Крутыми дорогами войны

Дорога к мечте не всегда бывает прямой. Иной раз она не один поворот сделает, прежде чем приведет к желанной цели. Важно, чтобы в душе человек хранил верность своей мечте и не жалел труда...

Еще учась в школе, Люся Клопкова мечтала об авиации, ну а если не выйдет — думала о работе на железной дороге. Ведь и отец ее, и старший брат, и дедушка — все были железнодорожники.

Но случилось непредвиденное. Перед самыми экзаменами за седьмой класс Люся серьезно повредила ногу. Пришлось ехать в Армавир. Там она поступила в плодоовощной техникум, чтобы стать бухгалтером. И потекли годы учебы, а мечта, затаившись на самом донышке сердца, продолжала жить.

Дружно жила студенческая семья. После стипендии вместе бегали в кино и в театр. Когда деньги, имевшие свойство таять удивительно быстро, подходили к концу, так же дружно переходили на хлеб и винегрет. Серый хлеб в такие дни казался особенно вкусным.

Первую практику Клопкова проходила в Климове — городке на границе Украины и Белоруссии. Ей понравились эти места, так не похожие на любимое родное Ставрополье. Люся поднималась раным-рано, лишь только краешек солнца выглянет над верхушками сосен. Подхватив полотенце, бегом к реке — а над ней туман, словно покрывало. В утреннем воздухе веет бодрым холодком. Тронешь ногой воду — она теплая, словно парное молоко. Невелика речка, но другой и не надо для выросшей вдали от воды девушки — плавала Люся неумело, но наслаждалась купаньем от души.

Вернешься после купанья — хозяйка уже подоила корову: на столе кружка парного молока и ломоть хлеба. Вкус этого лакомства помнится и поныне. [213]

— Люсь! Опять ты меня не разбудила! — упрекает Клопкову Лена Авраменко, подружка по техникуму.

— Да ты так крепко спишь, что никак не добудиться. На втором курсе Люся попыталась вместе с группой однокурсниц поступить в летное училище, но девушкам отказали — в военное училище принимали только юношей.

— Как же обидно было, — вспоминала Люся на фронте. — Я ведь даже косы отрезала, почему-то была уверена, что косы будут мешать летать. Не помогла и короткая стрижка! Отказали решительно. Как-то через год уже гуляем с девочками по Армавиру — вдруг навстречу девушка в летной форме аэрофлотовской. Синяя юбка, белоснежный китель, на воротничке нежно-голубые нашивочки, а на них винт и крылья. Так у меня сердце и покатилось — и зависть, и обида... Ведь сколько времени прошло, сама летаю давно, а как вспомню — так сердце и заноет...

Но вот уже окончен и последний, третий курс. Преддипломная практика, и молодым специалистам начинать самостоятельную трудовую жизнь. На практику в Белев ехали через Москву. И хотя времени было не так много, Люся с подругой успели побывать на Красной площади, в Мавзолее. С опаской вставали девчонки на ступеньки эскалатора московского метро, после его подземных дворцов даже храм Василия Блаженного не произвел впечатления. Жаль было расставаться с Москвой. Поезд на Белев уходил вечером. Столица провожала подруг морем огней. «Обязательно приеду снова», — мечтала Люся под стук колес.

Свой отпуск после окончания техникума Люся проводила дома, на маленьком разъезде. Отец болел, надо было помочь маме. Время летело быстро — не за горами начало работы. Но судьба распорядилась иначе.

В Армавире в райкоме комсомола Тиме Пастухову, товарищу Люсиной однокурсницы Любы Сапожниковой, сказали, что девчат, которых не приняли раньше в летное, сейчас сам райком направляет в Батайское училище Аэрофлота. Люба и Тима уже оформили документы. А как Люсе сообщить? Времени оставалось в обрез. Скорый поезд, на котором Пастухов ехал в отпуск, проходил разъезд, где жила Люся, ночью и без остановки. Выйдя в тамбур, Тима бросил письмо в сторону светящего фонаря дежурного по станции. [214]

Утром после дежурства Павлик Маркаль забежал к Люсе и, сияя улыбкой, протянул конверт:

— Ну, Люся, танцуй! Таким видом почти еще никто у нас писем не получал!

Не знал Павлик, давно вздыхавший около Люси, что письмо несет ему разлуку с милой девушкой.

В письме Пастухов сообщил, что Клопковой нужно срочно приехать в Армавир, в райком комсомола с документами и фотографиями.

В те дни, когда Люся ждала уже вызова в училище, отец, болевший давно, почувствовал себя совсем плохо. Ему назначили пенсию по инвалидности.

— Папа, что же мне делать? Ведь у меня есть специальность, диплом в руках... Может, зря я все это затеяла?

— Нет, дочка, обязательно поступай. Ты столько лет мечтала об этом, так уж не отдавай своей жар-птицы...

Летная школа в Батайске — это целый городок: здание учебного корпуса, отдельные корпуса женской и мужских эскадрилий, множество подсобных помещений. Погожим августовским днем Люся шагала по авиагородку, любуясь новенькими корпусами, замирая от счастья.

— Дывысь, якась колхозница иде, пидем — подмогнем, — вдруг донеслось до нее из открытого окна третьего этажа, откуда выглядывали две девушки. Клопкова оглянулась и поняла, что реплика могла относиться только к ней. Видно, сиреневая косыночка на ее многострадальной стриженой голове «определила» Люсину профессию.

Тем временем девушки сбежали вниз и подошли к Люсе.

— 3 виткиля вы и де працуете?

— Из Армавира, студентка, — отвечала Люся.

Они быстро познакомились. Это была Паша Прасолова и Катя Олейник, с которыми впоследствии Люся встретилась в женском авиационном полку ночных бомбардировщиков...

Началась учеба. Особенно тяжело Люсе доставалась физическая подготовка, ведь в техникуме из-за больной ноги она не занималась физкультурой, а здесь только строевой подготовки первые месяцы бывало по нескольку часов в день. Устанешь до такой степени, что вечером уснуть не можешь — так моги болят... [215]

Но не боги горшки обжигают — научились ходить и строевым, и обычным шагом, научились и форму носить. Девушки смотрелись теперь совсем по-другому, в ладно подогнанной форме, ловкие, подтянутые...

Шестьдесят девушек в женской эскадрилье — разные судьбы, разные характеры, привычки. Но всех их объединяет мечта о полетах... Скоро у Люси появилась подруга — Ева Гуревич. Ее кровать стояла рядом с Люсиной в общежитии. Не похожа Ева на Люсю — зачитывается зарубежной литературой, с удовольствием слушает симфоническую музыку (симфонический оркестр приезжал в авиашколу из Ростова почти каждый выходной). Люсе по душе русская литература, а серьезную музыку, как ни старается она, не может полюбить. До авиашколы Ева работала на киностудии.

