Командир экипажа
Огромное алое солнце, похожее на раскаленный шар, лежало на вершине розового облака, будто перегретого жаром светила. А выше нежно-серебристым пеплом застыли редкие слоистые облака... Все вокруг приняло красноватый оттенок — и крыши виднеющегося вдали села, и деревца на краю аэродрома, и даже закамуфлированные пятнистой окраской бомбардировщики.
— Солнце красно вечером — нам бояться нечего, — изрек штурман самолета старший лейтенант Штанев, подходя к командиру экипажа сержанту Хрущеву, стоявшему невдалеке от своего самолета и с явной заинтересованностью поглядывавшему на закат.
Они были одногодками, но судьба распорядилась так, что Штанев закончил военное училище штурманов три года назад, а Хрущев — летное училище в самый канун войны. Несмотря на сержантское звание, командиром экипажа согласно существующему положению назначили пилота: так уж повелось в авиации и на флоте — командует экипажем тот, кто управляет машиной.
— Похоже, не верна твоя поговорка, — возразил сержант. — Есть чего бояться — видишь, какая наковальня поднимается? Быть грозе.
— Ну так и что? Гроза не фронтальная, обойдем. В подтверждение слов штурмана заработали моторы на одном самолете, затем на другом. А вскоре весь аэродром дрожал от могучего грохота. Бомбардировщики один за другим стали выруливать на старт. Хрущев проводил их взглядом и, когда последний скрылся в предвечернем мареве, достал портсигар.
— А нам, должно быть, командир полка снова сюрприз приготовил, — подвел итог штурман. — Какую-нибудь малоразмерную цель уничтожить или на разведку лететь.
Хрущев не ответил. Он и сам давно догадался, почему их экипажу приказали задержаться со взлетом. Майор Омельченко особенно выделяет их экипаж — самые трудные задания поручает только им. Улыбается при этом: «Вы везучие». Что правда, то правда: вот уже год воюют и, как говорится, бог миловал — все живы и здоровы.
Правда, самолет их не раз подбивали, однажды даже горели, но все обошлось хорошо. Зато на их счету три сбитых «мессершмитта», десятки уничтоженных танков, орудий, автомашин. Но везение — штука изменчивая: может быть, где-то уже припасен и твой снаряд, твоя пуля, от которых не уйти. Но не об этом сейчас кручина: по сообщениям Совинформбюро положение на фронте очень тяжелое, фашисты развивают наступление на Сталинград.
Хрущев помял пальцами папиросу, сунул в рот и собрался было идти покурить за хвост самолета, когда увидел мчащуюся к их самолету командирскую эмку. Майор Омельченко выскочил из машины на ходу и, нетерпеливо выслушав рапорт о готовности самолета и экипажа к выполнению задания, энергично прошагал к выстроившимся в шеренгу штурману и стрелкам.
— Сколько бомб взяли? — спросил майор у Штанева.
— Как приказано, товарищ майор, шесть ФАБ-сто и две ФАБ-двести пятьдесят, — ответил старший лейтенант.
— Двестипятидесятикилограммовые снимите, — приказал командир и протянул руку за картой. — Полетите далеко — в Белоруссию. — Он указал точку на карте. — Вот сюда. Выход на цель точно в час тридцать. Обозначение цели: пять костров в линию с востока на запад и два по бокам — посадочное «Т». Плюс ко всему — две красные ракеты. Только после этого дашь команду прыгать. — Омельченко обернулся и Хрущев со штурманом увидели возле эмки молоденькую русоволосую девушку в голубеньком платьице в горошек, с ватником в руках и рюкзаком у ног. — Это ваш новый член экипажа, вернее, пассажир, — пояснил Омельченко. — Доставить в целости и сохранности. Выбросите ее и повернете вот на эту станцию. Отбомбитесь и — домой. — Омельченко вернулся к девушке, пожал ей руку. — Ни пуха ни пера!
— Спасибо, — поблагодарила пассажирка чуть заметным поклоном.
Омельченко сел в машину и уехал. Девушка взялась за рюкзак, чувствовалось, он не легкий, и Хрущев шагнул к ней.
— Разрешите. — Сержант одной рукой взялся за лямки рюкзака, легко поднял — ему с его силенкой и не такое приходилось поднимать — и понес к кабине стрелков.
— Сурдоленко, разместишь, — приказал он старшему сержанту. — И о девушке позаботься — чтоб сидеть было удобно...
Штурман с техником по вооружению принялся снимать лишние бомбы. Хрущев помог им, выгрузили бомбы на тележку и отвезли их на специальную площадку. Теперь можно было покурить.
За хвостом самолета у врытой в землю урны стояла их юная пассажирка и раскуривала папиросу. Сержант направился к ней, чтобы договориться о порядке работы в воздухе.
— Командир, сагитируй ее остаться в нашем экипаже, — бросил вслед Штанев. — Я из нее такого штурмана сделаю!
Хрущев приостановился.
— Боюсь, Яша, ты в первом же полете с ней потеряешь ориентировку...
Девушка сделала вид, что не слышит их подначек, смотрела куда-то вдаль. Подходить к ней стало как-то неловко, и Хрущев остановился поодаль, закурил. Она глубоко затягивалась, как заправский курильщик, неторопливо, с наслаждением выпускала дым. Густая копна русых волос спадала на плечи. Носик чуть вздернут — гордо, независимо; губы сочные, яркие — совсем девчоночьи. На вид ей было не больше восемнадцати. «Да, судьба ее не из легких — прыгать в тыл к фашистам. Ведь всякое может быть», — с тревогой подумал Хрущев, исподволь поглядывая на нежданную пассажирку.
Девушка словно прочитала его мысли, повернулась.
— Товарищ сержант, идите вместе покурим, заодно я хочу спросить у вас кое о чем.
«А она не из робкого десятка, — отметил сержант. — Собственно, другую и не послали бы. Притом — одну». Раньше Хрущеву доводилось видеть подобных пассажиров. Их выбрасывали в тыл врага по три, четыре человека, в основном мужчин. А эту, совсем девчушку, — одну.
— Во сколько полетим? — деловито спросила девушка, взглянув на свои ручные часики и, спохватившись, представилась: — Эльза.
— Иван Хрущев, — ответил сержант. — Полетим скоро... Эльза — из немцев Поволжья? — задал он первый пришедший на ум вопрос — не молчать же...
Девушка чему-то улыбнулась, отрицательно покачала головой.
— Из Белоруссии. Гостила у родственников, а тут война... Теперь вот таким путем приходится домой возвращаться. — В ее удивительно синих, как весеннее небо, глазах играли смешинки. Нашел о чем спрашивать... Она папе с мамой не скажет теперь, кто она, куда и зачем летит. И он решил подыграть ей:
— Надолго домой?
— А это от вас будет зависеть. Судя по сводкам — надолго. Прилетайте в гости. Встречу как старого товарища.
— Что ж, может, и прилечу — на войне всякое бывает.
Он сказал просто так, чтобы поддержать разговор, не думая и не предполагая, что в судьбах бывают самые невероятные свершения.
Их беседу внезапно прервал упавший с высоты гул самолета — нудный, с прерывистым завыванием. Запоздало спохватилась сирена, и все, кто был у самолета — штурман, стрелки, авиаспециалисты, — кинулись бежать к бомбоубежищу. Хрущев бросил папиросу и тоже приготовился к спринту, но, глянув на девушку, смутился: она спокойно выпустила изо рта дым и насмешливо поглядывала то на убегавших, то на их командира.
Что это с ними? — спросила, будто не понимая.
— Видите ли, — неуверенно проговорил сержант, не зная, как выйти из щекотливого положения, — думаю, что и вам будет не лишним воспользоваться бомбоубежищем — чем черт не шутит...
— Так это же «фокке-вульф», разведчик, — упрекнула летчика девушка. — Разве вы по хулу не узнали?
Хрущев поразился ее слуху: в небе и в самом деле появилась «рама». А разведчик, конечно же, бомбить не станет. Наверное, прилетел сфотографировать аэродром. Очень вовремя угодил — пусть фотографирует, когда наши самолеты почти все в небе.
Зенитки открыли огонь. «Фокке-вульф» покружил немного и удалился восвояси.
— Так вот о чем я хотела вас спросить, — вернулась к прерванному разговору девушка, — как зависит длина взлета и посадки вашего самолета от наклона взлетно-посадочной полосы? Конкретно: когда быстрее взлетит самолет — в гору или под гору?
— Разумеется, под гору.
— Почему?
— Потому что под гору он быстрее наберет необходимую для отрыва скорость.
— Выходит и под ветер он быстрее оторвется?
— Нет. Скорость берется относительно воздушной массы, а не земли; так что под ветер самолету потребуется больше времени для разбега.
— Понятно, — кивнула девушка и пояснила: — Это я на случай, если к вашему прилету придется площадку подыскивать.
— Запомню.
Из бомбоубежища показались штурман со стрелками и авиаспециалистами.
— Что, командир, решил проверить выдержку нашего нового члена экипажа? — сострил Штанев.
— Нет, Яша, это она проверила нашу. И скажу тебе по секрету, некоторые очень некрасиво драпали, особливо симпатичный старший лейтенант.
— Так я не от фрица — за папиросами в каптерку бегал, чтобы с вами за компанию покурить. — Он достал пачку «Казбека» и услужливо раскрыл перед девушкой.
— Опоздал, Яша. Пробегал. Теперь покуришь, когда вернемся. По местам! — скомандовал Хрущев.
Вокруг — чернильная темнота; частые вспышки молний бьют по глазам, ослепляют и оглушают: не видно ни стрелок приборов, ни лампочек подсвета, не слышно гула моторов; лишь чувствуется, как самолет то проваливается вниз, то взмывает ввысь. Иногда Хрущеву кажется, что бомбардировщик разламывается — трещат и стонут шпангоуты, звенят от напряжения стрингера; с консолей крыльев срываются голубые огненные язычки — электрические разряды. Кажется чудом, что самолет еще держится в этом адовом небе, бушующем грозовыми смерчами, и невероятным, что молодой летчик наперекор стихии ведет самолет в кромешной тьме, когда то и дело из поля зрения исчезают авиагоризонт, указатель скорости, вариометр. А молнии сверкают все чаще, все оглушительнее гремят раскаты грома.
— Штурман, стрелки, как вы там? — спросил командир у членов экипажа по СПУ — самолетному переговорному устройству.
— Нам-то что, а вот ты как ведешь? Я даже компаса не вижу, — отозвался Штанев. — Может, вернемся? Облака плотнеют, и если мы врежемся в них — окажемся у дракона в пасти!
— Ты же говорил, нам бояться нечего, обойдем.
