Часть I.

Серовы

Раннее детство

Дед его застал еще крепостное право. Это было поколение крепостных уральских рабочих. Из всех слоев рабочего народа самая униженная, оскорбленная и зверски эксплуатируемая часть. Он был шахтером, рудокопом медных рудников с девяти лет. Как раз в этот год пришло «освобождение», «раскрепощение», и «вольный» ребенок был взят в шахту.

Мальчик не зачах, это был ствол от могучего корня. Старался, рубал руду не от зари до зари, а от темна до темна, по неделям не видя солнца. Вот так и вырос, женился на красивой девушке Дуне, труженице, мастерице на все руки. Да ведь Терентий и сам был красив, богатырской силы и доброго, верного сердца человек. Не заметил, как прошло время, а уж стали подниматься один за другим пятеро малышей. Отцу тогда еще и тридцати лет не было. Смотритель ему говорил:

— Трудненько приходится, Терентий Семенович?

— Ничего. По воскресеньям охотой промышляю, известно. Лес рядом. Дровишки на зиму заготовить, с ребятами грибов, ягод насбирать, а то и на Турье порыбалить.

— Способный ты работник. Послушай совета, бросай углубку. Помогу устроиться в технический надзор.

Терентий вежливо отказывался. Помимо других своих добрых душевных качеств, он был также преданнейшим товарищем и не мог пойти против своих. А быть надзирателем, надсмотрщиком за рабочими в [6] то время считалось перейти в стан врагов. Правда, надсмотрщикам легче жилось — и усадебка, и коров парочка, и овцы, и свинья с поросем. И детей полегче в люди вывести. Но дед будущего воздушного рыцаря, небесного аса, по-прежнему спускался в шахту, когда рассвет еще не золотил дальние горные вершины.

Пользовался шахтер кайлом да матушкой лопатой и их подспорьем — ломом да клином. Вот и вся техника. Взрывы производились черным порохом, и лишь нескоро, впоследствии — динамитом. Нередко приходилось отбивать породу, лежа на спине, вытаскивать ее на себе и относить на свободное пространство. Молча, упорно углублялся он в черные недра. Горная вода, просачиваясь сквозь стены, непрестанно капала ему на спину, на голову, на плечи. Воздух был тяжелым. Углубщик с трудом переводил дыхание, тело покрывалось испариной. Изнемогая, выдюживал он каторжный «урок». Этого «урока» хватало на 12–14 часов. Да хоть и раньше управься, его все равно не выпустят на-гора до определенного часа. Пройдя по выработкам к стволу, он будет сидеть у «западни». Западней называли рабочие выход на клеть. Вымокший и дрожащий после ледяного душа подземной капели будет ждать. Ревматизм давно уже стал постоянным жильцом в организме углубщика.

Придя домой, старался размяться и согреться за колкой дров или починкой сарая.

Порой выходил на порог, присаживался на ступеньки, и тотчас его обсыпали играющие на дворе мальчишки. Вот тут-то проходил свою первую школу младший его сын Костя. Этот, еще крошка трех-пяти лет, заслушивался чудесными сказами, былями и небылицами, передаваемыми у рудокопов из поколения в поколение. Жадному воображению рисовались богатства, [7] таящиеся в недрах. Вставали богатыри — охранители недр, окаменевшие и спящие тихим сном. Кто разбудит богатырей и отгадает три загадки, тому откроют они сказочные кладовые матери земли. Но только такой же сильный богатырь сможет их пробудить.

Домик стоял напротив дремучего леса. Поселок, где жил Серов, назывался Фроловские Самосуды. Название шло, видимо, от. глухих времен кровавых расправ и диких нравов. Но и во времена углубщика Серова дичь и глушь царствовали в этих местах Северного Урала. Кое-где были школы и училища, кое-где селилась ссыльная братия революционеров — и свет знания редкими и тонкими лучиками пронизывал темноту. Кое-где!

— Учиться надо, — говорил Терентий старшему сыну.

— Буду шахтером, — отвечал Миша.

— Учись. Не шахтером станешь, а человеком.

— Разве шахтер не человек?

— Жизнь у него нечеловечья.

Костя-малыш угадывал:

— Богатырем будешь. Я вот стану богатырем.

— Ну, добро. Пожалуйста, хоть ты научись, стань большим богатырем и подыми братьев и мать к той самой человечьей жизни. С товарищами. Товарищества, сыны, не забывайте.

В темное утро летом 1885 года Терентий Семенович был поднят на-гора в бесчувственном состоянии. Он умер в тот же день.

«Шахтерский век — тридцать лет» — ходила горькая поговорка. Серов одолел этот рубеж, он прожил тридцать три года. Богатырю Илье Муромцу было тридцать три года, когда он отправился в свой славный путь. А вот миллионы других русских богатырей долгие [8] века находили свою могилу, едва достигнув этих лет. Выдюживая свой жизненный «урок», они неизбежно надрывались, как надорвался Терентий.

Сыновья были еще малы. Но старшие пошли на шахту. Их труд оплачивался так низко, что мать, при муже оставившая было работу поденщицы, снова стала наниматься чернорабочей на сортировку руд за 30 копеек в день.

По давнему завету отца, Константин, едва подрос, пошел учиться. Старшие братья были настоящими шахтерами, когда он закончил народную школу. Он любил учиться. На книги, тетради и разные пособия зарабатывал черчением географических карт для более обеспеченных учеников, исполнял поручения конторских служащих. Бывало, очень трудно приходилось семье, и вставал вопрос о том, чтобы и ему пойти в шахтеры. Костя еще более старался помочь матери — и по хозяйству, и немного денег заработать для нее. Он умел готовить обед, печь хлеб, шить и сапожничать.

Повзрослев, мальчик уже не говорил, что будет богатырем. Но твердо верил в свои силы, чтобы стать настоящим рудознатцем, искать дороги к тем подземным богатырям, о которых мечтал отец и которые одни укажут путь к правильной человеческой жизни.

В четырех километрах от Фроловского, в Турьинске, на средства Богословского горного округа было основано горное училище. Промышленная компания воспитывала в этом училище своих техников. Константин Серов, отличавшийся успехами, был принят в эту кузницу горных мастеров. С тех пор немало горных дорог и бездорожий, логов и берегов золотоносных уральских речек исходил молодой разведчик.

...Об отце своем, рудокопе, гордившемся тем, что перевалил тридцатилетний шахтерский век — на три-то [9] годика! — о постоянной мучительной борьбе за кусок хлеба, за кроху школьных знаний, вспоминал сейчас молодой штейгер, стоя на пороге дома ранним весенним утром.

Ночь на 20 марта (по старому стилю) была вьюжной. Мороз перехватил брызнувшие накануне первые слезы капели и сковал их, одев крыши поселка в блестящий серебряный убор. Редкие домики поселка стояли тихо, еще люди спали, и все вокруг казалось заколдованным миром — ни звука, ни шелеста, ни единого движения.

И вдруг в доме раздались крики — не страшные, не пугающие, как в первую минуту послышалось Константину, а полные радости: «Мальчик!.. Мальчик!..»

Константин ринулся в дом, но дорогу ему загородила бабушка-повитуха.

— Нельзя, батюшка, нельзя. Потерпи чуток. Ну, да с сыном вас, Константин Терентьевич!

— А кричали почему? Как Люба?

— Да как не кричать — с радости-то. Молодец родился, богатырь. Крупный, здоровый, полный да белый, да сам кричит громче всех. Ты послушай... Только не заходи, батюшка. Ничего, ничего, Любушка вам кланяется.

Вытолкнув его легоньким толчком, она закрыла дверь. Константин успел услышать здоровый крик ребенка. Может, показалось? У него все кружилось и гудело в голове. Сын! Хороший, здоровый сын! И Любушка в полном порядке, слава богу!

Только что обуревавшие его тяжкие воспоминания и тревога за жизнь Любы и новорожденного сменились таким полным чувством счастья, что он в растерянности осмотрелся кругом. И будто весь поселок ожил: задымили трубы, на отдаленных порогах появились [10] женщины, издали махали ему руками, кричали, спрашивали, смеялись. Тяжело пролетела старая ворона, но крикнул-то раньше ее во дворе горластый петух, известный своим боевым нравом. Серов невольно рассмеялся сквозь выступившие на глаза слезы.

«Сын! Внук сказочника-рудокопа Терентия Серова! Уж ему-то достанется тайна гор златых, наказ богатырей, которых давно пора пробудить от каменного сна. Я помогу моему сыну. Положу все силы, чтобы у него спорей шла разведка. Вырастет спортсменом, грамотным, честным, замечательным, в общем, человеком. А что? Разве это невозможно? От уральского корня должен вырасти славный богатырь. И учиться ему будет легче, чем его деду, у которого все учение — шахта, или отцу: за каждый день учения платил работой».

Вошел в дом, стараясь не стучать сапогами. Какова-то она, бедная Люба... Вспомнилось, как тяжело проходили первые ее роды. У Любови слабое сердце. Тревожно вглядывается в ее побледневшее лицо. На ее губах слабая улыбка. Константин ринулся к постели, нагнулся, припал к груди жены, шепча ласковые слова, целуя ее руку, растрепавшуюся косу. Из глаз брызнули слезы. Потом подошел к люльке, стал пристально и взволнованно вглядываться в личико ребенка, правда, крупного, двенадцатифунтового!

Рядом вертелась пятилетняя дочурка.

— Не тормоши колыбель, — сказал он. — Лучше отойди. — Но увидев ее огорченное, милое лицо, погладил по головке и пошел вон. Повитуха вышла следом за ним.

— За такого сына причитается с вас, Константин Терентьич, это же будет полковник!

— Где это видано, Анна Денисовна, чтобы внуки шахтеров ходили в полковниках! — усмехнулся Константин. [11] — Дай бог, будет славный парень. Спасибо и за Любу, что уберегли ее. Подарок вам готов.

— Да я смеюсь, какие подарки. За Любушкой еще надобно приглядеть недельку-две. Сердчишко-то у нее все падает, все падает. Что ее поддерживает, так это любовь. Вас она любит, дочурку да новорожденного. Любовь эта и дает ей силу. Не зря нарекли ее при рождении Любовью.

Любовь Фроловну все знакомые звали Флоровной. Константин как-то услыхал, что Флора была богиней цветов. И хотя он отлично знавал своего тестя, старого горняка Фрола Платонова, под окошками дома его не раз по вечерам певал «Стонет сизый голубочек» или проезжал мимо верхом, переглядываясь с той, что пряталась за кисейной занавеской, — ему нравилось, что она именно Флоровна: имя и отчество ее полны были радости цветения и любви.

Скоро весь Воронцовский рудник узнал о прибавлении семейства у штейгера Серова. Люди при встрече весело поздравляли, а иные сами приходили в дом и приказывали передать поздравление. Константина Терентьевича уважали. Он пользовался прочным авторитетом не только как знающий и опытный горняк. Его знали как близкого каждому рабочему человеку, справедливого и честного сына рудокопа. Константин не раз заодно с шахтерами и горными разведчиками добивался облегчения их адского труда, вместе с ними делил невзгоды, вступался за их права. И хоть на Воронцовском руднике служил недавно (в 1909 году работы по золоту сократились, новые месторождения открывать было невыгодно, и главное внимание было обращено на железное дело — поэтому Серова назначили тогда на железный Северо-Песчанский рудник, входивший в группу Воронцовских рудников Богословского округа), [12] добрая его слава раньше его самого дошла до ушей рабочих. Да и приветливая жена его быстро сошлась с женской частью поселка. Все приняли участие в ней, все тревожились за ее жизнь, так как повитуха Анна Денисовна Нестерова помнила, как в первых родах чуть не умерла Любушка. А от Нестеровой узнали и другие. И, можно сказать, рождение сына Серова встретили почти как своего родного, и не одна стопка и не в одном доме была в тот день выпита в его честь!

Первые детские годы Толи Серова протекли на Воронцовском руднике. Природа здесь изумительная, хотя и суровая, северная. Константин Терентьевич после долгих лет кочевой жизни решился, наконец, обосноваться. Он и раньше настаивал, чтобы были выделены средства на строительство домов для рабочих и технического персонала, следил за стройкой, доставал материалы и сам учился у сибирских плотников, как строить дом, достаточно утепленный для северных условий. Рабочие и ему давали советы, помогли построить небольшой, крепкий, теплый дом. Окна выходили на реку Песчанку, рядом был лес, луга — приволье для детей. После Анатолия родился второй сын — Евгений. Казалось, для семьи наступило счастливое время благополучия.

Но недолго пришлось прожить в этом доме. Началась война. Толе тогда шел пятый год. Он видел, как отец приходил с работы утомленный, с невеселым лицом.

Росла дороговизна. Обращение начальству с рабочими ухудшилось. Серову не раз уже приходилось ссориться с представителями компании из-за рабочих, которым и уйти было невозможно, так как все считались мобилизованными. А владельцы акций клали в [13] свой карман огромные прибыли, наживаясь на поставках.

— Живешь, как в тюрьме, — с горечью говорил Константин. — Никто даже заикнуться не имеет права о том, что делается.

Любовь Фроловна с тревогой смотрела на него. Понимала: как у любого рабочего, у ее мужа не было уверенности в завтрашнем дне. В любую минуту его могли перегнать на другое место или снять с работы. Сколько раз он пытался обжиться, построиться, создать угол, как его бесцеремонно бросали в другой конец округа, гоняя по разведкам. Так и в этот раз. 17 сентября четырнадцатого года собирались праздновать день рождения Любови Фроловны, как пришлось справлять новоселье — Серова срочно перевели в северную тайгу, на Покровский рудник. Оттуда до ближайшего культурного центра, то есть до Турьинских рудников, надо было добираться по плохой узкоколейке 65 километров.

Но ребятам здесь было приволье. Рудник располагался на отрогах Урала, среди лесистых холмов, обегаемых рекой Колонгой. С высоких холмов видны были горные вершины Кумба и Золотой Камень.

— Мы пойдем туда, папа? Оттуда далеко видно, правда? — спрашивал малыш. — Там кто живет?

— На вершинах? Орлы живут. У них знаешь какие крылья? Во!

— Эх, вот бы нам такие крылья! Мы бы еще выше Золотого Камня поднялись.

Забраться на эти вершины стало заветной мечтой маленького Серова.

Рос Толя здоровым, веселым и любознательным мальчуганом. Нередко приходил к отцу на работу, с любопытством рассматривал машины и инструменты. [14]

Особенно его интересовали паровозы. Рабочий состав, увозивший руду куда-то далеко за пределы рудничного двора, уносил с собой его затаенную мечту догнать паровоз, помчаться на нем в неизвестные края. Толя ходил с отцом на каменоломни, сам мастерил себе самодельные инструменты маленьким топориком, подаренным отцом. Константин Терентьевич охотно водил его с собой, рассказывал о работе горняка. Он приучал сына к самостоятельности, поощрял в нем храбрость, занимался с ним гимнастикой. У Константина Терентьевича была своя давнишняя «мечта, может быть, близкая к мечте сынишки — развить в нем стремление к поискам и достижениям. Малыш и обещал быть таким, как хотел отец. В этом взрослые могли убедиться, например, в то пыльное летнее утро, когда по дороге мчалась казачья конница, возвращаясь с реки. Дети, игравшие посреди улицы, разбежались, лишь крохотный мальчишка, младший брат шестилетнего Толи, не замечая охватившей всех тревоги, целиком был поглощен строительством «крепости».

Толя схватил брата под мышки, но тот не давался, и тащить его было уже поздно. Конница, несущаяся в галоп, летела прямо на ребятишек. Казаки не успели их рассмотреть, чтобы свернуть в сторону.

Кто-то вскрикнул страшным голосом:

— Женюрку затопчут!

Толя опустил малыша на землю, выскочил вперед, загородил его, широко раскинув руки.

То ли кони сами отвернули, то ли гонщики сумели сбавить ход и объехать мальчуганов, только, когда опасность миновала, казаки оглядывались назад, одобрительно кричали:

— Молодец! От горшка два вершка, а уже казак! Мать, бледная как смерть, подбежала, схватила [15] Женюрку на руки и, обняв Толю за плечи, еле проговорила:

— Толя, как же это ты...

— Я на минутку отошел от Женьки, а они уже выскочили на дорогу.

— Как ты смог, как не побоялся стать у них на дороге? Ведь они как бешеные, господи спаси... Могли и затоптать!

— Ну да как же?! Сами сдрейфили. Как припустят! Видела?

Константин Терентьевич иногда брал Толю с собой на рыбалку. Толя потом с жаром рассказывал Ксане и Женюрке, как он помогал вынимать рыбу из «морд» и какая замечательная эта рыба хариус. И за обедом оглядывал всех с торжеством, видя, что и уха, и пироги с рыбой, приготовленные мамашей, всем нравятся и все так веселы. С ранних лет для него было счастьем доставлять людям радость, видеть их лица веселыми.

Когда отец приходил с работы расстроенный и долго не мог успокоиться, Толя то крутился возле него, стараясь привлечь к себе внимание и чем-либо развеселить отца, то, чуть не плача, прятался в уголке, понурив голову.

Это было особенно часто в конце шестнадцатого, начале семнадцатого года, перед самой революцией. Рудничная администрация бесцеремонно придиралась к рабочим, и Серов то и дело вступал с ней в конфликты. Так, однажды он обнаружил, что штейгер на земляных работах замерял забои наобум, преступно уменьшая показатели выполнения.

— Что вы делаете! — вскричал Серов. — Ведь рабочие возмущаются — вы отнимаете у них часть заработка. [16]

— Не вмешивайтесь не в свое дело. Я имею указание от начальства. Лучше убирайтесь, батенька, пока вас не выставили.

— Нет уж, это мое дело. Рабочим запрещено жаловаться, вы и пользуетесь каторжными правилами военного времени. Штейгер хочет наживаться на шахтерах, как и его начальство. Не стыдно вам?

