Часть первая.

Корабль без капитана

Глава первая.

Россия, потерявшая Россию

1. Самодурец всероссийский

Трудами иных деятелей культуры — среди пишущей братии в этом особенно преуспели Солоухин и Говорухин — в массовое сознание оказался успешно и надежно вбит образ царской России, прямо-таки как две капли воды похожей на сказочную страну Кокейн из саксонской мифологии: край всеобщего благоденствия с молочными реками в кисельных берегах и жареными перепелами, порхающими над головой в ожидании, когда обитателю сказочного царства захочется перекусить.

Мифология эта обширна и многостороння. Распространению ее способствуют и распеваемые с ностальгическим придыханием романсы:

— Гимназисты румяные,
от мороза чуть пьяные,
грациозно сметают рыхлый снег с каблучка…

И стихи Виктора Пеленягрэ об упоительных российских вечерах, где свалены в кучу все атрибуты сладкой жизни — и хруст французской булки, и что-то там еще…

И печатные сетования на большевиков, разрушивших страну, где «все было»: и свежайшие омары на витринах Елисеева, и фиалки прямиком из Пармы, и розовая ветчина, и сыр со слезой.

И задешево купленная мною антикварная открытка, где в 1912 г. некая Лиля непринужденно сообщает подруге Оле, что «провела две недели в имении у N».

Возражать трудно, все это и в самом деле было — и омары во льду, и воздушные пирожные, и юные гимназистки, и мягкие рессоры ландо… Вот только эта беспечная и сытая жизнь — с гимназистками и влюбленными в них юнкерами, с ветчиной на столе и хрустом французской булки — охватывала, прошу не забывать, не более пятнадцати процентов населения Российской империи. Остальные восемьдесят пять — это нищета. Вечно голодные крестьяне, которые почитали лакомством даже не французскую булку, а черный, без примесей, хлеб. Которые не жили, а мучительно выживали, от урожая до неурожая. И неважно о славянах идет ли речь, или о жителях Средней Азии и Кавказа. Последним приходилось еще хуже — над ними, кроме царской администрации, сидели еще местные князьки с беками…

Но, увы, далеко не все, кто ностальгически вздыхает о «России, которую мы потеряли», задумывается всерьез, какое место занимали его предки в той потерянной России…

Давненько уж тому, во времена угара перестройки, мне пришлось на Урале крепко поспорить с местным активистом какой-то там демократической шараги, полковником Советской Армии в отставке, башкиром по национальности. Когда логические аргументы были исчерпаны, экс-полковник в бессильной ярости завопил: «Да при царе я бы вас на дуэль вызвал!»

Естественно, я тут же поинтересовался его родословной. Моментально выяснилось, что по отцовской и по материнской линии этот демократ (антисоветчик, конечно!) происходит из самых что ни на есть голодранцев, неграмотных и сирых, пасших стада местного бая или как он там называется…

Я прояснил свои, казенно говоря, корни. По материнской линии прадед был дворянином (правда безземельным, хоть и древностью рода гордым, в Литве таких предостаточно) и, более того, немаленьким чиновником путей сообщения, начальником вагонного депо, штатским полковником. По отцовской линии заставший революцию прадед — купчина и делец, классический сибирский ухарь: не миллионщик, конечно, но хваткий, тут вам и табуны, и торговые караваны в Китай, и подпольная скупка золотишка, и кое-какие шалости на таежных дорогах, о которых в приличном обществе не поминают.

И я никак не мог втолковать эмоциональному полковнику, что это Советской власти он обязан и погонами, и всем прочим. Что «при царе» мы с ним обитали бы в разных измерениях — какая там дуэль. Какая может быть дуэль между неграмотным башкирским пастушонком и человеком с подобными ветвями родословия?!

Логические аргументы на него, конечно, не действовали, как на всякого перестройщика и демократа. Ведь, талдычил, что и при царе у него, мол, был шанс… Он не желал понимать, что шансов у меня при подобном раскладе было бы в тысячу раз больше, чем у сопливого пастуха-инородца.

Поэтому рискну дать мягкий, ненавязчивый совет всем, кто вслед за Говорухиным вздыхает по «Утраченной России» и проклинает злодеев-большевиков: достоверно выясните сначала, какое место в обществе занимали ваши прабабушки и прадедушки к семнадцатому году. Иначе может получиться неловко…

Ну, что же, давайте о революции. Решительно непонятно: если все в России обстояло так прекрасно, если подавляющее большинство жило безбедно, что же за паранойя охватила народы империи, заставив их своими руками разрушить столь процветающую, сытую и благополучную страну?

Особо подчеркну, что варианты «кучки» большевиков, равно как и «кучки» жидомасонов в качестве объяснения не годятся: ведь получается тогда, что сто пятьдесят миллионов человек — сытых! благополучных! всем довольных! — были совершенно безумны, если бездумно двинулись за кучкой кого бы то ни было?!

А что, если никакого всеобщего благоденствия и не было? Выслушаем несколько мнений о причинах революционных взрывов — и в нашей стране, и, так сказать, «вообще».

Английский писатель Паркинсон, автор знаменитого «Закона Паркинсона», однажды мимоходом высказался о причинах краха российской монархии так: «Любую революцию порождает само правительство, оно создает вакуум, куда бунтари засасываются, можно сказать, против воли… Империи рушатся потому, что гниют изнутри, а правители, на чьем счету нет никаких конкретных преступлений, приводят свой народ к катастрофе всем, чего они не удосужились сделать. А подлинные лидеры правят мощно, ярко, ведут за собой народ к четко поставленной цели. Когда этого нет, как скажем, в царской России, возникает вакуум… Нас ввели в заблуждение историки: если верить им, революции совершали голодные крестьяне, замыслив бунт против своих хозяев. Так ли это? Люди, которые по-настоящему угнетены, никогда не поднимутся на бунт, и, если бы революции вырастали из народного недовольства, они случались бы гораздо раньше, когда дела обстояли еще хуже. Но в том-то и дело, что тираны процветают, а кресла трещат под их преемниками, у которых вроде бы самые благие намерения».

Ценное наблюдение, поскольку формирует очень важный закон революций: для всеобщего бунта мало всеобщей бедности. Нужно еще, чтобы полностью сгнила верховная власть…

В самом деле, вот пример: в Англии процветал тиран Генрих Восьмой, который повесил семьдесят две тысячи бродяг, истребил тысячи аристократов, в том числе, и парочку собственных жен, ради мануфактур практически согнал с земли крестьянство, отменил католическую религию и заменил ее новой верой собственного изобретения с самим собою во главе. А на плаху впоследствии угодил слабый и бесцветный Карл Первый, который никого не казнил — он попросту не умел толково управлять, ни хорошо, ни плохо. Во Франции более полувека благоденствовал теоретик абсолютизма Людовик Четырнадцатый, доведя страну до полного истощения войнами и расточительностью двора — но головы лишился не он, а его никчемный потомок Людовик Шестнадцатый. В России не зафиксировано ни одного серьезного покушения на Ивана Грозного, Петра Первого и Николая Первого — да и в других державах дело обстояло примерно так же с их сатрапами и просто жесткими правителями…

Посмотрим, что говорили о революции не писатели, а серьезные, практические политики — например, «железный канцлер» Отто Бисмарк фон Шенхаузен, создатель Германской империи, победитель и в войнах, и в политике, и в дипломатии:

«Сила революционеров не в идеях их вождей, а в обещании .удовлетворить хотя бы небольшую долю умеренных требований, своевременно не реализованных существующей властью».

К мнению Бисмарка вплотную примыкает мнение видного государственного деятеля С. Ю. Витте: «Все революции происходят оттого, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят потому, что правительства остаются глухи к народным нуждам».

Поинтересуемся мнением вдвойне компетентных людей — тех, кто сделал революцию в России.

А. Ф. Керенский: «…Россия опоздала со своевременным переворотом сверху (о котором так много говорили и к которому так много готовились), опоздала предотвратить стихийный взрыв государства, не царизма, а именно всего государственного механизма. И нам всем вместе — демократии и буржуазии — пришлось наспех, среди дьявольского урагана страны и анархии налаживать кой-какой самый первобытный аппарат власти».

Сталин: «Октябрьская революция имела перед собой таких сравнительно легко преодолимых врагов, как более или менее слабую русскую буржуазию, окончательно деморализированный крестьянскими бунтами класс помещиков и совершенно обанкротившиеся в ходе войны соглашательские партии (партии меньшевиков и эсеров)».

Это сказано, правда, про Октябрь — но если вычеркнуть упоминание об «обанкротившихся партиях», то высказывание вполне применимо и к Февралю…

И, наконец, Троцкий: «Революция возникает, когда все антагонизмы общества доходят до высшего напряжения».

Вообще я бы рекомендовал людям думающим, а не проливающим слезу над говорухинскими лубками, прочитать от корки до корки «Историю русской революции» Троцкого. Многое можно уяснить и понять. Строго говоря, Троцких было два — ранний, если можно так выразиться, и поздний. Ранний — один из вождей успешно проведенной в огромной стране революции, один из организаторов и руководителей армии, выигравшей долгую и жуткую гражданскую войну. Все, что написано этим Троцким, стоит изучать самым внимательным образом. Не интересен и жалок поздний Троцкий — последовательно проигрывавший все, что можно было проиграть, скитавшийся по заграницам и уныло зудевший, что неправильно все происходит в Советском Союзе, потому что происходит оно под главенством не его, Троцкого, а Сталина. И даже смерть ему выпала какая-то нелепая — не вороненый маузер в него разрядили и не изящный стилет вогнали под пятое ребро, а треснули ледорубом по голове. Хорошо, хоть не кочергой…

Давным-давно во всем мире существует жесткое правило: при аварии на заводе спрос, в первую очередь, с директора. Если в воинской части царят бардак и развал, спрашивают с командира. Если на рифы налетел корабль, начнут с капитана.

А что за капитан двадцать три года отирался у штурвала корабля, именуемого Российской империей?

Прежде всего, его вообще не готовили к столь ответственному посту. Александр III, отец цесаревича Николая, умер внезапно и безвременно, в сорок девять лет (написал и холодком обдало: мой ровесник…). Смерти этой никто не ждал, император был прямо-таки былинным русским богатырем, из тех, что гнут подковы и сворачивают в трубочку серебряные рубли. Не зря после знаменитого крушения царского поезда без малейших усилий со стороны тогдашних пиарщиков в народе пошла гулять легенда, что государь-батюшка «своеручно» поднял крышу вагона, обрушившуюся было внутрь, да так и держал в одиночку, пока не вытащили наружу всех…

Александр умер, когда этого никто не ждал, и наследника попросту не готовили. Цесаревич занимался главным образом тем, что кушал шампанское и устраивал групповушки с балеринами.

Вообще-то, неподготовленность сама по себе ни о чем еще не говорит. Николая I тоже абсолютно не готовили к роли императора огромной державы — он до последнего момента не предполагал, что будет царствовать. И на трон он взошел, будучи лишь на три года старше Николая II — в двадцать девять.

Однако прадед и правнук — как небо и земля. Николай I, не обученный и не подготовленный к столь высокому посту, тем не менее с первых же часов проявил железную волю, сметя картечью декабристскую свору. И правил потом почти тридцать лет, подобрав неплохую команду исполнителей — что в дипломатии, что в финансах. Тридцать лет без потрясений, без провалов — это заставляет уважать. Правда, в самом конце его царствования грянула печальной памяти Крымская война, но это уже тема отдельного разговора. Гораздо важнее, что неудачная для России Крымская кампания так и не привела к потрясению основ, вовсе не оказалась дорогой к пропасти…

Николай II был бездарностью поразительной.

Временами на ум приходят и более жесткие эпитеты. Вот, например, узнаешь подлинные причины знаменитого покушения на него в Японии, когда его величество, будучи еще цесаревичем, путешествовал для расширения кругозора. Я много лет не мог доискаться ответа на несложный, в общем-то, вопрос: с какой это стати японский полицейский (следовательно, человек не случайный, а отобранный для серьезной службы с истинно японским тщанием) вдруг ни с того ни с сего попытался рубануть знатного иностранного гостя саблей по голове? Меж Россией и Японией в те времена еще не существовало ни малейших трений. Японцы — народ гостеприимный и уравновешенный…Сумасшедший он был, что ли? Солнцем голову напекло или белая горячка подстерегла?

Так вот — ничего подобного. Только в этом году удалось наконец-то докопаться до истинных причин, о которых почему-то умалчивали даже в советские времена, когда, казалось бы, сам бог велел…

Хотите знать, что там случилось? Да просто-напросто цесаревич Николай и его спутник принц Георг Греческий, изрядно поддавши, забрели в синтоистский храм, и там, идиотски хихикая, начали колотить тросточками по священным для синтоистов храмовым колоколам. Пошли разговоры, люди возмутились, вот полицейский и не выдержал…

Вряд ли стоит его винить. Попробуйте представить, какую бы реакцию вызвало в том же году в России поведение двух иностранцев, которые, забредя пьяненькими в православный храм, начали бы с гоготом стучать тростями по лампадам… Могли бы и на месте затоптать, опоздай полиция вмешаться.

И это вовсе не «грешок молодости». В этом — весь Николай, по уму и задаткам с грехом пополам подходивший на роль полковника или начальника департамента, но совершенно не способный мало-мальски толково управлять Россией. Сохранилось убийственное по сарказму высказывание генерала Драгомирова: «Сидеть на престоле годен, но стоять во главе России не способен». Министр иностранных дел Н. П. Дурново (кстати, в своей обширной докладной записке предсказавший революцию задолго до семнадцатого года) считал, что Николай «обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства» — а это, согласитесь, маловато для человека, стоящего у руля огромной империи. Не менее категоричен известный юрист Кони: «Его взгляд на себя, как на провиденциального помазанника божия, вызывал в нем подчас приливы такой самоуверенности, что ставились им в ничто все советы и предостережения тех немногих честных людей, которые еще обнаруживались в его окружении…Трусость и предательство прошли красной нитью через всю его жизнь, через все его царствование, и в этом, а не в недостатке ума и воли, надо искать некоторые из причин того, чем закончилось для него и то, и другое …Отсутствие сердца и связанное с этим отсутствие чувства собственного достоинства, в результате которого он среди унижений и несчастья всех близко окружающих продолжает влачить свою жалкую жизнь, не сумев погибнуть с честью».

Это написано за год до стрельбы в подвале дома Ипатьева. Могут возразить, что Кони, собственно говоря, с Николаем общался мало, если общался вовсе, и знает его плохо, поверив на слово клевете и наветам…

Что ж, вот свидетельства тех, кто как раз находился при Николае достаточно долго и имел возможность хорошо узнать личность самодержца.

