Мгновения, отлитые в годы

Есть в семье Зюзиных фотография, которую хранят как дорогую реликвию. На ней запечатлен глава семейства рядом с боевыми друзьями — летчиками, приезжавшими на его юбилей.

Наверное надолго, если не на всю жизнь, запомнился Петру Дмитриевичу Зюзину теплый июльский день 1972 года. Собрались друзья, близкие и родные, чтобы поздравить его с пятидесятилетием, пожелать доброго здоровья и новых успехов в труде. После того как были оглашены приветственные телеграммы, поступившие в адрес юбиляра, слово взял бывший командир части, в которой служил Зюзин.

— Что мне хочется пожелать вам, Петр Дмитриевич? — дружески пожимая руку Зюзина, несколько торжественно начал убеленный сединами генерал. — Чтобы вы и впредь оставались таким работником, который в решительные моменты (а таких в вашей работе хоть отбавляй!) умеет находить единственно верный выход из любого сложного положения.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Зюзин по-военному, хотя уже несколько лет назад расстался с офицерскими погонами.

«А ведь, пожалуй, очень точно сказал генерал», — подумалось ему, когда перебирал в памяти события юбилейного дня.

Решительные моменты?.. Сколько их было в жизни? Не так уж мало: и на земле, и в воздухе. [82] Истребитель стремительно набирал высоту. Шел очередной учебный полет. Петр изредка бросал взгляды на приборы. Стрелки, чуть вздрагивая, фиксировали малейшие отклонения в режиме полета. Где-то в стороне, в сиреневой дымке, растаял подмосковный аэродром. За 5 минут до старта с летчиком разговаривал руководитель полетов.

Там, на командном пункте, ждут от него первых сообщений. Стрелки приборов, фиксируя малейшие изменения в полете, ведут бессловесный диалог с ним, Петром Зюзиным. Скоро уже двадцать лет, как продолжается этот нескончаемый разговор, а Петру хочется, чтоб не было ему конца... Впрочем, подобное желание испытывает любой летчик, да и не только летчик, а каждый, кто на свою профессию смотрит, как на истинное творчество, а не на ремесло.

Зюзину нравились минуты полного слияния с машиной, когда двигатель гудит успокаивающе-ровно и когда ничто не говорит о приближающейся опасности. Только кто знает, где поджидает опасность? Неприятности порой приходят оттуда, откуда их совсем не ждешь.

Зюзину запомнилось, как в канун воздушного парада в честь Первого мая вместе с Героем Советского Союза Федором Михайловичем Чубуковым они много раз летали на групповую слетанность. Хотелось пройти в парадном строю без сучка, без задоринки, провести свои эскадрильи над Красной площадью, что называется, строго по ниточке. У них даже возникло негласное соревнование: кто пройдет лучше, чей строй окажется наиболее безупречным! Вперед выходил то Чубуков, то он со своими ведомыми. Секретов друг от друга не держали, щедро делились опытом, лишь бы была польза для общего дела. Как на фронте. А с Чубуковым его связывала и война.

И вдруг после возвращения с очередной тренировки Зюзин почувствовал слабость.

Едва зарулив истребитель на стоянку, Зюзин вылез из кабины осунувшийся, руки повисли будто плети. Техник Павел Дорогавцев, увидев летчика, вытирающего с лица крупные капли пота, тихо спросил:

— Что с вами, командир?

— Ничего... Пройдет. [81]

Полковой врач, подъехавший на санитарной машине, стал считать пульс.

Гвардии капитан Федор Чубуков, еще с фронтовых дней знавший, какая взрывная сила таится в неказистой на вид фигуре друга, убежденно доказывал доктору:

— Зюзин двужильный. Выдержит. Только не отправляйте его сейчас в госпиталь. Лишите парад слетанной группы.