Рабочие были доведены до крайности невежественным и злобным штейгером, который обращался с ними, как с арестантами, штрафовал, грозил ингушами, крал продовольствие и вместе с кладовщиком варил самогон из дрожжей, муки, сахара, взятых со склада. Однажды люди не вышли на работу. Были вызваны солдаты. Серов предупредил рабочих, и они на время скрылись в лесу. Ингуши с саблями и плетками в руках носились по рабочему поселку и, не найдя никого, ускакали. Толя с другими ребятами сидел на заборе, орал и свистел им вслед. Мать еле затащила его в дом. Штейгер, налившись вином, орал на всю улицу, всячески кляня и грозя Серову, который стоял у своего порога:

— За двадцать рублей будешь мне служить. Даром будешь служить, разбойник. Вы все Серовы — этакие... разбойники. И ты, и братья твои — пираты, бунтовщики. В полицию попадешь, имей в виду. Все вы в моих руках. Да постой, куда уходишь? Постой! Голубчик, скажи, куда они, черти, попрятались? Пошли к ним кого-нибудь, скажи, чтоб становились на работу. Ингушей нет, я все прощаю, что делать! Ведь с меня спросят.

Толя не мог понять всех этих сцен, но отец был прав, отец был справедлив, он не боялся страшного пьяницу и доносчика. И Толя гордился отцом. Что он хорошо понял, так это радость и торжество отца, когда все требования рабочих были удовлетворены, кладовщик [17] и его компаньон на время перестали обвешивать и обворовывать шахтеров. Отца не тронула полиция, потому что компания дорожила этим знающим и опытным горным техником. Но через некоторое время отец снова приходил в отчаяние. Положение рабочих становилось все хуже. Администрация не обеспечивала взрывных работ, требовала больше и больше руды, а крепления валились, происходили завалы и взрывы в шахтах, случались человеческие жертвы.

Атмосфера была накалена. Ожидался взрыв уже другого — общенародного — масштаба. Взаимная ненависть между рабочими и хозяевами достигла предела.

26 февраля 1917 года было низвергнуто царское самодержавие. Полиция некоторое время скрывала от населения вести из Петрограда, и даже в Турьинске нельзя было достать газету, но от отдельных работников почты и телеграфа начала просачиваться необычайная новость; и вдруг потоком хлынули вести о революции, всколыхнув людей по всему Богословскому округу.

На митинге рабочие Покровского рудника открыто говорили об издевательствах над ними, разоблачали хозяйских лакеев и шпионов, обирал и взяточников-подрядчиков, штейгеров, надсмотрщиков. Константин Терентьевич Серов, хотя сам служил штейгером, был у рабочих на высоком счету. Ему одному они доверяли. Вся жизнь его прошла в тяжелых горных разведках, расшатавших его здоровье, и в стычках с администрацией он был на стороне рабочих и нередко добивался справедливости. Серова избрали в «деловой совет» и в другие выборные органы копей. Он был счастлив доверием, потому что всегда помнил, что кровно связан с народом, сын и внук рабочих.

— Раз ты прав, борись и не отступай до конца, и [18] ты победишь. А остановишься, усомнишься в своих силах — тут тебя и сомнут. Все потеряешь, чего добился.

Но народ победил лишь в октябре! Прогремела Великая Октябрьская социалистическая революция.

С первых ее дней уральские рабочие под руководством большевиков принялись за строительство новой, лучшей человеческой жизни, о которой раньше только мечталось, за которую погибли их многие братья. Не дождавшись этой жизни, преждевременно умер добрый рудокоп Терентий Серов. Его сыновья — Константин с братьями — должны были своими руками воздвигать эти новые, прекрасные отношения и условия жизни. Его маленький внук Анатолий, которому в апреле исполнилось всего семь лет, распевал с ребятами песню «Вышли мы все из народа» и «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить» — песни, оставленные им политическими ссыльными.

В августе 1918 года К. Т. Серова назначили заведующим Богословскими каменоломнями. Тамошние рабочие на своем собрании единодушно утвердили его в этой должности. С присущим ему воодушевлением и добросовестностью он целиком ушел в работу.

В Богословске Серовы прожили семь лет. Здесь пробежали дни светлого детства Анатолия, полные ярких впечатлений, которые, раз отложившись в сознании, не стираются в памяти и вместе с последующим опытом образуют основу душевного склада человека.

Серовы жили в поселке близ каменоломни и стекольного завода, на правом берегу реки Турьи. В этом месте в Турью вливалась речка Антипка. Между ними раскинулось десятка два домиков стекольного завода. Он стоял тут же, на борту известкового карьера, и выпускал стеклянную посуду для химического производства. [19]

Об этом увлекательно рассказывал Толе отец, когда водил его по новым местам и вспоминал, как сам работал, разыскивая и находя разнообразные ценные и драгоценные руды в богатейших недрах этого края.

Между устьями рек стояли два домика, где раньше жили главноуправляющий и протопоп. Теперь эти домики были отданы для детских садов богословских рабочих. Дальше, на запад, по левому берегу Турьи, на двух сопках раскинулся живописный городок Богословск, в зелени садов.

Из окон домика, где жили Серовы, открывался вид на речной простор, зеленые берега, покатые сопки и ближний лес, который подходил к самому берегу Турьи. Толя любил забираться на крышу и отсюда смотреть на широкое приволье. Перед домом шелестела серебристая листва высоких тополей. До самой реки тянулся огород с небольшим садом и банькой, на крышу которой частенько лазил не только Анатолий, но и младший — Женюрка, всюду бегавший за братом. А вон та живая стена вечнозеленого соснового бора волновала воображение мальчишек и манила к поискам приключений и опасностей. Интересовали Анатолия и озера на местах старых затопленных выработок.

Толя и Женюрка чуть свет были уже на ногах. Отец приучил их к ежедневной гимнастике, они росли выносливыми и здоровыми. Младший был худенький и подвижной, Толя — тот в детстве и отрочестве страдал от избытка веса и от своей неуклюжести, но был неутомимый в гимнастике, беге, стрельбе камушками по цели, которой служили то обломок жести, то рельс, подвешенные к сухому дереву. Он славился как заводила ребячьих игр и затей, командовал или комиссарил в мальчишеских войнах. С наступлением теплых дней Толя с ребятами рвался из дому. Отец разрешал [20] сыновьям «учить ногами географию». Бывало, с товарищами по Стекольной улице Толя прибегал на каменоломню, смотрел, как опытный рабочий обучал молодого бросать долготье в печь:

— Чтобы не ты за ним, а оно по твоей указке летело. Во, гляди... Плечо подсобляет, нога упор дает, и рука не больно устает...

Толя потом и сам тренировался, кидая на определенное расстояние небольшие поленья.

Бывал он и у забойщиков и познакомился с молодыми рабочими Антоном и Василием. Константин Терентьевич на примере этих рабочих учил других забойщиков:

— У них низ не отстает от верха. У вас же забой при почве не подбирается вовремя. Низ отстает, отстает и ваш заработок.

Толе хотелось стать забойщиком. И не на каменоломне, а в настоящей шахте, глубоко под землей, и выдавать на-гора уголь, медь, золото — много, целые горы! Он представлял в своем воображении фигуру человека, слабо озаренного светом лампочки, в глубине, во тьме, окруженного опасностями и добывающего золото, тепло, радость для жизни всех людей. Этот человек снился ему по ночам. Одной маме он рассказывал эти сны.

Но не скоро наступили дни спокойного труда для советских людей. Шла и все больше разгоралась гражданская война. Толе было восемь, девять, десять лет, когда в доме и поселке говорили о сражениях на Дону и на Украине, о Красной гвардии, в ряды которой уходили и молодые рабочие каменоломни, ушли в Красную Армию и умельцы-забойщики Антон и Василий.

В ребячьих играх отразилась гражданская война, шли нескончаемые битвы с «беляками», «махновцами», [21] «колчаками», захватывались вражеские крепости. «Воевали» ребята со Стекольной улицы и с Пензенской, и все хотели быть красноармейцами, и никто не желал быть «беляками». Приходилось меняться ролями по очереди. Толя «мобилизовал» не только Женюрку в свои войска, но и Ксану, старшую сестру, играть пленных или сестер милосердия.

Между тем Колчак захватил Екатеринбург. На Урале начались расправы с рабочими. Руки белогвардейцев дотянулись и до Богословска. Явились какие-то люди на каменоломни. Они хотели завладеть казенной кассой. Константин Терентьевич позаботился выдать рабочим зарплату ранее назначенного срока.

Под нажимом колчаковцев рабочим снизили зарплату. Серов шел на разные ухищрения, выдерживая стычки с начальством, но до прихода наших войск сохранял уровень зарплаты, какой был достигнут при Советской власти.

В доме об этом говорилось тихо и не при детях, но и они понимали многое. Жизнь отца и матери была в опасности. Толя ненавидел белых и людей, которые прислуживались им. Страха он не испытывал и, если бы не предостережения мамы, натворил бы дел! Особенно остро переживал он вместе с Ксаной опасные дни, когда колчаковцы хотели взорвать мост через Какву. Представители белого командования потребовали у К. Т. Серова выдать динамит, угрожая расстрелом. Под всевозможными предлогами тот оттягивал выполнение приказа. В июле 1919 года на Урале восторжествовала власть Советов. Центр северной части области был перенесен в Надеждинск. В состав Надеждинского металлургического комбината вошло и Богословское рудоуправление. К. Т. Серов вновь был утвержден заведующим каменоломней. [22]

Район медленно возвращался к жизни. Были затоплены шахты, закрыт медеплавильный завод, потухла жизнь на Турьинских рудниках. Толя видел, как тяжело переживал отец эту разруху. По вечерам он часто расспрашивал его об Урале.

— Знаешь, сколько лет Уральскому хребту? Пятьсот миллионов лет. Можешь сосчитать до полмиллиарда? Это Великий пояс мира, так его называли древние географы. Этот пояс отделяет Европу от Азии.

— Нам говорили на уроке географии.

— А о кладовых уральских недр ты что-нибудь знаешь?

— Расскажи, — просил Толя, хотя отец не один раз говорил об этом.

Он не только пояснял, но и показывал на картах-трехверстках богатство одного только Богословского округа или Надеждинского района, как теперь говорили. Он водил сыновей по лесу, знакомил с различными породами деревьев.

— От мхов и лишайников северной тундры до дремучих лесов Южного Урала — более тысячи пятисот названий деревьев, кустарников, трав.

И перед зачарованными глазами мальчиков, словно в безмолвном хороводе, проплывали, кружась, высоченные ели и сосны, темные пихты, горделивые лиственницы, рощицы берез, таких светлых и высоких, точно вершины их купались в летнем бледно-голубом небе. Отец превосходно знал родной край и мог рассказывать о нем часами, не утомляя детей. Они шли за отцом, собирая шишки и желуди, отыскивая птичьи гнезда, выбирая гибкие прутья для лука и стрел. Он знал лес, и ребята желали стать лесниками. Он был охотник, и мальчишки мечтали о настоящей охоте, хотели, как их дед, быть рудознатцами и шахтерами или, [23] как отец, быть разведчиками золота, меди, сланца, угля, марганца... Когда отец говорил о фауне Урала, о буром мишке или рогатом лосе, о злой рыси, о росомахе, барсуке, бурундуке, у них глаза разгорались.

Отец научил их мастерить самодельные ружья-пистонки, луки, стрелы, метко целиться в подвижную и неподвижную мишень, чувствовать себя в лесу как дома.

В азартных поисках настоящей дичи Толя однажды подбил на опушке соседскую курицу. Мать заставила отнести ее хозяйке и просить прощения. Это было очень неприятно. Но, преодолев муки стыда, мальчик пошел, извинился так искренно, что соседка не стала его бранить.

Константин Терентьевич водил ребят к берегам Каквы, рассказывая, как он разведывал золото, как работал на обогатительной фабрике, как ночевал в лесу морозной зимней ночью, выкладывая с товарищами «нодью» — заграждение из срубленных стволов — своеобразный костер.

Толя и Женюрка с захватывающим интересом слушали эти рассказы. В них не только была заманчивость приключения, но и выдержка, спокойствие и отвага их отца. Он не страшился ни всемогущих хозяев, ни полиции, был заодно с рабочими, был сильным. Константин Терентьевич и правда был красивый, высокий, с развитой мускулатурой, еще молодой человек. Ребята гордились отцом, учились у него всему.

Особенно они увлекались рерховой ездой.

Толя и его приятели частенько летом пробирались на конный двор, где отдыхали рабочие лошади. Кто-либо прихватывал с собой мешочек с махоркой — Серовы, как многие другие, разводили махорку у себя в огороде. Подходят к конюху: [24]

— Дядя, хотите, мы с ребятами поведем купаться лошадей. Тут близко, на Турью.

— Ну, ловите, — конюх охотно брал махорочку. — Каких поймаете, садитесь и — айда. Искупаете, напоите, и марш обратно, значит.

Мальчишки ловили лошадей, взбирались на них и степенно выезжали из поселка. Но лишь только скрывалась из глаз кровля конного двора, как они ударяли пятками в конские бока, кричали, присвистывали, и кони во весь дух мчались пять-шесть километров до Илимки (все-таки дальше, чем до Турьи!). Проносились мимо сосны и ели, мелькали лесные полянки, скрежетал сухими ветками старый кустарник, шумели над головой деревья, порой заблестит под копытами и тут же пропадет лесной ручеек. Вперед, вперед! В этом смелом движении было столько радости, так полно в нем тратилась и возрождалась детская энергия.

Ребята въезжали верхом прямо в речку. Прыгали с коней в прохладную воду, ныряли, затевали шумную и крикливую возню. Купали лошадей, отдыхали на берегу, бессознательно отдаваясь веселой гармонии лесных звуков, свету солнца, блеску водяных брызг.

Возвращаясь на конный двор и прощаясь с конюхом, Толя говорил:

— Когда маленьким был — хотел стать машинистом на паровозе. А теперь думаю служить в кавалерии.

Конюх с любопытством смотрел на решительное лицо малыша.

— Это как пить дать. Настоящий конник, казак! Сказал — на Турью, а сам скакал до Илимки. И кони в порядке. Тебе хоть сейчас — в командиры эскадрона.

Однажды отец пришел домой мрачный. Любовь Фроловна встревожилась. [25]

- — Что, опять там неладно? Неужели снова перебираться на новые места?

Толя прислушался. Он не понимал, почему родители так огорчаются перемене мест. Ему и Женьке это, наоборот, очень нравилось. Но любящее сердце забилось сильней, когда он понял беспокойство отца.

— Хотят закрыть каменоломню. Говорят, на Семеновском руднике известняк добывается вместе с рудой, и это дает экономию, а здесь надо затрачивать специальные средства на его добычу. Разве в этом дело? Я доказывал директору, что на Семеновском качество известняка гораздо хуже, да и доставка его в Надеждинск за 60 километров только затормозит работу завода. У нас же и ближе к заводу, и прямое сообщение. Но приказ получили — сократить смету на вскрышку известняка. Меня вызывают на завод. Буду и там драться. Жаль, время уходит!..

Время действительно шло, наступили холодные дни, порода промерзла, работы остановились. К Серову приходили рабочие, давали советы. Отец уже добился разрешения продолжать добычу известняка, но оно запоздало. Что делать? Рабочие предложили:

— Достать бы топлива, мы почву отогреем. Субботник проведем. Не задержим.

Константин Терентьевич обрадовался. Он приложил всю энергию, достал три вагона каменного угля. Уголь разложили на поверхности породы и разожгли. Порода стала оттаивать. Немедленно собрались на субботник все рабочие каменоломни, и торфа были вскрыты.

Отец говорил, что вот как этим углем разогрета порода, так сердце труженика разогрето любовью к родному делу. На таком холоде, бесплатно, за так, все как один пришли и вот — побеждают нашу сердитую, но благодарную природу. [26]

Толя прибежал на место работ. Он увидел, что отец работал наравне с другими; работали весело, дружно, несмотря на холодный ветер. С краю поля было укреплено и хлопало на ветру Красное знамя. Вот отец объявил перерыв. Все собрались под навесом.

— Ты зачем прибежал? — спросил отец Анатолия.

— Я покурить принес.

Серов хоть сам не курил, но разводил махорку для товарищей. И в этот раз он похвалил сына за умную догадку.

Толстый мешочек с махрой быстро был разобран на щепотки. Задымили, заулыбались добрые люди. Когда работы были окончены и Толя с отцом возвращались домой, тот сказал:

— Вот чего можно добиться, когда возьмутся всем народом. Все дело в крепком товариществе. Субботники — это и есть святое товарищество новых людей, тех, кто верит в силу народа. Всегда держись закона товарищества, сынок.

У Толи на Стекольной улице были два близких друга — Юра Щербаков и Коля Колин. Однажды он рыбачил с ними на своем любимом месте — под мостом, где река пересекала трактовую дорогу из Богословска на Турьинские рудники. Вдруг Толя обнял товарищей за плечи и, оглянувшись, не услышит ли кто, тихо сказал:

— Бежим в Америку.

Юра и Коля чуть не упустили свои удочки. Еле поймали их.

— Бежим! — сразу ответил Юра, смелый паренек, сын лесничего.

— Да вы что? — Коля покрутил пальцем у виска. — Со сна, что ли? Америка вон где! И деньги где возьмем? Да и мама не пустит. [27]

— Я все обдумал. Слушайте. Отсюда пойдем — пешком до железной дороги, а там поедем. Конечно, без билетов, на что они! Беспризорники по всей России катаются без билетов.

— Я не беспризорник, — обиделся Коля.

— Мы тоже не беспризорники. Мы — товарищи. Если ты не товарищ, — можешь отправляться к маме, не держим... Ну, как? Согласен?

— Я — за товарищество.

