расходы семьи не превышали этой квоты.
Его освободитель Отто Скорцени как-то навестил его на озерной вилле и возвратился в Германию в дурном расположении духа.
— Он уже не диктатор, — рассказал Скорцени своему заместителю Карлу Радлю, — он стал философом.
Когда вскоре после 20 июля дон Джиусто побывал у дуче, то нашел его в странно приподнятом настроении. Причина этого прояснилась скоро. Как раз 20 июля дуче нанес визит Гитлеру в его штаб-квартире в Растенбурге, всего через три часа после неудавшегося покушения графа Штауффенберга на фюрера. Гитлер пожал дуче руку своей левой рукой, показал опаленную форму и дымящиеся руины комнаты для работы с картами, затем в апокалипсическом угаре заявил, что уничтожит всех своих противников. За чайным столиком Муссолини сидел в растерянном молчании, держа кусок шоколадного торта и слушая монолог своего собеседника. Неожиданно прервавшись, тот позвонил по телефону, потребовав ликвидации 5000 арестованных человек и присылки Муссолини пальто на случай, если ему станет холодно. Муссолини заявил напыщенно помощнику Гиммлера: [366]
— В такой момент истории, дорогой Дольман, дуче не испытывает холода.
Когда он окончил свой рассказ, священник заметил, что дуче не мог дольше сдерживаться. Осознавая, что и другим придется вынести унижение 25 июля, Муссолини со сдавленным смешком произнес:
— Именно с ним. Это может случиться именно с ним.
Сырой балтийский воздух, казалось, раскололся. Железобетонный бункер в глубине соснового леса на острове Рюген, у северо-восточного побережья Германии, вздрогнул. Несмотря на темные очки, которые он надел, двадцатисемилетний Луиджи Ромерса почувствовал, как необычный свет, ярче, чем тысяча солнц, ослепил его глаза. В стороне молочно-белый дым клубился, быстро поднимаясь в небо, будто бы происходило извержение вулкана. В 11.45 утра 12 октября 1944 года Ромерса со стыдом ощутил, что весь мокр от пота.
Изумленный военный корреспондент вспомнил о только что прошедшей неделе — семи самых страшных днях его жизни. 10 сентября Ромерса, ветеран-журналист, освещавший тунисскую кампанию и бывший в течение двух лет любимцем Муссолини, был приглашен на озеро Гарда и получил необычное задание: увидеть собственными глазами секретное оружие Гитлера в ходе поездки по Германии. Когда он в конце сентября оказался в Берлине, то не мог даже предполагать, что встречи с Гитлером и Геббельсом, прошедшие очень коротко, окажутся пропуском в кошмар.
Искренно говоря, вид Гитлера в его бункере в Растенбурге буквально потряс его. После неудавшегося покушения доктор Тео Морелль — врач-шарлатан, которому Гитлер доверил свою жизнь, лечил его стрихнином и уколами морфия, могущими нанести вред клеткам головного мозга. Дрожавший и беспомощный Гитлер производил гнетущее впечатление. В глазах [367] его, однако, промелькнуло благоговение, когда было названо имя Муссолини.
Как доверенному лицу дуче, Ромерсе было позволено осмотреть все — пусковые установки ракет в Пенемюнде, центральные заводы под Нордхаузеном, в глубине гор Гарца, где 10 000 заключенных собирали 6000 ракет дальнего действия.
— То, что мы имеем, — страшное и грозное оружие, — мягко произнес фюрер.
Строгие и внушительные боеголовки ракет «А-4», которыми уже обстреливался Лондон, производили соответствующее впечатление. Ромерсе понадобилось шесть дней, чтобы полностью оценить смертоносный потенциал гитлеровского оружия. В Пенемюнде он присутствовал на испытаниях истребителя «Ме-163» с ракетными ускорителями, и ему было сказано, что 1000 таких самолетов в ближайшее время сойдет со сборочных линий. Он видел опытные образцы противосамолетной управляемой ракеты «Водопад», действующей на расстоянии 50 000 метров, и наблюдал в действии реактивные истребители «Ме-262». С открытым ртом осматривал он истребители с вертикальным взлетом Бахемнаттера и подводную лодку Бёрзига, способную достичь Нью-Йорка и нанести по нему сокрушительный удар.
Однако все эти виды грозного оружия поблекли перед загадочной «дезинтеграционной бомбой», на испытаниях которой он присутствовал на острове Рюген и которая была взорвана на расстоянии трех километров. Хотя ученые Гитлера так и не довели атомную бомбу до совершенства, на заключительной стадии находилась разработка сорокатонной двадцатиметровой ракеты-носителя под атомную боеголовку.
