Содержание
«Военная Литература»
Биографии

Глава III

Стык грядущего и прошедшего,
Бегущее звено...
Р. Л. Бартини. Цепь

1

Свою повесть Роберт Людовигович большей частью читал мне вслух, поскольку до перепечатки это была густая машинопись, через один интервал, без полей, со множеством исправлений и почти неразборчивых вставок от руки. А доходя до лирических описаний житья-бытья в Фиуме, Риме, Венеции, иногда откладывал страницы:

— Ну, там, сами понимаете, особняк, парк, а также еще это, по-нынешнему — обслуживание... Может, я кое-что лишнее отсюда выброшу, чтобы не мешало.

В самом деле, очень уж далеко отстоят друг от друга маленький итальянский мальчик с кудрями до плеч, в черном бархатном камзольчике с кружевным воротничком, и один из руководителей Опытного конструкторского бюро, самолетостроитель, гражданин СССР... Главный конструктор усмехался, когда его спрашивали, не чувствует ли он все еще у себя на плечах этот бархатный камзольчик, хотя бы по временам, — ведь все мы иногда вдруг спутешествуем в детство и почувствуем себя так, словно нам совсем мало лет...

— Разве Бартини — итальянец? Если рассматривать человека как биологическую особь, как собрание клеток, то за годы, что я прожил в Советском Союзе, все мои клетки успели смениться минимум трижды, [75] давно ушли в землю все вещества, из которых я был когда-то составлен, и, значит, перед вами не итальянец, а русский.

...Мальчик в теплом средиземноморском городе гуляет с собакой, старой умной Алисой, в саду при вице-губернаторской резиденции, по лужайке, окаймленной искусно подстриженными кустами, поднимается по мраморной лестнице дома, идет в отцовскую библиотеку, куда вход разрешен только ему, Роберто, достает фолианты из темных шкафов, листает их. Отрывается от книги, прислушивается, как на своей половине играет на рояле донна Паола, мама...

...Главный конструктор, жесткий человек, облеченный большой властью и такой же ответственностью, выходит из подъезда на широком проспекте в Москве, поеживаясь, прячет лицо в воротник от косо летящего ноябрьского снега, садится в машину.

В то утро мы условились, что я снова приду к нему дней через десять. А через неделю его не стало...

И я вспоминал и вспоминал потом его интонации, знакомые до мелочей привычки и жесты... И по-новому слышались — нет, словно виделись в старом немом кино — его такие недавние рассказы.

...Роберто ди Бартини в Венеции, в компании молодых аристократов, веселящихся на карнавале, расспрашивает артиста, мага-гастролера, о его таинственном искусстве: шарлатанство оно или наука? Маг говорит: «Примерно пополам», — и предлагает обследовать присутствующих на предмет обнаружения у них свойств, называемых телепатическими. Хохот, от которого звенят синеватые хрустальные бокалы...

...Сообщение в «Известиях», в вечернем выпуске 8 августа 1967 года: «В Кремле 8 августа группе товарищей были вручены ордена и медали Советского Союза... Ордена Ленина за заслуги перед Советским [76] государством вручены Маршалу Советского Союза В. Д. Соколовскому, министру судостроительной промышленности Б. Е. Бутоме, министру радиопромышленности В. Д. Калмыкову, генералу армии П. И. Батову, тов. Р. Л. Бартини, постоянному представителю СССР в Организации Объединенных Наций Н. Т. Федоренко».

Тов. Р. Л. Бартини... Больше ни слова. Конечно, это диктовалось необходимостью.

Он очень торопился в последние годы. Некоторые свои работы он закончить не успевал, понимал это и спешил, насколько это позволяли уходящие силы (помните? — «я его прошу: ну, пожалуйста, ну еще немного постучи!»), довести их до наивозможной ясности, надеясь, что кто-то ими заинтересуется, закончит их после него. Поэтому на четвертом этапе своей жизни, после 75 лет, он еще больше упростил свой быт, экономя часы, минуты... и в то же время стал чаще видеться с людьми. Поэтому и повесть писал, хотя и урывками, вставляя в нее популярные рассказы о сложных научно-технических делах. А в одно из наших ночных бдений я нашел в бумагах Бартини несколько сколотых булавкой листков — рассказ о его первом вечере в московском общежитии. Он вспоминал с позиций гораздо более позднего времени о прошлом и пытался угадать будущее; это были размышления уже много пережившего человека, скорее всего — заготовка для повести.

Бартини писал, что, когда он вступил в компартию в 1921 году, его отец был уже государственным секретарем Итальянского королевства{7}. С отцом пришлось расстаться. Без ссоры, но решительно. Больше они не [77] виделись, только изредка переписывались. Мама Паола давно умерла. В Аббации, дачной местности недалеко от Фиуме, снимала виллу мамина сестра, одинокая тетя Елена, единственный родной человек, с которым Роберто встретился, вернувшись из русского плена. Он был на нелегальном положении, поэтому сначала послал к ней мальчонку из булочной и, расцеловавшись, объяснил, что в лагере под Владивостоком, в офицерском бараке, числился «совверсиво» — бунтарем, большевиком и, значит, упаси ее бог проговориться о его плене! Он просто надолго уезжал по своим делам...

Все в этих местах оставалось прежним, замерло, ничего не изменили в здешнем укладе война, революции, перекраивание карт... Мировой славы курорт на берегу теплой бухты, с трех сторон отгороженной от остального континента изогнутым горным хребтом, прикрывшим от северных ветров. Праздная толпа на улочках, островерхие крыши каменных домиков, наклоненная к морю площадь с церковью. На паперти калеки, нищие в лохмотьях. Чистый звон колокола: клим-клан, клим-клан... Внутри храма длинные, потемневшие за столетия скамьи, запах ладана, в высоких витражах тусклый свет угасающего дня...

С площади Роберто поднялся к бывшей отцовской резиденции, постоял у решетчатых ворот. Рассмотрел сквозь решетку уходивший за дом сад — мама любила гулять там с черной вежливой Алисой, а подросший Роберто катался по дорожкам верхом на пони. Представил себе покои дома: свои комнаты, будуар донны Паолы с легким запахом туберозы, маминых духов, кабинет отца. В кабинете — застекленные книжные шкафы до потолка, удобные тяжелые мягкие кресла вокруг стола с наклонными красного дерева подставками для книг, бронзовые часы, их гулкий бой, большую [78] картину с дубовой ветвью внизу рамы: эпоха Рисорджименто (национально-освободительное движение итальянцев), казнь тринадцати пьемонтских генералов повстанческой армии. Австрийскому сановнику надо было иметь достаточно отваги, чтобы держать у себя подобную картину! Пасмурный рассвет, столбы с перекладинами, свисающие с перекладин веревки... Бартини-старший рассказывал сыну, кто и как выращивает пшеницу, строит дома и исцеляет болезни; чего требовали рабочие элеватора, прошедшие однажды с красными флагами по улицам Фиуме. Рассказывал, по каким законам движутся в небе планеты и звезды и что за сила подняла в воздух аэроплан, пролетевший как-то в воскресенье над бухтой; и почему оскудел некогда могущественный род князей Скарпа, соседей Бартини.