— Так слушай. На большой станции можно будет слезть, поразмяться, город посмотреть и — дальше, и дальше! На другом поезде. До самой Москвы. Там пойдем в Кремль. Поглядим на Царь-пушку, на Царь-колокол, нас пустят на колокольню Ивана Великого, понимаешь? Ведь везде же наши люди, товарищи! Думаешь, не пустят? Посмотрим на Троицкие ворота, на них еще дырки остались от пуль, когда Красная гвардия выбивала юнкеров из Кремля.

— А Ленина увидим? — спросил Коля, затаив дыхание и еще Сомневаясь.

Толя с бьющимся сердцем кивнул.

— Во что бы то ни стало. А если не теперь, то когда вернемся из Америки и доложим ему про американскую революцию. Мы сами будем в ней участвовать.

— А если не дойдем до Ленина?

— Тогда поездом до Севастополя или до Одессы, оттуда на пароход, в море, потом через океан и — пожалуйста, Америка!

Младший братишка с удивлением и завистью следил за странным поведением Толи и его товарищей. Заговорщики чистили и смазывали свои ружья-пистонки, заготовляли сухари, сахар, кое-что из продуктов, которые разложили по мешочкам и сумкам. Запаслись [28] чайником, спичками и даже карманным фонариком, который припас Юра Щербаков. На расспросы Женьки Толя отвечал:

— Собираемся в лес на охоту.

Родители Толи и его друзей разрешали мальчикам уходить в лес поохотиться, а под воскресенье даже ночевать в лесу. И в этот раз разрешение было получено. Тем не менее таинственность сборов заинтересовала Женьку. В субботу под вечер он устроился у слухового окна и стал наблюдать.

Неожиданно он увидел, что ребята оставили свои ружья под крыльцом. Значит, не на охоту! Потом посовещались, пошли к воротам, прошмыгнули на улицу и понеслись к реке. Разулись, подвернули штаны, перешли Турью вброд, вышли на тот берег, вытерли ноги о траву, сели, снова обулись. Вот они вскочили на ноги и пошли к лесу. Через минуту все трое исчезли, скрывшись в лесу.

Женя слез с сеновала и побежал домой. Занятый своими ребячьими заботами, он забыл обо всем и вспомнил лишь вечером на следующий день, когда Толю не дождались к ужину. Мать несколько раз вставала из-за стола и выходила на крыльцо. Отец успокаивал ее:

— Придут. Не в первый раз мальчишки ночуют в лесу.

— А ружья-пистонки они не взяли с собой, — сказал Женя. — Я сам видел — под крыльцом бросили.

— Убежали! — Мать схватилась за сердце.

Отец бросился к лесничему Щербакову, отцу Юры. Начались поиски.

...Стемнело. Над лесом поднялась луна. Деревья толпились по сторонам просеки. И все эти мохнатые сосны, кудрявые березы, клены с листьями, как опахала, [29] столь знакомые и простые при дневном свете, теперь казались будто ожившими и следящими за каждым твоим движением. Словно подстерегают тебя. Далеко позади остался поселок, но мальчики шли, не останавливаясь, не теряя времени на ранний привал. Наконец, забрались в такую чащобу, что лунный свет туда уже не проникал. Тропинка пропала. Тут Юра засветил своим фонариком и даже подпрыгнул от радости, когда свет упал на тропу. Но Коля засомневался:

— А что, если это другая тропинка и приведет она нас не на станцию, а к леснику. Так и знайте, без всяких разговоров домой отведут. Неприятностей не оберешься.

— Я здесь ходил с отцом! — вспомнил Толя. — Это не к леснику вовсе, а к старым выработкам. Там были завалы, шахта давным-давно заброшена. Если залезть туда, и штреки можно увидеть, и забои. Сколько там задавлено было людей — пропасть. Некоторых не смогли вытащить, так и остались там. Под землей.

— Где? — пролепетал Коля. — Далеко отсюда?

— Да тут, прямо под нами, — нагонял страху Анатолий.

Ему и самому становилось жутко. Мальчики тихо ступали по ковру прелой листвы и прошлогодней осыпавшейся хвои. Порой проносился ветерок, обдувая лицо холодным дыханием и шевеля вихры на голове. Где-то, близко ли, далеко ли, казалось, кто-то шептал о чем-то, просил, издавал глухие стоны.

Эти звуки и шорохи вызывали в воображении фантастические картины, даже ноги подгибались от страха. Но никто из троих не показывал своей слабости.

Однако с некоторых пор Коля стал отставать. Вдруг он остановился и сел на траву. [30]

— Ноги болят, — сказал он, вздохнув.

— А у меня фонарик перегорел! — вскричал Юра и уселся рядом.

Толя огорченно свистнул и опустился на землю возле них. Невдалеке шарахнулся какой-то зверек. Ребята вздрогнули, прижались друг к другу. Толе послышалось подозрительное всхлипывание. Это Коля упал духом. Толя братски обнял и прижал его к себе.

— Чур не хныкать! Клятву давали — не трусить, домой не проситься, товарищей не бросать: все за одного и один за всех. Теперь немного осталось. Совсем близенько, не реви.

— И не думал реветь. У меня насморк.

— Насморк? Что ж ты раньше не сказал, что у тебя насморк? Мы бы ни за что не взяли с такой эпидемией.

— Он только сейчас начался. Разве я знал?

— Ладно. Месяц взошел, смотрите! Нам дорогу освещает. Вот здорово! Вставайте, бежим!

— Домой? — невольно вырвалось у Коли.

— На станцию, чудак ты. За мной, вперед!

Он решительно двинулся вперед. Мальчики сделали несколько шагов и вдруг увидели огоньки. Дружно побежали к станции. Там, спрятавшись за будкой, решили ждать поезда. Толя сбегал за кипятком, ребята пили чай с сахаром и сухарями. Потом Юра и Коля уснули. Толя расхаживал возле них взад и вперед. Он видел, как светились окна у начальника станции — в белом домике с палисадником. Луна озаряла домик и старенького сторожа, дремавшего на скамье. Слабо мерцая в лунном свете, рельсы убегали далеко во мглу. И чем дальше, тем черней казалась дорога. Невольно вспомнился родной дом, лицо мамы. К горлу подступил комок. [31]

Но вот мальчик заслышал все нарастающий грохот поезда. Растолкал товарищей.

Это был рабочий состав, возивший смену на рудник. Приятели бросились к нему и побежали вдоль вагонов, подскакивая и заглядывая внутрь. Толя скомандовал:

— Лезем в этот. Да поживей, быстро!

Утром поезд остановился на незнакомой станции и дальше не шел. Ребята соскочили на путь, часа два прятались от глаз железнодорожных рабочих, потом забрались в пустой вагон другого состава, который привез их на станцию Верхотурье.

Выглянув из вагона, Толя увидел людей, направлявшихся к поезду.

— Ребята, ну-ка давай, прячься. За мной, потихоньку!

Мальчишки слезли, пробежали под вагонами и скрылись за водокачкой. Там долго сидели в ожидании нового поезда. Коля горестно заметил:

— Сало и сахар мы весь поели. Юра удивился:

— Когда это?

— Когда! И не заметили, как все слопали, — рассердился Толя. — Ладно, по дороге заработаем на обед. А сухари даже очень свежие, вкусные. И у меня еще куска три сахара осталось. Ничего, братцы. Не пропадем.

— Пассажирский! — негромко крикнул Юра. Подходил действительно пассажирский состав.

Мальчуганы побежали за ним.

Сзади незнакомый голос крикнул:

— Юра! Щербаков!

И только Юра обернулся, как чья-то сильная рука схватила его за шиворот. Это был незнакомый совсем [32] человек, железнодорожник. Юра рванулся было прочь, но увы! Его повели к дежурному по станции. У дверей здания железнодорожник оглянулся и увидел, как и ожидал, остальных из тройки беглецов. Они понуро брели в отдалении. Он крикнул:

— Не отставай, братишки!

Через полчаса всех троих отправили домой.

Немалым утешением для Толи было то, что ехали они на площадке с углем, соединенной с паровозом. Помощник кочегара, седоусый, бывалый человек, с большой охотой рассказывал о своих дальних рейсах. Коля спал. Юра грыз краюху с колбасой, полученную от поймавшего их железнодорожника. Толя не отставал от него, но с великим интересом слушал рассказы о многоверстных просторах родной страны.

— По-е-дем, по-е-дем!.. — ободряюще стучали колеса.

— Не грусти-и! — свистел паровоз, приближаясь к Богословску.

О поимке беглецов и отправке их в Богословск было дано сообщение из Верхотурья. Женька обежал весь поселок, передавая новость:

— Наших везут!

На станции собралось немало ребятни, приятелей по школе, пришли и родные. Вот и поезд. На платформу вышли лесничий и трое «американцев». Лица и руки — черны от угольной сажи. Только зубы сверкают. Толя чувствовал себя героем вроде Тома Сойера. Но, подойдя к матери и увидев ее осунувшееся, измученное тревогой лицо, не выдержал, кинулся к ней и, прижавшись к ее груди, разревелся.

Дома его повели умываться. Он съел все, что ему дали к обеду. Отец взял с него клятву, что обо всех своих решениях он будет ставить родителей в известность. [33] Толя дал это слово и тут же умчался на речку. Скоро он уже выводил свой самодельный плот из заводи и, правя шестом, командовал:

— Полный вперед! Так держать! Есть так держать!

Самолет

Это был первый увиденный Анатолием самолет. Конечно, и раньше, бывало, пролетит стальная птица высоко над полем или городом, и глаза мальчишки провожают ее, пока она не скроется вдали. Толе тогда было меньше годков, и «аэроплан» еще не владел его воображением.

Но с некоторых пор мальчик стал интересоваться механизмами, техникой, изобретениями. У отца бережно хранились старые журналы вроде «Нивы» со многими иллюстрациями. В этих журналах он случайно нашел схемы и изображения воздушного шара, фотографии первых русских летчиков, историю гибели Уточкина, прочитал, как в одиннадцатом году разбились два брата Матыевич-Мацыевичи, и стихи, им посвященные:

Нет, вы не умерли, великие борцы,
Вы победители, вы воины, вы птицы,
Вы дети славы будущей царицы,
Вы Авиации великие птенцы!

Журналист того времени писал о погибших летчиках: «Человечество оплакивает тех, чья гибель для него — залог грядущей победы. Слава, слава героям-победителям!». [34]

Толя узнал о русском летчике Петре Нестерове, его бесстрашных полетах, его знаменитой «мертвой петле» и героической гибели в воздушном бою «на театре военных действий» в первую мировую войну в 1916 году. Толя ярко представлял себе австрийский аэроплан, несущий бомбы на русскую землю. И вот «штабс-капитан Нестеров полетел за ним, скоро догнал и ударил неприятельский самолет сверху своим аэропланом. Оба аппарата упали. Летчики разбились насмерть».

Целыми днями Толя ходил под этим впечатлением. Ведь это случилось недавно — пять или шесть лет назад. Им овладела страстная мечта всех мальчишек — летать, летать! Чем рискованнее и опаснее было это дело, тем притягательнее для детского воображения. Он делился с приятелями по школе, рассказывал им истории о летчиках. С особенным увлечением рассказывал он, что жил когда-то стрелец Иван Серов, который смастерил крылья из голубиных перьев. Он погиб, но имя его сохранилось и дошло до нас из далеких времен, и люди вспоминают его теперь, когда ими завоеван воздух.

И вот над Богословском, совсем низко, пролетел старенький «фарман».

Толя забрался на крышу сеновала и не спускал глаз с самолета. Мысленно он был на месте летчика, набирал высоту, снижался, снова тянул вверх — летел все дальше и дальше, а под ним, далеко внизу, хороводом проходили реки и озера, горы и ущелья, рудники и заводы. Летчик делает большие круги, будто фотографируя местность или приветствуя родимый край, кто ж его знает! Какими же маленькими кажутся ему люди внизу и этот дом и сеновал, а его, Тошку, небось и вовсе не видно. Хотя отец говорил, что у летчиков зрение самое сильное и точное. У Тошки [35] тоже зоркие глаза, он не раз это проверил. Эх, научиться бы этому делу. Летать!..

Не пустят еще! Надо доказать им — родным, что он не трус и может стать настоящим пилотом.

На улице собрались кучки людей и ребят: провожают глазами залетевший самолет. Вот он помахал крыльями. Зачем? Что хочет сказать? Люди машут шапками и платками. А он удаляется, уходит из глаз. Людям его уже не видно, он исчез, а Тошка отлично различает его силуэт на синем небе. Вот он скрылся за маленьким облачком. И снова появился, только еще уменьшился. Он как в воду ныряет в синеву, и вот его уж совсем не видно! Люди давно разошлись по домам, а Толя сидит на крыше, устремив жадные глаза вдаль, ждет...

...Он выпросил у матери несколько полос старого полотна, толстую иглу, крепких ниток, приготовил клей, принес из сарая молоток.

— Женька, давай помогай. Держи за тот конец. Разрезал полотно на равные части, сшил их, потом они выстрогали из дранки гибкие длинные палки, сшитые полосы прибили к рамам. Получились широкие белые крылья. Трудились дня два. К рамам Толя приделал скобы, чтобы держаться. На ветру полотнище натягивалось и тащило вперед, точно парус.

— Лезем на крышу. Иди, я тебя подтолкну, а потом передам крылья. Чур я первый лечу.

Забрались на крышу баньки, которая чуть возвышалась над огородными грядками. Все-таки для мальчишки она была достаточно высокой, чтобы почувствовать всю манящую силу просторов. Толя развернул крылья за своей спиной во всю ширину. Он верно рассчитал размах крыльев по размаху своих рук. Крылья тянули и рвали вперед, он как бы оказался в челне и [36] вот сейчас поплывет по воздуху, как по синему морю. Счастье риска охватило его, сердце замерло, зубы сжались в волевом усилии.

Взмахнул крыльями, ринулся вперед...

Произошло что-то ужасное. Он камнем свалился в огород, прямо в капустные грядки. Ошеломленный, сначала не мог пошевелиться. А на крыше Женька разревелся во весь голос и уже звал маму на помощь. Прибежали мать и сестры. Толя поднялся, но боль в ноге заставила его опуститься на землю. Женю сняли с крыши, он, продолжая реветь, подобрал с грядок летательный аппарат.

Долго пролежал Толя с вывихнутой ногой в постели. Женюрка проводил с ним целые часы, слушал про полет русского Икара — стрельца Серова, которого Толя решительно признавал своим предком.

— А летать я все равно научусь, так и знай.

Пока лежал в постели, смастерил большого бумажного змея. Потом, в своих воспоминаниях, он писал, что это был гигантский змей! Когда стало можно ходить и бегать, он вынес змея на улицу и запустил его. Змей взвился очень высоко, мотался по натянутой веревке, тянул и рвался, но «мастера» поднять не смог. Женя сочувственно крутился возле брата и бормотал:

— Ты очень толстый. Дай мне, что ли.

— Лети, ладно.

Однако и Женю змей не поднял с земли.

— Хватит. Пошли плот гонять. Чур, я за капитана.

Отец внушил ему, что летчик должен быть физически развитым, с хорошими мускулами, настоящим спортсменом. Толя и раньше любил гимнастику, но теперь прямо с азартом занимался спортом, как только мог. Плавал, бегал, прыгал с возвышений, зимой сам соорудил себе лыжи: развалил старую бочку, доски, по [37] совету отца, распарил в русской печи, из них наделал лыж себе, Женюрке, товарищам, сколько хватило материала. Короткие и широкие, лыжи все же служили неплохо. Отец обещал:

— Добьешься успехов в школе, куплю тебе лыжи настоящие.

— Добьюсь.

Оба сдержали слово.

Пионер

В Богословской школе первой ступени Толя учился то успешно, с увлечением, то ленился и пропускал занятия. Через некоторое время он налегал на учебу и догонял класс. Учительница считала его способным. Услышав ее похвалу, он так и загорелся весь желанием оправдать высокую оценку и старался изо всех сил. Но потом отвлекался и не замечал, как ребята перегоняли его. Самолюбивый от природы, он быстро снова выходил вперед, отлично сдавал проверочные испытания. К школе, к ребятам, к учительнице он душевно привязался. Толя всегда был привязчивым, отзывался на дружбу всем сердцем.

Как-то раз он заметил, что одна из учениц Люся Грудина, уткнувшись в тетрадку, тихо всхлипывала. Он знал, что у нее плохие отметки. На переменке подошел к ней.

— Оставайся после уроков, мы с тобой живо приготовим все задачи.

Девочка согласилась. На другой день она исправила свою отметку. Учительница похвалила ее и добавила: [38]

— Ты плохо выглядишь. Надо больше бывать на воздухе, Люся.

После занятий Толя догнал ее по дороге домой.

— Иди с нами в снежки играть, Люся.

— В снежки? Когда это? У меня времени нету.

Она и правда торопилась. Толя пошел с ней и узнал, что девочка одна занимается хозяйством. Мать служила в надеждинской больнице и только по выходным могла приезжать домой. Отец Люси был партизаном на Дальнем Востоке и погиб в бою с интервентами.

Толя был потрясен и взбудоражен. Дочка красного партизана и так мучается! На другой день он с целой ватагой явился домой к Люсе. Ребята накололи дров, печь истопили, развлекали малышей, покамест Люся готовила еду. Пришли и на другой день, и на третий. Это стало обычаем. Ребята очень помогли девочке, и у нее оставалось время гулять и «дышать свежим воздухом», как советовала учительница Людмила Ионовна. В плохую погоду собирались у Люси и у камелька читали интересную книжку. Люся увлекалась всеми мальчишескими играми, играла и в разбойников, и в партизан. Вместе дома у Люси готовили уроки. Людмила Ионовна поощряла эту дружбу, и в результате у ребят повысилась успеваемость.

Очень любили ребята ходить в кино. В Богословске был кинотеатр, но не всегда водились деньги. Ребята покупали билет Люсе, а сами засветло пробирались на галерку, спускались по столбам вниз и прятались под скамьями. Как только погасят свет в зрительном зале, они быстренько занимали свободные места.