Да, на парад у Петра тогда сил хватило, а медицину обойти не удалось. Потянулись однообразные дни лечения в госпитале. Врачи признали сильное переутомление. Дотошные медики стали расспрашивать, чем он болел с младенческих лет. Скупо рассказал Петр о своем голодном детстве, о том, как семилетним мальчуганом остался круглым сиротой, пас коров в подмосковной деревне Жуковке, что неподалеку от нынешнего санатория «Барвиха». Если бы не братья да сестра Мария, может, и не летать ему. Невзгоды закалили характер. В 1938 году выпускник школы ФЗУ Дзержинского узла связи Петр Зюзин в числе первых среди московских связистов откликнулся на призыв Центрального Комитета комсомола: «Комсомолец, на самолет!». В те дни гремело по стране: «Дадим Союзу Советов 150 тысяч летчиков!»

Молодые рабочие, студенты, недавние школьники подавали заявления в аэроклубы, чтобы овладеть самой романтичной профессией в мире, стать покорителями пятого океана. Москва часто встречала участников героических перелетов. Петр на всю жизнь запомнил встречи экипажей Валерия Чкалова, Михаила Громова, Владимира Коккинаки, Валентины Гризодубовой. Все увиденное будоражило молодых, наполняло трепетным волнением юные сердца.

Юноше было с кого брать пример. В Жуковке жил летчик-инструктор Московского городского аэроклуба Василий Георгиевич Воробьев. До сих пор Петр считает, что именно он привил любовь к авиации деревенским мальчишкам и девчонкам. С ветераном воздушного флота Зюзина связывает почти сорокалетняя дружба. Воробьев и в шестьдесят лет еще продолжал летать.

Как-то Зюзин встретил Василия Георгиевича в Москве.

— Летаем? [84]

— Еще на полгода дали разрешение пилотировать «пчелку», [«Пчелка» — двухкилевой легкомоторный самолет конструкции О. К. Антонова.] — ответил радостно Воробьев.

— Завидное долголетие! Не правда ли? — спрашивает иногда друзей Зюзин, и весь его облик выражает гордость за старшего товарища, мол, знай наших, жуковских. А когда друзья начинают приводить доводы, что, дескать, не каждому летчику дано столь счастливое лётное долголетие, что Воробьев, наверное, не воевал, потому и здоровый такой, Зюзин тотчас же опровергает:

— В том-то и дело, что вернулся Воробьев с войны — вся грудь в орденах. Сначала летал на ночном бомбардировщике По-2, а потом на штурмовиках.

— Что же он, железный, что ли?

— Железный или не железный, а наш — жуковский... Это уж точно!

Да, у жуковских, в том числе, добавим от себя, и у Петра, характер твердый. Когда Зюзина после медицинской комиссии пытались отстранить от полетов, он сказал врачам, что готов лечиться хоть год, лишь бы остаться в боевом строю. И добился своего: из госпиталя ушел с документом, в котором было написано, что допущен к полетам без ограничений.

Только еще одна неожиданность ждала Петра при возвращении в родной гарнизон. Командование предложило ему более высокую должность в штабе. Пришлось согласиться.

— Только штабная работа не для меня. Сбегу! Это уж точно. Летать хочется, — объявил он домашним.

И сбежал. Зюзин снова стал летать.

* * *

С высокого берега древнего Волхова открывалась широкая панорама. Рядом с аэродромом ажурные фермы железнодорожного моста, а дальше плотина и здание знаменитой Волховской гидроэлектростанции — самой крупной из воздвигнутых по ленинскому плану ГОЭЛРО.

В январе 1943-го войска Ленинградского и Волховского фронтов в районе Синявина прорвали блокаду Ленинграда. По узкой полоске суши, отвоеванной у врага, было восстановлено железнодорожное сообщена города со страной. Можно себе представить, какое значение [85] придавало наше командование охране единственной железнодорожной артерии, питающей город-герой и фронт. Одной из ключевых позиций на этом пути был мост через широкий Волхов.