— Да вот, все обложило кругом — ни зги!
Перед самым носом бомбардировщика снова сверкнула молния, ударила сверху вниз, и в кабине запахло озоном.
Докладывает стрелок-радист Сурдоленко:
— Товарищ командир, экипажи, что пошли на бомбежку, сообщают, что возвращаются — не смогли пробиться сквозь грозу.
— Но командир полка лично приказал нам выполнить задание, — напомнил Штанев. — Командир, попробуем пробить облака вверх.
— Заботливый, погляжу, — усмехнулся Хрущев. — Рассчитываешь провести занятия по ориентированию по звездам?
— А что, я такой! — для бодрости духа хохотнул Штанев. — Но приоритет, товарищ командир, за тобой. Однако обойти грозовой фронт вряд ли удастся...
— Сурдоленко, свяжи-ка меня с пассажиркой, — приказал командир. Он представил, как девушка надевает шлемофон, пристегивает ларингофоны, и возникло непоборимое желание потянуться к ней, помочь.
— Товарищ командир, Эльза слушает, — раздался в наушниках приятный и бодрый девичий голос.
— Как самочувствие?
— Терпимо. Спасибо, ваши ребята подбадривают.
— Вернуться придется, видите — вокруг ад кромешный.
— Очень даже красиво. Мне ни разу не приходилось попадать в такую грозу...
— Из-за такой красоты можно сразу в преисподнюю угодить.
— Если серьезно, то вполне согласна с вами. И все же возвращаться никак нельзя: меня ждут именно сегодня. Представляете себе, что значит отменить встречу в тылу? Ведь сотни людей работают на это...
— Представляю, — вздохнул Хрущев.
— Но не лезть же в бучу! — вмешался штурман.
— Все, Яша, дебаты окончены, — категорично пресек разговор Хрущев. — Летим на запад с набором высоты. Кстати, впереди вон окошко уже просматривается.
Насчет окна он, конечно, подзагнул, стрелки еще могут поверить, а штурмана, опытного воздушного волка, не проведешь: сидит-то он в самом носу, все видит. Но тот промолчал. А минуту спустя сам поддержал командира:
— До цели осталось всего двадцать минут лету. Теперь, думаю, дотопаем.
Болтанка стала утихать, а минут через пять мелькнула одна звезда, другая, и вскоре впереди по курсу действительно обозначилось «окно».
— Доверни десять градусов влево, — попросил штурман. Он уже успел сориентироваться по звездам и уточнить курс.
Со штурманом Хрущеву явно повезло: толковый, знающий в совершенстве свое дело специалист. Воевал на Хасане, в финскую, ордена Красного Знамени и Красной Звезды имеет, но не кичится наградами и старшинством.
— Так держать. И можно потихоньку снижаться, командир, а то заморозим нашу гостью.
Хрущев убрал обороты моторов, и гул заметно ослабел. Внизу то слева, то справа вспыхивали трассы, но до самолета не долетали — он летел выше пяти тысяч метров. И снова у сержанта шевельнулось тревожное чувство за девушку: что ее ожидает там внизу? Ведь фашисты, слыхал он, перехватывают радиограммы и выкладывают ложные костры. Да и сам прыжок — в ночь, в неведомое... Отчаянная дивчина. И слух какой: по гулу «фокке-вульф» определила. Такая, наверное, и немецкий в совершенстве знает, и стреляет только в десятку...
— Командир, костры по курсу, — доложил штурман. — Хватит снижаться.
Хрущев посмотрел на высотомер. Да, хватит — тысяча. Перевел самолет в горизонтальный полет.
— Сурдоленко, готовь девушку к прыжку. Проверь парашют, рюкзак.
— Понял, командир. Все сделаем на совесть. Тем более такая девушка... Даже жалко расставаться!
— Спасибо, товарищ сержант, за благополучную доставку, — прозвучал в наушниках голос девушки. — Прилетайте в гости. Буду ждать. Не забудьте мои позывные — две ракеты...
— Не забуду, Эльза.
— Вижу: костер выложен согласно условиям, — сообщил штурман.
— Вижу. Рассчитай поточнее.
— Не промахнусь... Приготовились!.. Пошел! Хрущев накренил машину, посмотрел вниз, но кроме
черноты ничего не увидел.
— Курс двести десять...
— Подожди, Яша. Надо убедиться...
— Ну, ну... Сделай кружок.
Лишь когда в небо взметнулась красная и зеленая ракеты, Хрущев облегченно вздохнул и взял курс на заданную для бомбометания цель.
— Подержи, командир, я ветерок уточню, — попросил Штанев.
Не успел он закончить промер, как впереди вспыхнули три луча прожектора, и, то расходясь, то перекрещиваясь, стали шарить по небу. Бомбардировщик шел ни навстречу.
— Так держать, Ванюшка! Открываю бомболюк.
Хрущев почувствовал, как отяжелел самолет — открытые створки бомболюка создавали дополнительное сопротивление, — и прибавил обороты.
Внизу замелькали вспышки: зенитки открыли огонь. Снаряды рвались впереди и по бокам, выше и ниже, но заградительная зона была довольно-таки слабенькая — сюда редко залетали наши самолеты.
Штурман сбросил светящие авиабомбы — САБ — и железнодорожная станция осветилась не ярким, но вполне достаточным светом, чтобы рассмотреть на ней эшелоны.
— Крути, Ванюшка, восьмерку.
Это означало, что нужно отвернуть круто вправо, затем влево и встать на цель с обратным курсом.
Бомбардировщик послушно лег на правое крыло, затем на левое, и снова голос штурмана вывел его на прямую:
— Так держать! На боевом!
Время тянулось мучительно медленно. Снаряды рвались все ближе, и прожекторы метались совсем рядом, но видно за пультами сидели неопытные солдаты и им никак не удавалось поймать самолет в перекрестие лучей.
— Так, отлично идет, — вслух рассуждал Штанев. Замолк на несколько секунд и вдруг заорал благим матом: — Стой! Стой, говорю!
— Как это «стой»? — недоуменно спросил Хрущев.
— Да цель прошла! — сокрушенно чертыхнулся штурман. — Кнопку забыл нажать. Прости, зевнул. Надо на второй заход.
— Понятно, надо, — незлобиво согласился Хрущев, чтобы успокоить штурмана.
— Как же я так, — продолжал сокрушаться Штанев. — Вел, вел... Теперь из-за моего зевка снова на рожон надо лезть.
— Ну это еще не рожон. Не зевни второй раз. [10]
— Теперь на век запомню... Так держать!.. Сброс!
Бомбардировщик облегченно качнулся, а внизу один за другим полыхнули разрывы. Загорелись цистерны с горючим, и высокий столб пламени осветил далеко все вокруг.
— Курс нах остен! — весело заключил Штанев. — Теперь поскорее набирать высоту!
— Высоко не полезем. На этот раз попытаемся обойти грозу с фланга. Рассчитай курс, пока облака не закрыли звезды.
— Посмотрим, командир, а может удастся пробиться напрямую — час-полтора сэкономим.
Звезды действительно вскоре стали меркнуть, а через несколько минут исчезли совсем, но Штанев уже сделал свое дело, и бомбардировщик прямым курсом шел к родному аэродрому. Снова его стало подтрясывать, вначале потихоньку, словно испытывая нервы экипажа, потом — все сильнее и сильнее.
Сверкнула молния и высветила узкую полоску пространства между космами облаков и степью.
— Да, командир, потолок-то у нас — прямо над головой. За высотой глаз да глаз нужен, — обеспокоенно предостерег штурман.
Минут двадцать они снова летели в кромешной тьме, ничего кроме приборов не видя. Молнии вспыхивали все реже и наконец остались позади. Облака оборвались, обнажив на востоке чуть заметную серую полоску — наступал рассвет.
Бомбардировщик неощутимо скользил в свежем спокойном предутреннем воздухе, и Хрущев, откинувшись на спинку сиденья, почувствовал неимоверную усталость, глаза начали слипаться: вот только бы посадку произвести — уснул бы прямо здесь.
А небо все светлело, моторы пели все умиротвореннее, все нежнее, будто убаюкивали, и стоило большого труда держаться, следить за показаниями приборов.
Аэродром по курсу! — напевно и радостно сообщил штурман.
— Будем садиться с ходу.
— Понятно.
С земли дали условия посадки: штиль, посадочный знак выложен как раз с западным стартом.
Хрущев снизился, не доходя до посадочной полосы метров пятьсот, выпустил шасси и закрылки. Но солнце
уже поднялось над горизонтом и его огненно-оранжевые лучи били прямо в глаза, ослепляя пилота. Можно было уйти на второй круг и посадку совершить под небольшим углом к «Т», но слишком уж устал летчик, а потому решил садиться. Земля казалась совсем близко, и Хрущев потянул на себя штурвал.
— Добирай, добирай! — подбодрил его штурман, которому из своей кабины землю видно значительно лучше.
Летчик опустил хвост машины, создавая посадочное положение, но колеса почему-то не касались земли. Скорость быстро падала, и бомбардировщик вдруг резко пошел вниз, будто провалился. Сильный удар содрогнул машину, шасси хрустнули, как спички, и бомбардировщик, взрывая землю винтами, юзом пополз по посадочной полосе.
Когда самолет остановился, наступила зловещая тишина, никто не трогался со своих мест. Сержант Хрущев от стыда и досады готов был провалиться сквозь землю -такую ошибку и курсантом не допускал. Но сиди не сиди, выходить надо. Он открыл фонарь. Вылезли из своих кабин и штурман, стрелки.
— Вот это подсказал, — сокрушенно покачал головой Штанев. — Прилетели, мягко сели, доложите, все ли целы...
Хрущев лишь глубоко вздохнул. Да уж, сели — срам на всю дивизию.
От КП отъехала командирская эмка и направилась к беспомощно распластанному на земле самолету.
— Не та гроза, что позади, гроза — спереди, — невесело констатировал штурман.
Это уж точно. Омельченко с его крутым характером за такую посадку по головке не погладит. Хрущев покрепче нахлобучил фуражку, расправил под ремнем складки комбинезона и, когда эмка остановилась, шагнул навстречу командиру полка.
— Товарищ майор, экипаж задание выполнил! — доложил сержант. — Пассажир выброшен с парашютом в заданном районе, после бомбометания на станции по эшелонам отмечены взрывы вагонов с боеприпасами и цистерн с горючим.
Омельченко выслушал рапорт, махнул рукой — вольно, — и молча пошел вокруг бомбардировщика. Лицо непроницаемо, сосредоточенно: то ли бушует от негодования, [12] то ли озабочено — густые брови сошлись у переносицы на лбу обозначилась глубокая складка.