В кино уже появлялись советские картины, фильмы о гражданской войне. И вот пошел новый, фильм [39] «Красные дьяволята». Не только в маленьком Богословске он произвел впечатление. И в столице и по всей стране он шел долго и пользовался заслуженной любовью зрителей.

Повесть «Красные дьяволята» Павла Бляхина Толя Серов и его друзья уже читали. И не раз перечитывали. Книга дышала искренностью, ее герои ненавидели врагов советского строя и совершали подвиги в борьбе с бандитом Махно. Можно себе представить изумление и радость школьников, когда в Богословске появился одноименный фильм. Кино буквально осаждалось ребятами. Толя с Женей смотрели картину несколько раз.

В старой конюшне, с которой ветер сорвал крышу, ребята устроили свой собственный «театр». В спектакле приняло участие немало школьников. Они не удовлетворялись границами сцены и театральными условностями. По мере надобности действие переносилось на улицу, на лесную опушку, благо теплая веселая весна вступила в свои права. Зрители тоже перебегали из конюшни на улицу, а иногда и сами принимали участие в представлении. Толя играл Мишку-Следопыта, Люся — Дуняшу-Овода.

Но в доме Серовых вскоре радостное весеннее настроение сменилось тревогой. Толя заболел тифом. За ним свалился Женюрка. Заболели младшие сестренки Агния и Надя. Слегла и Любовь Фроловна. Константин Терентьич дольше всех держался на ногах, но тиф одолел и его. Толя уже к тому времени стал поправляться. Он сам отвез отца в больницу, навещал его каждый день, а дома ухаживал за всеми сразу. По ночам он или разговаривал с Женюркой, который плохо спал, или думал — об Оводе. Дело в том, что увлекаясь «Красными дьяволятами», он был исполнителем [40] роли Следопыта, но нравилась ему больше роль Овода, которая предназначалась по повести девочке. Между тем в повести говорилось о том, как Мишка и Дуняша читали «Овода» и были покорены мужеством героя книги. Дуняша дала перед Мишкой клятву быть такой отважной, как Овод, и так же, как он, пострадать, а если придется, то и умереть за свободу. Толе образ Овода больше был по душе: Следопыт только ведет разведку, а Овод нападает на врата, преследует и жалит. Когда имеешь дело с врагами, надо быть Оводом. И вот теперь перед тем, как уснуть, он рассказывал Жене об Оводе, историю которого успел прочитать.

Из-за болезни Анатолий пропустил много дней в школе и сильно отстал. До переходных испытаний оставались считанные недели. Но не оставаться же на второй год в классе даже по такой уважительной причине, как перенесенный тиф. Тем более его взволновала еще одна новость, которая подстегнула решение догонять класс: он узнал, что в Богословске создается пионерский отряд. В него войдут лучшие ученики. Толя с отчаянием в душе прислушивался к оживленным разговорам ребят о пионерском отряде. И тут сказалась сила товарищества. Люся Грудина, а за ней и другие ребята вызвались помогать Анатолию. Он и сам изо всех сил преодолевал свое отставание и сделал порядочные успехи.

На праздник 1 Мая приехали бойцы и командиры из воинской части. Торжественно прошел утренник — состоялся прием в пионеры. Был принят и тринадцатилетний Анатолий Серов, ученик четвертого класса. После торжественной части командиры рассказывали о Чапаевской дивизии — сами еще не так давно воевали в ее рядах. Разучивали со школьниками песню о Чапаеве. [41]

Играя потом в войну и маршируя по улицам поселка, ребята громко распевали:

Гулял по Уралу Чапаев-герой,
Он соколом рвался с полками на бой....
Вперед же, товарищи, не смейте отступать,
Чапаевцы привыкли смело умирать....
Блеснули штыки, мы грянули «ура!», —
И, бросив окопы, бежали юнкера.

Рассказы о Чапаеве взволновали Анатолия. Особенно один рассказ, как Чапаев был ранен в голову при взятии Уфы, как ему советовали пойти на перевязку, а он — «как глянет! Уфа, говорит, еще не взята, они там наших людей, может быть, вешают. Вперед! И как, повязав голову куском кумача, взмахнул шашкой: «За мной!» Сигнал к атаке, мы не отстаем, врываемся в город, как буря! Никакая сила нас уж не удержит... Взяли Уфу и товарищей спасли от казни».

Наступили каникулы. Толя был сначала вожатым звена, потом отряда, и жизнь пионеров была полна интересных выдумок, игр, походов. Ребята с ним не скучали. Но порой он сам нарушал порядок и дисциплину.

Однажды отряд отправился на несколько дней к Воленторскому озеру в тридцати километрах от Богословска. Ребята купались, ловили рыбу, занимались «шагистикой», которая стала им надоедать... Очень хотелось покататься по озеру в лодках или на самодельных плотах. И то и другое педагоги и старшие вожатые строго запрещали, опасаясь несчастного случая.

Анатолий уже не первое лето мастерил плоты и умел управлять ими и счел это запрещение необязательным для себя. Выпросил у сторожа плот и направился на середину озера. Его заметил старший вожатый. Окликнул, приказал подплыть к берегу. [42]

— Кто дал плот?

— Сам нашел.

— Отведи этот плот на место и передай сторожу, что вожатый запрещает выдавать плоты и лодки пионерам.

Серов исполнил все в точности. Только очень обиделся на старшего вожатого, когда тот, одобрительно хлопнув его по плечу, сказал:

— Молодчина, Серов. Выполнил приказ в точности. Ну, да, я же видел, шел за тобой берегом.

— Подсматривал, что ли?

— Проверял, брат.

— А мне не поверил? Я же пионер!

Он ушел, страшно огорченный. Сам он был добр и доверчив, и эти чудесные качества никогда не обманывали его.

Некоторое время он с удивлением посматривал на старшего вожатого. Потом обида забылась, и между ними восстановились добрые отношения. Толя был памятлив на хорошее и забывчив на личные обиды. Это знали за ним товарищи его юных и молодых лет.

Осенью Толя расстался с Богословском: школа второй ступени находилась в Турьинске. Толя поселился там у бабушки Пелагеи Денисовны Платоновой, бывшей работницы кирпичного завода. Домик ее глядел на улицу маленькими окошками, заставленными геранью, как почти все окна в городке. Под окнами цвели палисадники. Перед домиками высоко поднимались тополя. Но в общем царила тишина. Турьинские рудники были затоплены. Жители уезжали на работу в Надеждинск или на угольные и железные рудники. Лишь позднее, в годы великих пятилеток, жизнь здесь возродилась, городок расцвел и разросся, [43] получив новое имя — Краснотурьинск. А тогда, в 1923 году, на нем еще лежала печать разрухи.

На Толю Турьинск произвел плохое впечатление — скучно было здесь после шумного Богословска. Да и школа занимала неопределенное положение между нормальной школой и фабзавучем. Тогда педагоги искали все новых методов обучения, экспериментировали, учителя подчас сами были не уверены в правильности метода, порой полагались на способности учеников, которые действительно при бригадном методе нередко проявляли инициативу и яркие способности. Толя Серов вначале жадно накинулся на учебники, увлекся «бригадным методом», потом остыл, стал пропускать занятия, озорничал, получал взыскания. Пресловутый «дальтон-план» обучения позволял и ему пропускать уроки, «ехать» за счет успевающих. Правда, к концу четверти, по своему обыкновению, Толя нагонял упущенное и на испытаниях шел хорошо.

Тишина Турьинска поражала мальчика. Не взбегала на вышку насыпи вагонетка с породой, не визжали лебедки, не слышались призывные рабочие гудки. Он убегал с товарищами на окраину поселка, взбирался на холмы, откуда открывался вид на реку. Турьинск был расположен у отрогов Уральского хребта.

Бабушку свою Толя очень любил. Была она уже стара и слаба. Заметив, как тяжело она ступает, неся полные ведра, он сам стал ходить по воду. Колол дрова, расчищал снег у порога, нежно заботился о старушке. Особенно привязался к ней за ее рассказы о прежней жизни, предания, переходящие из поколения в поколение — о Пугачеве. Толя читал ей книгу «Спартак», а она вспоминала, как ее деда продавали на завод, как его предки мальчиками бывали отданы на чистку паровых котлов. [44]

— Спартаков? — переспрашивала бабушка. — Видать, наших кровей был, уральских. Орел, самого инператора не побоялся.

— Бабушка, он был из Фракии, грек.

— А-а... Интернационал, значит. Страдалец. Что дедушка мой, что твой дед Терентий Семеныч, что грек этот Спартак — мало ли их, страдальцев, прошло по земле! Этого не забыть, не вытравить из души. А сколько прошло через наши края страдальцев за народ, господи! Взять хотя бы дорогу от Свердловска — прежнего Екатеринбурга, Екатерининский тракт! То и дело шли каторжники, гремя кандалами. Гнали их, гнали... Далеко, до самых страшных морозов, в самые дремучие края сибирские....

— И Ленина тоже, бабушка, сослали в Сибирь — за Красноярск. Он и оттуда писал революционерам, учил их, он все время боролся: что с ним ни делали жандармы, а побороть его не смогли.

— Умница ты у меня, радость. Вот я скоро довяжу тебе новые варежки. Теплые-претеплые. А ты мне про этого грека почитай. Все-таки победили они, гладильщики эти?

— Гладиаторы?.. Не знаю. Наверно, нет, ведь это только в семнадцатом году первый раз наша победа была. Настоящая.

И он принимался за чтение, втайне надеясь, что гладиаторам удастся каким-либо чудом перехитрить историю.

Мороз стоял жестокий. А в комнате у бабушки было так тепло и тихо, так мирно. Переставая читать вслух, Толя различал песенку сверчка за печкой, громкое тиканье ходиков с изображением Льва Толстого за сохой. Читая, наблюдал и за котенком, игравшим у ног бабушки, и за бабушкиными пальцами, ловко и [45] быстро орудующими вязальными спицами. Где-то за этими впечатлениями шла мальчишеская задумка — улучить момент, найти и поймать сверчка. Конечно, тут же его и отпустить, он не вредный!

В один из таких вечеров, когда ребят из-за мороза и в школу не отпустили и они сами готовили уроки вперед, послышался скрип шагов по снежной тропе за окном. Кто-то бросил в окно снежок.

Толя, накинув полушубок на плечи, выбежал на крыльцо.

— Кто это?

— Я.

— Володька? Иди к нам.

— Меня вожатый послал. Народ собирать. Пошли со мной.

— А зачем?

— Не знаешь? Телеграф передал известие.

По голосу Володьки Толя почувствовал что-то важное и очень тяжелое.

Первой мыслью было одно:

— Ленин умер?!

Уже не первый день тревожилась вся советская страна, все ждали, надеялись, что обойдется, отгоняли тяжелую мысль.

— Знаешь, Тошка... Смотреть тяжело. Взрослые плачут, как дети.

— Ленин!..

Бабушка выбежала на крыльцо. Дрожащими руками подала внуку теплую шапку.

— Беги, беги с товарищем. Я тоже пойду. Беги.

Толя топал по снежным улицам то позади приятеля, то обгоняя его и невольно вспоминал, как с самого раннего детства мечтал увидеть Ленина, посоветоваться с ним насчет побега за границу, «чтобы сделать там [46] революцию», услышать его голос, проникнуться его взглядом до самого дна души. А потом вернуться к нему, уже совершив свои подвиги.

Поздно. Ленина уже нет. И не будет никогда. Сердце сжималось.

Мальчику было уже около четырнадцати лет, он умственно был довольно развит, а любовь к Ленину была впитана им чуть ли не с молоком матери. Он думал, что сейчас в поселке, на окраине Богословска, дома отец и мать тоже горюют со всем народом. Надо поехать к ним, хоть пешком добежать.

В школе — траурный митинг. Зал полон рабочих и их семей. Люди тянутся к партии, сливаются вокруг нее, как бы у несокрушимого утеса. Коммунисты и комсомольцы стоят в почетном карауле. Среди них и старые рабочие, беспартийные, они вот тут на месте заявляют, что у рабочих один путь, и просят принять их в партию.

Толя смотрел на большой портрет Ленина, увитый черными лентами и украшенный хвойными ветвями. После митинга один учитель-коммунист собрал вокруг себя молодежь и стал рассказывать им о Владимире Ильиче.

Потом комсомольцы расстелили на столах длинную полосу кумача и стали писать лозунг. Дали кисть и Толе. В лозунге «Ленин умер, но дело Ленина живет» он вывел белой краской последнее слово: «ЖИВЕТ!». Стало не то что легче на сердце, но в нем зажегся огонек новой силы, надежды, ожидания того великолепного, что он совершит, в будущем во имя Ленина — это будет продолжением дела Ленина.

Вдруг девушка-комсомолка сказала:

— Серов, твоя очередь.

Она приколола ему на руку красную повязку с черной [47] каймой. Он шагнул вперед. Он стоит в почетном карауле у портрета Ильича.

Слышится дальний набат. Гудят заводские, рудничные, паровозные гудки. Люди идут по заваленным снегом улицам, между сугробов, по полям и занесенным дорогам, навстречу жгучему ветру, чтобы собраться в этот час вместе, сплотиться под надежными и славными знаменами партии большевиков.

Вторую половину года Толя учился почти по-взрослому серьезно и упорно. Но, перейдя в следующий класс и вернувшись на каникулы домой, решительно заявил отцу:

— В этой школе никакой профессии не получишь. Одна забава эти трудовые процессы. Я хочу, папа, поступить на шахту или на завод. Оттого я и толстый, что силу некуда девать.

— Твоя сила в рост идет. Учись, пока есть время. Потом будет поздно.

— Да ведь можно работать и учиться. Константин Терентьич подумал, что ни Толя, ни Женя, который в этом году собирался тоже в Турьинск, не будут там, вдали от родительского контроля, учиться как следует. Его уже не раз приглашали в Надеждинск на работу по нормированию труда и заработной платы на предприятиях Надеждинского комбината. И, хотя ему пришлось проститься с любимым горным делом, которому он отдал двадцать пять лет жизни, он согласился. Ему любо было по роду своих новых занятий ездить, как бывало, по знакомым лесам и рекам. Надеждинский комбинат охватывал все предприятия округа — лесничества, рудники, копи, железнодорожные пути и, наконец, металлургический завод — гордость и жемчужину уральской промышленности того времени. [48]

Надеждинск

Поселившись в Надеждинске и приступив к работе, Константин Терентьевич нередко брал с собой в поездки старшего сына. Толя побывал в лесничествах — Всеволодо-Благодатском, Надеждинском, Турьинском, Богословском, видел лесосплав и углежжение. Лес транспортировали и по сплавным рекам, и по железной дороге, и гужем — прямо из куреней везли зимой санным путем, а весной иногда подвозили на волокушах. Толя, как говорил отец, ногами исходил географию родного округа. Полноводная Сосьва со своими многочисленными притоками образовала густую сеть дешевых водных путей — красивую Турью, быструю Волчанку, золотоносную Какву, Вагран, Колонгу. Толя и раньше поплавал в их волнах, потаскал рыбы, погонял плотов, поиграл в морские приключения. Реки, озера, леса этого района были спутниками его детства.

С новым интересом присматривался мальчик к трудовой жизни людей. Все они были, как родные — на рудниках, в копях, на карьерах, о некоторых он уже не раз слыхал от отца и знакомых, и все они составляли как бы единую рабочую семью, все стремились к одной цели — восстановить промышленность Урала, поднять ее на новую высоту. Это сквозило во всех разговорах рабочих и мастеров с Константином Терентьевичем. Люди порой спорили и ссорились из-за условий и норм труда, но все хотели одного — чтобы стало веселей работать, чтобы видеть добрые результаты своих усилий.

Толя воочию убеждался, что и лесорубы, и сплавщики, и угольщики, и железнодорожники, и водники, [49] и рудокопы работают на Надеждинский завод, обеспечивают его всем, чем нужно, чтобы он выдавал стране столько стали, сколько ей было необходимо. Он расспрашивал отца о разных видах труда.

— Профессию себе выбираешь? — спрашивал отец.

— Ясно.

— Выбирай, мальчик. Когда-то паренек вроде тебя не имел этой возможности. Пришьют к котлам или к откатке на шахте, и еще благодари начальство. За сто пудов песка, который рабочий грузил на прииске, платили восемь копеек. За ту же работу в забое, где люди стояли по колено в воде, — на две копейки больше. Не полагалось ни рабочей одежды, ни медицинской помощи. Еще в молодые годы многие болели и умирали.

Наконец решение было принято: Толя сказал отцу, что хочет поступить в фабзавуч при заводе.

Отец дал согласие.

Занятия в ФЗУ начинались с осени. До тех пор Толя помогал семье устроиться на новом месте и, как всегда, быстро знакомился с надеждинскими ребятами. Подружившись с некоторыми из них, он сколотил команду футболистов и очень увлекся этим спортом. Подростки состязались на своем маленьком стадионе. Все это были будущие ученики ФЗУ.

Однажды на стадионе появились незнакомые парнишки, покрытые пылью и сажей, босые, без шапок, в рваной, потрепанной одежде — видно, пришли издалека. Они и походили на беспризорников, которых тогда еще немало бродило по дорогам страны. Но и чем-то отличались от них. Держались они открыто, с достоинством. Надеждинцы подошли к ним и услышали дельную критику игры футболистов.

— Сами-то умеете играть? — спросил Толя. [50]

— Принимайте нас в игру, увидите.

— Как же вы будете играть, у вас и бутс нету.

— Обставим вас и без бутс, — насмешливо ответил старший из пришельцев, высокий, смуглый паренек с озорными карими глазами.

— А вы чьи же?

— Донецкие. Мы металлисты, у нас есть даже членские билеты профсоюза.

— Ух ты-ы!