Министр внутренних дел Святополк-Мирский: «Царю нельзя верить, ибо то, что он сегодня одобряет, завтра от этого отказывается». Это было сказано в разговоре с С. Ю. Витте. Тот же Святополк-Мирский считал, что «все приключившиеся несчастья основаны на характере государя».

Министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, предшественник Мирского, предупредил, передавая ему дела: «Помните одно: никогда ему не верьте, это самый фальшивый человек, какой есть на свете».

А впрочем, Николай и сам признавался: «Я всегда во всем со всеми соглашаюсь, а потом делаю по-своему».

Генерал А. А. Мосолов, начальник канцелярии министерства двора в 1900–1917: «Он увольнял лиц, долго при нем служивших, с необычайной легкостью. Достаточно было, чтобы начали клеветать, даже не приводя никаких фактических данных, чтобы он согласился на увольнение такого лица. Царь никогда не стремился сам установить, кто прав, кто виноват, где истина, а где навет… Менее всего склонен был царь защищать кого-нибудь из своих приближенных или устанавливать, вследствие каких мотивов клевета была доведена до его, царя, сведения».

Между прочим, Святополк-Мирский, в полном соответствие с предупреждениями Горемыкина, стал жертвой очередной подлой выходки Николая. В 1905 г. царь разрешил Мирскому вести переговоры с лидерами земского движения и сказал, что согласен на проведение ими своего съезда… но уже во время этого разговора готовил проект рескрипта об отставке министра за «уступчивость» в переговорах с оппозицией.

«Убожество мысли и болезненность души» — это слова Дурново.

«Ничтожный, а потому бесчувственный император. Громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость» — это Витте.

Генерал Врангель (тот самый): «Царь ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных качеств не имел. Он был безразличен. Он ничего и никого не любил».

Здесь, разумеется, самое время вступить протестующему хору фанатов Николая: как же так, «никого не любил»?! Не забывайте, что Николай Александрович и женился-то по страстной любви!

Совершенно верно, Николай женился по страстной любви.

В чем и заключается его первое предательство интересов России.

Здесь нет и тени преувеличения. Проблема эта уже давным-давно исследована теоретиками монархической идеи с самых разных сторон: самодержец, кроме огромных, ничем и никем, кроме Бога, не стесненных прав, обладает добровольно возложенными на себя обязанностями. Одна из таких обязанностей — забыть о том, что монарх может, подобно обычному человеку, жениться по любви. Не может. Не имеет права. Брак монарха должен, в первую очередь, преследовать две цели:

а) политические выгоды в дальнейшем;

б) обеспечение здорового потомства.

Это главное. На чувства монарх не имеет права. И случаев, когда это железное правило строго соблюдалось, предостаточно в царствующих домах Европы. Отказ от чувства — это и есть та цена, которую платит монарх за свою самодержавную власть.

Николай женился по любви, и на российском престоле оказалась недалекая истеричка с дипломом доктора философии, со страшной болезнью в генах — гемофилией (несвертываемость крови). Уже в те времена медики обладали достаточными знаниями о наследственных болезнях, в частности, о том, что гемофилия передается детям мужского пола.

Последствия известны. Родился неизлечимо больной наследник. Легко представить, как это повлияло на психическое состояние царственной четы, и без того не блиставшей интеллектом и уравновешенностью. При дворе замаячила череда сменявших друг друга шарлатанов — «магнетизеры», «целители», «святые старцы». В конце концов появился Григорий Распутин (фигура, впрочем, весьма неоднозначная)…

Если бы только у царя хватило ума ни во что не вмешиваться, стоять в сторонке и допустить к рулю людей дельных, толковых, способных провести корабль мимо рифов!

В мировой истории не единожды встречались ситуации, которые братья Стругацкие охарактеризовали как «могучий ум при слабом государе». Примеров множество. Самый, пожалуй, яркий — это многолетнее правление кардинала Ришелье во времена Людовика XIII. Сам король не мог похвастаться особенными умом и волей, а уж деловыми способностями не блистал вовсе — но он прекрасно понимал, что Ришелье тянет страну. И не поддавался ни на какие уговоры отстранить кардинала от дел. Недолюбливал, но не сдавал.

А вот Николай решительно избавлялся от всех выдающихся министров — от Витте, и от многих других. Упоминавшееся выше отсутствие смелости привело к тому, что у царя вошло в обычай отделываться от министров довольно-таки подленьким способом: вызвав того или иного сановника, поговорив о текущих делах, Николай отпускал его, заверяя в своей полной благосклонности — но в соседней комнате уже лежал подписанный высочайший приказ об отставке, с которым назавтра являлся фельдъегерь (его величество был слишком деликатен и тонок, чтобы объявлять отставку лично…)

Свою лепту вносила и Алиса Гессенская, стараясь отстранить от должности всех мало-мальски крупных государственных деятелей и проталкивая к трону откровенные ничтожества.

«Он смотрел на своих министров как на обыкновенных приказчиков» — вспоминает очевидец. Назначая министром Коковцева, царь спросил прямо: «Надеюсь, вы не будете заслонять меня так, как это делал Столыпин?»

Наглядный пример. Морской министр Бирюлев, прочтя рапорт одного из своих подчиненных, просившего выписать из Франции для подводных лодок некоторое количество свечей зажигания, недрогнувшей рукой вывел резолюцию: «Достаточно будет пары фунтов обычных стеариновых».

Этот человек руководил военно-морским флотом империи… Но кого интересовали его профессиональные качества, если он отличался собачьей преданностью царственной чете? Самое печальное, что подобное продолжалось и в разгар первой мировой. Когда Николай назначил летом 1915 г. военным министром генерала Поливанова, Алиса буквально задолбала муженька (другого слова и не подберешь) возражениями и в конце концов своего добилась: Поливанов был снят, назначен Шуваев, всю жизнь прослуживший…в интендантстве! Зато верен был как собака…

В последние два года царствования Николая и премьер-министров фактически назначала императрица. Времена стояли сложнейшие и тяжелейшие, страна откровенно катилась под откос, все разваливалось. Кто же становился избранниками ее величества?

Восьмидесятилетний Горемыкин, пребывавший в откровенном старческом маразме. Штюрмер, личность совершенно бесцветная и не пользовавшаяся никаким авторитетом где бы то ни было. Последним премьером империи стал семидесятилетний князь Голицын, заведовавший ранее благотворительными учреждениями царицы. Когда друзья спросили старичка, зачем он принял столь хлопотливый пост, тот мечтательно улыбаясь, прошамкал: «Чтобы было одним приятным воспоминанием больше!».

Приятных воспоминаний не оказалось. При первых известиях о февральских беспорядках в Петербурге Голицын с чувством выполненного долга подал в отставку и отвечал по телефону встревоженным сановникам и генералам, чтобы его больше не беспокоили…

Что творится со страной и что представляет собой царственная чета, видели все. Причем задолго до Февраля. Безусловно стоит привести обширные выдержки из дневника профессора Б. В. Никольского. Профессор римского права, он преподавал не только в Юрьевском и Петербургском университетах, но и в элитарном училище правоведения. Не либерал, не демократ, наоборот, один из ярых и активных монархистов и руководителей «Союза русского народа».

«Неверность его ужасна (это Никольский пишет в 1905 г., вскоре после того, как побывал на аудиенции у Николая). Он, при всем самообладании и привычке, не делает ни одного спокойного движения, ни одного спокойного жеста…Когда говорит, то выбирает расплывчатые, неточные слова и с большим трудом, нервно запинаясь, как-то выжимая из себя слова всем корпусом, головой, плечами, руками, даже переступая…Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно, шатко ее несет…

…Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже чем бездарен! Он — прости меня Боже — полное ничтожество…

…Мне дело ясно. Несчастный вырождающийся царь с его ничтожным, мелким и жалким характером, совершенно глупый и безвольный, не ведая, что творит, губит Россию…

…Конечно, если бы я верил в чудеса, и в возможность вразумить глупого, бездарного, невежественного и жалкого человека, то я предложил бы пожертвовать одним-двумя членами династии, чтобы спасти ее целость и наше отечество. Повесить, например, Алексея и Владимира Александровичей, Ламздорфа и Витте, запретить по закону великим князьям когда-либо занимать ответственные посты … Еще если бы можно было надеться на его самоубийство — это все-таки было бы шансом. Но где ему!»

Как видим, дела и в самом деле невероятно плохи, если один из идеологов монархизма и «черной сотни» всерьез размышляет наедине с самим собой о том, что неплохо было бы повесить парочку великих князей…

Чуть позже мы познакомимся именно с этой парочкой и поймем, за что Никольский желал бы видеть их на эшафоте. А пока отрывок из дневника еще одного монархиста, консерватора и черносотенца М. О. Меньшикова, написанного уже после революции:

«…не мы, монархисты, изменники ему, а он нам. Можно ли быть верным взаимному обязательству, которое разорвано одной стороной? Можно ли признавать царя и наследника, которые при первом намеке на свержение сами отказываются от трона? Престол есть главный пост государственный, высочайшая стража у главной святыни народной — народного величия… Тот, кто с таким малодушием отказывается от власти, конечно, недостоин ее.

…При жизни Николая II я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекающие из упрямства и мелкого самодурства решения. Ничтожный был человек в смысле хозяина. Но все-таки жаль несчастного, глубоко несчастного человека: более трагической фигуры «человека не на месте» я не знаю…»

Дневник одного из профессоров Московской духовной академии, запись от 23 марта 1917 г.: «Тысячи революционеров не уронили так самодержавие, монархию, трон и династию Романовых, как это сделала эта германка со своим гнусным Распутиным, со своим германизмом, со своей гнусной хлыстовщиной, со своей отчужденностью от России и чуть ли не изменами в пользу Германии, отчужденностью даже от всех членов царского дома и чуть ли не с манией величия. А царь повредил себе и монархии безволием, ленью, беспечностью, пристрастием к вину (по-видимому), тугодумным подчинением своей обер-кликуше, неумением управлять, нежеланием, хотя бы на время войны, составить кабинет по образу конституции. Жалкие люди, и жалка теперь, да и прежде, семья, несчастная семья! Нравственно, умственно и культурно обе главы семьи упали еще раньше переворота и окончательного падения».

Насчет «измен в пользу Германии» — конечно же, преувеличение. Остались любопытные воспоминания о том, насколько далеко заходило порой помрачение умов в «образцовом обществе»: однажды офицеры Генерального штаба всерьез обсуждали сплетню, будто бы из Царского Села, из покоев императрицы, в резиденцию Кайзера Вильгельма протянут прямой телефонный провод, по которому Алиса передает шпионские сведения. И это обсуждение продолжалось достаточно долго, пока кто-то не напомнил, что профессионалам, каковыми все собравшиеся являются, должна быть ясна абсурдность подобного «провода»…

Но во всем остальном профессор совершенно прав. Подобные отзывы о Николае могли бы составить толстый том — отзывы генералов, министров, столпов монархизма, никоим образом не либералов. Закончу двумя мнениями иностранцев. Один из них, британский премьер-министр Ллойд-Джордж, был современником событий. И считал, что Российская империя была «ковчегом, у которого полностью отсутствовали мореходные качества. Весь его остов прогнил, и капитан был не лучше. Капитан годился только для прогулочной яхты в спокойных водах, а штурмана выбирала его жена, отдыхавшая на кушетке в каюте». Николая англичанин характеризовал как «корону без головы».

Другой американский историк, Роберт Мэсси, порой выглядит большим русофилом, чем сами русские. К Николаю он проникнут самым горячим пиететом, но тоже не выдерживает: «В ходе войны народ хотел не революции, а только реформ. Но Александра, побуждаемая Распутиным, страстно протестовала против всякого умаления царской власти. Уступая жене, борясь за спасение самодержавия и отрицая все доводы в пользу ответственного перед народом правительства, Николай сделал революцию и конечный триумф Ленина неизбежными».

Малоизвестный, но крайне многозначительный факт, кажется, не имеющий аналогов в мировой практике: в свое время русская полиция конфисковала тираж книги… «Полное собрание речей императора Николая II за 1894–1906 годы»! Дело в том, что по отдельности выступления и резолюции самодержца на документах еще кое-как смотрелись, но, собранные вместе в большом количестве, выглядели таким тупоумием, производили столь невыгодное впечатление, что их пришлось срочно изымать из обращения.

Легко заметить, что все критические отзывы о Николае сводятся к одному: это был человек не на своем месте. И он был мелок.

Эту мелкую бесчувственность он продемонстрировал еще во время коронации, когда в давке на Ходынском поле погибло более пяти тысяч человек, и молодому императору советовали в знак траура отменить все торжества. Слово свидетелю, великому князю Александру Михайловичу: «Мои братья не могли сдержать своего негодования, и все мы единодушно требовали немедленной отставки великого князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжелая сцена. Старшее поколение великих князей всецело поддерживало московского генерал-губернатора, (т. е. того самого Сергея Александровича, виновника Ходынской катастрофы. — А. Б.). Мой брат великий Николай Михайлович ответил дельной и ясной речью. Он объяснил весь ужас создавшегося положения. Он вызвал образы французских королей, которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближавшуюся бурю. Он взывал к доброму сердцу молодого императора.

— Помни, Ники, — начал он, глядя Николаю II прямо в глаза, — кровь этих пяти тысяч мужчин, женщин и детей останется неизгладимым пятном на твоем царствовании. Ты не в состоянии воскресить мертвых, но ты можешь проявить заботу об их семьях. Не давай повода твоим врагам говорить, что молодой царь пляшет, когда его погибших верноподданных везут в мертвецкую.

Вечером император Николай II присутствовал на большом балу, данном французским посланником. Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставила иностранцев высказать предположение, что Романовы лишились рассудка…»

Так Николай начал свое царствование. А закончил… По словам опять-таки одного из видных и убежденных монархистов — «отрекся от престола, будто эскадрон сдал».