Поднявшись выше, на каменистую площадку, Роберто увидел вдали полузакрытые дымкой острова, пригороды, порт, гостиницы, пансионаты в лавровых рощах, на несколько километров протянувшийся вдоль извилистого берега деревянный помост, а дальше — белые яхты, катера, лодки... Плавать Роберто выучился в купальне «Анджолина», защищенной сеткой от акул, гимнастике — в спортивном клубе «Кварнеро». Мог в любое время, если ветер был не слишком крепок, выйти в море на вице-губернаторской двухмачтовой шхуне. Тренер по плаванию Карло называл мальчишку «ваша милость»; пожилой, дважды побывавший в кругосветном плавании капитан шхуны при появлении «его милости» брал под козырек, в пути старательно объяснял свои команды и действия матросов. Изучив назначение и устройство оснастки корабля, Роберто построил модель шхуны, капитан очень ее хвалил.

Развитие человека должно быть гармоничным, считал барон Лодовико, воспитание — трудовым, и его [79] наследник был постоянно занят, к огорчению друзей — Бруно, Ненко, красивой Джеммы. Книги, школа, работа, спорт...

И опять можно задаться вопросом: а не правильнее было бы деловому человеку забыть все, что минуло? Ну хорошо, допустим, что-то сказать об этом в повести следовало, как о факте из биографии, — но по крайней мере без «лирики»... Он ведь порвал с прошлым; значит, ни к чему такие воспоминания начальнику отдела Научно-опытного аэродрома, что на Ходынке в промерзшей Москве, и, тем более, главному конструктору в конце его нелегкой жизни!

Ничего из прошлого Бартини не забывал. То, что случилось с ним в первые двадцать пять лет жизни, было связано с его настоящим. И, сравнивая себя в прологе со звеном в длинной цепи своих предков и потомков («Стык грядущего и прошедшего...»), он пишет:

Каждый миг вечен.
Неразрушимо звено
Неразорванной цепи
Вечного свершения.
В нем я живу...

А его цепь переплетена с другими, со множеством других, и это сплетение тоже не прерывается нигде. Оно единое, целое:

Вселенная существует во мне неотделимо.
Как в шаровом зеркале,
весь мир
во мне отображен.

Впрочем, стихов в повести мало.

2

В детстве, в родительском доме, Роберто имел все, что только могла пожелать его душа, и вскоре привык к этим возможностям. Захотел получить заводную [80] куклу в человеческий рост и музыкальную шкатулку — кукла и шкатулка были доставлены немедленно. Пожелал встретить Новый год — и на детском празднике в доме Бартини танцевал «весь Фиуме». Соскучился мальчик — и семейство ди Бартини вместе с тетей Еленой отправилось в путешествие — через прохладные хвойные альпийские перевалы, мимо виноградников и рисовых полей цветущей Италийской низменности. В конце второго дня прибыли в Венецию, город искусства, доблести, умельцев, предприимчивости, розового мрамора, гондол, карнавалов, цветов — и свинцовых камер подземных тюрем. Приезжих ждут не извозчики — лодочники. Пахнет плесенью ленивая вода каналов, с горбатых мостиков удят рыбу. Семейство поселяется в дорогой и все равно замызганной гостинице: такой ее содержат для колорита. Полы в ней каменные, электричества нет, по вечерам горят свечи в громоздких серебряных канделябрах, снизу, из ресторана, доносятся запахи жареной баранины, лука и чеснока, женские крики и хохот, и вдруг тишина; потом кто-то мастерски играет на гитаре, поет баркаролу... Скучать некогда. Роберто катают по Канале-Гранде, показывают дворцы, везут к собору святого Марка, на площадь, полную голубей, знакомят с Изой, дочерью танцовщицы Айседоры Дункан. Он присутствует при старой символической церемонии — обручении города с морем: мэр Венеции, в облачении дожа, бросает с лодки в море золотое кольцо. Видит «чудо двадцатого века» — электробиоскоп. Фильм о капитане Немо. По просьбе Роберто вице-губернатор берет к себе на службу, увозит с собой чету нищих венецианцев и их единственное сокровище — веселую замарашку Джемму, то нежную, то скандальную...

Дома, в Фиуме, Роберто решает учиться фехтованию. Жилистый, небольшого роста, прыгучий, как мячик, [81] популярный в городе тренер громко топает, наступая и отскакивая, командует: «Терца!.. Квинта!.. Кварта!.. Финта!.. Кварта!!! Ин гвардия! Аттенти! Брависсимо!..» Через двенадцать лет какой-то офицер в римском кафе оскорбил боевиков компартии. Бартини вызвал офицера на дуэль и отрубил ему ухо. Пригодились уроки.

В отцовской библиотеке Роберто обнаружил и прочел толстую книгу «Невидимый мир» — о жизни мельчайших организмов, после чего попросил купить ему микроскоп. Через два месяца прибыла посылка из Германии.

Вскрыта многослойная упаковка, отперт продолговатый полированный ящик из красного дерева, с бронзовой ручкой и бронзовым ключом. В ящике — волшебный инструмент, золотистый и черный и почему-то пахнущий кедром.

По многу часов почти каждый день Роберто и взявший над ним шефство домашний врач семейства Бартини доктор Бальтазаро проводили у микроскопа в наблюдениях и беседах. Нередко заходил к ним вице-губернатор. Интерес мальчика к невидимому миру переставал быть просто увлечением, занятия длились порой до глубокой ночи.

Минуло полвека с лишним. В июле 1969 года, тоже как-то ночью, Роберт Людовигович, пошуршав в коридоре пленкой, укрывавшей стеллаж, принес мне оттуда старинную книгу со сломанным медным замочком, с вытесненной на кожаном переплете обезьяньей мордой и вынул из книги тетрадный листок — схему микроскопа, нарисованную нетвердой рукой. И пошло...

Приученный уже к самым неожиданным поворотам мысли Бартини, я слушал его рассказы об окулярах, микротомах, апертурах и прочей оптике. Слушал [82] внимательно, уверенный, что все это говорится не зря, а имело и, наверное, имеет для него смысл, пока от меня скрытый, как был скрыт от случайных визитеров смысл картин на отвлеченные темы на стенах его квартиры.

...Доктор и «его милость» — подросток Роберто рассматривали сверкавшие в растворе, быстро растущие кристаллы соли. Меняли увеличение — четыреста пятьдесят, тысяча двести, две тысячи! — но очагов, начал кристаллизации не видели, а единственно убеждались в существовании неудержимого стремления чего-то хаотического к гармонии и красоте, поскольку кристалл красив{8}. Бесконечно малое где-то соединялось с большим — не это ли основа всякого существования?