В пять часов вечера раздался резкий телефонный звонок. Ромерсе и трем сопровождавшим его армейским офицерам было разрешено выйти из бункера. Прежде чем выйти, они надели на себя белую защитную одежду и пластиковые шлемы. Солдаты в таком же одеянии показали им путь. Как вспоминал потом [368] Ромерса, казалось, что в лесу произошел страшный пожар, так как на удалении почти двух километров от деревьев остались лишь черные обгоревшие стволы. Облицованные кирпичом укрытия, замеченные им раньше, были засыпаны.
Вдруг он на что-то наткнулся. Это была коза с дымившейся шкурой и головой будто бы «размозженной молотком». Целое стадо коз подыхало, издавая жалобные крики, «подобно людям».
Несмотря на все эти ужасы, Ромерса подумал, что его доклад обо всем увиденном поднимет дух Муссолини. Если немцы поторопятся, победа окажется в их руках, а значит, будет жива и Республика Сало.
Оберштурмфюрер Франц Шпёглер торопливыми глотками допивал утренний кофе. Оставив чашку на столе, он поторопился к выходу гостиницы «Гарда», и через несколько минут его «фольксваген» несся по берегу озера в сторону виллы Фиордалисо. Некоторое время тому назад взволнованный голос Кларетты Петаччи сообщил, что в десять часов утра, а было 24 октября, она ожидает какие-то неприятности.
Голубоглазый двадцатидевятилетний эсэсовец, приставленный генералом Карлом Вольфом в качестве охраны к семье Петаччи, обожал Кларетту. Между ними сложились отношения брата и сестры. Он вскоре же выяснил необходимость подкармливания семьи, так как она жила за счет прошлых сбережений весьма экономно. Дуче использовал Шпёглера как посредника, передавая Кларетте 3000 лир в месяц. Для пополнения запасов продуктов Шпёглер вместе с Клареттой довольно часто выходили на берег озера на ловлю рыбы, используя семидесятиметровый электрический кабель для производства электрошока.
Когда вдали показалась вилла Фиордалисо, Шпёглер увидел причину беспокойства Кларетты. С внешней стороны железных ворот находились Рашель Муссолини [369] в клетчатом костюме, с плащом на руке, министр внутренних дел Гуидо Буффарини-Гуиди и около пятидесяти полицейских на грузовой автомашине. Возмущенная тем, что ее соперница осмелилась поселиться на озере, Рашель, мирившаяся с этим долгие месяцы, решила, как говорится, обменяться с ней мнениями.
Шпёглер размышлял не долго. Ему надо было каким-то образом задержать Рашель и Буффарини, пока он не проконсультируется с Клареттой и дуче.
— Я настаиваю на разговоре с этой женщиной, — произнесла, вместо приветствия, Рашель.
Немец попросил выждать некоторое время. Открыв калитку, он хотел было позвонить в дверь, но затем, торопливо извинившись, скрылся за домом. Там он обнаружил Кларетту, лежавшую в гамаке и смотревшую на озеро. Быстро переговорив с ней, Шпёглер возвратился к Рашели.
— Либо в доме никого нет, — сказал он ей, — либо они меня не слышат.
Рашель не восприняла ни то, ни другое.
— Я точно знаю, что эта женщина дома, — выкрикнула она.
Тогда Шпёглер заявил, что возвратится в гостиницу и позвонит начальству, но настоятельно попросил обождать на улице и отослать полицейских. Еле сдерживая свой гнев, Рашель в конце концов согласилась.
Сев в автомашину, Шпёглер помчался в гостиницу. Позвонив Муссолини, он изложил ему создавшуюся ситуацию, услышав затрудненное дыхание на другом конце провода. Приняв решение, дуче сказал:
— Я не возражаю против их встречи. Если Рашель увидит ее, то поймет, что она — настоящая леди. — Затем добавил: — В случае, коли одна из них повысит голос, прекратите их разговор.
Шпёглер возвратился на виллу Фиордалисо без большого оптимизма. Рашель в это время пыталась перелезть через трехметровый забор. Буффарини, дергая ее за юбку, умолял: [370]
— Ваше превосходительство, слезьте. Воспользовавшись шумом, Шпёглер проскользнул во
двор и узнал от Кларетты, что ей позвонил дуче, пытаясь убедить ее согласиться на встречу. И она стала одеваться так, чтобы «убить» соперницу, надев бледно-голубое бархатное платье с мехом и соответствующими драгоценностями. Предложив ей руку, чтобы спуститься по лестнице, Шпёглер подумал: тут попахивает провокацией.
И он не был не прав. В красной комнате на первом этаже Рашель тут же плюхнулась на диван, а Буффарини уставился в окно. Оба чувствовали себя не в своей тарелке в стенах, прикрытых темно-красной парчой, с резным, покрытым позолотой потолком и миниатюрными настенными фонтанами. Оценивая убранство комнаты, Рашель воскликнула:
— Какая элегантность! Да и хозяйка ее весьма элегантна! Вот как одевается женщина, находящаяся на содержании главы нации. И посмотрите на меня — ведь я за ним замужем.
