Содержание
«Военная Литература»
Биографии

... Деревушка северная, вологодская, а кажется, стоит она посредине России, потому как вознесена холмом над зеленью равнины. Я и забыл посчитать, сколько дворов в ней осталось. Хотелось увидеть главное: если не дом, что, как водится на Руси, не сохранился, то хотя бы земной прямоугольник, где родился и подрос человек, проживший с большой пользой для Отечества.

Ах, подумаешь, Отечество! Нынче размордилась порода, которой наплевать на это понятие. И бездарям, и кое-каким талантам стало все равно, где жить, кому служить. Бездарям лишь бы деньги, талантам — выразить себя, не печалясь об Отечестве или не думая о нем.

Он думал. Так воспитал себя. В такое время жил. Да и вообще-то истинно русский человек не может не думать о благе не только своем, но и Отечества, которое — вот эти деревянные избы, поленницы, озеро, лес, поле...

* * *

...Он стоял на поле у кромки взлетно-посадочной полосы, и сверху казался неподвижной точкой посреди снежной России. Он провожал самолеты. Новенькие, серийные. Его самолеты. Они приближались к нему из глубины стоянок, вырастая на ходу, замирали перед взлетом и, взревев, проносились мимо, обдавая полосами снежно-ледяного ветра. Ветер то хлестал, то, как нож, плашмя, обжигая, кратко прикасался к щеке. Человек отворачивал лицо, заслоняясь медвежьим воротником летной куртки, и сквозь хлестанье струй смотрел на отрывающиеся от белой полосы машины. Они уходили на фронт. В этот день он провожал каждый самолет — так вышло, так захотелось ему сегодня проводить в небо хоть несколько десятков из многих тысяч его машин, сделанных в годы войны.

Он не говорил им «прощай», не желал доброго пути, да и никто бы не услышал его голос, тихий, негромкий, какой бывает у тех людей, кого и без крика уважают. Не каждый пилот хоть раз видел этого человека, хотя заочно его знал весь мир. Дорого дал бы Гитлер за его голову, создавшую русским невероятный [6] самолет, который неустрашимые арийцы прозвали «Черной смертью». Они попытаются повторить русский штурмовик на своих заводах, но это окажется делом не только непростым, но и невозможным. Даже наши валенки им не удастся скопировать, не то что самолет. Все на поверхности, казалось бы. Очень хотели.

А конструктор смотрел в белое, как снег, небо, что поглощало самолеты, носящие его русское имя. Сколько раз каждой из этих машин доведется подняться над землей? Один, двадцать, двести раз? Может, и больше, но не столь много окажется счастливчиков, и все-таки самолет получился счастливым. Да и не только этот. Люди летают и будут летать на крылатых гигантах, обозначенных первыми буквами его фамилии.

Посреди заснеженной, воюющей Родины он провожал боевые машины. Один из многих русских людей, небезразличных истории Отечества.

...В московской квартире Ильюшина, в его кабинете всегда была перед глазами большая фотография — панорама родной деревни. Жалкие домишки, одинокая лошадь на переднем плане... Где там самолеты — велосипеда-то не видели. Буренки да лошадки. Откуда что берется в человеке? Пройдет полвека, и сила шестнадцати тысяч лошадей, спрессованная в металл и огонь, помчит над облаками махину с двумя летящими буквами, уже давно известными миру — Ил...

Большими кораблями плывут облака над огромным, как море, Кубенским озером. Река Сухона вытекает из него, как из Байкала Ангара, — сверху, с самолета, хорошо видно. А дальше, до горизонта, рыжая и зеленая земля, болота, густая прическа лесов, валуны — след ледникового периода. В школе проходили, но пока сам не увидел, вроде и не верил, что взаправду есть такие огромные камни, отшлифованные льдами.

Деревня Пески. Пристань Антоний. «Посторонним вход воспрещен!» В нашем Отечестве даже в редкую вольницу почти все запрещено и едва ли не каждый постронний. Вспоминается классика: у городового спрашивают: «А на улице курить можно?» Тот задумывается и отвечает: «Оно не то чтобы нельзя, но и особого разрешения не было».

А здесь почти одни бабки живут, и те, видать, посторонние. Заброшенные деревни с вымирающими старухами. В семидесяти четырех километрах от Вологды — Дилялево. Или Делялево. Так и эдак можно. И речка, протекающая здесь, соответственно Дилялевка или Делялевка. Местные жители объясняют: тут в давние времена было такое глухое место, где собирались воры и делили награбленное. Отсюда и Делялево. Значит, все-таки через «е». Но у самого Ильюшина в анкетах [7] и автобиографии всюду через «и», да и на крупномасштабных картах так.

Через много лет Ильюшин вернется сюда всемирно известным человеком. Сосед его, Александр Алексеевич Федосеев рассказывает:

«Вышел Сергей Владимирович из машины, с ним шофер и два сопровождающих. Потрогал березовый пень возле дома, спросил:

 — Кто срубил?

 — Я, — призналась соседка.

 — А я сажал, — вздохнул Ильюшин».

...Ты посадил дерево, кто-то срубил — жизнь.

 — Чего ж так долго не приезжали, Сергей Владимирович?

 — А я, когда работал тут возчиком молока, ехал на телеге, перевернулся, разлил молоко и с тех пор тридцать лет не приезжал, боялся — побьете! — смеется Ильюшин.

Встретил свою подругу юности, когда-то жениться на ней хотел, да она отказала. Пожалела потом.

 — Головой надо было думать, — говорит ей Ильюшин.

После войны он каждый год приезжал на родину.

«Приедет, — говорит А. А. Федосеев, — устроит пировку для деревни, и все в округе говорят, что дилялевские три дня не работают — сам Ильюшин приехал!»

Родина... Здесь он косил и на всю жизнь запомнил запах свежескошенной травы. Здесь завидовал птицам...

Сейчас тут совхоз имени Ильюшина. Известно, что в один из приездов Ильюшин копался в областном краеведческом музее, проясняя истоки своей фамилии. Крепостного деда звали Илюшей, и, когда получил вольную, пошли Ильюшины. Все очень просто. И никакого генеалогического древа...

Вологодский краеведческий музей весьма привлекателен. Старательно выполнены муляжи местной фауны. Звери представлены, пожалуй, покраше, чем люди. Во всяком случае, знаменитый земляк отмечен весьма скромно. Мне объяснили, что все материалы по нему переданы в музей другого известного вологжанина — Александра Федоровича Можайского, создателя первого в мире самолета. Я побывал в поселке Можайском под Вологдой, бывшем сельце Котельникове, имении жены Можайского. Наверно, знаменательно и справедливо, что возле музея Можайского стоит натуральный Ил-14, а на памятнике Можайскому в Вологде укреплен винт от Ил-18-го...

В детстве, в Артеке, у костра я читал стихи:

Нам доступны дали грозовые,
Горный воздух ледяных высот
С той поры, как над землей России
Взвился первый в мире самолет. [8]

Это было при Сталине. В ту пору нас учили, что России нет равной в мире, что она родина всего на свете.

И, конечно, приоритет Можайского в создании первого в мире самолета в ту пору был незыблем. Однако сомнения, видно, возникали, иначе не появился бы такой документ от 20.7.1950 г.:

«Заключение Государственного Краснознаменного НИИ ВВС.

Результаты испытаний модели самолета Можайского в аэродинамической трубе и аэродинамический расчет самолета Можайского показывают, что первый в мире самолет, спроектированный и построенный в 80-х годах прошлого столетия русским изобретателем А.Ф. Можайским, обладал удовлетворительными аэродинамическими характеристиками для нормального устойчивого полета».

Но уже вскоре, при Хрущеве, когда чуть ли не обо всем, что утверждалось в сталинские времена, стали говорить наоборот, можно было услышать, что Можайский не был создателем первого в мире самолета. Мнение это зиждилось на расчетах двигателя, установленного на самолете. Выяснилось, что на такой паровой машине самолет летать бы не смог. Вероятно, он и не летал, но над землей все-таки взвился, как сказано в выученном мной в детстве стихотворении М. Матусовского, то есть аэроплан совершил подлет. Но главное в том, что Можайский все-таки первым в мире дал принципиальную схему самолета: крылья, фюзеляж, хвостовое оперение, и, будь в то время в России подходящий мотор, этот аппарат непременно бы летал, о чем и говорится в заключении НИИ ВВС при скромном умолчании о возможностях парового двигателя, стоявшего на самолете Можайского.

Так что не зря на котельниковском лугу запускал змея чудаковатый барин и не зря потом построил диковинную машину для полета...

Сейчас здесь стоит Ил-14.

Музей посвящен А.Ф. Можайскому, но в нем рассказывается и об Ильюшине, и о другом известном земляке — космонавте П.И. Беляеве...

«Надолго будет гордиться перед светом та страна, в которой будет сделан первый удачный опыт воздухоплавания. Почему бы не нашему Отечеству быть этой страной?» — говорил современник Можайского, доктор медицины Николай Андреевич Арендт, основоположник науки о планеризме. Эти слова выбиты на его надгробии в Ялте, на Поликуровском кладбище, рядом с могилой художника Ф.А. Васильева.

Ильюшин родился через четыре года после смерти [9] Можайского.

Жизнь довольно щедро отмерила ему свой срок: не хватило всего месяца до 83 лет. И если учесть невероятную спрессованность времени, в которое он жил и творил, а главное — положить на весы истории сделанное им за эти годы, то можно смело утверждать, что он прожил жизнь нескольких поколений.

Чем дальше уходит ильюшинское время, тем отчетливее виден масштаб его уникального таланта.

Готовя эту книгу, я встречался с сотнями людей, которые работали с Сергеем Владимировичем, знали его. Каждое суждение о нем, любой приведенный факт опираются на документальный материал, живые свидетельства. Мне хотелось сказать об этом удивительном человеке правду. Иначе нельзя.

Ильюшин жил в великую эпоху, которая рождала великих людей. Его феноменальный конструкторский талант служил своему Отечеству. Его слава была той славой, что спасла не только Родину. Потому его не должно забывать, потому и книга о нем, и я приглашаю Вас, читатель, на свой аэродром слов.

* * *

... Деревушка северная, вологодская, а кажется, стоит она посредине России, потому как вознесена холмом над зеленью равнины.

31 марта 1894 года в неизвестном миру вологодском селе Ди-лялеве родился Сергей Ильюшин. Не только про Дилялево — мало кто слыхал и про Вологодский уезд и про Березниковскую волость, включавшую в себя это незначительное селение.

Жили на Руси Ильюшины, да никто не помнил их — печатью знатности не отмечены, родословной не вели. Каждый знал своего отца, помнил деда, а потом и дед забывался — так повелось у нас во многих семьях.

В служебной автобиографии Ильюшин напишет:

«Имущество моих родителей состояло из дома, лошади, коровы и мелкого крестьянского скарба. Лошадь в 1912 году была продана отцом за невозможностью ее оправдать. Земля, которую мои родители обрабатывали, состояла из двух душевых десятин, принадлежавших казне, за что оплачивался оброк. Мои родители имели 7 человек детей — 5 сыновей и 2 дочерей. Я был самым последним».

Два Василия, два Николая, Иван, две Анны, Прасковья, Павел, Степан и последний Сергей. Он был одиннадцатым. Двое умерли в детстве, а двое выросли и уехали. Когда он появился на свет, родители были не молоды: отцу Владимиру Ивановичу 51 год, матери Анне Васильевне — 44. Говорят, «поскребыш» получается самый слабенький здоровьем, да и умом не шибко выдается. Однако подрастал и, хоть ростом невелик, крепчал с годами. И вышло, как в русских сказках: самый малый, но самый удалый. Какая космическая сила указала на него?

В шесть лет выучился читать. Как это важно, заманчиво и увлекательно, особенно когда в доме мало книг. Каждая на вес золота — «Часослов», «Ветхий и Новый Заветы», журнал «Вестник Европы» да еще совсем удивительная книжка о неведомой южной стране — «Абиссиния». Как она оказалась в забытой богом российской деревушке?

Первое счастье — складывание букв в слово, отдаленное понимание [11] смысла слова и целой фразы, понимание по-своему, своим маленьким опытом. Спросить не у кого — родители в грамоте не шибко сильны. Порой получается совсем не то, что думаешь.

«Рано научился читать», — пишет Ильюшин. Какой малый срок между тем, что рано, и тем, что поздно. И в двадцать, и в пятьдесят понимаешь, что знаешь мало, но то, что было рано, становится поздно. Так что лучше начинать раньше. Если тянет, конечно.

Отработал свое девятнадцатый век, передав сотню новых календарей двадцатому. Люди суеверно боялись: что-то будет в новом столетии?

Девяти лет от роду Сережа Ильюшин пошел в школу. Село Березники — в двух километрах от Дилялева. Земская школа, новая жизнь, непривычно, боязно. Но интересно, потому что запомнилось, как пушкинские стихи из «Родного слова» Ушинского: «И днем, и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом». Русский человек счастлив уже потому, что ему предстоит узнать чудо таких строк.

Кроме родного языка, диктанта, чистописания, были арифметика, география и Закон Божий. Немного дисциплин, но преподавали их неплохо, да и учился Сережа отменно. Все предметы поддавались ему.

В 1906-м, в двенадцать лет он закончил земскую школу. Хотелось бы и дальше учиться, да нельзя. Семья большая, а земли мало, и больно плоха она, северная, хлеба не хватало, и, как ни надрывались родители, жили впроголодь, как и многие в русских деревнях. Каждый год отец уходил на заработки в далекую столицу Петербург, нанимаясь сезонным рабочим-землекопом. Такова была участь и старших братьев. Как стукнуло пятнадцать, ушли из дому Василий, Николай, Павел, Степан. Хозяйство на себе тянула Анна Васильевна, дочки помогали да младшенький Сережа. Потом, став взрослым, он часто вспоминал мать. И потому что — мать, и потому что — человек строится в семье. Кого увидел раньше других? Свою семью. Деревенскую, скромную. Сестра приехала к нему в гости — он уже знаменитым конструктором был — боялась телефонную трубку снять...

Мама неграмотная, но очень требовательная. Распределяла работу — все надо вовремя сделать, убрать, чтоб чистота была кругом. Одежда старенькая, но чистая и зашитая, без дырок — мама строго следила. Привычка быть во всем аккуратным осталась у Сергея на всю жизнь. Неряшливости не терпел. От мамы это у него или сам себя воспитал? Наверно, все вместе. Он вырастет, станет другим, нет, не другим, потому что самое главное в нем заложено здесь, на родине, в семье. Как мать и отец воспитали. [12] Мать учит сына при жизни своей, а отец еще больше значит после смерти.

С детства на Сергее заботы, как в стихотворении Некрасова, мужиков-то — отец мой да я. По дому помогать, рыбу ловить на Кубенском озере — сызмала знакомо. На Пасху в дом к Ильюшиным зашел учитель Закона Божьего священник Николай Беляев и сказал отцу: «Дядя Владимир, надо бы дальше учить Сергея. Три класса маловато для него».

Надо бы... Хорошо бы... Многое у нас, русских, так и остается в мечтах, в сослагательном наклонении. Священник стал хлопотать, чтобы Сереже платили пособие на учебу, по-нынешнему, стипендию, да безуспешно. Ан есть все-таки добрые люди, подвижники. Что делали бы без них русские таланты, и представить нельзя. Подвижники стоят как бы на другой чаше весов в противовес нашей дурости, отсталости, идиотизму. В березниковской земской школе был учитель Александр Владимирович Невский. Беляев договорился с ним, чтоб он позанимался с Сережей, и тот стал ходить к Невскому.

«Это был удивительный человек, которого трудно забыть всю жизнь, — вспоминал Ильюшин. — Он привил мне любовь к чтению, к знаниям. Александр Владимирович занимался со мной арифметикой, алгеброй, физикой, геометрией. Я был любознателен, настойчив, поэтому знания давались мне относительно легко, в учебе я продвинулся значительно».

Занятия у Невского длились три зимы и закончились в 1909-м, потому что в этом году Сергею исполнилось пятнадцать лет, пора уходить из семьи и самому добывать пропитание.

В автобиографии, которая кончается словами: «Сейчас работаю генеральным конструктором самолетов», читаем:

«Тяжелую физическую работу я стал выполнять очень рано, начав пахать землю в 1906 году, когда мне было всего лишь 12 лет, так как отцу в то время было уже 63 года, а матери 56 лет, и она уже не в состоянии была пахать землю».

Чувствуется, что Ильюшину и горько, и приятно писать о своем детстве — даже в служебной автобиографии он повествует о себе, раннем, более подробно, с деталями, а дальше следует обычное перечисление мест работы и должностей...

Невдалеке жил подрядчик Кузин. Он поставлял рабочую силу на фабрику в село Яковлевское под Костромой. Дал он матери пять рублей задатку, сказал: «Ростом невелик, но...», и с мая 1909 года Сергей стал фабричным чернорабочим-крючником. Это значит, тащит человек тачку с землей, а Сергей ему крюком помогает. За день так натаскается, что ночью на нарах и сон не идет. А в месяц всего десять рублей платил хозяин, правда, еще казенные харчи давал... [13]

Ушел Сергей через два месяца. Уехал в Иваново-Вознесенск, поработал чернорабочим на фабрике и снова подался в родную губернию — нанялся землекопом к купцу Волкову. Всюду не мед. Так год прошел. Решил попытать счастья в Питере, и там, во дворе красильной фабрики, стал чистить сточные канавы.

Когда я узнал об этом эпизоде ильюшинской биографии, сразу представил из своего детства кишиневский кожевенный завод, мимо которого каждый день ходил в школу и домой. Заводишко был не ахти какой, но вонь от него витала несусветная, и не только вокруг места, где он располагался. Стоял он на высоком берегу речушки Бык или, как мы говорили, Бычок, все отходы стекали вниз, и коричневая вода Бычка окаймляла нижнюю часть города. Никто тогда и не слыхал про экологию. На заводе работала моя тетя и долго там не удержалась. Вот я и представил, каково было на подобном предприятии шестнадцатилетнему Ильюшину.

Все его работы были временными, а хотелось иметь постоянный заработок.

«Как-то я встретил в Петербурге земляков, — вспоминал Сергей Владимирович. — Они мне сказали, что есть выгодная работа на Коломяжском ипподроме, который срочно приспосабливают под аэродром. Я поспешил наняться на эту работу».

Итак, 1910 год. Ильюшин встретил на своем пути первое авиационное слово — аэродром. Вернее, пришел на ипподром, который превращали в аэродром, названный Комендантским. Там пришлось выравнивать поле, копать канавы — знакомая работа — и выгружать большие ящики с деталями впервые увиденных аэропланов. Россия готовилась к первому празднику воздухоплавания. Вот они, самолеты, много самолетов... Он видит своими глазами «Блерио», «Фарманы», наблюдает за полетами.

Тут жилось и работалось повеселей. Землекопы трудились бригадой, а в ней и свои, дилялевские. В деревне Новой, возле аэродрома, Сергей снял угол у рабочего. Шесть коек стояло вдоль стен. В комнате жил студент по фамилии Урвачев. Он заметил, что Сергей всегда носит с собой книги. Не прошла даром учеба у Невского. Урвачев стал заниматься с юношей математикой и физикой — еще один полезный человек на пути. Кто-нибудь да поможет, если сам стремишься...

Первый всероссийский праздник воздухоплавания проходил с 8 сентября по 1 октября 1910 года (совсем недавно ведь, если подумать, а минула эпоха!), Комендантский аэродром показывал достижения отечественной авиации. Да, достижения, хотя мировая авиация только началась, только семь лет назад американцы [14] братья Райт подняли в небо свой рукотворный аппарат с двигателем внутреннего сгорания, только семь лет, но стремительно и дерзко набирало потолок новое направление мысли.