Нужно еще заметить, что великий князь Александр и сам не всегда проявлял ту сострадательную рассудительность, к которой после Ходынки призывал родственника-царя. Однажды германский посол стал свидетелем сцены, когда Николай и означенный Александр (домашнее прозвище — Сандро) самозабвенно веселились, пытаясь спихнуть друг друга с узенького тесного дивана. И все бы ничего, довольно безобидная забава — но она происходила вечером того дня, когда бомба террориста разнесла на кусочки великого князя Сергея…

Переедем теперь к родственникам Николая, к тому сборищу, что почтительно именовалось «домом Романовых». Великие князья — не все, конечно — сделали для дискредитации русской монархии гораздо больше, чем все прокламации кучки большевиков и все копошения либералов…

Началось это еще при Александре II, когда великий князь Николай Николаевич-старший, главнокомандующий в турецкой войне 1877–1878 годов, по сути, стал паханом стайки поставщиков. Цены на все, абсолютно все, поставлявшееся в действующую армию, были вздуты до невероятных пределов, в карманах поставщиков и интендантов оседали громадные суммы — и изрядный куш достался Николаю Николаевичу. Начатые было судебные дела пришлось потихонечку замять — поскольку все, попавшие под следствие не будь дураки, старательно припутывали великого князя, а согласно установлениям Российской империи члены дома Романовых стояли над законом и не подлежали судебному преследованию, что бы ни совершили…

Михаил Николаевич, наместник на Кавказе, спекулировал там «прихватизированными» земельными участками — естественно, с великокняжеским размахом, не мелочась.

Когда на месте убийства Александра II стали возводить храм Воскресения, пожертвования шли со всей России, складываясь в громадные суммы. Председателем строительного комитета, всецело распоряжавшегося денежным фондом, стал великий князь Владимир Николаевич — и уж они с супругой Марией Павловной себя не забыли. Храм строился долгие годы, и все это время великокняжеская чета запускала лапу в народные пожертвования. Глядя на них, стали поворовывать и те, кто пониже. Один чиновничек — из множества — . даже попал под суд. Однако у него хватило ума сохранить многочисленные записочки великой княгини с требованием денег, денег, денег. Дело опять-таки пришлось замять…

Александр Михайлович, автор цитированных выше мемуаров, нагрел руки на знаменитой авантюре с «концессией Безобразова» в Маньчжурии, будучи адмиралом, прикарманил огромные суммы, которые должны были идти на постройку военных кораблей, в годы первой мировой войны, пользуясь «сухим законом», нажил состояние на торговле спиртным (обо всем этом Сандро в своих обширных воспоминаниях, конечно же, умолчал).

«Высочайший шеф» русского военного флота Алексей Александрович, дядя царя, присвоил миллионы рублей из казенных сумм флота и средств Красного Креста. Современник писал: «В карманах честного Алексея уместилось несколько броненосцев и пара миллионов Красного Креста, причем он весьма остроумно преподнес балерине, которая была его любовницей, чудесный красный крест из рубинов, и она надела его в тот самый день, когда стало известно о недочете в два миллиона».

Все эти безобразия приобрели такой размах и сопровождались такими пересудами, что Николай вынужден был наказать дядюшку по всей строгости — убрал его из высочайших шефов флота, чем дело и кончилось.

Николай Константинович, двадцатичетырехлетний полковник, еще при Александре II ухитрился стать «гнусно прославленным» из-за того, что воровал не из казны, а… дома\

В Зимнем дворце у императрицы Марии Александровны после вечерних семейных собраний стали пропадать драгоценности. Из Мраморного дворца, резиденции князя Константина Николаевича, исчезли очень ценные изумрудные серьги, подарок Константина супруге. И, наконец, в том же дворце из семейной иконы кто-то выковырял крупные бриллианты…

Скандал в узком кругу приключился страшный. Дело даже не в том, что по законам Российской империи кража из церкви либо воровство драгоценностей с киота считались особо тяжким преступлением (а в простом народе еще и святотатством). Икона висела в будуаре великой княгини, куда имели доступ считанные люди…

Довольно быстро выяснилось, что все эти кражи совершил молодой великий князь, дабы достойным образом содержать американскую кафешантанную певичку и танцовщицу Фани Лир.

Воришку сослали в Ташкент, где он почти сорок лет поносил во всеуслышание и царствующих императоров, и свою мать, и всех прочих членов династии — за что ему так и не выписали амнистии ни Александр III, ни Николай II…

Однако самые страшные результаты для России имела деятельность великого князя Сергея Михайловича, генерал-инспектора артиллерии. Это уже было банальное казнокрадство…

Великий князь, к которому по наследству от Николая перешла постельная балерина Матильда Кшесинская, в деньгах нуждался отчаянно. Деньги охотно давали добрые французы, и немало. Вот только их приходилось отрабатывать…

В военном ведомстве Сергей Михайлович был царем и богом вплоть до Февраля, не подчиняясь никому и ничему. Все, что касалось артиллерии, он решал единолично. И случилось так, что русекая артиллерия фактически попала в монопольную зависимость от французской фирмы Шнейдера, агентами влияния которой стали в России великий князь и его балетная дива. Отказавшись от гораздо лучших во многих отношениях крупповских орудий, русскую армию стали насыщать шнейдеровскими пушками. Конкурсные испытания проводились только для видимости — как впоследствии ваучерные аукционы. Недостатки шнейдеровских пушек замаскировали манипуляциями в протоколах. И кончилось все тем, что к началу первой мировой русская армия осталось без тяжелой артиллерии. (Подробно эта грязная история описана в книге А. Широкорада, к коей любознательного читателя и отсылаю. Данные в библиографии.)

Сергея Михайловича расстреляли большевики. Матильда, к моему великому сожалению, успела унести ноги. Теперь вам понятно, почему ярый монархист Никольский всерьез мечтал увидеть кое-кого из великих князей на виселице?

Совершенно правильно написала перед смертью в Канаде сестра Николая, великая княгиня Ольга Александровна Романова-Куликовская: «Все эти критические годы Романовы, которые могли бы быть прочнейшей поддержкой трона, не были достойны звания или традиций семьи. Слишком много нас, Романовых, погрязло в мире эгоизма, где мало здравого смысла, не исключая бесконечного удовлетворения личных желаний и амбиций».

Ей, безусловно, виднее — с проблемой была знакома изнутри.

Одним словом, не семейка, а разбойный притон. Приличных людей среди этой великокняжеской шоблы можно пересчитать по пальцам одной руки — один был неплохим поэтом, другой серьезным историком, третий, великий князь Михаил, отказался отправлять подчиненный ему полк на усмирение бунтующих крестьян. Остальные же… разница лишь в том, что Алексей Александрович, скажем, воровал миллионы для баб, а Сергей Александрович разводил педерастию со своими адъютантами без особого материального вознаграждения. На этом фоне сущим ангелом выглядит Николай Николаевич — младший: казенных денег не воровал (поскольку никакой казной не заведовал), сидел себе незаметно, занимаясь спиритизмом и столоверчением, духов вызывал по ночам… Чьих — истории осталось не известно.

А трагифарс в том, что после Февраля большая часть этих высокородных обормотов наперегонки бросилась засвидетельствовать свое почтение новой власти! Еще до официального отречения Николая от престола великий князь Кирилл Владимирович, контр-адмирал и командир Гвардейского флотского экипажа свиты его величества, нацепив красный бант, под красным знаменем привел своих матросов к зданию Государственной думы (которая к тому моменту была распущена указом императора) и объявил, что вверенное ему воинское соединение переходит на сторону Думы. Поскольку это было совершено за сутки до официального отречения, первого марта, поступок Кирилла Владимировича автоматически попадает под пункт третий статьи 252-й «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных». Согласно этому пункту, озаглавленному «Шпионство в военное и в мирное время», в военное время считается государственным изменником и приговаривается к лишению всех прав состояния (в том числе, естественно, и дворянства) и смертной казни любой русский подданный, «…когда он будет возбуждать войска Российской империи или союзные с Россией к неповиновению или возмущению или будет стараться поколебать верность подданных ее…»

Хотя великий князь, как мы помним, стоял выше закона. Ну, а отметившись в Думе, Кирилл тут же развернул бурную общественную деятельность — обвинил императрицу в шпионаже в пользу Германии (как бы к ней ни относиться, но эти обвинения — вздор), дар интервью «революционным» газетам, где, в частности, говорил: «Даже я, как великий князь, разве не испытывал гнет старого режима? Вместе с любимым мною гвардейским экипажем я пошел в Государственную думу, этот храм народный…смею думать, что с падением старого режима удастся, наконец, вздохнуть свободней в новой России и мне… впереди я вижу лишь сияющие звезды народного счастья».

И тут же, без всякого принуждения, объявил, что отрекается в пользу Учредительного собрания от своих прав престолонаследия (которых у него, согласно тогдашним порядкам, не было вовсе!)…

Как вам несчастная жертва царского режима? Самое пикантное, что в те же дни в Ташкенте витийствовал на митингах самый завзятый тамошний противник свергнутого режима Романовых. Фамилия его была Романов, а звали его Николай Константинович. Вот именно. Тот самый позор семейства, что воровал серьги во дворце матери и выковыривал из иконы бриллианты для шлюхи. В столицу от него потом шли телеграммы, в которых он «с восторгом приветствовал новое правительство Свободной России» и, мало того, объявлял себя «политическим узником старого режима» — полагая, что мало кто знал ту давнюю историю, замурованную в тесном семейном кругу. В завершение он щедро пожертвовал на революцию два своих дворца, Мраморный и Павловский — которые, впрочем, давным-давно у него были отобраны, как у недееспособного, и переданы в управление министерству двора…

Временному правительству присягнули письменно все без исключения великие князья, что большинству из них нисколько не помогло — хотя кое-кто все-таки сумел смыться за границу. Вели они себя там по-разному. Александр Михайлович, даром что казнокрад и темный делец, на события смотрел трезво и в своих воспоминаниях не перекладывал вину ни на масонов, ни на большевиков. И просто необходимо вновь обратиться к обширным цитатам из его книги.

«Императорский строй мог бы просуществовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых. Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч Советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных, знати, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами империи.

Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян (вот в этом позвольте усомниться. — А. Б.); полиция справилась бы с террористами! Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.

Как надо было поступить с теми великосветскими дамами, которые целыми днями ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про царя и царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров?

Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискриминирующими царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте?

Как надо было поступить с теми членами Государственной думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими армиями, вверенными им царем, которые интересовались нарастанием антимонархических настроений в тылу армии более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно внесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?

Описание противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могло бы составить толстый том, который следовало бы посвятить русским эмигрантам, оплакивающим на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или письменно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или писателе, артисте или музыканте судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений».

Я вынужден оборвать цитату (но в последствии вернусь к ней с того места, на котором остановился). Добавлю лишь, что ради исторической объективности следовало бы зачислить в «разносчики заразы» и автора этих мемуаров, своим казнокрадством эту сомнительную честь вполне заслужившего. А впрочем, бог ему судья. Он, повторяю, был не самым худшим, и свое прошлое воровство, сдается мне, искупил поведением в эмиграции. Публично протестовал против тех самых попыток представить крах царской России как результат «заговора кучки большевиков» — и немало сделал для прояснения истинной картины происшедшего. Его мемуары наглядно убеждают, что постигшие Россию беды — следствие отнюдь не зловещих интриг каких-то карбонариев. Все сложнее и печальнее…

Совершенно иначе вел себя в эмиграции Кирилл Владимирович — этот устроил шумную и затянувшуюся клоунаду, отголоски которой дают себя знать и сегодня. Деятельность этого субъекта просто необходимо рассмотреть подробно — потому что до сих пор встречаются люди, верящие, будто на свете существуют такие персоны, как «великая княгиня Леонида», «великая княгиня Мария Владимировна» и «наследник престола Георгий Романов». На самом деле это вульгарные самозванцы, которых хватало во все времена…

31 августа 1924 г. Кирилл самолично провозгласил себя «императором и самодержцем всероссийским», сына Владимира — «великим князем», дочь Киру — «великой княгиней». И основал в одной из деревушек во французской провинции Бретань «императорский двор». На полном серьезе издавал указы и высочайшие манифесты, возводил в дворянство и присваивал офицерские чины. В 1930 г. под Парижем даже состоялся «парад подданных его величества Кирилла I», коих собралось аж две тысячи. Александр Михайлович по живости характера заглянул в ту рыбацкую деревушку Сен-Бриак, но, посмотрев на «императорский двор», развел руками: «Пафос вперемежку с комедией и слепота, погоняемая надеждой, образуют костяк этого отстраненного мира условностей. Ничего реального, все бутафория».

Великий князь Николай Николаевич, старый кавалерист, выражался не в пример грубее: «Кирюха есть всего-навсего предводитель банды пьяниц и дураков». Это самое приличное высказывание, иные просто непечатны…

«Еще один претендент на престол! — вскричал офицер. — Они нынче размножаются как кролики!» (Марк Твен, «Принц и нищий»).

Давайте поговорим немного о скучной юриспруденции — без нее в данном случае не обойтись.

Закон о престолонаследии в России был принят Павлом I в 1791 г. и при Николае I в 1832 г. в формулировке «Учреждение об императорской фамилии» был включен в «Свод законов Российской империи». Последние поправки были внесены Николаем II в 1911 г.

Формулировки этого «Учреждения» строги и недвусмысленны, как математическая теорема, и никакого другого толкования не допускают. Все расписано строго, как в воинских уставах.

Наследником российского императорского престола может быть лишь лицо, удовлетворяющее следующим требованиям:

1. Принадлежность к императорскому дому Романовых.

2. Первородство по мужской линии.

3. Равнородность брака родителей.

4. Рождение от православных родителей, безусловная верность православной вере и ее канонам.

5. Соблюдение присяги на верность Основным законам царствующего на их основании императора и его наследника.

6. Пригодность к занятию престола с религиозной точки зрения.

7. По пресечении мужского потомства право на престол переходит к лицу женского пола, удовлетворяющему шести вышеперечисленным требованиям.

Следует сделать небольшое разъяснение по третьему пункту. «Равнородность» означает, что наследник престола должен быть женат на представительнице правящего дома. С этой точки зрения нет никаких различий между Британской империей и княжеством Монако, потому что дело не в размерах монархии (королевства, княжества, герцогства), а в том, чтобы невеста была дочерью человека, который реально правит. Даже если бы наследник престола году в девятисотом вздумал жениться на сиамской или персидской принцессе, следовало бы ликвидировать одно-единственное препятствие: невеста должна предварительно перейти в православную веру. Во всем остальном полный порядок — и сиамские, и персидские династии тогда были правящими. А вот французская принцесса, даже если бы в ее жилах текла голубая кровь сотни королей, в жены наследнику российского престола не годилась — поскольку французский королевский дом пребывал в эмиграции и никакой власти над французской территорией не имел…

Однако Кирилл и все его потомки были лишены прав на престол самим Николаем еще в 1917 г. Причины?