— Ева, почему ты пошла в авиашколу? Ведь у тебя было такое интересное дело? — спросила как-то Клопкова свою новую подругу. Они часто тихонько шептались по вечерам, пока старшина Зоя не прикрикнет на недисциплинированных курсантов с другой стороны комнаты.

— Наверно, потому же, что и ты: хочу летать, — просто ответила Ева.

В октябре Клопкова получила телеграмму из дома: лапе стало хуже. Приехав домой, Люся застала отца еще живым, но то были последние его дни. 13 октября отца не стало. Это была первая большая утрата в жизни Люси. Ушел дорогой, самый близкий человек, старший, надежный товарищ, отец, всегда понимавший свою дочку. В тяжелом настроении, угнетенная, вернулась Люся в Батайск. Постепенно курсантская жизнь, заполненная до предела, помогла ей.

Вечера Кпопковой часто приходилось проводить в спортзале, на дополнительных занятиях. Как-то Люся раскачивалась «лягушкой» на кольцах, от напряжения из вспотевших рук кольца вырвались — и девушка шумно шлепнулась на мат. К ней подскочил худощавый смуглолицый парень.

— Что же ты, руки надо тальком посыпать, — пожурил он ее, помогая подняться.

От сильного удара Люсю поташнивало, кружилась голова — заниматься в тот вечер больше не пришлось. Виктор вызвался проводить ее домой. [216]

Вечер был тихий и на редкость теплый. Из окон семейного общежития слышалась игра на гитаре. Виктор и Люся тихонько ходили от окна к окну и негромко переговаривались. С этого дня пришла к Люсе первая любовь — чистая и светлая. Ее оборвала война, но память о первом чувстве осталась на годы.

Весной приступили к летной практике. Были среди курсантов такие, кого Пятый океан разочаровал, — не каждый одинаково переносит полет. Клопкова в воздухе чувствовала себя великолепно: любовалась бескрайними колхозными полями, синей лентой Дона, нежной голубизной неба с белопенными облаками. Счастье — необъятное, невыразимое — заполняло душу, когда сверху смотрела она на квадратики авиагородка, на аэродром, ставший таким своим, родным, на раскинувшийся на берегу Дона красавец Ростов.

С Ростовом у учлетов была связана вся жизнь: сюда они приезжали в выходные дни на стадион, на реку — сдать нормы по гребле и плаванию, просто покупаться и позагорать; сходить в театр, в городской парк. А как можно забыть майские и ноябрьские праздники?

1 Мая колонна авиашколы печатает шаг по брусчатой мостовой города. С тротуаров на курсантов смотрят-любуются по-праздничному принаряженные горожане. Да и как не любоваться ими — стройные, загорелые и все как один красивые, потому что счастливая молодость всегда прекрасна...

Пишу эти строки и слышу дружный молодой хор. Не было, наверно, в те годы среди моих сверстников ни одного, кто не знал бы этой песни, песни, написанной о наших соколах, сражавшихся в Испании.

«Как ярко живут в душе воспоминания о днях юности, — пишет в одном из писем ко мне Люся Клопкова. — Я не помню ни одного праздника в те счастливые годы без песен и ни одной песни без Машиного чистого, как серебряный колокольчик, голоса. Мы тогда были глубоко [217] убеждены, что в нашей женской эскадрилье самый лучший запевала во всем училище... Маша стала хорошим летчиком. Она погибла во время войны, погибла, как многие из друзей нашей светлой юности, так жестоко обожженной пламенем войны...»

Прошли месяцы напряженной учебы. Сданы теоретические дисциплины. «Ну, — решили девчонки, — теперь, наконец-то, мы полетим.» Но оказалось, что впереди еще наземная подготовка... С первым инструктором Люсе с подругами не повезло: всегда взвинченный, всегда будто чем-то недовольный. Вот уже и вывозная программа выполнена, а он все не выпускает ни одну в самостоятельный полет...

Только не зря сказано: если очень хотеть, все сбудется. Пришел и день первого самостоятельного вылета. Сколько об этом написано: такой день помнит каждый летчик. «В первый раз я испытываю это удивительное чувство полного единения с машиной, — вспоминает Люся. — Самолет легко слушается (наверное, раньше инструктор всегда придерживал управление?). Мне кажется, что моя машина — одушевленное существо, она чувствует и помогает мне, чтобы все получилось отлично. От счастья я просто глупею. По привычке бросаю взгляд на зеркало и вижу свою собственную улыбающуюся физиономию. Чур, не зазнаваться, — предупреждаю себя, — впереди самое сложное — посадка! Захожу строго по Т, планирую и касаюсь земли рядом со знаком. Посадка получилась мягкая. Тихо-тихо, слышу как шелестит трава под колесами... Заруливаю, выключаю мотор, шагая к инструктору (у нас новый теперь инструктор — Оля Маршунок, сама недавняя курсантка), стараюсь усмирить распирающую меня радость, сделать строгое лицо, чтобы оно соответствовало моменту и серьезному лицу нашего молодого инструктора. Но ничего не могу с собой поделать — губы сами собой складываются в блаженную улыбку...»

В школе шла подготовка к парашютным прыжкам. Первый курс тренировался в Ростове, прыгая с парашютной вышки. Люсе не повезло — стропа проехала по щеке, получился ожог. Люсю это не смутило, она с нетерпением ждала настоящих прыжков, с самолета. Но ей временно запретили прыгать — врачи обнаружили какую-то болезнь в коленях. [218]

- — Ой, девочки, — смеялась Клопкова, — это, видно, от того, что я все время гаргрот на коленях чищу.

Но через год, когда снова проходили комиссию на допуску к парашютным прыжкам, Люсе опять не разрешили прыгнуть. В санитарной книжке при очередном осмотре врач сделал запись: «Направляется к хирургу на консультацию. Аппендицит?» К хирургу Люся не пошла, живот справа внизу побаливал, но боль была вполне терпимая, и девушка не придавала этому значения. Знала бы Люся, сколько мучений — и физических, и нравственных — принесет ей это, казавшееся тогда совсем легким, недомогание? Прыгнуть с парашютом Клопковой довелось впервые уже на фронте... Летом, отдыхая во время каникул у мамы в Бердянске, Люся узнала горькую новость: на дальневосточной границе погиб Павлик Маркаль, служивший в танковых войсках. Друг детства, веселый, безотказный, всегда готовый прийти на помощь мальчишка, незаметно превратившийся в высокого сильного парня, смущенно смолкавшего под строгим девичьим взглядом. «Павлик, Павлик! Переписка наша оборвалась по моей; вине вскоре после отъезда в летную школу, и я вдруг почувствовала не только боль — сколько вас там полегло, наших мальчиков? — но и какую-то свою вину перед, Павликом. Словно я виновата была перед ним в своем счастье, в своем чувстве к Виктору. Павлик! Если будет нужно, если Родине потребуется, мы сумеем быть такими, как ты. Не знали мы тогда, что недалек день и нашего испытания...»