Праздник был организован Всероссийским аэроклубом. Военное ведомство выделило аж 25 тысяч рублей. Участвовало одиннадцать летчиков: четверо от военного ведомства — подполковник Ульянин, поручики Горшков и Руднев на «Фарманах», поручик Матыевич-Мациевич на «Блерио», офицеры морского ведомства капитан Мациевич на «Фармане» и лейтенант Пиотровский на «Блерио», а также частные лица Ефимов и Кузьминский на «Блерио», Уточкин на «Фармане», Сегно и Лебедев на «Авиате».

В самом начале состязаний не повезло Кузьминскому: он разбил свой «Блерио» и получил сильные повреждения. А 23 сентября случилось событие, которое потрясло всю Россию: погиб военный летчик капитан Лев Мациевич.

На глазах у зрителей на высоте около 400 метров «Фарман» стал ломаться, летчик выпал из кабины. Рядом с ним на землю рухнул аэроплан с работающим двигателем. Первая жертва русской авиационной катастрофы. До парашютов еще не додумались. Собственно, гибель капитана Мациевича и подвигла артиста Котельникова через год изобрести парашют. В России, в СССР, первому из летчиков в аварийной ситуации парашют понадобился Михаилу Громову в 1927 году. Американцы наградили его «Золотой гусеницей с рубиновым глазом» — Громов спасся на парашюте американской фирмы «Ирвинг».

...Смерть Мациевича не остановила праздника воздухоплавания, как и в последующие годы кровь лучших сынов не остановит развития авиации, — наоборот, подхлестнет. Не перестали ведь люди строить крылья и раньше, после гибели Икара! А ведь его проступок из легенды был первой предпосылкой к летному происшествию: пилот нарушил инструкцию не летать выше солнца...

Боролся с подобными предпосылками и государь Иван Васильевич Грозный:

«Человек не птица, крыльев не имать. Аще же приставить себе аки крылья деревянны, противу естества творит. За сие содружество с нечистою силою отрубить выдумщику голову... А выдумку, аки дьявольскою помощью снаряженную, после божественный литургии огнем сжечь».

Не помогло. Лезли в небо.

Ильюшин видел гибель Мациевича, запомнил имена тех, кто добился на состязаниях самого большого налета. Первым среди них был поручик Е.В. Руднев — 11 часов 27 минут! А после праздника, 9 октября 1910 года он пролетел с пассажиром [15] из Петербурга в Гатчину, покрыв 60 верст за 56 минут. Впервые в России!

О чем думал тогда шестнадцатилетний Ильюшин? Можно только догадываться. Но спустя много лет он напишет так: «С тех пор у меня огромная любовь появилась к авиации».

Состоялась его встреча с авиацией. На всю жизнь? Чувствовал ли он это? Но что-то вело его, какая-то звезда светила, иначе б не состоялся Ильюшин.

Авиационный праздник закончился, а он остался в Питере. Сменил еще несколько рабочих мест. Что это? Поиск? Желание подзаработать? Борьба за кусок хлеба? Вряд ли. Люди с подобной внутренней жилкой, как бы ни были бедны и не устроены, всегда стремятся к чему-то иному, не зависимому от благополучия, хотя, конечно, хочется и поесть досыта, и ботинки новые купить. Вот потому и землю рыл, и молоко возил в кооперативе. А в конце 1911 года узнал, что нанимают рабочих на Дальний Восток. Строилась Амурская железная дорога. Городок Алексеевск в Приамурье, названный в честь наследника российского престола, должен был стать крупным железнодорожным узлом. Знаю эти места, потому что сам родом оттуда, из города Свободного, бывшего Алексеевска...

Сергей пошел в вербовочное бюро.

«Смотрю — зарплата 55 рублей в месяц рабочим второй руки. Это хорошо. Причем от Петербурга до места работы бесплатная дорога. Я и поехал».

Недоговаривает Сергей Владимирович. Все-таки не только высокий оклад и бесплатная дорога потянули его на восток, хоть и не мог знать он тогда, что всего через каких-нибудь 27 лет летчик В.К. Коккинаки и штурман А.И. Бряндинский на самолете его конструкции полетят на Дальний Восток за мировым рекордом...

Ему хотелось посмотреть землю. Месяц добирался на поезде до Хабаровска, плыл на барже вверх по Амуру, потом до Бурей. Весь 1912 год пробыл он там — чернорабочий, смазчик букс, а потом и в табельщики выбился — грамотный. Однако и тут надоело — места дикие, развлечений ноль, учиться негде. Вернулся на родину, списался со старшим братом, который работал в Ревеле, позже Таллине, а нынче Таллинне, по эстонской транскрипции. Эстония тогда была Россией, а число сдвоенных согласных в названии ее столицы увеличивалось с ростом независимости. «Руссо-Балт», Русско-Балтийское общество возводило в Ревеле судостроительный завод. Капитализм шагал по России, и всюду требовались деревенские руки, других-то не было, зато эти почти дармовые. На стройке тарахтели два экскаватора — путиловский «№ 20» и английский. Целый год проработал Сергей на этих больших машинах. Как проработал? [16]

Сперва помогал передвигать экскаватор с места на место. Человек семь залезали под машину и давай толкать... 1913 год. Выбился в кочегары и даже в помощники машиниста, научился управлять стрелой — важный человек! Есть фотография: молодой Ильюшин снялся в Ревеле в пиджаке и шляпе-канотье. Ишь, какой франт! Это для карточки, конечно, тогда ведь редко снимались.

К двадцати годам он успел вдоволь наработаться, а главное, прочел немало книг. Об авиации? Не только. Мечтал стать студентом.

Но сны российские сбываются не всегда, вернее, не с первого раза, а через великие испытания. Что-то обычно мешает. Летом 1914-го грянула война.

В календаре за 1914 год значится:

«По технике передвижения человечество знало только два способа механического передвижения: железнодорожный и пароходный. Но теперь уже имеется восемь: 1) сухопутный: паровая тяга, электрическая и автомобильная; 2) водяной: пароход, моторная лодка и гидроаэроплан; 3) воздушный: аэроплан и дирижабль».

14-й год нового столетия. Наоборот — 41-й. Две мировые войны, ставшие для России Отечественными. И дни недели совпадут. Воскресенье, оно и в 1941-м будет воскресеньем.

В декабре Ильюшина призвали в армию. Взяли в пехоту и до октября 1915-го держали в учебной команде. Каждодневная муштра и не райская солдатская жизнь давались ему нельзя сказать чтобы очень трудно. Невысок ростом, но крепок, а главное, с детства привык работать руками. Учитывая грамотность, его назначили помощником писаря, писарским учеником и определили в команду вологодского воинского начальника — призывали, как всегда, по месту жительства. Стал писарем роты. Очень нравилось фельдфебелю, как аккуратно и красиво писал бумаги начальству солдат Ильюшин.

Среди документации, проходившей через ротного писаря, попалась и такая бумага, которая не могла не привлечь его внимания. Это был запрос: в авиацию требовались солдаты, семь человек. Такой случай Сергей упустить не мог. Подумал и решил не просто передать запрос фельдфебелю, а присовокупить еще две бутылки водки, на кои разорился не без оснований, ибо во все времена подобное движение души на Руси имело популярность и предполагало отзывчивость. Пришел к фельдфебелю — вот, мол, хотелось бы и мне туда попасть. Фельдфебель засопел над бумагой, спрятал водку, а Ильюшин еще и прихвастнул: «К тому ж я уже работал на аэродроме механиком!» [17]

Правда, на аэродроме он работал, как мы знаем, землекопом, но стеклянные сувениры сделали свое дело, и было пообещано: «Я тебя вызову».

И вызвал.

«По вашему приказанию явился!» — отрапортовал Ильюшин.

«Являются только черти во сне, — беззлобно уточнил фельдфебель и добавил: — Что ж, я согласен».

И в списке нужных для авиации солдат под номером один нацарапал: «Ильюшин». Еще шаг вперед. Конечно, если б не этот фельдфебель, в жизни будущего конструктора нашелся бы другой человек, который помог бы приблизить его грядущее дело, но часто и от фельдфебеля многое зависит. Прибыл Сергей в запасный батальон, оттуда попал в аэродромную команду и снова оказался на Комендантском аэродроме Петрограда, где когда-то выравнивал летное поле. Аэродром теперь стал военным. Как говорят, одна из колыбелей нашей авиации. Война подтолкнула ее развитие. Прославился и погиб героем штабс-капитан Петр Нестеров, стал знаменитым асом Николай Крутень... Пули засвистели и в небе.

Сергей читает все, что попадалось об авиации. Моду задавала Франция. Вот перед ним французский роман в русском переводе «Любовь авиатора». Наивный, сентиментальный, но в нем дается описание воздушного боя французского экипажа с немецкими истребителями:

«Резким движением Мори бросил свой аппарат на поднимающегося, чтобы снизу атаковать, немецкого истребителя. Уверенный, что разобьет немца вдребезги тяжестью своего биплана, Клод тоже не стрелял. Но внезапное воспоминание мелькнуло в его мозгу: кроме Эрбильона, никто из товарищей не захотел иметь его своим пилотом. Неужели он таким образом отблагодарит за великодушное доверие?

Клод так дико рванул за руль, что аппарат затрещал. Близко-близко, чуть не коснувшись неприятельского моноплана, французы пролетели мимо. Мори успел заметить, что немец бросил руль в ожидании столкновения. Пришедшие в ужас от такого отчаянного маневра, неприятельские летчики перестали стрелять, боясь, вероятно, задеть своего. И Марна была близко, и за ее голубой змейкой было спасение...

Вдруг что-то схватило его за бок. Когда он понял, что ранен, Клод с удивлением, с ужасом почувствовал, как в нем заговорил инстинкт жизни...

Когда биплан покатился по сухой траве, пилот повернулся к Жану, чтобы поделиться с ним своей великой радостью избавления. Но в отделении наблюдателя толчки аппарата встряхивали болтающуюся голову безжизненного тела. Темная пена покрыла бледный висок...» [17]

Это Первая мировая. И никто не думал тогда, что не за горами и Вторая, более страшная, с иными воздушными боями. И снова будут гибнуть летчики, и не раз в кабине «летающего танка» Ил-2 пилот привезет мертвого стрелка. Все впереди, в скрываемых непрожитым временем событиях, а пока солдат Ильюшин служит ангарным и после полетов моет два закрепленных за ним «Вуазена». Через два месяца вырос до помощника моториста, а вскоре и сам стал мотористом. Посерьезней, чем то, что в авиации называют «заносить хвосты». Раньше называли...

«В аэродромной команде я последовательно работал в качестве помощника моториста, младшего моториста, старшего моториста и браковщиком по самолетам, работал на многих типах самолетов, начав работу с мытья хвостов».

Он любил повторять: «На первом месте — то, что летает».

Это убеждение возникло в нем тогда и осталось на всю жизнь. Самое главное для него теперь — аэродром. Здесь доводили, дорабатывали такие гиганты, как «Илья Муромец» Сикорского, испытывали турельную установку для защиты хвоста самолета, подвеску бомб, додумались ставить кассеты... Командиру корабля подчинялись 38 человек да еще лошадь была... Когда «Ильи Муромцы» стали «сыпаться», возникло понятие: ресурс самолета. Этим вопросом занялись профессор Жуковский и специалист по сопромату Тимошенко...

А солдат Ильюшин набирался опыта. Он и сам подумывает о том, как бы научиться летать. Небо ведь такая зараза, только прикоснись! В то время летному делу обучали на Корпусном аэродроме в Петрограде да в Гатчине. Комендантский аэродром служил для испытания заводских аэропланов и для полетов летчиков Всероссийского аэроклуба. Аэродромная команда принимала новые самолеты, которые поставляли два расположенных рядом завода С.С. Щетинина и В.А. Лебедева, — «Вуазен» и «Лебедь-12». Быстро шло в гору российское авиационное дело. Только пять лет назад, когда здесь проходил авиационный праздник, в округе была лишь деревня Новая, а теперь — два завода. Механики и мотористы осматривали новенькие аэропланы, готовили их к полетам, пилоты гоняли заводскую технику в воздухе, давали заключения по испытаниям.

Летчик капитан Григоров не раз брал с собой в полет молодого моториста Ильюшина вместо механика и в воздухе давал подержать ручку управления. Как же это много значит! Сперва вроде боязно, хоть и знаешь, что сидящий впереди тебя опытный инструктор не даст натворить больших глупостей, всегда подстрахует, но ты чувствуешь, как машина подчиняется тебе! Ручку влево — левое крыло дает наклон, вправо — аэроплан выравнивается. [19]

— Не бойся! Смелее, ты же мужик! — говорит Григоров. Все летчики-офицеры люди знатного происхождения, а Григоров вроде свойский, простой...

 — Дай ногу! — Левой ногой тронул педаль — поплыли вправо, под фюзеляж, аэродромные постройки. Ручку от себя — засвистели крылья, увеличилась скорость.

 — Так полный рот земли наберешь! — кричит Григоров, и Ильюшин чувствует, как ручка сдвоенного управления бьет ему по животу. Это Григоров энергичным движением выравнивает аэроплан...

«Летчик-инструктор — редкая птица, — говорят в авиации. — Он должен обладать взглядом орла, мудростью совы, кротостью голубя и красноречием попугая, не устающего давать полезные советы».

«Поторапливайся не спеша», «плавно, но энергично», — только и слышишь от инструктора. Это законы авиации, ее заповеди. Много их, и все они написаны кровью. Но это для тех, кто в небе, кто летает, как птица, и потому выше всех на земле. Пилоты шутят, что высота вызывает три разных чувства: страх, восторг и желание плюнуть вниз. У Ильюшина страх сменился восторгом, а желания плюнуть вниз так и не возникло до конца жизни.

В разгар войны, в 1916 году, официально разрешили зачислять в летные школы представителей низшего сословия. Для этого на Комендантском аэродроме организовали школу летчиков Всероссийского императорского аэроклуба. Впрочем, не так-то много солдат приняли в эту школу — из аэродромной команды взяли только двух: моториста Ильюшина и браковщика Климова. Похоже, руководство отбирало для неба самых способных и попало, как говорится, не пальцем в небо: один станет генеральным конструктором самолетов, другой, Владимир Яковлевич Климов, генеральным конструктором моторов. Вот так. Обоим через десятилетия памятники поставят. А в небе и в то время, и потом всегда были и будут лучшие.

«Не должно быть ни дефекта глаза, ни уха, ни несовершенства равновесия. Чувства осязания и движения должны быть хорошо развиты. Должны быть быстрая реакция и решимость. Никакая умственная тупость не должна быть допустима. Наконец, имея все эти природные дарования, летчик должен следить за собой и постоянно тренироваться. Авиация — требовательная госпожа. Она хочет иметь только лучших из лучших».

Это из книжки «Авиатор» бывшего летчика, профессора Принстонского университета Генри Кома.

«Авиация содействует не только отбору людей определенного типа, но, что еще более важно, сама вырабатывает таковой! [20] Будет не слишком смело, если мы назовем такой тип людей — цветом нации».

Американский профессор пишет о недостатках образования в том смысле, что лишняя образованность в какой-то мере может даже мешать летчику. Ильюшину с его тремя классами сельской школы это, естественно, не грозило. Но тяга к знаниям жила в нем, и он их добывал сам.

«У маршала Жукова и того меньше — два класса всего, и неплохо командовал!» — скажет он через много лет.

Наверное, каждый человек хочет стать великим. По крайней мере, в детстве. Дальше идет работа. Работа не для того, чтобы попасть в историю. И все-таки... И все-таки ничто не случайно. Вернее, все не случайно — и родина, и профессия. Об Ильюшине говорят: он знал дорожку к своей цели. И даже, если допустить, что в авиацию он попал случайно, то потом-то все было не случайно, и все своим горбом. Сперва он научился летать. Летом 1917 года закончил летную школу и сдал экзамен, который состоял из двух полетов. Первый — на максимальную высоту. Ильюшин набрал на «Вуазене» 2000 метров. Второй — маневрирование в воздухе. Нужно было делать виражи, «горки», скольжение, построить заход на посадку и сесть без «козлов»... Этим искусством Ильюшин уже отчасти владел, ибо за плечами — несколько самостоятельных полетов. Один из них был ритуально-скорбным: на Комендантском аэродроме разбился военный летчик, и, соблюдая традицию, надо было низко пролететь над траурной процессией. Поручили Ильюшину. Такое не забывается.

«Став летчиком, я по-прежнему вынужден был заниматься лишь техническим обслуживанием самолетов, то есть выполнять свои обязанности моториста и механика. Но теперь я уже твердо знал, что отныне вся моя жизнь будет принадлежать авиации», — читаем в его автобиографии. Летать-то научили, а в один ряд с «белой костью» не поставили. А мне так и хочется сорваться на громкую ноту: рядовым солдатом он научился летать, чтобы генеральным конструктором прославить Отечество. А что? Ведь это правда. И чего бояться громких слов, если они от души, а главное, так и было.

Страсть к полету осталась надолго. Он любил летать. И свои самолеты потом пробовал водить. Конечно, немало, если конструктор сам может почувствовать, что и как в его машине.

Есть и другое мнение. «Не получалось у него с летанием. Неудачный вылет был — с кровью... В воздухе я исправлял его ошибки».

Это говорит его сын, Владимир Сергеевич Ильюшин, известный ас, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель, генерал. [21]

Может, и так. Но любовь-то была. И кровь была. Но об этом потом, в свое время. Не зря любовь рифмуется с кровью...

Предтечей грядущей крови рябил 1917-й. Бодрыми митингами и алым шелестом кумача отшумела Февральская революция. Комендантский аэродром жил своей жизнью, но в октябре затревожилась, забурлила аэродромная челядь.

«Победа Октября не у всех вызвала одинаковые симпатии, — вспоминал Ильюшин. — Ее не хотели принять прежде всего сторонники свергнутого строя — это многие офицеры. Им противостояли механики и мотористы аэродромной команды, которые, как говорится, сердцем и умом восприняли идеи большевиков, правоту Ленина. Эти разногласия имели немаловажное значение для революции, если учесть, что на нашем аэродроме, который находился на окраине Питера, стояли десятки боевых самолетов. От того, кто возьмет верх, зависело, на чьей стороне окажутся эти самолеты.

Для меня не существовало вопроса, с кем идти. С первых дней создания Советской власти я стал на ее сторону».

Четкая линия разделила взгляды аэродромной команды. Избрали революционный комитет. Несколько часов митинговали, решая судьбу боевых самолетов. После митинга офицеры сбежали. Все, кроме двух. Остались Марков, самолет которого обслуживал Ильюшин, и Григоров, научивший его летать. Для охраны самолетов организовали дежурство. И не напрасно. Как-то ночью к аэродрому подкатило несколько машин, выскочили люди, побежали на летное поле. Охрана по тревоге подняла аэродромную команду. Непрошеных гостей, а вернее, бывших хозяев — это были офицеры — арестовали и отправили в городской комитет партии большевиков. После этого случая ревком аэродрома решил перегнать самолеты на новую базу. Из Питера прибыли красные летчики и перелетели на другой аэродром, где новая власть создавала авиационный отряд.

Были национализированы заводы Лебедева и Щетинина, однако сырья и рабочих рук не хватало, и производство самолетов практически сошло на нет. Аэродромная команда оказалась без дела.