1. Великий князь Кирилл родился от матери-лютеранки, которая приняла православие лишь много лет спустя после его рождения (и через тридцать четыре года замужества), поэтому, согласно статье 188 Основных законов, Кирилл мог бы претендовать на престол лишь в том случае, если бы на свете не осталось ни единого Романова, рожденного в православном браке.

2. В 1905 г. Кирилл женился на принцессе Виктории-Мелите Гессенской. Хотя она и принадлежала к правящему дому, брак этот сам по себе лишал Кирилла и его потомков прав на престол, поскольку:

а) брак был заключен вопреки прямому запрету императора, главы дома Романовых;

б) невеста была лютеранкой, так и не принявшей православия;

в) невеста была разведенной;

г) невеста была двоюродной сестрой Кирилла ( а в Российской империи на брак кузена с кузиной требовалось особое разрешение церкви, которого в данном случае не имелось).

Тогда же Кирилл был выслан из России и официально лишен всех прав престолонаследия — вместе со всеми его возможными потомками! Сохранился соответствующий документ с резолюцией императора.

Позже, уступив назойливым просьбам родителей Кирилла (все же не чужие, одна большая семья!), Николай частично смягчил позицию: он признал брак Кирилла «великокняжеским», что лишь обеспечивало супругам соответствующее денежное содержание, и не более того. Кирилл и его супруга могли пользоваться титулами «великий князь» и «великая княгиня», но на их детей это право не распространялось, они оставались простыми «дворянами Романовыми». Решение о присвоении детям тех же титулов мог бы принять только Николай — но он этого так и не сделал.

Приход Кирилла к Государственной думе автоматически делал его и нарушителем пункта пятого «Учреждения» (ну, вот снова этот зловредный пятый пункт, скольким он испортил жизнь!).

В общем, Кирилл не имел никакого права провозглашать себя самодержцем всероссийским, а своих детей производить в великие князья и княгини. Вдова Александра III, императрица Мария Федоровна, тогда же заявила, что не признает свежеиспеченных «титулов» Кирилла и его детей — в чем, согласно законам Российской империи, была абсолютно права.

С тех самых пор никто из серьезных монархистов и членов дома Романовых Кирилла иначе, как «царь Кирюха», не называл.

Однако, означенного прямо-таки свербело от желания поцарствовать всерьез — а поэтому в 1929 г. он обратился к «народам Советского Союза» с пространным манифестом, озаглавленным «Моя программа», в котором провозглашал великодушно, что готов признать Советскую власть, если она назначит его императором новой России. И, как водится, обещал разные вольности подданным, как-то: «возвратить промышленные и торговые предприятия их прежним владельцам», «утвердить восьмичасовой рабочий день». Впрочем, новый государь одними послаблениями не ограничивался и был крутенек — обещал еще и «радикальное искоренение в России бродяжничества, отлынивания от работы, разгула».

По непонятным причинам ответа из Советской России так и не последовало. Почему? Эта историческая загадка не разрешена по сей день. Автор даже не пытается ее своим скромным умом решать…

Когда «царь Кирюха» почил в бозе, дело его продолжил «великий князь» Владимир Кириллович, с тем же восхитительным пренебрежением к законам Российской империи, провозгласив себя «главой Российского императорского дома», а детей уже привычно произведя в «великие князья». Будь Владимир даже настоящим великим князем Российской империи, его дети ни за что не получили бы того же титула, поскольку Владимир женился на Леониде Багратиони-Мухранской, которая была:

б) разведенной с предыдущим мужем;

в) неравнородной.

С разводом все и так ясно. Что до религии — грузинская церковь, конечно православная, но все же в Русскую православную церковь не входит, а потому Леонида и считается «неправославной». Багратион-Мухрани были потомками правившей некогда в Грузии династии Багратидов (Багратиони) — но в момент заключения брака этот дом не был правящим. Более того, он не был уже царским. После добровольного вхождения Грузии в состав Российской империи и подписания соответствующих документов Баг-ратиды получили лишь права на княжеский титул. Но никоим образом не на великокняжеский! В состав дома Романовых Баграти-ды не входили.

Дочь «царя Володьки», «великая княгиня» Мария Владимировна, вышла замуж за принца Фридриха-Вильгельма Гогенцоллерна Прусского. Впервые в этой истории появляется человек, носящий свой титул законно (правда, он уже не представитель правящего дома, трон Гогенцоллерны утратили).

И тогда «царь Володька» выкинул вовсе уж уму непостижимый фортель, противоречащий как законам Российской империи, так и мировому династическому праву. Примерно с четырнадцатого столетия, после известных династических казусов, вызвавших Столетнюю войну, владетельные дома Европы (и российский впоследствии) руководствовались так называемым «Салическим правом», согласно которому наследование титулов шло исключительно по мужской линии. Принцесса, выданная замуж, принимала титул мужа и уже ни при каких обстоятельствах не могла претендовать на трон отца. Ее дети тоже именовались по мужу — и никогда по отцу.

Однако «царя Володьку» это как раз и не устраивало, у него ведь не было наследника мужского пола, и самозванная династия должна была пресечься самым естественным образом. Мария, как и полагалось, стала Марией Гогенцоллерн — но Владимир (затаите дыхание, герольдмейстеры!) присвоил ее мужу титул «великого князя»!

Это даже не бред. Это вообще неизвестно что, названия не имеющее…

Подобные фокусы не приняли всерьез не только остальные Романовы, но и Европа. Во всех европейских династических справочниках сын Марии и Фридриха-Вильгельма, Георгий, значился как Георг Гогенцоллерн, принц (и его права на несуществующий германский престол, в случае чего, останутся исключительно германской головной болью). Ну, а дальше было совсем просто. Бабушка Леонида и мамуля Мария, две самозванки, незаконно носящие титулы «великих княгинь Романовых», объявили Георгия «великим князем» и «наследником Российского престола». Самое смешное, что в свое время находились в России люди, в том числе и облеченные властью, принимавшие эту семейку с почетом, как настоящих.

Доходило до вовсе уж пошлых анекдотов. В свое время неведомо на каком основании объявил себя «регентом российского престола» и принялся раздавать титулы некий Алексей Брумель, брат известного спортсмена, не имеющий отношения не только к Романовым, но и к дворянству вообще. Сшил себе боярскую горлатную шапку в аршин вышиной, позировал перед репортерами, раздавал жалованные грамоты, плодя «князьев» и «графьев».

Это, конечно, была неприкрытая клиника. Естественно, все настоящие члены дома Романовых, живущие за границей, полностью игнорировали существование «регента Брумеля».

«Государь» Владимир Кириллович оперативно прислал в Россию для опубликования «во всех газетах» грозный меморандум, где предавал Брумеля анафеме и напоминал, что единственный законный претендент на русский трон — никакой не Брумель, а он, Владимир Кириллович. Два клоуна-самозванца, увлеченно боровшихся за трон России — это, конечно, было зрелище…

Одним словом, суррогатные «великие князья», потомки государственного изменника, должны проходить исключительно под рубрикой исторических курьезов. И место им на конюшне, а не в Кремле…

Вернемся в Россию, где пока что не произошло революции. Нужно еще непременно добавить, что в государственных делах и в политике неразберихи прибавляло параллельное существование двух императорских дворов, «молодого» и «старого». Естественно, под «молодым» подразумевается двор царствующего Николая — а «старый» представляла его мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна, женщина совсем нестарая, энергичная, волевая и, между прочим, очень умная. Видя весь этот развал и бардак, она самым активнейшим образом пыталась влиять на сына. Иногда это удавалось, иногда нет. Алиса ее ненавидела люто, завистью ущербного к более умному и толковому. И кипели ожесточенные, невидимые миру баталии. Оба двора перетягивали на свою сторону великих князей, министров, сановников, генералов, руководителей спецслужб, сливали компромат, крутили запутанные многоходовые интриги…

Многие историки серьезно относятся к свидетельствам о том, что Мария Федоровна с самого начала не хотела видеть на престоле Николая, что ей более подходящей кандидатурой представлялся младший сын Георгий. Современники упорно твердили, что в свое время в Крыму, когда там пребывало на отдыхе все августейшее семейство, был даже составлен заговор в пользу Георгия, что в этом заговоре участвовали некоторые гвардейские полки — вдову Александра III в гвардии уважали… Но Георгий в двадцать восемь лет умер от туберкулеза (1899 г.), занесенного в семейство Романовых после одного из браков, и эти планы так никогда и не претворились в жизнь…

Словом, вдобавок ко всем другим бедам у корабля по имени Россия было еще и два капитанских мостика, с двумя штурвалами — вещь для мореплавания самая вредная.

2. Свобода, равенство, братство и доктор Гильотен

До сих пор порой приходится слышать, что Октябрьская революция и гражданская война не имели аналогов в мировой истории. Это еще один миф, который следует развеять. Все обстояло как раз наоборот. Изучая историю Великой французской революции (так ее до сих пор именуют сами французы), убеждаешься, что в России не придумали ничего нового. Решительно ничего. У нас повторилось все из того, что случилось во Франции — правда, сплошь и рядом в весьма смягченном виде…

Как и Николай впоследствии, последний французский король Людовик XVI в личной жизни был милейший и добрейший человек — ни в коей мере не жесток, не тиран, знал иностранные языки, интересовался науками и даже, кажется, не изменял жене, что во Франции само по себе уже подвиг и нешуточная добродетель. Одним словом, человек был преотличный — а вот король прямо-таки никудышный. Слова Драгомира полностью относятся к нему. Будь он мэром какого-нибудь крохотного городка, прожил бы жизнь достойно и мирно, окруженный всеобщим уважением. Но его угораздило быть королем, а к этой должности он был неспособен…

Казна была практически пуста, а проводить реформы не получалось никак — при малейшем покушении на вековые устои к королю подступала тупая аристократическая банда во главе с его родными братьями — король тряпка очень быстро возвращал все в прежнее положение…

Очень часто вину за всеобщее растление умов во Франции возлагают на «энциклопедистов» — группу философов, естествоиспытателей, писателей, выпускавших так называемую «Энциклопедию», или «толковый словарь наук, искусств и ремесел».

Доля истины в этом есть, «просветители», как они себя именовали, и в самом деле были компанией довольно гнусной. Борясь с «пережитками феодализма» и «гнетом церкви», они так увлеклись, что долго и старательно поливали грязью уже не «пережитки», а вещи необходимые: патриотизм, честь, верность, семейные узы, веру в Бога вообще. В рамках этой борьбы с «отжившим» Вольтер, к примеру, накропал грязную пьеску, где приписывал Жанне д'Арк скотоложество — и без тени смущения объяснял потом, что сам он, разумеется, в это нисколечко не верит, но Жанна, понимаете ли, это тот образ, который «феодалы» и «церковники» используют для оболванивания народных масс. А потому ради просветительства и борьбы с пережитками необходимо разрушить веру в идеалы, чтобы выбить почву из-под ног реакционеров и консерваторов… Вам это ничего не напоминает?

Доля вины на «просветителях» лежит. Однако вся их пропаганда никогда не имела бы успеха в стране со .здоровой экономикой, возглавляемой толковым монархом. В то же самое время в соседней Англии процветало немало крикунов, повторявших во всю глотку благоглупости французских коллег. Их даже не преследовали систематически — так, время от времени отдельные, перешедшие все границы, индивидуумы имели некоторые неприятности с судом. Не более того.

И тем не менее в Англии обошлось. По той простой причине, что в Англии существовала нормальная экономика — а во Франции о таковой приходилось только мечтать…

Чтобы спасти финансы, король назначил на высокий пост ученого, экономиста и толкового администратора Тюрго. Тот взялся за дело, предложив для начала, чтобы налоги отныне платили не только третье сословие (крестьяне, горожане, буржуазия), но и дворянство с духовенством, по сути, паразиты и захребетники.

Легко представить, какую бурю подняли благородные сословия. Тюрго вылетел в отставку, как снаряд из мортиры.

Денег в казне от этого не прибавилось ни на грош, и парижские банкиры, раздосадованные печальным концом реформ, перестали давать королю взаймы (а другого источника доходов в стране практически не существовало). Король пригласил на ту же роль швейцарского банкира Неккера.

Неккер предложил более мягкую реформу, чем его предшественник — но аристократия вновь взвилась на дыбы, и Неккеру пришлось уехать на историческую родину. Сменивший его генеральный контролер (министр финансов) Каллон поначалу, помня о печальной судьбе предшественников, пытался быть ангелом кротости: изыскивал немалые деньги на очередные прихоти королевы, оплачивал из казны многомиллионные долги двух королевских братьев. Но развал финансов зашел настолько далеко, что и Каллон, не видя другой возможности, предложил взимать налог с тех благородных сословий, которые прежде были избавлены от подобного садизма…

Отставка, конечно, финансовый кризис, переросший в общий крах экономики. Голодные бунты, бешеный рост цен. Генеральные Штаты (некое подобие английского парламента, бледная пародия), внезапно преисполнившись смелости, объявляют себя Национальным собранием, которое отныне будет заниматься государственными делами и принимать решения по важнейшим вопросам. Король, науськанный советчиками, отдает приказ стянуть к Парижу кавалерийские полки для полного и окончательного решения проблемы с возомнившим о себе Национальным собранием…

Началось! Это уже не бунт, это революция! Париж поднялся!

Вот тут многие, я уверен, вспомнив все, что худо-бедно усвоили в школе, понимающе кивнут: «Ну как же, как же. Взятие Бастилии…» Я и сам прекрасно помню большую иллюстрацию в «Детской энциклопедии»: несметные толпы народа штурмуют высоченные стены крепости, так напугавшей некогда юного д'Артаньяна. Из пушечных жерл клубится дым…

Ничего этого не было! Не было никакого «взятия Бастилии», штурма с пушечным грохотом, ружейной стрельбой, развевающимися знаменами и вождями впереди…

В Бастилии не было пороха для пушек, а гарнизон состоял из горсточки нестроевиков. Внутрь крепости проникли «делегаты» и предложили коменданту де Лоне по-хорошему поднять лапки кверху, иначе всем несдобровать. Трезво прикинув свои силенки и размеры собравшейся вокруг крепости толпы, комендант дрогнул и сдался.