Таково было начало их разговора. При словах «женщина, находящаяся на содержании», Кларетта вспылила. Рашель же добавила: «Женщина, которую в Италии ненавидят более всего. Всем известно, что она планирует бежать вместе с Муссолини на подводной лодке из Ла-Специи».
— Вы лжете! — воскликнула Кларетта. Рашель поднялась с дивана и крикнула гневно:
— Она сумасшедшая и представляет собой опасность. Уведите ее отсюда.
Когда Шпёглер поспешил встать между ними, Кларетта вскрикнула и, смертельно побледнев, упала, потеряв сознание. Немец для успокоения налил себе рюмку коньяка. Рашель же спокойно прокомментировала:
— Я знаю эти штучки, и очень хорошо. Никто от этого не умирает.
Придя в себя, Кларетта подошла к телефону и позвонила Муссолини. Кипя от ярости, она закричала: [371]
— Ты знаешь, как она назвала меня? Она назвала меня шлюхой!
— Что?! — послышался сдержанный голос дуче. — Дай мне Шпёглера.
Когда тот взял трубку, Муссолини сказал:
— Шпёглер, постарайтесь, чтобы разговор проходил в соответствующих рамках.
— Дуче, — ответил тот, — ситуация весьма для меня неприятная.
Рашель снова заняла атакующую позицию и потребовала, чтобы Кларетта прекратила свои отношения с дуче для блага его же семьи и блага Италии. Молодая женщина возразила:
— Дуче нуждается во мне, ибо я являюсь его духовной поддержкой.
— Ему ничего не надо, — настаивала Рашель, — кроме как быть оставленным в покое.
— Но именно дуче, — в ответ крикнула Кларетта, — не оставит меня в покое. Об этом свидетельствуют его письма.
— Покажите их мне! — потребовала Рашель.
Кларетта вновь подошла к телефону и попросила разрешения Муссолини зачитать Рашель некоторые отрывки из его писем.
— Есть ли в этом необходимость? — запинаясь произнес дуче. Когда Кларетта объяснила ему ситуацию, он сказал: — Хорошо, но не усугубляй обстановку.
Кларетта с триумфом удалилась. Рашель ожидала ее появления с беспокойством. Все это утро она чувствовала странную стесненность. Дело было не только в том, что о присутствии на озере этой молодой женщины шли разговоры, — над дуче начали сгущаться тучи. Начиная с августа, когда немцы расстреляли пятнадцать партизан на площади Пьяцца ле Лорето в Милане, пошла лавина анонимных писем с угрозами. А позавчера маленький скверик стал символом партизанской мести. Да и сегодня утром Рашель получила послание, которое ее очень обеспокоило. В нем было написано: «Мы заберем вас в Милан». [372]
Когда же появилась Кларетта с пачкой писем, перевязанных шелковой ленточкой, Рашель получила последний удар, услышав зачитываемые молодой женщиной фразы: «Мне надо слышать тебя... Сегодня мне тебя так не хватало...»
— А это действительно его почерк? — спросила Рашель, прерывая чтицу. Подойдя ближе, она вырвала письма из рук Кларетты.
— Остановите ее! — закричала Кларетта. Шпёглеру пришлось вновь вмешиваться.
— Ваше превосходительство, — твердо произнес он, — эти письма не должны покидать этот дом.
Рашель разъяренно схватила его левую руку, так что ее полированные ногти глубоко вонзились в кожу. Повернувшись к тучному и дрожавшему Буффарини, она пронзительно крикнула:
— Вы же министр внутренних дел. Употребите вашу власть!
Хотя Буффарини попытался как-то на него воздействовать, Шпёглер оставался непреклонным. Кларетта вновь позвонила Муссолини, который опять позвал немца к телефону.
— Это ужасно, Шпёглер, остановите их, остановите их! — с болью в голосе потребовал он.
Для Шпёглера вся эта история показалась чем-то средним между трагедией и кукольным представлением.
В конце концов Рашель поняла беспомощность дальнейших действий. Шпёглер, сильно побледнев, отобрал у нее письма и не собирался отдавать их ей. С горечью после двухчасовой перебранки жена дуче была вынуждена признать свое поражение.
Стремительно выбегая из комнаты, она потеряла контроль над собой и крикнула через плечо в ярости и расстройстве, видимо под влиянием полученного послания:
— Вы плохо кончите, синьора! Вас вывезут в Милан; на площадь Пьяцца ле Лорето! [373]
В туманных улицах Милана голос возвышался и падал, гипнотически вибрируя. Несмотря на холод, люди останавливались и собирались у дверей кафе и баров или приподнимались на больничных койках. Более года скептически настроенные миланцы полагали, что Муссолини, которого не было ни видно, ни слышно, был мертв. И вот теперь, через четырнадцать месяцев молчания, они вновь услышали его выступление в старом боевом стиле.