Командир 29-го гвардейского истребительного авиаполка гвардии майор Петр Андреевич Пилютов, встретив новое пополнение летчиков, коротко ввел в боевую обстановку:

— Вот уже почти два года, как фашисты посылают армады своих бомбардировщиков сюда, к Волхову. Устраивают «звездные налеты», высылают наряды истребителей, хитрят как только могут, а мост и Волховская гидроэлектростанция стоят целехонькие и будут стоять, пока в нашем полку есть такие летчики, как Андрей Чирков, Александр Горбачевский, Федор Чубуков, Константин Коршунов, я уже не говорю об известном асе Петре Покрышеве, который стал командиром 159-го истребительного авиаполка.

И, оглядев строй молодых летчиков, заключил:

— Надеюсь, что вы не подведете наш гвардейский полк, окажетесь достойными старших товарищей.

Противоречивые чувства владели в ту минуту Зюзиным: с одной стороны, приятно воевать даже учеником рядом с известными асами Ленинградского фронта, а с другой... Полк ведет боевые действия на «яках», а у него налет на новых машинах без году неделя, училище кончал на И-16, только в запасном полку успел переучиться на новый самолет.

Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что такое же настроение было у Бориса Богданова с Юрой Глинским, у Володи Ковалева, Ивана Леоновича, и у Жени Шутова с Борисом Логиновым. Только к вечеру, когда их распределили по эскадрильям, успокоение внес Иван Леонович. Он был самый старший из них. Ему было двадцать три, и два года разницы давали право разговаривать с младшими чуть менторским тоном. К тому же Иван уже поработал инструктором в авиаучилище. На его новенькой гимнастерке красовался орден Отечественной войны II степени. (Заметим, кстати, за год, с 30 мая 1943 года до конца мая 1944-го он сбил 25 немецких самолетов и закончил войну Героем Советского Союза).

Так вот, успокоение в их ряды внес тогда Иван Леонович. [86]

— Могу заверить, — начал он, — что сразу нас в бой не пошлют. Дадут присмотреться, да и район надо изучить.

Действительно, в бой молодых послали не скоро, хотя старшие товарищи выдерживали неимоверное напряжение. Они вылетали по три-четыре раза в день: то прикрывали мост, то патрулировали над передним краем, то сопровождали бомбардировщики и штурмовики. И редкий вылет проходил без воздушного боя.

Черноглазый, стремительный в движениях командир эскадрильи гвардии старший лейтенант Константин Коршунов, увидев перед собой щупленького Зюзина, пожал плечами и сказал:

— Идите, младший лейтенант, к Герцеву. Скажите, чтобы проверил вашу технику пилотирования. Потом разрешаю слетать в строю.

После первого полета в паре гвардии старший лейтенант Герцев, будто впервые разглядывая взмокшего от напряжения Зюзина, заметил одобрительно:

— А в строю ты умеешь держаться, малыш. Впился в меня, как клещ, — и ни на шаг. Хочешь ко мне ведомым?

Неожиданное сравнение с клещом вызвало смех. Молодые летчики не успели сказать Зюзину, соглашайся, мол, — никто из них пока не получил подобного приглашения, как рука их товарища утонула в крепких ладонях фронтового наставника.

Не зря говорят: месяц фронта равен году в мирные дни. Зюзину даже месяца не потребовалось, чтобы занять прочное место в боевом расчете второй эскадрильи. В этой эскадрилье он прошел путь от рядового летчика до заместителя командира, освобождал Ленинградскую область и Эстонию, воевал над Балтийским и Баренцевым морями, весной 45-го перегонял боевые самолеты под Берлин, участвовал в первых послевоенных воздушных парадах.

Первый воздушный бой, как и первый самостоятельный полет, любой летчик помнит со всеми подробностями. Зюзин не очень-то охотно вспоминает день своего боевого крещения.