Да, соглашался доктор, хотя сам же и подводил Роберто к этому вопросу. Но никто пока не знает, где они соединяются и как... И тем более никто не знает, где, как и что вызывает важнейшее в природе явление — переход «мертвого» вещества в «живое». Предполагается лишь, что давным-давно жизни на Земле не было, а потом она вдруг возникла, — возможно, в [83] виде клочков белковой слизи в еще теплой грязи древних водоемов остывающей планеты. Эти комочки могли сначала состоять из сложных, но одинаковых молекул, а через миллионы лет родилась новая форма живого — клетка, тоже капля жизни, но уже сложенная из разных молекул, выполняющих разные физиологические функции. Разделив обязанности, клетки могли лучше помогать друг другу, сообща производили больше движений, успешнее боролись с враждебными внешними силами.

Понятно, что я здесь излагаю не последние взгляды биологов на происхождение жизни, а те, которые полвека назад формировали мировоззрение подрастающего Роберто.

Доктор готовил препараты заблаговременно, чтобы скорее провести своего ученика по ступеням знаний.

— Подойдите к окуляру, Роберто. Мы не можем увидеть наше прошлое, но, обратите внимание, историческое развитие многоклеточных повторяют их зародыши. Видите: плотный комок клеток — морула, пустой пузырек — бластула, двуслойный с отверстием впереди — гаструла. Ее далекого предка великий Геккель назвал гастреей{9}. Это — нечто восхитительное! Это — заключение первого Общественного Договора: впервые индивидуумы стали членами такой общины, в которой благополучие каждого из них полностью зависит от совместных действий всех во благо всем. Достаток каждого члена сообщества отныне охраняется всей колонией, жизнь его вне общины становится просто невозможной. Гастрея — община и в то же время личность, но личность неизмеримо более совершенная, [84] чем отдельный член общины. Она больше, чем простая сумма, она начало того этапа развития жизни на Земле, который продолжается и поныне...

Впрочем, как простые результаты наблюдений, как бесспорные научные истины они излагались во всех гимназиях и училищах. Без выводов, тем более общественных. Выводы каждый мог делать в меру своего разумения. Для большинства учеников все это оставалось обычной нудноватой школьной дисциплиной, которую сдать бы поуспешнее и скорее забыть. Кому она нужна, кроме, конечно, тех, кто собирался стать биологом...

Родители не спешили знакомить Роберто с грубой прозой жизни, однако не скрывали от него, что в мире нет полной гармонии, что по-разному живут люди.

Отец никогда не подавлял сына своим авторитетом. Даже когда Роберто-гимназист под влиянием товарищей стал покуривать и гувернантка в ужасе доложила об этом господину барону, тот подарил сыну коробку папирос и пробковый мундштук. И Роберто бросил курение — говорят же, что только запретный плод сладок.

Роберто превосходно успевал в гимназии. Пожалуй, слишком успевал, с точки зрения родителей и преподавателей: чересчур быстро и доверчиво — прямо так, как видел и слышал, — усваивал знания, не сверяя их с собственным опытом. Да и мало еще было опыта у Роберто, зато памятью природа наделила его, как теперь бы сказали, «фотографической»: он запоминал все и навсегда. Рассудительный, умевший спокойно взвесить любые обстоятельства, Лодовико ди Бартини, разумеется, поощрял стремление сына к знаниям: они что-то постепенно меняют в сложившемся, далеко не идеальном порядке вещей. Но кроме простой суммы сведений и научных идей, многие из которых весьма [85] увлекательны, считал барон, истинно просвещенному человеку нужно чуть-чуть скепсиса. Не все в жизни целиком согласуется с самыми мудрыми сочинениями...

Что Роберто эту «несогласованность» совершенно не чувствует — его близкие поняли слишком поздно, когда уже мало что могли в нем изменить. Характер сформировался. Им оставалось только помогать мальчику, потом юноше в каждом отдельном случае, кое в чем осторожно его подправлять, оберегать, прислушиваясь к велениям своих любящих сердец.

Да, некоторые странности в его поведении, в том, как он воспринимает окружающее, можно было заметить еще задолго до гимназии. Например, он ничего не боялся: в пять лет темным осенним вечером ушел один в заброшенный парк князей Скарпа, чтобы увидеть фею, жившую, по преданию, в боковой башне пустующего замка. К этой башне, сложенной из небольших валунов — чуть подует ветер — загудит внутри на разные голоса, — добрые люди и днем решались приближаться только компаниями. В парке Роберто заблудился, заснул под папоротником. Искали его с факелами, прочесывали заросли и нашли под утро спящего, простуженного, в жару. Нашла черная Алиса. Вице-губернатор подал знак: тише! Уберите собаку. Думал, что сын в обмороке, напуган...

Роберто осторожно перенесли домой на руках, около двух недель он потом пролежал с высокой температурой. Объяснить бы ему после этого, что просвещенный человек может восхищаться народными легендами, но не должен всерьез принимать фей, колдунов, гномов, привидения, все эти остатки древних суеверий. Нет, не объяснили, как следовало бы, — не решились мешать «свободному развитию свободного гражданина», подавлять его волю. Только мама Паола, чтобы [86] он сам увидел разницу между настоящей, научной фантастикой и глупыми выдумками, стала, пока он болел, вслух читать ему «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна. Книга была в библиотеке на немецком языке. И опять явный симптом отклонения от нормы: следя за строчками, Роберто за три недели выучился читать по-немецки. (А всего, между прочим, Бартини знал впоследствии семь языков и еще на двух читал, но не говорил.) Футболом, плаванием, фехтованием Роберто тоже занимался с таким рвением, так ликовал, побеждая на детских соревнованиях, а потом и на взрослых, что и это в конце концов встревожило вице-губернатора. Быть первым в спорте похвально, но не собирается же мальчик, следуя новейшим веяниям, превратить спорт в свою профессию?..

Одно время большие надежды барон Лодовико возлагал на своего друга Бальтазаро. Увлекшись под влиянием доктора естествознанием, началами философии и историей, Роберто принялся сочинять историю рода Бартини, но начал ее — с зарождения жизни на Земле... Путаясь, мучаясь, разложив на полу десятки раскрытых книг, исписал кипу листов: рассуждал о происхождении и назначении жизни, о «воплощении, переплетении и взаимопроникновении вещей». И это в тринадцать лет! Зерно и колос, писал он, — одно, поскольку колос вырос из зерна, а зерно — из колоса; мальчик, мужчина и старик — тоже одно... Где оно скрыто, их единое? В первое время барон приветствовал это сочинительство, считая его безобидным упражнением ума под надежным контролем доктора, потом всполошился: у Роберто слишком разыгралось воображение, это могло пойти в ущерб учению.