«В то время, — вспоминал академик А.А. Микулин, — творилось такое, что ничего путного сделать было нельзя».

В итоге в марте 1918 года аэродромную команду распустили и демобилизовали. Ильюшин уехал в Дилялево навестить мать и сестру. Они жили вдвоем — отца уже не было, он умер в 1915-м, а дети разъехались.

«Месяца полтора я пробыл у них, рыбку половил, а потом подался в Вологду. Встретил товарища Воскресенского», — замечает [22] о том времени Ильюшин. Этот Воскресенский был заместителем председателя Вологодского совнархоза.

 — Еду определяться в авиацию, — сказал ему Сергей.

 — Какая авиация? Иди к нам, ты здесь нужней, работы уйма! В общем, уговорил, и стал 24-летний Ильюшин заведующим отделом промышленности Вологодского совнархоза.

Что за работа? Главным образом конфисковывали имущество двенадцати лесопильных заводов, паровых мельниц, принимали их на государственный баланс. Ильюшину удалось наладить ремонт и работу маслобоек, и первые пуды масла отправили в Москву и Петроград. Так что и к производству знаменитого вологодского масла будущий конструктор имел отношение.

В том же 1918-м, в канун первой годовщины Октябрьской революции, Ильюшин вступает в Коммунистическую партию. По заданию губкома с тремя товарищами-большевиками он организовал партийную ячейку в педагогическом институте, весьма непростом учреждении с точки зрения новой власти.

Линия, разделяющая политические взгляды, стала линией фронтов гражданской войны.

...Прохожу мимо вех его биографии и хочу знать, чем он жил, о чем думал каждый свой день? В последние его годы, когда болел, навещавшие сотрудники говорили ему:

«У вас такая яркая, насыщенная жизнь, написали бы воспоминания...»

«А кому это нужно? Кому интересно?» — так ответил.

Типично русское отношение ко всему безвозвратно далекому. Приходится собирать по крохам. Многое ушло вместе с ним в эпоху. А ведь помимо эпохи была своя, отдельная жизнь. И он ее строил.

Женился он на Раисе Михайловне Жолковской. Она была на три года моложе, родилась в 1897 году, тоже в марте, 27 числа. Познакомились в Вологде. Известно, что жена его окончила консерваторию в Питере, была интеллигентной, интересной женщиной. Сотрудники Ильюшина тепло отзываются о ней, говорят, что она повлияла на его общекультурное развитие... Может быть.

Рассказывает Владимир Сергеевич Ильюшин:

«Отец женился в 1918-м или в 1919-м году — тогда свидетельств о браке не выдавали. Как познакомились, не задавался этим вопросом, а теперь несколько поздновато. Знаю, что они много разъезжали».

Разъезжали по фронтам гражданской войны с маленькой дочкой Ириной, которая родилась в 1920 году. А еще раньше, в мае 1919-го Ильюшина снова призвали — теперь в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, и он служит в 6-й армии Северного фронта. Шинель с «разговорами», соха и молот на петлицах... [23]

«Пришел однажды к нам начальник авиационного поезда Воронец. Мы разговорились. Он узнал, что я летчик. Говорит: «Что ты тут делаешь? Пойдем к нам».

На другой день я добился перевода к ним».

Его направили в Серпухов, в штаб сформированного Красного Воздушного Флота. Однако летать летчику не пришлось по одной простой причине: не на чем. Был штаб, не было самолетов.

 — А у меня есть еще профессия: я механик! — с гордостью сказал Ильюшин. И его определили в 6-й авиапоезд, который занимался ремонтом самолетов. А ремонтировать их нужно было после каждого боевого вылета.

Незабываемый 1919-й...

Ильюшин вошел в него в солдатской шинели. Ему 25 лет. Это его вторая война.

Революция в России не понравилась ее союзникам по Антанте. Поборники демократии и невмешательства во внутренние дела других государств повели вооруженную агрессию. Англичане высадились в Архангельске и устремились к Вологде. Навстречу, с востока, двигалась Белая армия.

Не зря в Вологде обосновался посол США. Какое дело до нас Америке? Такое же, как всегда, когда за бумажки долларов светит вожделенное богатство, задешево. Американский посол и дал добро интервенции на Севере России.

Конечно, победа, как и в прежних войнах, решалась на земле, но в небе с обеих сторон все чаще появлялись боевые аэропланы. Мало их еще у Красной Армии, только за счет ремонта и существовала ее авиация. А зенитные орудия уже били до четырех тысяч метров. Некоторые самолеты ремонтировали по нескольку раз. На ремонтный поезд Ильюшина поступали такие машины, от которых оставался только номер, и практически приходилось все делать заново:

«Из десятка таких негодных самолетов собирали один, а то и два, на которых все-таки можно было летать», — вспоминал Ильюшин.

Наверное, многое мог бы еще вспомнить Сергей Владимирович из того периода, но не спросить теперь у него, да и не найти никого из тех, кто был рядом с ним на Северном фронте в 6-м авиаремонтном поезде. Остались кое-какие документы и то, что он сам успел кому-то рассказать...

Северный фронт состоял из двух армий — 6-й и 7-й. К началу 1919 года в составе 6-й армии числилось 23 самолета и 73 аэростата. В 7-й армии было 48 самолетов. Их возили на Север на поездах из Москвы и Петрограда.

Начальником управления авиации и воздухоплавания штаба Северного фронта был В. Юнгмейстер, военный летчик, бывший [24] командующий авиацией старого Западного фронта, полный Георгиевский кавалер. Далеки и позабыты фамилии храбрых красных военлетов. Только единицы мелькают в литературе. Чаще, да и то не очень, вспоминают тех из них, кто прославился потом, в более поздних событиях. Но там уже подросло новое поколение, которому, как писал великий советский поэт Ярослав Смеляков, были суждены «иные большие и малые войны и вечная слава Великой войны».

В приказе начальника Красного Воздушного Флота военного летчика А. В. Сергеева от 5 октября 1918 года говорилось:

«Ставлю всех в известность, что Республика крайне бедна воздушными средствами, и недостаточное использование каждого самолета, мотора, пуда бензина является тяжким преступлением. Не менее тяжким преступлением является и излишнее вытребование авиаимущества на фронт, почему предлагаю в требованиях строго сообразовываться с потребностью».

Приказов и инструкций и в ту пору создавалось немало — даже поражаешься их обилию. Бюрократия чудовищная, однако слово «Авиация» писалось с большой буквы, как, впрочем, и многие другие названия и понятия, включая «Революционное время»... Следует еще пояснить, что 6-й авиаремонтный поезд, в котором служил Ильюшин, прибыл в помощь 6-й армии и в документах именуется «подвижной базой-мастерской» или «поездом-мастерской-складом» .

В приказе от 30 апреля 1919 года говорится:

«Самолет, сданный отрядом в ремонт, требующий ремонта не менее трех недель, равно и разбитый, немедленно пополняется из поезда-мастерской властью Начальника Авиации армии и исключается из описи отряда. Поезд-мастерская пополняется в зависимости от истощения армейского запаса властью Начавиафронта...»

Приказом от 7 сентября 1920 года в парковый штат вводился институт контролеров-браковщиков. Безусловно, это повышало ответственность и происходило от недостатка всего в стране, от неверия друг другу и невежества людей, ставших вроде бы хозяевами жизни. Трагичное время ломки судеб по обе стороны баррикады. Нельзя спокойно читать откровение одного из организаторов красной конницы Бориса Думенко, расстрелянного в гражданскую своими же: «Совершенно не нужно было жить честно».

И все-таки было нечто великое среди невероятных трудностей становления новой жизни...

Ильюшин получил приказ: прибыть в район Петрозаводска, в расположение 1-й стрелковой дивизии, где, по донесению наземных войск, приземлился подбитый белогвардейский самолет новой конструкции. [25]

«Поезда в то время ходили плохо, не то что теперь, — вспоминал Ильюшин. — Но самое трудное было не в этом, а в том, что самолет этот оказался далеко от железной дороги, в лесистой местности. Достать его оттуда не было никакой возможности. Пришлось его разобрать на месте, на себе перетащить по частям через непролазную грязь и лесные дебри до ближайшей просеки и уже по ней добраться на лошадях до железной дороги. Командир стрелковой дивизии выделил мне в помощь пятерых красноармейцев. Дни и ночи трудились мы в этом лесу почти без продуктов, но самолет все-таки вытащили, погрузили на поезд и повезли в Москву. По пути, вконец изголодавшиеся, продали последний кусок мыла и купили краюшку хлеба да две луковицы. Тем и подкрепились. В Москве этот самолет мы сдали на завод. Забегая вперед, должен сказать, что трудились мы и терпели всякие лишения не зря. Самолет этот очень пригодился при разработке и постройке учебной машины, известной всем ветеранам нашей авиации под именем У-1, которая прожила большую жизнь. Применяли у нас этот самолет с 1922 по 1932 год в качестве основного самолета первоначального обучения. (Доставленный Ильюшиным самолет был английский «Авро-504К». — Ф.Ч.) Как учебный самолет У-1 обладал хорошими качествами. На нем прошли обучение многие тысячи наших летчиков. За десять лет было выпущено значительное для того времени количество этих самолетов — около 700 машин. В 30-х годах его заменил более совершенный поликарповский У-2».

В феврале 1920 года Северный фронт расформировали. Ильюшина перевели в Саратов. Он становится старшим механиком и комиссаром 2-го авиационного парка Кавказского фронта. Этот парк, по сравнению с авиапоездом, показался Ильюшину солидным предприятием. Авиапоезд — несколько старых вагонов со станками для изготовления простейших деталей, а здесь, в авиапарке, не только ремонтировали, но и испытывали восстановленные «Фарманы», «Ньюпоры», «Хевилэнды» перед отправкой на фронт. Ильюшин фактически выполняет обязанности и главного инженера, и политического руководителя. Однако, поработав, пишет рапорт с просьбой направить его во фронтовую часть Красной Армии, и в феврале 1921 года его назначили начальником 15-го поезда в 9-ю Кубанскую армию Кавказского фронта. Это воинское подразделение Ильюшин возглавляет до июня 1921 года, когда войска 9-й армии завершили разгром противника на всем Черноморском побережье Кавказа. Самолетов в этих боях теряли много, и был период, когда в составе армии числилось их всего 17.

Характерна заметка в журнале «Вестник воздушного флота» №1, 2 за 1921 год: [26]

«Ни один летчик в мире, даже в самой отсталой стране, не рискнет летать на столь искалеченной, хронически больной машине, каковой является наш современный, вечно ремонтирующийся самолет. Это летающая хроническая подагра, управляемая человеком сильной воли...»

Приведу еще один документ 1921 года:

«В связи с получением 50 пар лаптей приказываю: на занятия в лаптях не ходить, ходить разрешается вне занятий, а кто не желает, разрешается ходить босиком».

О каких самолетах тут говорить! И тем не менее 50 аэропланов принимали участие в Тифлисской операции в феврале 1921 года, когда Кавказский фронт выдворил войска меньшевиков из Грузии.

Осенью Ильюшин получил приказ командующего авиацией Кавказского фронта В.В. Хрипина о переброске 15-го авиационного поезда в пригород освобожденного Тифлиса. Однако события развиваются в пользу красных, и поезд направляют в Москву.

Для Ильюшина гражданская война окончилась. Он накопил опыт, авиационный и командный. Не было только образования. Вспоминаю слова первого космонавта Юрия Гагарина: «Неважно, есть ли высшее образование, важно, чтоб было высшее соображение».

 — Нэма тямы! — говорила моя бабушка. Точное украинское выражение о человеке, не способном сделать что-то путное. У этого человека не то чтобы нет ума, таланта, рук, а именно нет «тямы» — чего-то такого, без чего толку не будет. «Тяма»-то у него была, а он всегда мечтал о высшем образовании.

В Москве Ильюшин узнает об Институте инженеров Красного Воздушного Флота, куда набирают слушателей из авиационных частей. Он встретил В.В. Хрипина, который тоже вернулся в Москву. Он и посоветовал Ильюшину учиться в этом институте, дал хорошую аттестацию.

Справедливо заметим: не было бы Октября — не было бы Ильюшина. Может, его роль выполнил бы другой, из тех, кто уехал, не приняв революцию, или сгорел в топке гражданской войны. Может быть. Но Ильюшина бы не было. Это точно.

Один западный журналист подтвердил эту мысль: «Вы сейчас ругаете свою революцию, но без нее у вас бы не было таких людей».

Ильюшин сдал свой поезд, сдал экзамены и 21 сентября 1921 года поступил в институт.

«Конечно, я плоховато все сдал, на троечки, но опыт у меня был, меня и приняли», — говорил он много лет спустя своим сотрудникам.

Поступил в высшее учебное заведение, мечта исполнилась, а дальше как? Три класса сельской школы, а тут высшая математика, [27] которая под силу не каждому и после реального училища. Но что такое высшая математика, если в тебе уже заложено главное, ты смутно догадываешься и потому стремишься? Редко кого с детства учат принимать решение самому. Он чувствовал свою ответственность перед жизнью, и везде в свободную минуту у него книжка в руке. Когда-то люди будут думать о других больше, чем о себе. Количество невоспитанных людей еще преобладает над воспитанными и еще меньше воспитавших самих себя.

Но это прелюдия к настоящему Ильюшину, хотя весь он состоялся давным-давно в деревне Дилялево, когда зимними вечерами с книжками в сумке ходил к учителю Александру Владимировичу Невскому. Там он уже весь — ничего не убавишь и не прибавишь к его природе, только суровых знаний да честного опыта можно поднабрать в суматошной, несуразной и жестокой российской жизни двадцатого века.

Перед каждым поколением история России ставит задачу проявить себя. После Октябрьской революции на сцену выступили идея и интерес. Не у каждого человека они совпадали, отсюда и столько трагедий. Идея губила интерес, но и интерес мог в конце концов приглушить идею.

В Ильюшине человек и государство стали неотделимы друг от друга, и он смотрел на свою жизнь государственным взглядом. Сейчас, когда заканчивается столетие, ясно, что это был век не только перетряски стран, устоев, границ, но и век подъема в небо, век авиации и космоса. И не просто техника, не только новая психология. Небо — стремление и к высоте, и к чистоте. Возможно, с авиации и начнется уважение к человеку...

А Ильюшин начал делать свое дело — значительное и нужное. Сперва приспособил себя к этому делу и, учась у других, воспитал себя. Но в жизни необходимо еще и глобально испытать себя — другого случая не будет. Может, не сразу стоит себя открывать? Ильюшин открыл.

...Он в Москве. Фурманный переулок, 24, в районе Курского вокзала. Шестиэтажный дом напротив глазной больницы имени Гельмгольца. Построенный в 1910 году по последнему слову иностранной техники, он был с лифтом, газом, горячей водой. Бывшая сотрудница ильюшинского конструкторского бюро Елена Михайловна Леонтьева рассказывает, как, оставшись без родителей, с сестрой и двумя братьями жила в одной из квартир этого дома:

«Целый день мы были заняты, уходили в школу, дома готовили уроки, а когда наступал вечер, в квартире было пусто, страшно, не было никого, кроме нас, детей. А во всем доме тишина. Из благоустроенных квартир, в которых было раньше [28] центральное отопление, а теперь царил холод, жильцы уезжали кто куда мог, даже за границу.

Сидим, прижавшись к остывшей печурке, слезы льются, плачешь, вспоминаешь маму, а старшая, Вера, резко говорит, чтобы самой не расплакаться: «Не смей плакать! Все заплачем, а кто нам поможет? Молчи, держись, скоро придет весна, будет тепло. Не расстраивайся, малыш».

И она приняла на себя заботу о нас троих... Ей на работе давали паек: немного зерна, которое самой приходилось молоть на мельнице. Раз в месяц Вера получала зарплату — миллионы рублей. На них можно было по пути с работы на Трубном рынке купить фунт черного хлеба, который еле удавалось донести до дому — так хотелось есть.

Наступила весна, затем лето и осень, и мы со страхом думали: а что же дальше?»

А осенью 1920 года к ним пришли военные. В доме стали жить слушатели института Красного Воздушного Флота. Они заселили все пустые комнаты и образовали общежитие «Коммуна». Началась иная жизнь. Включили центральное отопление, в кухне и ванной — газ. В большой комнате квартиры, где жили сироты, слушатели организовали клуб, а в кухне — столовую для всех. Появились повар и кухарка, стали готовить скромные обеды из пайков слушателей. В клубе создали оркестр, откуда-то притащили пианино, скрипку, виолончель...

«Однажды осенью 1921 года, — продолжает Е.М. Леонтьева, — возвращаясь домой после школы, я увидела в квартире незнакомого военного среднего роста с приветливым, улыбающимся лицом. Он заговорил со мной первым, стал меня расспрашивать, кто я, почему я нахожусь в этой квартире, сколько мне лет, чем я занимаюсь.

 — Учусь в школе и занимаюсь хореографией, — ответила я ему. На меня смотрели такие серьезные, ласковые глаза, что я ни капельки его не боялась.

 — Ну, давай знакомиться, — сказал он, пожал руку и добавил: — Тебя зовут Лена, а я — Сергей Владимирович Ильюшин. Только сегодня приехал в Москву поступать в Институт инженеров Красного Воздушного Флота, буду жить в «Коммуне» этажом ниже.

Сергей Владимирович был немного старше тех слушателей, с которыми я уже познакомилась. Наша квартира была проходным двором, и как не познакомиться со всеми! Сергей Владимирович производил впечатление очень знающего человека, и все слушатели с большим уважением относились к нему. Чувствовался в нем человек не рядовой».

С женой Раисой Михайловной и дочкой Ирочкой Ильюшин [29] поселился в двух смежных комнатах, в одной из которых стояло пианино: Раиса Михайловна сама играла и соседскую Лену стала обучать музыке.

В голодные годы слушатели старались подкормить сирот. Отрежет Ильюшин кусочек черного пайкового хлеба, нальет в блюдечко для варенья подсолнечного масла и протянет Лене. Слюнки текут — вкусно!

 — Хочешь еще?

 — Спасибо, я наелась, сыта. — Все бы, кажется, съела, но хлеба и масла слушателям выдавали очень мало...

Ильюшин вступился за детей, когда над ними нависла угроза выселения — какое отношение они имели к военному общежитию?

Вспоминаю, как меня, 14-летнего с 3-летним братом и парализованной бабушкой в день похорон матери выселяли из квартиры в 1955 году...

Детям велели освободить жилье, которое им досталось от родителей. Ильюшин сказал: «Живите спокойно. Я за вас заступлюсь».

На них подали в суд, и Ильюшин всех четверых сирот привел в судебный зал, посадил в первом ряду и сказал свое слово:

 — Товарищи, вы хотите выселить этих детей. Куда вы их выселите? Наверно, в одну из пустых квартир свободного дома, которых сейчас в Москве немало. Но мы к ним привыкли, они нас считают своими. Не дайте им погибнуть. Кто за них заступится? А в нас они всегда найдут опору. Пусть закончат школу, а дальше видно будет.

Ильюшин говорил долго, убедительно и добился своего: дети остались в квартире, власть их больше не трогала, а слушатели продолжали опекать.

В «Коммуне» жили такие личности! В.А. Чижевский, В.И. Никитин, В.Ф. Болховитинов... Первый и второй выпуски академии...