Вылетели они тогда с Герцевым. На высоте около 7 тысяч метров к Волховстрою приближался «Юнкерс-88». Видимо, разведчик. За ним тянулся белый след инверсии. Пока набирали высоту, экипаж Ю-88 повернул к себе в тыл. Нагнали только у Тосны. Зюзин открыл огонь, когда темная сигара «восемьдесят восьмого» поползла в перекрестии нитей прицела. Из «юнкерса» повалил дым. Считая, что дело сделано и разведчик сбит, Зюзин на какое-то время замешкался. То ли боязнь остаться одному, то ли еще слабое знание повадок врага не позволили тогда молодому летчику одержать решительную победу, а Герцев из-за плохой тяги моторов отстал. Подбитый «юнкерс» ушел.

Разгоряченный боем, Герцев в сердцах упрекнул ведомого:

— Эх, ты!

Командир полка Петр Андреевич Пилютов реагировал куда спокойнее:

— Не испугался «юнкерса»? Молодец, Зюзин! Поздравляю с боевым крещением!

Первый бой Зюзина оживленно обсуждался среди молодых. Спор разгорелся вокруг двух вопросов: что важнее в скоротечной схватке — маневр или меткий огонь. В конце концов сошлись на том, что в арбитры следует пригласить командира эскадрильи Коршунова: у него в активе уже 15 сбитых немецких самолетов.

— Я не буду вдаваться в теорию, — начал Константин Ионович Коршунов. — Приведу только один очень памятный случай, а выводы сделаете сами. — Обведя молодых усталым взглядом — Коршунов только что вернулся с задания по сопровождению штурмовиков, — командир эскадрильи неожиданно спросил:

— Как вы думаете: может ли один летчик в бою, скажем, с восьмеркой «мессершмиттов» не только остаться невредимым, но и сбить три вражеские машины? У меня такой бой был. И, как видите, я перед вами.

И комэск со всеми подробностями рассказал молодым летчикам об этом бое.

В тот день командир эскадрильи еще больше вырос в глазах молодежи. А Зюзин извлек очень мудрый урок: хочешь побеждать — не щади себя, научись сочетать маневр и огонь. Очень скоро ему представилась возможность проверить эту фронтовую заповедь на деле.

Из ремонтной базы в полк только что перегнали «як», пулеметы на нем стояли не новые, крупнокалиберные, а старые ШКАСы. На этой машине Зюзин в составе группы вылетел на задание. Уже на маршруте заметил, что мотор перегрелся, температура масла поднялась до максимальной. Петр понял, что нужную скорость из машины [88] не выжать. Благоразумнее всего было бы вернуться, но под крылом вспышками огней обозначилась линия фронта. Редким пунктиром на западном горизонте мелькнули неизвестные самолеты, а еще через минуту Зюзин узнал в них «Фокке-Вульфы-190». Ведущий Герцев понесся на фашистов с предельной скоростью. Зюзин же, как ни пытался догнать напарника, отстал — мотор недодавал обороты. Одинокий «як» — верная приманка для врагов. И через несколько секунд два «фокке-вульфа» — один справа, другой слева — рванулись к Зюзину. «Берут в ёклещи"», — едва успел подумать Петр, как дымчатая трасса прошла под «яком». У «фокке-вульфа» четыре пушки и два пулемета — сноп огня!

Противный холодок бежит по спине, мешает сосредоточиться. Что последует сейчас? Когда кинжальная трасса вот-вот должна была впиться в «як», Петр нырнул под атакующего фашиста и с боевого разворота, задрав нос своей машины, изготовился встретить второго. Резкий маневр оказался не только выходом из-под удара. Вот где пригодились недавние уроки Коршунова.

Снова атака. Вражеская очередь уже подходит, вот-вот коснется «яка», но тот «проваливается» вниз, и в небе растекаются только огненные жгуты.

Когда рядом появился Герцев, силы Петра удвоились. Жаль только, что «фокке-вульфы» поспешили прекратить бой.

— Какой сегодня вылет? — спросил на земле Коршунов.

— Тридцать шестой.

— Молодец, в твоем положении даже опытный бы струхнул. Хвалю за выдержку.