После месячного отпуска Люся вернулась в школу. В Ростове ее встречали друзья и Виктор. И снова стремительной, счастливой чередой побежали дни учебы. Южная с оттепелями зима сменилась ранней весной. А к маю буйно зацвела сирень. После очередного выпуска девушек перевели на первый этаж. Ветки сирени — от белой и бледно-сиреневой до темно-фиолетовой — ломились в окна, наполняли комнаты сладким душным ароматом. Весна!

Уютно в девичьем общежитии. Будущие летчицы в свободное время вдруг увлеклись вышивкой и вязанием. Салфетки на тумбочках одна красивей другой. На диванах и на столах в красном уголке — тоже словно выставка работ рукодельного кружка. А сами мастерицы даже на самой грязной работе выглядят аккуратно [219] и привлекательно: синие комбинезоны не только часто стирали, а еще и отбеливали на солнце до нежной голубизны. О форме курсантской и говорить не приходится...

А в воздухе пахнет войной. Неожиданно заговорили о том, что в Батайской школе будут готовить летчиков-истребителей. Вместо летнего отпуска — медицинская комиссия, которая принесла друзьям разлуку. Виктор и Борис остаются здесь, будут истребителями, нескольких ребят направляют в Балашов — в бомбардировочную, девчат — в Тамбов, их будущее — гражданская авиация.

Недолгие сборы, прощание, разлука. Как жаль расставаться с родной школой, привычным укладом жизни, с. широким Доном, где с помощью и под неусыпным наблюдением Виктора Люся стала вполне прилично плавать, с ростовским парком, где столько выходных провели вместе... Как больно расставаться с друзьями, с любимым человеком...

Неторопливо постукивают колеса, ритмично вздрагивает вагон на стыках рельс. Запасливый помкомэска (дядька Гришай — зовут его между собой девчонки) позаботился, чтобы на пол вагона настелили побольше соломы, а вдобавок к сухому пайку, выданному на дорогу, раздобыл вдоволь арбузов.

— Девочки, давайте, как в сказке о Мальчике-с-пальчике, бросать арбузные корки на дорогу! — предложила вдруг одна из девчат, доедая арбузный ломоть.

— И наши ребята найдут нас по следу, — с надеждой подхватила другая.

— А ведь в сказке хлебные крошки, что бросал Мальчик-с-пальчик, птицы склевали.

— Вот и наши корки птицы склюют, — не приняв игры, с грустью заключила Люся.

И действительно, впоследствии война разбросала бывших друзей по разным фронтам, по дальним дорогам. Немногим довелось встретиться вновь, а кому-то лихая година принесла и вечную разлуку.

Тамбов встретил неласково. А может, и не Тамбов виноват был, просто скучали будущие летчицы по друзьям, по ставшему таким родным училищу. И однокурсники казались недоброжелательными, и школа — неуютной. Но вот начались занятия, девушки втянулись в учебу, в напряженный рабочий ритм, некогда стало [220] скучать. И с каждым днем новая школа делалась все привычней и ближе. Кроме теоретической подготовки, занимались и военной, сдавали нормативы ГТО второй ступени.

Промелькнул последний учебный год. Летние месяцы курсанты провели в палаточном лагере — шла напряженная летная подготовка. И вот в июле сданы последние экзамены. Все! С этого дня нет девчонки Люси, застенчивой и нерешительной, есть серьезный взрослый человек — летчик Клопкова.

Направление на работу Люся получила в Ростовское управление гражданской авиации. Поехали вместе с Марией — она мечтала работать в Ростове, а Люся в Краснодаре, поближе к родным местам.

Душным августовским днем девушки шагали по Ростову. По выгоревшему от жары небу плыли огромные облака.

— Прогуляемся по городу, на базар зайдем, а потом к моей тетке, она здесь живет, на «Ростсельмаше» работает, — говорила Мария.

Внезапно потемнело, раздался оглушительный гром и полил дождь. Не дождь, а ливень, просто потоп. Мутная вода шумными ручьями катилась по рыночной площади, увлекая за собой не только мусор, но и яблоки, и груши, просыпавшиеся с какого-нибудь лотка. Вмиг вымокшие девушки с веселым страхом прижимались к стене, закрывая руками карманы форменного кителя:

— Ой, только бы документы не намокли! Дождь кончился так же внезапно, как и начался.

— Ну, теперь не до прогулки, — оглядев себя и Марию и еле удерживаясь от смеха, произнесла Люся. — Мокрым курицам по городу гулять не рекомендуется. А в отделе кадров с нами и говорить не станут...

— Давай к тетке!

Наутро начищенные и наглаженные явились в отдел кадров за назначением.

— Поедете в Ставрополь, там для авиаработников дом строится, значит, квартира вскоре будет...

Оказалось, что до летной работы было не так близко, как мечталось в школе. Самолетов было мало, летчиков много, а доверия летчицам-женщинам не было совсем. И чуть не год Люся и Мария исполняли обязанности «штатных» дежурных по аэродрому, а в конце [221] весны их направили в Ростов, в учебно-тренировочный отряд. Там и застала их война.

В Ставрополе в аэропорту — летчики на казарменном положении. Все ждут приказа — когда же на фронт?!

«В эти тяжкие дни, — вспоминает Люся, — мне обидно и глупо не повезло. Умудрилась заболеть скарлатиной. Детская болезнь! Летчиков наших уже направляют в распоряжение военно-воздушных сил, в учебные эскадрильи Аэрофлота, а я лежу с температурой под сорок в инфекционном отделении, в маленьком боксе с четырехлетней малышкой и даже говорить не могу... Да еще меня студентам демонстрируют, как чудо какое-то! Потом полегчало, но — карантин! Ухаживаю за больными ребятишками, а сама локти от зависти кусаю — наши уже переучиваются на боевую технику, у них уже все определено, а я опоздала на войну...»

Нет, не опоздала Люся Клопкова на войну — полной мерой досталось ей военного лиха, и немало успела она прошагать по нелегким военным дорогам, успела вложить свою долю ратного труда в общую нашу, в великую нашу Победу...