Надеждинцы были покорены и приняли их в игру. Донецкие играли действительно неплохо. Толя заменил ими троих своих, уговорив тех покамест выйти из игры. Те даже разулись и отдали свои бутсы новым игрокам.

Несмотря на усталость и пустые желудки, новички привели надеждинцев в восторг. После финала их окружили и принялись расспрашивать.

— Где живете?

— Между небом и землей, — ответил высокий, который уже назвался Виктором Недосекиным. — Когда на буферах, когда под вагоном, а то и в чистом поле в стогу сена. Как придется.

— А зачем ушли с Донбасса?

— А что там делать? Завод законсервирован. Фабзавуч мы закончили по специальности слесарей котельного производства, а работы нема. Нам сказали, на Урале слесари требуются. Мы и поехали. Ехали, ехали, два месяца, дальше некуда, железная дорога тут кончается, — Виктор улыбнулся хорошей белозубой улыбкой и опустился на траву.

Толя тотчас последовал его примеру. За ним и все бросились на землю.

— Как же вы ехали? Все зайцами, без билетов?

— Когда и без билетов. Прятались в угольных [51] ящиках, где только не прятались! Бывало, нас и ссаживали.

— И что? В милицию?

— Это за что же? Мы не беспризорники. Мы организованные. Где только не были! От Краматорска до Златоуста пятнадцать суток тащились. Местность там, правда, красивая, гористая. А завод так себе, маленький.

— А в Челябинске?

— Какие там заводы! Мельница да электростанция. Хотя, говорят, будут и заводы. Мы там задержались, потому что вот его потеряли, — он показал на младшего парнишку.

Младший вмешался в разговор:

— Ив Карабаше были, про Карабаш забыл? Там еще медеплавильный завод. Тоже так себе, нам не понравился.

Виктор продолжал:

— На Нижнетагильский завод заехали, побывали на Лысьвенском, на Чусовском... Решили все заводы осмотреть и выбрать самый большой, не меньше, чем наш, Краматорский.

— Наш завод большой, очень красивый, — перебил опять младший парнишка.

— Наш, Надеждинский, тоже неплохой, — ревниво заметил Анатолий. — А ты, что, у них за старшего? — спросил он Виктора.

— Вроде выбрали, — улыбнулся тот. — Когда кого из нас ссадят, другие двое вылезают на следующей станции, дожидаются, пока наш не выскочит из какого-нибудь проходящего состава. У нас дисциплина — друг друга бережем. А то отстанет парнишка, еще свяжется с беспризорниками, пропадет...

— Как же вы кормились? [52]

Второй мальчик вставил свое слово. Он был среднего роста, коренастый, спокойный паренек.

— Когда голодуха сильно подпирала, выходили на большой станции, шли прямо в свой профсоюз металлистов. Там давали немного денег на хлеб. Уж мы все с себя проели, и шапки даже. В общем тяжелое дело, — вздохнул он.

Младший продолжал:

— Из Карабаша мы — в Свердловск. Тоже там как-то не понравилось. Сошли, конечно, не на вокзале, не доезжая — на Шарташе — вот громадное озеро! Сила! Зашли в профсоюз — ни черта. Говорят, с работой сейчас трудненько, разруха. Это мы и сами видели. Сколько заводов стоят — ужас! Дали нам по пять рублей на каждого члена профсоюза, то есть пятнадцать рублей в котел, мы поехали дальше. Так и не нашли такого завода, чтоб он равнялся Краматорскому.

— Что же, и у нас вам не понравилось? — удивился Толя.

Виктор невесело засмеялся:

— Ничего, завод большой, сильный. Да мы ему не понравились. Не пускают нас — босые, драные. Думают — так, шпана и все.

— На бирже не замечают, что мы босые, — обиженно сказал второй, — видят документы, дали бумагу, а в проходной даже на нее не взглянули, марш в наробраз, там вас направят в детский дом.

Толя взволнованно заговорил:

— Мы, ребята, с нашими батьками потолкуем, верно? Мы сделаем, что вас примут. Это же замечательный завод. У нас такие дела делаются! Золотые прииски, медные рудники... Да каких только нет! Марганцевые, железные, добывают и свинец, и олово, и [53] уголь, ты что думаешь? А лес какой, смотри, отсюда виден, и нет ему края! Горы — смотри, видишь? Вершины за тучи задевают. А главное, конечно, завод. Его прозвали «жемчужина Урала».

— Жемчужина! — насмешливо усмехнулся Виктор. — Вытолкали нас из этой жемчужины. Видно, для них мы не та начинка для этой раковины. В профсоюзе дали по два рубля и все. Где жить, как одеваться, обуваться? — Он вздохнул. — Прямо загрустили. Забрели к вам, а вы тоже — куда, мол, босые, беспортошные!

— Ну, вот что, — решительно заговорил Толя. — Мы этого так не оставим. Идемте с нами. Вас трое, мы вас по одному устроим пока жить у себя. Кто возьмет к себе донбассовца?

— Я скажу отцу!

— Идемте, мои тоже люди, пустят.

— Пойдем, пойдем. Их первым делом надо накормить. А что? Это же наши товарищи. Они даже уже фабзавуч закончили!

Охваченные чудесным порывом понимания и товарищества, надеждинские подростки выполнили свои обещания. Донбассовцы были устроены на ночлег, им достали продукты, взрослые пустили их в баню. С обувью только не вышло. Не было обуви. Вместо башмаков ребята раздобыли новые лапти, принесли. Донецкие металлисты возмутились:

— Що це за боркасы? Мы сроду в лаптях не ходили.

Толя расстроился.

Виктор успокоил всех:

— Ничего, лишь бы на завод пустили. А там увидят. По одежке встречают, по уму провожают. Ну, давай, Тошка, эти березовые полуботинки... [54]

Пересмеиваясь, ребята обулись, привели себя в относительный порядок и отправились на завод, провожаемые ватагой своих новых друзей. Вахтер удивился.

— Донбассовцы, а в лаптях. Может, мазурики?

Пропустил все-таки. В цехе им дали задание, испытали. Приняли в механический цех.

Через некоторое время Толя узнал, что Виктор работает бригадиром слесарей и уже показал себя как активный комсомолец.

— Ну, ты хоть и старше, — объявил он ему, — а я тебя догоню, вот только осень придет.

Так завязалась дружба двух юношей, чистым родником пробежавшая через всю жизнь Анатолия.

Мартены

В сентябре 1925 года Толя был принят в школу фабрично-заводского ученичества Надеждинского металлургического завода. Вместе с Женей он попал в группу, которой руководил Николай Сухоруков, сам недавний фабзавучник.

Сухоруков привел свою группу в мартеновский цех знакомиться с производством.

У одной печи стоял пожилой рабочий, невысокий, с рыжеватыми усами и строгим взглядом. Сухоруков подвел к нему учеников.

— Новое пополнение, Иван Алексеевич. Будущие сталевары.

Иван Алексеевич окинул ребят своим придирчивым взглядом. Не заметил робости или забитости, с какой в давние годы поступали на завод дети рабочих. Пареньки смотрели смело, их глаза горели любопытством. [55] Сталевар усмехнулся в усы, опустил темные очки и припал к «глазку» в громадной заслонке, наблюдая, как там, за этой железной стеной, бушует белое пламя.

Николай между тем негромко говорил ребятам:

— Иван Алексеевич — лучший сталевар на заводе. Его знают не только в Надеждинске, а и в Тагиле, и в Свердловске. У него, братцы, на работе каждая минута рассчитана. Ужасно не любит лодырей...

— И дураков, — добавил сталевар, услышав последние слова.

Толя подошел ближе.

— Эта печь куда больше, чем напольная у нас, на каменоломне. А как в ней шуровать? Не покажете, Иван Алексеевич?

— Тебя как звать?

— Тошка. А это мой брат Женька. Тоже будет сталеваром.

— Ишь ты! А хватит упорства? Лодырей мы посылаем на канаву шлак счищать. А у нас, на мартене, ребята должны стоять сильные, во всем первые.

— Тогда мы подходим, Иван Алексеевич.

— Добро.

Печи того времени не могли бы сравниться с современными мощными мартенами, работа которых полностью механизирована. Они были меньше и примитивнее. Но ребятам эти мартены казались могучими и вызывали к себе уважение. Сухоруков на занятиях в классе говорил ученикам:

— Наш завод дает государству чугун, сталь, рельсы. Пока мы работаем на старом оборудовании, но в будущем превратим мастерские: прокатную среднесортную и мелкосортную — в большие цехи, где работать будут по последнему слову техники. Может, как раз вам и придется решать эту задачу. [56]

Сухоруков водил учеников по заводу, показывал им, какой это силач и красавец, как слаженно работают его просторные цехи. Он приучал ребят к технике, постоянно будил у них интерес к ней, к будущему завода.

В классах говорили о добыче руды. А здесь Толя видел, как эта темная руда превращалась в раскаленную добела огненную реку. В мартеновском цехе для него самым волнующим моментом был выпуск стали. Внезапно, но минута в минуту, когда наступал срок, пробивалось отверстие в печи, весь цех озарялся огненным светом, жидкая, сверкающая лава лилась в изложницы, выбрасывая тысячи искр. Лица людей казались пламенно-красными, их фигуры чернели на фоне мартена. Все вокруг становилось в глазах подростка особенно значительным, тут совершалось таинственное дело — превращение огня и чугуна во что-то новое, сильное, нужное всем людям.

Толя желал овладеть мастерством сталевара, желал вместе с другими молодыми уральцами делать новое, чудесное, удивительное дело преобразования жизни. И вместе с отцом. Константин Терентьевич словно помолодел. Округ, которому он отдал всю свою молодость, жил заново, «по-комсомольски», и это увлекало всех — и пожилых людей, и зеленую молодежь.

— Молодеет наш «седой Урал», — смеясь, говорил отец.

Толя гордился тем, что отец говорит с ним, как с равным. Но, как ни был увлечен учебой в ФЗУ, едва выпал снег и от города к рудникам пролегли гладкие снежные дороги — зимники, интересы Анатолия заметно раздвоились. Каждый вечер он забирал лыжи и мчался по зимнику. Всякий раз прибавлял себе по одному, по два километра, пока не стал добираться [57] до Ауэрбаховского рудника — за тридцать километров от Надеждинска. Этот маршрут он установил для себя обязательным — шестьдесят километров в два конца.

С товарищами по фабзавучу он, как всегда по своей общительности, быстро сдружился. Часто по вечерам он ходил с целой ватагой, затевал песни и озорные забавы, игру в снежки, борьбу, когда противники валились в сугробы под общий хохот. Случались и ссоры с дракой. Ему стало не хватать времени для сна, он приходил в ФЗУ вялый, сонливый, а раз как-то улегся в пустой камере, газогенераторной коробке, а приятели прикрыли его дровами. Он уснул, а когда проснулся, увидел стоящего возле него инструктора. Сухоруков только сказал:

— Вылезай, брат.

Толя выскочил из камеры и молча стоял перед старшим товарищем. Потом, не выдержав тяжелого молчания, произнес:

— Прости, Никола, это последний раз.

— Значит, не первый?

— Нет, честно, это первый раз! Ну, прямо с ног свалило.

— По вечерам гулянки, а отсыпаешься на работе! И еще собираешься вступать в комсомол! Как же тебя рекомендовать?

Толя взглянул на него:

— Не поручишься?

— Подумаю. Как будешь учиться. Пусть лучший сталевар скажет о тебе доброе слово.

— Кто это?

— Знаешь сам. Я говорю об Иване Алексеевиче.

Иван Алексеевич был старшим сталеваром печи № 9. [58]

Его уважали не меньше, чем мастера. Старые мастера советовались с ним.

В мартеновском цехе он двигался неторопливо, но все вокруг него делалось быстро и четко. Его бригада отличалась слаженностью в работе. Славился он в особенности умением «на глазок» определять степень готовности плавки. Для определения обыкновенно бралась проба: расплавленная сталь заливалась в металлическую форму, остуживалась, потом ее вынимали и разбивали болоткой: содержание углерода определялось по строению зерен металла, а степень нагрева — по плотности металла и скорости охлаждения. Анализ производился в лаборатории. Но раньше он делался лучшими мастерами «на глазок». Кроме опыта, здесь требовался и талант, способность дать быстрый и правильный ответ. Ошибка приводила к убыткам и потерям на производстве.

Не было случая, чтобы Кучин ошибся при определении пробы. Он сердился, когда, несмотря на его оценку, пробу все-таки несли в лабораторию, и торжествовал, когда его приговор подтверждался. Из-под темных, задранных кверху очков гордо сияли его глаза.

На втором году обучения Толя проводил большую часть времени на практике, в цехе. Ученики практиковали на семи печах — по два на печь. Сначала работали третьими подручными, потом вторыми. Каждая печь обслуживалась старшим печи, первым подручным, двумя вторыми и двумя третьими. К концу обучения ученик мог работать первым подручным.

Толя привязался к Ивану Алексеевичу. Вместе с ним он заранее приходил в цех, чтобы подготовиться принять плавку у смены, заметить: чего не хватает, сделать запас магнезита и другого материала. Кучин, [59] со своей стороны, полюбил «доброго паренька». Однажды спросил:

— Что, трудно учиться, брат?

— Нет, Иван Алексеевич. Не трудно. Даже интересно.

— А вот мне нелегко доставалось учение. И ведь не дурак был, и скоро мог бы стать настоящим мастером. Да ведь не учение было, а мучение. Гоняли за полштофом да за куревом, подгоняли затрещинами да еще с издевочкой. Принеси мне, мол, деру.

— Деру?

— Не знаешь? Ну, и я не знал еще. Приходишь к другому мастеру, к кому послали: «Дядя, дайте деру». Он и надерет тебе вихры и уши всласть, а другие посмеиваются, заступиться не решаются, боятся мастеров. После такого учения вернешься, бывало, домой, забьешься в свою конуру... Ляжешь на нару, с которой только что поднялся человек с другой смены. Голова трещит, все тело так и ломит, слезы сами льются — маленький ведь еще был. А за дер еще велели благодарить: спасибо, дяденька.

— Я бы им дал деру!

В разговоре с секретарем комсомольской ячейки Толя рассказал о «дере». От Свиридова он знал, что еще недавно один мастер попробовал измываться над мальчишкой-учеником, а им был как раз он, Коля Свиридов. Тот дал сдачи. Мастер стал гнать его из цеха. Коля напомнил ему о советских законах. Мастер сказал, извиняйся, мол, перед старшим. Свиридов ему: «Я извинюсь, только и вы извинитесь тоже». Мастер подумал и извинился. Потом уже сам повел борьбу против старых повадок.

Временами Толю охватывало беспокойство, что он мало знает, отстает от других, а время не ждет! Набрасывался [60] на учебники, в цехе так и ходил за Кучиным, задавая ему вопрос за вопросом. Свой цех он полюбил, гордился им. Самым увлекательным делом было для него следить через синее стеклышко, как в громадной чаше мартена бурлит белый, как снег, расплавленный металл.

— Здорово!

Иван Алексеевич замечал и стремление подростка сделать все правильно, и его азарт. Например, при завалке требовались и сила, и точный глазомер. Толя кидал чушки в печь так, что они падали как раз на середину пода или к задней стенке. У него чушки никогда не срывались на порог и не разрушали его, как случалось у неловких подручных. Сталевары говорили:

— Чертенок, играет чушками, как битками в городки.

— Я думал — толстый, неповоротливый, а он гляди-ка — силач!

— Этот будет сталеваром, — одобрительно шептал про себя Иван Алексеевич.

Большая сноровка нужна была и при ручной заправке мартена. Печь заправляется тотчас после выпуска металла. Первый подручный со стороны разливочной канавы прикрывает отверстие металлической трамбовкой — полутораметровым стержнем с круглой пластинкой на конце. В этот момент другие подручные посыпают огнеупорным порошком (магнезитом) размытые металлом, подгоревшие места подины печи, бросая магнезит лопатами с завалочной площадки на определенном расстоянии от раскаленной мартеновской печи.

Нельзя было терять ни секунды.

Анатолию сперва не удавалось бросать магнезит, не [61] рассыпая его. Товарищи его надеялись, что со временем приобретут навык. Но Толя не ждал. Во время обеденного перерыва он тренировался на дворе, бросая с лопаты снег в круг, нарисованный углем на стене. С каждым разом отходил на большее расстояние. Ребята подшучивали над такой «практикой», но, увидя, как ловко он кидает магнезит, опередив всех сверстников, тоже стали практиковаться по его примеру.

Кучин сказал ему однажды:

— Есть у тебя искра, Тоша. Сталевар из тебя выйдет добрый. Вырастешь, станешь на мое место.

— Я дальше пойду учиться, Иван Алексеевич.

— Кем же ты хочешь быть?

— Красным командиром. Летчиком!

— Что ж, иди... У тебя черепок варит.

— Не расстраивайтесь, Иван Алексеевич. Мое сталеварство не пропадет. У вас я прохожу настоящую школу. Мастерством овладею все-таки. И рука упражняется, и глазомер будет такой, какой нужен воздушному стрелку. И мускулы... Потрогайте, какие у меня мускулы.

Кучин думал про себя: «Врешь, меня не обманешь. Прирожденный сталевар. Есть у тебя искра, брат».

Вспоминая об этих днях через много лет, Иван Алексеевич говорил:

— Работал у меня Толя Серов. Сперва третьим, потом вторым подручным. Вот был парень! С полуслова понимал. Слегка только знак подашь, он уже делает, как надо. К выпуску плавки, бывало, заранее приготовит — и магнезит и доломит. Заправочный материал на месте. И на малых печах гребками орудовал исправно. Вникал! Интерес у него был к работе, к самому искусству нашего дела. Силы в нем было, я вам скажу, только давай работу, он сам радовался, когда [62] мог на дело потратить ее — сила в нем так и кипела. Неуемный парнишка. И такой славный, открытый, такой сердечный, будто светится весь. Как вспомню... с ним работать было ну, вроде как праздник. Я даже беспокоиться стал, как бы он не ушел с завода, не бросил меня. Я ему шутя говорю, бывало, такие, мол, веселые в моряки идут. А он все свое: буду летать. Никак не мог я отвести его думу от этой профессии. Он еще в детстве «летал» с крыши на самодельном аэроплане, чуть не убился. Видя, что скучаю я от этих разговоров, он замолкал. Будто забыл про этот предмет. Но вот обратно в двадцать девятом напомнил про свое решение...