В 11 часов утра, в субботу 16 декабря 1944 года, перед началом заседания в миланском театре «Лирико», рассчитанном на 2000 мест, он выступил снова, и его обращение разносилось динамиками по всему городу. На основании доклада Луиджи Ромерсы он говорил о секретном оружии, которое проложит дорогу к ультимативной победе, и заверил, что через несколько недель возвратится во дворец Венеция.
— Мы будем защищать долину По, если потребуется, ногтями и зубами, — говорил он в то время, когда 15-я армейская группа союзников под командованием генерала Марка Кларка выдвигалась в высокогорную часть Апеннин, готовясь к наступлению.
В это утро, когда он выходил из театра, город был подобен «вздыбившемуся океану». Женщины бросали ему под ноги цветы, теребили его эполеты и покрывали руки поцелуями, от которых на них оставалась губная помада. На следующий день состоялась триумфальная процессия по улицам города к замку Сфорцеско, в которой приняли участие 40 000 человек. И он снова обратился к толпе, выступив с башни танка, проводя смотр войскам республики — наводящим на всех страх черным бригадам и 10-й флотилии торпедных катеров.
— Даже убежденные антифашисты, — рассказывал свидетель тех дней, — выкрикивали одобрительные возгласы, словно сумасшедшие.
Несмотря на опасения мэра города Марио Басси, дуче настоял на проезде по улицам в открытой автомашине, идущей со скоростью пешехода. [374]
— В противном случае они скажут, что я прятался в танке, — проворчал он.
Винченцо Коста, федеральный секретарь, уроженец Милана, вздохнул с облегчением. Бледный и гордый он стоял за спиной Муссолини во время его выступления + которое было отпечатано крупными буквами, чтобы дуче не пришлось надевать очки перед публикой. Все прошло даже лучше, чем он ожидал. После долгих месяцев уговоров он, наконец, убедил Муссолини показаться в Милане. Теперь оставалось только убедить дуче одобрить дерзкий план, над которым он вместе с секретарем партии Паволино и другими работал в течение трех прошедших месяцев. Подготовка этого плана началась сразу же после неудачного покушения на Гитлера. Немецкий генеральный консул в Милане Густав фон Халем встретился тогда секретно с Костой. В случае начала эвакуации Северной Италии он гарантировал тайный выход и сбор 10 000 фашистов с семьями в лесу, в пятидесяти километрах от Мюнхена. Коста должен был составить список членов эвакуируемых семей с указанием возраста, родства и стоимости имущества, которое они оставляли. Но об этом, подчеркнул Халем, ничего не надо было говорить Муссолини. Ведь тот, вопреки логике, был настроен на оборону долины По.
Представителю старой фашистской гвардии Косте это не понравилось. Что стоило немцам использовать фашистов как разменную монету в разборке с союзниками? 6 августа 1944 года он побывал на озере Гарда и доложил обо всем Муссолини. Дуче считал, что ничего подобного не произойдет, так как Гитлер настаивал на обороне рубежа По. А о фашистах он, Муссолини, побеспокоится и без помощи фюрера.
И вот дуче выступил перед тридцатью тысячами собравшихся с балкона фашистской федерации на площади Сан-Сеполькро, где фашизм родился двадцать пять лет назад.
Зайдя в кабинет Косты, он спросил:
— Что вы готовите в Вал-Теллине? [375]
И Коста разложил свои карты. Несмотря на несогласие Муссолини, он провел тайное совещание с полковником Фердинандо Джимелли, начальником штаба черных бригад. На многих их встречах потом присутствовали Паволини и вице-секретарь Пино Ромуальди. И они остановились на следующем плане: в случае отхода немцев фашисты сосредоточатся в горах во главе с Муссолини, свободные в принятии любых решений — без всякого нажима со стороны немцев. Сдаться? Уйти в Германию или Швейцарию? А может, организовать сопротивление хотя бы на несколько недель?
Решение будет зависеть от Муссолини, и только от него, когда придет время.
В качестве возможного редута Коста выбрал почти девяностокилометровый горный хребет Вал-Теллина, отстоявший на сто семьдесят километров на север от Милана, и его доводы звучали убедительно. Там еще сохранились фортификации времен Первой мировой войны. В том районе имелись электростанции и больницы, в которых можно будет разместить раненых. Оттуда имелся прямой выход в Германию через горный перевал Стелвио, длиною три километра, а также в Швейцарию — через перевал Бернина. По своей инициативе Коста уже направил туда 200 пехотинцев и 170 артиллеристов с четырьмя 145-миллиметровыми орудиями.
Муссолини молча выслушал сообщение Косты, затем саркастически заметил:
— Я не думал, что вы такой стратег.
Но Коста заметил, что эта идея заинтересовала дуче.
— Даже если у нас не останется никакой территории, — громко произнес Муссолини, — мы все равно выиграем. — Потом, понизив голос, добавил: — Во всяком случае, мы должны в это верить — иначе не сможем дышать.