Институт инженеров Красного Воздушного Флота был создан из организованного Н.Е. Жуковским Московского авиатехникума и помещался недалеко от «Коммуны». Небольшое двухэтажное здание бывшего городского двухклассного ремесленного училища. В аудиториях стояли детские парты. В них втискивались военные дяди. Во дворе стоял старый «Ньюпор». Вот и все оборудование. В институте было пока два курса — первый и второй, 101 слушатель. Две небольшие аудитории. Зимой холодина. Дров не хватало. Студенты — бывшие участники войны, отозванные со службы летчики, техники, механики — в шинелях, куртках. Преподаватели — в пальто. Но какие были преподаватели! Ученики Н.Е. Жуковского В.П. Ветчинкин, Б.Н. Юрьев, Б.С. Стечкин, А.Н. Журавченко... [30]

В 1922 году институт стал Академией Воздушного Флота имени профессора Н.Е. Жуковского. Это означало, что в учебном заведении вводился строгий военный порядок, на будущий год условия улучшили — академию перевели в бывший Петровский дворец, теперь Дворец Красной Авиации.

Экзаменационных сессий не было, но проводились собеседования. Курс высшей математики и сопромат Ильюшин одолел не сразу. Дважды прослушал оба курса и никогда не жалел об этом, поскольку общеобразовательные предметы были основой, языком прикладных дисциплин — машиноведения, деталей машин и механизмов, электротехники, радиотехники, аэромеханики, самолетостроения.

Теорию авиационных двигателей читал Борис Сергеевич Стечкин, обаятельнейший человек, великий ученый, основоположник теории воздушно-реактивных двигателей, «бог моторов», как назовет его вскоре весь авиационный мир. Возможно, под влиянием Стечкина слушатель второго курса Ильюшин стал руководителем моторной секции в академии. А ведь не станет конструктором моторов! Но время в моторной секции потратит не зря...

Слушатели академии жили каждый своей жизнью, влюблялись, ссорились, огорчались, переживали неудачи — и жили жизнью страны, ибо в ту пору это стояло на первом месте.

...Малый Козловский, Фурманный... Снег, грязные лужи. Москва, в которой вечно все ломают. Наверно, что-то изменилось здесь за семьдесят с лишним лет, но дома стоят на месте — и тот, шестиэтажный с окнами на втором этаже, где жил молодой Ильюшин, и тот, где он учился, двухэтажный дом красного кирпича. Живут там новые люди с новыми заботами. Знают ли, кто здесь обитал до них?

21 января 1924 года умер Ленин.

Пять дней, с 23 по 27 января, он лежал в Колонном зале, и сотни тысяч жителей огромной страны прощались с ним. Мороз, говорят, держался лютый, небывалый, на улицах жгли костры, люди намазывали лица гусиным салом, а в Большой Московской гостинице (ныне «Москва») оказывали помощь обмороженным.

Слушатели академии стояли в оцеплении у Дома Союзов, следили за порядком. Ильюшин заступал на дежурство вечером. Лена Леонтьева набралась смелости, постучала к соседу: «Сергей Владимирович, разрешите мне поехать с вами!»

«А ты знаешь, какой на улице мороз? Смотри, как я тепло одет! Есть что надеть-то?»

«Есть, есть!» — радостно ответила Лена и побежала просить у сестры единственную пару валенок, которые носили по очереди. [31] Заодно и шерстяной платок взяла. Вдвоем с Ильюшиным они прошли от Фурманного переулка на Садовую-Черногрязскую и от Земляного вала на трамвае поехали на Лубянку. Народу тряслось немного. А дальше шли мимо горящих костров и длинной очереди прощания. Ильюшин провел Лену в Колонный зал и пошел дежурить. Все эти дни подолгу вглядывался в лицо усопшего вождя молодой коммунист Ильюшин.

...Жизнь продолжалась. Слушатели академии занимались в секциях и многие увлеклись строительством планеров. Ильюшин тоже стал заниматься в планерном кружке. В моторной секции — моторы, а здесь — летательный аппарат без мотора. Планерный кружок организовали еще в декабре 1922 года, и назывался он «Парящий полет». Его энтузиастами стали К.К. Арцеулов, В.С. Пышнов, М.К. Тихонравов и другие именитые потом и полузабытые теперь личности.

Говорят, Константин Арцеулов со своим другом поэтом Максимилианом Волошиным гулял в окрестностях крымского поселка Коктебель и почувствовал сильный восходящий поток. Да, тот самый Арцеулов, один из первых русских авиаторов, внук Айвазовского, знаменитый покоритель «штопора», еще в сентябре 1916 года бросивший вызов смертельному врагу летчиков — вращению по нисходящей спирали.

В райском местечке Крыма Коктебеле есть гора Узун-Сырт. Ее и облюбовал Арцеулов для полетов на планерах, а кружок «Парящий полет» стал организатором первых всесоюзных планерных испытаний в Крыму.

Уже было что испытывать и кому испытывать.

В 1923 году Ильюшин вместе с кружковцами построил свой первый планер. Делали его в Лефортовском районе, в Мастерских тяжелой и осадной артиллерии (Мастяжарт). Много подобных аббревиатур появилось после революции, и первый летательный аппарат будущего конструктора, он же третий планер, построенный слушателями академии, стал называться «АВФ-3 Мастяжарт-1». Это был легкий учебный аппарат весом два пуда, длиной пять метров, с верхним крылом размахом девять метров. По виду — обглоданный скелет самолета. До него были построены «АВФ-1 Арап» М.К. Тихонравова и «АВФ-2 Стриж» В.С. Пышнова. Вместе с ильюшинским эти аппараты и приняли участие в Первом всесоюзном слете планеристов в Коктебеле в ноябре 1923 года.

До Феодосии добирались на поезде, потом на лошадях тащили тяжелые ящики на гору Узун-Сырт. Собирали, ремонтировали...

Первая конструкция... Получилась ли? А главное, будет ли летать? Конечно, горшки не боги обжигают, но как хочется не ударить в грязь лицом! Вроде все продумано, просчитано... [32]

10 ноября 1923 года летчик Денисов поднял в небо первый летательный аппарат конструкции Ильюшина. Дружная ватага планеристов, держа «Мастяжарт» за плоскости, разбежалась под уклон навстречу ветру, как положено в авиации, и планер оторвался от земли. Но пробыл в воздухе недолго: задрал нос, скользнул на крыло и рухнул. Летчик остался цел, но аппарат поломался здорово. Неправильно была рассчитана центровка. Да и ручка управления установлена неудобно — выступала сверху, из прорези на крыле. Планер перетащили в палатку и занялись ремонтом. Сиденье летчика пришлось передвинуть вперед, ручку управления тоже переделали, а посадочную лыжу заменили колесом. Однако последующие полеты показали, что центровка недостаточна.

«Первый его планер нас очень рассмешил, — вспоминал К:К. Арцеулов. — Из-за неправильной центровки пришлось впереди на шесте укрепить кувалду, и в таком виде он летал».

Куда ни кинься, трудно на Руси обойтись без кувалды.

Первый блин комом. Сколько неудачников на этом и заканчивали свою карьеру. Кто бы осмелился в 1923 году, глядя на уродливую конструкцию, сказать, что ее автор — будущий гений, и созданные им самолеты, помимо всего прочего, будут отличаться изяществом формы!

За каждой переделкой «Мастяжарта» следовали новые испытания, но совершить серьезный полет с вершины Узун-Сырта не удалось. И все-таки...

«Планер Ильюшина «Мастяжарт» отличался от других, — пишет профессор В.С. Пышнов. — Сергей Владимирович не стремился к установлению рекордов. Его целью было создание планера, широко доступного как в производстве, так и в технике полета. Конструкция была очень проста и легка».

«Мастяжарт» заметили. Его оценила техническая комиссия, о нем писал журнал «Самолет», да и на торжественном заседании Общества друзей воздушного флота (ОДВФ) — еще одна популярная аббревиатура тех лет — о нем говорили. Интересно читать старые публикации, переноситься в далекие годы, к давним людям и видеть, что их кумиры будут забыты, а вот этот, о котором всего лишь одна строка, станет таким знаменитым!

История с кувалдой не прошла даром для Ильюшина. Вот что поведал в декабре 1983 года один из самых уважаемых летчиков-испытателей Герой Советского Союза Сергей Николаевич Анохин, о котором говорят, что кто-то из его предков наверняка был птицей, по крайней мере, при определенных условиях у него могли бы вырасти крылья. Так вот, «человек-птица» Анохин рассказал мне:

«Я познакомился с Ильюшиным по планерным делам. Он [33] вел большую общественную работу. Начал ее в ОДВФ, а потом это Осовиахимом стало называться. Там он возглавил так называемый техком, техническую комиссию, которая давала путевку в жизнь всем планерам, определяла их прочность, рекомендовала, строить или не строить серию. Он был довольно строг в оценке конструкций, любил, чтоб все было сделано капитально, фундаментально.

Мы предприняли буксировочный полет на трех планерах за одним самолетом. Из Москвы в Коктебель летели Симонов, Шелест и я, по-моему, в 1932 или 33-м году. Буксировал нас летчик Федосеев, тогда это было впервые в мире даже. Ильюшин внимательно следил за подготовкой к этому делу. Перед одним из тренировочных полетов он увидел у меня шпангоут, к которому прилегает спинка сиденья пилота. Она была из довольно прочной материи, но парашют проваливался далеко к шпангоуту. Я предпринял самый простой способ: оплел шпангоут веревкой. Таким образом у меня как бы вторая спинка получилась, и я сдвинулся вперед. Ильюшин говорит мне: «Такие вещи в авиации совершенно недопустимы. Веревками обматывать шпангоут для того, чтобы спинка ближе была? Немедленно снять! Нужно сделать что-то другое, более прочное и технически верное».

Я сделал. Мы друг друга уже знали. И как-то встречаемся вновь в Коктебеле. Я был командиром отряда, и мы показывали Сергею Владимировичу один из планеров конструкции Антонова, учебный УС-4, на котором было совершено более тысячи посадок. Причем учебных — там и грубые посадки. Его это заинтересовало. Смотрел, в каком состоянии лонжерон, рули, обтяжка, как сохранился планер после такой большой нагрузки. На планере был рычажок, ручка самопуска, при помощи которой планер отцеплялся при натяжке его амортизатором. Чтобы сдвинуть ее немножко вперед поудобнее, я оттянул ее веревочкой.

 — Опять веревка? Я не буду смотреть. Еще где-нибудь веревки... Ликвидировать и сделать по-авиационному! — сказал Ильюшин».

В разговор вступает Герой Советского Союза Константин Константинович Коккинаки: «Хорошо, что у вас мотора не было, а то бы и мотор веревкой привязали!»

«По вечерам, — продолжает С.Н. Анохин, — всегда можно было застать Сергея Владимировича на Кузнецком мосту, где помещался центральный совет Осовиахима. Там комнатка была для техкома. Планеров стало много, на соревнования приходило десятка три совершенно новых конструкций, каждую нужно посмотреть и дать разрешение на вылет. А там и ошибки были [34] большие, некоторые любители-непрофессионалы допускали ляпсусы в аэродинамике, расчетах прочности... Ну, он активист, его все знали и любили. К нему можно было просто подойти, посоветоваться. Выслушает внимательно. Очень приятельские отношения были у него с известным тогда летчиком Степанчонком, что погиб на 185-й поликарповской машине после Чкалова и Сузи, разбившихся на И-180. Степанчонок впервые в мире петли крутил на планере Королева «Красная звезда». Королев сам хотел, но заболел тифом».

 — А Сережа Анохин с Королевым были друзья по планеризму, — замечает Константин Коккинаки. — Сережа, когда прекратил летать...

 — Прекратили, — уточняет Анохин.

 — Его Королев забрал к себе. И хотел в космос запустить. Не успел, умер.

«Золотая пора расцвета планеризма в нашей стране прочно и навсегда связана с именем замечательного конструктора, руководителя, общественного деятеля и человека Сергея Владимировича Ильюшина, — напишет участник многих коктебельских слетов генеральный конструктор Олег Константинович Антонов. — Как, не имея продувок, выпустить в полет бесхвостую «Параболу» Б.И. Черановского, как обставить первый полет так, чтобы не разбить машину, не погубить пилота? Как будет вести себя крыло, имеющее расчалки только снизу?.. Сергей Владимирович дал путевку в жизнь и моему учебному планеру...»

Планеризм становился все более популярным. Если на первых соревнованиях в 1923 году в Коктебеле было 9 планеров, то на следующий год — 48...

Сперва в Коктебель из Феодосии добирались на конях, потом появился крымский водитель из «Союзтранса» Виктор Расторгуев. Он увлекся планеризмом и стал возить участников слета на автобусе. И другие некоторые водители стали учиться в центральной школе планеристов. Носили форму «юнгштурм»...

«Виктор Расторгуев замечательный был планерист и летчик потом хороший, — говорит С.Н. Анохин. — В 1945 году я лежал с глазом (С.Н. Анохин остался без глаза, но продолжал летать. — Ф. Ч.), слышу, говорят: — Погиб... Трубка керосиновая лопнула. Самолет с ЖРД был, ракета по существу... Погиб прямо над Центральным аэродромом, включил ЖРД — и все...»{1}

На любом кладбище я всегда останавливаюсь у могил [35] летчиков...

Соседка Ильюшина Лена Леонтьева упросилась с ним в Коктебель на Вторые всесоюзные соревнования в 1924 году. Взял.

«По прошествии многих лет, — вспоминает Е. М. Леонтьева, — я поняла, какие это были герои: конструировали и строили своими силами планеры, а потом испытывали их в воздухе. Многие слушатели были летчиками в гражданскую войну. Это были одержимые, увлеченные своей идеей люди. Их увлеченность авиацией передавалась мне...

Я ежедневно наблюдала за удачными и неудачными взлетами планеров на склонах гор близ горы Узун-Сырт и деревни Изюмовка, где мы в то время жили. Гора Узун-Сырт после этих состязаний стала носить имя слушателя академии Петра Клементьева, который погиб, паря над ней...»

Е.М. Леонтьева в свое время окончила МАИ и всю свою жизнь до пенсии проработала в конструкторском бюро Ильюшина. Принимая ее на работу, Сергей Владимирович сказал начальнику отдела В. А. Ворогу: «А Елену Михайловну я знал вот такой», — и показал рукой чуть выше стола...

Сколько имен, навсегда оставшихся в небе, возникло на коктебельской Горе, Горе с большой буквы, как ее называют. До 1936 года там был наш планеродром, а фактически предтеча космодрома, но тогда еще никто не знал об этом. Сергей Королев пишет в одном из своих крымских писем:

«Разве не наибольшее удовлетворение самому летать на своей же машине?!! Ради этого можно забыть все и целую вереницу бессонных ночей, дней, потраченных в упорной работе без отдыха, без передышки. А вечером — Коктебель. Шумный ужин и, если все (вернее, наша группа) не устали, мы идем на дачу Павловых танцевать и слушать музыку... Впрочем, когда наступили лунные ночи, усидеть в комнате очень трудно, даже под музыку. Лучше идти на море и, взобравшись на острые камни, слушать рокот моря».

В суровую погоду Ильюшин любил кататься на лодке.

Коктебель тогда был глухоманью...

Фотография в старом «Огоньке» сентября 1925 года: «На Третье всесоюзное планерное испытание. Группа летчиков, отправляющихся с Курского вокзала на планерные испытания в Крыму, близ Феодосии».

Юноши в кургузых пиджачках и кепках возле огромных ящиков.

Так же беден и типографский оттиск — на нем все на одно лицо, и кто есть кто, где тут Ильюшин и его товарищи?

Три Сергея и Олег — летная эпоха.

Солнце поровну на всех делится неплохо. [36]

Сергей Ильюшин. Сергей Королев. Сергей Анохин. Олег Антонов...

Воистину, кто на планере летал, тот на всем полетит!

Для человека на земле есть счастье полета и особенно полета на планере. Садишься в тесную кабину, и она становится твоей оболочкой, второй кожей. Ручкой управления, педалями, ручкой интерцепторов проверяешь работу рулей. Защелкиваешь фонарь над головой, убеждаешься, закрыты ли задняя форточка, интерцепторы и замок для крепления троса. Ручку триммера — от себя. Напарник за бортом подхватывает трос от рулящего впереди самолета и цепляет к замку планера. После прицепки докладываешь по радио: «Я, тридцать первый, к вылету готов!» — разве забудешь свой позывной?

Самолет-буксировщик покатил вперед, натянул трос и потащил планер за собой. Внимание сейчас сосредоточено на этом самолете. Скорость движения растет, и вот-вот почувствуешь момент, когда она станет необходимой для взлета. Плавно, чуть-чуть, а не как в кино, берешь ручку на себя. Не видишь, как летит под тебя земля, смазывая подробности, потому что смотришь на самолет, который на тросе все выше затаскивает тебя. Планер, радуясь небу, пытается задрать нос, но ты придерживаешь ручку управления, чтобы не залезть выше самолета, иначе ему будет трудно буксировать. Превышение исправляешь небольшими ступенчатыми движениями ручки от себя и следишь, чтобы не было и принижения, иначе можно попасть в струю буксировщика, что тоже неприятно затруднит его полет. Повторяешь все движения самолета, совершая круг над аэродромом, и стараешься так держаться, чтобы проекция киля самолета на заднее стекло его кабины делило это стекло пополам. Уход в пеленг исправляешь либо движением ног на педалях, либо скольжением (какое чудное слово, написал его и чувствую, как одновременно двигаю рукой и ногой так, чтобы шарик на приборе не уходил ни влево, ни вправо, а оставался посредине — в этом искусство, и оно не сразу дается).

На высоте 300 метров над аэродромными знаками тянешь ручку замка, отцепляясь от троса буксировщика. Теперь ты в небе один, в свободном полете. Ручку триммера ставишь в нейтральное положение, и планер на мгновение как бы застывает на месте, а затем, повинуясь тебе, уходит в сторону от самолетной струи. Выдерживаешь одинаковый промежуток между капотом и горизонтом, что дает постоянную скорость полета... Проходишь вперед, намечаешь ориентир — приметный дом или церквушку, и поворачиваешь на 90 градусов влево. При сильном ветре не доворачиваешь, он поможет. Если же после отцепки почувствуешь плохую управляемость планера, сразу делаешь разворот, [37] смотришь на аэродромные знаки и в зависимости от запаса высоты, встречного и бокового ветра строишь «коробочку». Но если все нормально, то на высоте 270 — 280 метров делаешь второй разворот и на двухстах метрах — третий. В воздухе следишь за летящими планерами и самолетами. После третьего разворота намечаешь ворота на аэродроме, в которые будешь садиться. Остался большой запас высоты — открываешь интерцепторы, чтобы сбить ее, но закрываешь их перед четвертым разворотом, когда высота остается не менее 100 метров. Держишь скорость постоянной — 80 километров в час, при сильном встречном ветре — 90. При боковом ветре прикрываешься небольшим креном. Если после четвертого разворота высота остается избыточной, интерцепторы открываются полностью, но, дав ручку от себя, обеспечиваешь скорость. Если посадочные знаки уходят под планер, приоткрываешь интерцепторы, а удаляются от планера — закрываешь плавными движениями эти «лопухи» на крыльях, от которых планер как бы вспухает и тормозится.

Впереди самое главное, самое ответственное — посадка. На двух метрах от земли начинаешь выравнивание, плавно подтягивая ручку управления на себя. Чтобы сесть без крена и выдержать направление, работаешь ручкой и педалями одновременно. Делаешь ласковые движения ручкой — то немного на себя, то задерживаешь ее, как бы не давая планеру сесть. Он уже хочет коснуться земли, но рано, надо сделать так, чтобы он притерся к земле, когда у него еще нет ни миллиметра неба, а ручка управления была бы полностью добрана на себя...

