«День, когда будет трепетать вся Италия...»
Тридцать девять бурных лет отделяли день появления на свет сына кузнеца в Предаппио, что в Романии, от дня его появления в комнате приемов дворца Квиринале. Бенито Муссолини родился 29 июля 1883 года на железной кровати, изготовленной его отцом. С первых же часов своего бытия он относился к окружавшему его миру как к врагу. Целых три года, несмотря на все старания родителей, он не говорил. Только специалист уха, горла и носа из ближайшего населенного пункта Форли немного успокоил их, заверив:
— Это пройдет. Я уверен, когда подойдет время, он будет даже говорить слишком много.
Хотя семья Муссолини была дружной, в ней процветала схизма, что отражалось в их художественных пристрастиях. Над двухспальной кроватью его мать, двадцатипятилетняя Роза, деревенская школьная учительница, повесила символ католицизма — изображение Девы Марии. Почти рядом с ней, как бы для баланса, ее муж Алессандро повесил портрет своего почитаемого героя — освободителя Сицилии, республиканца генерала Джузеппе Гарибальди.
Грузный, темноволосый и неглупый Алессандро, согласившийся на церковное бракосочетание, тем не менее говорил друзьям, что остается атеистом. Главный смысл жизни он видел в международном социализме. За [32] свои левые убеждения и деятельность он находился под постоянным надзором полиции, отсидев шесть месяцев в тюрьме, так что даже на поездку в Форли — менее двадцати километров — ему потребовалось специальное разрешение. И все же своего первенца он назвал Бенито в честь мексиканского революционера Бенито Хуареса, совершившего казнь императора Максимилиана.
Кузница, в которой он иногда работал в большом кожаном переднике, пока отец обсуждал политические вопросы со своими закадычными друзьями, оказывала на Бенито поляризующее воздействие. Спрятанный в подвале в железном ящике красный запрещенный флаг из сатиновой материи, флаг партии, извлекался один раз в году на Первое мая и переходил из рук в руки.
Хотя его мать хотела, чтобы он стал священником, Бенито усматривал в борьбе отца с властями, которую он вел всю свою жизнь, более важную деятельность. Своей сестре Эдвиге, бывшей моложе его на пять лет, он однажды сказал:
— Имея столь большое число молящихся, мы все равно попадем в рай, если даже никогда в своей жизни не встанем на колени.
Отец учил его другим ценностям. Когда однажды во время жатвы соседний мальчишка, бывший старше его, украл у Бенито деревянную игрушечную тележечку с орехами да еще и поколотил за протест, Бенито со слезами побежал к отцу с жалобой, но тот ответил ему:
— Мужчина обязан уметь защищаться, а не искать сострадания. Не приходи ко мне, пока не побьешь его.
Кипя от злости, Бенито немного обтесал камень, сжал его в кулаке и набросился на обидчика, избив того до крови и заставив попросить прощения.
Поступок его был понятен для местных жителей. Бесплодные, полупустынные земли, поднимающиеся на склоны Апеннин, способствовали тому, что люди там становились независимыми, агрессивными, коренастыми и широкоплечими, привыкшими к нужде. Одна пара обуви для отца и сына была обычным явлением. Также [33] естественным был обычай брать в долг хлеб, масло и соль у соседей, положение у которых было немного получше. На каменистой земле не росли даже деревья — то единственное, что могло идти на топку крестьянам. Поэтому там широкое хождение имела поговорка: «Если хочешь согреться, прыгай!»
Семья Муссолини была бедной, как и большинство соседей. Несмотря на то что Роза получала, как учительница, постоянную зарплату, доход семьи редко превышал 100 лир в месяц. К тому же кузнец нередко ссужал своих товарищей-социалистов небольшими суммами денег. В трехкомнатной квартире Бенито со своим младшим братом Арнальдо располагались на соломенном тюфяке в комнате, служившей кухней. На обед они ели обычно хлеб, выпеченный не на дрожжах, и овощной суп, разливаемый отцом из большой терракотовой супницы. На ужин готовился салат. Только по воскресеньям семья, состоявшая из шести человек, включая мать Розы — Марианну, разрешала себе угощение в виде супа с бараниной (кусок мяса на всех был весом не более полукилограмма).
Алессандро пророчил сыну большое будущее, Роза была значительно скромнее. Достигнув восьмилетнего возраста, Бенито превратился в бродячего воришку, скитавшегося по окрестностям и чаще встречавшегося с уличными собаками, чем с людьми. Он мог часами сидеть верхом на старой деревенской лошади, направляя ее в довольно быструю речушку Рабби, возвращаясь домой лишь с наступлением сумерек.
Когда мать, заботясь о его душе, брала Бенито с собой в церковь Сан Кассиано, построенную еще в девятом веке, он начинал озорничать и щипать своих соседей-ребятишек, за что его выставляли из церкви. Тогда, набрав желудей и маленьких камешков, он забирался на ближайшее дерево, откуда бросался ими в хористок и даже священнослужителей.
Однажды, наевшись украденной вишни, он упал посреди дороги будто бы в агонии. Изо рта его текла красная [34] слюна, похожая на кровь. Когда вокруг него собралась толпа, обсуждавшая, что с ним могло случиться, он вскочил, обрызгал нескольких человек вишневым соком и убежал. В другой раз, увидев, как старик Филиппино что-то копал лопатой и даже вспотел, Бенито отобрал ее у него и молча, не говоря ни слова, продолжал копать долгое время. Старик же сидел, посасывая свою трубку.
Когда он во главе группы ребятишек отправился воровать айву, дело едва не окончилось трагедией, поскольку разозлившийся фермер выстрелил по ним из охотничьего ружья. От испуга один из мальчишек упал с дерева и повредил ногу. Бенито и не подумал бежать, подобно другим. Глядя на фермера с полным пренебрежением, он поднял парнишку, положил его, как мешок, на плечи и отнес в безопасное место.
Его энергия, неистовство и предприимчивость стали легендарными. Один из деревенских стариков, Маттео Помпиноли, вызвался засечь быстроту его бега вокруг блока домов. Когда он с секундомером в руке определил две минуты, Бенито возразил:
— Две минуты? Так долго я не мог бежать.
Уже в восьмилетнем возрасте он бегал как паровоз, стараясь быть во всем лучшим. Хотя Бенито и был старше своего брата на два года, только благодаря влиянию Арнальдо он не совершил никаких серьезных проступков.
Муж Розы придерживался антиклерикализма, но последнее слово всегда оставалось за ней. И делала она это мягко, но твердо и упрямо. Когда Бенито уже в девятилетнем возрасте пришел домой поздно и с синяками под обоими глазами, она решила отправить его в церковную школу-интернат в Фаэнцу, находящуюся на расстоянии около сорока километров от дома. Довольно скоро он возвратился назад с пальцами правой руки обмотанными бинтами, так как налетел на каменную стену, прыгнув на своего противника-мальчишку.
Через несколько дней отец повез его в школу на повозке, запряженной ослами, по пыльной дороге, шедшей [35] между желтеющими осенними полями. За время шестичасовой поездки он наставлял сына:
— Слушай внимательно то, чему там тебя будут учить, в особенности географию и историю, но не давай им забивать тебе голову всякой ерундой о Боге и святых.
Девятилетний сорванец ответил ему конфиденциально:
— Не беспокойся, отец, я знаю, что никакого Бога нет. Годы учебы в этой школе Бенито вспоминал потом
как самые безотрадные в своей жизни. Уже тогда его возмущала существовавшая система разделения учеников на три категории в зависимости от благосостояния родителей. Сам он относился конечно же к представителям третьей категории, место которых было на задних партах.
— Меня не удовлетворяло не столько то, что в хлебе учеников третьей категории часто попадались муравьи и мухи, сколько само разделение нас по рангам, — сказал Бенито по прошествии нескольких лет.
С этого момента и до конца своей жизни Бенито Муссолини оставался человеком, стремившимся освободиться от горечи детских лет.
В то же время он испытывал постоянную ностальгию по детству: по оливково-зеленому чижу, щебетавшему в клетке у кухонного окна; по виноградным гроздьям, свисавшим с лозы на небольшом приусадебном участке; по повозкам, скрипящим по стерне во время уборки урожая; по звону колокольчиков на шеях коров.
Будучи в состоянии аффекта от постоянных унижений, испытываемых им в положении ученика третьей категории, он как-то бросил чернильницу в преподавателя. И только слезы матери остановили директора интерната от исключения Бенито из школы.
Чтобы утихомирить мятежный дух мальчишки, священники назначили ему наказание — стояние на коленях на кукурузных зернах, рассыпанных на полу, по четыре часа в день в течение двенадцати суток. Если [36] он попросит прощение, директор обещал сократить срок наказания. Но хотя его колени кровоточили на десятый день, Бенито молча выдержал все до конца, так и не попросив снисхождения.
Мятежный дух Муссолини сломлен не был. За очередную провинность он должен был спать в загоне вместе со сторожевой собакой, а та вырвала клок его брюк. Следующим его наказанием явилось стояние в одиночку лицом к стене в дальнем углу игровой площадки. Летом 1894 года за удар перочинным ножом одного из соучеников в ягодицу он был выгнан из школы.