Остановился, глубоко вздохнул.
— Н-да, очень, очень не вовремя. Устал? — окинул сочувствующим взглядом сержанта.
— Да солнце вот в глаза...
Омельченко взглянул на солнце, словно упрекая светило, и снова без упрека посмотрел на сержанта.
— Давайте-ка на отдых, а я дам команду отбуксировать самолет на стоянку...
— Гроза и на этот раз нас миловала, — повеселел Штанев.
Хрущев слышит грохот, чьи-то возгласы, торопливую возню. Кто-то неотступно трясет его за плечо. Он все слышит, чувствует, понимает, что творится что-то неладное, но глаза открываться не желают.
— Да проснись же ты! — узнает он наконец голос Яши Штанева. — Летчику погибнуть на земле — свинство.
— Это точно, — соглашается он, с трудом размыкая веки. Кто-то мелькает перед глазами и скрывается за дверью. Перекрещенные бумажными лентами стекла окон их громадного общежития — бывшего клуба — вдруг вздрагивают и со звоном сыплются на пол. Земля шатается под ногами, в уши бьет раздирающий вой пикировщиков.
Сержант одним махом хватает с тумбочки брюки, гимнастерку, фуражку, планшет, одевается на ходу; у двери на секунду задерживается, надевает на босу ногу сапоги — благо они сорок последнего размера и нога влезает в них без задержки. Иван бежит следом за штурманом. В сотне метров от общежития — траншея, ведущая к бомбоубежищу, — старший лейтенант и сержант сваливаются в нее. Переведя дух, оба смотрят вверх. В небе кружит четверка Ю-87. Фашистские летчики высматривают цели и пикировщики один за другим устремляются вниз. Вокруг них белесыми шапками вспыхивают разрывы снарядов.
Эльза оказалась права, вспоминает Хрущев предупреждение девушки. Вчера покружил разведчик, а сегодня и бомбардировщики пожаловали... Как она там? Приземлись вроде бы благополучно — красную и зеленую ракету дала... Отчаянная дивчина. Эльза... Неужели немка?.. Нет, [13] конечно. Кличка... Волосы русые, губастенькая, синеглазая, — он чувствует, как сердце наполняется волнующей нежностью.
Бомбардировщики выходят из пикирования и берут курс на запад. Грохот и гул затихают, лишь из-за казармы доносится треск — что-то горит; черные клубы дыма почти вертикально поднимаются ввысь.
— Спохватилась Маланья к обедне, а она отошла, — вылезает из траншеи сержант Гайдамакин, механик с соседнего самолета. — Снова фрицы опоздали.
Хрущев распрямляется во весь свой могучий рост, смотрит на аэродром и, кроме своего бомбардировщика, поднятого на козлы, да У-2, приютившегося у заброшенного капонира, ни одного самолета не видит. И людей — никого.
— А где же все? — спрашивает летчик.
— Известно где — на задании, — знающе отвечает механик. — А оттуда — под Сальск, на новый аэродром, — И сожалеючи вздыхает: — Снова на перебазирование. И снова — на Восток... Так что вы поторапливайтесь в столовую, а то и пообедать не успеете. Туда как раз и комполка поехал.
У столовой суета, перебранка, звон посуды: официантки, заведующая столовой и трое солдат выносят прямо на улицу кастрюли, котлы, миски, ложки, упаковывают в ящики. Подъезжает грузовая автомашина, из кабины вылезает майор Омельченко, громко распоряжается:
— Быстро все в кузов и — на станцию. Все едете тем же эшелоном. — Замечает Хрущева со Штаневым: — А, и вы здесь. Не выспались? Я тоже не выспался. Перекусили? Тоже нет? Ничего, поедите в вагоне. Помогайте грузить им и — в эшелон. Будете помогать майору Кузьмину.
— А самолет? — в недоумении восклицает сержант.
— Какой самолет? Ваш?
— Ну конечно.
— Он же без шасси. А где их сейчас достанешь? Сожжем.
— Да вы что?! — забывая о субординации, искренне восклицает сержант. — Это ж... бомбардировщик. Отличный самолет!
— Был, товарищ сержант. А теперь — считайте, списали его.
— Он и теперь... Разве трудно его отремонтировать?
— Легко? — усмехается Омельченко. — Так в чем же [14] дело? Ремонтируй, лети. Только времени у тебя маловато. Если к моему приезду на аэродром не успеешь, придется пешком топать.
— Успею. — Хрущев поворачивается к штурману: — Яша, захвати чего-нибудь перекусить и на самолет.
Иван срывается с места, как спринтер на старте, и мчится во весь дух на аэродром.
У бомбардировщика, поднятого на козлы и одиноко маячащего на стоянке, Хрущев, к своему удивлению, находит техника и механика. Оба что-то колдуют над искалеченными шасси.
— Уж не хотите ли вы приспособить этот чурак вместо подкоса? — спрашивает сержант с иронией.
— Хотим, — вполне серьезно отвечает механик. — Колеса нашли, а подкосами чураки послужат. По всем произведенным мною точнейшим расчетам — выдержат. При условии, разумеется, если летчик взлет и посадку произведет плавно, без перегрузок.
— За этим дело не станет. Но как вы их крепить будете?
— Порядок, командир, все продумано, — заверяет техник, видя, как волнуется летчик, — не беспокойтесь. Идите собирайте свои вещички и полетим. А то как бы фрицы не накрыли...
Сборы недолги: шинель, постель — в скатку, летное и прочее обмундирование — в вещмешок.
А с аэродрома уже доносится рев двигателей.
— Никак наш? — неуверенно спрашивает Штанев.
— Похоже...
Сержант и старший лейтенант хватают вещевые мешки и торопятся на аэродром. Штурман достает из кармана комбинезона кусок хлеба с салом, делит пополам и пробивает сержанту. Жуя на ходу, они одновременно задирают вверх головы: высоко в небе снова кружит «фокке-вульф». И ни одного выстрела зениток — те тоже снялись со своих мест.
— Наш самолет, наверное, увидел, — высказывает предположение Штанев.
Хрущев согласно кивает головой — рот забит хлебом; кант так голоден, что совсем уж невтерпеж.
— Как бы он на взлете нас не шандарахнул, — высказывает опасение штурман.
— Если взлетим, не шандарахнет, — заверяет командир. [15] Пояснить не успевает: у самолета им энергично машет рукой техник — быстрее, быстрее!
Летчик и штурман припускаются бегом.
Около их бомбардировщика, возвышающегося уже не на козлах, а на шасси — протезах, подрагивающих от вибрации моторов, стоит майор Казаринов, заместитель командира полка по политической части. Он в летном обмундировании, через плечо — планшет с картой.
— Где вы застряли? — недовольно спрашивает майор, стараясь перекричать шум моторов. — Минут десять уже молотят, — кивает он на винты. — Быстро по кабинам — и по газам! Я колодки уберу.
Техник с механиком сворачивают инструментальную сумку, хватают под мышки струбцины и лезут в кабину стрелков. Штанев не торопится, недоверчиво оглядывает деревянные подкосы шасси, лишь после этого забирается на плоскость.
— А вы? — спрашивает у Казаринова Хрущев.
— Взлечу за вами, — взглядом указывает майор на виднеющийся за капониром У-2. — Ну, Иван Максимович, как говорят, ни пуха ни пера!
Хрущев энергично поднимается в пилотскую кабину и застывает в удивлении: приборная доска зияет пустыми глазницами — ни указателя скорости, ни высотомера, ни вариометра, ни авиагоризонта. Даже лобовое стекло снято. Те, кто улетал рано утром, посчитали, что судьба этого бомбардировщика предрешена, и сняли многие приборы и детали на запчасти. Оставили только «пионер» — указатель поворота и скольжения, компас да прибор температуры головок цилиндров. Задержавшись взглядом на последнем, Хрущев почувствовал, как по спине покатились холодные капли пота: стрелки термопар обоих моторов отклонены вправо до упора. Значит температура головок цилиндров выше 300°, а положено не более 140° и моторы вот-вот может заклинить. Надо немедленно их выключить, дать им остыть, а потом уже готовиться к взлету.
Хрущев тянется рукой к лапкам магнето, но на секунду задерживается: надо сообщить Казаринову. Майор по его жесту догадывается о намерении и отчаянно машет рукой и показывает в угол капонира: где раньше лежали баллоны со сжатым воздухом, теперь было пусто. Ну конечно же теперь моторы нечем запустить. Придется взлетать [16] на перегретых... Что из этого получится?.. Да еще с таким шасси... Хрущев подает команду убрать колодки, и бомбардировщик трогается с места. Теперь надо выбрать направление взлета. «Когда быстрее взлетит самолет: под гору или в гору?» — вспоминается вопрос девушки. Вот ведь какая ирония судьбы: девушка спрашивала для себя, а решать эту задачу практически приходится ему. Их аэродром, оказывается, с покатом, на что ранее он не обращал внимания: для «здорового» самолета это существенного значения не имело, а вот для такого «инвалида» — сущая проблема. Ко всему еще и штиль. Итак, под гору...
Моторы с оглушительным ревом набирают обороты, и встречный поток воздуха, врываясь в проем, где должно быть лобовое стекло, прижимает летчика к спинке сиденья сильнее и сильнее. Значит, скорость нарастает. Не так быстро, но Хрущев на это и не надеялся. Стойки шасси удалось приладить, но амортизация не работала. Малейшая неровность аэродрома тугими ударами отдавалась во всем теле.
Остается позади выбитая, без единой травинки, взлетно-посадочная полоса, а самолет все бежит и бежит, не чувствуя опоры под крыльями. Моторы ревут надрывно, со стоном, и, кажется, вот-вот не выдержат, испустят дух.
Давно, почти в самом начале разбега, Хрущев поднял хвост самолета, чтобы уменьшить сопротивление, но и это не помогает — бомбардировщик все бежит, будто и не собирается отрываться от земли. Иван старается ему помочь — берет на себя штурвал, создавая побольше угол атаки крыла, — никакого эффекта. А впереди уже видна лощина. Там — бугры, яр. И теперь даже если прекратить взлет, не спастись: тормозов у колес нет...