Но сначала был год работы инструктором в Тихорецке, а затем, когда враг подошел ближе, — в Азербайджане. Очень непросто было готовить пилотов для фронта, сроки самые сжатые, а опыта почти никакого. До нынешних дней помнит инструктор Клопкова своих первых курсантов — уверенного, принципиального Калюжного, обстоятельного и уравновешенного Красникова, скромного, застенчивого Бутаева, самолюбивого, легко ранимого Сафронова. Люся учила их всему, что знала и умела, и училась сама, приобретая с каждым полетом тот драгоценный опыт, который и делает человека мастером своего дела.

Не раз за это время Люся и ее подруги-инструкторы были свидетелями налетов вражеской авиации на железнодорожную станцию Тихорецк.

Их было четверо — холостячек, особенно упорно добивавшихся отправки на фронт.

— Да вы что, девчата! Парней то и дело отзывают в армию, с кем же мы курсантов готовить будем? Ведь фронту летчики нужны!

Глубокой осенью сорок второго Клопкову положили в госпиталь. Диагноз — суставной ревматизм и аппендицит. [222] Подлечили, подштопали немножко, но до настоящего здоровья — далеко.

— Вам, голубушка, нужно теперь отдохнуть и подкормиться, — сказал Люсе врач. — У вас из-за сильной худобы опущение желудка.

— Зимой постараюсь поправиться. Летом полеты днем и ночью, да и жара сильная — не до еды...

— Ну, пока у нас еще побудете, немножко силенок да и веса наберете, — с сомнением глядя на исхудавшую девичью фигуру, закончил врач.

А через день письмо от подруг: «Люся, нас наконец отправляют в действующую армию!» Люся бегом к главврачу, а он ей решительно:

— Вы не закончили лечения!

Клопкова не спорила и не плакала, только молча смотрела на врача умоляющими глазами. Не выдержав этого взгляда, он махнул рукой:

— Упрямая девчонка! Хорошо, выпишу, но с указанием, что ограниченно годна к полетам.

На следующий день Клопкова вернулась в свою часть. В общежитии девчата, распоров маленькую Люсину перинку, шили в дорогу подушечки-думки.

— Люська! Приехала! А мы уже документы оформили, вечером едем...

— Девочки, и на мою долю сшейте, — скомандовало Клопкова и помчалась в штаб. Через несколько часов девушки сидели в тесном вагоне поезда, направлявшегося в Баку. Радовались, что вот наконец-то отправляются на фронт, волновались, как сумеют справиться с боевой работой.

— У меня ночные полеты плохо получаются, — то и дело начинала говорить Маша Тарасенко.

- — Ну, а у меня со слепыми неважно. Я думаю, нас подучат, — успокаивала ее Люся.

До станции, где размещался полк, девушки добрались на попутной машине. Вот как вспоминает этот день Люся:

«Шофер привез нас прямо в расположение полка. На шум машины из дверей здания, похожего на школу, вышли несколько девушек. Какие! — с завистью подумалось мне. В ладно пригнанных гимнастерках, бравые, все такие симпатичные и очень молоденькие. Мы невольно глянули друг на друга — ну и жалкий же вид! Наши темно-синие аэрофлотовские шинели за дорогу [223] измялись, сами уставшие, посеревшие, словно запыленные. Из оцепенения вывела нас Бершанская. Подошла, обняла всех троих — с Тасей Фокиной она работала перед войной, меня помнила по авиашколе.

— Ну, давайте в столовую, позавтракаем...

За столом, пока Евдокия Давыдовна расспрашивала Люду Масленникову о ее специальности, я уставилась на испачканную, в пятнах скатерть и неожиданно для самой себя бестактно спросила:

— А почему скатерти такие грязные?

Девчата недоумевающе и с осуждением посмотрели на меня.

— Так ведь Новый год встречали! Хорошие вести из Сталинграда, было за что выпить... — улыбнулась в ответ Евдокия Давыдовна.

А мы-то! Мы так стремились на фронт, так радовались долгожданному приказу, что в суматохе отъезда совсем забыли про Новый год. И соседи в вагоне — никто не вспомнил...»

Клопкову направили в эскадрилью Никулиной.

Помню Люсю в первые ее дни на фронте. Очень застенчивая и абсолютно не умеющая постоять за себя даже в мелочах, она выглядела нескладно и смешно в доставшейся ей форме. В стареньком, выгоревшем, в масляных пятнах просторном комбинезоне, наша Люся не могла быстро передвигаться — ноги путались в многочисленных складках. Гимнастерка непривычного мышиного цвета в отличие от зеленых и малиновые сапоги из свиной кожи доставили Люсе немало огорчений. Но спорить или просить чего-то для себя она не умела. Так и носила свои необычайные по колориту сапоги до конца войны — прочности они оказались сказочной... Но самое главное огорчение — первые полтора месяца Клопкова оставалась безлошадной.

Шло наступление, полк чуть не ежедневно перебазировался, летчицы и штурманы на новые точки перелетали на своих самолетах, а Клопкова переезжала вместе с наземным составом на грузовике. Здесь впервые увидела она воочию, во что превращали родную землю фашисты. При перебазировании в поселок Книга (а он недалеко от Ставрополя) Люся упросила командира батальона разрешить ей ночевку в Ставрополе.

— У меня мама там, а что с ней? Жива ли? Ничего не знаю. Как пережила оккупацию? [224]

В город въезжали вечером по Старомарьевскому шоссе. В воздухе стоял запах гари. Вместо знакомого завода — черные груды развалин. Разрушен железнодорожный вокзал. Нет красавицы школы № 7. Руины на месте любимого драматического театра. Люся ехала, с трудом узнавая дорогие сердцу места. «Гады фашистские, — билось в голове, — что с городом сделали? Мама, мама, жива ли ты?»

Мама, постаревшая и похудевшая, жила теперь в другом доме — старый разбомбили. После первых минут счастливой растерянности засуетилась, заспешила, чтобы принять и угостить дочкиных подруг. Вместе с ней хлопотала Люба — хозяйка квартиры. Отыскалась чудом уцелевшая баночка довоенного варенья, у девчат был паек.

После ужина Нина Данилова взяла баян, и девушки негромко запели:

Под эту тихую песню, так славно, по-мирному звучавшую в непривычной тишине освобожденного города, мама, весь вечер удерживавшая слезы, расплакалась.

— Мамочка, не плачь, не волнуйся за меня. Работа моя не опасная, — уговаривала ее Люся.

...Потом все уснули на полу, и только мама сидела до рассвета около дочки, чтобы разбудить вовремя в дорогу.

13 февраля 1943 года летчица Клопкова открыла свой боевой счет. Вот что она рассказывает о своих первых полетах.

«В первый раз со мной полетела Нина Ульяненко. Прошли по маршруту.

— Цель видишь? — спрашивает.

— Вижу хорошо.