Уже в одиннадцать лет Бенито имел мужской характер, и у него выработалась черта быть во что бы то ни стало первым. Однажды во время летних каникул мать услышала поток ругательств из соседней комнаты. Заглянув туда озабоченно, она увидела сына, стоявшего лицом к стене и произносившего речь. На ее вопрос, не сошел ли он с ума, он успокоил ее, сказав, что тренируется произносить речи, готовясь к тому дню, «когда вся Италия будет трепетать от его слов».
Взяв как-то по подсказке отца истрепанный томик «Отверженных», он усмотрел в борьбе Жана Вальжана с Парижем параллель со своим противостоянием в одиночку священникам, мелочным и ограниченным бюрократам и капиталистам. Старые люди в окрестностях Предаппио долго вспоминали, как Бенито зачитывал отрывки из книги где-нибудь в хлеву при дрожащем свете фонаря крестьянам с всклокоченными бородами в коричневых плисовых куртках и широкополых шляпах, а звонкий мальчишеский голос то звенел, то затихал, восхищая свою первую аудиторию.
В форлимпопольском колледже второй ступени, находившемся в пятнадцати километрах от его деревни, Бенито держался смело и дерзко. Во время принятия пищи ученикам часто выдавали твердый как камень хлеб. Все покорно молчали, Муссолини же сказал в лицо ректору:
— С нами обращаются хуже, чем в приюте для нищих. [37]
Когда тот сбежал, мальчишки повскакали со своих мест и устроили гвалт, бросаясь кусками хлеба в голову эконома. Бенито успокоил их, прыгнув на стол.
— Прекратите, — скомандовал он, повелительно вскинув руки. — Бросаться хлебом значит оскорблять пищу бедняков!
Когда о случившемся доложили мэру, который попробовал кусок того самого хлеба, Муссолини был оправдан.
С этого момента он постоянно находился в центре внимания. На подростковых сельских танцах ему однажды наскучил медленный вальс, навевавший сон, он призвал к тишине и, выскочив на танцевальную площадку, соло изобразил романьольский стиль вальса с ножом в зубах. Временами он уходил от собравшихся на какое-нибудь скучное мероприятие ребят и уединялся на церковной колокольне, где читал Бакунина, Золя, Горького — истории о людях, попадавших в неблагоприятные условия.
Один из прежних его соучеников, Рино Алессио, часто повторял:
— Он и тогда был лидером среди мальчишек.
Когда он, немного повзрослев, попал однажды в дешевый публичный дом «Форли», то отплевывался потом, заявив:
— Чувствовал я себя там как в грязи — подобно подвыпившему мужику.
Однако появившаяся у него тяга к женщинам, которая с тех пор его не покидала, засела в нем как вирус. И он поделился с Алессио своими впечатлениями:
— Теперь я мысленно раздеваю каждую девушку, которая попадается мне на глаза.
У него началась длинная серия ничтожных амурных дел — под деревьями, на лестничных клетках, на скамьях у реки Рабби.
Вместе с тем он стал вести себя так, будто бы различные правила и постановления предназначены только для других. Однажды, получив задание написать сочинение [38] на тему «Время — деньги», он ушел из класса, оставив на столе преподавателя записку: «Время — деньги, поэтому я пошел готовиться к завтрашнему экзамену по геометрии. Думаю, что это логично?»
Хотя его выходка повлекла за собой запрещение посещать колледж в течение десяти дней, она подняла его авторитет среди мальчишек.
Для Алессандро Муссолини 8 июля 1901 года было праздничным днем, который он пометил на настенном деревянном календаре, что было обычным делом для местных крестьян, отмечавших праздники и дни отдыха: наконец-то Бенито возвратился домой со школьным аттестатом в кармане.
Сам он считал, что теперь настало время для больших дел. Мать же, приложившая все усилия к тому, чтобы он мог стать так называемым «белым воротничком», предложила ему подать заявление на вакантную должность коммунального писца. Без всякого интереса Бенито согласился. В ожидании решения вопроса он стал отмерять километры от дому до публичной библиотеки, где часами сидел за книгами, а под вечер возвращался назад с большим черным зонтом в руках.
Учитывая репутацию отца, имевшего постоянные стычки со священниками, муниципалитет отказал Бенито в приеме на работу.
Алессандро, нанесший визит мэру и руководству муниципалитета, подогревшись предварительно местным вином, заявил им:
— Вы еще пожалеете, что отказали в работе моему сыну. И запомните: даже Христос не мог найти работу в своей деревне.
Сыну же отец сказал:
— Тебе не место в нашей деревне, мальчик. Иди в большой мир и завоюй там подобающе тебе положение.
Бенито с удовольствием последовал бы совету отца, но смог пока выехать лишь в городишко Суалтиери, находившийся в двухстах километрах от их деревни в провинции Реггия Эмилия, где была вакансия школьного [39] учителя с окладом двенадцать шиллингов в неделю. Мэр и директор школы согласились на предоставление ему этой должности. Однако уже скоро они стали смотреть искоса на поведение молодого учителя, проводившего все свое свободное время в прокуренной траттории в политических спорах.
Лишь немногие горожане желали видеть у себя в качестве гостя человека, умывающегося на рассвете почти полуголым в реке По и затем идущего босиком вдоль железной дороги, вскинув ботинки на палке через плечо, как это делают бродяги, несущие свои пожитки. А ведь так в целях экономии поступали крестьяне в его округе. Иногда после ночной пьянки он укладывался спать прямо на полу в местной сапожной мастерской, предпочитая не идти в жилище, снимаемое им у синьоры Паниццы.
Летом 1902 года произошло то, что предсказывали его коллеги-учителя: он не был переутвержден в должности. И он снова вспомнил слова отца: «Иди в большой мир и завоюй там подобающее тебе положение».
Сообщив родителям о своем решении, он купил за сорок пять лир билет на поезд и уехал в Швейцарию.
Утром 9 июля 1902 года Муссолини отправился на железнодорожную станцию вместе со своим близким другом Цезарем Граделлой. За ними шла служанка синьоры Паниццы, неся картонку с новой парой обуви, недавно приобретенной Бенито. Когда подошел пармский поезд, он обнял обоих и сел в вагон. Не успел, однако, поезд набрать скорость, как он импульсивно бросил им свою покупку и крикнул, стараясь перекричать лязг колес:
— Пусть это будет мой сувенир для вас. Успех Муссолини не зависит от пары ботинок.
К исходу первых же десяти дней Бенито даже пожалел о своем импульсивном поступке, так как единственные его ботинки почти совсем развалились. Он испытывал [40] голод, съев сразу же прихваченные яблоки и печеную картошку. В кармане у него было всего 2 франка и 35 сантимов. Работу он смог найти в местечке Орбе и то только в качестве каменщика по 32 сантима за час при одиннадцатичасовом рабочем дне. При этом ему приходилось 121 раз за день поднимать на второй этаж строящегося здания тачку, доверху наполненную кирпичом.
В субботу 19 июля он вынужден был прекратить эту работу, поскольку руки у него были в мозолях и кровоточили. Работодатель буквально швырнул ему 20 франков, крикнув, что деньги эти все равно что у него украдены.
Купив крепкие горные ботинки, Муссолини направился в Лозанну. Из металла в его кармане был только никелевый медальон с изображением Карла Маркса. Впервые ему пришлось голодать, и с тех пор на всю его жизнь у него сохранилась ненависть к богатым. Несколько раз он прямо-таки хватал, подобно животному, куски хлеба с крестьянского стола. Спал же он под мостом. Попытался было пристроиться в церковную благотворительную столовую для бродяг и нищих, но и там перед девятнадцатилетним парнем дверь была закрыта.
С горечью впоследствии Муссолини вспоминал: «Голод — хороший учитель, не хуже тюрьмы и врагов».
И в тюрьме он там отсидел, а по выходе из нее случайно встретил в лозаннском кафе «Торлаши» группу итальянских социалистов, каменщиков, имевших непостоянную работу. Они включили нового товарища в состав своей группы, а через четыре месяца избрали секретарем Итальянского профсоюза каменщиков. С присущей ему рисовкой он стал подписывать свои письма — «Бенито Муссолини, каменщик».
Во время демонстраций и забастовочных митингов он впервые ощутил свою власть над массами и способность играть их чувствами и настроениями, подобно опытному арфисту. Кто-то из рабочих сказал ему однажды: [41]
- Ты наносишь удары кулаками в воздух, будто бы пытаешься разрушить невидимую стену между собой и аудиторией.
Настоящий социалист, а он был уверен, что стал им благодаря отцу, должен был быть, как считал он тогда, анархистом, атеистом, человеком, выступающим против короля, милитаризма и правительства.
Его инстинкт на жесты, электризующие толпу, был безошибочным. Выступая однажды на публичных дебатах с лозаннским священником о реальности Бога, Муссолини, достав из кармана дешевые никелированные часы, заявил:
— Сейчас времени 3 часа 30 минут. Если Бог существует, я даю ему пять минут, чтобы поразить меня.