Попутно с подобного рода блужданиями, временными, как надеялись родители, попутно с успехами в полезных науках, особенно в математике, физике и [87] языках, Роберто овладевал и такими умениями, смысл которых был вовсе уж непонятен его близким и учителям. Мог быстро нарисовать одновременно правой и левой рукой две половины какой-нибудь симметричной фигуры, и если потом эти половины совместить, они оказывались точными, зеркальными отражениями одна другой, образовывали целую фигуру. Лекции в гимназии записывал и как все ученики, нормально: слева направо, — а мог записывать левой рукой справа налево, зеркально, подражая Леонардо да Винчи. И уверял, что все люди так могут: ведь все мы легко делаем симметричные синхронные движения руками!

«Странности» Роберто не исчезали со временем, а лишь усугублялись. Я узнал его, как уже писал, 60-летнего; каким он был в зрелости и молодости, мне рассказал отчасти он сам, очень скупо, некоторые документы, а главным образом его коллеги и друзья, в том числе старейший его друг, с 1920 года, — архитектор Б. М. Иофан. Родился Борис Михайлович в Одессе, учился и долго жил в Италии, и это его биографию, ее подробности, Бартини использовал в «легенде», когда эмигрировал в Россию. Недалеко от Рима Иофан построил виллу для барона Роберто ди Бартини, а на самом деле конспиративную квартиру для коммунистов...

Бартини никогда не ощущал голода, ел по часам, если не забывал взглянуть на часы. А если забывал, то не ел. На всякий случай на столе в большой комнате у него дома всегда стояла какая-нибудь еда. Однажды в КБ он упал в обморок, словно заснул, уронив голову на расчеты. Прибежал врач и определил, что Бартини обезвожен, — оказывается, он и жажды никогда не ощущал. Некоторых общепризнанных правил, норм он тоже не ведал. В последнее наше с ним свидание и [88] расставание, когда он одевался в прихожей, я сказал ему, что такое пальто давно пора сдать в утиль. — Очень хорошее пальто. Греет.

— Шапка? Ею пол натирать...

— Хорошая шапка!

Я тогда несколько преувеличивал, пальто и шапка у него не были совсем уж никудышными, но все же, хорошо это или плохо, а давным-давно сложились неписаные нормы, в чем прилично ходить человеку определенного общественного положения, а в чем неприлично. Странно было бы, например, директору явиться на работу в джинсовой паре. А Бартини все это было безразлично. Еще до войны однажды большой аэрофлотовский начальник, когда к нему приехал Бартини, вызвал секретаря:

— Пожалуйста, оденьте главного конструктора!

Сняли мерку, принесли со склада новенькую летную форму. Бартини переоделся, а то, в чем приехал, оставил на вешалке в приемной.

Кое-кто считал, что страха он тоже не ведал — был совсем будто бы лишен этого во многих случаях спасительного чувства. В детстве, как рассказывал Роберт Людовигович, быть может, это действительно было так. Потом — иначе. По-моему, он лишь умел подавлять страх, как и другие свои эмоции. Я уже говорил, что видывал его и обиженным, и обозленным. Видел и испуганным. А больше всего он боялся надвигающегося, близкого конца. Но таким Бартини бывал только дома, на людях же держался безупречно спокойно — до такой степени, что мог и впрямь показаться бесчувственным, как и чересчур прямолинейным. Самые лучшие человеческие отношения, не говоря уж о плохих, требуют иногда маневра, а он этого не признавал, — может быть, не понимал или не хотел понимать. И бывало — ошибался. К счастью, не всегда. [89]

Тратил он, безусловно, нервы и в делах; только и в делах никогда не хитрил, уверенный, что надо лишь истину выявить — и все немедленно само собой станет на свои места. Так было при столкновении с руководством ЦКБ; в результате Бартини, уже главного конструктора, уволили тогда из авиапромышленности. От дальнейших неприятностей его избавили М. Н. Тухачевский и Я. Я. Анвельт, но ничьей административной помощи, то есть не по существу технического спора, он не искал, а просто встретил на улице Анвельта, случайно, и тот спросил, как работается уважаемому главному конструктору...

Стойкость — не верю, что бесчувственность, — вела Бартини и в истории с жалобой на будто бы неуправляемый самолет «Сталь-7», и в истории с тяжелым дальним сверхзвуковым самолетом. Заключение на этот проект он получил такое: заявленные конструктором характеристики машины не подтвердились, — и, не имея в то время своего ОКБ, обратился за помощью, но опять же лишь за технической, в другое ведомство — к С. П. Королеву.

Обратился, следуя одному из четырех конструкторских «принципов» — их определил однажды, расфилософствовавшись в перерыве между полетами, шеф-пилот довоенного бартиниевского ОКБ Николай Петрович Шебанов:

— Для успеха нам нужно, во-первых, многое знать. Нелишне также знать пределы своих знаний, не быть чересчур самоуверенным. Юмор нам нужен, чтобы не засохнуть, как вот эта ножка стола. А еще нам нужна поддержка в трудную минуту!

В начале 30-х годов С. П. Королев работал в моторной бригаде ОПО-3 — опытного отдела Наркомтяжпрома СССР — под руководством главного конструктора Бартини. Роберт Людовигович не считал [90] себя учителем Королева (слишком коротким оказалось время их совместной деятельности, да и были у Королева прямые учителя: Циолковский, Цандер, Туполев), но что-то он, естественно, дал будущему конструктору ракетно-космических систем. И Сергей Павлович этого не забыл, как не забывал ничего хорошего. Исследования проекта были повторены в одной из лабораторий С. П. Королева и характеристики получены те, на которых настаивал Бартини.

Роберт Людовигович тоже с готовностью и умело помогал другим конструкторам. В переделке пассажирской машины «Сталь-7» в бомбардировщик ДБ-240 он участвовал, руководил работой, но по совместительству — на заводе, где главным конструктором стал тогда Владимир Григорьевич Ермолаев. Впоследствии этот самолет назвали «Ермолаев-2», Ер-2, и справедливо, считал Бартини:

— Володя был настоящим главным, самоотверженно-трудолюбивым, прекрасно образованным, человеком был хорошим и, что самое важное, талантливым. Мы это вскоре заметили. Но пришел он к нам совсем молодым инженером, к тому же в самолетостроении в то время утвердилась правильная в общем, научно обоснованная система разделения труда: каждый конструктор должен был специализироваться в чем-то одном, в одной бригаде — крыла, оперения, аэродинамики, прочности, моторной... В целом система рациональная, однако для проявления таланта именно главного конструктора она оставляла мало возможностей. Знания углублялись, производительность труда конструктора росла, зато круг его интересов суживался.