Видя его настрой, Коста выпалил: [376]
— Если нам придется умереть, то мы не будем повешены на итальянских флагштоках. Но если нам суждено жить, то мы намерены жить с вами под итальянскими флагами...
Муссолини смотрел на него, мечтая о славе. Следовательно, если это потребуется, фашизм сможет добиться почетного мира, не связанного с немецкой шуткой о Бенито Квислинге. И он одобрил план Косты:
— Ваши соображения мне нравятся.
Заметив, что огонь в камине стал гаснуть, Аллен Даллес энергично подбросил туда несколько поленьев. Было около 10 часов вечера 8 марта 1945 года. Бывший дипломат, а теперь глава миссии секретного американского Управления стратегических служб в Швейцарии, он был весь в делах, как и обычно. А находился он в арендованной квартире по улице Генферштрассе в Цюрихе.
Как только огонь снова разгорелся, Даллес вернулся к занимавшему его вопросу. Коль скоро ему предстояло провести большое совещание, то он хотел, чтобы его участники собрались у каминного огня, который будет воздействовать на них благоприятно своим теплом. А если самому потребуется время на обдумывание ответа, то огонь позволит его выгадать за счет раскуривания трубки. Сегодня ему было необходимо, чтобы все чувствовали себя свободно и просто. После переговоров, длившихся долгие месяцы, перед ним, наконец, забрезжил конец войны в Италии.
Он быстро взглянул на часы: оставалось еще пять минут. Тогда Даллес еще раз перелистал написанные от руки документы, лежавшие перед ним на столе. Ничего подобного он не видел за всю свою бытность в разведке. Как он сказал потом, это была своеобразная программа действий, обычно разрабатываемая человеком перед поступлением на работу в какую-либо компанию или учреждение. [377]
«КАРЛ ВОЛЬФ
Обергруппенфюрер СС и генерал войск СС, один из высших руководителей СС и полиции, полномочный представитель германских вооруженных сил в Италии.
Информация о нем может быть получена:
1. От бывшего заместителя фюрера Рудольфа Гесса, находящегося в настоящее время в Канаде.
2. У нынешнего Папы, визит к которому был нанесен в мае 1944 года... С ним можно сконтактироваться в любое время».
На столе лежали листки исписанной бумаги, письма и справки видных церковных деятелей, в которых говорилось о том, что Вольфу удалось спасти целый ряд полотен замечательных мастеров, прекратить забастовки без кровопролития, помочь фельдмаршалу Кессельрингу избежать разрушения Рима и отстоять многих партизан от направления на работу в Германию. Даллес прочитал и высказывание Герда фон Геверница: «Он хочет показать нам, кто мог бы за него заручиться в случае, если у нас сложится неправильное представление о нем».
В 10 часов вечера Вольф вошел в комнату в сопровождении профессора Макса Хусмана, коренастого швейцарца, любителя крепких сигар, помогшего Даллесу установить контакт с генералом, пришедшим в сером гражданском костюме, и двумя ведущими итальянскими промышленниками. Обратившись к Даллесу, Вольф повторил то, о чем говорил Хусману во время их совместной поездки в поезде из Северной Италии в Цюрих:
— Ни Гитлеру, ни Гиммлеру ничего не известно об этой поездке.
Налив в бокалы виски, Даллес предложил Хусману изложить вкратце суть разговоров, состоявшихся между ними за время пятичасовой поездки в поезде, а сам внимательно смотрел на сидевшего напротив сорокапятилетнего генерала, блондина с начинающими редеть [378] волосами и зеленоватыми глазами, избегавшими его взгляда.
— Он утверждает, — закончил свой рассказ Хусман, — что Германия, несомненно, проиграла войну.
Даллес заметил, что сидевший прямо и настороженно Вольф под воздействием тепла и выпитого виски стал понемногу расслабляться. И предложил:
— Может быть, вы сами изложите свою позицию честно и открыто.
— Вплоть до прошлого года, — начал говорить генерал, — я испытывал полное доверие к Гитлеру. Сейчас же я понял, что война проиграна и продолжать ее было бы преступлением против немецкого народа. В настоящее время я контролирую эсэсовские войска в Италии и готов предоставить себя самого и всю организацию в распоряжение союзников для прекращения военных действий.
Даллес и его тридцать сотрудников начали свою деятельность в Берне еще в ноябре 1942 года, но только в конце 1944 года миланские промышленники стали задумываться о мире, обратившись к нему через кардинала Ильдефонсо Шустера и папского нунция в Берне Бернардини. Смысл их предложения заключался в следующем: если немцы уйдут из Северной Италии, не разрушив крупнейшие заводы, Церковь может стать посредником в деле удержания под контролем все увеличивающейся партизанской армии. А месяц тому назад представитель немецкого посла в Риме Рана, стоявшего во главе заговора, побывал в Швейцарии и передал подобное же сообщение.