Что его, впрочем, не спасло: ворвавшаяся в крепость толпа, настроенная как следует побуянить, чихала на то, что кто-то от ее имени обещал коменданту жизнь в случае капитуляции. Коменданта убили, насадили его голову на пику и долго таскали по улицам. Мимоходом участники «штурма» освободили «узников старого режима», гнивших в сырых казематах Бастилии — их было не более десятка, и все до одного, как на подбор, угодили туда за чисто уголовные прегрешения…

Ну, а поскольку ни одна революция не может существовать без красочных мифов, то за сто тридцать лет до сказки о героическом штурме Зимнего родилась легенда о героическом штурме Бастилии, здравствующая до сих пор…

Когда через несколько недель Парижская Коммуна учредила почетный знак, так называемый «Ромб победителей Бастилии», претендовать на него сбежалось несметное количество народу.

И каждый второй, оказалось, отрубал голову коменданту, а каждый первый выбивал ногой ворота Бастилии…

Я так и не выяснил, сколько народу отхватило себе этот золотой ромб. Немало, надо полагать. Но когда через год учредили еще одну награду, «Стенной венец граждан-буржуа, победителей Бастилии», его получили девятьсот сорок девять человек. Сколько из них реально болталось в тот день по площади Бастилии, покрыто мраком неизвестности. Сие нам опять-таки знакомо, и следует признать, что наши коммунисты французам уступали — у нас, как-никак, число несших бревно вместе с Ленином на историческом субботнике исчислялось всего-то парой десятков…

Вот, кстати, еще о Бастилии. Она вовсе не была «разрушена возмущенным народом». Контракт на разборку крепости получил добрый буржуа, строительный подрядчик месье Паллуа, нанял 800 рабочих и хорошо на этом дельце заработал, продав немалое количество тесаного камня…

Если будете в Париже, можете интереса ради заглянуть на мост Конкорд — он как раз из этого камня.

В общем, как всякая революция впоследствии, французская обросла мифами очень быстро — иногда, чтобы приукрасить какой-то эпизод, иногда — чтобы смягчить. Если вам доведется прочитать где-нибудь, что революционная толпа носила по улицам Парижа на пике отрубленную голову принцессы де Ламбаль, фаворитки королевы, не верьте. На пике носили совсем другую часть тела принцессы…

А если попадутся строчки о «самосуде толпы над аристократами», то знайте: частенько это означало, что посреди улицы беременной женщине вспарывали живот и вырывали ребенка. Что творилось в провинции, где не было ни законов, ни власти, лучше себе не пред-ставлять, хотя достаточно протянуть руку, чтобы снять с полки , скажем, «Историю французской революции» Карлейля…

И полилась кровь, кровь, кровь! «Ле сан», по-французски. Ле сан, ле сан, ле сан …Кровь алая!

В общем-то, никто поначалу не собирался свергать короля и заводить республику — дело это было настолько новое и непривычное, что здравомыслящие люди его инстинктивно опасались. Однако… любая революция имеет много общего с классической деревенской пьянкой по случаю большого праздника. Сначала опрокидывают по рюмочке и степенно толкуют про виды на урожай, про легкомысленное поведение Мельниковой дочки, про то, ест ли гишпанс-кий король лягушек, или городской телеграфист все наврал. Потом как-то незаметно переходят на граненые стаканы, вспоминаются старые обиды и старые счеты — и вот уже кумовья идут друг на друга с лопатами и вилами, горят амбары и коровники, в свалке затоптали попа и старосту, и из уездного городка наметом несется вся наличная жандармская команда, а следом казачья сотня, потому что меньшими силами не усмирить. И только на третий день, хмуро бродя по пожарищу и не досчитываясь кузнеца дядю Пафнутия, соображают, что его в горящей избе и забыли, потому как в первую голову спасали самогонный аппарат. Ну, а где поп со старостой, лучше и не гадать…

Так вот, с революциями обстоит точно так же. Даже если никто поначалу специально и не хотел резких телодвижений, сама логика событий, сами взбудораженные многомиллионные массы очень быстро начинают громоздить вовсе уж жуткие комбинации — причем, господа мои, не забывайте, процесс идет непременно с двух сторон!

Дворяне массами побежали за границу — и начали создавать там армию вторжения. Тем временем во Франции создавали свою армию, новою, революционную, которой предстояло на штыках принести счастье и свободу остальной Европе…

Ага, вот именно! То, что «заграничная контрреволюция» первой вторглась во Францию — очередная сказочка. Это французская армия браво ринулась к соседям — в Италию, Голландию, свергать феодалов, делить землю, вешать попов и нести просвещение.

Вот тут уже Европа, мрачно призадумавшись, начинает собирать армии и шлет их к французским границам, сообразив, наконец, чем пахнут такие эксперименты в отдельно взятой стране. Прусский главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, правда, оказывается не на высоте: под покровом ночной тьмы к нему проникли посланцы революции и предложили ни много, ни мало — бриллиантов на сумму в пять миллионов, реквизированных из королевской сокровищницы. Герцог не выдержал, камешки взял и отступил, сославшись на плохие стратегические условия. Только в 1806 г., после его смерти, когда нотариусы описывали его имущество для наследников, обнаружились эти камешки, в том числе, и любимый Марией-Антуанеттой «Голубой бриллиант в сто двадцать карат…»

Подобные фокусы не прошли с Александром Васильевичем Суворовым, и он-то французов лупил качественно…

К тому времени уже отрубили голову королю — от чего в стране почему-то не прибавилось ни спокойствия, ни хлеба. Торговцы, сволочи такие, не хотят продавать еду по мизерным ценам, установленным революционным правительством. Париж голодает. А где можно взять много-много хлеба?

Правильно. В деревне…

И в деревню двинулись продотряды… нет, назывались они иначе, но это были именно продотряды. Революционное знамя впереди, под ним комиссар, препоясанный трехцветным шарфом (комиссар, комиссар, они так и звались!), кучка пустых вместительных повозок под зерно… И гильотина в обозе. Тот самый нехитрый и эффективный механизм для моментального отрублания головы, который придумал скромный французский интеллигент доктор Гиль-отен.

(Впоследствии его семья по этому поводу очень комплесковала. Твердили, будто доктор тут и ни при чем вовсе, будто он предназначал свое устройство, чтобы порезать колбаску — а уж если, боже сохрани, и отрубать голову, то явному душегубу и педофилу… Революция, мол, все извратила, а сам доктор ничего такого не хотел…)

Охотно верю. Интеллигент никогда ничего такого не хочет, он всегда полагает, будто это понарошку — а потом в истерике головенкой о стенку бьется, когда завертится его мясорубка…

Крестьянство, грозно ворча, взмыло на дыбки. Началось все с провинции Вандея, которую до сих пор иногда оскорбляют эпитетами вроде «гнезда контрреволюции» (а впрочем, что в этом термине плохого?) Тамошнее крестьянство было, во-первых, самым зажиточным во Франции, во-вторых, по-настоящему набожным. Никому не понравилось, когда нагрянувшие из города крикуны стали выгребать хлеб под метелку, вопя о европейском революционном пожаре, о помощи парижскому пролетариату и голландским братьям. Да вдобавок оскверняют церкви, убивают священников, обзываются как-то непонятно, но определенно оскорбительно — враги народа, мол, реакционеры…

Французская революционная армия выкосила в Вандее полмиллиона человек! Без различия пола и возраста.

И все это — в соответствии с теорией, разумеется. Ни одна приличная революция не в состоянии обойтись без теоретиков, иначе ее начнут путать с разбойничьей бандой…

Теоретик имелся. Жан-Поль Марат, швейцарский француз, вечный диссидент и бродяга, человек без родины и врач без диплома, страдавший какой-то экземой, из-за которой большую часть жизни проводил в ванне. Оттуда, из ванны, он сыпал теоретическими обоснованиями, которые при всем своем многословии сводятся к двум нехитрым истинам.

Первая. Для успешного развития революции нужна самая жесткая диктатура.

Вторая. Всех, кто против революции или хотя бы колеблется, нужно резать. Чем больше, тем лучше. Если нужно — хоть миллион.

Там, в ванне, Марата и прикончила молоденькая девушка из дворянок, взяв на себя обязанности трусливо сидевших по эмиграциям мужчин…

Смерть Марата, впрочем, не остановила террор. Даже, наоборот, разожгла — появился лишний повод орать о врагах народа, злодейским образом убивших товарища Урицкого… тьфу ты, черт, Марата!

В общем, термин «враг народа» — это изобретение французской революции…

Террор ширится. По указанию Конвента начинается уничтожение мятежной Вандеи: объявлено, что следует поголовно истребить там все мужское население, а, кроме того, стереть с лица земли леса и посевы, уничтожить весь скот… Это уже не террор, это какое-то безумие — но именно так и начинает действовать революционная армия… Вандейцы, в свою очередь, пленных тоже не берут, что естественно. В других провинциях, где поспокойнее, власти так не лютуют — всего-то навсего вводят «принудительный заем зерна и муки» (размеры на усмотрение комиссаров).

Мятежи начинаются уже по всей стране. Их подавляют со всем усердием. В Лионе, правда, случается накладка, и посланный туда разобраться комиссар Конвента Кутон казнил «всего» 113 человек, а приказ о разрушении города так и не выполнил. На смену ему посылают людей понадежнее — Колло д'Эрбуа и Фуше. Эти принимаются за дело всерьез — дома подряд взрывают и разрушают, людей связывают по сто, по двести даже человек (гильотина не справляется оттяпывать головы поодиночке), бьют по ним картечью из пушек, раненых добивают саблями, а то и просто закапывают живьем, чтобы не возиться.

В Нанте связанными заключенными набивают баржи и топят на середине широкой Лауры. В Тулоне расстреливают сотнями — а попутно куда-то исчезает несколько повозок с драгоценностями. Руководящие террором надежнейшие товарищи Баррас и Фрерон разводят руками: где уж тут уследить за какими-то повозками…

В Бордо орудует депутат Коммуны Тальен. Этот, надо признать, не фанатик — головы он тоже рубит направо и налево, но если с ним как следует поговорить наедине и дать денег, то и выпустит кого надо. А очаровательную юную маркизу Терезу Кабарюс он освобождает вообще бесплатно. Спят, правда, вместе. Запомните эту парочку — мы с ними еще встретимся, в судьбе французской революции эта красотка сыграет огромную и роковую роль!

Чтобы полностью разорвать связи с «проклятым прошлым», даже месяцы переименовывались на революционный лад: фрюктидор, нивроз, плювиоз, месяц фруктов, месяц плодов…

А потом переименовывать начинают и города. Компьен теперь — Марат-на-Уазе, Гавр-де-Грас — Гавр-Марат. Даже парижский холм Монмартр отныне — Монмарат.

Справедливости ради следует уточнить, что до переименования городов в честь здравствующих вождей революции тогда так и не додумались (быть может, просто времени не хватило). Упущенное наверстают уже большевики в России…

Террор продолжается. Головы рубят уже, собственно, ни за что. 17 сентября 1793 г. издается новый закон, на сей раз не о «врагах народа» — о «подозрительных». Он так и называется: «Закон о подозрительных». Кто именно подозрительный и чем, решают уже даже не комиссары и прочие должностные лица — любой революционный активист вправе сцапать на улице всякого, кто показался ему подозрительным, приволочь в ближайший трибунал и потребовать казни. Такие требования большей частью удовлетворялись.

Трагикомедия этой резни в том, что «феодалы», то бишь дворяне и представители бывших привилегированных сословий, составляют меньшинство от общего числа казненных. Большая часть окончивших дни на гильотине — это, пользуясь сегодняшними терминами, классический пролетариат. Объясняется это просто: очень быстро многие и многие бедняки поняли, что жить при новой власти стало еще хуже. Люди начали открыто высказывать недовольство. И моментально попадали в «подозрительные». Были еще и такие, кто толпами выходил на улицы с протестом — этих на гильотину не тащили, расстреливали на месте…

Дворяне, между прочим, как раз при деле. Брат короля, герцог Орлеанский, быстренько заделался ярым революционером и довольно долго депутатствовал — но потом его, на всякий случай, все же свели на гильотину…

Другие уцелели. Зверствоваший в Тулоне Баррас — между прочим, бывший маркиз. А гражданин Фуше — бывший аббат. Среди комиссаров и прокуроров, среди депутатов и вождей довольно много было дворян (и титулованных в том числе), священников, одним словом, «благородных»…

Террор уже оборачивался чем-то запредельно жутким. Юношей-дворян раздевали, связывали лицом к лицу с голыми девушками того же сословия и, рубанув саблей по голове, бросали в воду. Это называлось «революционный брак». Бойцы элитного батальона имени Марата начинали день с того, что выпивали стакан крови. Действовала мастерская по изготовлению разной галантереи из кожи казненных. Вандейцы, в свою очередь, набивали в глотку пленным порох и поджигали. Если же к ним в руки попадал чин…

Достаточно, я думаю. Это не страшные сказки. Это было…

А потом в мясорубку террора стало затягивать своих.

Причины, в общем, понятны. У революции было очень много вождей. Робеспьер, Дантон и Марат — не единственные. Еще десятка два, как минимум, вполне заслуживают зачисления в категорию вождей. Генералов революции. А может быть, и больше , как знать…

И все эти вожди были личностями. Крупными, яркими, говоря по-современному, звездами. Естественно у каждого из них на многое была своя точка зрения. На многое они смотрели по-разному. Будь в стране тишь, гладь и божья благодать, разногласия ограничились бы чинными прениями на трибуне, как в более спокойных государствах и заведено…

Но тогдашняя Франция была адом кромешным. Война внешняя и внутренняя. Экономика в развале. Голод и взлетевшие до небес цены. Обозленное население, которое уже во весь голос начало сетовать, что его привели совсем не туда, куда обещали. Заговоры и интриги, сшибка мнений и рецептов спасения, непреходящее ощущение близкого краха.

Вожди просто не могли уже не начать грызни и резни внутри себя. Такие вещи никто не планирует и не предсказывает, но сама логика событий подводит к тому, что иначе просто и нельзя. Хотя бы потому, что тебя могут опередить менее щепетильные коллеги по Конвенту…

И они стали посылать на гильотину друг друга — ради укрепления революции, ради сплочения рядов, ради избежания опасных шатаний в умах… Бывшие друзья и соратники.

Именно тогда родилось то, что впоследствии будет применено в России на знаменитых процессах 37-го, о которых мы еще поговорим подробно. Реальных причин никто не указывает. Нельзя же сказать, что Робеспьер опасается излишнего усиления гражданина Дантона. Нельзя даже сказать правду — о том, что Дантон по уши влип в сомнительные финансовые махинации и сколачивает себе состояние. Такая правда народу не нужна, считает Робеспьер.

И гражданин Дантон, одна из самых ярких фигур революции, отправляется на казнь, как английский шпион…

Дантон, конечно, в последние годы изрядно перехватил с гешефтами. Но ничьим шпионом он не был никогда.