Поскольку земля под ним не разверзлась и не ударила молния, собравшиеся ответили аплодисментами на его богохульство. Одобрительный рев толпы стал для него такой же потребностью, как и горячие объятия русских и польских девушек — эмигранток, с которыми он проводил жаркие ночи. Издающаяся на итальянском языке газета «Трибуна» назвала его одним из крупнейших «дуче» (лидеров) итальянских социалистов.
Дружившая с ним Анжелика Балабанова, тридцатитрехлетняя полная русская блондинка, зарабатывавшая на жизнь в качестве переводчицы, была неплохим социалистическим агитатором. В комнате, которую она снимала, они проводили долгие вечера за самоваром, беседуя и куря одну сигарету за другой. Но вскоре она заметила такую черту его характера, как постоянное беспокойство и волнение. К тому же она поняла, что ненависть к угнетению происходила у него не от любви к людям, а от собственного восприятия жизни — чувства униженного достоинства и крушения надежд, страсти отстаивать собственное «я».
Хотя Муссолини и пользовался авторитетом у безграмотных каменщиков, даже ближайшее окружение его не признавало. Он ходил в сильно поношенных ботинках, и ему явно не хватало знаний. Швейцарская полиция ему [42] не доверяла и даже слегка побаивалась — он дважды арестовывался и высылался из страны, но опять возвращался. Однако найти какую-либо другую работу, кроме как в качестве обслуживающего персонала, он не мог. Свой хлеб насущный зарабатывал даже гадая на картах. Приходилось ему работать и в качестве посыльного в мясной лавке, и у виноторговца. Он был и ассистентом скульптора, и протирщиком стекол, и заводским рабочим. По ночам изучал французский и немецкий языки, держа для обогрева свои ноги в ящике с опилками.
Для Анжелики его постоянные разговоры о силе и физической отваге являлись своеобразной компенсацией его собственной слабости — отсутствия личного признания и престижа. Месяцами она говорила сама себе, что не права в его оценке, но день, когда Муссолини отправился обедать вместе с ее подругой Марией Риджер, школьной учительницей, подтвердил ее самые худшие подозрения.
— В течение долгих лет он был болен, испытывая чувство собственной неполноценности, — сказала она Марии, пытаясь оправдать поведение Бенито.
Поэтому та, ставя перед ним макароны, заметила с некоторым сарказмом:
— Вероятно, вы бы предпочли курицу или трюфеля, но мы же — пролетариат.
— А почему бы и нет? — взорвался Муссолини. — Перед тем как я пришел сюда, я прочитал ресторанное меню в гостинице. Знали бы вы, что только едят и пьют эти свиньи.
— Но если вам представится возможность жить как эти люди, вы скоро забудете о народе, — горячо возразила Мария.
Бенито гневно посмотрел на нее искоса своими черными глазами, воскликнув:
— Отсюда я уеду поездом в вагоне третьего класса и буду питаться скудной и дешевой пищей. Святая Мадонна, как же я ненавижу богатых! Почему я должен терпеть эту несправедливость? Как еще долго нам остается ждать? [43]
Если бы Муссолини знал ответ на этот вопрос, его амбиции заметно поубавились бы. Пройдет целых десять лет с тех пор, как он в ноябре 1904 года навсегда покинет Швейцарию, прежде чем его имя появится на устах итальянцев.
Когда он был солдатом 10-го пехотного Берзаглиерского полка, известного медленным, неторопливым шагом и зеленым плюмажем из перьев, свисавшим с круглых головных уборов, слава его как чемпиона по прыжкам в высоту не выходила за казарменную территорию в Вероне. Будучи постоянно нуждающимся второстепенным учителем (получавшим 2 фунта стерлингов в месяц) в Толмеццо — городке в горах северо-восточной части фриульского округа, он был отмечен как мастер удерживать своих учеников от беспорядков путем подхалимажа. Не в силах контролировать сорок пострелов своего класса, он начинал занятия с раздачи сладостей из бумажного кулька.
За его карьерой внимательно следили лишь чиновники полицейского департамента. При этом заведенное на него досье еще до возвращения из Швейцарии в 1904 году пухло с каждым годом. В нем, в частности, отмечалась его деятельность в качестве распространителя социалистических печатных изданий типа «Ла Лима», а о характере было сказано как о «импульсивном и вспыльчивом». В полиции его считали человеком, способным к нападкам как на католиков, так и на христиан, относящимся к национальному флагу как к «тряпке, которую следует вывешивать на навозной куче», и обзывавшим отечество «чудовищем, угодным Христу, тираническим, жестоким и карательным».
Когда в феврале 1909 года Муссолини выехал в небольшой городок Тренто в Австрии в качестве редактора газеты «Л'Авенир», туда последовало предписание: «За ним требуется наблюдение». И тамошняя полиция следовала ему неукоснительно. Будучи выслан из страны «за подстрекательские действия против властей» в [44] конце сентября того же года, он успел отсидеть там шесть раз в тюрьме. Документы у него изымались одиннадцать раз.
Возвратившись назад, Бенито стал на некоторое время компаньоном своего отца, сделавшегося хозяином винной лавочки в Виа Маззини. Когда четыре года назад умерла Роза от менингита в возрасте сорока шести лет, Алессандро продал свое хозяйство, женился по неписаному закону на Анне Гуиди и открыл эту лавочку. В баре ему помогала дочь Анны, хорошенькая девятнадцатилетняя блондинка Рашель.
Скромная деревенская девушка, привыкшая к сельскому труду, она знала Бенито, когда ей было еще всего семь лет, боясь и восхищаясь им.
Флиртуя с Рашель, он сказал, что женится на ней по возвращении из Тренто. Она только рассмеялась, ибо знала, что социалисты, совершающие церковное бракосочетание и крестящие своих детей, обычно исключаются из партии.
В октябре 1909 года Бенито приехал в дом ее сестры Пины, где находилась Рашель (неподалеку от Сан-Мартино), и сказал той:
— Я хочу, чтобы Рашель стала матерью моих детей, но поторопи ее. У меня мало времени.
Рашель настолько быстро собрала свои вещички в узелок, что не успела даже причесать волосы. Она знала его деспотический характер по тому случаю, когда она на сельских танцах пошла танцевать с другими парнями, а он по дороге домой в повозке, не говоря ни слова, ущипнул ей до синяков руку.
Спустившись по лестнице, она присоединилась к нему и шла без зонта под дождем около трех километров до Форли, сказав лишь:
— Мы — как два бедных чертенка. Даже собаки лают на нас.
В гражданском браке сына Алессандро усмотрел нарушение закона жизни, к тому же, зная собственную судьбу, здраво предупредил его: [45]
- Оставь лучше девушку в покое — подумай, сколько всего пришлось пережить твоей матери из-за меня. Твоя политическая деятельность принесет только страдания тебе и женщине, которая разделит твою судьбу.
Достав револьвер, Бенито ответил:
— В нем шесть патронов, один для Рашель и пять — для меня.
Обескураженные Алессандро и Анна вынуждены были дать свое согласие. Получив в качестве приданого сборную мебель и кое-что из неновой посуды, молодые сняли небольшую квартиру в Форли напротив здания суда.
Двадцатишестилетний Бенито развернул на этой базе весьма амбициозную деятельность — он принялся за реорганизацию федерации социалистов в Форли и приступил к выпуску четырехстраничной еженедельной газеты «Ла Лотта ди классе» ( «Классовая борьба»), тираж которой не превышал 350 экземпляров. Рабочее место Муссолини — заведующего, редактора, репортера и корректора — находилось за столом, отделенным от жилой комнаты его квартирки пыльным занавесом.
Получая 5 фунтов стерлингов в месяц, половина из которых шла на уплату аренды помещения, Муссолини приходилось нелегко. Да и кроме своей издательской деятельности ему надо было заниматься партийными делами, поскольку он стал одним из основных ораторов и агитаторов во всей округе. В поисках голосов будущих избирателей ему случалось иногда проходить в день свыше пятидесяти километров, наведываясь в хлевы, сараи и амбары фермеров. В этих походах его, как правило, сопровождал девятнадцатилетний поклонник и последователь Пьетро Ненни.
Бедность преследовала Муссолини на каждом шагу, и он, чтобы немного подработать, становился даже продавцом газет, сидя в киоске Дамерини, когда тот уходил на обед, за что получал кусочек ветчины. 1 сентября 1910 года, когда родилась его дочь Эдда, у него было всего пятнадцать лир в кармане, на которые он купил [46] дешевенькую деревянную люльку, которую принес домой на собственных плечах. Отдельные совещания с коллегами ему приходилось проводить в своем жилище, сидя на кровати. Рашель часто стирала его единственные брюки, дабы он выглядел более или менее прилично, просушивая их в соседней пекарне.
Кроме политики, его почти ничто не интересовало. Когда директор местного театра предлагал ему бесплатные места для прессы, он часто отказывался. Исходя из собственных амбиций, он сидел только на балконе вместе с простым народом, считая себя его частицей. Главную его гордость составляла скрипка, приобретенная им с рук и висевшая на гвозде над кроватью. Бенито упросил профессора Архимеда Монтанелли давать ему уроки музыки, и, хотя тот заявлял, что ученик уже стар, чтобы овладеть искусством скрипача, он старательно исполнял все предписанное, зачастую режа слух какофонией звуков, пытаясь овладеть игровой техникой.