Конечно, Толя не целиком ушел в изучение своего дела. Он был живым, озорным, веселым и общительным парнишкой и участвовал во всех играх и затеях молодежи вне занятий в цехе и в классах ФЗУ. Во всем он стремился выйти вперед, сделать лучше, раньше, чем другие. В постоянном соревновании с ровесниками не забывал помогать им, тянуть вперед, приходил на помощь по первому слову.

Мечта об авиации не затухала в его душе. Бережно хранил он первые книжки о полетах, вырезки из журналов, еще ранее собранные им. Физически тренировал свое тело, чтобы сбить лишний жир, — он был толстоват, а знал, что в авиации нужны легкие, мускулистые парни. Он знал, что в авиацию берут лучших, и стремился быть одним из передовых во всем.

Когда-то, еще маленьким (хотя и теперь он еще был не взрослым), видел он пролетающий самолет. Помнил его все время, снова переживая свое тогдашнее волнение, будто он сам летел. Но ему довелось теперь близко увидеть агитсамолет, который пролетел над Надеждинском и приземлился неподалеку от города. Первыми [63] заметили его ребята и гурьбой понеслись на место посадки. Потом прибежали и взрослые, беспокоясь, не случилось ли беды, не нужна ли помощь экипажу.

Летчик провел митинг, посвященный молодой советской авиации. После митинга он позволил желающим подойти ближе к машине, объяснил ее устройство. Вот он собрался в обратный путь. Слушатели пожелали ему счастливого полета и обещали послать в авиацию кого поумней среди молодежи. Толя бросился к летчику:

— Мне можно научиться?

Летчика пленили доверчивые, ясно лучившиеся глаза паренька.

— А ты хочешь?

— Да!

— Ну, забирайся, покажу тебе машину.

Толя не стал ждать вторичного приглашения. В несколько минут облазил самолет, посидел в кабине пилота, подержался за ручку управления! Вот было счастье — испытать это первое прикосновение к ручке, впоследствии ставшей как бы слитой с его существом! Наконец, летчик приказал ему покинуть самолет. Толя выпрыгнул, переполненный чувством радости и надежды: объясняя устройство машины, пилот расспрашивал его, с интересом слушал о первом «полете» на самодельных крыльях, об учебе в ФЗУ, о занятиях спортом и по этой части дал и свои советы. Потом он крикнул окружающим, чтобы отошли от машины подальше. Завертелся винт, поднялся вихрь, летчик высунулся из кабины, помахал рукой, а Толе крикнул:

— Серов! До скорой встречи!

Самолет покатился по земле, набирая скорость. Вот он оторвался от земли и потянул вверх, выше, выше!.. [64]

Ребята бежали по полю, махая руками и возбужденно крича из всех сил. Самолет скрылся.

Толя возвращался в город, слыша еще голос летчика: «До скорой встречи» и веря его словам, как клятве. В душе он уже давал клятву — летать, летать!

Комсомольский билет

Стояли безветренные морозные январские дни. Толя после работы, уже к вечеру, шел на лыжах к лесу — до Ауэрбаховского рудника. Сзади послышался лыжный скрип. Нагонял Виктор, донбассовец-металлист, с которым Анатолий завел уже крепкую дружбу. Они пошли рядом. Виктор впервые стал на лыжи на Урале: в Донбассе этот спорт не был развит.

— Где ты был вчера? Я искал тебя на собрании.

— С ребятами. Ходили по улицам почти до утра, кидались в снежки, в снегу валялись, не скучали. На собрание не пустили. Ведь я не комсомолец еще.

— А я-то считал...

— Я ходил на собрания и делал, что поручали. А вчера было закрытое. Я даже обиделся немножко. Хотя понятно. А что было, какой вопрос?

— Так я тебе и выложил сейчас! — засмеялся Виктор. — Тебе самому пора вступать в комсомол.

— Все ясно. Завтра же вступлю. Мне Никола Сухоруков дает рекомендацию.

— Завтра еще не примут. Потолкуй с вашим секретарем ячейки.

— Непременно. И пускай мне работы дают побольше. Ты им скажи, Виктор. [65]

— Да уж навалим, только неси. Тебе и полезно. На другой же день Толя говорил со Свиридовым, идя с ним по узкому деревянному тротуару вдоль снежных сугробов.

— Я тут написал, — застенчиво проговорил Серов, доставая бумагу. — Возьми заявление.

— Что ж на улице-то? — улыбнулся Свиридов. — В комитет приходи, поговорим как следует.

— Нет, давай здесь.

Шли некоторое время молча. Анатолий сказал:

— Я всегда считал себя комсомольцем.

— Для комсомола ты, пожалуй, мало подготовлен. Правда, учишься неплохо, в цехе на хорошем счету. Да вот слишком уж спортом увлекаешься, а газет не читаешь.

— Хорошо, я почитаю. Отвечу на все вопросы. Только, знаешь, я не один. Есть в цехе еще ребята — молодые рабочие, не фабзавучники. Бузотеристые тоже, как я когда-то — не знают, куда силу девать. Даже хулиганят некоторые. А присмотрись, ничего, из них получится, знаешь, какой славный» народ? Только их больше тянет после завода на воздух, на лыжи... А ведь можно их через это самое — через спорт, и организовать?

— А что, мысль правильная. Подумаем. Может, тебя и возьмем в работу по этой части.

Свиридов загляделся на чистое зимнее небо, усыпанное сказочно-яркими звездами.

— Тошка, а ведь ты собираешься в авиацию? Верно?

— Откуда ты узнал?

— А кто этого не знает? Я вот что думаю: не зря ты увлекаешься физкультурой. Для тебя это имеет определенный смысл.

— Ну, вот, сам понимаешь.

— И вообще надо развиваться всесторонне. [66]

— Это правда, я понял. Я тебя теперь еще больше уважаю, чем раньше. Смотрю на тебя как на своего руководителя — с этой минуты.

— Зайдем-ка.

Они подошли к библиотеке. Прошли в читальню. Там сидело несколько человек в шапках и полушубках: читальня плохо отапливалась. Свиридов отобрал газеты, указал Анатолию, какие статьи нужно прочесть. Толя, не откладывая дело в долгий ящик, тут же принялся за чтение. Он нашел здесь те же вопросы, которые обсуждались и в цехе, и дома, попал в знакомую атмосферу политической борьбы 1926 года.

На другой день он снова занимался в читальне. Часто бывал со Свиридовым, расспрашивал его, увлеченно беседовали они о будущем Надеждинского завода. В свободные минуты он так же увлеченно втягивал в разговор Ивана Алексеевича.

Домой Толя приходил, переполненный впечатлениями, и щедро делился ими с отцом и матерью. Родители с надеждой смотрели на своего старшего. Какая-то обещающая, радостная сила сияла в его глазах. Мать подкладывала ему на тарелку. Он ел с аппетитом, на который никогда не мог пожаловаться. У него был отличный аппетит и к еде, и к работе.

— Вы только мускулы потрогайте, — говорил он отцу. — Мало у меня работы: я бы в три раза больше сделал.

Состоялось комсомольское собрание, которого с таким волнением ждал Анатолий.

Небольшой зал. Одинокая электрическая лампочка на потолке освещала стол президиума, покрытый кумачом, молодые лица за столом и в зале. Словно впервые Толя увидел давно знакомых товарищей по работе, по лыжам, по ФЗУ. Когда его вызвали, он вышел к столу. [67]

Рассказал биографию, отвечал на вопросы. Спрашивали об индустриализации, о том, что знает по истории партии и комсомола, о дисциплине.

— Расскажи, как принес в цех картошку, чтобы испечь ее в мартене.

Грохнул смех.

— Как в газогенераторной коробке отсыпался!

— Почему в газетах читаешь только про физкультуру и спорт?

— А что такого? Он собирается в авиацию.

— В авиацию принимают развитых не только физически, а и умственно, идейно. Вот расскажи, Серов, как ты спорт понимаешь.

Толя, краснея от смущения, откровенно говорил все о себе, о своих недостатках. Потом стал слушать. Ребята разбирали его ошибки, но каждый заканчивал выступление тем, что рекомендовал Серова в комсомол. За него выступила и девушка-библиотекарь, сказав, что он очень думающий парень, в последнее время читает газеты и книги, интересно говорит о прочитанном и у него хорошая душа. Свиридов дал слово Серову. Тот поднялся, вышел к столу и с такой подкупающей искренностью сказал:

— Досталось мне сегодня. Я понимаю, конечно. Это все верно. Очень трудно стать дисциплинированным. Но все-таки я своего добьюсь и обещаю, что одолею все это.

Единодушно он был принят в комсомол. После собрания ребята гурьбой шли по домам. Толя думал: «Вот они какие! Как это я раньше не замечал — умные, все понимают. Просто не задаются, не хвастают, как другие». Он с недовольством подумал, что другие — это он сам, любивший прихвастнуть. Правда, он никогда зря не хвастал, а что обещал, то и делал, хотя и не [68] всегда успешно — вот как с полетом, например. Ткнулся в огородные грядки!

Он пошел со всеми и стал подпевать уральской песенке:

Под окном черемуха колышется,
Распуская лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится
Да поют всю ночку соловьи...

Как ветер, влетел в дверь дома:

— Приняли! Я комсомолец!

Комсомольская семья

Через тринадцать лет, выступая однажды перед молодежью, Анатолий говорил:

«С любовью вспоминаю о годах, проведенных в комсомоле. Я горжусь тем, что вырос в комсомоле, что комсомол воспитал меня. Для меня особенно дорого воспоминание о том, что комсомол дал мне путевку в жизнь, что, благодаря комсомолу, я стал летчиком.

В детстве я был отчаянным мальчиком. В рабочем поселке на Урале мне казалось тесно и скучно. Хотелось поехать путешествовать, посмотреть другие страны. Однажды летом я вышел из дому и отправился... в Америку! Конечно, путешествие мое не состоялось. Затем, будучи учеником ФЗУ, я частенько увлекался улицей. Учеба и работа не поглощали всей моей энергии, и я тратил ее без пользы. Но вот в 1926 году в фабзавуче я вступил в комсомол. Коллектив начал направлять мои мысли в сторону учебы и общественном работы. Комсомольская работа целиком поглощала [69] время, свободное от учебы. Появился большой интерес к коллективу... А спортом я так увлекся, что одно время держал по лыжам второе место по Уралу».

В комсомольской организации состояло около 150 человек, несколько ее членов были избраны в районный комитет комсомола. Секретарями организации были последовательно Сухоруков, Свиридов, Туев. Толя дружил с ними всю жизнь.

Серову поручили клубную работу. По его настоянию пригласили инструктора физкультуры. Приятели Серова по лыжам один за другим потянулись в клуб имени Первого мая.

Руководил рабочим клубом артист Михаил Григорьевич Разумов. Он приехал в Надеждинск по договору на один год. Потом остался «на годик», потом еще «на годик». Каждый раз, когда истекал срок договора и можно было вернуться в Ленинград, возникало новое обстоятельство: то был затеян капитальный ремонт клуба и устройство отдельных помещений для кружков художественной самодеятельности, то поступало новое оборудование или музыкальные инструменты, о которых Разумов долго хлопотал, то, как теперь, в 1926 году, начался большой прилив молодежи в клуб.

— Приехал на годик, — шутливо жаловался он знакомым, — а уж пятый год не могу вырваться. Вот Серов притащил совсем зеленую молодежь, прямо с улицы. Хочу помочь комсомольцам обтесать эту ватагу, приучить к книге, к культуре, к коллективу. По правде сказать, славные ребята, и с ними приятно работать. Сам молодым становишься.

С помощью партийного бюро завода укрупнили библиотеку, появились новые книги. Стали устраивать коллективные чтения. Очень полюбились молодежи [70] беседы о прочитанном. Собирались вечерами в одной комнате, читали, спорили, учились думать, искать правильные решения, ясно и связно высказывать свои думки.

Роман А. А. Фадеева «Разгром» многими молодыми надеждинцами перечитывался по нескольку раз. Драматический кружок поставил инсценировку «Разгрома» и в антрактах зрители — недавние партизаны и бойцы Красной Армии — вспоминали гражданскую войну в Сибири и на Дальнем Востоке. Родными казались образы Левинсона, Бакланова, Метелицы, который особенно увлекал их своим неуемным, бесстрашным характером. Зачитывались «Чапаевым» Дм. Фурманова, Беззаветная преданность Советской власти, Родине, народу, яркая одаренность комдива, исключительное мужество народного полководца, весь сложный и сильный характер Чапаева вошли в душу Толи как идеал, которому он будет подражать.

А вот «Мартин Иден» Джека Лондона вызвал споры и недоумение. Виктору нравились настойчивость и упорство Идена в достижении поставленной цели. Анатолий был возмущен стремлением героя войти в «высшее общество». Девчата восхищались Иденом, жалели, что он так бессмысленно покончил с жизнью. Лучше бы погиб в борьбе с капитализмом. А такая смерть все равно, что сдаться врагу.

— Верно, Нюсечка, — подхватывал Толя. — Да и погиб он от своего одиночества. От одного берега, от своего класса, оторвался, отчалил, а к другому не мог пристать — он выше этой публики был по уму и таланту. А корни, которые связывали его с народом, пересохли.

Мысль у молодых людей оживлялась, возникали сравнения, высказывались мечты, назывались в глаза недостатки друг друга. Шумели, волновались, прямо и [71] требовательно смотрели друг Другу в глаза, полные доверия и подлинной дружбы.

И когда прошло много лет, участники этих шумных, веселых, горячих сходок и споров с великой любовью вспоминали свой клуб.

Одна из активисток клуба, Т. Потеряхина рассказывала:

— Жили мы тогда хоть и в тесноте и занимались где попало, а все-таки замечательно было! Клуб у нас был маленький, а уютный. Книгу ли читали, была ли вылазка в лес или вечер самодеятельности — каждое дело мы проводили горячо, по-боевому. И это несмотря на то, что в клубе холод стоял, хоть собак гоняй. Сидим в ушанках, полушубках, валенках, закутываемся в платки... Один Толя приходил в свитере, в лыжных пьексах, румяный, смеялся так, что с улицы слышно, и уж там догадывались — Тошка пришел. А сколько спорили о том, каким должен быть комсомолец!.. В этих спорах мы росли, становились как-то богаче духовно, сильней.

Рос вместе со всеми и Толя. По окончании учебного года на первое место вышла группа, в которой учились братья Серовы. Впереди шел Анатолий. За ним тянулись остальные. У него было замечательное качество — подтягивать вперед других, помогать, быть заразительным примером в лучших своих стремлениях.

Инструктор серовской группы Николай Сухоруков давно и страстно мечтал поехать в Ленинград, увидеть там заводы и новую технику, поучиться новому, передовому. Он выписывал техническую литературу, следил по газетам и журналам за развитием техники в Советской России и за границей. Этот интерес он всячески прививал своим ученикам — почти своим ровесникам. [72]

И вот пронесся слух, что лучший ученик ФЗУ будет премирован путевкой в город Ленина. Путевку вручат на вечере Первого мая. Собрались взрослые и молодые рабочие в свой клуб. Пришли и Кучин, и Сухоруков, и Виктор из доменного цеха.

Группе Сухорукова была вручена путевка в Ленинград, но Сухоруков не стал передавать ее какому-либо ученику, а отдал всей группе: «Сами решайте, кто больше достоин». Фабзавучники сразу решили, что поедет Анатолий. Толя так и вспыхнул. Поехать в Ленинград — с билетом в кармане, как настоящий путешественник, а не зайцем, как они когда-то в детстве «бежали в Америку», или как юные донбассовцы искали работу по всем уральским заводам... Явиться на знаменитый Путиловский посланцем Надеждинского! Все это проносилось у него в голове, когда он случайно встретился глазами с Сухоруковым, улыбавшимся ему так дружески весело...

Толю вдруг осенило. Он встрепенулся.

— Слушайте, ребята! Да ведь кто должен ехать? Никола! Это же ясно. Он еще недавно был фабзайцем, а знает больше других инструкторов, занимается по ночам, лекции нам читает интереснее, чем инженеры. Помните, как он один раз проговорился: «Съездить бы мне в Ленинград, я бы вам, ребята, привез хорошую литературу по металлургии, записи сделал бы на тамошных предприятиях».

— Правда, говорил.

— Сухоруков весь тут. Он, может, и не соберется в Ленинград за всю свою жизнь. А мы поедем! И не один раз. Я считаю, что он больше заслужил, чем я.

Сухоруков не слышал этого разговора. Он издали следил за оживленными лицами ребят, подошел и обнял Толю за плечи. [73]

— Знаешь, Анатолий, я рад за тебя и за коллектив, что тебе отдал путевку. Но не надейся на память, записывай все интересное, что увидишь. Запоминай. Какую литературу надо привезти — я тебе список подготовлю.

— Бери, Никола, она твоя. — Толя протянул ему путевку. — Мы так решили и не отказывайся.

Сухоруков нахмурился, покраснел.

— Это еще что?

— Поезжай, товарищ Сухоруков! Просим всей группой.

— Не сердись, Никола. Твой приз.

Фабзавучники бросились к нему, жали руки, хлопали по плечам, желали счастливой поездки. Сухорукову на всю жизнь запомнились эти минуты, славные парни, сияющие глаза Серова.