Посоветовавшись о Володе, мы направили его сначала в бригаду аэродинамики: рассчитай крыло! Оттуда — в бригаду прочности: рассчитай конструкцию [91] крыла на нагрузки, которые сам же определил как аэродинамик. Оттуда — в конструкторскую бригаду: вычерти крыло! Оттуда — на производство. И опять к аэродинамикам: рассчитай оперение! В бригаду прочности: рассчитай конструкцию...

И так — по всем бригадам и цехам, по всем агрегатам, в несколько кругов. Очень эффективный прием, думаю, что он и сейчас годится.

...Я упоминал летчика Н. П. Шебанова. Бартини говорил о нем не просто с уважением, а с чувством, мне казалось, совсем Роберту Людовиговичу не свойственным — с нежностью.

Работали они вместе недолго, Николай Петрович испытывал только «Сталь-7». Году в 1938-м машина эта опять показалась кому-то фантастической — уже после того, как ее облетали А. Б. Юмашев, П. М. Стефановский и И. Ф. Петров. Нашлись и в ОКБ люди, готовые на все: предложили свезти опытный самолет на свалку, чертежи сжечь...

Дело было на собрании, слово взял Шебанов:

— Хорошо, допустим, что самолет наш ужасен, летать может только по гнусному недосмотру, хотя и не было здесь приведено ни одного обоснованного соображения на этот счет. Так, один испуг... Но предположим, какие-то пока не ясные нам технические соображения все же имеются. Вот и скажи нам ты, Коля, ты разрабатывал крыло: что же оно — сделано фантастическим? А ты, Миша, скажи нам как конструктор шасси: оно сломается при взлете или посадке? И ты, Витя, моторист: моторы заглохнут?

(Имена я здесь заменил, Шебанов назвал другие.) Все перестраховщики — их нашлось немного, человек десять, но шумных, — мигом прикусили языки. Испытания самолета закончились, а 28 августа 1939 года Н. П. Шебанов, второй пилот В. А. Матвеев и бортрадист [92] Н. А. Байкузов установили на «Стали-7» международный рекорд скорости на дальности 5000 километров, пролетев по маршруту Москва — Севастополь — Свердловск — Москва. Планировался кругосветный перелет; «Сталь-7» для этого уже доработали: разместили в ней 27 бензобаков общей емкостью 7400 литров, — но совершить его не дала начавшаяся война.

3

Вернемся, однако, к детству Бартини, поскольку там — истоки его характера. И внешне, и по сути своей Роберт Людовигович сильно отличался от того итальянца, стереотип которого навеяли нам литература и кино, — смуглого, подвижного, чувствительного, бурно жестикулирующего. Сказались на характере Бартини — как не сказаться! — полвека, прожитые в СССР, в окружении людей иного склада, иной морали. Еще справедливее, что он был «Self — made man» — человек, сделавший самого себя. Про Гагарина, когда он побывал в космосе, кто-то из литераторов написал: «Смотрю в его глаза и стараюсь разглядеть в них отблеск никем до него не виденного». Бартини не бывал ни в космосе, ни в землях неведомых, в глазах его (тоже, кстати, не «итальянских» — серо-голубых) светились только ум и многоопытность, доступные не ему одному. Опыт, который Бартини извлекал порой из самых обыденных вещей, мимо которых другие проходили, ничего не заметив...

Доктор Бальтазаро говорил Роберто, что, по теории великого Дарвина и по тому, как ее интерпретирует Эрнст Геккель, человечество очень еще молодо, находится в самом начале лежащего перед ним долгого пути. Если образно принять пять тысяч лет за один шаг, то сделали мы всего двадцать шагов — со [93] времен, скажем, первого фараона, — а предстоит нам сделать еще пятьсот тысяч.

Какими они будут, эти пятьсот тысяч «шагов»?

Все течет, все движется, изменяется, но когда поэты сравнивают течение жизни с рекой, это не вполне верно. Реки обычно текут торопливо в верховье, а ближе к устью, разливаясь, становятся спокойнее, медлительнее. В жизни Вселенной — наоборот. В геологии, в биологии, в истории, наконец, каждая последующая эпоха короче предыдущей. Мезозой был короче палеозоя, млекопитающие развились быстрее, чем пресмыкающиеся... Матриархат, по мнению исследователей, занял несколько десятков тысячелетий, патриархат — около десяти тысячелетий, рабовладение — две тысячи лет, феодальный строй — тысячу...

Все движется, да, но движется с ускорением. Само всемирное тяготение есть, разумеется, всемирное ускорение; им держатся и небесные тела в бесконечном пространстве...

Каким же будет человек через пятьсот тысяч «шагов?» Куда мы идем и куда можем прийти, спросил Роберто доктора.

Одни ученые считают, что в грядущих миллионолетиях человек неминуемо изменится, в чем-то усовершенствуется, а что-то, возможно, потеряет. Иным будет его облик. Предсказывают и мрачное: что, мол, люди, избавленные машинами от физического труда, станут хилыми, безвольными и тупыми, потому что и «думать» за человека станут машины. По другим соображениям, не менее, а, пожалуй, более основательным, внешне человек больше не изменится, свой облик он сохранит с помощью спорта и тех же машин и приборов, — но станет умнее, разовьет заложенные в нем природой и пока не используемые огромные способности к самоусовершенствованию... [94]

Тренер Карло учил молодежь в клубе «Квернеро» не только плаванию, но и общему владению телом и «духом». Рассказывал об индийских йогах — как они развивают свою волю. Если в человеке огромны нравственные запасы, велика и могуча сила его воли, то их надо разведать, освободить, уметь пользоваться ими.

Однажды Карло устроил своим питомцам воскресную прогулку в горы. Мальчики захватили с собой еду, спортивные принадлежности, в том числе самую любимую — футбольный мяч.

Добрались до намеченного места. Карло стал накачивать мяч, и вдруг — бах! — камера лопнула... И никто, оказывается, не позаботился заранее ни о запасной камере, ни о резиновом клее.

Карло всмотрелся в лица мальчишек. Кислые у них лица... Поднял смятый мяч, брезгливо протянул его Роберто:

— Имею честь представить: ваша властительница. Вы — жалкие рабы этой жалкой тряпки!

* * *

Афиши на тумбах обещали захватывающее зрелище, впервые в городе:

ВЫДАЮЩИЙСЯ РУССКИЙ ЛЕТЧИК СЛАВОРОССОВ НА ЗНАМЕНИТОМ АЭРОПЛАНЕ «БЛЕРИО-XI» СОВЕРШИТ СВОБОДНЫЕ ПОЛЕТЫ НАД МОРЕМ И НАД ГОРАМИ!