Вот я и вспомнил через три десятка лет, как летал на планере.

Правда, тогда, в двадцатые-тридцатые годы такие полеты проходили несколько иначе. Испытывать начинали с маленькой горки, и уже с разрешения технической комиссии летали с Узун-Сырта. Планер вытаскивали из мастерской, летчик садился в кабину, его товарищи держали планер за хвост и за амортизаторы, прикрепленные к крыльям. По команде отпускали хвост, а те, что держали амортизаторы, бежали, как мальчишки, запускающие бумажный змей. Планер увлекала подъемная сила, сопровождающие отбегали в сторону, он отцеплялся и начинал набирать высоту. Или совсем не взлетал. Или долго парил, идя на рекорд...

В Коктебеле, на Узун-Сырте стоит обелиск в честь пионеров отечественного планеризма. Еще недавно на нем был укреплен настоящий планер — постарался О.К. Антонов, его конструкторское бюро. Несколько лет этот планер венчал знаменитую Гору, издалека было видно, как поворачивается он под ветром. Куда-то делся, сдуло его, что ли, как сдуваются многие штрихи нашей истории... [38]

Я иду поклониться высоким камням,
вижу — чайка завязла в потоке
и не может упасть на космический хлам
плотоядно гниющей эпохи.
Только помнят бессмертник, да жесткий шалфей,
да цикорий, глазастый, как зависть:
здесь Сергей Королев, здесь Ильюшин Сергей
к небесам по колючкам взбирались.
И такая кругом тишина, тишина,
что становится слово слышнее,
словно с этой Горы всколыхнется страна,
и никто объяснить не сумеет...

Поднимаешься на Гору, словно восходишь в небо — красота, простор! Кажется, разбежишься, раскинешь руки и полетишь сам, без планера. Но с чем сравнить безмоторный полет, когда скользишь по тихой прозрачности неба в тонкой скорлупе летательного аппарата, послушного легкому движению твоей руки, и ты, чувствуя поток, паришь над игрушечным миром взрастившей тебя земли...

«Для авиационного конструктора, — скажет Ильюшин, — планеризм — люлька, в которой обязательно должен качаться ребенок, прежде чем научится ходить».

К коктебельскому слету 1924 года он подготовил новый планер «АВФ-4 Рабфаковец», моноплан с вынесенной вперед кабиной пилота. Учел недостатки «Мастяжарта». А в 1925 году, на четвертом курсе академии он со своими кружковцами спроектировал планер «АВФ-21 Москва», который строился как рекордный, рассчитанный на длительный парящий полет. В августе советских планеристов пригласили в Германию участвовать в Четвертых Рейнских соревнованиях. Ильюшин со своими друзьями Л.С. Куриным и Н.Н. Леонтьевым срочно завершили постройку планера. Кроме «Москвы», в Германию отправились «Змей Горыныч» М.К. Тихонравова и В.С. Вахмистрова, «Красная Пресня» и «Фабзаяц» В.Ф. Болховитинова. Вместе с конструкторами на соревнования поехали летчики Арцеулов, Кудрин, Юнгмейстер, Яковчук... Состязались на горе Васкеркуне. Гора сложная, да и погода подвела — все моросил дождь, и приходилось сидеть в тесных бараках.

Немцы давно тренировались на этой горе и, конечно, рассчитывали на «свои стены». Они серьезно и продуманно занимались планерным спортом, потому что после мировой войны Германии не разрешили иметь военную авиацию, а планеризм помог сохранить летные кадры и воспитать новые. 3200 летчиков готовило общество «Спортфлюг» — будущая свастика в небе. На Рейнские соревнования прибыл со своим планером молодой Вилли Мессершмитт. Так, еще в 1925 году рядом прозвучали имена «Ильюшин», «Мессершмитт»... Негласно начались [39] поединки конструкторов. Ильюшинский планер «Москва» пилотировал Арцеулов и получил приз за дальность полета. Наши планеристы заняли два первых места.

Много времени отдал Ильюшин нелегкому планерному труду, сконструировал и построил пять учебных планеров и два парителя. Через много лет он скажет:

«Это очень много дало мне в моей будущей деятельности... А. С. Яковлев также занимался этим делом».

...Давно мне хотелось поговорить с Александром Сергеевичем Яковлевым, человеком из той выдающейся плеяды, чьими именами названы самолеты — Ил, Ту, Пе, МиГ, По, АН, Су, Бе, Ер, Ла и, наконец, Як... Не так уж много таких имен. Увидеть живого Яковлева, чьи самолеты воевали в Великую войну...

Не раз проходил я по Ленинградскому проспекту, где в скверике напротив «секретной» яковлевской фирмы установлен бронзовый бюст авиаконструктора-москвича, дважды Героя Социалистического Труда. Сделал его прекрасный ленинградский скульптор М.Н. Аникушин. Мне рассказывали, что памятник устанавливать не торопились — ожидали 80-летнего юбилея, на который создателю Яков «светила» третья Золотая звездочка. Но то ли недруги помешали, то ли еще что, но вместо звезды Яковлеву дали очередной орден Ленина. А бюст-то отлили с тремя звездами, и третью пришлось сдирать. Если присмотреться, можно увидеть ее следы, да и две, что остались, не совсем симметрично расположены над орденскими планками...

Вновь прошел я мимо этого бюста, пересек проспект, свернул на улицу Лизы Чайкиной, где меня ждал сотрудник яковлевской фирмы Юрий Владимирович Засыпкин. Мы несколько раз договаривались о встрече с Яковлевым, да не получалось: то Александр Сергеевич плохо себя чувствует, то нет у него настроения. Встреча с А.С. Яковлевым состоялась 25 мая 1988 года.

Яковлев прислал «Чайку», и вместе с Засыпкиным мы поехали по Волоколамскому шоссе, потом по Ильинскому, мимо ресторана «Русская изба», свернули налево, глухой забор, ворота на каменных столбах, дача из красного кирпича. По дороге Засыпкин рассказал мне, что Яковлев в Москве давно не живет, ночует на даче. Мы въехали во двор — много зелени, участок не рядовой, значительный. Сегодня для Москвы редкий теплый день, а тут прохладно. Стоит укрытая еще на зиму скульптурная работа — вроде бы авторская копия Бартоломео, куплена после войны в «комиссионке».

 — У него хороший художественный вкус, — говорит Засыпкин. — Это проявилось и на даче, и в его самолетах. [40]

Мы пересекли прихожую, потом еще полутемную комнату, и на пороге следующей комнаты нас встретил хозяин. Рубашка в синюю полоску навыпуск, синие брюки, коричневые туфли. Ему 82. Передо мной был Як, последний из тех...

Александр Сергеевич болел и уже год никого не принимал. «Он сильно сдал за последнее время», — сказал Засыпкин, удивляясь, что нам удалось прорваться.

...Яковлев поначалу показался мне суховатым. Может, осторожничал, не знаю. Но потом он долго не отпускал нас, чувствовалось, что ему стала интересна беседа, и мы пробыли у него с тринадцати до пятнадцати сорока пяти...

«В полутемной комнате висело много фотографий и картин. Большие, писанные маслом, портреты Сталина и Жукова, скульптура Сталина. Несколько снимков Сталина с Яковлевым на Тушинском аэродроме, среди них и очень известный, тот, где Сталин положил руку на плечо обалдевшему от счастья молодому конструктору... Чувствуется, что свои взгляды Яковлев не меняет, а такие люди всегда имеют много врагов. Но я попросил его рассказать о друге.

«Я с Ильюшиным познакомился на Первых планерных состязаниях в Коктебеле в 1923 году, — начал рассказ Яковлев. — Он был из организаторов, а я был мальчишкой и попал туда в качестве помощника Николая Дмитриевича Анощенко, который тоже своими силами, с помощью общественных организаций, построил свой первый планер, неудачно завершивший состязания.

Ильюшин заметил, как я обслуживал планер, проявил большое внимание к мальчишке-энтузиасту и решил из меня тоже сделать планериста. И к состязаниям 1924 года в школе, которую кончал, я организовал планерный кружок, и там мы построили мой первый планер. Комиссия посмотрела его, допустила к состязаниям, и я со своими помощниками-школьниками уехал в Коктебель. Оказалось, что он имел хорошие качества. Никаких рекордов не поставил, но летчики на нем летали и дали высокую оценку. Он получил даже одобрительную грамоту.

Когда Ильюшин увидел мой планер и понял, что я на что-то способен, он еще ближе со мной сошелся, стал помогать мне своими советами, и с его одобрения к следующим состязаниям я построил в кружке школьников более совершенный планер. Ильюшин совсем убедился в том, что я могу быть полезным в этом деле. Но я не ограничивался планеризмом, и в последующие пару лет сконструировал спортивный самолет АИР, в создании которого мне сильно помог — тогда был авторитетный человек в авиации — Владимир Сергеевич Пышнов. Слыхали о [41] таком? Самолет оказался настолько удачным, что летчик Юлиан Иванович Пионтковский, который тоже принимал участие в его постройке, летом 1927 года в полете Москва — Харьков — Севастополь и обратно без посадки установил первые советские мировые рекорды дальности и продолжительности полета — 1420 километров за 14 часов 20 минут.

Но самое удивительное то, что после этого Ильюшин при первой встрече со мной сказал:

 — Ну, я тебе больше руки не подам. Ты изменил планеризму, перешел на самолеты!

А сам тоже потом перешел на самолеты... Мы с ним виделись, он возобновил знакомство:

 — Из тебя будет толк. Если нужно чем помочь, я с удовольствием помогу.

Ну и потом на протяжении всей моей жизни у меня с Сергеем Владимировичем был теснейший дружеский контакт. Он очень одобрительно относился к моим порывам конструкторским...»

Александр Сергеевич Яковлев... Повторяю в памяти фотографию молодого подтянутого генерала в гимнастерке, заместителя наркома, конструктора боевых истребителей и вообще . Яков... Работая в авиационном НИИ, я принимал участие в летных испытаниях двух его машин — Як-40 и Як-18Т, и ему это приятно было слышать...

Нет уже и Яковлева. Нет Королева, Тихонравова, Антонова, нет скромнейшего Сергея Николаевича Анохина (я видел, как милиция не пускала его на похороны Владимира Коккинаки). Нет большинства участников коктебельских состязаний или слетов, как потом их стали называть. В книжках воспоминаний — их имена, в памяти — красавцы в той еще летной форме. Растаяли в небе их автографы...

Нет, было, было такое, что выделяет те великие годы. Там и лица у людей другие — ясные, просветленные, там и люди еще люди, по крайней мере, кажется, что людей там больше, чем нелюдей...

А Ильюшин, и создавая самолеты, все-таки не расстался с планерами. Уже в 1949 году Иван Корнеевич Гончаров, заслуженный летчик-испытатель, испытывал самый большой в мире планер... Ил-32! Долгие годы Ильюшин оставался одним из руководителей отечественного планеризма. И свой первый орден — Красной Звезды — он получил 18 августа 1933 года, в первый День авиации, «за выдающиеся заслуги по организации учебно-массового планеризма, конструкции учебных планеров и организацию высшей планерной школы и планерного завода», — как сказано в постановлении Президиума ЦИК СССР... [42]

А Коктебель остался на всю жизнь — и потому что полеты, и потому что — молодость, друзья, и потому что сам Коктебель — чудо.

«Отец брал меня на планерные слеты в Коктебель, — вспоминает сын конструктора В.С. Ильюшин. — С мамой ездили в 1930-м, 31-м. Отец в Коктебеле ходил с трубкой, хотя курящим его я не видел.

Самое яркое впечатление — отец поймал в море какую-то барабульку, посадил в луночку, вода ее разрушила, и рыбка уплыла. На побережье был какой-то забор, и мы вдоль забора ходилина пляж».

Те, кто рассказывал мне об Ильюшине, порой вспоминали вроде бы мелочи, но они-то и есть жизнь, подвигающая характер на что-то иное, главное. Бывает, какая-нибудь барабулька или забор важнее крупного события. А что забор? Вся Россия из них состоит, даже на кладбище могилы огорожены. Все равно воруют.

Старшему сыну Ильюшина вспомнился еще один забор — вокруг завода «Прожектор», рядом с их домом в Москве. Что-то прельщало мальчишек на территории завода, а в любом российском заборе всегда есть дыра.

«Отец полез в эту дырку меня искать, и его там зацапали! Потом его довели до дырки, а мне влетело».

У Ильюшина семья — жена, дочь, сын. Надо бы, наверное, подробнее рассказать об этом, но меня с детства удивляло, когда в разговоре о выдающейся личности возникал вопрос: «А у него семья? Кто его жена?» — «Какое это имеет значение? — думал я. — При чем тут семья?» Мы ничего не знали о семье Сталина, да и не волновало это. Представляю, как в те годы в документальной кинохронике рядом со Сталиным стояло бы некое существо женского рода и, не дай бог, что-то говорило. Да еще от имени государства. Что такое великий человек? Многие мечтают стать великими, а те, кто не стал, должны как-то помочь женщине организовать семью, всю жизнь трудиться и зарабатывать семье на жизнь. Такова доля, не обязательная для великих. Но как сказать...

«После того как отец кончил академию Жуковского, мать училась в этой академии на каких-то курсах, — говорит В.С. Ильюшин. — Сестра моя Ирина родилась в Вологде, а я в 1927 году в Москве».

Семья жила в Фурманном переулке в одной квартире с Пышновым и Горощенко, потом переехали в Дангауэровскую слободу, — где сейчас станция Новая, шоссе Энтузиастов.

«Там жили в одной квартире с Чижевским, — продолжает В.С. Ильюшин. — Для меня это был образ интеллигентного человека. [43] Я к нему часто лазил в гости, потому что у него дома стояла большая модель аэростата «СССР-1» с шариком-гондолой».

Сергей Владимирович ходил тогда в летной форме — синий френч с накладными карманами, пристегнутый запонками воротничок. Сорочки и воротнички Раиса Михайловна сдавала в китайскую прачечную, тогда в Москве были такие. По двору ходили фокусники-китайцы, в руках много колец, фокусник соединял и разъединял их на глазах у толпы. Родители говорили Володе: «Не ходи! Китаец заберет!»

...Вспоминаю свое раннее детство на Дальнем Востоке, где было много китайцев. Отец и мать тоже почему-то ими пугали меня — укрощать чем-то надо было...

По Дангауэровской слободе мчались сани, запряженные лошадьми, заезжали во двор. Мальчишки катались на одном коньке, прикрученном к валенку, цеплялись за сани, получали кнутом — все, как положено в детстве.

Из слободы переехали на Разгуляй. Жили в доме с лифтами наружу. Сперва в мансарде, потом дали квартиру получше, в другом подъезде. Володя пошел в школу имени Радищева, в нулевой класс, «нулевку», как тогда говорили. В той же школе училась и Ирина. Школа помещалась в здании, где прежде был Институт благородных девиц, а ныне областной педагогический институт — на улице Радио, рядом с ЦАГИ. Раиса Михайловна работала в ЦАГИ и водила Володю в школу. Пешком ходили от Разгуляя мимо Доброслободских бань. Потом была квартира № 36 на Патриарших прудах, ставших Пионерскими, в доме № 5, «авиационном». Над Ильюшиными жил А.С. Яковлев, а под — Н.Н. Поликарпов. На доме и поныне висит мемориальная доска в честь авиаконструктора Николая Николаевича Поликарпова — «лауреата Сталинской премии». Умные, порядочные родственники не позволили содрать ее во времена хрущевщины...

Но мы забежали вперед, а на дворе 1926-й. 10 апреля Ильюшин защитил дипломный проект в академии. Дипломом будущего создателя штурмовиков, бомбардировщиков, пассажирских и транспортных гигантов был истребитель — то, что он потом не строил, кроме одного малоизвестного исключения из этого правила — не пошедшего истребителя ЦКБ-32{2}. [44]

По дипломному проекту дали задание: тип двигателя, параметры и основные характеристики. Известно, что Ильюшин блестяще справился с дипломом, правда, оценок тогда не ставили, считалось буржуазным пережитком, но дипломник получил звание инженера-механика Воздушного Флота. 48 человек составили второй выпуск академии. Среди них — В.Ф. Болховитинов, Н.М. Харламов, С.А. Кочеригин, Б.П. Лисунов, В.Н. Чижевский... Приказом Реввоенсовета одних направили в военную авиацию, других — руководить авиационной промышленностью.

«Мне после академии даже не дали отдохнуть как следует, — говорил С.В. Ильюшин, — а сразу назначили на весьма крупную работу в Научно-технический комитет Военно-Воздушных Сил, руководить самолетостроительной секцией».

А он мечтал стать конструктором, и для осуществления мечты надо было попробовать дело своими руками.

«Научный комитет, — вспоминал Ильюшин, — состоял из крупнейших ученых: Чаплыгина, Ветчинкина, Гевелинга и многих других видных деятелей авиации. Комитет базировался на институтах ЦИАМ, ЦАГИ, ВИАМ и на собственном институте ВИВЕ. В мои обязанности входило изучение двигателей заграничного образца, составление планов, определение типов самолетов, которые подходят для нашей армии, для наших воздушных сил, и составление технических требований к этим самолетам.

У нас часто бывали Поликарпов, Григорович, Туполев, с ними мы рассматривали основные проекты. Потом проходило вторичное рассмотрение уже технических проектов. Все это входило в мои обязанности как руководителя. Когда меня назначали, я «отбрыкивался», мне не хотелось. Я мечтал быть конструктором, но меня вызвали и сказали: «Нужно!» Я, конечно, с горечью вступил на этот путь, но потом я не сожалел, так как, работая в научно-техническом комитете, я приобрел большие знания, расширил свой кругозор. Не было такого самолета в мире, который бы я досконально не знал... Писатель, не изучив материал, не возьмется за роман, так же и конструктор».

Время авиации. Росли скорость, высота, дальность, грузоподъемность. «Летать выше всех, быстрее всех и дальше всех!» — звало время. От бипланов — к монопланам, от перкали и фанеры — к металлу. Закрытая кабина, убирающееся шасси, винт с изменяемым в полете шагом. Авиационная мысль новой России работала реально, оперативно и, как присуще русским талантам, очень непохоже. Промышленность стала создавать удивляющие Запад самолеты. Это наша правда, наша гордость, то, что было наверху. А внизу текла жизнь каждого отдельного человека, многих людей, но меня всегда интересовали [45] лучшие, те, кто двигал общество вперед и верил в намеченное.

Жизнь шла или мчалась, но, как всегда, с удачами и промахами. А в авиации не бывает без катастроф.

В 1928 году из-за неудач в создании боевого гидросамолета попал за решетку Д.П. Григорович. В 1929 году разбился истребитель И-3. Конструктора Н.Н. Поликарпова обвинили в срыве опытных работ и передачу в серию недоведенных самолетов. Посадили. Сел и конструктор Калинин. Неудачная или неумелая работа означала одно — вредительство.

В документе от 15 мая 1930 года, подписанном председателем ВСНХ СССР В.В. Куйбышевым и заместителем председателя ОГПУ Г.Э. Ягодой, читаем:

«Резюмируя все вредительские мероприятия, совершенные вредительскими организациями Авиатреста и УВВС, имевшие конечной своей целью срыв планомерного снабжения УВВС современными типами боевых самолетов и снабжение УВВС устарелыми конструкциями, необходимо на ходу, не замедляя поступательного движения социалистического строительства, исправить и обезвредить результаты вредительства.