Будучи трезвенником и предпочитая в качестве напитков молоко и кофе, он иногда заказывал спиртное, что служило для его товарищей свидетельством наличия у него каких-то неприятностей или забот. Однажды, сильно перебрав спиртного, он заявился домой в 5 часов утра и проспал девять часов. Когда же проснулся, оказалось, что он перебил в доме почти всю посуду — вазу, супницу и тарелки.
— Если ты хоть еще раз придешь домой в таком виде, я убью тебя, — пригрозила ему Рашель.
Второго такого предупреждения Муссолини не потребовалось. Подобно герою какой-то мелодрамы, он поклялся головою дочери, что спиртное более в рот не возьмет, и сдержал свое слово.
Особенности его характера проявлялись иногда довольно драматично. Однажды, когда цена на молоко подскочила, он отправился в городскую администрацию и заявил мэру:
— Либо цена на молоко будет установлена на прежнем уровне, либо я посоветую местным жителям [47] повесить вас вместе с городскими «шишками» на балконе.
Цена на молоко была тут же снижена.
Темп жизни все увеличивался, и у Муссолини не оставалось времени ни на что другое, кроме действий. Книги он не читал, а лишь просматривал, посоветовав еще в Тренто своему коллеге-социалисту:
— Девяти страниц в книге вполне достаточно, чтобы понять ее содержание, — первые три, последние три и три в середине.
Считая, что революции и социальные изменения могут быть осуществлены только насильно, он читал лишь писателей, говоривших о насилии, — Джорджа Сореля и Фридриха Ницше. Довольно часто он приводил в замешательство «умеренных» в партии своими призывами к экстремизму.
— Надо жить с риском, — заявил он на конференции социалистической партии в 1910 году.
Все последующие тридцать пять лет его жизни были связаны со смертью и насилием.
Империалистическая война Италии против Турции в 1911 году, когда основные боевые действия развернулись в Триполи, предоставила Муссолини шанс, которого он ждал.
— Прежде чем покорять Триполи, итальянцы должны завоевать Италию, — писал он в «Ла Лотта». — Надо подвести воду в высохшую Пуглию, установить справедливость на юге страны и дать повсеместное образование. Все — на улицы, начнем генеральную забастовку!
Последовавшие события приняли кровавый характер. Когда забастовщики, ведомые Муссолини и Ненни, стали разбирать железнодорожные пути, чтобы воспрепятствовать подвозу войск, против них была использована кавалерия. Введением военного положения правительство подавило забастовку. Муссолини был арестован и предстал перед судом, обвиненный в «подстрекательстве к правонарушениям». Однако он превратил зал судебного заседания в театр, а скамью подсудимых в сцену. [48]
- Если вы меня оправдаете, — заявил он судьям, — то доставите мне удовольствие. Если же осудите, то окажете мне честь.
И такая «честь» ему была оказана. Приговор гласил: один год тюремного заключения. Срок был потом сокращен до пяти месяцев, которые он провел в камере номер 39 форлийской тюрьмы.
Хотя мало кто слышал его имя за пределами сорокакилометрового радиуса от Форли, Муссолини мечтал о лучшей судьбе. В своем дневнике в тот период времени он записал: «У меня неуемный и горячий темперамент. Что из меня получится?»
Что из него получилось, не смог предугадать никто, даже Алессандро, умерший в возрасте пятидесяти семи лет за несколько месяцев до его прихода к власти. Через девять месяцев после выхода из тюрьмы он, которого стали звать дуче итальянских социалистов, был избран в состав Национального исполнительного комитета социалистической партии и перешел на работу в миланскую газету «Аванти» с окладом 500 лир в месяц.
1 декабря 1912 года, оставив Рашель и Эдду в Форли, он перебрался в Милан в качестве заместителя главного редактора газеты. Вскоре его смелые статьи увеличили ее тираж с 28 до 100 тысяч экземпляров. В возрасте еще до тридцати лет он становится известным в стране человеком — не без помощи нападок журналистов, своих конкурентов. Их статьи он хранил в отдельном ящике стола, называя журналистов «оплаченным кем-то рабочим инструментом», «подобострастными пресмыкающимися», «параноиками», «литературными поденщиками» и даже «уголовно помешанными».
В Милане его навестила Анжелика Балабанова.
— Ну вот видишь, — сказал он ей, — как русские относятся к Маринетти?
Анжелика покачала головой, услышав, что лидер авангардистско-футуристического направления Филиппо Маринетти находился с визитом в Москве. Муссолини, буквально сияя, пояснил: [49]
- Как только он появляется на сцене и начинает читать свои лекции, в аудитории начинаются крики, свист, и в него летят помидоры. Как я ему завидую. Мне хотелось бы быть на его месте...
24 ноября 1914 года эта мечта Муссолини исполнилась. Когда он шел вдоль длинного прохода миланского театра «Пополо», то ему пришлось инстинктивно нагнуть голову от неистово размахивавших кулаков. Сквозь гвалт голосов до него донеслись возгласы: «Кто за это платит?»
Не успел он тогда подняться на сцену, как к его ногам полетели мелкие монеты, а какая-то женщина громко крикнула:
— Иуда, вот твои кровавые деньги!
И тут же ее голос был перекрыт возгласами трех тысяч делегатов-социалистов:
— Кончай! Предатель! Убийца! Затем снова послышалось:
— Кто за это платит?
Бледный, не брившийся три дня и с сухостью во рту Муссолини посмотрел на председательствующего Джиацинто Менотти Серрати, ища его поддержки.
— Товарищи! — обратился к залу Серрати. — Дайте ему сказать!
Но его слова потонули в гвалте и шуме.
В тот холодный вечер миланские социалисты не были настроены на разумные дебаты. И хотя один из поддерживавших его социалистов попробовал призвать собравшихся к благоразумию, не успел Муссолини открыть рот, как началось скандирование:
— Громче, громче! Говори яснее!
Вообще-то неистовство было и понятно. 29 июля, за пять дней до начала Первой мировой войны, Муссолини вместе с другими членами исполкома подписал антивоенный манифест Итальянской социалистической партии, в котором клеймилась любая попытка втянуть [50] Италию в милитаристский, капиталистический конфликт. Даже если правительство объявит войну, социалисты были намерены бойкотировать это решение. Невероятно, но 18 октября, находясь один в редакции «Аванти», Муссолини вдруг напечатал статью, призывавшую партию к поддержке вступления Италии в войну.
За этим последовало то, что и должно было случиться. За девять дней до упомянутого митинга в театре «Пополо», когда партийные лидеры решали вопрос о судьбе Муссолини, на улицах города появилась неизвестная до тех пор газета «Иль Пополо д'Италиа». Редакционная статья в ней была прямо направлена против Муссолини, подчеркивая два положения: «У кого есть сталь, у того есть и хлеб» и «Революция — идея, основанная на штыках». Газета была распродана в течение часа.
Муссолини должен был объяснить своим товарищам, почему он столь быстро изменил свою позицию, но его старания были тщетными. К ногам его продолжали дождем сыпаться мелкие монеты. В зале нарастали гвалт, шум, крики и свист.
— Если вы считаете меня недостойным... — слабо прозвучал его голос.
В ответ раздалось многоголосое: «Да». Однако обвиняемый стремился стать судьей, бросив предупреждающе:
— Я буду беспощаден к тем, кто не желает открыто высказать свое мнение в этот трагический час.
Внезапно схватив со стола стакан, он поднял его вверх и сжал с такой силой, что тот лопнул и рассыпался. По щеке Бенито потекла кровь. С неистовством он крикнул:
— Вы ненавидите меня, потому что еще любите! Затем, бледный и дрожа от ярости, он направился в боковой выход. Те, кто находился неподалеку, услышали, как он с зубовным скрежетом произнес:
— Вы еще меня узнаете.
Через шестьдесят дней после начала войны он порвал все связи с социалистами, придя к выводу, что Италия должна принять участие в войне. [51]
С точки зрения профессии это означало для него самоубийство. Положение усугубило и то обстоятельство, что Рашель вместе с дочерью и матерью приехала в Милан. Так что ему пришлось искать квартиру для всей семьи. Но за аренду помещения платить теперь было нечем, не было денег и на пищу и одежду. Придя после митинга в театре домой, он рассказал Рашель об истинном положении дел.
Решение его имело своеобразную логику. Ведь нейтралитет Италии означал бы пассивное наблюдение за развитием событий, что никак не увязывалось с его темпераментом. К тому же для амбициозных политиков война предоставляла обширное поле деятельности. Издатель газеты «Иль Ресто дель Карлино» Филиппо Нальди из Болоньи представлял интересы крупных землевладельцев. И он предложил Муссолини организовать выпуск газеты по вопросам посредничества, согласившись дать ему взаймы первоначальный капитал. Будучи всю свою жизнь безразличным к деньгам, Бенито усмотрел в этом шанс на получение определенной власти и завоевание престижа.