Толчки все сильнее, все чаще и ощутимее, трудно удерживать штурвал, педали руля поворота. Надо попробовать еще. Хрущев тянет на себя «баранку». Бомбардировщик подпрыгивает и зависает в воздухе с такой беспомощностью, что малейшая болтанка, малейшее дуновение ветерка свалит его на крыло. Летчик напрягает все свои силы, все свое мастерство, придерживает самолет над самой землей, давая ему возможность набрать скорость. И хотя ее определить не по чему, сержант чувствует — растет она, скорость, буквально по сантиметру. А моторы надрываются изо всех сил, стрелки прибора температуры головок цилиндра до сих пор за красной запретной чертой. [17]
И сбавить обороты нельзя — самолет тут же упадет Поток воздуха с остервенением бьет в лицо, треплет комбинезон, словно хочет сорвать его с плеч, со свистом уносится в щели фонаря кабины и по фюзеляжу к хвосту все сильнее прижимает летчика к сиденью, и это радует Хрущева, обнадеживает: бомбардировщик набирает скорость и обретает устойчивость. Теперь можно и переводить в набор высоты. Чуть заметное движение штурвала на себя — и земля уходит вниз.
Вот тебе и взлет под гору, почему-то снова вспоминается разговор с девушкой-разведчицей. Если бы она узнала, какой нынче был взлет...
Осенний лес будто еще дремал, но солнце поднялось уже высоко и залило всю громадную поляну, около которой расположился партизанский отряд после утомительного ночного перехода. На этой поляне следующей ночью предстоит принять самолет с Большой земли. Эльза изрядно прозябла, оттого и проснулась, но вставать не хотелось, ноги все еще гудели от ходьбы по бездорожью, по лесам и болотам. Она плотнее запахивала плюшевый пиджачок, втягивала голову в воротник и усиленно дышала во внутрь, стараясь согреться. Где-то недалеко раздавался назойливый стрекот сороки. «Неужели немцы?» — тревожно мелькнула мысль, окончательно разгоняя сон. Эльза высунула голову, прислушалась. Рядом похрапывали боевые товарищи, шагах в двадцати бесшумно расхаживал часовой Геннадий Подшивалов. Он был абсолютно спокоен и не обращал внимания на стрекот сороки. Значит, все в порядке, кто-нибудь из своих потревожил лесную сплетницу: Подшивалов — опытный партизан, с первых дней войны в лесу и изучил повадки птиц.
Спать Эльзе больше не хочется, но и вставать особого желания нет: девушка лежит, припоминая детали предстоящего задания, прислушиваясь к таинственным лесным шорохам. Лес она любит с детства. Правда, в Воронежской области, где она родилась, леса не такие — их можно было исходить вдоль и поперек, и вековых сосен да елей видеть ей не доводилось, но все равно лес для нее был сказкой, миром волнений, загадок, открытий. Она любила лазать по деревьям, и лазала не хуже мальчишек, [18] потому наверное и дружила с ними, знала почти все гнезда даже гнездо с прожорливым кукушонком, которого вскармливали небольшие желтогрудые птахи... Разве думала она тогда, что лес станет для нее родным домом? Вот уж четвертый месяц он спасает ее от зноя и холода, от дождя и вражеских пуль. Сколько за эти четыре месяца было устроено вылазок, засад, сколько уничтожено врагов! Но они все еще здесь, на нашей земле, эти проклятые фашисты в мышиного цвета мундирах, и неизвестно, сколько еще предстоит прожить в лесу...
Сегодня у Эльзы, вернее, у группы, в которую она входит, очередное задание: встретить самолет, прибывающий с Большой земли с оружием, боеприпасами, продовольствием и отправить с ним в тыл тяжелораненых.
Мысль о самолете чудодейственным бальзамом согревает сердце и наполняет грудь радостью, и она не может больше думать ни о чем другом, кроме того высокого сильного сержанта, одной рукой взявшего у нее тяжелый рюкзак. Она расстегивает воротник и встает. Делает несколько наклонов вперед, влево, вправо; закончив разминку, идет к куче сложенных вещмешков. Находит свой, достает фляжку с водой, полотенце. Правда, лучше было бы найти родничок или озерцо, но слишком много дел, чтобы тратить время на поиски. Некогда даже вскипятить чай, а с каким бы удовольствием она хлебнула хотя бы незаваренного кипятку. Но некогда и нельзя: командир строго запретил разводить костры до поры до времени, чтобы не привлечь внимания фашистов. И Эльза, хлебнув натощак холодной водички, аппетитно захрустела сухарем.
— Проснулась? — раздается негромкий голос командира группы Бавина, появившегося из-за деревьев. Так вот кто вспугнул трещотку-сороку.
— Холод поднял, — отвечает Эльза. — Да и пора осмотреться, что тут к чему.
— Площадка, по-моему, очень подходящая. Целое поле. Здесь раньше хлеб сеяли...
Эльза выходит на опушку. Солнце слепит глаза, и она опускает взгляд и от восторга вскрикивает — прямо перед ней пенек со всех сторон утыкан желтовато-серыми с коричневыми пятнышками шляпками опятами. Она наклоняется и срывает несколько штук. Грибной запах ударяет в нос, пьянит, и ей чудится большая, закопченная на костре сковородка, доверху наполненная жареной картошкой с грибами. Но костры жечь запрещено, и приходится отогнать [19] видение. Эльза распрямляется, делает несколько шагов, стараясь заняться своими мыслями, но лес будто дразнит ее, выставляет напоказ, коричневоголовые боровики и подберезовики, оранжевые подосиновики, охряные маслята и рыжики.
Эльза не раз слышала как полным-полны белорусские леса грибами, и около базы вместе с другими девушками собирала их, но такую щедрость природы видела впервые. Давно не ступала, видно, здесь нога человека, коль все стоит в диком, первозданном виде. Неплохо было бы нарезать грибов да насушить над костром к зиме...
Бавин заметил: сквозь бурьян и траву кое-где просматривалась прошлогодняя стерня, неровная — то высокая, то низкая: косили чем попало и как попало. И все же косили. А в этом году поле заброшено: нечем сеять, да и некому.
Эльза спускается в самую низину: поляна представляет собой длинную элипсовидную площадку около полутора километров длиной и метров пятьсот шириной с заметным наклоном к лесу, где они остановились. «Под гору самолет быстрее наберет необходимую для отрыва скорость», — вспоминаются слова высокого с добрыми глазами сержанта, спокойного и чем-то очень милого, располагающего к откровенности, к доверию. Перед вылетом Эльзу предупреждали, чтобы ни с кем на аэродроме в разговор не вступала. Она нарушила этот запрет и до сих пор не может понять, что толкнуло ее на это. И раньше ей приходилось встречаться с симпатичными мужчинами, оказывающими внимание и желающими добиться взаимности, но ни один из них не взволновал ее так, как сержант. Чем околдовал он ее?.. Лицо самое простое, фигура далеко не спортивная, походка вразвалочку, а вот что-то в нем есть такое притягательное. Вот и не сдержалась она, первая заговорила... и когда приземлилась темной ночью здесь, в Белоруссии, ответила ему красной и зеленой ракетами.
С той ночи, вернее с того вечера, думает она все время о сержанте. Он даже снится ей, является в воображении в минуты радости и грусти — высокий, сильный, спокойно-уверенный в своих поступках. Таким он ей, по крайней мере, представлялся. А когда вчера сообщили, что к ним с Большой земли прилетит самолет, на душе у Эльзы стало и того беспокойнее: все кажется, будто прилетит к ним он, ее знакомый сержант. Разумом она понимала — такое невозможно: сержант летает на бомбардировщике, [20] ожидается транспортный самолет. Но сердце не подчинялось рассудку.
Вот и выбранная для посадки самолета площадка. Она ровная с твердым грунтом, поросшим сурепкой, лебедой, васильками — извечными спутниками колосовых, — вымазавшими чуть ли не в рост человека. Посадке они не помешают, а вот взлетать будет сложнее. Эльза останавливается еще раз окидывает площадку взглядом, прикидывает: «Взлетит, под гору... А костры разложим вот здесь...»
Эльза первой улавливает гул самолета и сразу определяет — наш, Ли-2. Тормошит прикорнувшего у сложенного в кучу хвороста командира, намаявшегося за эти сутки более всех: он за все в ответе — за скрытность перехода, доставку тяжелораненых, обеспечение благополучной посадки самолета, и за многое другое. Потому и отдыхал он меньше остальных. Вот только с наступлением темноты, когда хворост уложили в кучи и все приготовили к встрече самолета, он прилег и мгновенно уснул.
Бавин поднимается без промедления — военная жизнь приучила его всегда быть начеку и во сне помнить задачу, — прислушивается. В слабом свете зависшего у самой кромки леса лунного серпа видно его сосредоточенное лицо.
— Наш, — уверенно подтверждает он, смотрит на часы и командует: — Зажечь костры!
Ли-2 делает круг, и Эльза испытывает такое неудержимое желание послать красную и зеленую ракеты, что достает из-за пазухи ракетницу. Бавин замечает это.
— Пока нет необходимости, — предостерегает он.
И Эльза приходит в себя, прячет ракетницу. Конечно же нет никакой необходимости...
Самолет делает заход и почти у самой земли включает фары. Садится точно на траверсе костров. Бавин, Эльза, Подшивалов и еще четверо партизан, непосредственно занимающихся посадкой, бегут к нему. Ли-2 разворачивается и ослепляет светом фар приближающихся. Эльза прикрывает глаза рукой. Самолет сбавляет обороты, но летчики моторы не выключают, чтобы в случае крайней необходимости иметь возможность немедленно взлететь. Отрывается дверь. Эльза видит в проеме человека и кричит изо всех сил пароль. Спускается лестница и ей протягивают руку. Она одним махом взбирается в салон и с замершим [21] сердцем идет по узкому проходу между ящиков и тюков к кабине летчиков. А ноги становятся пудовыми их трудно оторвать от пола и вот-вот подломятся — так бывает только во сне... Навстречу ей выходит высокий мужчина в меховой летной куртке, в шлемофоне. Лицо не видно, но походка... Такая знакомая...
«Иван!» — с тревогой думает она. Но тут же бессильно опускает руки: нет, не он. Бледно-оранжевый блик от костра, пробивающийся сквозь иллюминатор, высвечивает немолодое лицо с широким приплюснутом носом, раздвоенным подбородком. Не он..
— Туда нельзя! — властно останавливает ее летчик. — Вы что хотите?
— Вы командир? — Эльза берет себя в руки и заставляет успокоиться.
— Нет, командир там, — кивает высокий на дверь пилотской кабины. — Он скоро выйдет.
Командир, выглянув из-за перегородки, — небольшого роста, круглолицый, — нетерпеливо махнул рукой:
— Быстрее разгружайте, время вышло!
— Простите... — Эльза поворачивается и медленно спускается по трапу на землю.
Самолет улетел. Партизаны перенесли в лес ящики, тюки; самое необходимое взяли с собой, остальное зарыли под кронами деревьев.