В теплый и безветренный майский день тысячи жителей Фиуме и курортников собрались за городом на большой площадке, которая заканчивалась крутым обрывом к морю. Носом к обрыву стоял белый «Блерио-XI». Красивая это была машина, «летучая» даже с нашей теперешней точки зрения. Легкий моноплан с очень небольшим числом подкосов, растяжек и прочих выпирающих частей. [95]

Летчик надел черную кожаную куртку, пробковый шлем, поднялся в кабину, помахал оттуда публике рукой. Два его помощника держали аэроплан за концы крыльев, два других принялись по очереди раскручивать винт: рывком повернут лопасть — и отскочат, словно от опасного зверя.

Мотор заработал, пустил длинную струю синего дыма. Аэроплан, покачиваясь на кочках, побежал через поляну прямо к обрыву. В толпе кто-то закричал от страха, но «Блерио» уже повис над морем и стал удаляться, набирая высоту. Вернулся, сделал круг над зрителями и по огромной дуге, забираясь все выше, опять ушел к горизонту. Снова вернулся, стал снижаться, сел...

Вице-губернатор, Роберто и его друзья, Бруно и Ненко, познакомились со Славороссовым. Он показал им, как устроен аэроплан. Все в машине было продумано, целесообразно, — значит, кто-то все это сумел предусмотреть, сделать!

* * *

Роберто на занятиях перестал слушать учителей. На уроках рисовал в тетради машины — летающие и другие, — придумывал их. Придумал «дальнопишущую» машину. Это обычная пишущая машинка, но под каждой ее клавишей установлен электромагнит с контактом и батарейка. Печатаешь — и сигналы по проводам идут к таким же клавишам на другой машинке... Придумал и дома вычертил приливную или волновую электростанцию: в море качаются на волнах огромные поплавки, целые баржи, связанные коромыслами с берегом. Энергия качаний передается поршневым насосам, которые поднимают воду в хранилище высоко над морем. Оттуда она подается на гидротурбины с динамомашинами.

Это мысли уже не чьи-то, а его, Роберто Бартини. [96]

Роберто вычерчивает карту Европы:

— Папа, а каким цветом наносить границы?

— Границы?.. Они, мой мальчик, цвета не имеют. Реки, моря, озера — синие, только разных оттенков, равнины зеленые, пустыни желтые, а границ между государствами природа не предусмотрела...

И это — мысли императорского сановника! Но Роберто знает, что отец не любит свою работу, скептически относится к своей ученой степени доктора юридических наук. А любит — химию. Почему же он пошел служить? Почему не стал химиком? Многое в жизни делается вопреки нашей воле, думает Роберто.

* * *

Все в мире меняется, все движется, развивается. А весь мир? Меняется ли он в целом, в сущности своей, движется ли куда-нибудь? Было ли у него начало, будет ли конец?

Старый, всем знакомый вопрос. А вот ответ пришел мальчишке в голову любопытный... Известны четыре ответа: было начало и будет конец; не было начала и не будет конца; было начало, но не будет конца; не было начала, но будет конец. Роберто, гимназист, предположил еще одну возможность — что мир одновременно и конечен и бесконечен... Как кольцо или шар и конечны в пространстве, и в то же время не имеют конца.

* * *

1915 год, последний класс. Война. Выпускники гимназии, как и ожидали их наставники, — патриоты, все собираются добровольцами на фронт, готовы рыцарски, до последней капли крови биться за свободу, потому что только о ней и хлопочет император Франц-Иосиф!

Так настроены были, считалось, все гимназисты. [97]

Но одни об этом кричали с искренним восторгом, другие же помалкивали...

На последний экзамен не явился ученик, скромный юноша — из тех, кто молча записался в армию. Из дома ушел, а в школу не пришел. Через месяц пришло извещение: пал смертью героя.

4

Роберто кончил школу офицеров запаса, подал рапорт о зачислении в школу летчиков. Был принят, да и как его не принять: отличное здоровье, образование, уважаемая семья... Но летчиком он тогда стать не успел: дела у австрийцев на фронте шли неважно, авиацию же, как известно, мало кто в те времена принимал за большую силу. Тысячу лучших слушателей офицерских училищ, в их числе кадета ди Бартини, направили в пехоту. Так Роберто попал в Буковину.

Если он когда-нибудь и мечтал о воинской славе, то очень скоро ничего от этих мечтаний не осталось. Его ждали не рыцарские подвиги, а грязь, бессмыслица, от которой всегда особенно страдают люди, подобные Роберто: все-то на свете они желают понять, обо всем иметь собственное мнение. Озлобленность, унижения, жестокость... Солдат недостаточно ретиво и молодцевато приветствовал лейтенанта — и лейтенант его избил. Солдат не выдержал, дал пощечину негодяю. Скорый военно-полевой суд, приговор — повешение... Через несколько дней тот же лейтенант остановил кадета Бартини:

— Почему не отдаете честь?

— Свою надо иметь! — сдерзил кадет — и успел выхватить пистолет быстрее, чем лейтенант. Не успел только кадет сообразить, что теперь уже никакая сила, кроме чуда, не спасет и его от военно-полевого суда. [98]

Чудо, однако, произошло. Утром в день суда, сидя на гауптвахте, Бартини услышал свист, конский топот, ругань, крики — это шли лавой казаки генерала Брусилова. Дверь каменного подвала оказалась незапертой, часовой исчез. Роберто выбежал на улицу местечка, прямо навстречу смуглому молодцу на лошади, с пикой и шашкой. Бросок в сторону, буквально из-под копыт, плашмя на землю, как в футболе, — вот и уроки тренера Карло пригодились! — и всадник проскакал мимо...

Пленных рассортировали, офицеров отделили от солдат, построили в каре. Молодая красивая дама в косынке сестры милосердия, сидя в открытом автомобиле, обратилась к ним по-французски, Роберто переводил ее слова соседям: «Мы надеемся, что с нашими людьми у вас будут обращаться так же гуманно, как мы с вами...»

От Галиции до Дарницы, под Киевом, офицерская колонна шла пешком, только заболевших сажали на телеги с соломой. Было тяжело, все это казалось унизительным, о даме в косынке Бартини думал со злостью. Однако впоследствии он вспоминал этот трехнедельный переход по-иному: он получил представление о новой для него стране, какого не получишь, глядя из окна вагона.

В Дарнице им подали эшелон, такой неторопливый, что дальнейшая дорога заняла еще больше месяца, — правда, вела она через всю Россию, с запада на восток. Сначала до Иванова; оттуда — после отдыха, бани, медосмотра и переклички — дальше. Объявили, что пункт назначения — берег Тихого океана.

В такую даль юный Роберто, сочиняя в Фиуме историю рода баронов Бартини, при всей безудержности мальчишеского воображения, не отважился заслать даже корабли-катамараны атлантов... Но сам кое-какие [99] сведения об этих местах имел, пусть книжные; и теперь поставил себе целью быстрее освоиться в новых условиях. На долгих остановках в ожидании, пока пройдут встречные составы, он все легче объяснялся по-русски с местными жителями, заметил даже, что в Казани люди говорят не совсем так, как в Киеве и в Туле, в Омске — не совсем так, как в Екатеринбурге... И одеваются кое-где по-своему; запомнились ему марийцы — изяществом, с каким они носили самодельную плетеную обувь, лапти.