Арендовав несколько мансардных комнат в доме номер 35 по улице Паоло да Каннобио, он начал свой бизнес, имея из мебели только стол, стул и полдюжины оранжевого цвета ящиков. Над дверью красовалась надпись со свойственным ему юмором: «Если вы войдете, то окажете мне честь, если же нет, то сделаете мне любезность».
Через пять дней после исключения его из организации миланских социалистов исполком на своем заседании в Болонье ратифицировал их решение, и Муссолини был исключен из партии.
Вся эта история стоила ему нескольких бессонных ночей.
В марте 1915 года, подняв тираж «Иль Пополо» до ста тысяч экземпляров, он получил новую поддержку. Озабоченные тем, чтобы Италия вступила в войну на стороне союзников, французские правительственные [52] эмиссары выплатили ему субсидию в размере пятнадцати тысяч франков через Чарльза Дюма, секретаря департамента военной пропаганды. Затем последовали регулярные выплаты по десять тысяч франков. Через других французских агентов, одним из которых был Жульен Люшар, сотрудник Миланского французского института, Бенито получил пожертвования в сумме тридцати тысяч лир.
Из человека, которого еще два года назад поддерживали всего несколько сот его сторонников, он превратился в лидера миллионов. По всей Италии создавались группы, требовавшие вмешательства в международные дела и рассматривавшие Муссолини в качестве своего рупора. На улицах городов стали появляться манифестации — студенты, клерки, чернорабочие, призывы которых поддерживались звонкими голосами мальчишек — продавцов газет, разносивших «Иль Пополо д'Италиа» по домам.
— Всякий раз, когда в газете появляется новая статья Муссолини, начинается оживление, — сказал как-то один из владельцев газетных киосков Рашель, державшейся инкогнито.
Девятнадцатилетний студент юридического факультета университета Болоньи Дино Гранди, постоянный читатель «Иль Пополо», написал Муссолини восторженное письмо: «Примите самое глубокое восхищение от рядового молодого человека вашей мужественной работой, заслуживающей полного доверия».
Отвечая не только ему, но и миллионам других, Муссолини написал: «Дорогой друг, мы должны бороться и держать удары, если таковые последуют».
Это не было пустыми словами. Как потом вспоминала Рашель, в те беспокойные месяцы он часто возвращался домой с нахлобученной на лоб шляпой и в порванном пиджаке. 12 апреля, возглавляя провоенную демонстрацию в Риме, он был задержан на восемь часов. Месяцем позже он высказал мысль, чтобы народ «подтолкнул в спину несколько десятков депутатов». [53] Когда 24 мая 1915 года премьер Антонио Саландра объявил войну Австрии, ссылаясь на хорошие результаты переговоров в Лондоне, многие люди посчитали Муссолини чуть ли не провидцем.
В конце сентября Муссолини в серо-зеленой форме Берзаглиерского полка оказался в окопах под Карнией. Это его не особенно расстроило, так как суматоха, происходившая в мире, отразилась и на его личной жизни. Его любовное отношение к женщинам, смешанное с ненавистью, достигло апогея. Он соблазнил Леду Рафанелли, экзотическую писательницу, курившую египетские сигареты и пившую кофе по-турецки, будучи в амурных отношениях с Маргеритой Заффарти, художественным критиком своей газеты.
16 декабря 1915 года он оформил свои отношения с Рашель гражданским браком, а за месяц до этого у него появился сын от Иды Дальсер, темноволосой, живой и очаровательной телефонистки из «Аванти». Муссолини, подписывавший свои письма «Любящий вас дикарь», согласился официально признать своего сына, названного также Бенито, но жениться отказался. Истеричная и эксцентричная Ида стала устраивать ему сцены, так что ему требовался какой-то выход из создавшегося положения.
Полк, в котором служил Муссолини, находился на одном из труднейших участков фронта, и ему за семнадцать месяцев нахождения в нем пришлось выкопать не один десяток траншей, которые обеспечивали защиту не только от пуль и снарядных осколков австрийцев, но и от снега и льда. Однако в трудных условиях позиционной войны, поскольку линия фронта проходила всего на тысячу метров ниже покрытых снегом вершин Альп, Муссолини показал себя отличным солдатом, дабы не уронить свой престиж в глазах окружающих и побудить их забыть о своем политическом прошлом.
И хотя солдаты и даже офицеры наведывались к нему в окоп, чтобы пожать руку издателю «Иль Пополо», привилегиями он почти не пользовался. Он переносил [54] те же трудности, что и Остальные: ночные температуры, падавшие ниже нуля градусов по Цельсию, когда подметки ботинок примерзали к почве; мучительные дни, когда ветер, дувший в их сторону, приносил зловоние разлагавшихся трупов, когда из-за недостатка воды люди не мылись месяцами; голодные недели, когда австрийцам удавалось огнем артиллерии уничтожать походные кухни, и солдаты оставались без еды, когда доведенные до отчаяния люди съедали соломенные чехлы своих фляжек; бесконечные проливные дожди, шедшие месяцами.
Муссолини воспринимал все это безропотно, даже чувствуя определенную радость, что не надо было самому принимать решения. И каждую неделю посылал свои заметки в «Иль Пополо», набрасывая их при скудном свете примитивных светильников, заправленных сардинным маслом. Приезжая домой в краткосрочные отпуска, в кровать он не ложился, устраиваясь на полу.
Свои дневниковые записи он вел постоянно. Однажды, когда полк был отведен с передовой линии в тыл для противохолерных прививок, он пристроился для этой цели в пустой казарме на какой-то кровати.
Хотя многие и ценили его за издательскую деятельность, мало кто видел в нем инициатора и движущую силу различных начинаний и идей. В порыве откровенности он как-то сказал своему приятелю, капралу Цезарю Равегнани:
— В один прекрасный день я стану хозяином мира, тогда ты можешь навестить меня, чтобы в этом убедиться.
Равегнани, обычно выполнявший для Муссолини кое-какие работы, на этот раз не поверил и возразил:
— Что за чепуху ты несешь, старина.
Война для Бенито Муссолини окончилась в час дня 23 февраля 1917 года, через двадцать три дня после присвоения ему звания младшего унтер-офицера. В начале года полк был переведен в район Карсо, севернее Адриатики, в котором преобладали известняковые горные [55] породы и где во время обстрела по всей округе разлетались каменные осколки. На высоте 144, которую полк удерживал, австрийская артиллерия «прихватила», как говорили солдаты, гораздо больше итальянцев, чем на других участках фронта.
Двадцать человек, в числе которых был и Муссолини, были в тот день в самой настоящей преисподней, ведя огонь из гаубицы, ствол которой буквально раскалился докрасна. Но и противник не молчал, положив последние два снаряда прямо в цель. Четыре солдата были убиты на месте, Муссолини же отброшен взрывной волной на пять метров. Лейтенант Франческо Каччезе, первым подбежавший к нему, потом сказал:
— Глаза его уставились в одну точку, а зубы были крепко сжаты, чтобы не показать боль.
Муссолини был отправлен в глубокий тыловой госпиталь с высокой температурой. Врачи насчитали в его теле сорок четыре шрапнельных осколка, главным образом в левой ноге, груди и паху. В течение месяца Муссолини был прооперирован двадцать семь раз без анестезии, за исключением двух наиболее сложных. Чтобы избежать гангрены, раны обрабатывались тампонами, пропитанными спиртом.
— Мне хотелось выть от боли, как волку, — признался он впоследствии.
Вплоть до июня он ничего не мог написать для своей газеты, поскольку не ориентировался ни во времени, ни в обстановке. Однажды, обезумев от звона в ушах, он заорал:
— Выключите этот чертов телефон!
А дело было в том, что услышал-то он звонок в руках псаломщика, когда священник совершал последний ритуал для умершего на соседней постели солдата.
В августе, опираясь на костыли, он возвратился в Милан. С тех пор он мог носить только обувь на кнопках, чтобы избежать нагноения в левой ноге.
Страна была разделена надвое. Одну часть Италии составляли те шесть миллионов человек, которых он оставил [56] на фронте, настроенных патриотично и выражавших свое отношение к происходившему сентиментальными словами: «Умереть с возгласом «Да здравствует Италия, да здравствует король» значит отправиться прямо в рай».
На внутреннем фронте картина была гораздо бледнее: не многие из гражданских лиц ожидали, что война вступит в третий год, война, которую социалисты, международные гуманитарии, продолжали бойкотировать. Испытывая ненависть и нападки многих армейских генералов, считавших их «внутренними врагами», они отвечали по-своему. За возложение венков на могилы солдат или участие в церемониях военных захоронений члены партии исключались из ее рядов. В палате депутатов социалист Клаудио Тревес, предшественник Муссолини на должности редактора «Аванти», выдвинул лозунг: «Нет следующей зиме в окопах».
Поскольку тысячи рабочих были освобождены от военной службы, они усматривали в словах Тревеса глубокий смысл.