— Эльза! — на пути в лагерь подзывает Бавин девушку. — Готовь группу к заданию. На этот раз — железная дорога Тереховка — Хоробичи. Немцы усиленно перебрасывают к Сталинграду боевую технику и живую силу. Дорогу охраняют каратели и полицаи, так что будьте осторожны. Возьмите мины замедленного и дистанционного действия. Возвращайтесь сюда же. Встреча через пять дней.
Второй день сыплет дождь. Мелкий, холодный, и воздух от него стылый, промозглый, пробирающий до костей. Одежда на партизанах промокла, отяжелела и не согревает. Вторые сутки группа подрывников во главе с Эльзой находится в засаде. Трижды партизаны минировали железную дорогу и трижды немцы срывали диверсию: два раза мины обнаруживала специально натасканная овчарка, в третий сработала шумовая сигнализация, и партизаны чуть не попали в засаду. Пришлось менять роковое место, уходить дальше на восток. [22]
Почти весь день пролежали партизаны недалеко от железнодорожного полотна, изучая систему его охраны. А на этом участке фашисты неусыпно оберегают важнейшую артерию своего фронта: вдоль насыпи расхаживают часовые с собаками, два раза проезжала дрезина с пулеметом; а когда идут особо важные эшелоны, впереди паровозов прицепляются платформы, груженные песком.
Много за эти длинные-предлинные часы передумала Эльза перебирала в памяти свои прежние вылазки на шоссейные и железные дороги. Были и раньше трудные случаи, но этот — особенный. Можно, конечно, просто взорвать железнодорожную линию и уйти — это тоже задержит на какое-то время переброску на фронт эшелонов, — но надо не просто взорвать дорогу, а и уничтожить технику, фашистов. И Эльза со своими друзьями ждала. Ночь опускается медленно, заливая чернотой болотистые низины, сквозь которые вчера пробирались партизаны, опушку леса, насыпь железнодорожного полотна. И вот все — и небо и земля — становится черным. По-прежнему моросит дождь, по-прежнему холод сковывает тело. Эльза чувствует, как ноги начинает сводить судорога. Она то поджимает их, то распрямляет; тишина такая, что слышно, как на далекой отсюда станции пускает пары паровоз. Эльза замирает, прислушивается; с разлапистой ели ритмично и монотонно шлепают дождевые капли.
— Идите, — шепчет Подшивалов, кивая в сторону ели. — Переобуйтесь, разотрите ноги.
— Потом, — так же тихо отвечает Эльза. Она — командир подрывной диверсионной группы — не может, не должна показывать свою слабость. Всем трудно, и не у нее одной сводит судорогой ноги. Надо вытерпеть, выдюжить, иначе какой же ты командир!
Слева на железной дороге вспыхивает светлячок — кто-то прикуривает. Не иначе патрульные. Вскоре издалека доносятся приглушенные дождем голоса. Речь немецкая. Но с собакой фашисты или нет? Днем ходили с овчаркой, теперь не будь ее — не вели бы себя так беспечно. Хорошо, что ветерок потягивает со стороны насыпи, иначе собака могла бы учуять партизан.
Голоса немцев удаляются в сторону соседнего поста и затихают. Расстояние между постами около двух километров. Партизаны располагаются почти посередине. Если патрульные пойдут до конца своего участка, ждать придется не менее получаса, но могут вернуться и раньше. [23] А вот у будки, где находится их пост, они не удержатся от соблазна зайти погреться...
Дождь усиливается, и его всепроникающей холодной сырости, казалось, уже не стерпеть.
К счастью, патрульные вскоре возвращаются. Погода видно, и им не по нутру — назад идут к будке. Торопятся и разговаривают уже не столь весело.
Едва замирают их голоса, Эльза встает и бежит к насыпи. За ней — Подшивалов, Быков, Бутримович, Кравчук. У каждого на плечах рюкзак с тяжелой ношей — взрывчаткой, ломами, кирками и другими инструментами необходимыми в подрывном деле. Без слов, без жестов останавливаются одновременно у железнодорожного полотна, — все было отработано заранее — снимают рюкзаки и приступают к делу: подкапывают насыпь, подготавливают заряд, бикфордов шнур. Эльза отходит чуть подальше и для подстраховки устанавливает еще и противотанковую мину. Грунт, несмотря на затяжной дождь, твердый как камень, и кирка с трудом отколупывает спрессованные голыши. Эльза быстро устает: по лицу и шее вместе с каплями дождя сбегают и капли пота. Подходит Подшивалов.
— Мы закончили, — сообщает он. — Давайте помогу. Она не успевает ответить: на спину партизана из темноты прыгает овчарка и сбивает его с ног. Эльза на миг цепенеет, несмотря на то, что все время была начеку — овчарка обрушилась, как привидение, — но лишь на миг. Бросает кирку и, выхватив из-за голенища сапога финку, падает на собаку и вонзает ей в брюхо острое лезвие. Овчарка дико взвизгивает, пытается вырваться из-под человека, однако силы быстро покидают ее.
В ту же секунду на насыпи вспыхивают огоньки, раздается автоматная очередь, пули свистят над головой Эльзы. Снизу отвечают наши, и все стихает: то ли немцы залегли, то ли пули партизан попали в цель. Слышно лишь, как хрипит овчарка и бьется в предсмертной агонии.
Эльза отползает и тянет за собой с насыпи Подшивалова.
Внизу группа собирается и, как и прежде, не говоря ни слова, партизаны ползут один за другим по-пластунски в сторону леса. Выстрелов больше не следует ни с насыпи, ни со стороны будки: то ли там не слышали, то ли расценили эту стрельбу как предупредительную. [24]
Лишь метров за двести от насыпи Эльза приостанавливается и спрашивает у Подшивалова:
— Не укусила?
— Шарф спас. За горло было уж вцепилась.
— Придется взрывать, не дожидаясь эшелона, — включается в разговор Кравчук. — Сейчас спохватятся, подкрепление прикатит.
— Может, и не прикатит, — возражает Быков. — Похоже обходчиков мы уложили тихо... Почему они так быстро вернулись?
— Вот и меня это волнует, — отзывается Эльза. — Вернулись они не случайно: или собака нас учуяла, когда проходили мимо, или скоро должен следовать эшелон. Первое маловероятно: если бы они выслеживали нас, не поступали бы так опрометчиво. Скорее — второе. Так что, подождем немного...
Догадка оказывается верной: не прошло и десяти минут, как с Запада донесся перестук колес по стыкам рельсов. А спустя еще немного окрестности потряс взрыв...
И снова изнурительный марш-бросок по болотам, по трясинной хляби. Люди выбивались из сил. Порой казалось, что сердце не выдержит, вот-вот разорвется в груди. Автомат гнет к земле, ноги подламываются. Хочется упасть прямо перед собой и передохнуть хоть минутку. Но надо идти. Она — командир и должна показывать пример.
Лишь на рассвете они попали в лес, где нет ни кочек, ни болот, а опавшая с деревьев листва манит сильнее, чем перина. Эльза выбрала место поглуше и объявила привал.
Засыпая, она слышала в небе гул самолета и в воображении явственно и четко увидела простое, доброе и улыбчивое лицо сержанта. Где он теперь, жив ли?..
Весна сорок третьего на Северный Кавказ пришла дружная, солнечная. До самого марта держались морозы, потом зарядила непогодь, и вдруг в один день все переменилось: небо очистилось от облаков, ветер стих и землю залили синь неба да лучи яркого, по-летнему знойного солнца. Аэродром быстро о подсох и заполыхал слепящими, как само солнце, одуванчиками. Зазвенели в небе жаворонки, загорланили на уцелевших деревьях грачи, латая [25] старые гнезда, нежно и переливчато выводили рулады л сточки, сидя на карнизах у своих мазанок, заставляя людей хоть на минуту забыть о войне, о том, что на каждом шагу их подстерегает смерть.
Лейтенант Иван Хрущев стоит около своего бомбардировщика, наблюдает за птицами и ему вспоминается детство. Давно ли босоногим мальчишкой бегал он за «фордзоном», появившимся в селе трактором, и мечтал прокатиться на нем. А когда увидел самолет и узнал, что им тоже управляют люди, потерял покой и сон. И давно ли он был курсантом авиашколы, впервые поднялся в небо. Если не думать о войне, словно только вчера совершил самостоятельный полет. Но попробуй не думать, когда война сама напоминает о себе. Вон каким стал твой бомбардировщик: правая сторона фюзеляжа, крыло, стабилизатор закопчены, местами оплавились от огня.
...Еще при подходе к цели Хрущев заметил, что правый мотор искрит, в кабине почувствовалась гарь.
— Командир, из выхлопных патрубков правого мотора летят снопы искр, пахнет горелым маслом, — осторожно доложил стрелок-радист.
— И я чую, — подтвердил штурман. — Нехороший запах. Может, вернемся?
Хрущев был обеспокоен не меньше: запах гари свидетельствовал о неисправности мотора. По всем правилам надо возвращаться, но экипаж идет первым, чтобы сбросить контейнер с рассеивающимися ротативными авиабомбами для обозначения цели, по которой будет наносить удар полк... И до цели осталось совсем немного. Однако члены экипажа встревожены, напряжены, это тоже может повлиять на результат бомбометания. Надо как-то успокоить их. Хрущев уменьшил обороты правого мотора -искрение прекратилось — и сказал весело:
— Живы будем — не помрем! Смотри, штурман, не прозевай цель!
Пилотировать между тем стало труднее, самолет так и норовил развернуться вправо, приходилось все время жать левую педаль, чтобы компенсировать неравномерную тягу рулем поворота. Лишь когда штурман доложил, и до цели осталось семь минут лету и пора снижаться, летчик облегченно вздохнул, убрал обороты и левого мотора. Позиции вражеских войск в Керчи, которые предстояло бомбить, ощетинились сотнями прожекторов. Заполыхали разрывы зенитных снарядов. Недаром Керчь между собой летчики называли «рентгеном». Чем ближе самолет подходил к городу, тем ближе и чаще вспыхивали разрывы. Бомбардировщик трясло и бросало из стороны в сторону будто он попал в вихри тайфуна. Вот, наконец, и порт через который фашисты снабжали всю свою «Голубую линию», пытаясь сохранить Таманский плацдарм. Штурман сбросил пятисоткилограммовый контейнер. Не успел Хрущев отвернуть самолет в сторону моря, как внизу заполыхали огни, образуя световой эллипс. Спустя немного все в порту заплясало, закачалось, запрыгало в световых отблесках, будто кто-то устроил иллюминацию с фейерверком. И долго еще наблюдал экипаж, летя над морем, гигантские вспышки пожаров. Хрущев, помня о правом моторе и зорко наблюдая за ним, всецело положился на левый, натужно постанывающий, но уверенно тянувший экипаж к своему аэродрому. Лишь когда вышли на прямую к посадочному «Т» и были выпущены шасси и закрылки, летчик рискнул дать полные обороты обоим моторам. И тут же из правого вылетел сноп искр и следом за самолетом зазмеился огненный шлейф. Пришлось снова убирать газ. Едва бомбардировщик приземлился, правый мотор окончательно заглох.