Роберто впервые увидел, прочувствовал, как обширна земля. Волга, Уральские горы, где он только и помнил, что добывается руда и красивые камни, Иртыш, Енисей, Лена... Мосты через эти великие реки ему казались бесконечными, перестук колес приглушался, словно падал далеко вниз, где над серой водой медленно скользили еле различимые птицы.

Я ему говорил: «Положим, Роберт Людовигович, мосты там высокие, но все же не настолько...» Он усмехался: «Наверное. Я просто вспоминаю...» Тайга волнами выходила из-за горизонта, и ей тоже конца не было...

На станциях к эшелону выносили скудные плоды своих трудов тихие женщины. Кто десяток яиц вкрутую, кто горку картофельных лепешек на салфетке, и совсем хорошо, если вареную курицу. Несли пучки бледно-зеленых стебельков со слабым запахом лука, миски с желтыми комочками в воде — их здесь называли серой, жевали ее, как американцы резинку. Продавали молоко стаканами из влажных, прохладных глиняных горшков. Солдаты-охранники не мешали этой торговле — жалели не то пленных, не то соотечественников, — нарушали приказ никого не выпускать из вагонов, отворачивались. Денег у австрийцев было мало, обмен шел больше натуральный: на шапку, ножичек, [100] фляжку... В Тюмени Роберто за складной ножик плеснули в котелок порцию жидкой пшенной каши, осторожно отмерили ровно ложку подсолнечного масла. К обоюдному удовольствию.

Лагерь их ждал под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали. Они обслуживали только себя. Времени у них оставалось вдоволь, и за три года Бартини как следует изучил русский язык. Читал газеты, а в них статьи, подписанные хотя и разными фамилиями — Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, — но их стиль выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских большевиков.

Среди пленных и солдат охраны тоже были социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился...

Ласло Кемень, ставший потом другом Бартини, бросил как-то фразу: «Набрался барон социально чуждых идей!»

Упрощенный подход. Никогда Бартини ничего не «набирался», все по мере сил подвергал своему анализу. Максимально доброжелательно, с тем вниманием, каким его самого позднее подкупил Д. П. Григорович, он выслушивал и обдумывал любые мнения, не торопился сказать «да» или «нет». Не всегда его позиция была правильна, но легко он ее не занимал и не оставлял потом.

Не под влиянием одних только лозунгов, тем более не по воле случая он принял в лагере социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве тогдашних политических течений, он сознательно примкнул не к реформистскому крылу социалистической партии, а к революционному. Когда один из лидеров левых сил, Амадео Бордига, с которым сблизился Роберто, стал вести себя как сектант, Бартини оказался не с ним, а с Грамши. Сумел, значит, отличить истинную [101] идейность от ложной. Может быть, в то время, на новом этапе его жизни, он различал их только интуитивно. И позже, вернувшись в Россию, он хорошо разбирался в событиях, в людях. Ну например, у большинства людей читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» А у некоторых, бывало, читал: «У вас ничего нет — ну и черт с вами, живите как хотите. Зато у меня должно быть все!»

Что имел сам Бартини? Из ценных вещей, повторю, почти ничего. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, — несколько миллионов в пересчете на доллары — он передал в МОПР. Незадолго до войны правительство премировало его легковым автомобилем; в тот же день Бартини подарил автомобиль одной из пограничных застав...

* * *

В 1920 году началась репатриация пленных из дальневосточных лагерей. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список «совверсиво» — большевиков, составленный в лагерях верноподданными офицерами, теперь уже королевскими. Но и майор оказался «совверсиво». Показав Бартини и Кеменю этот список, майор выдал «братьям» документы, по которым они поспешили взять билеты на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. И зря поспешили: верноподданные на пароходе сговорились сбросить их за борт, как только судно выйдет из Шанхая. Кто-то сообщил об этом капитану. Тот вызвал Роберто и Ласло, передал им привет от высокочтимого майора Манейры, вручил рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью, за несколько минут до отхода, сам проводил их на берег. [102]

Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал как-то, что Бартини ему насквозь ясен, как тонкий железный лист под лучами рентгена. И вывод инженера был суров:

— Видите ли, главный конструктор — это не только технический талант. Поясню: главный должен входить в чужие кабинеты без стука. А он? Встретил его у нас — мыкается по коридорам, к техническим секретарям стучится: «Разрешите...»

Да, многих на первых порах обманывала бартиниевская мягкость в обращении, а потом удивляла и огорчала его неожиданная несговорчивость. Никогда сразу, а только обстоятельно и не торопясь подумав, он скажет вам: «Это гениаллно», — и значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему средствами. Или: «Это завираллно», — и значит, так сему и быть, — впрочем, если его не переубедят новыми и основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал и не замечал, на него они совсем не действовали...

* * *

У каждого из нас своя жизнь, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время складывается под множеством влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение имели для него родные, и в первую очередь отец (отцу он прямо подражал, например в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович даже Новый год, насколько я знаю, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Террачини, Лонго, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шавровым, [103] с рядом других летчиков и конструкторов, с Тухачевским и Алкснисом). А были еще и черные дни и черные силы, влияния которых тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига — люди чуждые нам, но далеко не последнего десятка в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих. Были сословные предрассудки, соблазн открытых к любой карьере дорог...

Тоже всего лишь штрих в биографии, но повлиявший на Бартини. В Шанхае Роберто и Ласло месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых неприятных встреч. Работали шоферами у мистера Ву-у, коммерсанта с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды вежливый мистер Ву-у угостил их экзотикой: пригласил в старый китайский театр на удивительный спектакль, тянувшийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В общем спектакль был понятен, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и даже слезы выступали.

Началось странное действие понятно. Перед героем спектакля, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. И юноша вдруг замер, причем не на минуту, а часа на три: совершенно окаменел, сложив на груди руки, сплетя пальцы, — а за его спиной завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал уже надоедать, в нем возникла одна фиолетовая фигура. Потом фиолетовых стало больше. а черных поубавилось. Потом появились желтые, но юноша все еще был неподвижен. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым — и юноша ушел. Действие кончилось, вновь раздались оглушающие визги и скрипы.

Мистер Ву-у объяснил: черные фигуры — это горе, [104] гнев, жажда мщения — словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые — сомнения. Желтые — надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои чувства перед посторонними считалось в старом Китае равносильным потере чести.

Визги в перерывах, оказалось, тоже были исполнены смысла. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшуюся для светлых влияний душу зрителя норовит жульнически влезть и недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством — не может, оно святое, но может в перерывах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!