Хотя есть интереснейшая загадка. Шпион в Комитете общественного спасения все-таки был… Комитет этот, тогда — высший орган революционной власти, состоял всего из двенадцати человек: те самые вожди и звезды, наперечет. И достовернейшим образом установлено, что секретнейшие решения Комитета очень быстро попадали к англичанам и эмигрантам-роялистам. Причем историки сходятся в том, что каналом не мог быть никто из многочисленного технического персонала — только один из дюжины.

Кто это был, не установлено до сих пор. С уверенностью можно утверждать лишь, кто им не был. Когда одного из двенадцати, Эро де Сешеля, заподозрили в том, что он и есть «крот» (поскольку — бывший аристократ) и без особых церемоний отправили на гильотину, вскоре выяснилось, что информация о секретнейших решениях Комитета продолжает утекать. Значит, это был кто-то другой, не Сешель…

Террор продолжался в согласии с тем самым «Законом о подозрительных», по которому смерти заслуживал каждый, кто «распространял ложные известия», «препятствовал просвещению народа», «портил нравы», «развращал общественное сознание». Под такое можно подвести любого, благо улик не требуется, достаточно загаг дочных «моральных доказательств». Свидетели, присяжные, адвокаты — ничего этого в новом суде не полагается.

Но теперь еще стали отрубать головы и своим, а это, по мнению «своих», самым решительным образом меняло ситуацию…

Против Робеспьера составился заговор, в чем не было ничего удивительного: инстинкт самосохранения — великая вещь. Пикантности добавляло еще и то, что именно здесь в полной мере проявила себя знаменитая французская присказка «шерше ля фам»…

Помните Тальена? Он тоже оказался в «черном списке» Робеспьера, но пока что остался на свободе — а вот его очаровательную подругу Терезу Кабарюс по приказу Робеспьера заключили в тюрьму. Неведомыми путями к Тальену дошла ее записка: «Полицейский чиновник объявил мне, что завтра меня отправят в трибунал, то есть на эшафот. Как это не похоже на прекрасный сон, который я видела сегодня: Робеспьера уже нет, а двери тюрем открыты. Но из-за вашей трусости скоро во Франции не останется никого, кто смог бы это осуществить».

Это не легенда и не выдумка романистов. Так и было. И колебавшийся прежде Тальен решается.

На дворе стоял месяц термидор!

В ту же ночь начинаются перемещения Национальной гвардии. На утреннем заседании Конвента зажигает Тальен, в ревущем зале уже не дают слова ни Робеспьеру, ни его сторонникам. Сен-Жюст, их Дзержинский, уже не пытается ничего делать — видимо, понимает, что никакая тайная полиция не спасет.

Это заседание в мемуарах описано подробно. На трибуне машет кинжалом Тальен: мол, если вы не свергнете тирана голосованием, я его сам прикончу… Отступать ему нельзя, он и себя спасает, и свою красотку… А зал ревет: «Смерть тирану!» «Кровь Дантона тебя душит!» И это продолжается долго, очень долго. Пока не встает тихий такой, спокойный депутат Луше и не говорит рассудительно:

— Ну что вы орете? Арестуйте его, на хрен, и дело с концом.

Возможно, он выразился культурнее, но смысл был именно тот. Робеспьера арестовали. Ему ненадолго удалось освободиться , и он засел в Ратуше с кучкой своих сторонников, но вскоре туда ворвались жандармы. Робеспьер пробовал было пальнуть по ним из пистолета, но стрелком он оказался настолько скверным, что вместо противника угодил себе в челюсть — кто-то успел дать снизу по локтю.

На другой день его отвезли на гильотину…

Революция захлебнулась. Лишь немногим ее звездам удалось спастись — кому отрубили голову вслед за Робеспьером, кто умер в лесу, скрываясь от погони. Тереза Кабарюс вышла замуж за Тальена. На приемах, которые она устраивала, частенько блистала ее закадычная подруга, очаровательная Жозефина, молодая вдова виконта Богарне…

Вскоре у нее начнется роман с молодым генералом по имени Наполеон Бонапарт…

Жизнь во Франции наступила относительно спокойная. Для одних — бедная и голодная, для других — сытая и разгульная. У власти прочно обосновалась так называемая Директория, скопище совершенно бесцветных личностей, умевших лучше всего набивать себе карманы. Именно тогда вошли в моду знаменитые бальные платья в «античном» стиле, которые можно увидеть на портретах того времени: голая дама или одетая, сразу и не скажешь.

Одним словом, воровали знатно, воровали хорошо. Ярких революция вырубила, а тех, кто остался, добили термидорианцы. Осталась вороватая серость. Авторитетом в стране эта банда не пользовалась ни малейшим. И молодой генерал Бонапарт кое о чем всерьез задумался. Он не обращал внимания на постоянные измены Жозефины: пылкая красотка, упомянем ради исторической правды, украсила великого полководца такими рогами, что любой сохатый позавидует. Отчасти ее можно понять: скучно молодой женщине, к тому же креолке с Карибских островов, спать в одиночестве, пока супруг постоянно где-то пропадает, отговариваясь тем, что он-де то турок бьет в Египте, то Рим захватывает…

Но Бонапарт был выше таких пошлостей. Ему было не до мещанских супружеских скандалов… Впереди маячила власть, потому что цензурно о Директории никто уже не выражался.

И однажды Бонапарт явился в Совет Пятисот (мне, право, лень уточнять по книгам, что это была за шарага) и объявил, что отныне власть — это он один, а все остальные могут катиться к чертовой матери.

Совет начал возмущаться, что-то там лепеча о диктатуре и беззаконии. Тогда в коридоре забили барабаны, в зал вошел генерал Мю-рат, обернулся к топотавшим за ним гренадерам и непринужденно распорядился:

— А вышвырните-ка мне живенько эту сволочь в окна.

Гренадеры, люди не сентиментальные, его приказ выполнили быстренько и прилежно. На том и кончились последние революционные денечки — поскольку очень скоро Наполеон назначил себя нормальным императором, с короной, гербом, мантией и прочими необходимыми всякому приличному монарху принадлежностями…

«Еврейский след» во французской революции, хотя это, вполне возможно, кого-то и смертельно разочарует, отсутствует полностью. В свое время поисками зловредных жидомасонов, совративших с пути истинного добрых французов, занялся виднейший специалист в этой области — И. Шафаревич (кстати, сам с этой точки зрения субъект очень подозрительный, поскольку нет гарантии, что его фамилия не произошла от слова «шофар», бараний рог, в который трубят в синагоге по торжественным дням). Однако и он после долгих углубленных изысканий раскопал… одного-единствен-ного еврея, «который играл активную роль во Французской революции».

Правда, более объективное изучение вопроса показывает, что и этот единственный еврей никакой такой «активной роли» не играл. Был он родом из Австрии, звали его Мозес Добуршка, и занимался он на исторической родине чистой воды коммерцией. Чем и продолжал заниматься, переехав во Францию: был близок с Дантоном, его сестра даже вышла замуж за одного из ближайших соратников Дантона. И гильотинирован был по причине близости с Дантоном…

Короче, один-единственный еврей, и тот неправильный — поскольку еще за двадцать лет до революции принял крещение. Вообще, французская революция любви к евреям никакой не питала.

Когда те, воспрянувшие духом при известии о революции, обратились в Национальное собрание с просьбой, коли уж наступили свобода равенство и братство, предоставить равные права с прочими и им, в просьбе было отказано. Только через два года, в сентября 1791 г., евреи равноправия все же добились — правда, революционные законодатели одновременно издали декрет о том, что долгов евреям теперь можно не платить. Поскольку — свобода, равенство и братство. Долги французов французам, впрочем, следовало все же отдать до сантима…

Масоны… О них написана масса книг — об этих грозных, всемогущих и всепроникающих масонах, левой рукой опрокидывавших престолы. Одна беда: с доказательствами как-то слабовато. Попросту говоря, доказательств нет вовсе, одни домыслы. Поэтому масонский след мы здесь всерьез рассматривать не будем.

Явление под названием «масоны» действительно существовало. Однако, взявшись исследовать этот вопрос, приходишь к выводу, что речь идет не о какой-то конкретной злой силе, а об общем названии, под которым существовали и кружки мистиков, и своеобразные «клубы по интересам», и попросту сборища любителей весело проводить время в узком кругу. Один-единственный раз в Пруссии под масонской вывеской собрались вполне реальные революционеры и заговорщики, так называемые иллюминаты, по радикальности их программы прямо предшествовали болыневистким. Дело было еще в середине XVIII века. Однако действительность опять-таки опровергла басни о всемогущих и всеведающих «братьях» иллюминатах — их выявили почти всех, арестовали, судили и распихали по тюрьмам. Сбежать удалось немногим.

И все же… Один-единственный раз неуловимые и загадочные масоны все же обнаглели настолько, что вышли на свет божий под своими знаменами во времена революции…

Еще в 1933 г. московский «Партиздат» выпустил книгу протоколов Парижской коммуны — просуществовавшей, как известно, всего семьдесят два дня, с 16 марта по 30 мая 1871 г. В этой книге опубликованы подробные документы, повествующие, как 30 апреля депутаты Коммуны приветствовали масонскую манифестацию.

Пышное это было зрелище, как свидетельствует орган Коммуны, «Журналъ оффисьелъ»: «Коммуна в полном составе поместилась на балконе, на верху парадной лестницы, перед статуей Республики, опоясанной красным шарфом и окруженной трофеями и знаменами Коммуны. Масонские знамена были одно за другим водружены на ступенях лестницы. На них ярко выделялись гуманитарные лозунги, являющиеся основой учения франкмасонов, которые Коммуна поставила своей задачей применить на практике…

Когда двор наполнился народом, со всех сторон начали раздаваться крики: «Да здравствует Коммуна!» «Да здравствует масонство!» «Да здравствует всемирная республика!»

Гражданин Феликс Пиа, член Коммуны, громким, растроганным голосом произносит следующие слова:

— Братья, граждане великого отечества, всемирного отечества — верные нашим общим принципам свободы, равенства и братства и более последовательные, чем «Лига прав Парижа», вы, франкмасоны, претворяете эти слова в дело!».

Было произнесено еще много столь же напыщенных речей и выкрикнуто немало здравиц в честь коммунарско-масонского братства. Вот, казалось бы, и неопровержимые улики, вот она, коварная гидра масонства, выползшая на солнечный свет…

К великому сожалению господ национал-патриотов, вынужден их разочаровать. «Манифестация» эта оказалась сплошной комедией. Из-за чего там витийствовали? А это товарищи франкмасоны отправились героически водрузить на укрепления свои знамена.

Сорок один день существования Коммуны они из своего загадочного подполья приглядывались к происходящему, наблюдали, как воюют коммунары с окружившей Париж армией версальского правительства. А на сорок второй день, как тут же поведал глава масонов гражданин Тирифок, ими было, наконец-то, придумано средство остановить братоубийственную резню: они сейчас пойдут и в знак братания установят свои стяги на стенах. В надежде, что версальские солдаты тут же бросят ружья и кинутся обниматься с парижанами.

А если версальцы все же окажутся настолько несознательными, что не проронят ни слезинки при виде белого масонского знамени с надписью «Любите друг друга», гражданин Тирифок обещал поднять против них всех масонов Франции. Все масоны Франции, гремел он, как только увидят войска, идущие усмирять Париж, тут же бросятся к ним и будут уговаривать брататься. Во как! Оркестр играл «Марсельезу» до посинения.

Знамена свои масоны все же повтыкали на укреплениях.

Версальцы по ним начали постреливать так же цинично, как и по красным коммунарским.

И что же?

А — ничего. Я же говорю, сплошная комедия. Никакое масонство Франции так и не поднялось, идущие на усмирение Парижа войска так и не встретили ни единого масона, который попытался бы уговорить их брататься. Ровно через месяц после клоунады со знаменами и страшными угрозами поднять масонство версальцы ворвались в Париж и принялись обстоятельно и вдумчиво доказывать коммунарам, что бунтовать — нехорошо. Обещанного масонского пополнения Национальная гвардия так и не получила. Гражданин Тирифок сбежал в соседнюю Бельгию, где продолжил витийствовать в пивных с тамошними «братьями»… Нужны ли комментарии? Масоны тоже оказались какие-то неправильные, ни на что не способные, кроме пошлой клоунады…

Подведем кое-какие итоги. Французская революция была вызвана сугубо внутренними причинами. Тут ни при чем евреи, масоны и зловредные иностранцы. Хотя таковые все же были — например, прусский барон Клоотц, раздававший свои визитные карточки с титулом «Личный враг Иисуса Христа». Но никто из них не делал погоды — даже пресловутые энциклопедисты. Во Франции попросту накопилось слишком много нерешенных противоречий, горючего материала, вот и все.

Если будете как-нибудь перечитывать «Трех мушкетеров», обратите внимание, как герои — олицетворение чести, благородства и храбрости! — ведут себя с теми, кто принадлежностью к дворянству похвастать не может. Арамис ударом кулака отшвыривает на несколько метров горожанина, обрызгавшего его грязью. Д'Артанъян, галопом несясь по делам, сшибает «какого-то горожанина» и даже не останавливается «из-за такой мелочи». Благородный Атос буднично, без тени раздражения, избивает слугу. И так далее, и тому подобное…

Вот они, причины. Во Франции просто-напросто нашли свое крайнее выражение отжившие феодальные традиции. Меньшая часть населения, «благородные», только и считались, собственно, настоящими людьми, а остальные вынуждены были жить с клеймом «третьего сорта». Характерно, что повсюду, по всей стране, восставшие первым делом даже не винные погреба разбивали — разводили костер и жгли книги своих повинностей. Ведь далеко не все французские крестьяне жили так зажиточно, как вандейцы…

Франция оказалась самым слабым звеном в цепи. Во всей остальной Европе (даже в Испании, где дворянская спесь перехлестывала все мыслимые пределы) к тому времени соблюдался некий «баланс интересов», у крестьян было достаточно земли, а у горожан достаточно прав. Там никого так и не удалось поднять на всеобщий бунт. Во многих странах по примеру Франции закопошились свои «якобинцы» , но они так и остались кучкой крикунов, неспособных увлечь массы. Поскольку массы вполне устраивало нынешнее положение дел.