Село Петровское четко вырисовывалось на снежном покрывале. Из окопов перед ним изредка постреливали, но заслышав шум самолета, стрельбу прекратили. Нина уже приметила цель, попросила:

— Доверни влево!

По тому, как слегка вздрогнула машина, я поняла — бомбы сброшены. [225]

— Разворачивайся домой, летчик!

— Я же не видела, как наши бомбы рвутся!

— Еще успеешь, увидишь, — с веселой усмешкой ответила Нина...

Через три дня нам с Ниной пришлось бомбить колонну вражеских войск на дороге в Славянской. Тут я увидела и как рвались наши бомбы, и как после этого застрочили вражеские пулеметы: трассирующие разноцветные змейки извивались вокруг самолета.

— Ну, с боевым крещением тебя, — пошутила Нина, когда мы отошли от цели.

Но это было еще не крещение. 24 февраля над переправой нас поймали прожекторы, били зенитки, обстреливали пулеметы. Когда снаряды рвались близко, были видны пучки бурого дыма, раздавался хлопок и еще какой-то неприятный звук — словно у самого уха разрывали материю. Домой вернулись благополучно, пробоины оказались пустяковыми, и мы сумели сделать второй вылет...

Несколько раз мне довелось летать с Женей Рудневой — один из этих полетов остался в памяти на всю жизнь. Цель та же — переправа «Красный Октябрь». Это длинная земляная дамба среди заболоченной местности, а потом небольшой мостик через р. Протока. Попробуй попади в него с высоты 900 метров да при таком яростном обстреле... Женя не бомбит серийно, для каждой бомбы делаем новый заход. Я уже счет времени потеряла — сколько мы находимся в лучах прожекторов. Только послушно выполняю Женины команды — влево! вправо! — это Женя уводит нас от пулеметных очередей, а сама не свожу глаз с приборов. В кабине светло до рези в глазах.

Наконец отошли от цели, обстрел прекратился. И тут замечаю, что самолет кренит влево. Ночь светлая, лунная. Оглядываю машину слева и справа до хвостового оперения и чувствую, что от волнения сразу замерзла. Через верхнее левое крыло отсвечивает на нижнем лунный зайчик, а в верхнем огромная дыра с торчащими обломками нервюр и обрывками перкаля.

— А как управление? — спрашивает спокойно Женя.

— Действует, — отвечаю, удивляясь про себя, что сохранился трос. На планировании машину еще сильнее повалило влево... Но сели благополучно, хотя с земли поведение самолета и летчицы кое-кому показалось [226] странным. А после посадки обнаружилось — на левой стороне висела вдобавок несорвавшаяся бомба...

Вспоминаю полеты с Женей и думаю, до чего же деликатным, мягким человеком была наша Женечка. Опыт у меня хоть и накопился кое-какой, но при маневрировании под зенитным огнем делаю я все резко: скольжение — до звона натянутых расчалок, потеря высоты — сразу очень большая. Так Женя нет чтобы по-командирски, строго, она тихим голоском, даже нежно будто: «А высоту нельзя так терять...»

Как-то возвращаемся домой с Женей после четвертого вылета. Туман. Очень устали. И вдруг штурман по-переговорному спрашивает:

— Хочешь спою тебе? Только слух у меня неважный...

— Спой, пожалуйста.

И слышу — тихоньким голоском, как-то очень по-домашнему Женя запела:

И так тепло стало на душе.

После ухода от цели Женя просит отдать ей управление. С удовольствием передаю, так как меня с каждым полетом все сильнее донимает тупая боль в правом боку. В напряженье полёта я забываю о ней, а как только обстановка успокаивается — боль снова дает о себе знать...

Но вообще-то я уже втянулась в работу, летаю каждую ночь. Боевые вылеты — действительно наша работа, с чувством здорового соревнования. Не успеет самолет приземлиться, как экипаж торопит вооруженцев: «Скорее бомбы!» Когда в ночь делаем по 5–6 вылетов, с последнего возвращаешься уже на рассвете. Дремота сковывает глаза, на какой-то миг проваливается сознание. Вдруг мерещится, что отказал мотор, — и сон как рукой снимает...»

В жизни все рядом, все перепутано — и горькое, тяжелое, и забавное, веселое. На фронте эти контрасты особенно заметны. Много трудных дней, тяжких потерь было весной сорок третьего. Погибла Люда Масленникова, тяжело ранена Тася Фокина — девушки, вместе с которыми Клопкова прибыла в полк. Но один полет в апреле Люся вспоминает с улыбкой. [227]

— Полетите в Армавир, сдадите машину в ремонт. А когда будет готова очередная машина, пригоните ее в полк, — дала Клопковой задание командир полка. — Только учтите, синоптики дали прогноз — ветер в Армавире до пятнадцати метров в секунду. Когда будет готова машина, позвоните им по телефону, проконсультируйтесь еще раз.

На аэродроме у машины суетилась Рая Харитонова, механик. Она должна была лететь с Клопковой.

— Машина готова, — доложила Рая.

В штабе по телефону метеослужбы подробно информировали Люсю о погоде по маршруту и в пункте посадки и заключили вопросом:

— А кто летит? Летчик хороший?

— Да, — ответила Люся, но видимо, это «да» звучало не совсем уверенно.

— А какое у вас звание?

— Гвардии красноармеец! — вздрогнул от обиды девичий голос. — Командир знает, кого посылать! Спасибо за консультацию, — сердито закончила разговор Люся и с горящими щеками побежала к самолету.

Половину маршрута прошли нормально. Внизу знакомые с детства места — станицы Белореченская, Дондуковская, Курганская. А вот и разъезд Чамлык, здесь в 1937 году похоронен папа. «Сохранилась ли могила?» — подумала Люся, и вдруг на очки ей шлепнулось что-то черное, растекаясь по стеклу. Сдернула очки, а Рая сзади похлопывает по плечу (переговорный аппарат сняли в надежде, что в мастерских новый поставят) и показывает на самолет впереди справа — весь фюзеляж покрыт черной маслянистой жидкостью. Еще не успев осмыслить, Люся взглянула на приборы — температура и давление масла в норме. Но насколько хватит масла? Впереди еще 28 километров.

Долетели. А когда на земле девушек встретили техники, раздался хохот:

— Ай да камуфляж! И как это вы сумели так выкраситься?

Девушки глянули друг на друга и тоже рассмеялись — лица, комбинезоны — все было забрызгано черными пятнами. О самолете и говорить нечего.