А солнце так печет, хоть снимай гимнастерку да загорай. Воробьи, ошалев от радости, то пулями носятся друг за другом, то, собравшись в стаю, гомонят, стараясь перекричать друг друга. И от этого яркого солнца, от обилия цветов и веселого гомона становится радостно на душе.
От соседнего самолета к Хрущеву направляется командир полка подполковник Омельченко. На лице тоже радость, улыбка. Предупреждающим жестом останавливает летчика, собравшегося отдать рапорт.
— Вольно, товарищ лейтенант. — Протягивает руку для приветствия: — Здравствуй. Дотопал, говоришь? — кивает на самолет. — Да, в рубашке родился. Девяносто девять шансов из ста, чтобы мотор загорелся. Но все обошлось. Поздравляю. И с благополучным возвращением и с очередным званием: только что сам телеграмму читал — старшего лейтенанта тебе присвоили. Рад и горжусь — достоин. Сколько, говоришь, на «рентген» слетал?
— Третий десяток разменял.
— Н-да, отдохнуть бы тебе, пока самолет ремонтируют
Но сам понимаешь, какое жаркое время. Фашисты делают все, что бы удержать «Голубую линию» и Крым. Эскадру асов «Удет» сюда перебросили. [27]
— Надо бы, товарищ подполковник, нанести удар по аэродрому базирования.
— А где базируется эскадра?
— Думаю, что скорее всего в Багерово. Я сам видел вчера, когда возвращался с задания, как вспыхивал там прожектор, освещая посадочную полосу. До этого там ночью полеты не производили.
— И я видел. А днем разведчик летал, снимки привез — аэродром пустой.
— Значит, немцы используют Багерово только ночью как аэродром подскока.
— И я так думаю. Но командованию нужны доказательства. Нам приказали во что бы то ни стало сфотографировать аэродром ночью.
— Надо какой-то маневр придумать...
— Думали. Только немцы тоже меняют тактику, на мякине их не проведешь. И воюют упорно. Истребители при обстреле зениток нас атакуют... Ну да ладно, отдыхай, что-нибудь придумаем.
Омельченко ушел, а Хрущев стоял, погруженный в невеселые думы. Нет, война не дает о себе забыть... На днях два лучших экипажа погибли — капитана Ситнова и старшего лейтенанта Кулакова. Не раз Хрущев летал с ними на задание, не раз во время атак истребителей друзья прикрывали друг друга огнем пулеметов. Молодые, хорошие ребята. И вот их нет. А кто-то не вернется еще сегодня, и завтра...
— О чем, командир, задумался? — прерывает размышления старшего лейтенанта штурман. — Снова Эльза небось вспомнилась?
— А что, разве не достойна? — поддержал шутливый тон командир. — Ты и то ее не забываешь, а я как-никак с ней по душам разговаривал.
— Хороша Маша, да не наша, — вздыхает Штанев. — И далеко к тому ж. Давай-ка лучше отдохнем, пока есть возможность.
Вечером резко холодает: земля еще не отогрелась, едва солнце опускается за горизонт, стынью веет снизу и сверху, от посиневшего сразу неба, ставшего по-осеннему холодным, неприветливым. Хрущев и Штанев провожают [28] уходящие один за другим на юго-запад бомбардировщики. Последним взлетает старший лейтенант Смольников, на фотографирование Багерово.
Пилоты Смольникова недолюбливают, и есть за что: в полку летчик около года, а на боевые задания летал не более десяти раз. Все у него что-нибудь, как говорится, не слава богу. Вот и сейчас Хрущев провожает взлетающий самолет, прищурив глаза.
— Если он улетит, пойдем отдыхать, — говорит Штанев.
— Не спеши, кума, в баню, пар останется — позовут, — шутит Хрущев. И будто в воду смотрит: бомбардировщик вдруг уклоняется к оврагу и прекращает взлет. — Что я тебе говорил?
— Теперь не иначе нас пошлют, — дополняет Штанев.
Не проходит и пяти минут, как к ним подбегает дежурный по аэродрому и сообщает: срочно на КП.
У землянки, служащей командным пунктом, Хрущева поджидает командир дивизии полковник Лебедь, командир полка подполковник Омельченко, начальник штаба, замполит. Лица у всех хмурые, недовольные.
— На постановке задачи присутствовали? — без обиняков спрашивает Лебедь у Хрущева.
— Так точно, товарищ полковник, присутствовал.
— Какую задачу должен выполнять Смольников?
— Сфотографировать аэродром Багерово. Теперь эта задача поручается вам. Ясно?
— Так точно.
— Полетите на самолете Смольникова, — уточняет Омельченко.
— Отправляйтесь на самолет и готовьтесь к вылету. Какие будут у вас, товарищ старший лейтенант, соображения по этому поводу? — поинтересовался полковник.
— Наши летчики уже трижды летали на это задание. Неудача, думается, заключается не только в том, что аэродром сильно защищен зенитной артиллерией, прожекторами и истребителями, а и нашими тактическими просчетами: разведчик идет в общей группе на Керчь, когда все средства ПВО приведены в боевую готовность. И высота фотографирования — шесть тысяч метров — великовата:
могут облака помешать, и локатором легче поймать...
— Ваши конкретные предложения? — Лебедь что-то быстро помечает в блокноте
— Разрешите мне, товарищ полковник, взлететь на [29] сорок минут позже? К этому времени группа завершит работу, ПВО успокоится. Я на приглушенных моторах с семи тысяч снижусь до тысячи восемьсот...
Лебедь стреляет взглядом в Омельченко, в Штанева и вновь делает пометки в своем блокноте.
— Хорошо, пусть будет по-вашему. Взлетайте, старший лейтенант, хоть на час позже, но снимки — привезти!
Бомбардировщик долго и нудно набирает высоту, и чем выше он поднимается, тем чернее становится небо и ярче светят звезды, словно до них остается совсем близко. Члены экипажа изредка подают голос, не желая, видно, отвлекать командира от пилотирования. Наконец стрелка высотомера достигает семитысячной отметки. Летчик отдает штурвал от себя — переводит самолет в горизонтальный полет. Машина сильно отяжелела, почти не реагирует на рули, долго раскачивается, «плавает», прежде чем опустить нос или накрениться. Кислородная маска плотно охватывает переносицу и подбородок, чистый кислород сушит горло; зато на такую высоту редко залетает зенитный снаряд, истребителей тоже пока не видно. Внизу — пустота и безмолвие. Притаилось, спит все живое... Нет, не спит! Справа, чуть в стороне вспыхивает ракета и взвивается ввысь, то ли указывая, где вражеская цель, то ли просто приветствуя наших летчиков. Кто он, этот смельчак? Профессиональный разведчик или оставленный для подпольной работы отчаянный мальчишка-комсомолец?
— Командир, а не твоя ли это Эльза нам сигнал подает? — спрашивает Яков Штанев, словно разгадав его мысли.
— Она, Яша, она, — подыгрывает Хрущев. — Вчера по телефону звонила, приглашала в гости. Сказала, ждать будет, а товарищ полковник Лебедь, видишь, в другое место послал.
— Ничего, Ванюша, в другой раз к ней слетаем. А сейчас подержи железно курс, высоту — еще разок промер сделаем.
Яша Штанев — отличный штурман. И человек замечательный. Скромный, спокойный, в совершенстве знающий свое дело, с удивительной интуицией. Недавно полк получил задачу разыскать и уничтожить головной склад боеприпасов [30] фашистов, который снабжал всю «Голубую линию». Экипажи-разведчики избороздили Таманский полуостров вдоль и поперек, но никто даже признаков головного склада не обнаружил. И вот полетел Хрущев. Штанев сам выбрал маршрут. Ночь была темнее, чем эта. Над станцией Старотиторовская штурман попросил сделать круг. Внизу — тишина. Ни одного выстрела.
— Странно, очень странно, — высказал свои мысли по СПУ Штанев. — Спят фрицы или затаились?.. Спустись пониже, командир.
Хрущев посмотрел вниз и увидел чуть заметные огоньки, движущиеся в одну сторону и внезапно пропадающие.
— А ведь это машины, Яша, с маскировочными козырьками фар, — сказал он штурману. — И появились они здесь не случайно, тем более, что ни одной грунтовой дороги на карте в этом месте не обозначено.
— Наверняка внизу склад, Ванюша! — радостно крикнул Штанев. — Бросим одну для пробы?
— Бросай все! — приказал Хрущев.
— Есть.
Бомбардировщик облегченно взмыл ввысь, а на земле заполыхали разрывы. Один, другой, третий... И вдруг будто вся вселенная содрогнулась...
Трое суток потом рвались в Старотиторовской боеприпасы — торпеды, авиабомбы, орудийные снаряды...
Да, со штурманом повезло Хрущеву. И не только со штурманом. Стрелок-радист Саша Сурдоленко — воздушный снайпер, трех «мессершмиттов» уже срезал. Под стать ему и стрелок сержант Степан Давыдов — тоже подбил двух «мессеров». С таким экипажем воевать можно...
И вот теперь — новое ответственное задание.
— Командир, цель впереди, — докладывает Штанев. — Десять влево.
Хрущев на секунду отрывает взгляд от приборной доски и видит чуть заметные всполохи, похожие на зарницу.
Вижу, Яша, кажется, наши неплохо работают.
— Вот так бы и по Багерово...
— А что, если прилетим, а фрицев там нет?
— И ты сомневаешься?
— Да нет. Но немцы не дураки. Вчера тут кружили наши разведчики, позавчера. Вот возьмут фрицы да одну ночку и не прилетят, дадут нам возможность сфотографировать пустое поле. [31]
— Прилетят, — твердо стоит на своем Штанев. — Они тоже хотят бить более эффективно, а из глубокого тыла это не так-то просто. Да и горючку приходится им экономить.
Доводы штурмана убеждают. В самом деле, аэродром подскока для немцев не просто эксперимент, а крайняя необходимость. С топливом у них становится все хуже и хуже, а летать приходится все дальше. Вот и вынуждены они хотя бы на ночь перебрасывать авиацию к линии фронта, совершать налеты на наши тыловые объекты, прикрывать свои порты и войска...
— Пора снижаться, — напоминает штурман. Хрущев убирает газ моторам, и бомбардировщик почти неслышно скользит вниз. — Десять влево... Отлично, так держать!
— Аэродрома что-то не видно, Яков.
— Скоро увидишь...