Вот такой он и был всегда — быстрый в решениях, порывистый и открытый Тошка Серов. Когда приблизился срок отчетно-выборного собрания комсомольцев, он обратился к Свиридову:

— Слушай, Никола, рекомендуй меня в секретари.

— Что, что? — поразился Николай.

— В секретари ячейки. Тебя переизберут, ясно? Да ведь и пора. Надо дать тебе время поучиться самому. Теперь давай, Никола, я возьмусь.

Свиридов с удивлением посмотрел на искренне воодушевленное лицо Серова и сам так же искренне рассмеялся.

— Вот чудак, посмотрите на него. Сам набивается. Да разве на этот пост напрашиваются?

— Думаешь, не справлюсь? Мне вообще вы мало даете работы.

На заседании бюро Свиридов рассказал товарищам о Серове. [74]

— Диву даешься, как это у него: скромность, самоотверженность — вот, например, как в истории с путевкой в Ленинград. С другой стороны — этакое честолюбие, что ли, самоуверенность? Делай его секретарем, не меньше! И все же я думаю, это не честолюбие, а желание взвалить на свои плечи работы побольше. Это он от чистого сердца.

Комсомольцы выбрали Толю в бюро. Секретарем был избран Иван Туев. Серову поручили работу с молодежью.

— И возглавишь в клубе участок физкультуры и спорта, — сказал Туев. — Пора нам создать крепкие команды и отстаивать честь Надеждинска на областных соревнованиях.

Толя оживился:

— Нам новый стадион вот как необходим! Старый мал да и стоит с подветренной стороны от заводских труб и печей углежжения. Построим новый за городом. Ведь нам обещали, а ни черта не делают.

На следующий день он вместе с инструктором физкультуры побывал в завкоме, у директора завода, в парткоме, всюду добился поддержки. И новый стадион вскоре был разбит близ реки Каквы у высокого соснового бора. Активисты с Серовым во главе помогали оборудовать спортивные площадки, строить павильон для конькобежцев, а на реке — станцию для тренировки по плаванию.

Была устроена и лыжная станция.

Образовались физкультурные команды.

«Я работал с хорошей, активной молодежью, — вспоминал потом руководитель клуба М. Г. Разумов. — Каждое новое мероприятие мы проводили по-боевому. Особенно оживилась и расцвела наша массовая работа примерно с 1926 года, когда среди активистов появились [75] Анатолий Серов и его друзья-физкультурники. Серов, между прочим, оказал большое влияние на бывшего сорвиголову и безнадзорника Николая Петухова. Анатолий втянул его в заводскую жизнь, в клубный коллектив. У Петухова оказался хороший тенор. Через заводской комсомольский коллектив Петухов стал учиться, культурно вырос и просто стал содержательным, интересным парнем. После завода он служил в Черноморском флоте, потом окончил Московскую консерваторию».

Серов был ближайшим помощником Курылева — инструктора физкультуры, большого энтузиаста этого дела. Все комсомольцы того времени с любовью вспоминают Курылева. При нем физкультура в районе быстро развивалась, весь металлургический завод стал коллективным болельщиком за свои команды. На стадионе Курылев устроил и баскетбольную, и волейбольную площадки, и беговую дорожку, на которой происходили состязания по бегу и конно-лыжному спорту. С помощью Анатолия он добился, что лыжники, совершая пробеги, проводили на остановках в селах, деревнях, рабочих поселках доклады и беседы. Это росли спортсмены нового типа, горячие патриоты социалистической Родины, готовящие себя к борьбе и победам на фронте труда и обороны.

Оба брата Серовы были физкультурниками. Евгений считался хорошим вратарем-футболистом, отличался и в хоккее. Анатолий любил футбол, бег, лыжи. Особенно лыжи и конно-лыжный спорт, требовавший ловкости и большой физической силы. Ему по душе были крепчайшие уральские морозы, гладкое полотно зимника, лес в волшебном снеговом уборе, звериные следы на снежной целине, тишина, далеко слышный легкий треск ломающихся сучьев и бесшумный ход [76] лыж. Он тренировался ежедневно. Во что бы то ни стало стремился догнать и превзойти своего друга Виктора Недосекина. По предложению секретаря партийного комитета завода он и начал культурно-просветительные лыжные походы по району. Тщательно уложив в сумки свежие газеты, журналы, книги, комсомольцы отправлялись в путь. Походы были нелегкие, но совершались они с воодушевлением.

Одна из участниц этих массовых вылазок Л. Пильщикова рассказывала:

— Серов вносил большое оживление в наши походы. В трудные минуты старался ободрить, развеселить, рассмешить каким-нибудь чудачеством. Особенно нравилось ему показывать нам прыжки на лыжах с естественных трамплинов, и при этом то сорвется с обрыва и покатится кубарем, то вдруг перенесется через забор, засыпанный снегом, и помчится дальше как ни в чем не бывало. А за плечами тяжелая сумка, набитая книгами и газетами. В поселках и деревнях быстро обойдет, бывало, молодежь, перезнакомится со всеми, разыщет рабкоров, в деревне — селькоров, соберет у них заметки для газеты. Поздним вечером, выйдя из душного помещения на морозный воздух, затевал с местной молодежью игры и песни, пляски под гармонь.

Появление лыжников стало праздниками для молодежи, их ждали, встречали с радостью. Эти походы обогащали надеждинцев самыми большими ценностями — моральными. Сознание единства и дружбы со всей трудовой молодежью рудников, сел, заводов района вызывало инициативу, творческий дух, общественную самодеятельность, и эти качества сохранялись потом в этих юношах и девушках как основные черты характера. [77]

Маршруты лыжных культпоходов удлинялись, комсомольцы приникали в самую глубинку горного округа.

Звездный лыжный пробег

Началась подготовка к Всесоюзному соревнованию физкультурников по всем видам легкой атлетики. Летом и осенью 1927 года были проведены встречи пловцов, футболистов, бегунов, зимой — состязания конькобежцев, хоккеистов, лыжников. На январь 1928 года назначен был Всесоюзный звездный лыжный пробег с финишем в Москве.

Надеждинцы тренировались на Какве, на озере Филькино. Виктор вошел в сборные команды по плаванию и по футболу, Анатолия включили в сборную по футболу, но дальше окружного центра в Тагиле он не пошел.

Уральские победители в областных состязаниях, наконец, вернулись, но надеждинцы потерпели в Москве поражение. Когда их расспрашивали, Виктор с досадой отвечал:

— Надрали нам в Москве — и все. По плаванию — девятое место, а по футболу даже стыдно сказать... На этом история и кончилась. Что ж, подсчитаем наши потери, к зиме лучше подготовимся.

Толя уверенно поддержал его:

— Увидите, первые места заберем.

Виктор иронически спросил:

— Кто займет первые места?

— Мы. Значит, и я тоже. Ты не смейся, а то смотри, пойду зимой лидером. [78]

— Сперва жирок с себя сгони. И не кричи «гоп», пока не перескочил.

Толю обижала добродушная насмешливость Виктора, к которому он. давно уже сильно привязался. Их дружба была замечательной в своем роде. Виктор был уже секретарем комсомола доменного цеха, на производстве считался одним из лучших бригадиров, о его бригаде писали в газетах: она соревновалась с бригадой пожилых рабочих и стала их обгонять, а к концу квартала вышла вперед.

— Старички заволновались, — говорил он Анатолию. — Как же! Молокососы, а оставили их позади. Прямо беда, до чего папаши расстроились!

— А вы не очень задавайтесь. Старые металлурги разберутся, еще покажут вам.

Через некоторое время Виктор признал, что «старички» и вправду разобрались и натянули нос молодым.

— Теперь нам приходится подтягиваться. Уж я кланяться ходил к отцам: поучите! Ничего, дали посмотреть на их работу. Идем к ним на новую выучку.

Толя приходил в восторг от уверенности и в то же время скромности молодых доменщиков. Сам-то он преданно учился у Кучина и, рассказывая фабзайцам об успехах молодых и старых доменщиков, зажег всех в цехе желанием тоже «поддать жару», настоящего мартеновского жару в работе.

Бригада Недосекина между тем была объявлена первой на заводе ударной бригадой.

Не давал Виктор перегнать себя и в спорте. Забирал первые места по футболу, плаванию, лыжам.

Толя все сильнее налегал на физкультуру, «сбивая жирок». На футбольном поле он был уже довольно [79] сильным центром нападения, его брат — неплохим вратарем. Мать с великим огорчением смотрела на их запыленную и разорванную на коленях одежду. Но сыновья, утолив аппетит, торопились дальше. Зимой Анатолий был возмущен, что его не включили в команду по первому лыжному пробегу. Товарищи убеждали его в правильности решения:

— Дело идет о чести всего коллектива.

— Я вам докажу.

В районных соревнованиях он разделил первое место с Виктором. В Нижнем Тагиле он, правда, отстал. На лыжной дорожке славно прошел на глазах у зрителей, и Виктор подумал, что Серов отнимет у него первенство. Но тут произошло маленькое происшествие: Толя увидел среди зрителей надеждинскую девушку, которая ему очень нравилась. Смутившись, споткнулся и упал. Тотчас уже был на ногах и мчался дальше, но время было упущено. Вот тогда он и разделил первенство с Виктором.

Женя с упреком говорил брату:

— Мог же прийти раньше.

Надеждинская команда на тагильских состязаниях одержала победу и получила право представлять округ на состязаниях по области.

Виктор признавался Анатолию:

— Слушай ты, Тошка — зверь лыжный. Я понимаю, ты все силы вложишь, а своего добьешься. Прямо черт лыжный! И все же сомневаемся, брать ли тебя в команду на областные соревнования? Ты берешь рывком, а тут нужна система. Как бы нам не осрамиться. Весь город волнуется, понимаешь?

— Пройду, не бойтесь за меня.

— Да, пойдешь, пока не поешь. А поешь, так и сядешь. [80]

Наконец команда была составлена. Вошли в нее: Виктор Недосекин — капитаном, Анатолий Серов, Игорь Климов, Типикин и Пименов. Маршрут был: Надеждинск — Свердловск. Поход военизированный — в полном снаряжении, идти свыше четырехсот километров — через поля, замерзшие руки, леса и горы. Прийти всей командой, отставших не иметь.

— Отстанешь — всю команду подведешь, — предупреждал Виктор Анатолия.

— Не подведу.

— Дело нешуточное, подумай.

Толя с удивлением взглянул, на упрямого друга:

— Пройду до Свердловска лучше всех.

На встречу нового 1928 года в Первомайском клубе собралось много народу. Пришли отцы, старые и молодые друзья проводить команду в ответственный поход. Пришел и отец Серова. В дружной рабочей семье проводили старый и встретили Новый год. За несколько минут до полуночи вышли на улицу — некоторые даже с непокрытыми головами, но все — с полными бокалами в руках. Команда построилась — в теплых ушанках, полушубках, с винтовками за плечами.

Константин Терентьевич держал в руке секундомер, чтобы засечь время старта.

— Все ли у вас подготовлено? — интересовался старый горняк. — Мазь для лыж берите нашу, уральскую — ни в какие лютые морозы не подведет. Вазелин не забыли? А спирт, молодые люди, употребляйте только в крайнем случае, как я вам говорил. А ну, сынок, покажись отцу.

И сынок, как Остап у Гоголя перед своим батькой Тарасом, выступил перед отцом, повертывался перед ним, поправляя ремни на груди, гордясь красноармейской винтовкой. В глазах нетерпение. [81]

— Пора, пошли, Виктор?

В точно условленное время был дан старт, прокричали «ура!», и Лыжники сорвались с места, помчались по голубеющей в сумраке дороге и скоро пропали в полночной мгле.

Подготовка к выступлению заняла много времени, и перед стартом молодые люди не успели отдохнуть. Но воодушевленные дружескими проводами, они пробежали первые шестьдесят километров без отдыха. Шли хорошо, бодро, никто не отставал. Затем решили отдохнуть. Зашли в деревню, отметились в сельсовете, где их, конечно, ждали, засекли время привала. Когда стали разуваться в избе, обнаружилось, что у многих стерты ноги. Виктор сердился:

— Боялись поморозиться, намотали себе чересчур много, вот ноги и потерты. Да и у тебя, Тошка, ножки изуродованы. Ну, как ты дальше пойдешь?

— Хочешь, спляшу сейчас?

— Хотя выдержка у тебя имеется, вижу.

— Возьми мою выдержку, дай спиртику — ножки потереть!

Отдохнув, тщательно проверив, как наложены носки и портянки, помчались дальше.

Полагалось ежедневно давать в Надеждинск и в Свердловск телеграммы — где идет команда, каково самочувствие. Первые телеграммы приходили аккуратно. Но потом лыжники попали в мороз 47–48 градусов, и было не до телеграмм. В одном селе нашли целую пачку запросов. Виктор смущенно качал головой:

— Нас немножко потеряли.

Были посланы успокоительные отчеты. Весь путь Толя держался превосходно. Порой он сменял Виктора и шел за лидера — прокладывал лыжню. [82] Товарищи потом говорили, что Серов тянул весь пробег.

Однажды, когда, казалось, у самого Анатолия силы были на исходе, но до привала было еще далеко, им встретился странный обоз.

Одна за другой двигались по дороге уральские «кошевки» с сеном. Возы прикрыты тулупами. Лошади весело бежали по направлению к Свердловску, обгоняя наших лыжников. Последняя кошевка проехала мимо Серова.

Он прибавил шагу и бежал за кошевкой. Вдруг, заметив что-то необычное, окликнул возчика, сидевшего с краю:

— Постой, дядя! Сто-ой!..

Крестьянин остановил лошадь. Серов подошел к розвальням.

— А что это у тебя в кошевке?

— Сено, не видишь?

— А не дрова?

— Какие дрова?

— А вон из-под тулупа палка торчит.

Недолго думая, Толя сдернул тулуп. Пришлось употребить усилие, так как лежавший под тулупом человек крепко вцепился в него. Ребята бросились к передним кошевкам. Возчики с великой охотой отошли в сторону и, посмеиваясь, глядели, как на свет зимнего утра вылезали парни с палками и лыжами в руках.

Виктор, сверля ловкачей, своими острыми карими глазами, приветствовал их:

— С приездом!

Те, смущенно поеживаясь, становились на лыжи. На спине у каждого была лента с надписью: «Пермь — Свердловск». [83]

Поднялся оглушительный смех. Виктор посоветовал возчикам продолжать путь. Те подхлестнули лошадей и унеслись вперед, оглядываясь и хохоча во все горло.

Один из пермяков не выдержал:

— Вот черти! Деньги взяли за провоз до Свердловска!

— Поделом вам, — крикнул Анатолий. — Еще не то будет, увидите в Свердловске. Больше уж вам не участвовать в пробегах. А каково-то дома вас встретят!..

— Да мы только чуток сдали, нам бы дух перевести...

— До самого Свердловска? Лихачи! Сдали... Так вот и на фронте будете сдаваться, орлики?

Раздалась команда Виктора:

— Вперед!

Команда понеслась.

Когда один отстал, Серов взял у него винтовку и сам пошел с двойной ношей. Отставший все-таки еле плелся. Анатолий насмешливо закричал:

— Ты что, весельчак, не можешь дойти и налегке? Надо тебе, что ли, как пермякам, сивку подать?

Под общий смех отставший товарищ собрался с духом и пошел быстрей.

Анатолий удивлял друзей бодростью, упорной, не изменявшей ему в самые трудные переходы, когда мороз достигал пятидесяти градусов. Невольно подчинялись его настроению, шли веселее, а он еще подбрасывал шутки. С высоких гор мчался впереди, у него дух захватывало. Спустившись, осматривали друг друга, не побелело ли лицо, энергично растирали снегом щеки и носы и шли дальше и дальше. Бывало, с высоты склона выбегали прямо на речной лед и пересекали речную гладь или мчались вперед вдоль белых берегов [84] до нужного поворота. Когда шедший позади Наум Пименов замедлял шаг и чувствовалась общая усталость, Толя начинал посмеиваться над ним. Наум был славный товарищ, его любили, хотя за некрасивое лицо прозвали Дугласом — по имени известного своей красотой американского актера.

И тут Серов давал себе волю:

— Ну-ка, Дуга, сосчитай, далеко ли отстал?

— Что врешь, я за тобой первым иду.

— Игорь, — кричал Толя Климову, — погляди, сколько километров от Дуги до последнего?

Шутка простая, непритязательная, но она действует, как электрическая разрядка. Немного посмеются ребята и — вперед, вперед!

«Когда ты тянешься за вторым или за третьим, — вспоминал потом Виктор Недосекин, — тебе не надо думать о пути, ты ничего не видишь, кроме лыж, за которыми идешь. А когда ты первый и ведешь команду, то должен пробивать дорогу, прокладывать лыжню. Так вот Серов большую часть пути шел лидером да еще подбадривал, поддерживал тех, кто сдавал. Мы поражались его силе и выносливости, хотя и сами были не последними среди уральских спортсменов. Так, в хорошей форме мы шли всю трассу, дважды пересекли Уральский хребет, шли проселочными дорогами, переходили через леса и реки. Когда летели по слалому, Серов, домчавшись до конца спуска, бормотал:

— Конкретная горка! — и растирал побелевший нос, В пути пристал к нам человек лет сорока, коренастый, могучий, одетый в теплую и удобную одежду лесника или охотника. Лесничий из Петропавловска! Он шел на лыжах за девятьсот километров прямиком в Уфу. «Собрался к родному дяде в гости, чайку попить [85] с брусничным вареньем. Может, поохотимся вместе».

— Как же вы — в такую даль?...

— А что? Места знакомые еще по партизанским временам. Да ведь по зимнику — одно удовольствие!

В Свердловск надеждинская команда пришла первой. В гостинице им показали газету «Уральский рабочий», где была уже помещена карикатура на пермских лыжников, как они едут в кошевке, палка торчит из-под тулупа и сивка их тащит.