— Эх, сестрички, идите вон к тому вагончику, там вода горячая, смывайте свою маскировку. А комбинезоны оставьте, мы их бензинчиком отмоем... [228]

Апрель был очень напряженным — летали много и результативно, на Крымскую и Новороссийск, делая по 5–6 вылетов в ночь. В экипаж Клопковой назначили Галю Докутович, штурмана опытного, ветерана полка. Первые дни Люся чувствовала себя неуверенно. Ей казалось — Галя недовольна, что ей приходится летать с новичком, ведь она штурман звена. Но экипаж быстро сроднился. У Гали Люся многому научилась, очень привязалась к своему штурману и страшно расстроилась, когда спустя некоторое время Докутович вернулась к Ире Себровой. О том, как Галя относилась к своему молодому летчику (три месяца на фронте не шли ни в какое сравнение с годом военной жизни, какой был за спиной у Докутович, — война меняет масштабы времени), Люся узнала уже после гибели Гали из ее дневника.

«14 апреля 1943 г. Теперь я вновь в первой эскадрилье, штурман звена. А и звено у меня! Командира нет (значит, и летчика у меня нет пока что), Марта Сыртланова с Полинкой и временно Люся Клопкова — мой эрзац-экипаж...

17 мая. Летаем с Люсей Клопковой, хорошо слетались, без слов понимаем друг друга. И нас как эффективно работающий экипаж не хотят разлучать, хоть мне давно уже пора летать со своим командиром — Ирой Себровой...

2 июня. Вчера Люсе Клопковой вручали орден Боевого Красного Знамени. И хоть есть у нее теперь свой штатный штурман, я сама прикрепила ей орден. Что ни говори, а Люся — мой самый любимый летчик!»

Докутович и Клопкова сделали вместе больше восьмидесяти вылетов. Многому научилась Люся у Гали, но, наверно, самый главный урок она получила уже после Галиной гибели. Мало кто из нас понимал при жизни Докутович, какие физические страдания приходилось ей терпеть. Об этом мы узнали из ее дневника. И Люся, глубоко переживавшая смерть подруги, чувствовала себя вдобавок виноватой — ведь в длительных полетах она, уставшая от постоянных болей в боку, на обратном пути передавала управление самолетом своему штурману. Теперь она мучилась запоздалым сознанием вины. Но самой Люсе предстояло долго и жестоко страдать от болей, которые со временем становились все сильнее... [229]

После Гали Докутович штурманом в экипаж Клопковой была назначена Женя Гламаздина. Теперь уже сама Люся учила молодого штурмана, делилась накопленным опытом. Не все шло гладко. Как-то в полете на станицу Курганскую девушки попали в переделку.

Едва дошли до цели и Женя сбросила бомбы, как перед самолетом встала стена плотного огня. Летчица, бросая машину из стороны в сторону, пыталась уйти от пулеметных трасс. В тот же миг вспыхнули прожекторы. Один из них ухватил самолет, затем второй, и вот «ласточка» в их цепких объятиях. Яркий свет нестерпимо слепит глаза, Клопкова, низко пригнувшись к приборной доске, чтобы спрятаться от резкого света, выполняет команды штурмана.

— Подверни влево! Еще влево! Вправо... Чуть правей!

Кажется, прошла вечность. Прищурив глаза, Люся глянула на часы и ужаснулась: уже семь минут самолет болтался в лучах прожекторов! Осторожно глянув за борт, она похолодела — все эти долгие семь минут они находились над центром Курганской. Неопытный штурман лишь уводила самолет от очередной трассы... Чтобы оторваться от зениток и прожекторов, Клопкова взяла курс на лиман. Уйдя от обстрела, повернула в сторону аэродрома.

— Неужели тебя не учили противозенитному маневру? — в сердцах спросила она Женю.

Та удрученно молчала.

— Здорово вас потрепали! Тридцать две пробоины, — сочувственно говорили техники, когда экипаж вернулся домой.

Немало сложных полетов выполнили позже Клопкова и Гламаздина. Трудный опыт, приобретенный над Курганской, им очень пригодился в дальнейшем. Летали, нагруженные бомбами, а иногда бомбами и листовками.

— Как будем агитировать, командир? — спрашивала Женя. — Сначала словом, а потом делом? Или наоборот?

Сентябрь 1943 года. В полку получена необычная задача — восемь экипажей направляются в район Геленджика, откуда будут летать на Новороссийск. Клопкова и Гламаздина в их числе.

Прилетели в Солнцедар — небольшой поселок на самом берегу моря. В столовой, щедро украшенной резьбой [230] и похожей на сказочный теремок, наших девушек встретили летчики морской авиации. Не обошлось, как это всегда бывало при первых встречах, без ехидных шуток:

— Что это нам «кукурузников» прислали? Чтобы шума больше было? — посверкивая глазами в сторону девичьих столов, спрашивал один летчик другого.

— Зачем прислали? — звонко переспросил кто-то из девушек. — Вам в помощь. Говорят, не справляетесь одни...

Парни прикусили языки, а после обеда любезно проводили летчиц до места отдыха.

Наступила первая боевая ночь. Над Новороссийском «ласточек» встретил яростный зенитный обстрел. А в полетах, как всегда вблизи моря, мучили постоянные наши недруги — восходящие и нисходящие потоки.

В столовой вчерашние знакомые встретили отдохнувших девушек приветливо, совсем не так, как вчера. Из их оживленного разговора развеселившиеся летчицы услышали, что девчата взлетают, «что надо», сажают самолеты «впритирочку» и техники в женском полку «правильные»...

— Кажется, нас приняли в морскую семью, — смеясь, сказала Женя.

Первые две ночи командование разрешило выполнить только по одному вылету, а в третью — сделали по два-три вылета и тем вызвали переполох в БАО. Оказалось, здесь по традиции утром за вылет к завтраку вручалась плитка шоколада. Когда на вопрос: «Сколько сделали вылетов?» — очередной экипаж ответил: «Три!», работники БАО заволновались, что у них не хватит шоколада.

Амосова, услышав об этом, подошла к официантке:

— На следующие ночи привозите по одной плитке. Иначе, когда нам дадут «максимум», мы вас разорим...

И разорили бы! Ночь с 15 на 16 сентября — ночь «максимум». Вот что вспоминает Люся Клопкова об одном из вылетов в эту ночь.

«Уже порядком устали. Летим 9-й раз. На этот раз цель — штаб в центре Новороссийска. При подходе видим наш самолет в лапах прожекторов. Его обстреливают со всех сторон, а он, пока не сбросил бомбы, не меняет курса. [231]

— Это экипаж Смирновой, они вылетели перед нами, — сказала Женя.

— Ну, беда! И зенитки, и прожекторы, а мы еще только на подходе, — говорю я и даю полностью сектор газа и отжимаю ручку, чтобы быстрее оказаться над целью и ударить по врагу, который держит наших девчат.

— Получайте, паразиты! — Женя сбросила бомбы, и вслед за этим мгновенно мы оказались в лучах прожекторов. В ответ захлопали зенитные снаряды.