В конце октября 1917 года Муссолини почувствовал себя совсем плохо и был вынужден принимать морфий. Рашель молча плакала, занимаясь по хозяйству. Под Капоретто, в центре долины Изонцо, 2-я итальянская армия не выдержала удара австро-немецких войск и отошла более ста километров в глубь страны под ледяным проливным дождем почти без единого выстрела. Эта трагедия обошлась Италии в двести пятьдесят тысяч пленных, миллион винтовок и потерю зимнего обмундирования стоимостью шесть миллиардов лир.
Анархист по характеру, Муссолини стал барабанщиком короля и страстным патриотом страны, начав кампанию под лозунгом «Стоять до конца!» и призывая правительство принять жесткие меры к пораженцам, ввести военное положение в Северной Италии и закрыть все социалистические газеты. Своим фронтовым товарищам он писал ностальгические письма, подписывая их «Ваш старый берзаглиерец, почти распластанный [57] пополам». Впоследствии более четырехсот из них заявляли, будто бы выносили его на руках с поля боя.
Годом позже, 30 октября 1918 года, когда итальянские армии под командованием генерала Армандо Диаца прорвали австрийскую оборонительную линию неподалеку от городка Витторио-Венето, в восьмидесяти пяти километрах от Венеции, миллионы людей считали, что человеком, внесшим наибольший вклад в поддержание боевой морали за последний год, был Бенито Муссолини.
По секретному соглашению в Лондоне Италии была обещана значительная компенсация за более чем шестьсот тысяч убитых и почти полтора миллиона раненых, снижение военного долга на двенадцать миллиардов лир, передача ей естественных портов на югославском Адриатическом побережье и австрийских территорий с населением, говорящим на итальянском языке, — Тренто и Триеста, а также ряда укреплений в Турции. Но на Версальской мирной конференции двадцать седьмой президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон отказался признать это секретное соглашение, которое Америка не подписывала.
Вильсон провел ряд встреч с Джорджем Клемансо и Дэвидом Ллойд Джорджем, на которые итальянский представитель Виктор-Эммануил Орландо не приглашался. А на них как раз рассматривалась претензия Италии на Тренто и Триест. Незадолго до этого Вильсон был объявлен почетным гражданином Рима и получил в подарок золотую модель памятника с изображением волчицы, кормящей Ромула и Рема. Теперь же его портреты стали сжигаться на площадях Италии.
В стране наступил период горького разочарования войной и теми, кто в ней участвовал. На мансарде в редакции «Иль Пополо» Муссолини молча выслушивал телефонные звонки, в которые сообщалось о новых вылазках против «козлов отпущения» — фронтовых солдат. В Болонье прохожие безучастно наблюдали, как хулиганы переломали костыли инвалида войны. В Милане, [58] когда ветеран войны в трамвае пожаловался, что ему отдавили ногу, е него сорвали боевые награды и вытолкали вон из трамвая. А два офицера 71-го пехотного полка в Венеции были избиты неподалеку от своей казармы, затем их запихали в будку часового и вместе с нею затопили в водах канала.
Прошло еще несколько месяцев, и стало совершенно очевидно, что солдатам рассчитывать на места в правительстве не приходилось. Когда в Милане на Центральном железнодорожном вокзале офицер Альпийского полка был обезоружен и избит, да так, что ему сломали руку, военное командование отдало распоряжение, действовавшее во всей стране, что впредь офицеры, находящиеся в отпуске, должны были выходить на улицу только в гражданской одежде, чтобы «избежать раздражения населения».
Вскоре среди 160 000 уволенных из армии офицеров, недовольных создавшимся положением дел, появилась жажда мщения. Число членов партии социалистов, бывших в оппозиции к войне, к этому времени достигло 1 200 000 человек, и премьер-либерал Франческо Нитти, старавшийся их умиротворить, объявил амнистию 150 000 дезертиров.
Но не только офицеры вызывали гнев социалистов, а и священники, да и сама монархия. В Деноре, неподалеку от Феррари, социалисты, воодушевленные успехами русской революции, вторглись в храм, чтобы украсить алтарь красным флагом. После того как на выборах они получили контроль за двумя тысячами муниципалитетов, красный флаг сменил трехцветный в большинстве населенных пунктов, а портреты короля в мэриях были повернуты лицом к стене, как в одной из мелодрам.
Для богатых и представителей среднего класса наступили тяжелые времена. Люди, разозленные и разочарованные бесполезной войной, продолжавшейся сорок один месяц-, рассматривали чуть ли не все подряд под углом классовой политики. В Сиене люди, появлявшиеся [59] на улицах в модных галстуках или державшие в руках книги, встречались, как говорится, в штыки, как и во Флоренции — те, кто носил жесткие шляпы: их могли побить палками или забросать пустыми винными бутылками. Над владельцами автомашин и женщинами, появлявшимися в меховых манто, чернь устраивала чуть ли не линчевание. В Пегли, морском пригороде Генуи, где социалисты имели власть, женщинам во время гуляний запрещалось танцевать, носить драгоценности и шелковые чулки, а в гостиницах свет выключался в 11 часов вечера.
В дождливое воскресное утро 23 марта 1919 года Муссолини сделал свой первый шаг контрнаступательного плана. В небольшом павильоне на базарной площади Сан-Сеполькро в Милане кучка собравшихся встретила аплодисментами организатора новой фашистской партии, названной так по прообразу фашин — пучка веток вяза с топором, связанных вместе красным шнуром, служивших в античном Риме символом власти консулов, решавших вопросы жизни и смерти. Многие из столпившихся вокруг своего лидера были людьми вкусившими власть и понявшими ее сладость — «ардиты» в черных рубашках и свитерах (элитарное подразделение времен Первой мировой войны), в задачу которых входил штурм австрийских укрепленных позиций с кинжалами в зубах и по гранате в каждой руке, живших на широкую ногу и получавших спецпайки, как бы ни тяжело было положение с продовольствием в армии. Держа руки на рукояти кинжалов, они давали клятву: «Мы будем преданно защищать Италию и готовы убивать или быть убитыми».
— Мы победим или умрем, даже если придется копать окопы на площадях и улицах, — сказал Муссолини, обратившись к ним.
Число членов новой партии было более чем скромным. Хотя газета «Иль Пополо» и писала, что на митинге присутствовало сто двадцать человек, манифест был подписан только пятьюдесятью четырьмя. Репортеры [60] просто-напросто приписали к ним еще семь десятков продавцов молока из Ломбардии.
Организация местных отделений партии пошла на удивление быстро. Так, уже в концу месяца они появились вслед за Падуей и Неаполем в Турине, Генуе и Вероне, а к середине апреля — в Павии, Триесте, Парме, Болонье и Перудже. А за два с половиной года 2200 отдельных партийных групп и организаций величали Муссолини своим дуче.
И в этом не было ничего неожиданного, так как к 1920 году Италия оказалась разделенной на части и находилась на грани гражданской войны. Нацию охватила забастовочная лихорадка. Только за один год Муссолини опубликовал в «Иль Пополо» две тысячи призывов к забастовкам и выходу на улицы. Тюремные охранники предъявили премьеру Нитти ультиматум: если в течение пяти дней их оклады не будут повышены, они откроют двери своих заведений и выпустят на улицу всех заключенных и преступников. Почтовые работники стали заливать серную кислоту в почтовые ящики, ночное отключение электричества коснулось даже больниц.
Если священники или офицеры входили в трамваи, вагоновожатые тут же останавливали их и отказывались ехать дальше. Расписание движения поездов не выдерживалось. Поезд из Турина, например, прибыл на конечную станцию на четыреста часов позже намеченного. Чтобы попасть на конференцию в Сан-Ремо, премьеру Нитти пришлось ехать в закрытом автомобиле до Анцио, а там пересесть на эскадренный миноносец.
В сентябре 600 000 рабочих металлургических заводов осуществили акцию в советском духе, заняв все заводы от Милана до Неаполя. На шестистах заводских трубах остановленных заводов в течение месяца развевались красные флаги.
Когда владелец «Фиата» Джиованни Агнелли возвратился в свой кабинет в Турине, ему пришлось пройти [61] под аркой, украшенной красными флагами, а на стене над письменным столом вместо портрета короля висел портрет Ленина.
Некий миланский промышленник, чтобы умиротворить рабочих, стал носить эмблему серпа и молота на булавке своего галстука. Хаос царил не только в промышленности, сельские районы также превратились в поле боя.
Двести коммунистических союзов Феррары потребовали от фермеров использовать на сельскохозяйственных работах промышленных рабочих и обеспечивать их продуктами. Те, кто на это не соглашался, подвергались бойкоту, начиная от лавочников и кончая парикмахерами, в том числе и по линии оказания медицинской помощи.
Тысячи людей стали с надеждой ожидать, что найдется сила, которая наведет в стране порядок. Издатель «Иль Пополо» в эти дни вел себя подобно генералу какой-нибудь банановой республики. Он сидел за столом, заваленным гранатами, охотничьими ножами и патронами. На стене за его спиной висел черный флаг «ардитов» с черепом и костями, а у двери стоял пулемет.