Третий месяц летал Зюзин почти крыло в крыло то с Герцевым, то с Коршуновым, и чувствовалось, что с каждым днем молодой летчик ведет себя уверенней, на глазах приобретает необходимые качества воздушного «работяги» войны. Успешно воюют и другие молодые летчики, особенно Леонович. Спокойно держится сибирская «борода» — Борис Богданов. А Юра Глинский! Юре не повезло: на днях чуть было не сгорел.

...«Як» после воздушного боя заходил на посадку неуклюже, с большим креном. Левое крыло было раздроблено, да так, что с земли видны были деревянные внутренности и бензобак. Едва машина коснулась колесами земли, как над ней взметнулось огненное облако. [89] Видно, переломился бензопровод и горящий бензин, словно в гигантском душе, окатил Глинского. К горящей машине рванулся человек в кожаной куртке.

— Стой, взорвется! — крикнул вдогонку замполит полка гвардии подполковник Александр Воркунов. Но человек не остановился.

Через несколько минут Зюзин нес на руках обожженного Глинского, а потом помог полковому врачу устроить товарища в санитарный самолет, отправлявшийся в Ленинград. Забегая вперед, скажем, что недавно фронтовые друзья встречались в Минеральных Водах, где подполковник запаса Глинский работает диспетчером аэропорта. Друзья вспомнили и памятный вылет, чуть не стоивший одному из них жизни.

Впрочем, вылетов, когда на карту ставилась жизнь, на фронте было немало. Поздней осенью 1943-го Зюзина и его товарищей вызвали в штаб.

— Предстоит полет на полный радиус действия, — объявил начальник штаба. — Будете сопровождать экипажи Пе-2 34-го гвардейского бомбардировочного полка подполковника Колокольцева. Надо доставить боеприпасы и продовольствие партизанам.

— А если нам не хватит горючего? — спросил кто-то из молодых.

— Садиться только к партизанам!

И по той категоричности, с какой был отдан приказ: «Боеприпасы должны быть доставлены во что бы то ни стало!» — все поняли — на фронте ожидаются большие события.

Штурман бомбардировочной эскадрильи Николай Ролин предупредил Зюзина:

— Старайтесь держаться поближе к нам. Местность бедна ориентирами, а мне курс уже известен, накануне наш экипаж летал на разведку.

В тылу противника тогда не остался никто, но и до родного аэродрома не все дотянули. Кое-кто приземлился у морских летчиков, однако важный груз был доставлен по назначению.

Народные мстители оказали огромную помощь войскам фронта, начавшим операцию по окончательному освобождению Ленинграда от блокады.

Погода в середине января 1944 года не радовала летчиков. Шел густой липкий снег. И все же отдельные экипажи бомбардировщиков, мелкие подразделения [90] штурмовиков то и дело вылетали на поддержку войск, громили резервы противника в прифронтовом тылу.

Крупные бои начались позже. С 21 января, когда наступление войск Ленинградского и Волховского фронтов от Финского залива до озера Ильмень было в самом разгаре, группы бомбардировщиков и штурмовиков пошли сплошным потоком. В операции участвовали соединения 13-й и 14-й воздушных армий, летчики Краснознаменной Балтики и 2-го Ленинградского гвардейского корпуса ПВО, дальней авиации. С нашей стороны участвовало 1773 самолета, фашисты могли противопоставить лишь 370 боевых машин. Это не значит, что враг сразу же уступил в небе. Командование 1-го воздушного флота противника умело маневрировало своими силами, сосредоточивая авиацию там, где натиск советских войск вызывал наибольшую угрозу.