Всю первую половину девятнадцатого века Англию здорово лихорадило — крестьянские волнения, рабочие бунты, борьба за создание профсоюзов, за всеобщее избирательное право. В Лондоне армейская кавалерия разгоняла митинги саблями, в Бирмингеме восставшие сожгли дворец епископа и разнесли по кирпичику тюрьму, на перекрестках дорог выставляли пушки, горели поместья и фабрики…

Но все это так и не вылилось в революцию. Власти понемногу сгладили ситуацию сочетанием террора и реформ — и лет на семьдесят настала тишина…

В общем, где тонко, там и рвется. Там, где поначалу требуют лишь реформ, не посягающих на основы, но власть оказывается неспособна их провести, протест и перерастает помаленьку в революцию, сметающую с трона королей. И эту истину следует запомнить хорошенько, не тратя времени на болтовню о жидомасонах и злокозненном иностранном влиянии…

3. Отдать половину или потерять все?

Несмотря на реки крови, на все зверства и ужасы всеобщей смуты, французская революция в своем развитии принесла довольно интересные результаты…

Во-первых, Наполеон занимался не только войнами. Он провел массу полезных и толковых реформ в экономике, правовой системе, государственном управлении.

Во-вторых, что не менее важно, французские крестьяне все же получили достаточно земли.

И после этого — как отрезало! Никогда более во Франции не случалось более-менее массовых крестьянских выступлений, за исключением «чумного бунта» 1831 г., но там были совсем другие причины: кто-то от большого ума пустил слух, что «чуму разносят парижане, чтобы захапать нашу землицу», и крестьяне начали изничтожать всех, кто, по их мнению, походил на парижан…. К экономике это уже не имеет никакого отношения, согласитесь.

Все до единого бунты, мятежи и «революции», случавшиеся во Франции после реформ Наполеона, происходили исключительно в Париже, где часто и охотно, только свистни, кидался строить баррикады тот элемент, что по-научному именуется маргинальным, а если говорить попросту — «бичева с бомжами». Так было и в 1830-м, и в 1848-м — Париж ходил на голове, а вся страна сохраняла полнейшее спокойствие. Во времена Парижской коммуны кое-какие беспорядки произошли разве что в Марселе, где полным-полно было уголовников, бродяг, контрабандистов и прочей гопоты, которых моментально прижали. А потом французские крестьяне, одетые в солдатские шинели, за пару месяцев нанизали на штыки парижских коммунаров. Иначе просто и быть не могло. В обширнейшем воззвании «К сельскому населению», сочиненном парижскими коммунарами, пожалуй, только один абзац несет конкретное содержание. Остальное — патетическая болтовня… Итак:

«Свобода везде, как в коммуне, так и во всем государстве; неприкосновенность жилища, расцвет труда, освобожденного от всех помех, имеющего возможность использовать всю свою энергию; оживление промышленности и торговли, пришедших в упадок благодаря позорным махинациям Версаля; распространение народного образования, заливающего страну потоками света и устанавливающего интеллектуальное равенство — единственный источник и единственная гарантия истинного равенства людей; наконец, единение всех сердец и всех волевых усилий».

Из этого высокопарного словоблудия крестьянин, человек прагматичный, не мог выбрать для себя ничего полезного — и потому проголосовал против Коммуны штыком…

Но вот в России, в начале двадцатого столетия, обстояло все совершенно иначе! Потому что лозунги были совершенно другими: «Земля — крестьянам!» И с настроениями многомиллионной крестьянской массы, составлявшей примерно восемьдесят пять процентов населения страны, они совпадали полностью…

По-моему, никто толком не задумывается, что году в девятьсот пятом, когда в России без всякой революционной агитации развернулись массовые агарные беспорядки, жили многие тысячи совсем нестарых людей, помнивших, как они былирабами\ А еще больше людей прекрасно помнили, как им рассказывали отцы и матери о своем недавнем рабском положении. Вот где горючий материал! Какие там большевистские листовки и эсеровские агитаторы…

Людей держали в рабстве двести лет. Их продавали и покупали, их обменивали на говорящих попугаев и породистых щенков. С ними могли сделать что угодно. И делали…

В домашнем тире российского помещика Струйского господа развлекались тем, что заставляли крепостных мужиков бегать на ограниченном пространстве и стреляли по ним из ружей и пистолетов пулями. Иногда промахивались, иногда попадали. У того же Струйского, поэта екатерининских времен, была еще одна страстишка. Иногда он устраивал над кем-нибудь из своих крестьян суд по всей форме, а приговор был всегда одинаков: «Запытать до смерти». За беднягу тут же принимались палачи (у Струйского была целая коллекция пыточных орудий, старательно скопированных со средневековых образцов), и останавливались не раньше, чем жертва испускала дух.

Секретный доклад особой комиссии Александру I о положении крепостных крестьян, откуда эти факты взяты, до сих пор, насколько мне известно, не опубликован полностью — лишь скудными фрагментами…

И при Александре, и после него положение не улучшилось.

Конечно, за жестокое обращение с крепостными могли и отдать под суд, и удалить из имения (такое имело место быть), но, как давно известно, строгость законов в России смягчается систематическим их неисполнением. Очень уж неравными были возможности крестьян и их хозяев…

Вот вам помещик Короткое, о котором рассказывал в свое время писатель Григорович. Когда супруга Короткова просила у мужа денег, тот вызывал управляющего и небрежно бросал:

— Грызлов, Марья Федоровна в Москву собирается, нужны деньги… Поезжай по деревням, я видел там много этой мелкоты, шушеры накопилось — распорядись!

Это означало, что Грызлов с подручными должен быстренько проехать по деревням, наловить лишних детей и молодых девок и быстренько их продать… И происходило это в то самое время, когда писал свои стихи Пушкин!

Рабство развращает всех — и рабов, и господ. Вот вам печальный пример: известнейший русский книгоиздатель и просветитель Н. И. Новиков. Был у него преданный крепостной человек, который, когда барина посадили в темницу за вольнодумство, добровольно, из чистой преданности, за ним в тюрьму последовал. Очень его любил Новиков. Даже за стол, празднуя с друзьями освобождение из тюрьмы, с собой посадил. Да вот однажды взял да и продал. Больно уж хорошие деньги дали, две тысячи рублев, а дела были в расстройстве…

Если таковы просветители, чего же требовать от людей во всех отношениях обыкновенных?

Вспоминал известный путешественник Семенов Тянь-Шанский про своего знакомого предводителя дворянства: «Гости, после обеда с обильными винными возлияниями, выходили в сад, где на пьедесталах были расставлены живые статуи из крепостных девушек, предлагаемых гостеприимным хозяином гостям на выбор».

Вот я и повторяю: тщательнейшим образом проштудируйте свою родословную, господа критики революции. Хорошо, если ваш пра-прапрадедушка был из тех, кого как раз и угощали в бане голенькими крепостными красотками — а ну как одна из них была вашей пра-прапрабабушкой?

Вот и пробуйте представить состояние ума отца и матери, у которых ребенка сцапали на улице и продали, потому что барыне нужны деньги. Попробуйте представить, что чувствует деревенский парень, когда девушку, которая ему нравится, трахают в бане заезжие баре, и попробуйте представить, что они расскажут своим детям о «временах крепости». И поймите вы, наконец: именно дети и внуки этих людей повалили на улицу в семнадцатом году, когда рвануло\

Еще А. С. Хомяков, главный идеолог славянофильства, писал с горечью: «Как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянно враги ее, разумеется, бессознательно. Мы враги ее потому, что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что мы одуряем народ».

По сути, еще со времен Петра I существовало две России, и каждая смотрела на другую, как на инопланетянина… Та, что составляла меньшую часть, особого дискомфорта не чувствовала — а вот большая часть копила ненависть, копила, копила. Пока не грянуло…

Поговорим о вещах конкретных, не чураясь скучных цифр.

Конечно, Александр II сделал благое дело, освободив крестьян (в то время не сделать этого было уже просто невозможно). Но вот потом…

В Европейской России 76 миллионов десятин земли принадлежали 30 000 помещиков, а 73 миллиона десятин — 10 000 000-м крестьянских дворов. Такая вот пропорция. Дело в том, что крестьяне были освобождены почти без земли, а за ту, что им все досталось, они вынуждены были вносить так называемые «выпуклые платежи», отмененные только в 1907 г., после известных событий. Существует интереснейший казенный документ, так называемые «Труды податной комиссии». Из него следует, что в виде налогов и податей крестьянин вносил в год девяносто два с лишним процента от дохода! А в Новгородской губернии — все сто. Причем это касалось только бывших «государственных» крестьян. По данным того же документа, бывшие помещичьи крестьяне в некоторых губерниях вынуждены бьши отдавать в налог двести с лишним процентов дохода! Иными словами, не считая немногочисленных счастливчиков, крестьяне постоянно бьши в долгу, как в шелку. Вот выдержки из наказов крестьян своим депутатам в Государственной думе 1906–1907 гг.

Деревня Стопино Владимирской губернии: «Горький опыт жизни убеждал нас, что правительство, веками угнетавшее народ, правительство, видевшее и желавшее видеть в нас послушную платежную скотину, ничего для нас сделать не может. Правительство, состоящее из дворян и чиновников, не знавшее нужд народа, не может вывести измученную родину на путь порядка и законности».

Московская губерния: «Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день на человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачиваем мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61-го года, по которому мы получили свободу с малым наделом земли, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков образовались колоссальные богатства».

Арзамасский уезд: «Помещики вскружили нас совсем: куда ни повернись — везде все их — земля и лес, а нам и скотину выгнать некуда; зашла корова на землю помещика — штраф, проехал нечаянно его дорогой — штраф, пойдешь к нему землю брать в аренду — норовится взять как можно дороже, а не возьмешь — сиди совсем без хлеба; вырубил прут из его леса — в суд, и сдерут в три раза дороже, да еще отсидишь».

Лужский уезд Петербургской губернии: «Наделены мы были по выходе на волю по три десятины на душу. Население выросло до того, что в настоящее время уже не приходится и полдесятины. Население положительно бедствует, и бедствует единственно потому, что земли нет; нет ее не только для пашни, а даже под необходимые для хозяйства постройки».

Нижегородская губерния: «Мы признаем, что непосильная тяжесть оброков и налогов тяжелым гнетом лежит на нас, и нет силы и возможности сполна и своевременно выполнять их. Близость всякого срока платежей и повинностей камнем ложится на наше сердце, а страх перед властью за неаккуратность платежей заставляет нас продавать последнее, или идти в кабалу».

Большевики здесь совершенно ни при чем — как и любые другие «политики». Это подлинный, неискаженный голос крестьянства. Какие же тут нужны большевики?!

А теперь — мнение человека, находившегося среди тех, кто как раз и был властью. Из воспоминаний С. Ю. Витте: «…на крестьянское население не были распространены общие гражданские законы и по отношению уголовных для них были сохранены особенности (между прочим, телесные наказания по приговорам крестьян), но все-таки на них были распространены общие судебные и административные организации (мировой суд). После проклятого 1 марта… участие крестьян в земстве ограничено. Мировые судьи были для крестьянского населения заменены земскими начальниками. На крестьянское население, которое, однако, составляет громаднейшую часть населения, установился взгляд, что они полудети, которых следует опекать, но только в смысле их развития и поведения, но не желудка… Земские начальники явились и судьями, и администраторами, и опекунами. В сущности, явился режим, напоминающий режим, существовавший до освобождения крестьян от крепостничества, но только тогда хорошие помещики были заинтересованы в благосостоянии своих крестьян, а наемные земские начальники, большей частью прогоревшие дворяне и чиновники без высшего образования, были больше заинтересованы в своем содержании… Для крестьянства была создана особая юрисдикция, перемешанная с административными и попечительскими функциями — все в виде земского начальника, крепостного помещика особого рода. На крестьянина установился взгляд, что это, с юридической точки зрения, не персона, а полуперсона. Он перестал быть крепостным помещика, но стал крепостным крестьянского управления, находившегося под попечительским оком земского начальника. Вообще его экономическое положение было плохо, сбережения ничтожны… Государство не может быть сильно, коль скоро главный его оплот — крестьянство — слабо. Мы все кричим о том, что Российская империя составляет 1/5 часть земной суши и что мы имеем около 140 000 000 населения, но что же из этого, когда громаднейшая часть поверхности, составляющей Российскую империю, находится или в совершенно некультурном (диком) виде или в полукультурном, и громаднейшая часть населения, с экономической точки зрения, представляет не единицы, а полу — и даже четверти единиц».

Вот так обстояли дела в реальности…

Но как же быть с высказывавшимся не раз тезисом, будто «русский крестьянин кормил всю Европу, продавая за границу зерно»?

Более нелепого утверждения трудно себе представить, поскольку сохранилось множество энциклопедий, научных трудов, мемуаров, свидетельствующих, кто именно кормил Европу.

Крестьянин-единоличник здесь совершенно ни при чем. Все зерно, уходившее на экспорт, было произведено либо в хозяйствах южнорусских помещиков, либо на казачьих землях, где опять-таки экспортный хлеб давали не одиночки, а крупные хозяйства. То, что на Западе именуется «латифундиями». Вывозимое зерно было собрано не мнимым «фермером», а с помощью многочисленной наемной рабочей силы и передовой, по тому времени, сельскохозяйственной техники. Да и не было в России никаких «фермеров». «Ферма» — это отдельно расположенное крестьянское хозяйство, русский аналог — «хутор». В России, как и во многих других странах, были деревни — места компактного проживания крестьян, окруженные полями. «Ферма» и «деревня» — совершенно разные понятия…

Крестьяне-единоличники никакого зерна в Европу не вывозили и вывозить не могли — по той простой причине, что из-за малого количества земли и почти первобытного уровня ее обработки не способны были производить излишки.

Кто-то из царских министров (нет смысла уточнять фамилию этого скота) патетически воскликнул: «Недоедим, но вывезем!». Сам-то он как раз и хрустел французской булкой — это другие недоедали. Русская деревня до революции хронически голодала. Здесь не стоит перечислять длиннейший ряд цифр — неурожайные годы. Скажу лишь, что голод был явлением частным и повсеместным. Есть хороший источник — написанные в эмиграции мемуары А. Н. Наумова, бывшего в 1915–1916 гг. министром земледелия. Он участвовал в борьбе с «самарским голодом» еще в конце прошлого века, когда «небывалые недороды 1897–1989 гг. повлекли за собой почти повсеместное недоедание, а в ряде районов настоящий голод с его последствиями — цингой и тифом». «Что же мне пришлось увидеть? Россия практически не вылезает из состояния голода, то в одной, то в другой губернии, как до войны, так и во время войны». Схожие воспоминания оставил видный сановник Ламздорф: «От просящих хлеба нет прохода. Окружают всюду толпой. Картина душераздирающая. На почве голода тиф и цинга». Мало того, министр иностранных дел Гире «…в ужасе от того, как относятся к бедствию государь и интимный круг императорской семьи».