Пытаюсь развернуть машину в сторону дома, но тут смолкает мотор, словно захлебнулся. Через мгновение заработал, но чувствую — недодает оборотов. Цилиндр вышел из строя? Из лап прожекторов вырвались, Высота падает.

— Надо спасательные жилеты приготовить! — говорит Женя. Посадка на воду мне совсем не улыбается.

— А может, лучше на неразминированный аэродром сядем? — предлагаю я (об этом аэродроме на Малой земле нам на днях говорила Амосова).

— Ну нет, — решительно возражает Женя, — пусть лучше нас катера выручают!

Летим над водой, так как для полета над гористым берегом нам не хватает высоты. Изредка мигаю бортовыми огнями, с катеров отвечают дружелюбным помигиванием — видят, что самолет летит слишком низко...

И все-таки тянем потихоньку к своему аэродрому. Подлетели. Разворачиваться нет возможности — придется садиться поперек старта, с прямой. И вдруг почти перед самым берегом нисходящим потоком машину бросает чуть не к самой воде, спасительный берег где-то над нами. Неужели в воду? Но чудеса не кончились — в следующий миг нас встряхнуло, подняло и я еле успела дать ногу влево, чтобы не перескочить площадку и не попасть на кустарник... «Ласточка» остановилась, почти не сделав пробега, и мотор заглох окончательно...

К самолету подошла стройная худенькая девушка.

— Спасибо вам за Машу Смирнову, — негромко сказала она и отошла.

— Кто это? — спросила я.

— Полина Тучина, вооруженец...

Ни есть, ни спать не хотелось — сказались усталость и волнение последнего полета. Люся и Женя поднялись [232] в гору, к колхозному винограднику. Женщины, работавшие там, угостили их виноградом. Отщипывая одну за другой янтарные ягоды, Люся огляделась вокруг — в зеленой подкове берега бухта. Под утренним солнцем вода в ней сверкала голубым перламутром. Утопающий в зелени Геленджик...

— Женя, какая красота!

Когда вернулись с виноградника, никто не спал.

— Девочки, пойдем искупаемся, может, потом спать захочется...

Быстро спустились в маленькую бухточку.

Из воды, только сначала казавшейся холодной, не хотелось выходить. Улеглись под сентябрьским солнцем на песок.

— А знаете, почему нам не спится?

— Почему?

— Да потому, что нет артобстрела!

— Правда, не слышно. Может, фрицы драпанули из Новороссийска?

Оказалось, действительно — в этот день Новороссийск был освобожден.

* * *

Небольшой рыбачий поселок на берегу Азовского моря. Пересыпь. Все разрушено. Несколько маленьких домишек. У дороги, прямо вдоль обрывистого берега, стоят наши фанерные самолетики. На фоне безбрежного моря они кажутся игрушечными. Вдоль поселка и дальше — на запад — грейдерная дорога. По ней день и ночь идут грузовики — к фронту и обратно.

У самой дороги начинается летное поле, а заканчивается оно обрывом к морю. Сильные ветры, дожди...

Первая эскадрилья живет в самом близком к аэродрому домике. Федоровна — хозяйка дома, две ее взрослые дочки и семилетний сынишка Василек ютятся на кухоньке, отдав девушкам спальню и залу (так называли здесь лучшую комнату). В этих двух комнатах для летчиц и штурманов оборудовали нары, на которых шуршат набитые камышом матрасы.

Василек смотрит на девушек влюбленными глазами и считает своим долгом провожать их вечером до аэродрома, а утром встречать после полетов. Люся после обеда в столовой собирает на столах оставшийся хлеб и несет его Федоровне. [233]

— Да ты что, дочка, — смущается хозяйка, — у нас: рыба есть! (Ее дочери в рыбацкой бригаде колхоза).

— Рыба рыбой, а хлеб — всему голова, — возражает Люся, — я сама в тридцать третьем испытала, как без хлебушка...

Вслед за Люсей хлеб для Федоровны стала приносить и Тоня Павлова, новый Люсин штурман.

Разлуку с Женей Гламаздиной Люся очень переживала. Слетались, сдружились накрепко. Десять месяцев Клопкова на фронте. Выполнила 280 вылетов. Отмечена уже вторым орденом — Красной Звезды. И вот опять все по новой — снова учить, снова привыкать. Но приказ — закон для солдата...

Трудная осень, а затем зима выпали на нашу долю в Пересыпи. К обычным тяготам военной жизни прибавились погодные: туманы, дожди с ветрами пополам со снегом, всепроникающая промозглая сырость — и летать трудно, а когда не летаешь — на душе скверно. Хочется ежедневно, ежечасно чувствовать свою необходимость фронту. Утомляли и бытовые неурядицы, хоть мы их старались не замечать. А справляться с ними помогали дружба и ничем непобедимое чувство юмора.

Помнится, спали все на матрасах, набитых камышом, а для мягкости на каждый экипаж выдали по одному спальному мешку. В одну из особенно холодных ночей Люся и Тоня, вернувшись с аэродрома — полеты отменили из-за плохой погоды, — решили забраться в спальный мешок вдвоем, чтобы хоть как-то согреться.

«Проснулась я днем, — рассказывала Люся, — и не могу голову повернуть, будто держит кто. Стала будить Тоню.

— Павлик! Проснись, посмотри, за что-то косы мои зацепились, а я руки из мешка никак не вытащу...

— Ой, летчик! (Тоня только так ко мне обращалась). Косы твои к оконному стеклу примерзли... Полежи, а я у Федоровны воды горячей спрошу...

— Ну, что вы все возитесь, — недовольно заворчал кто-то со сна, — спать не даете!

Но когда разобрались, в чем дело, раздался такой дружный смех, что стало вовсе не до сна...»

Надо сказать, что косы, с которыми Люся не решалась расстаться, доставляли ей немало хлопот. Тупую боль в боку Клопкова чувствовала теперь постоянно — [234] не только в полетах, но и на земле. Увидев, как Люся стирает, поставив правую ногу на скамью, и узнав, что ее постоянно донимают боли, Тоня и Женя Гламаздина стали помогать своему летчику. Быстро вымыв коротко стриженные головы, штурманы принимались за Люсины косы...

Осень и зима прошли в напряженной боевой работе. Как только позволяла погода, полк поднимался з воздух. В октябре Люся Клопкова и Тоня Павлова каждую ночь выполняли по нескольку полетов, чаще всего в район поселков Маяк и Аджимушкай.

1 ноября полк получил ответственное задание: массированными ударами с воздуха поддержать высадку десанта в район Керчи. В эту ночь Люся летала с Женей Рудневой.