Стрелка высотомера энергично бежит по окружности, отсчитывая потерянные метры высоты: 5000, 4000, 3000. Хрущев снимает кислородную маску и слышит, как гулко бьется собственное сердце — все остальное замирает в напряженном ожидании, в едином стремлении подойти к цели незамеченными. Удастся ли? Летавшие ранее сюда экипажи рассказывали, что аэродром прикрывает радиолокационная станция с мощным прожектором, который мгновенно ловит самолеты. Затем подключаются другие прожекторы, бьют зенитки, подходят сзади истребители. Но пока все тихо. Высота 2000, 1800. Хрущев дает газ моторам, выводит машину в горизонтальный полет...
— На боевом курсе!
Штурман сбросил светящую авиабомбу, включил фотоаппарат.
Экипаж напряженно ожидает, что предпримут немцы. И вот она, ослепительная вспышка. Будто само солнце зажглось в ночной черноте.
Глаза не успевают освоиться с темнотой, как сверкает голубой луч прожектора. Сверкает, как неотразимый клинок, с первого же выпада пронзающий противника... И все-таки он запаздывает. Всего на долю секунды, но этой доли вполне хватает, чтобы фотоаппарат сработал.
Единым движением руки Хрущев смахивает со лба на глаза светозащитные очки и бросает бомбардировщик вниз, влево. А в него уже впиваются еще несколько серебристо-голубых лучей. Теперь рывок вправо и вниз, вниз!
Лучи клонятся вместе с самолетом, будто застряли, пронзив его фюзеляж. Кругом бушуют разрывы снарядов, слева справа, спереди темноту пронзают трассирующие пули. Вниз, вниз!
— Иван, что ты делаешь?! — истошно кричит Штанев. — Под нами Керчь, крыши домов! Набирай высоту!
Хрущев выхватывает машину из крутого снижения и ведет по горизонту. Низко — да! Но в этом спасение. Лучи прожекторов выпустили самолет, отстали, зенитные снаряды рвутся намного выше. И пусть фашисты лупят в белый свет, как в копеечку.
— Под нами море! — торжественно докладывает штурман. — Курс сорок пять.
— Домой? — с подвохом спрашивает Хрущев.
— Домой, домой, — не улавливает иронии Штанев.
— Думаешь, успеешь еще в деревню к милашке?
— Нет, лучше по пути к твоей Гильзе, то есть Эльзе, заскочим, ведь она приглашала, — не остается в долгу штурман, и оба весело смеются.
Ему снится берег Черного моря, пляж. Купаются люди, загорают. Он плывет к берегу, но волной относит его, он выбивается из сил и ничего не может поделать. Эльза видит его и зовет громко каким-то незнакомым мужским голосом: «Хрущев, Хрущев!» Он хочет отозваться, но не может, нет голоса. Тогда она зовет штурмана: «Штанев, Штанев! Да проснитесь вы, черти!»
И он узнает голос — Омельченко. Тут же вскакивает. Точно, в казарме сияющий Омельченко с какими-то листами бумаги в руке.
— Проснулись, сони! Извините, что прервал ваш отдых. Не мог утерпеть. Спасибо вам, други. — Подполковник обнимает Хрущева, целует. — Отличные снимки. Аэродром действующий. Лебедь хоть и зол на тебя, велел реляцию писать, к капитану тебя представить.
— Так я что, — улыбается Хрущев. — Это вот штурман постарался.
Не беспокойся, и штурмана твоего не обойдем.
Эльза входит в село и невольно замедляет шаг, а сердце бьется так сильно, будто она на беговой дорожке. [33]
Искоса смотрит налево, направо — ни души. Дворы заросли лебедой и лопухами, ни заборов, ни калиток — видно, все пошло на топку. Село кажется вымершим. Но огороды посажены, прополоты; кое-где во дворах лежит разбросанное на просушку сено — лето выдалось дождливое, холодное. Но куда же подевались жители в самый разгар домашних и полевых работ: часы на руке Эльзы показывают начало двенадцатого. Боятся выходить из дома, чтобы не попасться на глаза фашистам? Но и немцев не видно. Какая-то зловещая тишина таится вокруг. Даже воробьи шныряют как-то торопливо, испуганно.
У четвертой от края хаты она замечает на телеграфном столбе объявление. Лучше, конечно, пройти мимо, а если там интересное сообщение? Надо подойти. Объявление написано по всем правилам, на форменном бланке с орлом и фашистской свастикой. Отпечатано на машинке на польском языке: «Немецкое командование доводит до сведения всех жителей, что 3 июля 1944 года в воздушном бою был сбит советский бомбардировщик. Двоим членам экипажа удалось спастись.
Немецкое командование напоминает: за укрывательство советских военнослужащих — расстрел, за помощь в поимке — денежное вознаграждение — 10 тысяч марок за каждого...»
Поднялась цена, мысленно усмехается Эльза. Неделю назад фашистские вояки предлагали пять тысяч и корову. Корову наверное сами съели... Расклеили всюду, даже в этом неприметном местечке Попины, затерянном среди лесов и болот. Хотя именно глухомань и отдаленность от дорог заставили Эльзу заглянуть сюда. По рассказам партизан бой между советским бомбардировщиком и немецкими истребителями происходил над железной дорогой Брест — Пинск, недалеко от сел Попины, Королины. Там и выпрыгнули двое. Лес и болота помогли им укрыться от преследования. Путь советских летчиков, несомненно, лежит на восток. Но не так-то легко будет им выбраться из болот и пробиться к своим сквозь сплошные потоки отступающих фашистских войск. Хорошо, если они попадут к партизанам. По непроверенным слухам один летчик неделю назад прибился к соседнему партизанскому отряду. Бавин даже фамилию назвал: то ли Данин, то ли Данынин, капитан, Герой Советского Союза. Но с какого именно он сбитого самолета — никто не знал.
Эльза не тешит себя мыслью, что она найдет имени [34] Ивана Хрущева, своего давнего знакомого, который до сих пор не выходит из головы и сердца. Правда, к этой неотвязной мысли она уже притерпелась: сколько раз судьба испытывала ее терпение, насмехалась над ней — на каждую встречу с прилетающими с Большой земли экипажами Эльза отправлялась с трепещущим сердцем: ей казалось, что именно в этот раз прилетит он. Но прилетал другой. И во второй, и в третий, и в десятый раз... Приходилось ей и отыскивать сбитых летчиков. Знакомого сержанта среди них не было. Но надежда встретить его не угасла. И потому, когда командир спросил, кто желает отправиться на поиски летчиков, сбитых 3 июля, она вызвалась одной из первых... Сегодня 15 июля. Прошло двенадцать дней. Эльза побывала не в одном селе, поговорила не с одним жителем, услугами которых пользовались партизаны — никаких следов. Только вот эти объявления-листовки. И странное дело: читая их, на душе у Эльзы становится теплее — значит, летчики не пойманы, либо где-то прячутся, либо пробираются на восток.
У нее разработана нехитрая, но правдоподобная легенда: она, жительница ближнего городка, забралась сюда в сельскую глухомань, чтобы выменять на свои украшения — браслет, серьги, часы — продукты. Но сельчан мало интересуют теперь побрякушки, вот и ходит она из села в село. С приближением советских войск обстановка намного улучшилась: многие из тех, кто работал на фашистов, теперь демонстративно выражают недовольство своими хозяевами.
Заходя в село, Эльза окольными путями выспрашивает, где живет нужный ей человек, на которого можно положиться, а потом уже у него узнает о всех новостях и о разыскиваемых летчиках. В Полинах месяц назад побывал Геннадий Подшивалов и познакомился там с крестьянином Феликсом Домбровским. Знакомство, правда, было случайным, мимолетным, но что-то партизану-разведчику понравилось в поляке. Он заверил Эльзу, что на Домбровского можно положиться. Где он живет, Эльза не знает, потому, как и делала раньше, решает зайти в первую опавшую хату. Настораживает лишь то, что ни во дворах, ни в окнах не видно ни души.
Прочитав объявление, Эльза еще раз беглым взглядом окидывает заросшую бурьяном усадьбу — никого, — и идет дальше. В соседней хате кто-то мелькает в окне — занавеска колышется, — но испугавшись чего-то, прячется. То [35] же происходит и в другом доме. Значит, в селе творится что-то неладное. Эльза размышляет, как поступить: заходить к кому-нибудь или побыстрее исчезнуть? Но тогда будет мучить сомнение: не зашла, а летчики возможно именно в этом селе. И она решается. Круто и решительно поворачивает к следующей хате, будто идет к давним знакомым. На ее счастье перед ней открывается дверь и из сеней выходит пожилая женщина: темные густые волосы уложены кое-как, и морщинистое лицо с усталыми заплаканными глазами, в которых застыло безутешное горе.
— Добрый день, — здоровается Эльза, стараясь как-то смягчить свое бестактное вторжение.
— Здравствуйте, — равнодушно отвечает женщина и, словно очнувшись и только что увидев перед собой девушку, спрашивает: — Вы ко мне?
— Собственно, я хотела... но вам, видно, не до меня.
— Да уж... — У женщины текут из глаз слезы. — Говорила ему, умоляла, не слушал, а теперь вот... — Ей хочется выговориться даже чужому человеку, поведать о горе. — За что они...
Эльза смутно догадывается — забрали мужа. В последнее время фашисты устраивают в городах и селах ночные набеги по квартирам и забирают все трудоспособное население, угоняют на оборонные работы; некоторых мужчин зачисляют в армию, не брезгуя «низшей расой».
— Не плачьте. Может, все образуется, вернется...
— Вернется, — всхлипывает женщина. — Кое-кого в прошлом году забрали и — ни слуху ни духу. А теперь... и старых, и малых.
— Всех до одного?
— Прихвостней своих только и оставили.
— Это кого же? — спрашивает Эльза так, словно каждого знает в селе.
— Ежи Ковальского да Феликса Домбровского. «Как!» — чуть не вырвалось у Эльзы.
Феликс Домбровский... А Подшивалов говорил, что на него можно положиться. Она-то ведь и шла к нему... Хотя, откуда мог знать Подшивалов — видел всего один раз. И все-таки кое-что следует уточнить, обстоятельно во всем разобраться. Вспоминается внешнее описание Домбровского: худой, болезненного вида... И Эльза возражает:
— Домбровский, я слышала, болен.
— А мой не болен? — голос женщины вдруг ожесточается. — Сколько лет от живота мается. На простокваше да [36] на киселях только и держался. Кто теперь ему будет там отваривать да процеживать?.. И не посчитались. А Домбровский... Знаем, кто справку ему выправил. Дружок-полицай из Карелии... Частенько к нему наведывался с компанией. Кутят напропалую — по соседству живем, все видим и слышим... Вот никуда его и не забирают.