Органам ОГПУ принять все меры к тому, чтобы в деле исправления вредительства были использованы инженеры-вредители... Содействовать ОГПУ в том, чтобы работа вредителей протекала в наиболее нормальных условиях, а именно снабдить их необходимой литературой, материалами и приспособлениями».

«Инженеры-вредители» Поликарпов, Григорович, Калинин и другие отбывали срок во внутренней тюрьме завода имени Менжинского и вместе с вольнонаемными создавали истребитель И-5. На базе завода было создано Центральное конструкторское бюро — ЦКБ — в составе 300 человек, работами которого руководил начальник технического отдела ОГПУ А.Г. Горьянов, а директором завода был чекист Н.Е. Пауфлер. За короткий срок, кроме хорошего по тем временам истребителя И-5, в тюрьме-заводе были созданы самолеты ТБ-5, ДИ-3, ТШ...

Мария Ивановна Ефименко, много лет проработавшая в конструкторском бюро Ильюшина, рассказывает:

«Луначарский помог Флаксерману возглавить ЦАГИ. Флак-серман съездил во Францию и пригласил к нам конструкторов Ришара, Ожэ, Лявиля, и те стали проектировать ТОМ-1 — торпедоносец открытого моря. Наш Григорович еще до революции сделал летающую лодку М-9, и царское правительство продало ее за границу. Ильюшин принимал участие в ее испытаниях, когда работал на аэродроме под Петроградом. А теперь Григорович [46] сидит, и его КБ отдали Ришару. Там и Королев работал. Лявиль разругался с Ришаром и организовал свое КБ, проектируя истребители».

Во вредительстве обвинили не только конструкторов, но и работников Управления ВВС. Арестовали заместителя Ильюшина по НТК ВВС инженера П.М. Крейсона, а Сергея Владимировича освободили от должности председателя Первой секции научно-технического комитета и понизили до помощника начальника НИИ ВВС.

В 1931 году П.И. Баранов обратился к «всесоюзному старосте» М.И. Калинину: «Сидят наши конструкторы...»

Тот доложил Сталину.

«Как сидят?» — удивился Сталин. Видимо, не знал. Вполне возможно, что не знал.

Их выпустили. Понадобились конструкторы для деталировок, и все поликарповское КБ, которое продолжало работу над И-5, перевели в Центральное конструкторское бюро (ЦКБ), созданное в 1930 году.

В августе 1931 года решили объединить конструкторские силы опытного самолетостроения в одной организации и ЦКБ завода имени Менжинского слили с отделом авиации, гидравлики и опытного строительства /АГОС/ ЦАГИ, где ведущую роль играл А.Н. Туполев. Новую организацию назвали ЦКБ ЦАГИ. Пауфлера назначили начальником ЦКБ, а затем и ЦАГИ. Однако через полгода Баранов снимает Пауфлера с этой должности и назначает Харламова. Но вскоре начальником Главного управления ВВС стал Алкснис, а Баранова назначили начальником Главного управления авиационной промышленности (ГУАП). Бесконечные перестановки...

«Это 1929, 30, 31-й годы, — продолжает М.И. Ефименко. — Борьба за власть. Это было на наших глазах; мы очень переживали».

А что же Ильюшин? Эти годы отразились на нем. Товарищи заметили, что он стал более сдержан и в словах и в поступках. Жизнь научила. А в 1929 году умерла его мать... Посуровел Ильюшин.

Ударили и по нему, но могло быть хуже. Однако в Научно-исследовательском институте ВВС он стал ближе к реальному самолету.

Целый день он теперь проводит на аэродроме, следя за испытаниями новых машин. Продолжается увертюра к его грядущей деятельности.

Летом 1931 года Ильюшин попросил Баранова перевести его в авиационную промышленность, и в ноябре он стал заместителем начальника ЦАГИ и начальником ЦКБ. [47]

«У нас в жизни есть люди, — вспоминал он, — от которых можно многое перенять, приобрести. Так, за шесть лет под руководством Баранова я старался привить его высокие качества: мужество, стойкость, находчивость. Петр Ионович Баранов своим личным примером дал мне очень многое. Сам он грузчик, сын рабочего. Я очень уважал его.

Пользуясь, что началась реорганизация комитета, я попросил Баранова отпустить меня в промышленность. Он согласился. Я стал начальником Центрального конструкторского бюро... Я договорился, что буду ведать этой организацией, но вместе с тем я потребовал, чтобы мне тоже разрешили сформировать свое конструкторское бюро. Мне дали согласие, и я стал подбирать конструкторов».

Но мечта о своем конструкторском бюро сбудется не сразу. В ЦКБ же самолет создавали так: каждый отдел выполнял свою работу сразу по нескольким типам машин. Отдел общих видов занимался эскизными проектами, затем конструкторский отдел составлял чертежи. Параллельно работали отделы аэродинамики, прочности... Пытались создать сразу несколько самолетов, а дело двигалось медленно и почти безрезультатно. Ни штурмовики ЛШ и ТШ-1, ни истребитель ДИ-3, ни бомбардировщик ТБ-5, ни морской дальний разведчик МДР в серию не пошли. Ильюшин понял, что надо в корне менять дело. Его сомнения разделяли и более опытные конструкторы, особенно Поликарпов, который много значил для Сергея Владимировича. В этом можно не сомневаться хотя бы потому, что барельеф Поликарпова стоял в ильюшинском рабочем кабинете до последних дней — других не было. Человек высокой общей и инженерной культуры, он стал примером для Ильюшина...

Поликарпов конфликтовал с Туполевым. Он не разделял его оценку путей развития истребительной авиации. Туполев снял Поликарпова с должности начальника истребительной бригады и дал задание на проектирование истребителя П.О. Сухому. Ильюшин же поддерживал Поликарпова и, не снимая задания с Сухого, поручил Николаю Николаевичу проектирование двух истребителей — полутораплана И-15 и моноплана И-16, ставших значительным явлением в нашей авиации.

Структура ЦКБ ЦАГИ становилась громоздкой, и в конце 1932 года Ильюшин предложил разделить эту организацию на две самостоятельные: ЦКБ завода № 39 имени Менжинского для строительства истребителей, разведчиков и штурмовиков и конструкторский отдел ЦАГИ, который будет создавать тяжелые самолеты.

Так родилась идея отказаться от централизованного проектирования самолетов, а создать в составе ЦКБ несколько отдельных [48] бригад. Баранов поддержал. И нарком Орджоникидзе тоже. 13 января 1933 года Главное управление авиационной промышленности издало приказ, по которому ЦКБ переехало из ЦАГИ на завод № 39 имени Менжинского.

В современном понятии Ильюшин стал генеральным конструктором ЦКБ, нового ЦКБ — из шести бригад.

Бригадой № 1 руководил Сергей Александрович Кочеригин. Здесь проектировали штурмовики и самолеты-разведчики.

Истребителями занималась бригада № 2 во главе с «королем истребителей» Николаем Николаевичем Поликарповым.

Бригада № 3 поначалу была общей, экспериментальной. Руководил ею В.А. Чижевский, занимавшийся постройкой герметической гондолы стратостата «СССР-1».

Бригада № 4 во главе с Я.И. Мальцевым проектировала вооружение.

Пятой бригадой, строившей морские самолеты, руководил славный сын осетинского народа Георгий Михайлович Бериев. И поныне трудится созданное им конструкторское бюро...

Бригада № 6 во главе с П.М. Крейсоном занималась статическими испытаниями.

Всего один месяц дало начальство на организацию нового ЦКБ. Однако в срок уложились (в ту пору попробуй не уложись!), и 15 февраля 1933 года все бригады начали работать по плану. А Ильюшин создал еще и «свою» группу, в которую вошли семь человек: С.М. Егер, В.В. Никитин, В.В. Калинин, С.Н. Черников, З.З. Жевагина, А.Я. Левин и А.А. Сеньков. Пригласил тех, кого хорошо знал. Эта «семерка» — пионеры будущей ильюшинской фирмы. Сперва они входили в бригаду № 3 В.А. Чижевского, где, помимо работы для ЦКБ, каждый делал еще что-то свое. Достаточно произнести — Лавочкин, Грушин, и многое станет понятно. Черановский строил там свой истребитель с пушками Л.В. Курчевского. От Лявиля в эту бригаду передали конструкторов... Чтобы быстрее сделать гондолу стратостата, Ильюшин на помощь Чижевскому привлек молодежь. Создали комсомольско-молодежную бригаду, в которой участвовали В.Н. Семенов, З.З. Жевагина, С.М. Егер, и дело пошло. Все это было не просто работой, а еще и необманным ликованием души, ибо счастьем обмануть невозможно душу, в которой звучало: «И верьте нам: на каждый ультиматум воздушный флот сумеет дать ответ!»

В 1933 году из военной авиации убрали всех иностранцев. Ожэ и Ришар уехали еще в 1931-м, а Лявилю нашли работу в Гражданском воздушном флоте. Сталин переводил нашу авиацию на отечественный путь развития. Еще в постановлении ЦК 1929 года говорилось: «В строительстве Красной авиации всеми [49] силами следует насаждать, культивировать, развивать свои, советские научно-конструкторские силы».

«В ноябре 1929 года я поступил на работу в ОКБ француза Ришара, который делал «морскую лодку», — вспоминает Юрий Михайлович Литвинович. — Помогали Ришару Гуревич, Лавочкин, Королев. Построили один экземпляр, но до конца не испытали, в 1930 году это дело было прикрыто. Я стал работать в первой бригаде Кочеригина. Там я и увидел Ильюшина. Он шел с Кочеригиным — тот был такой представительный, носил раздвоенную морскую бородку, говорил не компас, а компас... Ильюшин был в кожаном пальто, серьезный, суровый... В ильюшинскую бригаду я попал в 1934-м, когда вернулся из отпуска. Сергей Владимирович набирал себе народ из всех бригад. Он уже, конечно, был фигурой».

Фотография того времени. Белые рубашки, светлые платья. Молодые создавали авиацию молодой страны. Стариком считался Ильюшин. Ему около сорока.

Первая машина, которую он начал конструировать со своими помощниками, — ЦКБ-26. Самое трудное — принять решение и ждать, оправдается ли оно.

«Он был человек, опытный в жизни, а мы — зеленая молодежь, — говорил один из первой «семерки» ильюшинцев Анатолий Яковлевич Левин. — Поэтому он давал нам много житейских советов, занимался воспитанием людей. Иногда это отходит на второй план, а он придавал большое значение созданию коллектива.

До ЦКБ я работал во внутренней тюрьме 39-го завода, где была большая группа заключенных, и помогали мы, вольнонаемные. Потом стал в бригаде Чижевского заниматься управлением самолета — рулями, тягами. Ильюшина я еще мало знал — он начальник ЦКБ, большой человек!»

Ильюшин вызвал Левина:

 — Хотите у меня работать?

 — Я и так работаю у вас, — ответил Левин.

 — Я создаю свою бригаду и предлагаю вам непосредственно под моим руководством работать.

 — С удовольствием, только я еще опыта не имею.

 — А мне нужны энтузиасты.

 — Вообще-то я люблю работать, а энтузиаст я или нет, вам виднее.

 — Давайте так договоримся, я беру вас на работу, но только так: работать, пока кто-нибудь из нас не уйдет из жизни.

«Я ему пообещал и свое обещание выполнил, — говорит А.Я. Левин. — Он ушел из жизни, а я продолжаю работать... Собрал он нас, первых семь человек, и сказал: «Давайте, ребятушки, [50] выделяйтесь. Чижевский возражает, но вы возьмите свои личные вещи, никакого хозяйства не берите, сами обзаведемся».

Чижевский со своей бригадой сперва под одной крышей с нами оставался на заводе № 39, а потом перешел в другой корпус.

Дипломный проект я делал у Туполева. Он занялся моими чертежами, вызвал и целый день учил, как надо делать серию. Я ему очень благодарен: главный инженер ГУАПа, он со мной, молодым инженером, с утра до вечера занимался, посмотрел все детали, все объяснил. В ту пору начали внедрять самолеты в серию, и Туполев воспитывал молодежь. Когда он со мной разбирался, рядом стоял его шассиец Костенко, и Туполев ему сказал: «Слушал? Мотай на ус!»

Авторитет у Туполева уже был большой, мне говорили, что он упрямый человек, но я с ним спорил, и он соглашался...

А Ильюшин сразу поручил мне заниматься управлением, шасси и пневмосистемой. У самолета тогда была не гидро-, а пневмосистема... В конце 1933 года к нам пришла большая группа конструкторов из серийного бюро 39-го завода...»

39-й завод был в общем-то небольшой и не мог справиться со всеми работами. Ильюшин предложил создать опытные цехи на серийных заводах. Так появился завод № 84, куда позднее перебралась бригада Поликарпова; опытный завод в Смоленске для Чижевского, опытный цех на заводе № 1 для Кочеригина... Сам Ильюшин стал формировать свой опытный цех на 39-м заводе.

Вспоминает Виктор Николаевич Семенов:

«Я думаю, почему у меня, столько лет проработавшего с Ильюшиным, не осталось ярких впечатлений? Мы ведь тогда не знали, что это личность, гигант. А во-вторых, у нас каждый день была обычная, будничная работа. В памяти не остались обиды, потому что они были без последствий. Втык получишь, а завтра скажет: «Спасибо, хорошо сработал». Вызовет: «Товарищ Семенов!» — Это значит втык будет. А часа через три звонок совсем по другому вопросу: «Ну покажи, над чем работаешь?»

Самое главное в работе Ильюшина — он понимал, что одному самолет сделать невозможно, а сделать самолет надо хороший, и он дорожил единством нашего коллектива. Для него не было мелочей, если они способствовали улучшению самолета: организация, дисциплина и особенно подбор кадров — все имело значение. Кто удержался в ОКБ? Тот, кто принял концепцию Ильюшина. А она заключалась в том, чтобы всего себя отдать работе, даже в ущерб личному».

Оставались единомышленники. Приходили новенькие.

«Я училась в МАИ, в первом наборе, — говорит Мария Ивановна Ефименко. — Студенты тогда, знаете, как ходили? Башмаков [51] не было, накрутят портянки, галоши привяжут, и пешком из общежития на Соколе до Пятой Тверской-Ямской на занятия. Одержимые были! Лекции слушали в бывшей церкви — голубой зал, алтарь. Сядешь сзади — ничего не слышно, один гул. Нобиле нам читал. Сейчас говорят «Нобиле», а тогда — «Нобиле».

В 1934 году я перешла на пятый курс. Денег нет, стала искать, куда бы устроиться на работу. Встречаю Мишу Шульженко, он только кончил МАИ и работал у Ильюшина. Он и посоветовал — у них не хватает конструкторов и берут на работу студентов. Разговор с Ильюшиным был коротким: месяц испытательного срока. Пришла к начальнику группы прочности Владимиру Владимировичу Калинину. Он уже был известным конструктором, одним из создателей нашего первого пассажирского самолета АК-1 (Александров, Калинин), который летал на линии Москва — Нижний Новгород — Казань. У него пять студентов работали, кончился их испытательный срок, Ильюшин им сказал: «Вы ребята хорошие, продолжайте учиться, но вы мне не подходите».

Я сразу духом упала, сижу и дрожу: если ребят не взяли, то куда мне... Тем более Калинин придерживался мнения, что техника — не для женщин. А мне дали считать трубчатые бортовые нервюры для ильюшинского первенца. Проходит срок, вызывает Ильюшин: «Принимаем тебя. С восьми до двух каждый день работать, оклад — триста рублей».

В три раза больше моей повышенной стипендии! И с учебой удобно: занятия начинались с трех часов, преподаватели — ведущие специалисты ЦАГИ — первую половину дня тоже были заняты на работе.

«Есть еще ребята? — спрашивает Ильюшин. — Подбери и приводи!»

Являюсь в институт: «Ребята, золотое дно!» И пришли к Ильюшину В.Н. Бугайский, В.Ф. Алтухов, Я.С. Хаевский, В.П. Иванов, летчик Алексей Гринчик... Специалистов тогда было немного, и нас прозвали «бояре». Во всем ЦКБ, в шести бригадах, всего 51 человек работал. Самому старому в ильюшинской бригаде, В.В. Калинину, 43 года — древность!»

«Средний возраст нашего коллектива был 22 года, — говорит Дмитрий Владимирович Лещинер. — Создать с мальчишками что-то похожее на самолет, — конечно, надо было держать их в руках. Мне было лет 19, он меня за что-то строго отчитал, а потом узнал, что я не виноват, вызывает меня, мальчишку, и просит извинения!

Зашел к нему Семенов, Ильюшин сильно отчитал его, но вот Семенов вышел и вернулся [52] назад: «Сергей Владимирович, я по личному вопросу». «Ах, по личному? Пожалуйста, садись. Чем смогу, помогу». — И совершенно другой человек: «Если по работе, давай завтра решим. А личные вопросы бывают такие, что не терпят отлагательства».

Он понимал, как непросто настроить себя, чтобы обратиться к начальнику по личному вопросу.

Говорим, приходят посторонние, он высказывается, и, если я начинаю вмешиваться, становился недовольным и потом мне замечал:

— Ну чего ты лезешь? Что ты себя показываешь? Я же тебя лучше знаю, чем свои пять пальцев!

— Вот вы меня ругаете...

Он помолчал, потом говорит:

— Слушай, у твоих соседей дети есть?

— Есть.

— Ты их ругаешь когда-нибудь?

— Нет.

— А своих ругаешь?

— Конечно.

— Так вот. Ты все понял? Баранов два года держал меня в ежовых рукавицах, человеком сделал меня, всем ему обязан!

И я могу сказать, что если я стал человеком, то только благодаря Сергею Владимировичу Ильюшину.

Покажу ему схему — сотни автоматов, переключателей. Он ткнет пальцем:

«Дима, это что такое?» Я с ходу и не скажу. «У, плохо, — говорит он, — если мы с тобой знать не будем, самолета не будет».

В чем-то я не соглашался — если мы будем заниматься каждой мелочью, кто же будет думать о перспективе самолетов? Но его натура — вникать во все. Он абсолютно правильно считал, что в самолете нет мелочей, любая мелочь может привести к катастрофе.

Коллектив был намного меньше сегодняшнего, но не было ни одного человека, чтоб Ильюшин в течение недели не постоял у его стола. Интересовался, подсказывал. Я всегда удивлялся, как он успевал? Я работал рядом с его комнатой, и не было случая, чтоб я пришел на работу, а уже не висела его фуражка. Не было такого, чтоб я ушел с работы даже часов в десять-одиннадцать вечера, и не висела бы его фуражка! Столько сил, столько энергии в нем было! Железо, золото...»

В бывшем кабинете Ильюшина сейчас висит его большой портрет. Причем поместили так, что если сесть за длинный стол, где прежде собирались те, с кем он создавал машины, то кажется, будто он сидит у торца и ведет беседу. Лещинер посмотрел на портрет и прослезился: «Вот он сидит и как будто сейчас что-то [53] спросит... Я пришел к нему в 1935 году восемнадцатилетним мальчишкой без документов. Поговорили, и он сказал: «Ладно, не обращаю внимания на документы».

Оформили приказ, и я начал работать у него. А документы мои пришли только в марте 1936-го. Так я с ним проработал до 1970-го и после его ухода на пенсию почти каждую неделю бывал у него. Как-то три недели не был, пришел, а у него слезы на глазах... Очень своеобразный человек был. Я сам расстраиваюсь, вспоминая его. Тяжело говорить... Сейчас немного отойдет... Он для меня был отцом. Этот простой деревенский человек в моем понимании не просто талант, он гений. Ильюшина я считаю величайшим русским талантом. Но в нем было заложено еще нечто помимо его гениального таланта. В то время много зависело и от него, и от тех, кто его окружал. И он имел такой подход к людям, что мы были не просто работники, а семья. И коллектив считал его отцом. Есть родители, которые любят своих детей, но, кроме любви, мало чего дают. А он и любил, и воспитывал. То, что получено от него, от самого бога нельзя получить».