Именно в те дни Гитлер отдал приказ своим войскам во что бы то ни стало удержать Прибалтику. Особенно напряженные бои разгорелись на рубеже реки Нарвы, где наши войска в ходе наступления успели отвоевать у противника несколько небольших плацдармов. Петру запомнились обугленные высоты южнее Нарвы. Здесь, на правом фланге Ленинградского фронта, фашисты сражались с ожесточением обреченных. И хотя стоял еще март, на беретах Нарвы лежал снег, резким контрастом выделялись во всей округе высоты. С воздуха они напоминали гигантскую пашню, по которой вместо плуга прошлась война. Казалось, здесь не было ни одного метра земли, не исполосованного бомбами и снарядами.

Враг часто контратаковал, пуская для поддержки пехоты танки и самоходную артиллерию. С воздуха фашистам помогали бомбардировщики. В небе то и дело вспыхивали ожесточенные схватки.

...Восьмерка «яков» Зюзина врезается в дымное небо войны. В морозной дымке туманится земля, порой даже трудно определить, где горизонт. Лишь временами, когда машины попадают в редкие просветы, солнце кровавым пятном подсвечивает откуда-то сбоку. Зюзин чувствует, как в густом тумане ведомые жмутся к нему, боясь потеряться, отстать от строя. Лишь знакомый голос командира дивизии гвардии полковника Матвеева, находящегося вблизи передовой с радиостанцией наведения, [91] позволяет уточнить, что в заданном квадрате они появились точно по графику. Значит, с земли их видят, и это, в какой-то мере, вносит успокоение. Но не надолго.

И вдруг в наушниках шлемофона раздается команда:

— Будьте наготове... Бомбардировщики Ю-87 ходят поблизости в облаках.

Знакомая тактика! Фашисты выжидают, когда у советских истребителей кончится время патрулирования и на исходе окажется горючее. «А не пробить ли самим облака, обмануть немцев, — размышляет Зюзин, — пусть думают, что мы ушли». Сказано — сделано!

Зюзин, прежде чем направить свой «як» в облака, приказывает ведомым рассредоточиться. И вот уже белесые хлопья со всех сторон окутывают «як», не видно даже консолей. А еще через минуту «яки» вырываются на солнечный простор. Один за другим, будто из огромного куска ваты, выныривают ведомые. Группа снова в сборе. За тучами мало что напоминает о войне, повеяло свежестью. Однако от спокойствия заоблачных просторов как-то не по себе Зюзину, тревожно на сердце. Как бы там немцы не опередили их. Сейчас все чувства ведущего превратились в слух. И снова голос комдива Александра Андреевича Матвеева:

— Идите в квадрат сорок пять.

Под этим индексом значатся на карте знаменитые высоты. Ясно, «лапотники» (так называли Ю-87 за неубирающиеся шасси) идут туда. Теперь только поспевай! И не спеши.

Да, поспевая, не спеши, обдумай свое решение. Конечно, лучше всего, если на «восемьдесят седьмых» они обрушатся из-за облаков. Внезапность — половина победы в любом бою, а в воздушном, где счет идет на секунды, в особенности. И восьмерка Зюзина, как снег на голову, спикировала на «юнкерсы», приближавшиеся к нашему переднему краю. «Лапотники» с перепугу начали бросать бомбы на свои же войска. Зюзин с ходу сбил одного Ю-87, а вторую победу одержал над «Фок-ке-Вульфом-190».

Четыре вылета в тот день совершил летчик. Он провел четыре воздушных боя, сбил три «Фокке-Вуль-фа-190» и один бомбардировщик.

Орден Красного Знамени достойно увенчал очередной подвиг молодого летчика. [92]

— А какой самый памятный день был у вас на войне? — спрашиваю Петра Дмитриевича.