В подтверждение серьезности своих намерений Вольф уже освободил руководителя движения Сопротивления Феруччио Парри, седоволосого героя Первой мировой войны, боровшегося с фашизмом все двадцать лет и помещенного недавно Даллесом в одну из цюрихских клиник. А на случай отхода немецких войск Вольф заверил, что им отдано распоряжение создавать лишь видимость остановки заводов. [379]
Вместе с тем Вольф подчеркнул, что одних эсэсовцев будет недостаточно и что он рассчитывает найти общий язык с командованием германских вооруженных сил. Он уже переговорил со своим старым другом Кессельрингом и считает, что его можно будет уговорить. Если Даллес сможет обеспечить проведение переговоров с фельдмаршалом Гарольдом Александером, нынешним верховным главнокомандующим союзными войсками, то Кессельринг или его представитель выедет в Швейцарию для обсуждения условий капитуляции.
Будучи убежденным оптимистом, Даллес одобрил этот рискованный план в расчете вывести из строя 800-тысячную армию одним лишь маневром в операции «Восход солнца».
Прошел час, и Даллес почувствовал, что они в этот вечер зашли настолько далеко, насколько могли. Теперь все зависело от Кессельринга. Оставалось только уточнить еще один вопрос: является ли Муссолини составной частью этого плана? Вольф впервые прямо посмотрел ему в глаза и сказал:
— Муссолини об этом ничего не знает и не будет знать. Это точно, так как мы не можем доверять Муссолини.
С исказившимся лицом Бенито Муссолини трахнул кулаком по столу в своем кабинете на вилле Орсолине и гневно обратился к начальнику секретариата министра иностранных дел — графу Альберто Меллини Понсе де Леону:
— Они, наверное, не в состоянии что-либо сделать, или им не везет. Скорее всего, и то и другое. Дело в том, что подобные заверения бесполезны. Что я хотел бы знать, так это — какие планы у них есть, чтобы остановить крушение обороны долины По. Но нет, эти господа слишком самонадеянны, чтобы сказать мне, что им взбрело в их тупые головы. [380]
Меллини стоял молча, глядя на Муссолини. По всей видимости, это была последняя соломинка. Утром 18 апреля он доложил дуче о недавней встрече с Раном и Вольфом, которые были полны оптимизма. Двумя днями раньше американские войска овладели Нюрнбергом, а русские армии маршала Георгия Жукова форсировали Одер. В Италии 15-я армейская группа генерала Марка Кларка продвигалась вперед, 8-я британская армия подошла к Аргенту, а поляки генерала Андерса наносили сокрушительные удары по 1-й парашютно-десантной дивизии немцев под Болоньей. Тем не менее Ран говорил о хороших новостях из Германии, а Вольф утверждал, что итальянский фронт будет удержан. Такой безосновательный оптимизм и вызвал ярость Муссолини.
В последние недели недовольство дуче немцами все возрастало. Это было особенно заметно на совещании 14 апреля, на котором их неверие в план, связанный с Вал-Теллиной, не вызывало никаких сомнений. Хотя Алессандро Паволини и ссылался на десятки тысяч чернорубашечников, готовых принять в нем участие, и пятьдесят тысяч термофильцев, на лицах немцев читался скептицизм.
Муссолини конечно же не знал, что все присутствовавшие на совещании немцы — генерал барон фон Витингхоф, преемник Кессельринга на посту командующего войсками на Южном театре военных действий, генерал Вольф и Ран — были участниками переговоров с Даллесом.
Но не только немцы были настроены скептически. Маршал Родольфо Грациани, считавший, что план подготовлен партийными боссами без учета реальной ситуации, полагал: профессиональные военные должны от него воздержаться, поскольку в случае его провала будут рассматриваться в качестве военнопленных. Его эксперты, проанализировавшие план, отозвались о нем как о непрактичном. К тому же в рассматриваемом районе были сильны позиции коммунистов, которые пригрозили [381] вывести из строя все тепловые и электростанции, если туда попробуют сунуться фашисты. 2000 рабочих, обещанных организацией «Тодт», так и не появились.
К огорчению Муссолини даже преданный ему, как он считал, командующий 10-й флотилией торпедных катеров принц Валерио Боргезе не мог ему ничем помочь. Да и как 20 000 человек могут быть переброшены в район Вал-Теллины без грузовых автомашин и без бензина? Боргезе сказал Муссолини прямо:
— Марк Кларк может в любой момент расстелить полуостров подобно напольному ковру, да и партизаны в состоянии захватить вас в плен, когда только захотят.
Для него не было секретом то, о чем не ведали Грациани и другие. Он знал, что генерал Вольф вел переговоры с Даллесом. За день до совещания на вилле Орсолине его навестил шеф СС и открыто сказал:
— Должен сообщить вам, что мы попытаемся выйти из игры. Будете ли вы вести огонь против нас?