Надеждинцев свердловчане приняли как героев. Выдали им премии и крупные жетоны с изображением лыжника и с надписью «Первый уральский звездный лыжный пробег». Серов шутил:

— Ребятня за нами бежит по улице — узнают по этим бляхам. Здоровенные, бляхи, как у носильщиков.

— Ничего, будет что внукам показать.

— А покамест покажем нашим дедам, чтобы гордились внуками.

Надеждинская команда в полном составе была послана представлять Урал на Первую Всесоюзную спартакиаду. К ним присоединили еще трех лучших лыжников из Тагильского и Асбестовского рудников. Первоначальный маршрут намечался Свердловск — Москва, но Высший совет по делам физкультуры, проверив дистанцию, отменил его: в лесах и на трактах встречались тогда стаи волков. Новое распоряжение было — стартовать уральцам из Ярославля, куда они добрались поездом. По условиям состязания предстояло пройти 270 километров до Москвы за два с половиной дня.

Старт был назначен на первое февраля. В ожидании прибытия других команд уральцы поселились в гостинице. Знакомились с городом, дивились старинной русской архитектуре, ходили на лыжах в окрестностях и [86] однажды неожиданно наткнулись на движущуюся снежную массу: казалось, ожившие сугробы стремительно идут на них по Волге. Приблизившись, сугробы превратились в людей.

— Вот это маскировка! — восхищался Анатолий. — Даже я не догадался, что это красноармейцы, а у меня ведь зрение сверхотличное, как у отца.

Со свойственной ему впечатлительностью, он впитывал в себя все новое, все, что имело отношение к его будущей службе в Красной Армии, о чем он не переставал думать. И теперь, как зачарованный, смотрел вслед удалявшемуся отряду.

В день старта повалил мокрый снег. Он прилипал к лыжам. Передвигаться было почти невозможно. Этого уральцы не предвидели. Мазь, взятая из дому, годилась при морозе не меньше двадцати градусов, а при теплой погоде была бесполезна. Все-таки двинулись. Пятьдесят километров до Ростова одолели с большим напряжением.

— В жизни такого не бывало, — возмущался Виктор, уже ставший как бы природным северянином-уральцем. — Ребята, что будем делать?

На ум пришла естественная мысль — взять мазь у ярославцев, у них должна быть подходящая, и они в порядке товарищества, конечно, выручили бы их. Но Анатолий напомнил:

— Поход военизированный. Тут могут быть всякие военные хитрости. Надо глядеть в оба. Соскабливайте мазь и пошли дальше.

Виктор согласился с этим. Идти было тяжело, да и дорога шла незнакомая. Горькой показалась уральцам минута, когда их обогнала команда ярославцев. Те насмешливо оглядывались на пропускавших их уральцев и покрикивали: [87]

— Валяйте по нашему следу! Завтра будете в переяславской гостинице. Мы там заказали отличные номера! Может, вы нас еще застанете. А нет, так займете номера после нас.

Помрачневшие уральцы, рискуя выйти из соревнования, остановились на ночевку в деревне.

Поутру, проснувшись раньше всех и выйдя на улицу, Анатолий ворвался в избу с известием:

— Подъем! Подъем, ребятушки! Погода наша. Морозец не меньше двадцати пяти градусов. И обещает еще усилиться. Ура!

— Ура! Ура! — заорали в ответ.

Быстренько подкрепились, смазали лыжи и пошли.

Хоть мороз и не совсем уральский, но ничего, идем, как дома.

Он и его товарищи испытывали большой душевный подъем, особенно ощутимый после вчерашнего невезения. В середине дня догнали ярославцев. Те порядком приуныли. Кое-кто успел поморозиться, у некоторых головы были закутаны полотенцами и шарфами.

— Поморозили носы? — посмеивались уральцы. — Ничего, приходите в Переяславль, мы вам носики разотрем!

— Угостим чайком с брусникой!

— Сердечно примем вас в лучших номерах... тех самых!

Ярославцы махали им вслед кулаками, хотя и сами не могли не усмехнуться: действительно, положение их становилось комичным.

Мороз все крепчал. Анатолий ушел далеко вперед и пропал из виду. На зов не откликался. Наконец, встревоженные товарищи нашли его лежащим на снегу возле крайней избушки деревни. Виктор озабоченно всматривался в него. [88]

— Мы уж боялись, что ты пошел волкам на завтрак. А ну, вставай.

— Я уже встал! — поднялся Анатолий. — Вас дожидался.

В избе отдохнули и побежали дальше. Серов опять впереди, но уже не отрывается, идет хорошо. Так — до самого Переяславля. Там им дали «те самые» лучшие номера, заказанные заранее, — видно, их приняли за ярославцев.

— Чудные комнаты, — хохотал Серов. — Располагайтесь, ребятушки.

Здесь обнаружилось, что у него пьексы примерзли к ногам.

Виктор вскричал:

— Как же ты шел?!

— Вот почему ты «дожидался» нас, валяясь на снегу, — догадался Климов.

Пьексы надрезали и стянули с ног. Натерли Анатолию ноги снегом, потом спиртом. На другое утро Серов проснулся как всегда первым и увидел, что ноги распухли. Смазав их гусиным жиром, он обулся. Разбудил друзей:

— Подъем! Финиш назначен на девять!

Все повскакали с постелей, привели себя в порядок и стали на лыжи. Виктор весело прокричал: «Вперед!», и команда полетела, обуреваемая золотой надеждой, что придет первой.

В пригород Пушкино, где был назначен финиш, они пришли действительно первыми. На месте финиша — ни души. Взглянули на часы, и загремел веселый хохот: стрелки показывали четыре часа утра.

— Вот это победа! Мы пришли на пять часов раньше назначенного часа! Даже судей еще нет на месте.

— Что делать? Если пойдем отдыхать, еще, чего [89] доброго, заснем, а тут ярославцы припожалуют. Пропишут нам за то, что мы в Переяславле заняли их комнаты.

Послали Игоря Климова на поиски. Тот привел товарищей из местной заводской организации. Торжественно засекли время. Поздравили уральцев с победой.

— Однако не только ярославцы идут. Ждем лыжников из других городов. Будут учитываться условия пробега, так что окончательная победа может оказаться у другой команды.

В назначенное время судьи были на местах, стали подходить соревнующиеся команды. Когда объявили результаты, выяснилась полная победа уральцев. Они взяли первенство на скорость, а первое место на дальность разделили с архангельцами. Были вручены награды и дипломы победителям.

Несколько дней уральцы провели в Москве, ходили по ее улицам и площадям, любовались Кремлем и Москвой-рекой. На Красной площади стояли долго, полные большого, радостного чувства.

В Москве Анатолий встретился с младшим братом, принимавшим участие в хоккейных состязаниях, и разыскал старшую сестру Ксану. Вместе сфотографировались на память об этих чудесных днях.

Наконец воротились в родной Надеждинск. Команда была встречена с почетом. Все население Надеждинска гордилось победой своей команды, состоявшей из молодых рабочих-сталеваров, доменщиков, прокатчиков.

Лыжное искусство Серова было уже общепризнано. Анатолий добивался новых успехов, пока не прошла уральская зима. Он первый в Надеждинске организовал конно-лыжный спорт. В ряд становились три-четыре лошади с верховыми. Лыжники держались за длинные, привязанные к хомутам веревки, не наматывал [90] их на руки. Верховые подстегивали Лошадей. Начинался стремительный бег. Лыжники мчались за конями, держась за веревочные вожжи. Анатолий ни разу не оторвался от сильных коней и с необыкновенным увлечением летел вперед, сам как бы равный им по силе, да еще помноженной на ловкость и выдержку. И тут уж никто не мог его обогнать.

Летать!

Лыжный спорт вызвал в Анатолии жажду еще больших скоростей, мечта об авиации уже не потухала, а разгоралась все сильней. Впоследствии он как-то сказал:

— Стремительные спуски с гор на лыжах, прыжки с естественных трамплинов — не они ли первые пробудили во мне мысль о полетах?

Но, как мы знаем, он сам признавался, что эти мечты одолевали его с детских лет и еще тогда он искал осуществления их.

Отец ему давно внушал, что, если хочешь летать по небу, научись как следует ходить по земле. И Анатолий сам говорил, что «в жизни так не бывает, чтобы человеку ни с того ни с сего вдруг захотелось летать, когда он и по земле-то не умеет ходить как следует». Ходить по земле — это значило не только физически, но и духовно овладевать знанием техники, жизни, задач своего общества и своих собственных.

Серов писал: «Я принадлежу к тому поколению людей, которое с юных лет воспитывалось в стране социализма. В мир, завоеванный нашими отцами и старшими братьями, мы вошли как наследники, которым [91] по праву принадлежат все богатства нашей Родины.

Передовые идеи века мы впитывали в себя с молоком матери. То, что рудники и заводы могли когда-то принадлежать маленькой горсточке людей, казалось нам диким и нелепым, — ведь при нас капиталистов уже не было! Мы жадно слушали рассказы о том, как большевики, партизаны, красногвардейцы сражались в гражданской войне, как они победили Колчака и прочих баронов и генералов. Мы хотели быть похожими на этих большевиков, которые завоевали нам свободную жизнь; мы мечтали о подвигах, о славе, и хотя в этих мечтах было много детского и смешного, но всегда они были связаны с мыслями о Родине.

В книгах мы искали любимых героев, которым можно было подражать. И сама жизнь учила нас и разжигала в нас стремление к мечтам и будущим большим делам».

Шел 1929 год — год великого перелома. Открывалась новая страница нашей истории. Уже определились решающие успехи социалистической индустриализации. Совершалась революция в деревне — происходила ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. Сельское хозяйство перестраивалось на колхозный лад. В стране вырастали новые города, заводы, строились новые вузы.

И по рекам, по железным дорогам и воздушным путям народ посылал своих детей осваивать необъятные просторы Родины. Молодежь приходила на новые места, чтобы строить и учиться.

Это был год великого перелома и в личной судьбе Анатолия. Он уже работал вторым подручным сталевара. Вместе с ним держал выпускные экзамены и его младший брат. Осенью в Надеждинске должен был [92] открыться горный техникум с двумя отделениями — горным и металлургическим. Евгений решил поступить на металлургическое отделение и стать специалистом мартеновского дела.

Виктор Недосекин собирался на строительство Уральского машиностроительного завода. Он звал с собой Анатолия.

— Слушай, это же громадное дело, понимаешь? Гигантская стройка всесоюзного значения. Для нас, если хочешь, целый университет.

— Неужели мы расстанемся?! — с грустью отвечал Толя. — Ты же понимаешь, у меня другие планы.

— Да что с тобой говорить. Всем известно — только и мечтаешь о летной школе.

— Разве ты не хотел бы стать авиатором? В тебе есть все качества — умственное развитие, физическая закалка, отличное зрение, ловкость, легкость замечательная — отсутствие лишнего веса. Виктор, идем в истребители! Идем!

Но решение Виктора было твердо. Он шел своей дорогой.

Оба грустили, ожидая, когда наступит час разлуки. Но молодые сердца были переполнены предчувствием начала чего-то большого и прекрасного впереди.

Однажды они сошлись на пути к заводу. Анатолия вызвали в райком комсомола.

— Не знаешь, зачем вызывают? — спросил он друга.

— Получены путевки.

— Какие путевки?

— Есть в Кунгурский машиностроительный институт.

— Я подавал заявление в летную школу, — сказал разочарованно Анатолий и замедлил шаги. [93]

— Кажется, что-то есть, — загадочно улыбнулся Виктор. — Ты слыхал ведь — объявлен массовый призыв молодежи в авиацию.

— Что ты сказал?!

— Вот газета, читай. Комсомольский призыв.

Анатолий схватил «Комсомольскую правду». Несколько раз прочитал сообщение.

И бросился вперед бегом.

— Скорей в райком! Скорей!.. А есть путевки?

— Не знаю, — Виктор едва поспевал за Анатолием. В райкоме они попали в толпу молодежи. Толя, подняв газету, протиснулся к Туеву. Иван испытующе взглянул на юношу.

— Не раздумал?

— Не раздумал? Ты о чем?

— Летать!

— Иван! Что ты спрашиваешь!.. Надо о путевках узнать. Ведь мы черт-те как далеко, путевки могут не дойти до Надеждинска! Понимаешь? Их перехватят еще в Свердловске. Иван!

— Да скажи ему, Ваня, не томи, — крикнул Виктор.

— Пришли путевки. Целых три. Даем их — одну тебе, Анатолий. Вот, — он протянул Толе, не верящему своим глазам, драгоценную путевку, — и еще двоим товарищам.

Дрожащими руками Серов схватил бумажку и ринулся было к двери. Туев удержал его.

— Лучшим комсомольцам вручаем, помни. Комсомол за тебя ручается.

— Спасибо. Оправдаю. Я...

— Постой, Серов. Ты все-таки подумай. Посоветуйся с родными. Это уже не мечта, а серьезный шаг в жизни. Нелегко стать летчиком, а тем более таким, чтобы мы гордились им. А отступать будет неловко. [94]

Завтра с ответом придешь. Сегодня и слушать не буду. Иди, друг.

Родители уже давно готовились к этой минуте. Внешне они были спокойны. Отец с бодрым видом шагал по комнате. Мать только гладила сына по крутому сильному плечу, стараясь удержать слезы. Он молча целовал материнское лицо, внезапно поняв ее тревогу.

Бабушка, мать Константина Терентьевича, всплескивала руками и качала головой:

— Ай да Серов... Ай да Серов!.. В авиаторы пошел!.. А помнишь, Костя, твой отец тоже сказывал сказку про Серова-стрелка, летал ведь! Что ли при царе Петре Великом?

Константин Терентьевич отмахнулся было: что это бабка вроде даже довольная сидит. Но бабушка настаивала:

— Был ведь, был такой стрелок. Летал. Сам и аэроплан смастерил.

— Бабушка, был. Стрелец, воин русский. Был! Спасибо, что напомнили. — Он обнимал бабушку, опять возвращался к матери. — Не бойся, все будет замечательно хорошо. Не волнуйся, мамашенька, я же себя знаю.

— Один Серов по воздуху летал, другой под землей руду царю добывал, — задумчиво говорила бабушка. — Как же, мне ли забыть! Как заболел наш-то, все говорил: «Увидишь, Дунюшка, будем летать, мы, Серовы, мы таковские... Стрелец-де упал, а его не забыли, ученые его помнят! Спроси у школьного учителя, он знает, наверно. Наши будут и недра, и небо». Мне ли забыть? А сам-то все надеялся увидеть... Я, говорит, за тридцать перешел, я сильный. Другие — послабже... шахтерский век — тридцать лет, а я... Не дожил и до тридцати четырех мой Тереша. [95]

Под ее тихий говор, отец, заглушая её и -как бы возражая, твердо внушал сыну:

— Я, Толя, всегда верил в тебя. Знаю, что из тебя выйдет настоящий уралец — летчик ли, сталевар, инженер... Ведь горное дело — великая вещь, интересная, ты знаешь.

— Знаю, папа. Я же с тобой все речки изъездил, во всех шахтах бывал. Мне горное дело нравится. И металлургия. Но если меня не примут в авиацию на этот раз, я все равно буду еще и еще готовиться и поступлю, наконец. Ты знаешь меня.

— Я тебя знаю, — отвечал отец с гордостью и затаенной печалью.

Мать с надеждой говорила:

— Еще экзамены впереди. Может, еще провалишься.

Заходили приятели. Некоторые отговаривали, другие радовались за Толю, гордились им:

— Эх, Тошка — зверь лыжный! Ты хоть карточку подари на память.

Толя отправился в цех. Старший мастер уже знал. Прощаясь с Серовым, спросил на всякий случай:

— А то останешься? Первым подручным.

— Это большая честь для меня, Иван Алексеевич.

— Будем с тобой греметь на всю страну. Слово даю — уральское!

— Иван Алексеевич! Я вам уже сколько раз говорил — ваша наука не пропадет. Может, самое главное, что мне нужно в жизни, я получил на заводе, у вас. Спасибо.

Он обнял Кучина так, что тот закряхтел.

— Силен, — сказал тот, переводя дыхание. — Что ж, Тоша, полюбуйся напоследок на нашу стопятидесятитонную. В другой раз увидишь уже не ее, пожалуй. [96]

Идет новейшая техника... С заводом простился? Везде побывал?

— Никого не забыл, Иван Алексеевич.

— Улетаете, соколы, — качнул головой старый рабочий. — Жалко мне и Виктора, хотя и серчал на него — он отбивал тебя, не давал нам с тобой времени, таскал смотреть свои победы в доменном, подумаешь! А жалко все-таки. Улетаете.

— Да, расходимся в разные стороны.

— Ну, нет. Советская дорожка одна. Ведет она и через Надеждинский, и через Уралмашзавод, и через Москву, и через воздушный тракт — под облаками и выше их. Думаешь, я — в стороне от стежки? Как бы не так! Через мои руки прошла первая наша сталь для авиации, так? Теперь человека выпускаю, эта сталь должна быть высокого качества. Не забывай, Тошка.

Кучин проводил его до заводских ворот и долго глядел вслед своему любимцу.

Вступительные экзамены Анатолий держал в Нижнем Тагиле. Медицинский осмотр он уже прошел и был признан годным для службы в авиации. Анатолий усиленно занимался перед экзаменами, в особенности математикой.

С сияющим лицом ворвался он, как ветер, в комнату своего приятеля Игоря Климова, жившего в Нижнем Тагиле.

— Игорь, еду! В летную школу, Игорь, друг! Вот направление, смотри. «В Вольскую теоретическую школу пилотов». Ура! Дай я тебя еще раз обниму как следует.

— Нет уж, уволь! — Игорь увернулся. — Хватит тебе мои кости ломать. Пойдем лучше на воздух.

До поздней ночи они ходили по городу, вспоминая прошлое, забираясь в далекое будущее. [97]