— Конечно, тридцатое мая сорок четвертого. Во главе восьмерки истребителей я опять прикрывал наземные войска. В воздухе над передним краем что-то необычно спокойно было, даже как-то обидно стало, что мы напрасно жжем горючее, проще говоря, утюжим воздух. И вдруг сообщение по радио: «Над ближайшим от линии фронта аэродромом противника появилось много «юнкерсов». Идет сбор колонны». Конечно, лучше всего бить немцев, пока они не приняли боевого порядка и огневое взаимодействие не налажено. Однако, перелетев линию фронта, я не поверил своим глазам. Над аэродромом кружили девять девяток Ю-87. Нас восемь, их в десять раз больше. Такого еще за всю войну не приходилось видеть. Рядом с «юнкерсами» кружили истребители прикрытия, количество которых не удалось определить. Тем не менее я приказал ведущему второй четверки Ивану Леоновичу связать боем истребителей, а сам направился к бомбардировщикам. Фашисты, конечно, не ожидали нападения над своим аэродромом. Первые наши атаки внесли полное смятение, и «юнкерсы» один за другим стали раскрывать бомболюки, чтобы удирать налегке.

— Неужели никто не прорвался? — уточняю я.

— В том-то и дело, что замысел противника был сорван, как говорится, на корню, — продолжает Зюзин. — Гитлеровцы потеряли пять «юнкерсов» и два «фокке-вульфа», мы же потерь не имели.

— Все вернулись на свой аэродром?

— Да. Только требуется небольшое уточнение. Нескольким «фокке-вульфам» удалось прорваться к нашей четверке. Я был ранен, бензиновые баки «яка» пробиты. Машину пришлось пилотировать очень осторожно. Ведь из-за утечки бензина в любую минуту мог возникнуть пожар.

Петр Дмитриевич рассказывает скупо, без эмоций, но не надо большого воображения, чтобы представить, что пережил летчик.

Снаряд разорвался рядом с кабиной. Десятки осколков впились в лицо, шею, руки. Кровь заливала глаза, моментально намокла гимнастерка. Не хватало дыхания. Красные шарики мельтешили в глазах. Зюзин чувствовал, что жизнь уходит из него, и, чтобы не потерять [93] сознания, надел кислородную маску. Живительные глотки кислорода придали сил, и ему удалось довести побитый и поврежденный осколками «як» до своего аэродрома. Предстоял самый ответственный момент, которым заканчивается каждый полет, — посадка. Сколько ни переключал Зюзин тумблеры выпуска шасси и щитков-закрылков, они не выпускались.

Значит, или надо прыгать с парашютом, или попытаться выпустить шасси аварийно. Для прыжка не хватает высоты, самолет плохо слушается рулей, остается одно — выпускать шасси аварийным краном. Осколки, застрявшие в руке, причиняли неимоверную боль, а Зюзин все двигал и двигал ручку, пока не щелкнули замки, зафиксировавшие, что шасси выпустились и не сложатся при посадке. А щитки-закрылки? Они так и не выпустились, В голове мелькнуло: «Посадочная скорость будет большая. Только бы не выкатиться за пределы полосы, не столкнуться со стеной леса, окаймлявшей полевой аэродром».

Легкий толчок у посадочного полотнища. Сквозь замутненное сознание Зюзин чувствует, как набегает лес, и что есть силы жмет на тормоза.

Когда «як» остановился, Павел Дорогавцев первым вскочил на крыло. Увидев окровавленного летчика, он бросился отсоединять кислородную маску, потом помог Зюзину освободиться от парашюта. Едва «як» отбуксировали на стоянку, Дорогавцев насчитал в нем 108 пробоин. Сколько же осколков досталось на долю летчика?

— Мне тогда туговато пришлось, — вспоминает Зюзин, — но желание воевать, поскорее вернуться в родной полк было очень сильным. В правой руке еще оставались осколки, а я досрочно выписался из госпиталя. И опять воевал.

Однажды замечательного советского писателя Алексея Николаевича Толстого спросили: «Можно ли всегда жить повышенным горением?» — «Почему же нет? — отвечал Толстой. — Это то состояние, которым только и должен жить человек. Это и есть счастье жизни».

Состояние повышенного горения хорошо знакомо Петру Дмитриевичу Зюзину — одному из героев ленинградского неба. И поныне он отдает все свои силы авиации, помогает нынешнему поколению советских авиаторов штурмовать непокоренные высоты.