Муссолини попытался воспользоваться ситуацией и в ноябре 1919 года выставил свою кандидатуру на выборах в палату депутатов, не пойдя даже на блок с националистами. Результат, однако, оказался плачевным. В Милане фашисты получили всего 4795 голосов против 170 000 голосов, отданных за социалистов.
Социалисты осадили редакцию «Иль Пополо», обнесенную колючей проволокой и охраняемую двадцатью пятью вооруженными «ардитами».
— Если они осмелятся ворваться к нам, — предупредил Муссолини, — я уложу с полдюжины храбрецов и устрою им кровавое отрезвление.
Когда через несколько дней к нему пришли шесть флорентийцев и сообщили, что получили по двадцать лир на каждого для совершения террористического акта по отношению к нему, он пробурчал: [62]
— Я думал, что стою дороже.
И тут же выдал каждому по двести лир из собственного кошелька. Он по-прежнему, как шестнадцатилетний школьник, старался при всяком удобном случае утереть, как говорится, нос своим противникам.
В этот период времени «Иль Пополо» часто сталкивалась с цензурными рогатками, на что Муссолини реагировал четырехстраничными выпусками газеты на чистых листах бумаги, на которых были напечатаны лишь ее название и своеобразная эпиграмма: «Наложен запрет по приказу этой свиньи Нитти».
Те, кто был близок к нему, так, как Рашель, видели, что он был подобен сжатой стальной пружине. Он продолжал борьбу, несмотря на все трудности, видя свою задачу в обвинении других. Однажды, придя в ярость от медлительности телефонистки на коммутаторе, он сорвал телефон со стены и выбросил его в окно.
Арнальдо, ставшему заведующим хозяйственной частью газеты, доставалось не менее других. Когда он, например, принес в кабинет Бенито удобное мягкое кресло, брат накричал на него:
— Убери это, и немедленно, ты меня слышишь? Кресла и комнатные туфли являются предметами, вызывающими у меня отвращение.
Но и Арнальдо, в свою очередь, неоднократно говорил Рашель:
— Не обращай на это никакого внимания — наша мать всегда считала, что Бенито — настоящий образец грубости и неучтивости.
Как и в детстве, Муссолини пытался снять напряжение неистовыми поступками, совершая ежедневные велосипедные поездки не менее тридцати пяти километров для проведения летучих митингов и участия в диспутах. (Когда он ездил на автомобиле, то никогда не переключал скорость, а первый его самостоятельный полет на самолете закончился падением с высоты сорока метров, в результате чего ему пришлось провести на больничной койке двадцать дней с высокой [63] температурой. Впоследствии он, правда, налетал более семнадцати тысяч часов.)
Единственное, чего он себе не позволял в течение всей жизни, — признания в поражении.
Любимым его занятием было фехтование. Иногда он проводил до шести поединков в день с апломбом д'Артаньяна, хотя и обращался с рапирой как с дубинкой, ведя бой, гримасничая и мыча, под мостами и на берегах речушек.
Чтобы не вызывать беспокойства в семье, в которой прибавились шестилетний Витторио и двухлетний Бруно, он по возвращении домой говорил Рашели кодовую фразу:
— Сегодня у меня были спагетти.
Ни одному противнику не удалось обезоружить Муссолини, он же не прекращал бой до тех пор, пока тот не признавал его победу.
В послевоенные годы он увлекся игрой на второй скрипке.
В это же время Муссолини познакомился с поэтом-новеллистом д'Аннунцио, который в сентябре 1919 года в свои пятьдесят семь лет с тысячей волонтеров захватил югославский порт Фиуме с большой итальянской колонией — вопреки решению Вудро Вильсона и отсутствию мандата собственного правительства.
Лысоголовый, носящий монокль, держащийся как супермен и выступающий за свободную любовь д'Аннунцио был эксгибиционистом, другом художников, да и сам принимал участие в росписи церковных стен. Но он был и большим патриотом и довольно известным авиатором периода Первой мировой войны. Собрав под свои знамена девять тысяч «ардитов», он в течение четырнадцати месяцев удерживал порт.
Когда на Рождество 1920 года итальянский военно-морской флот выкурил его из Фиуме, он со своими корсарами примкнул к Муссолини. Ловко умевший использовать других для собственных целей, тот был доволен этим усилением фашистского движения, взяв на вооружение [64] черные рубашки «ардитов», серо-зеленые бриджи и краги, а также черные береты с черной кисточкой. Перенял он и выброс правой руки вверх в знак приветствия, как это было когда-то принято у римских легионеров, и боевой клич «К нам!», а также возгласы «Эйя, эйя, алала», бытовавшие у троянцев.
Молодые, наглые и дерзкие парни, входившие в состав так называемых фашистских отрядов действия, вели себя вызывающе, да и их девиз был: «Будь все проклято». Их гимном была песня фронтовых штурмовых отрядов «Молодость», а расхожим оружием — касторовое масло, которым они поили своих жертв — по поллитра за один прием, и почти полуметровой длины дубинки, называемые ими «манганелло».
Вскоре тысячи жаждавших перемен и действий людей были готовы посоревноваться с ними. На правых рукавах они носили ярко-красные нашивки, пили «на посошок» вишневый бренди и отвечали «здесь» на перекличках, когда назывались их павшие товарищи.
Армия эта была весьма пестрой. Одни шли в нее под давлением обстоятельств, как например, двадцатилетний Дино Гранди, проведший в свое время три месяца в монастыре и ушедший от преследовавших его коммунистов лишь благодаря умелому владению мотоциклом.
Другие — в основном бывшие офицеры — пополнили ряды фашистов из-за жизненных затруднений и неприятностей.
Были тут и озлобленные интеллектуалы: веронец Альберто де Стефани, профессор политической экономии, возглавивший движение протеста своих студентов; Альфредо Мизури, зоолог и международный авторитет в вопросах хвостовых особей; римлянин Джузеппе Боттаи, поэт-авангардист, называвший короля «савойским товарищем» и плевавший вслед проехавшей королевской автомашине.
Велика была и хулиганско-бандитская прослойка. Так, Сандро Карози из Пизы, заходя в кондитерскую, требовал свои любимые кремовые пирожные, которые нанизывал на острие кинжала. Девятнадцатилетний Этторе Мути развлекался, звоня в дверь домов, а возвратившись из похода с д'Аннунцио в дом матери, отметил это событие серией выстрелов из пистолета. Итало Капании (по прозвищу «большая скотина»), продававший одно время порнографические открытки в Буэнос-Айресе и бывший затем избранным в депутаты, проходил по рядам социалистов в палате, демонстрируя с намеком старинные морские атрибуты, сорванные с якорей. А во Флоренции, называемой «фашистополисом», некий Туллио Тамбурини устраивал постоянные побоища коммунистов, вследствие чего местная газета «Ла Национе» направляла своих репортеров в центральную больницу города для уточнения числа его жертв.
Кремонец Роберто Фариначчи (по прозвищу «раздающий удары и пощечины») наводил такой террор в своем городе, в котором когда-то жил и трудился великий Страдивари, что о нем с содроганием вспоминали еще по прошествии двадцати лет. Двадцатидевятилетний Роберто, бывший одно время старшим телеграфистом на железнодорожной станции, добился, как он сам хвастался, «отставки» шестидесяти четырех мэров-социалистов, держа у их виска револьвер для ускорения дела. Когда на одного из его близких друзей было заведено судебное дело, он позвонил министру юстиции в Рим и пригрозил сжечь его дом, если тот не отменит судебное разбирательство.
Методы фашистов по свержению власти социалистов были грубыми и примитивными, но зачастую эффективными. Когда в Оке, неподалеку от Ровиго, начался падеж крупного рогатого скота из-за забастовки сельскохозяйственных рабочих, местные фашисты в количестве семнадцати человек устроили на конях отлов разбежавшихся животных по образцу американского Дикого Запада и возвратили их хозяевам. Чернорубашечники на грузовиках рыскали по дорогам сельскохозяйственных районов страны, грабя местное население, [66] сжигая дома и ведя беспорядочную стрельбу, вытеснив оттуда к июню 1921 года социалистов.
Чтобы остаться в живых, все рабочие низкой квалификации в долине реки По вступили в ряды фашистской партии. Многие землевладельцы делали это по принуждению. Когда один богатый тосканец решил построить сооружение для размещения там коллекции из 2500 певчих птиц, фашисты захватили у него почти шесть тысяч акров земли и принудили пустить их под пашню, используя в качестве рабочей силы членов фашистской партии.
Ночь за ночью домовладельцы, лежа за закрытыми ставнями окон, слышали звуки револьверных выстрелов, грохот ног маршевых колонн по пустынным площадям и безумные крики людей, попавших под кровавые расправы. Флорентиец Тамбурини потребовал от всех мелочных торговцев и лавочников снизить цены на продаваемый товар на двадцать процентов. Яйца, фрукты и овощи тех, кто не шел на это, разбрасывались и топтались ногами прямо на рынках. Вскоре на многих лавочках появилась надпись: «Закрыто вследствие грабежей даже в дневное время».