«Так, так, — думает Эльза, — значит, с полицаями и немцами дружбу водит. Что ж, таких нынче — и нашим и вашим — немало. И Подшивалова наверное хорошо встретил, а тот поверил ему. Хотя... Геннадий — опытный человек, угощениями его не обманешь... И все-таки с Домбровским надо ухо держать остро».
— Я зашла к вам, не знала, — извиняющимся тоном оправдывается Эльза, — хотела часы на продукты сменять.
— Кому они теперь, часы, нужны, — вздыхает женщина. — Не то, что на них, на белый свет смотреть тошно.
— Я понимаю, — соглашается Эльза. — Может, Домбровский позарится?
— Может, и позарится, — отрешенно и безразлично отвечает женщина.
Эльза теперь знает из слов женщины, что Домбровский живет по соседству, но по какую сторону? Как бы выпытать и это?
— А он дома? — спрашивает Эльза.
— С час назад во дворе копался. — Женщина поднимает голову и смотрит на соседский двор, что справа, в сторону, куда Эльзе идти.
— Попытаю счастья. — Эльза поклоном благодарит женщину и направляется к калитке.
Но Домбровского дома не оказалось. Одиннадцатилетний мальчуган, важно отрекомендовавшийся Каролем, сообщает, что отец косит траву за селом и указывает, где именно.
Эльза выходит за село и видит у небольшого стожка среднего роста мужчину, звенящего бруском о косу — тост. Подходит ближе. По описанию Подшивалова — он: лицо худое, желтовато-землистое, с темными впадинами под глазами — явный признак желудочного заболевания. Руки жилистые, крупные — руки труженика; прилипшая пропотелая рубашка облегает тугие мускулы, сильные бицепсы.
— Здравствуйте, — приветствует Эльза. [37]
— День добрый, — отзывается мужчина, прячет брусок в задний карман брюк и пронзает девушку недоверчивым изучающим взглядом.
— Вы Феликс Домбровский? — на всякий случай спрашивает Эльза.
— Да, я Феликс Домбровский. Что угодно, пани?
— Вам привет от Геннадия Подшивалова.
— Кто такой Геннадий Подшивалов?
— Вы познакомились с ним месяц назад. Он был с товарищами.
Домбровский скептически щурит глаза — не принимайте меня за дурака — и улыбается:
— Что-то не припомню... Что еще просил передать этот Геннадий, как его... Почивалов?
Он нарочно, должно быть, искажает фамилию. Но доверяет или и в самом деле служит и нашим и вашим?
— Ничего особенного. Просто он рекомендовал обратиться к вам. У меня есть часы, я хочу поменять их на хлеб.
Он мельком смотрит на часы, а потом на девушку — глаза в глаза.
— Пани — смелая девушка. Часы советские, и только за это уже могут быть большие неприятности.
— Ну почему же. Сейчас много всякого... Мне подарил их немецкий офицер.
— А немецкий солдат может арестовать за них. Вчера у нас искали русского летчика. Может, это его часы?
Ее снова пронзает колючий, недоверчивый взгляд. Хитрый, опытный человек. Будто рассказывает, а на самом деле пытается выведать у нее. Нет, что-то в нем настораживает, не располагает к доверию...
— Что вы...
— Очень похоже. И логично: летчика надо прятать, кормить, вот вы и взяли его часы. А у нас вчера из-за него забрали всех мужчин и девушек, способных держать лопату. Рыть окопы.
— А вас? — решает она отплатить ему тем же.
— Меня? — усмехается Домбровский. — Разумеется, и меня могли забрать, если б не моя язва желудка. — Лицо его хмурится. — А вот четверо сбежали, вернее, спрятались где-то заранее. Трое парней и одна девушка. Кто-то предупредил их. Плохо им будет, если поймают... [33]
Что это — предупреждение или откровение? Убираться отсюда подобру-поздорову или довериться ему?
— Ну их-то поймать теперь трудно. А вот осведомителя...
— Это точно, — соглашается Домбровский. — Скорее всего, кто-то из своих. А возможно и случайность. Говорят, фронт приближается, вот и бегут — одни на восток, другие — на запад.
— А вы? Опасность ведь никого не минует.
— Разумеется. Но мне рановато трогаться с места и трудновато — трое иждивенцев.
Она не придает значения последней фразе, в которой заключалось именно то, что ее интересовало: у Домбровского двое иждивенцев, жена и сын, третьим — советский летчик. Но Эльза пропускает это мимо ушей.
— Друзья помогут. — Она имеет в виду полицейских, он — партизан.
— Разумеется. Как это у русских: не имей сто рублей, а имей сто друзей. У меня действительно много друзей. Вот даже какой-то Геннадий Подшивалов, которого я не помню. Откуда он?
Вопросы, вопросы, вопросы. Глаза хитрые, все время насторожены. Нет, она не верит ему.
— Издалека. Но два дня назад я видела его у Синявки.
— Синявка, Синявка, — повторяет Домбровский, о чем-то думая и задерживая взгляд на почти новых немецкого фасона сапожках. — Хотелось бы повидать вашего Подшивалова. — И глаза его снова хитро щурятся: — Может, и в самом деле старый знакомый. Где же его разыскать?
Похоже, он считает ее за дурочку — вот так и выложит она ему местонахождение партизанского отряда.
— Вас сейчас отвести к нему или попозже? — не скрывает она иронии.
— Сейчас, пани, не надо, — то ли не замечает он, то ли делает вид, — Сейчас опасно: всюду по дорогам дозорные рыщут. И вам лучше бы переждать до ночи.
Уж не собирается ли он и ее выдать немцам?
— Где? — с вызовом спрашивает она, давая понять, что не боится его и в случае чего сумеет постоять за себя.
— Хотя бы вот в этом стожку. Скоро обед и Кароль, мои сынишка, принесет чего-нибудь подкрепиться.
Он говорит искренне, и это сбивает ее с толку. Ей очень хочется остаться, отдохнуть в стожку, выспаться. [39]
Но разве можно на задании думать об отдыхе, о сне, когда где-то рядом наш советский человек нуждается в помощи, возможно раненный, обессиленный, голодный. Правда, у нее тоже со вчерашнего утра во рту маковой росинки не было, но ночью она вернется в отряд, поест.
— Спасибо, — благодарит она. — Но мне надо идти. А если действительно вам нужен Подшивалов, приходите. Он вас встретит.
— Куда?
— Туда же, к Синявке. Слыхали про Тухлое озеро?
— Слыхал. Там кругом болота.
— Верно. А от сорок первого разъезда есть тропа. Пойдете по ней. У Кривого ручья вас будут ждать. Когда вы выйдете?
— Завтра ночью.
— Послезавтра на рассвете вас встретят...
Она и предположить не могла, что всего в десяти шагах от нее, в том самом стожке, в котором предлагал переждать до ночи Домбровский, прячется человек, ради которого она рисковала жизнью. Если б она знала!..
Небо светлеет незаметно, медленно. Поначалу гаснут звезды над головой, потом одна за другой меркнут у горизонта. Ветер не шелохнет. Тишина стоит такая, что, кажется, слышно, как растет трава. Лишь изредка вскрикивают ночные птицы да с востока нет-нет да и донесется не то раскат грома, не то артиллерийская канонада. Но небо от горизонта до горизонта чистое, трава обильно покрыта росой — верный признак погожей погоды. Нет, оттуда, с востока, идет не гроза, то катится, приближается долгожданный фронт.
Эльза и Подшивалов лежат в кустах недалеко друг от друга у самой тропинки, ведущей к Тухлому озеру, и внимательно всматриваются в сторону, откуда должен появиться Домбровский. То, что он может привести карателей или полицаев, практически исключено: теперь фашистам не до карательных мер против партизан, тем более не до борьбы с одиночками — весь восточный фронт трещит по швам и катится на запад. Прозревают даже тс, кто визжал от радости, когда Гитлер наступал.
У Феликса Домбровского, как выяснилось, действительно [40] есть покровитель в полиции — наш человек, разведчик. Возможно, он передал через Домбровского что-то важное, коли тот не рискнул довериться девушке и напросился на встречу с партизанами.
Небо у горизонта синеет, а лес кажется фиолетовым; в низинах собирается туман.
Прострекотала где-то сорока, и лес, будто по сигналу горниста, оживает сотнями птичьих голосов. Все вокруг преображается, хорошеет, наполняется сочными многообразными красками.
— Прелесть-то какая! — не удерживается от восхищения Эльза.
— Т-с-с, — прерывает ее Подшивалов.
Эльза прислушивается, пропуская мимо ушей птичью трескотню, и улавливает далекие тяжелые шаги. Идет не один... Двое. На всякий случай снимает автомат с предохранителя.
Они появляются из-за кустов: один — среднего роста, худощавый, второй — высокий, заросший бородой и усами; шагает неторопливо, вразвалку. Феликс Домбровский и... что-то в нем непонятно знакомое. Шагает могуче, по-богатырски, вразвалочку... Борода короткая, густая. Черты лица крупные, мягко очерченные. Глаза... Из-под густых бровей их не видно. Да и далековато еще он. Домбровский идет впереди шагах в пяти. Ближе и ближе. Где видела она этого высокого бородача?.. Вот он совсем рядом. Смотрит в ее сторону. Глаза голубые, добрые, веселые. Его глаза! И она не выдерживает, вскакивает, продирается к нему сквозь густые, больно стегающие ветки.
— Иван! Ваня! Мужчины останавливаются, удивленно смотрят на нее.
— Эльза?! — Хрущев разводит руками. — Вот так встреча!
— Ванюша, родной! — Она обнимает его, самого близкого и желанного человека.
— Ну и ну! — дивится Геннадий Подшивалов, выходя из засады. — Не зря, стало быть, она искала его.
— Эх вы, — смеется над ними Феликс Домбровский, Узнав историю их знакомства. — Ведь предлагал же переждать в одной копне до вечера. Глядишь, и свадьбу сыграли бы...
— Теперь сыграем, Феликс, обязательно сыграем, — весело отвечает капитан Иван Максимович Хрущев. Свадьбу они сыграли лишь через полгода. Война потребовала [41]
от них новых суровых испытаний на мужество и отвагу: Эльза Ефимовна в составе партизанского отряда продолжала рейды по тылам врага. Иван Максимович водил эскадрилью на бомбежку фашистских аэродромов, военных объектов, переправ, складов... Встретились они снова в канун победного 1945 года в штабе фронта, куда были вызваны за получением наград: Иван Максимович — ордена Ленина и Золотой Звезды Героя, Эльза Ефимовна — ордена Красной Звезды.