В 2.15 нанесли первый бомбовый удар по врагу. Вернулись на аэродром. Вооруженцы молниеносно снарядили машину к следующему вылету. В третьем полета самолет цепко ухватили прожекторы. С большим трудом вырвались из вражеских клещей. Скольжением и пикированием Люся увела машину в сторону Азовского моря.

— Ты так пикировала нынче, — сказала на обратном пути Женя, — что я команды с трудом давала...

— Но я тебя отлично слышала, Женечка!

— А знаешь, мне кажется, мы сегодня причастны к большой истории. Высадка десанта — это такое событие! Вот увидишь... Скорее бы утро — узнать, как дела у десантников...

Первый эшелон десантников внезапным ударом ворвался в поселок Эльтиген и закрепился в нем. Но дальнейшее десантирование задержал разыгравшийся шторм. Небольшие подразделения моряков и армейцев оказались на вражеском берегу в тяжелом положении.

Тщетно противник пытался сбросить отчаянных парней в море.

У десантников кончались продукты и боеприпасы, медикаменты. Осколками снарядов разбило рацию и прекратилась связь со своими. А шторм не утихал — катера с людьми, с оружием и боеприпасами вновь и вновь вынуждены были возвращаться к своим причалам.

Погода стояла отвратительная. День за днем метеосводка заканчивалась одними и теми же словами: «Погода [235] нелетная». Но когда к нам обратились со словами: «Гвардейцы! Поможем героям-морякам! Кто хочет добровольно лететь на Эльтиген, шаг вперед!» — летчицы и штурманы, как один человек, сомкнутым строем шагнули вперед.

Утром 8 ноября командующий Отдельной Приморской армией генерал И. Е. Петров подписал приказ: «Женскому гвардейскому авиаполку ночных бомбардировщиков пробиться к десантникам и доставить им продовольствие, боеприпасы, медикаменты».

Двадцать шесть ночей летали мы к десантникам. Мы знали, что каждый рейс, выполненный нами, нес смельчакам на Эльтигене необходимую помощь, укреплял уверенность в победе. В числе экипажей, летавших на Эльтиген, были Клопкова с Павловой. Эти трудные полеты остались навсегда в памяти. Эльтигенский десант стал частицей нашей жизни...

Незаметно подошел новый, 1944 год. В праздничную ночь все экипажи выполнили по три боевых вылета. Незадолго до двенадцати часов вернулись на аэродром и Клопкова с Павловой. За накрытыми столами уже сидели гости — несколько незнакомых морских офицеров во главе с контр-адмиралом. В комнате сильно пахло хвоей.

Зазвучали первые тосты, музыка. Потом появились ряженые. Но у Люси разболелась голова, и верные ее штурманы повели домой... Сказалась давно копившаяся усталость. С каждым днем полеты для Люси становились все труднее и труднее — постоянные боли, раньше донимавшие ее в воздухе, теперь не проходили и на земле.

Но летчик Клопкова продолжала выполнять боевую работу наравне с другими. Уже в следующую после новогодней ночь нам пришлось работать с двойной нагрузкой. Противник вдруг предпринял несколько контратак. Вот мы и летали на бомбежку его войск и огневых точек на передовой. В темноте по вспышкам выстрелов без труда можно было определять местонахождение вражеских орудий и пулеметов. Прицельное бомбометание с малой высоты было эффективным и действовало на гитлеровцев угнетающе. Дошло до того, что, как только в воздухе раздавался гул наших самолетов, противник тотчас прекращал обстрел. Что бы заставить его молчать, нашим экипажам пришлось [236] действовать с минимальными интервалами. Давалось это, конечно, огромным напряжением сил — и физических, и духовных.

Люсе было очень трудно. Болезнь отбирала силы, ослабляла волю. Но Люся не хотела сдаваться. Помогала ей дружба с Тоней Павловой. Верная подруга, знавшая о тяжелом Люсином недуге, старалась поддержать свою летчицу, помочь ей. Люся Клопкова летала в составе полка почти до самого конца войны. 1944-й был очень напряженным. Вот как сама Люся вспоминает одну из его декабрьских ночей.

«В ночь на 20 декабря готовился прорыв фронта в районе реки Нарев. Мы перелетали на аэродром подскока. Задача — сделать максимальное количество вылетов. Кроме бомбардировки передовой противника нам предложили обстреливать из пулеметов вражеские окопы вдоль реки. Перед бомбежкой и после нее мы с Тоней проходили вдоль окопов так низко, что хорошо видели перестрелку с одного берега реки на другой. По этим огневым вспышкам Тоня и стреляла. Нас никто не обстреливал — фашистам явно было не до нас. Они же представляли собой отличную мишень. Тоня только успевала командовать в полете:

— Левей! Доверни вправо! Еще правей!

И без устали поливала врага пулеметными очередями. В каждом из четырнадцати вылетов мой штурман успевала израсходовать весь боекомплект. К утру мы валились с ног от усталости. И, честно говоря, очень огорчились, когда узнали, что некоторые экипажи успели сделать по 17–18 вылетов, а мы отстали...

Днем все крепко спали от усталости, а я бродила по усадьбе, держась рукой за бок. Уснуть не могла от боли. Внутри все словно горит. В это время меня увидела Бершанская.

— Почему не спите?

— Не могу уснуть... болит в боку. Мне последнее время вообще тяжело летать...

— Нужно съездить во второй эшелон, посоветоваться с врачами, — заботливо по-матерински сказала Евдокия Давыдовна.

Но поехать в тот раз не пришлось. После прорыва на Нареве фронт перешел в наступление...»

К Новому году подвели итоги. Люся с удовлетворением узнала, что ею выполнено 635 боевых вылетов. [237]

В конце февраля врачебная комиссия написала в документах Клопковой: «Годна к летной службе только в авиации связи и транспорта с ограниченной нагрузкой». А в конце апреля пришел приказ о переводе летчика Людмилы Клопковой в полк Бордеева — до конца войны оставалось меньше месяца. Начальник штаба И. Ракобольская подвела итог боевой работы Клопковой: 648 боевых вылетов, 856 часов ночного налета, 736 часов налета днем.

Нелегко складывалась Люсина послевоенная судьба. Она сумела вернуться к летной работе в гражданской авиации. Летала успешно, хоть и было трудно. Но все-таки здоровье ухудшалось, пришлось спуститься на землю. Больно было расставаться с небом, с любимой работой...

Люся Клопкова, хотя и закончила свой боевой путь в другом полку, конечно, навсегда осталась нашей однополчанкой. Не каждый год, но, когда позволяют силы, она приезжает в Москву, на традиционную нашу встречу. Мы вспоминаем нашу юность, опаленную войной. Пережитое для нас — не история. Это — наше прошлое и наше настоящее, в нем боль наша и наше счастье. [238]