В Адрии, южнее Венеции, фашисты искоренили алкоголизм, принудив каждого виноторговца выставить в витрине поллитровую банку касторового масла в качестве предупреждения, что ждет того, кто будет замечен пьяным. В Алессандрии, городе рецидивистов, фашистский шеф послал отпечатанный циркуляр тремстам громилам, карманным ворам и сутенерам с приглашением на совместную встречу в погребке. В качестве альтернативы для них было только попасть в больницу, поэтому большинство согласились начать честную трудовую жизнь.
Представители среднего класса — рабочие высшей квалификации, мелкие лавочники, студенты — и конечно же власти стали видеть в фашистах Муссолини своеобразных крестоносцев, патриотов-идеалистов, которые были в состоянии спасти Италию от большевизма. [67]
Главнокомандующий армией генерал Армандо Диац, вдохновленный «патриотической направленностью» газеты «Иль Пололо», отдал распоряжение о ее бесплатном распространении в частях.
Полиция же вообще стала сторонницей фашистов, и, когда в Триесте те захватили и разгромили редакцию и типографию социалистической газеты «Иль Лаворато-ре», издателем которой был Игнацио Силоне, полицейский наряд прибыл туда — для ареста социалистов.
Муссолини стал получать и более реальную поддержку. Джиакомо Теплиц, президент Миланского коммерческого банка, за которым стояла шелковая и текстильная промышленность, был готов внести на счет партии сумму не меньше той, что внесли банкиры Кредитного банка, представлявшие крупнейшие автозаводы, — триста тысяч лир. Миланские масоны и генеральный секретарь конфедерации промышленности Джино Оливетти были также настроены благожелательно. Ко времени провозглашения марша на Рим фонд Муссолини имел на своем счету двадцать четыре миллиона лир, из которых почти ничего не было израсходовано на вооружение и питание фашистских отрядов. Страшась неудачи, Муссолини фонд этот фактически не трогал, исходя из возможности ведения длительной борьбы.
На этом этапе жизни у Муссолини были и более мирные планы. Через год после переезда редакции газеты в более комфортабельные помещения на улице Виа Лованио, в мае 1921 года прошли выборы в палату депутатов, где фашистские кандидаты получили тридцать четыре места. Сам Муссолини насчитывал сто семьдесят восемь голосов, поданных за него избирателями.
Чтобы нанести поражение ненавистному левому крылу, бывший пять раз премьером правительства лидер либералов циничный семидесятидевятилетний Джиованни Джиолитти пошел на создание блока с фашистами, которых называл «пожарниками», надеясь, что их отряды действия разгромят социалистов. Не затрагивая [68] либералов. Таким образом, нога дуче была уже поставлена на первую ступеньку власти. После ноября 1920 года, видя языки разгоравшегося большевистского пламени, он решил даже помириться с социалистами.
— Говоря о том, что в Италии продолжает сохраняться большевистская опасность, мы осознаем ее реальность, — предупреждал он в июле 1921 года. — И хотя большевизм в основном повержен... фашизм вскоре станет не только освободителем, но и тиранией.
Такое его высказывание имело под собой основу. Избалованные безнаказанностью, даже те, кто были вначале идеалистами, деградировали в хулиганов, забияк и убийц. В Феррари Муссолини с возмущением отказался пройти по ковру из красных флагов, захваченных Итало Бальбо и брошенных ему под ноги. Целый ряд фашистских лидеров стали выше закона. Так, Ренато Риччи (по прозвищу «небольшое землетрясение») из Карарры для освобождения восьмерых фашистов из тюремного заключения стал терроризировать население, бросив на осуществление этой акции шесть тысяч чернорубашечников, пока магистрат не пошел на уступку. В феврале 1921 года люди Тамбурини хладнокровно застрелили во Флоренции председателя профсоюза железнодорожников прямо в его кабинете, после чего сунули ему в рот сигарету.
В августе 1921 года Муссолини подписал в палате депутатов пакт об умиротворении со своими врагами — социалистами. Но уже через несколько часов получил известия, бросившие его в дрожь и холод. Фашистские лидеры на севере страны — Бальбо в Феррари, Фари-наччи в Кремоне и Тамбурини во Флоренции — отказались придерживаться пакта. Придя в ярость, Муссолини вышел из состава исполкома партии, заявив, что будет впредь рядовым ее членом.
Однако это его решение было кратковременным. Вскоре он понял, что оно было гласом вопиющего в пустыне: движение бывших солдат превратилось уже в союз сил, стремившихся разгромить демократию и превратить страну в фашистское государство. Куда бы ни шла [69] партия, он должен был оставаться ее лидером. Поэтому в ноябре 1921 года он пошел на непростой мир с воинственно настроенными элементами в партии.
Вслед за этим последовала целая серия бескровных акций — своеобразная репетиция предстоявшего спектакля. Три года тому назад установление контроля над коммунальными сооружениями и предприятиями — светом, телефоном и водой — помогло Ленину и Троцкому овладеть Петроградом. Муссолини решил воспользоваться этим опытом. Пробным камнем стала Равенна: в сентябре 1921 года 3000 фашистов во главе с Бальбо овладели городом на Адриатике. 12 мая 1922 года настала очередь Феррары: 63 000 чернорубашечников захватили все командные пункты города, Бальбо же с пистолетом в руке сместил префекта, располагавшегося со своей администрацией в замке шестнадцатого века. Через семнадцать дней 20 000 человек захватили и удерживали в течение пяти дней Болонью, устроив свой бивуак под колоннадами, затем ушли, придя к выводу, что город может быть взят.
В августе 1922 года, когда социалисты объявили всеобщую забастовку, Муссолини предъявил ультиматум правительству Факты: либо правительство прекращает эту забастовку, либо это делает он. Поскольку власти проявили нерешительность, фашисты остановили движение поездов и трамваев, затем от Таранто до Мерано заполыхали более ста штаб-квартир социалистов.
Тон заявлений Муссолини стал тверже. 11 августа он провозгласил:
— Подготовка к маршу на Рим начата. А 19 августа добавил:
— Век демократии прошел.
Д'Аннунцио, услышав об этом, воскликнул в ужасе:
— Рим, Рим, неужели ты сдашься какому-то убийце и палачу?
Премьер-министр Факта предложил ему прибыть в Рим 4 ноября, в день прекращения военных действий, во главе колонны ветеранов — инвалидов войны. [70]
Когда это известие дошло до Муссолини 24 октября во время заседания конгресса партии в Неаполе, он решил, что не даст этому лысому поэту украсть его славу. Дуче поручил генералу де Боно, Бальбо, Бьянчи и де Веччи срочно разработать план марша на Рим. Началась борьба за власть.
Послевоенный хаос, боязнь большевизма, взлет и падение шести правительств за три года — все это помогло Муссолини, который 30 октября 1922 года стоял перед королем во дворце Квиринале как шестидесятый премьер-министр страны.
Уже через двенадцать часов Муссолини провел первое заседание кабинета министров в своих апартаментах на втором этаже гостиницы «Савойя». Промежуточное время он использовал для наведения порядка в городе. В час пополудни начался пятичасовой марш фашистских отрядов по улицам Рима — от площади Пополо к площади Венеции по узкой улице Корсо-Умберто и затем мимо дворца Квиринале, с балкона которого король отдал им салют. Во главе колонны шел здоровенный чернорубашечник, размахивая пальмовыми ветками — символом победы.
Триумф этот продолжался не долго. Получив донесения о беспричинных беспорядках и нападках на социалистов, Муссолини тут же направил распоряжение главе города Джино Кальца-Бини: «Примите совместно с начальником полиции меры по избежанию кровопролития».
К уходящему в отставку премьеру Факте он послал личную охрану в количестве десяти крепких чернорубашечников, напомнив им:
— На этой войне он потерял сына. Смотрите, чтобы ни один волосок не упал с его головы.
Когда начальник римской Центральной железнодорожной станции доложил о невозможности вывезти из города в течение двадцати четырех часов шестьдесят [71] тысяч устраивавших шум и гам фашистов, Муссолини холодно ответил ему:
— Вычеркните из своего словаря слово «невозможно».
Настало время встречи друзей. Итало Бальбо, прибывшему на следующее же утро, он ничего не сказал, молча обняв. Дино Гранди, приложившему все силы для организации марша, сказал с упреком:
— А ты ведь не верил в мою звезду. Сейчас я не могу включить тебя в состав правительства — это не понравится многим чернорубашечникам.
Джузеппе Мастроматти, своего личного представителя в Перудже, Муссолини встретил спокойно. Когда же тот высказал мнение, что настоящая революция призывает браться за кинжалы, Бенито медленно покачал головой и возразил:
— Нет. За кровь приходится платить кровью — а я не хочу окончить свою жизнь подобно Кола ди Риенци.
Уходя из апартаментов, Мастроматти вспомнил о судьбе римского тирана четырнадцатого века, находившегося у власти всего несколько месяцев, когда взбунтовавшаяся чернь тащила его окровавленного по улицам города к церкви Сан Марчелло, чтобы повесить там за ноги.
Тогда, 30 октября 1922 года, в гостинице «Савойя» казалось, что подобная история в жизни человечества никогда более не повторится.