С годами Д.В. Лещинер станет одним из ближайших помощников Ильюшина. В КБ шутили: — Ил — это Ильюшин, Лещинер, как МиГ — Микоян, Гуревич.

Но Ил — Ильюшин, конечно...

...Материально жили туговато. В конце 1934 года только карточки отменили. Народ свою благодарность связывал с именем предсовнаркома Молотова. Кроме основной работы, подрабатывали где кто мог. На Маяковке, в Оружейном переулке был Московский авиационный техникум. В нем преподавал конструктор Николай Васильевич Никитин, создатель самолетов НВ-1, НВ-2, НВ-3. Вечерами, полулегально, частным образом, он собирал конструкторов из разных КБ, и они делали эти истребители.

«Там Семенов и Егер подрабатывали, и мой отец туда ходил, — вспоминает сын одного из ближайших сподвижников Ильюшина и тоже ильюшинец Евгений Серафимович Черников. — Никитин им платил, и они работали до одиннадцати-двенадцати ночи. Днем у Ильюшина вкалывали, как негры. А что значит трудиться до двенадцати ночи, а утром на другую работу спешить? Ильюшину кто-то доложил об этом, и он стал звонить нам по вечерам:

— А Серафим дома?

Мы разработали систему отвечания на звонки:

— Он вышел, у соседей.

— А, ну ладно.

Из дома мы звонили в техникум, сообщали о звонке Ильюшина. Отец оттуда срывался домой: [54]

— Сергей Владимирович, звонили? Что, нужно приехать?

— Да нет, незначительный вопрос...

Два-три раза повторилось так, и пришлось прекратить работу у Никитина. Пробиться конструктору было трудно, конкуренция большая. К тому ж Никитин опоздал: к 1933 году сложились основные группы, и они, конечно, всех давили...»

Старший Черников, Серафим Николаевич, был увлекающийся человек. Как только в продаже появились микролитражные моторчики, он сразу купил, спроектировал модель и показал Ильюшину, когда тот зашел вечером к Черниковым. Сергей Владимирович и Серафим Николаевич часа полтора с увлечением занимались этой игрушкой на радость сыну Черникова...

Дачи были в Малаховке. Ильюшин каждый день, направляясь в Москву, проезжал мимо Черниковых, часто останавливался, смотрел на деревья в саду и всегда высказывал свое неудовольствие:

— У вас вот эти яблони не так подрезаны, здесь надо убрать...

«В 1940 году у него была дача между Кратовом и 42-м километром, — продолжает Е.С. Черников. — Как-то он собрал своих сотрудников, и отец взял меня с собой. Лет десять мне было. Помню его радушным, хлебосольным хозяином. Мы сидели за столом на лужайке перед террасой, а Володя, его старший сын, он на три года старше меня, полез с рогаткой через забор, сорвался и повис. Сергей Владимирович снял с забора и лично выдрал перед собравшимся обществом будущего героя-испытателя и генерала ВВС...

Про производственные дела отец мало рассказывал, такое время было, все секретно. Единственное, что я знал: когда закладывалась новая машина, Ильюшин приходил к отцу:

— Ну, Сима, начинаем. Я думаю, мы сделаем так...

Брал лист бумаги, карандаш и набрасывал вид самолета. Рисовал он довольно жутко, но наброски делал. Отец хранил их в особой папке. Куда она делась? Отец говорил:

— У меня все есть, пойду на пенсию, напишу книгу.

Он хранил папку на работе, дома все-таки опасно было. Написать не успел. А папку, наверно, уничтожили — ведь это связано с режимом, с секретностью. Через неделю после смерти отца я попытался ее найти на работе, но безуспешно...»

И все-таки кое-что есть. У Е.С. Черникова сохранился эскиз истребителя ЦКБ-32, примерно 1936 года, довольно точная компоновочная схема. На желтой бумаге, производит впечатление давности...

Серафиму Черникову Ильюшин давал внешний вид самолета, [55] Черников первоначально все просчитывал и рисовал первый набросок, который обсчитывали весовики, аэродинамики...

А.Н. Туполев, Н.Н. Поликарпов, С.А. Кочеригин, Д.П. Григорович были уже известными конструкторами, и кое-кто смотрел свысока на Ильюшина, считая, что у него ничего не выйдет, дескать, администратор, а не конструктор. Ильюшин работал. Шел первый его самолет — ЦКБ-26...

«Я стал ведущим по металлической машине, — говорит Валерий Африканович Борог. — Не идет машина. Приезжал Михаил Каганович, нарком, брат Лазаря, ругался матом: «Почему не делается самолет, тра-та-та, почему?» Грозный мужик. А Ильюшин решил пока деревянный фюзеляж пустить. Быстро сделали на заводе в Тушине. Дерево изучалось, и потом нам было легко перейти на него».

К тому же ЦКБ-26 был экспериментальной машиной, с которой надо было поспешить, а на 39-м заводе умели делать выклеенные из шпона деревянные фюзеляжи для истребителя И-16. Подобный фюзеляж построили и для ЦКБ-26. Но и не ошибемся, если заметим, что Ильюшин смотрел вперед и понимал, что в будущей войне металла не хватит, придется строить деревянные машины. «Русфанер», как скажут немцы.

«Чем мне импонировал Ильюшин? — продолжает В.А. Борог. — Почему я его всегда уважал, любил? Любил — не подходит. Ценил — да. Он был тверд, принципиален и смотрел вперед. Он смог организовать свою бригаду, он выжимал из нас все соки — ведь это недюжинная энергия у человека! Не тряпка. Уважаю таких людей».

...Хотелось бы побольше рассказать и о тех, с кем работал Ильюшин, на кого он опирался. Ценны их воспоминания.

«Я 1907 года рождения, — говорит В.А. Борог, — в четыре года остался без родителей. Нас, троих детей, поделили родственники. Я с братом попал к бабушке и дяде. Брат на пять лет старше меня, он в 1918 году вступил в партию и ушел на фронт, как и дядя. Остались мы с бабушкой на окраине Ярославля. Пожар случился, и домишко наш деревянный сгорел. Бабушку взял к себе старший сын от первого мужа, а я ему совсем чужой, и меня — в детский дом. Утром встанешь, вода замерзла, печи и зимой не всегда топили. Но кормили прилично, потому что в гражданскую войну на детские дома обращали больше внимания, чем сейчас. Мы работали в мастерских — столярной, слесарной, электрической и, пожалуй, пропадали там больше, чем в школе. Но в 1924 году наше здание заняли военные, а нас переселили в дом без окон и дверей. Совсем плохо стало, но, на мое счастье, мой старший брат, придя с фронта, окончил в Вологде рабфак и заинтересовался моей судьбой. Ильюшин потом [56] меня спрашивал: «У тебя брат в Вологде не был?» — Он знал фамилию: мой брат там был председателем Пролеткульта.

Он нашел меня в Ярославле, когда я с детдомовцами играл в футбол, и забрал с собой в Москву. В ЦК комсомола мне дали путевку на рабфак имени Артема в Плехановском институте. В 1929 году я его хорошо закончил, можно было в любой институт без экзамена поступать. Трое нас таких было — Шульженко, Зернов и я. Паша Зернов в войну стал заместителем наркома вооружений, Миша Шульженко — начальником ЦАГИ, директором МАИ... Хотел я было поехать в Ленинград в Институт физики к Иоффе, но поговорили мы втроем и поступили на знаменитый механический факультет МВТУ.

Сталин дал указание образовать из МВТУ пять институтов. Осталось МВТУ, из него вышли МАИ, МЭИ, МЭИС, Текстильный институт. И другие институты поделили. Так и надо было делать, наука у нас пошла. В МВТУ Борис Николаевич Юрьев убедил нас перейти в МАИ. Сперва нас было всего восемь студентов. Первый МАИ — на Ольховке, на бывшей пуговичной фабрике, потом на Ямском поле, пока на Волоколамском шоссе не выдрали фруктовый сад и построили МАИ...

Юрьев опекал нашу группу, я и в аспирантуре у него учился. А когда женился и пришлось думать о заработке, Юрьев договорился с Ильюшиным, и я попал в бригаду Чижевского на 39-й завод, улица Поликарпова теперь. Войдешь в коридор — Кочеригин, Чижевский, Поликарпов, а внизу морская бригада Бериева.

Ильюшин был начальником, а своего у него еще ничего не было. С ним я дело имел, когда работал у Чижевского. Спорил с ним, кто тогда знал, что он будет нашим генеральным? Даю ему свои данные — не согласен. Еще раз — то же самое. Я поговорил с Петром Дмитриевичем Грушиным, он работал у Семена Алексеевича Лавочкина заместителем по крылу, мы и сейчас друзья. Грушин меня поддержал, и я сказал Ильюшину:

— Сергей Владимирович, я посоветовался со своими товарищами, они говорят — правильно!

— Ничего подобного! — Ильюшин все зачеркнул. — Идите, думайте!

В то время ему разрешили организовать свою бригаду. Вызвал:

— Переходи ко мне. Я говорю:

— Сергей Владимирович, я молодой, ищущий, хочу самостоятельно работать, чем-то новым заняться.

И попросил Ильюшина отпустить меня к Черановскому, у которого знакомства были повыше, и ему с Курчевским пообещали создать КБ, если он подберет людей. Ильюшин отказался. [57] Тогда Черановский добыл бумажку для Ильюшина: отпустить такого-то — Орджоникидзе. А Ильюшин: «Ничего подобного!» — и эту бумажку убрал. Я рассказал Черановскому, и пришла вторая бумажка: «Вторично предлагаю отпустить. Орджоникидзе». Пришлось Ильюшину уступить, а то ведь Орджоникидзе мог и по морде дать!

Мы с Борисом Ивановичем Черановским стали организовывать КБ, переманивать к себе своих знакомых. Я и со Стечкиным работал комната в комнату. Он по реактивной тяге ударял, а я делал 75-миллиметровые реактивные пушки, которые Курчевский и Стечкин устанавливали на самолет. В Подлипках строили длинноствольные безоткатные пушки, ставили на рояль и палили. Снаряд вылетал, а рояль не откатывался. Присутствовали Тухачевский, Ворошилов... Руководил Черановский, а я у него помощником был.

Мы стали делать «Параболу» — истребитель с реактивными пушками. Разок он слетал, но не пошел. Нас закрыли и попросили с завода. Куда деваться? Решил снова податься к Чижевскому. Там делали кругосветный самолет «Вокруг шарика» — для Громова, Байдукова, Данилина. Приехал в Смоленск, где строили макет самолета, — оказалось, что на чертежах кресла были изображены в полмасштаба, их и сделали маленькими. К приезду летчиков переделали. Они посмотрели, остались довольны.

Однако дело не двигалось. Материалов не дают, и некому пробивать. Видимо, интерес к этому самолету пропал. Действительно, не так просто в то время было сделать самолет, летающий без посадки вокруг земли. Длиннокрылый, похож на АНТ-25. Год минул, а макет как стоял, так и стоит. Прихожу к Чижевскому: «Отпусти меня. Мне нужен конструктор, который бы уже сегодня работал не на корзину, а создавал вещь».

Чижевский позвонил Ильюшину.

Стою на Ленинградском проспекте у стадиона Юных пионеров, подходит Ильюшин:

— Ну как, изменник, вернулся? Что будешь делать?

— Все, что полагается.

— А что ты хочешь?

— Знаю, что у вас реальные вещи делаются. Хочу вести самолет.

— Ну давай, приходи».

Тех, кто уходил, а потом возвращался, Ильюшин называл беглецами. Брал к себе снова, но до конца не прощал. Переживал, если кто-то уходил сам. Даже много лет спустя, когда организация стала большой, ходил мрачный. Потом скажет:

— И все-таки он от нас ушел! Столько лет проработал... [58]

Ему было обидно, что не сумел сработаться с нужным ему человеком...

А Борог стал начальником бригады фюзеляжа и вырос до главного конструктора ОКБ...

Лето. Жара. Окна открыты. Ильюшин в рубашке с закатанными рукавами что-то набрасывает на листке бумаги...

Часто, сидя на совещаниях или в минуты раздумий, мы чертим треугольники, квадраты, пересекающиеся линии. Пушкин изображал женские головки и ножки, Берия рисовал чертиков, Ильюшин — самолеты.

Попробуем изобразить самолетик. Наверно, каждый сумеет. А вот нарисовать так, чтоб он с бумаги полетел,- это удавалось немногим. Сколько возникало авиационных конструкторских бюро, сколько вспыхнувших имен обещало успех! А что оставило время? Туполев, Ильюшин, Яковлев, Микоян, Сухой... После войны — Антонов, Мясищев... А ведь какие КБ были! Поликарпов, Петляков, Григорович, Лавочкин... Крупнейшие имена. И еще много тех, чьи самолеты, мелькнув, как мотыльки, бесследно сгорели в страде одержимых лет. Много было талантов. Но в великой эпохе первого века авиации остались великие.

Возможно, следующая фраза покажется читателю примитивной, но я ее напишу, потому что так было: еще шесть лет до начала Второй мировой войны, а роли в пьесе всемирной истории расписаны.

В 1933 году, когда в Германии Гитлер пришел к власти, Ильюшин задумал свой первый самолет. Обычно при упоминании об Ильюшине сразу возникает штурмовик Ил-2 — это, безусловно, его «Медный всадник», его «Тихий Дон», и как бы на второй план уходит его бомбардировщик. Именно 13 таких машин первыми бомбили Берлин в августе 1941 года...

Еще в 1933 году в мозгу Ильюшина вызревал двухмоторный моноплан обтекаемой формы. «Ночной летун, во тьме летящий, земле несущий динамит...»

«Правительство у нас тогда было мудрое, — говорил мне знаменитый конструктор моторов А.А. Микулин, — и оно поддержало задумку Ильюшина».

В августе 1933 года страна впервые отмечала День Воздушного флота, который для цвета нации станет самым любимым и гордым праздником. Ильюшина пригласили к Сталину на дачу. Были Ворошилов, Алкснис, Баранов, Туполев... Говорили о делах, играли в городки, обедали. Ильюшин еще не знал, что за обедом у Сталина как раз и решались самые важные дела.

— Нам нужны двигатели с воздушным охлаждением, — сказал Сталин. — С ними у нас что-то не получается.

Баранов предложил купить лицензию за рубежом. Согласились [59] и тут же образовали комиссию для поездки во Францию. Включили и Ильюшина — ему-то как раз и был нужен 750-сильный мотор для бомбардировщика!

— Без лицензии не приезжать, — сказал Сталин.

В Париже посмотрели немало умело разрекламированных двигателей. Но Ильюшин знал, что ему нужно, и провести «вологодского мужичка» не так-то просто. Если уж тратить деньги, тем более народные, золотые, то на вещь добротную. Ему понравился мотор «Мистраль-Мажор К-14» фирмы «Гном-Рон». 760 сил, неплохо, и меньше, чем у других двигателей, масса и мидель — площадь поперечного сечения, от которой зависит величина сопротивления в воздухе.

После приемки на Родине занялись доработкой и совершенствованием французского двигателя. Руководил этим конструктор, бывший браковщик Комендантского аэродрома в Петрограде Владимир Яковлевич Климов, а с 1934 года мотором занималось ОКБ Аркадия Сергеевича Назарова. В серии двигатель назывался М-85. За ним пошли более мощные модернизации М-86, М-87, а затем под руководством Сергея Константиновича Туманского был создан М-88 — 1100 лошадиных сил. Все эти двигатели стояли на бомбардировщиках Ильюшина.

Он руководит и всем ЦКБ-39, и своей бригадой, которая после выделения группы Чижевского стала ильюшинской. ЦКБ в начале 1934 года сдает в серийное производство два истребителя Поликарпова И-15 (ЦКБ-3) и И-16 (ЦКБ-12). А третья бригада, в которой уже работают 54 человека, занимается ильюшинским первенцем.

Заказчик — Управление ВВС — утвердил проект. Ильюшин строит и самолет, и коллектив.

Сформированы группы эскизного проектирования, прочности, аэродинамики, шасси и управления, оперения, фюзеляжа, моторная группа — то, что может работать постоянно, создавая новые машины. Бомбардировщик с деревянным фюзеляжем ЦКБ-26 построили за год, и летом 1935 года Владимир Коккинаки поднял его в небо. Параллельно строили и цельнометаллический бомбардировщик ЦКБ-30, и 31 марта 1936 года, в день рождения конструктора, машина в руках того же Коккинаки впервые глотнула неба. Сталинский инженер Ильюшин вступил в поединок с лучшими конструкторами гитлеровской Германии.

Многие специалисты ЦКБ из других бригад помогали строительству бомбардировщика, и логическим исходом этого стал приказ Глававиапрома, по которому в сентябре 1935 года бригаду № 3 ЦКБ преобразовали в Опытное конструкторское бюро завода имени Менжинского во главе с главным конструктором [60] ОКБ С.В. Ильюшиным. В конце года Глававиапром создает у себя отдел опытного самолетостроения, и начальником его назначается тоже Ильюшин. Трудно совмещать эти две должности, но приказ есть приказ.

Построили самолет, и Ильюшин говорит:

— Ну, ребятушки, давайте дипломом заниматься!

До этого некогда было. «Многие мне помогали, — говорит М.И. Ефименко, — Егер, Черников... Сергей Владимирович гонял нас здорово — по аэродинамике, прочности, он эти дисциплины хорошо знал. Соберет нас в своем кабинете и гоняет. Для себя нас готовил, и мы лицом в грязь не ударили, все «на отлично» защитились...

Много работали сверхурочно, и он организовал питание по вечерам. А то подойдет:

— В пятницу, ребятушки, поедем за город? Я заказал дом отдыха.

Садимся с лыжами в грузовую машину. Мы в кузове, он в кабине.

Летом выбирали место, выезжали на целый день, накрывали столы. Коккинаки с нами, Чкалов вечно к нам прицепится выпить — это он моментально чувствовал! Хулиганы они были — что Коккинаки, что Чкалов. Это сейчас — великие. Мы и не думали, что наша фирма станет известной, просто работали, и всё. Дневников не вели.

На отдыхе никто не чувствовал, что он генеральный, только на работе был очень требовательный. Начинал называть на «вы», значит, недоволен.

Я выступила на собрании, что-то задела. Он обычно последним выступал, ну и всыпал мне с трибуны. На другой день начальство со мной не здоровается. Выхожу — стоит Ильюшин:

— Не спешишь? Можешь меня проводить?

— Могу.

Идем. Начал разговор с какого-то анекдота насчет моего имени — Мария, потом высказал:

— Чего тебя на трибуну вынесло? Не могла ко мне в кабинет прийти?

— Как раз на собрании мысль возникла! Когда я заболела и не могла выйти из дому, он сказал секретарше:

— Отвезите в больницу на моей машине, а я пойду пешком!

8 Марта объявил женщинам:

— Дамы, приглашаю на аэродром!

И всех катал на У-2. Наверно, не просто отдых. Это значило не меньше, чем конструирование.

После войны, в 1947 году появился у нас подшефный детский [61] дом, комсомольцы шефствовали. Ильюшин там бывал. Я говорю ребятишкам: «Просите!» И он помогал...»