Под командованием Боргезе, кроме флотилии, находилась армия, насчитывавшая 50 000 человек и предназначенная для борьбы с партизанами, которую немцы реально опасались. Прежде чем ответить на поставленный вопрос, он потребовал, чтобы немцы при отходе не стали взрывать промышленные предприятия. Ему же было сказано, что обо всем этом не должен знать Муссолини. Вольф подчеркнул: «Если Кларетта или Рашель каким-то образом узнают что-либо, секрет перестанет быть секретом».
Ничего не зная о закулисных маневрах, Муссолини продолжал считать, что именно он отвечает перед историей за последние шаги и решения. Возможная гибель в славе на Вал-Теллине сохранит его имя на все времена. Ведь были же дни, когда он выступал как мировой посредник, взять хотя бы Мюнхен, где его присутствие сыграло решающую роль.
Отбрасывая мысль о личном спасении, он отказывался от любых предложений быть доставленным в безопасное место. [382]
Туллио Тамбурини предложил, например, план выхода в море на двенадцатиместной подводной лодке, которая доставила бы дуче на остров Ибу, восточнее Борнео, через сто дней плавания... Концепция генерала Харстера состояла в перелете на гигантском самолете — в духе Жюля Верна — в Южную Америку... Посол Ран считал целесообразным вылет на частном самолете в Ирландию.
Месяц тому назад он видел дона Джиусто в последний раз. Говорили, что они встречались в общей сложности двадцать раз, и священник не предлагал других путей спасения, как лишь обращение к Богу. Муссолини принял решение расстаться с ним и сказал:
— Святой отец, давайте попрощаемся, ибо я знаю, что буду убит.
Хотя дон Джиусто предлагал свои услуги и далее, дуче ответил:
— Хорошо, поговорим об этом позже. Время пока еще есть.
Панчино же считал: поскольку у дуче появилось ощущение приближающейся смерти, ему тем более необходимо исповедаться и отбросить ложную гордость. Пока священник говорил, Муссолини держал его за руку, кротко улыбаясь. А тот напомнил:
— Ведь Чиано исповедался и вел себя достойно.
Муссолини продолжал улыбаться, но ничего не ответил. В его глазах сквозило неприятие, когда дон Джиусто, наконец, повернулся и ушел.
У дуче не было никаких иллюзий в отношении судьбы своего друга Адольфа Гитлера. Три месяца назад, на второй неделе января, он принял генерала Ренцо Монтану, ставшего начальником полиции в октябре 1944 года. Когда он вошел в кабинет, Муссолини говорил по-немецки по телефону, но почти сразу же повесил трубку.
— Это был фюрер, — сказал дуче. — Он покидает свою штаб-квартиру и возвращается в Берлин, откуда будет руководить последней обороной. Он надеется на чудо, которое поможет ему отбросить русских. [383]
Затем к удивлению Монтаны Муссолини посмотрел ему прямо в глаза и медленно промолвил:
— Гитлер хочет умереть в Берлине, и никто не найдет его труп. Лет через десять, а может быть, и сто немцы, привыкшие создавать легенды и мифы, скажут, что душа фюрера вознеслась на небо в столбе пламени, и сделают его национальным героем. Нечто подобное может произойти и со мной...
Он не договорил до конца.
В то самое утро, когда Муссолини отчитал графа Меллини, Кларетта Петаччи, находившаяся в нескольких километрах оттуда, на вилле Мирабелла, была твердо убеждена, что судьба дуче должна быть иной. В середине ноября, после оставившей у нее на душе горький осадок встречи с Рашель, Кларетта переселилась по совету Шпёглера в эту небольшую виллу, расположенную в парке, и стала разрабатывать собственный план.
В гостиной на первом этаже висели фотографии, изображавшие покрытые снегом вершины гор и любителей-альпинистов, совершающих на них восхождение. Как раз горы, по мнению Кларетты, и должны были решить вопрос спасения Муссолини как от интриг фашистов, так и от приближающейся армии генерала Марка Кларка. В одной из пещер в Доломитах, на высоте трех с лишним тысяч метров, они с дуче могли бы скрываться длительное время, если потребуется, то и годы.
План этот Кларетта обсуждала со Шпёглером, и как раз немец предложил ей свое видение проблемы. Лучшим местом была бы хижина, в которой проживала старенькая супружеская чета. А расположена эта хижина в его собственном сосновом бору неподалеку от пика Йохерхофа, возвышающегося над седловиной Риттер, — в двух часах ходьбы по горным тропам от деревушки Ленгмоос, в которой он до войны содержал пансионат для туристов. Дважды он брал Кларетту с собой туда, и они даже переговорили со старыми крестьянами, что у [384] них, возможно, поселятся двое человек на длительное время и что говорить об этом никому не следует. Кларетта уговорила Шпёглера поговорить на эту тему с Муссолини в ее присутствии.