В старинном спектакле нечисть побеждали просто, в жизни оборониться от нее было сложнее.

* * *

...Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Роберто и Ласло, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, увидели вывеску пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.

Это была удача! А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку. Несмотря на документы, подозрительным показался там обносившийся племянник богатого дяди.

* * *

Из Суэца — в Триест, оттуда — в родной город Фиуме, к тете Елене... [105]

5

Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), вошел, как знающий военное дело, в боевую группу компартии.

Группа действовала нелегально. Боевики должны были и тактику освоить, и приемы конспирации. Накануне Генуэзской международной конференции, проникнув в белогвардейскую организацию, Роберто так перевоплотился, что его не узнал, встретив однажды «в большом свете», сам барон Лодовико. Да что там старый барон! Несравненно труднее было обмануть террористов, фашистов, полицейских агентов. Но Роберто и их обвел вокруг пальца.

В «свете» Роберто показывался вместе с князем Юсуповым. Кто-то приглашал туда Савинкова и его приближенных, знакомил со съезжавшимися дипломатами.

— Вы бываете в кино? — вдруг спросил меня Бартини. — Я вот посмотрел недавно довоенный фильм «Маскарад». Ничего, знаете ли... И — как это? — забилось ретивое. Но вот что смешно, хотя это и пустяк: надевают они там маски, только глаза масками закрывают, — и уже не могут узнать друг друга! Наверное, уславливались не узнавать, а? Можно как угодно переодеться, самым искусным образом перекраситься, приклеить усы и бороду, напялить парик — все равно тебя «засекут». Знаете как? По походке. Она так же индивидуальна у каждого, как лицо. А мы закладывали под пятки в ботинки твердые зернышки, рисинки, — и походка менялась до полной неузнаваемости. Не дай [106] бог упустить какую-нибудь мелочь! Обернется бедой...

Во время одной из операций член боевой группы, спрыгнув на ходу с поезда, сломал ногу, попался. И под пытками назвал других боевиков. «Ниточка» от него вела к Роберто.

Тогда-то по решению ЦК Коммунистической партии Италии Бартини уехал в Россию.

Он поклялся отдать красной авиации «всю жизнь, пока кровь течет в жилах». А жизнь могла оказаться очень короткой. Клятву Роберто выполнил бы, но пользы принес бы мало. Однако он и уцелел, и дал технике столько, что, как сказал С. В. Ильюшин выпускникам академии имени Н. Е. Жуковского, «его идеи будут служить авиации еще десятки лет, если не больше». Спасли Роберта Людовиговича находчивость, организованность, выносливость и, что очень важно, взаимовыручка людей общей цели.

Фашисты охотились за Бартини, но, что он уехал, узнали, когда он уже пересек границу. На него устроили покушение в Берлине. Была зафиксирована клиническая смерть, но Роберто вернули буквально с того света врачи-коммунисты, а также крепкий организм. В Берлине же, пока Роберто лежал в клинике, у него выкрали документы, потом попытались спровоцировать его арест. Не удалось. Как-то ему подали чай, в котором была белладонна, но он вовремя почувствовал странный привкус и «нечаянно» пролил чай.

Хватало, впрочем, и обычного авиационного риска, конструкторского. Хватало и летного. На болезни Бартини, усилившейся к старости, сказалась катастрофа, в которую он попал, еще учась в Римской авиационной школе. В России он летал и на боевых машинах, и на опытных — с Юмашевым, Шебановым, Бухгольцем. Однажды, когда я был у Роберта Людовиговича, [107] к нему приехал бывший его сослуживец по Севастополю, они не виделись около сорока лет. Я подумал — сейчас они первым делом обнимутся, как принято между старыми друзьями. Нет! Прямо с порога: «А помнишь, Роберт, как мы с тобой падали в Черное море?» Гидросамолет «Юнкерс» вел тогда Бартини и сумел посадить машину с заглохшим мотором не в море, где волнение было слишком сильное, а на мыс у входа в Северную бухту...

* * *

В повести «Цепь» он вернулся к своему детскому замыслу: начал рассказывать историю рода Бартини.

К сожалению, он не говорил, к чему в конечном счете собирался привести эту повесть. Относился он к ней и серьезно, ревниво, и в то же время юмористически. Но из разговоров о повести я понял, что главный ее герой — это, по замыслу, не совсем Бартини, а, скорее, синтез характеров и судеб такого типа. Отдельные ее главы предполагалось посвятить С. П. Королеву, А. Н. Туполеву, В. П. Глушко, О. К. Антонову, Л. В. Курчевскому и другим конструкторам и ученым, с которыми так или иначе был связан Бартини или жизнь которых его занимала, а затем объединить эти главы раздумьями об инженерной работе, о роли «летучей» техники в нашей цивилизации.

Большой пролог к повести он сделал научно-фантастическим, с традиционными для этого вида литературы фигурами и атрибутами. Не верится, что Бартини здесь, как и вообще в чем-либо, просто шел по проторенной дорожке, без дальнего прицела.

Начинается действие в будущем. В Гималаях построен гигантский радиотелескоп, у его экрана собрался Космический совет: в ранее недоступных наблюдателям далях Вселенной обнаружена планета — точная, до мельчайших деталей, копия Земли. [108]

Теоретически это возможно, теория допускает многое. Допускает, например, что при беспорядочном перемешивании набора из тридцати двух букв алфавита они могут вдруг сами, но с исчезающе малой вероятностью выстроиться в «Медного всадника», — и так же реально, хотя и с ничтожной вероятностью, существование двойника Земли в бесконечной Вселенной.

Возможности телескопа почти беспредельны. Он перехватывает в пути, в любом месте на дистанции в миллиарды световых лет, несущиеся к нам изображения этой планеты и мгновенно доставляет их на экран — подробнейшие, до песчинок и травинок на берегах ее рек, до капель дождя на окнах домов тамошних жителей. Председатель совета, традиционно седой, моложавый, лишь слегка подкручивает штурвальчики настройки, и на экране проходит история двойника Земли: от возникновения жизни — до выхода человека в космос.

Ну и так далее. И объяснения Бартини (непрямые, повторяю, это я их здесь хочу несколько «выпрямить») сводились к тому, что наш особый интерес к самолетам, ракетам и тому подобным устройствам — это, по существу, интерес к красоте, но высшего порядка. К технике, которая когда-нибудь выведет человечество за пределы земной колыбели и, возможно, изменит наши представления о пространстве и времени.

В повести рассказана история юноши и девушки, живших давным-давно там, где теперь стоит Риека, и их сына, наделенного необыкновенными способностями.

Длинную цепь потомков этого человека автор снова проводит по разным временам, царствам, через войны, открытия, подвиги, ставит перед ними мировые проблемы, когда-то заинтересовавшие маленького Роберто, не забытые и взрослым Бартини. [109]

Дальше