Но мы опять забежали вперед. А что поделаешь — вся наша жизнь есть забегание вперед, работа ради завтрашнего дня, особенно у людей творческих. Ильюшин работал на завтрашний день. Ведь и поныне его самолеты летают.

А тогда его двухмоторный моноплан резко отличался от подобных машин: небо тридцатых годов населяли многомоторные бомбардировщики — огромные, громоздкие, тихоходные. Владимир Коккинаки провел испытания самолетов с деревянным и металлическим фюзеляжем и остался доволен. И хоть страна у нас деревянная, Ильюшин понимал, что в будущей войне все решит металл. Тем более в то же время в ЦКБ не выдержал статических испытаний истребитель Кочеригина с деревянным фюзеляжем — разрушился более чем наполовину. Прочность волновала всех, особенно В.В. Калинина — он за это дело два года отсидел, когда разбился И-3.

Ильюшин добился у Орджоникидзе разрешения на металлический фюзеляж, и самолету из металла ЦКБ-30 военные присвоили наименование ДБ-3 — дальний бомбардировщик. На нем установили турельную башню, увеличили бомбовую нагрузку и дальность полета. Его конкурентом был туполевский бомбардировщик АНТ-37, созданный на базе рекордного АНТ-25, но в серию не пошел, «не потянул», как говорится, по назначению. Победил ДБ-3 Ильюшина.

Коккинаки выжимал из новой машины все, что мог. Пикировал, летал на спине и наконец 1 мая 1936 года сделал подряд три «мертвые петли». Это на бомбардировщике-то!

«Сначала Чкалов на истребителе И-16, а потом наш Коккинаки на ДБ-3», — с гордостью вспоминают старые ильюшинцы.

Русский народ, пожалуй, как никакой другой, любит красивые легенды, склонен преувеличивать, поскольку способен вытворить такое, что запомнится. И вот существует легенда, и она попала в печать, о том, как Коккинаки на параде 1 мая на ильюшинском бомбардировщике крутил петли над Красной площадью. Да, крутил, да, петли, да, на бомбардировщике, но не над Красной площадью, а сперва за несколько дней до парада показал их Ильюшину над Центральным аэродромом, ибо, как гласит русская пословица, «не зная броду, не суйся в воду».

Брат Владимира Константин Коккинаки рассказывал так: «Володя говорит мне: «Давай полетим вместе!» — и мы сидели в одном самолете, когда он на этом бомбардировщике впервые пошел на петлю. А потом он на бомбардировщике, а я на истребителе делали петли одновременно».

1 мая 1936 года Владимир Коккинаки пролетел над Красной [62] площадью, приземлился на Центральном аэродроме имени М.В. Фрунзе, и ему сказали, чтоб снова готовился к полету: приедет Сталин и члены Реввоенсовета.

Сталин подробнейше расспрашивал Ильюшина и Коккинаки о самолете. Их поразил высокий профессиональный уровень вопросов Генерального секретаря партии большевиков, как будто авиация была его основным занятием. И впоследствии Ильюшин не раз отмечал: «Он знал авиацию и хорошо в ней разбирался».

А когда на мертвого льва мелкотравчато тявкали со всех деревянных и каменных трибун, Ильюшин скажет своему заместителю Новожилову: «Ты знаешь, это был умнейший человек!»

Туполев, пострадавший при Сталине, выскажется так: «Хозяин был! Порядок! Размах!»

Яковлев (авиаконструктор, естественно) на мой вопрос, разбирался ли Сталин в авиации, ответил просто: «О-о-о!»

— Полагаю, что эта машина укрепит наши Военно-Воздушные Силы, — сказал Сталин. — У меня к вам большая просьба, товарищ Ильюшин, к концу года передать ее в серийное производство.

Серию заказали большую — 50 самолетов. С этого началось.

— А теперь, — продолжил Сталин, — у меня просьба к вам, товарищ Коккинаки. Я слышал, что вы на двухмоторном бомбардировщике товарища Ильюшина творите чудеса в воздухе. Но не зря говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Тут-то Коккинаки и показал высший пилотаж — виражи, восьмерки, горки, спирали и три петли Нестерова подряд...

На другой день, 2 мая, конструктора и летчика пригласили в Кремль. Руководители страны работали и в праздники. Совещание вел глава Советского правительства председатель Совета Труда и Обороны В.М. Молотов. Сталина заинтересовало, насколько отличаются реальные возможности самолета от расчетных:

— А то у нас, у русских, нередко бывает так: наобещаем с три короба, а как до дела дойдет, одного нет, другое не получается. Это относится и к конструкторам самолетов.

Сталин еще не знал, что у Ильюшина слово никогда не расходится с делом, в отличие от многих, кто за это потом справедливо поплатился.

— Испытания показали, — ответил Ильюшин, — что на экономичном режиме двигателей запаса топлива должно хватить не меньше чем на четыре тысячи километров.

— Неплохо бы это проверить, — сказал Сталин. — Причем с нагрузкой. [63]

Надо ли говорить, какое влияние оказали встречи Сталина с конструкторами и летчиками на развитие авиации в предвоенные годы!

А Коккинаки уже мечтал о рекордных полетах. Ему разрешили. И началась серия рекордов на бомбардировщике Ильюшина. Сначала на ЦКБ-26. 17 июля 1936 года Коккинаки поднял на высоту 11 294 метра уложенные в бомболюки металлические болванки общим весом 500 килограммов. Международная авиационная федерация (ФАЙ) зарегистрировала первый советский мировой рекорд в этой области. Газеты опубликовали телеграмму:

«Летчику-испытателю тов. В. Коккинаки.

Поздравляю с достижением мирового рекорда высоты на двухмоторном самолете с коммерческим грузом в 500 килограммов.

Крепко жму Вашу руку. И. Сталин».

Что за двухмоторный самолет и что за коммерческий груз, мы знаем.

Через девять дней Коккинаки не только увеличит этот груз до тонны, но и поднимет его на еще большую высоту — 11 402 метра. Стало ясно, что этот самолет способен на многое. Надо его научить, воспитать.

3 августа 1936 года Коккинаки поднимается с грузом 500 килограммов на высоту 12 816 метров, 21 августа — с грузом 1000 килограммов на 12 101 метр, 7 сентября с грузом 2000 килограммов — на 11 105 метров...

Не знаю, как отнесется читатель, а я пишу эти строки с удовольствием. Были не просто рекорды, была поступь поколения, спортивного, молодого, которое, многого себя лишив, взвалило на свои плечи историю. К сожалению, последующим поколениям такая ноша оказалась не по плечу...

Выполняя пожелание Сталина, ДБ-3 уже летом 1936 года сдали в серийное производство. Однако то, что самолет пошел в серию, еще не означает, что стали клепать одинаковые машины, и дело сделано. Каждый заводской экземпляр требует доводки, испытаний. Кроме того, ДБ-3 оказался перспективным, и Ильюшин модернизирует его 14 раз. Более десяти лет, что немало по тем временам, самолет прослужит в боевых частях. Но главным было то, что ДБ-3 превосходил немецкий бомбардировщик «Хейнкель-111», быстрее летал и больше бомб мог взять на борт.

30 авиационных КБ в Германии работали на войну... В канун нового, 1937 года Ильюшина приглашает к себе Сталин. «Правда» публикует их беседу... Конечно, мог бы и не заметить Сталин первый самолет конструктора. Нет, не мог [64] Сталин не заметить. За авиацией он следил ревностно, видя в ней будущие победы страны. Всякие люди были возле него, но дураков не наблюдалось...

Первый ильюшинский самолет был трехместный — летчик, штурман и стрелок-радист. Иногда экипаж состоял из четырех человек: внизу установили пулемет, за которым сидел второй стрелок. До этого бомбардировщика наши «бомберы» летали на туполевском ТБ-3. Неубирающееся шасси, скорость 200 километров в час, высота 400 метров. А зенитки били на 4000... На ДБ-3 скорость была уже за 400 километров в час, потолок 11 тысяч метров, радиосвязь. А Коккинаки поднимался на этой машине выше ее потолка в негерметичной кабине, без скафандра, только в кислородной маске. Если на земле температура плюс 15, то там, наверху, минус 51, и чудовищный перепад давления. Даже потом космонавты над собой таких экспериментов не устраивали.

«Идея этой машины заключалась в том, — говорил Ильюшин, — что она имела дальность 4000 километров. А зачем такая дальность нужна? А для того, чтобы можно было с нашей западной границы пролететь до Кёльна. Это примерно 1600 километров. Вот, в сущности говоря, какая была идея этой машины».

«Противник должен считать себя побежденным до того, как начнет сражаться», — утверждал главный летчик Германии Герман Геринг. Наши авиаторы сдаваться не думали. Громов и Чкалов со своими экипажами собирались на АНТ-25 лететь через Северный полюс в США, Коккинаки и штурман Бряндинский тоже начали готовиться к дальним полетам. Бряндинский был и пилотом, а на ДБ-3 предусмотрели возможность управления самолетом из штурманской кабины. Если летчик будет ранен и не сможет пилотировать, штурман вставит ручку управления в специальное гнездо и поведет самолет.

26 августа 1937 года с тонной металлических болванок на борту Коккинаки и Бряндинский слетали без посадки по замкнутому маршруту Москва — Севастополь — Свердловск — Москва, пройдя более 5000 километров. В сентябре замкнули треугольник Москва — Ейск — Москва, а затем Москва — Баку — Москва, сбросив десять стокилограммовых учебных бомб в Каспий. Этот рекорд нигде не зафиксирован, но имел значение: пролетели с полным вооружением, взяв на борт пулеметы, патроны и тонну чугунных чушек, имитирующих бомбы. Расстояние было такое же, как до Мюнхена или Берлина туда и обратно...

Когда шло серийное строительство, приходилось часто бывать на заводах. В апреле 1938 года Ильюшин на своем бомбардировщике прилетел в Воронеж. Вел самолет заводской испытатель [65] летчик Федоров, а Ильюшин сидел в штурманской кабине. Закончил дела на заводе, но в конструкторском отделе возникли вопросы у инженера Ивана Жукова.

— Садись в самолет, полетим, в Москве разберемся! — сказал Ильюшин и на этот раз сам сел в кабину пилота. Федоров занял место штурмана, на месте стрелка — Литвинович.

«Это был первый полет главного конструктора на собственном самолете, да еще на военном, на бомбардировщике», — вспоминает Иван Васильевич Жуков. Ильюшин остался доволен полетом: хорошее время показали. Жукову надо было возвращаться в Воронеж.

— Завтра приходи на аэродром, мы с тобой вместе полетим! — сказал Ильюшин. Но утром полет пришлось отложить: Ильюшина вызвали в Верховный Совет — в 1937 году он был избран депутатом.

— А в три часа полетим, -сказал он Жукову.

Самолет, на котором собирались лететь, был моноплан конструкции А.С. Яковлева. Красивый красный самолетик. В отличие от серийного на нем стоял английский мотор «Джипси» воздушного охлаждения.

Только взлетели с Ходынки — отказал один прибор. Сели, подкатили к цеху, заменили — ушло больше часа. Порулили на взлет — дежурный красным флажком машет: не взлетать! Подошел начальник Центрального аэродрома Райвичер:

— Сергей Владимирович, куда это вы собрались?

— В Воронеж.

— Поздно, Сергей Владимирович, в Воронеж лететь.

— Управимся.

— Ну счастливого пути!

Скорость держали максимальную — около 180 километров в час. При солнце пролетели Задонск, потом начало темнеть, совсем потемнело, только светлой полосой выделялся булыжник шоссе да еще черным цветом — пахота. Серыми стали овраги, кусты... Пролетели минут 25 от Задонска — стал перегреваться мотор, указатель температуры перешел красную черту. Ильюшин снизил обороты, высота падает, а температура прежняя. Мотор стал чихать, давать хлопки.

— Нужно садиться! — крикнул Ильюшин сидевшему за ним Жукову. Пошли на снижение — тридцать, двадцать метров высоты остается. Поле, пахота, апрель. Перед самолетом вырастает громадная скирда соломы — Ильюшин резко заложил крен — под крылом пролетела солома, верная гибель, если б врезались в нее. Треск, шум — и тишина.

«Вскоре я пришел в сознание,- рассказывает И.В. Жуков. — Машина лежит на спине, мы — головами вниз. В кабине [66] сильный запах бензина. Пытаюсь локтем открыть фонарь, глотнуть свежего воздуха.

— Сергей Владимирович, выбирайтесь из машины! — кричу.

Тишина. Зашуршало. Выбирается. Встал около машины. И я выбрался».

Ильюшин летел в Воронеж, чтобы решить вопрос, связанный с посадками ДБ-3, и с собой на борт взяли ферму костыля, засунули между сиденьями, и на посадке Жуков ударился об эту ферму ногами. Поднялся, пощупал ноги — вроде ничего.

— Посмотри, что со мной, — говорит Ильюшин. Жуков посмотрел, хоть и темно, но понял, что лицо у Сергея Владимировича залито кровью. У Жукова оказалось два чистых носовых платка. Ильюшин прижал их к лицу: — Веди! — Ему стало совсем худо. Жуков обхватил его, и, пошатываясь, они пошли через вспаханное поле. Ночь. Идти трудно. Замигали огоньки...

Подошли к крестьянскому дому, переступили порог. Кухня, теленок, ребятишки. Филиал совхоза «Комсомолец».

— Плохо мне, — сказал Ильюшин. Хозяева возле дома поставили скамейку. Все сели. На лошади подъехал агроном. Увидел двух окровавленных людей, посадил на дрожки и повез в совхоз. Километров пятнадцать прокатили.

— А есть аптечка? — спросил Жуков.

— Есть в клубе.

Клуб оказался на замке. Висячий замок, и ключа, конечно, ни у кого нет. Агроном стукнул сапогом — дверь открылась. Нашли аптечку, индивидуальный пакет, принесли ведро воды. Ильюшин безучастно помыл руки. Спросил, есть ли в совхозе машина. Какая там машина... Остановили на шоссе. Ехал начальник политотдела Романского района — в ту пору в районах были политотделы. До Романи недалеко, да и до Воронежа километров 60 всего не долетели. Политотделец повез наших страдальцев на «эмке» в Романь. Было уже часов одиннадцать вечера, темень, и перед больницей «эмка» чуть не угодила в траншею.

— Ты ходить-то можешь? — спросил Ильюшин Жукова.

— Могу.

— Иди, тебя проводят, дай телеграмму.

Иван Васильевич отправил телеграмму супруге Ильюшина и Владимиру Коккинаки, дескать, вынужденная посадка, все благополучно... Только вышел из почты, ему кричат:

— Товарищ летчик, вернитесь, вас к телефону! Звонил начальник районного отделения НКВД:

— Что случилось? Где?

Жуков объяснил.

— Хорошо. Необходимые меры будут приняты. [67]

Жуков вернулся в больницу. Увидел начальника политотдела: держит в руках ильюшинскую гимнастерку, на ней ордена, а в кармане секретный пакет и документы.

— Он в операционной, им занялся хирург, мне нужно по своим делам ехать, — сказал начальник политотдела и отдал Жукову гимнастерку. Из соседнего корпуса пришла медицинская сестра и позвала Жукова к телефону. Звонил заводской дежурный:

— Мы уже две машины послали за вами.

Ильюшину поставили скрепки. В больнице оказался опытный, заслуженный врач с сорокапятилетним стажем. Сидит Сергей Владимирович, забинтованный. Удар пришелся лицом о приборную доску, и оказалась разбитой левая набровная дуга. А Жуков головой пробил фанерную обшивку в кабине, кровь свернулась, как шапка, хоть и успел перед самым ударом натянуть кепку, которую держал в руках... Подъехали сразу четыре машины. В них — директор завода Матвей Борисович Шенкман, главный инженер, главный конструктор, начальник летно-испытательной службы... И хирурга с собой привезли.

Отправились в Воронеж. По дороге пришлось несколько раз останавливаться — Ильюшин чувствовал себя неважно. Встретили конные энкэвэдэшники:

— По предписанию, полученному из Воронежа, вы должны явиться в Четвертую клиническую больницу. Там знают. А документы, которые вы оставили в самолете, получите в управлении НКВД.

Служба работала. Правда, в самолете остались несекретные чертежи, секретный-то пакет лежал у Ильюшина в гимнастерке...

В Воронеже Ильюшину снова сделали перевязку. Он посмотрел на скрепки:

— Конечно, могли бы и почище сделать, но мне не нужна красота, а так надежно.

Несколько дней он провел в больнице, а потом дали сопровождающего и отправили на поезде в Москву. Вскоре вышел приказ: главным конструкторам летать самостоятельно нельзя — Сталин запретил. А до этого Сергей Владимирович частенько летал сам. Пришлось подчиниться.

Выяснилось, что не только бровь разбита. У кресла-то спинка жиденькая, из тонкого дюраля сделана, а за ней как раз и лежал злополучный костыль, который взяли с собой, и основной удар пришелся Ильюшину по позвоночнику. А Жуков стукнулся еще и ребром, долго болело, но переломов не оказалось.

Лет через двадцать, во время отпуска, из санатория Ильюшин прислал Жукову письмо — деловое, но в нем есть такая фраза: «Мое здоровье медленно, но поправляется. Сказалась [68] удачная посадка. Ваня, один из тысячи счастливых случаев выпал на нашу долю».

В санатории был момент, когда он вдруг не смог читать.

— Вы же так сильно ударились головой! — говорит ему врач.

— Да, но столько лет прошло!

— Вы были молоды, но ничто не проходит без следа.

«Он уже на пенсии был, — вспоминает И.В. Жуков. — Позвал меня по делу. Я приехал. Он вышел в переднюю и говорит:

«Я болен. Я не занимаюсь делами. Я никого не принимаю».

А потом смотрит: «Ваня, дорогой, заходи!»

А вот что говорит об этой аварии А.С. Яковлев:

«Однажды в начале нашей большой многолетней дружбы мне пришлось сильно за него переволноваться.

В 1935 году мы построили связной трехместный самолет, красивый, удобный и простой в управлении. Этот самолет принял участие в спортивном перелете Севастополь — Москва и получил премию.

Ильюшину самолет очень понравился. В то время его машины строились не в Москве. Ему часто приходилось улетать из Москвы. Летал Сергей Владимирович, сам управляя, на тихоходном По-2 и терял много времени. Он попросил уступить ему нашу машину, и мы сделали это с радостью.

Несколько раз Сергей Владимирович, возвращаясь в Москву, благодарил за машину. Но однажды вечером звонит по телефону начальник аэродрома Райвичер и говорит:

— Только что получено сообщение, что разбился конструктор Ильюшин на каком-то красном самолете... Не твоя ли это машина?

Переданная мною Сергею Владимировичу машина была красного цвета.

Я замер от ужаса, места себе не находил. Разбился Ильюшин! Что случилось? Наконец пришло сообщение: разбился самолет, а летчик жив.

Мы увиделись с Ильюшиным через несколько дней. У него была забинтована голова. С чувством невыразимой радости обнял я друга.

— Саша, — сказал он, — к тебе претензий нет. Самолет замечательный, но, оказывается, мотор без масла не работает, не следует упускать этой «мелочи».

Авария произошла по вине механика, который забыл заправить самолет маслом. Ильюшину пришлось сажать машину в темноте в незнакомом месте. На всю жизнь у Сергея Владимировича на лбу остался шрам».

День аварии 21 апреля 1938 года он считал своим вторым днем рождения и каждый год в этот день встречался с И.В. Жуковым... [69]

После аварии сотрудники НКВД проводили расследование и кое-кого пытались арестовать. Сергей Владимирович отстоял всех...

Время особого недоверия...

Дальше