Она облегченно вздохнула, когда дуче не взорвался сразу же, как в случаях, когда ему до этого предлагали различные планы. Он внимательно выслушал изложенное и произнес:
— Я понимаю, понимаю. — А в заключение спросил: — Хорошо, камрад Шпёглер, а как выглядит это местечко?
Шпёглер попросил одного из своих друзей сделать снимки местности и самой хижины под предлогом того, что итальянцы-горожане не поверят, что в мире существуют такие райские уголки. Передавая дуче эти фотоснимки, Шпёглер сказал:
— Это место, где лисы говорят друг другу «спокойной ночи». — Убедившись, что Кларетта их не слышит, он добавил: — Дуче, туда никто никогда даже не сунется.
На эту тему они говорили потом с Муссолини не менее двадцати пяти раз. Но и Паволини с Костой продолжали его обрабатывать. После неудачного термопильского совещания он сказал Шпёглеру:
— Цвет фашистской молодежи собирается в Вал-Теллине. Я нужен им как символ.
Будучи ответственным за прослушивание и запись телефонных разговоров дуче и его окружения, Шпёглер установил, что Вольф вывел из общей сети две городские телефонные линии, не проинформировав его об этом. Теперь он знал, что Вольф вел по ним переговоры с Швейцарией.
Кларетта раздобыла карту и внимательно ее изучала. Потом они вместе со Шпёглером разработали в деталях маршрут следования: от Гарды до Брешии, затем Мендола и Больцано и в заключение — Вал-Сарентино. Отдельные части пути придется проследовать пешком и ночью, на остальные он оформит транзитное разрешение, чтобы немецкие дорожные посты не причинили [385] им осложнений. К тому же он сам будет их эскортировать.
Преодолев себя, Кларетта постепенно приступила к сбору вещей на дорогу. Если Муссолини выполнит согласованное сутки назад с нею и Шпёглером решение, то в восемь часов вечера они втроем отправятся в путь — на север к Йохерхофу.
В пять часов вечера 18 апреля в гостиной виллы Фелтринелли восемнадцатилетний Романо сидел за пианино и играл «Голубой Дунай». Увидев, что в комнату вошел отец, одетый в пальто, он хотел было вскочить со стула, но Муссолини остановил его:
— Нет, нет, продолжай.
Улыбаясь, он спросил Романо, любившего джазовую музыку:
— С каких это пор тебе стали нравиться вальсы? Погладив волосы шестнадцатилетней Анны Марии,
так полностью и не оправившейся после полиомиелита, произнес, как и всегда:
— Мужайся, Анна Мария, скоро мы станцуем с тобой этот вальс.
Романо любил своего отца, всегда готового сыграть с ним в настольный теннис или кегли, называвшего его Пифагором из-за его плохого знания математики и редко выходившего из себя, да и то в случаях, когда Романо оставил, например, гитару на ступенях лестницы, а Муссолини наступил на нее. Но ни он, ни Рашель не восприняли появление Муссолини в пальто как своего рода прощание. Дуче сказал им, что выезжает в Милан на конференцию и скоро возвратится.
— В Сало я никогда ничего толком не знаю, — заявил он утром графу Меллини. — Каждый мой контакт находится под наблюдением немцев. Я не могу управлять Италией из этой проклятой дыры.
Видимо, вспомнив еще дофашистские дни, он решил объявить Республику Сало социалистическим государством [386] и стал разрабатывать вместе с министром корпораций Анджело Тарчи проект национализации всех отраслей промышленности. Но на озере Гарда все его усилия достичь согласия с итальянскими рабочими блокировались не только немцами, но и коммунистами, и миланскими промышленниками. Теперь, однако, он был намерен проявить решительность. 20 апреля в Милане он объявит о тотальной социализации страны, что явится его новой попыткой войти в историю со славой.
Миланский префект Марио Басси, долгие месяцы уговаривавший Муссолини выступить против немцев, радостно потирал руки. Один из секретарей с озера Гарда передал по телефону закодированное сообщение: «Посылка отправлена».
Басси понял, о чем идет речь, так как код был согласован с самим Муссолини. Позабыв о своем обещании Кларетте и прямо нарушив слово, данное генералу Вольфу, не покидать место своего пребывания, дуче направился в Милан.
В 5.50 вечера, когда колонна автомашин тронулась, Рашель обратила внимание на то, что его обычный эсэсовский эскорт оставался на месте. Даже в отсутствие Вольфа двенадцать человек личной охраны Муссолини во главе с уголовным инспектором Отто Кизнаттом и унтерштурмфюрером Фрицем Бирцером сопровождали его повсюду. Рашель не могла знать, что две недели назад Кизнатт получил из Берлина указание, гласившее: «Если Муссолини попытается отправиться в Швейцарию, задержать его, при необходимости даже силой оружия».
Хотя Адольф Гитлер находился на пятнадцатиметровой глубине в своем берлинском бункере и больше уже его не покинет, «Карл-Хайнц» — как эсэсовская охрана называла Муссолини — оставался по-прежнему его пленником.