Царь попросту не верит, что в стране голод! За завтраком, в тесном кругу, «он говорит о голоде почти со смехом». Находит, что раздаваемые пособия только деморализуют народ, вышучивает тех, кто уезжает в губернии, чтобы наладить помощь. Такое отношение к бедствию «разделяется, по-видимому, всей семьей».

Когда общественность сама пыталась организовать хоть какую-то помощь, этому мешали те же сановники. Полковник А. А. фон Вендрих, инспектор министерства путей сообщения и фаворит царя, посланный особоуполномоченным в пострадавшие от голода районы, дезорганизовал грузовое движение из центральных магистралях, загнал в тупик одиннадцать тысяч вагонов с зерном, шесть с половиной миллионов пудов подмокли и стали гнить.

Доложили царю. Николай раздраженно отмахнулся: «Не говорите о нем вздора, это достойный офицер. Всяких побирающихся будет много, а таких верных людей, как Вендрих, раз-два и обчелся».

Вендрих по тупости своей просто сгноил отправленный голодающим хлеб. Были примеры и похуже. Алабин, председатель самарской губернской земской управы, получив крупные взятки от хлеботорговцев, отправил голодающим гнилую муку, а в некоторые районы — зерно с примесью ядовитых семян куколя и других сорняков. Начались эпидемии, люди гибли от пищевых отравлений. Алабина отдали под суд, но оправдали ввиду его «неумелости»…

Еще один фаворит царя, товарищ министра внутренних дел Гурко, которому было поручено создать резерв зерна, за взятку переуступил свои полномочия иностранцу Лидвалю — а тот вообще сорвал поставки. Наумов, говоря о голоде, особо подчеркивал «неподготовленность административных верхов, их неспособность обеспечить снабжение, учет и размещение по стране имеющих запасов».

Стоит ли удивляться, что с 1908 по 1913 годы в стране было зарегистрировано около двадцати двух тысяч крестьянских выступлений? Революционная агитация тут совершенно ни при чем…

Разумеется, были попытки исправить положение. Даже Д. Ф. Трепов, один из видных консерваторов «царского кружка», предлагал насильственное отторжение части помещичьих земель в пользу крестьян. Дело тут было не в гуманности: Трепов охотно объявлял всем желающим, что он сам помещик не из бедных, но в создавшихся условиях лучше отдать половину, чем потерять все…

Проект отчуждения земель стал прорабатываться. Занимался им Николай Николаевич Кутлер (1859–1924) — русский государственный и политический деятель, юрист по образованию. В 1906 г., занимая пост главноуправляющего землеустройством и земледелием, он предложил (со своими соавторами профессором-экономистом Кауфманом и директором департамента государственных имуществ Риттихом) передать крестьянам 25 миллионов десятин государственных и помещичьих пахотных земель. Несмотря на то, что с крестьян предусматривался огромный выкуп, даже превосходивший платежи реформы 1861 г., несмотря на то, что к передаче крестьянам были намечены в основном земли «впусте лежащие, а также сдаваемые владельцам в аренду», Николай отклонил проект. На котором, к слову, была примечательная резолюция Витте, в то время еще возглавлявшего правительство: «Представляется предпочтительным для помещиков поступиться частью земли и обеспечить за собой владение остальной землей, нежели лишиться всего».

Государь император соизволил собственноручно начертать на докладе: «Частная собственность должна оставаться неприкосновенной». И ниже: «Кутлера с его должности сместить».

После революции Кутлер работал в Накомфине и правлении Госбанка, именно он готовил денежную реформу 1924 года…

Со временем ситуация ухудшилась настолько, что в Россию стали ввозить зерно. Вот именно, ввозить в «житницу Европы». В 1912 г. было ввезено 114 тонн произведенного в Восточной Пруссии зерна. М. Н. Покровский, несправедливо погруженный в забвение историк, один из немногих, кто рассматривал все общественные про-, цессы в первую очередь с точки зрения экономики, писал: «Русские потребляющие губернии, главным образом северо-западные — Псковская, Новгородская и т. д., находили более выгодным ввозить дешевую немецкую рожь, нежели покупать отечественную. Это был настоящий скандал».

Вот уж безусловно! Пришлось срочно вводить для германского зерна ограничительные пошлины. Российским зерноторговцам это, как легко догадаться, было только к выгоде — а вот потребитель должен был утешать себя исключительно тем, что его кровные денежки уходят в карман не «тевтонов», а самых что ни на есть православных людей…

Крестьянское недоедание приводило к тому, что при призыве на военную службу из-за физической непригодности освобождалось 48 процентов рекрутов (в Германии — 3 процента, во Франции — один!). В 1911 г. полковник Генерального штаба князь Багратион писал, что из трех парней трудно выбрать одного пригодного для службы, а сорок процентов новобранцев, как оказалось, впервые в жизни ели мясо, поступив на военную службу.

Какой там «хруст французской булки»! Хрустели булками, смачно чавкали ветчиной и пили чай с сахарком лишь те самые «золотые пятнадцать процентов». Остальные даже не жили — выживали.

Когда предлагали отдать половину земли, наша «элита» категорически воспротивилась. И потеряла все, как предупреждали умные люди…

Но, помнится, некоторые любят поминать про якобы небывалый расцвет российской экономики перед революцией. Извольте, посмотрим, как обстояло дело в действительности.

4. Экономика должна быть

Если брать чисто количественное выражение, то полное впечатление, что российская экономика и в самом деле неслась вперед семимильными шагами: процент роста огромный, капиталовложения растут. Но тут имелись свои тонкости.

Это были иностранные капиталы. И большая часть российской экономики была подмята иностранцами, поскольку им и принадлежала…

В руках иностранных акционерных обществ было 70% добычи угля в Донбассе: куда ни глянь — сплошные Юзы, Крузы, Болье, Гарриманы… В основном, бельгийцы и французы.

Примерно 90% платины в России находилось в руках иностранных компаний — как и изрядная доля золотодобычи. Печально известный Ленский расстрел приисковых рабочих в 1912 г., всколыхнувший страну, произошел по причинам отнюдь не политическим. Просто-напросто рабочие, доведенные до крайности скотскими условиями существования, всем коллективом пошли к администрации требовать человеческого обращения, выполнения тогдашних законов. Их расстреляли в упор. Стреляли русские стражники, из русских винтовок, но пули, строго говоря, были английскими — потому что Ленские прииски принадлежали английской золотодобывающей компании «Лена-Голдфилдс». И с русскими рабочими цивилизованные британцы обращались примерно так же, как с неграми в своих африканских колониях…

К 1914 г. иностранным финансовым синдикатам принадлежала примерно половина нефтедобычи и три четверти нефтеторговли.

Монополия, одним словом. И господа французы вели себя, как классические монополисты: диктовали своим предприятиям объемы угледобычи и цены, по которым следовало продавать на российском рынке российский же уголек. Дело это приобрело широкую огласку в печати и в Думе, правительство волей-неволей вынуждено было вмешаться. Прокуратура Петербургской и Харьковской судебных палат успела провести обыски в тамошних конторах синдиката с выемкой документов, подтверждающих, что «угольный голод» был организован умышленно, чтобы сорвать побольше прибыли. К сожалению, дело это пришлось спустить на тормозах: в защиту «Продугля» (так синдикат именовался) моментально выступили крупные французские политики. И царские высокопоставленные чиновники, должно быть, по доброте душевной, дело замяли.

Как обстояло дело на юге России с механическими, сталелитейными, трубопрокатными заводами? Из восемнадцати промышлен-ных акционерных обществ 12 полностью принадлежали иностранному капиталу, в остальных шести доля иностранных денег так или иначе присутствовала. «Иностранные» предприятия производили 67% южнорусского чугуна, 58% готовых металлоизделий.

Электротехническая промышленность? Германский капитал занимал «почти монопольное положение».

До революции в России было только две кампании, специализировавшиеся на производстве резиновых изделий. Одна, «Проводник», принадлежала французам, другая, «Треугольник» (будущий «Красный треугольник»), немцам.

Изрядная доля табачной промышленности была собственностью британской «Дженерал Рашен Тобакко Групп». Производство меди — в значительной степени собственность англичан и французов. Производство сельскохозяйственных машин — американцев. В Москве было два общества конно-железных дорог (те самые конки, предшественницы электрического трамвая). Одно полностью бельгийское, второе — русское. Но в 1891 г. бельгийцы захватили прочные позиции и в русском. А когда вместо конки появился трамвай, основной аспект акций оказался в германских руках. Современник писал: «Трамвай и конка — самое выгодное и самое прибыльное коммерческое предприятие. Вот почему иностранные капиталисты, как хищные вороны, стаями налетают на каждый город, где только понимается вопрос об устройстве конки или трамвая». По его выводам, бельгийская трамвайная концессия и в Харькове, и в Кременчуге, и в других местах обогатила иностранцев, «оставив город таким же грязным, темным и неблагоустроенным, каким он был раньше».

То же самое происходило и в банковском деле. 18 российских банков контролировали 75% всего капитала — и 40% акций этих банков принадлежало иностранцам. Принято восхищаться успехами русских инженеров, в кратчайшие сроки построивших Транссибирскую магистраль и Маньчжурскую железную дорогу'(КВЖД). В самом деле, есть повод для гордости — вот только большую часть средств на строительство выделили в виде кредита иностранные банки, и, соответственно, часть этих магистралей принадлежала им…

Вот, кстати, о кредитах. Царская Россия сидела на кредитной игле даже, пожалуй, прочнее, чем Россия времен позднего Ельцина.

Вот здесь и кроется корень зла! Человек, не посвященный в тонкости бизнеса, может простодушно воскликнуть: «А собственно, что плохого в том, что иностранцы на свои деньги строили у нас заводы и шахты? Какая разница, кому они принадлежали, если они давали работу российским подданным»?!

Ответ простой. Иностранный собственник вывозит прибыль к ебе домой — и туда же, за границу, уходят проценты по кредитам. А прибыль была потрясающая, какой в Западной Европе ни за что не получишь. Французы и бельгийцы наперегонки и с визгом неслись вкладывать деньги в «русские» акции — потому что получали сорок процентов дивидендов. А у себя дома, между прочим, получали бы два-три…

Уже в 1861–1866 гг. из России вывезли золота не меньше чем на 455 миллионов рублей. В пересчете на драгоценный металл это многие тонны… А в 1891–1913 гг., по подсчетам современных экономистов, Россия выплатила процентов по кредитам и погашений по государственным займам на сумму свыше 5 миллиардов рублей золотом, в полтора раза больше, чем получила. Вывезенная иностранцами прибыль в этот счет не входит. Царский золотой десятирублевик весил семь с лишним граммов. Любой, кому захочется, может подсчитать точно, сколько тонн золота утекло…

Еще несколько цифр. В 1861 г., накануне освобождения крестьян, средний доход на душу населения в России составлял 40% от германского и 16% от американского. В 1913 — уже только 32% от германского и 11, 5 от американского.

Одним словом, к 1917 г. Россия была то ли сырьевым придатком, то ли попросту кормушкой для Европы, которой в значительной степени и принадлежала. Фактически — колония. Разве что флаг развевался свой, а не французский или британский, да на троне красовался свой монарх, совсем как настоящий — и корона имеется, и горностаевая мантия…

Вот только ни мозгов у него, ни реальной власти, ни умения хоть что-то изменить… Туземный вождь с золотым кольцом в носу, вроде тех, африканских, что отдавали золотоносные земли за бусы и ром…

5. Какое время на дворе — таков мессия…

Да, вот кстати! Мы как-то совершенно обошли вниманием премьера Столыпина. В последние годы принято ссылаться на его реформы, как на спасительные для России и сокрушаться о его гибели, эти реформы оборвавшей в расцвете…

К сожалению, это очередной миф. Никакой пользы столыпинские реформы не принесли, лишь плеснули немалое количество горючей жидкости в топку революции.

Напомню, в чем там было дело. Столыпин намеревался разрушить крестьянскую общину, своеобразный дореволюционный «колхоз». Дело в том, что при царе частной собственности у крестьян на землю не было. Земля принадлежала всей общине, «миру», как тогда говорили. Ее ежегодно делили и перераспределяли общим собранием — по количеству едоков и другим параметрам. Поэтому «своей» земли ни у кого быть не могло: в этом году ты обрабатываешь один участок, а в следующем, очень может быть, произойдет передел, и тебе достанется совершенно другой. По плану Столыпина, всякий крестьянин мог выйти из общины, забрав свой земельный пай, становившийся уже его частной собственностью, и вести хозяйство, ни на кого не оглядываясь и никому не подчиняясь, кроме «законов рынка», которые-де сами все расставят на свои места…

Другими словами, это была попытка «ввести» капитализм. И она провалилась, как проваливаются любые попытки «ввести» что-то искусственным способом… Получилось, как с ваучерами.

На бумаге (и, может быть, в мечтаниях Столыпина) все выглядело гладко и красиво: крестьяне забирают свои участки и понемногу становятся американскими фермерами. Те, у кого не хватает на это денег, берут взаймы в банке. Кроме того, правительство организует переселение крестьян в Сибирь, где им опять-таки дадут ссуды и земли. Годик-другой, и Россия превратится в страну сытых, довольных и оборотистых фермеров…

В реальности, все оказалось, как водится, и сложнее, и унылее, и разорительнее.

Невозможно переломить смаху складывавшиеся веками отношения. Община, конечно, тормозила улучшение обработки земли (какой смысл вносить какие-то усовершенствования на участке, который через год отдадут другому?!), но в то же время она, что немаловажно, брала на себя функции и страхования, и пенсионных выплат, и социального обеспечения. Проще говоря, старых, нетрудоспособных, несовершеннолетних, оставшихся без кормильцев община старательно содержала. В этом ее сила и притягательность. Не зря же в Англии тамошние короли усердно ломали общину не менее трехсот лет, прежде чем им это удалось. Страну сотрясали мощнейшие восстания, ставившие целью, в первую очередь, сохранение общины — восстания Тайлера, Кета, Кэда, «Благодатное паломничество», «Маусхолдское сообщество»…

Столыпин самонадеянно полагал, что ему удастся одним махом разрушить то, что складывалось столетиями — уклад жизни десятков миллионов людей… Конечно же, такие «большие скачки» обречены на провал!

Оттого хотя бы, что крестьянские хозяйства в России на треть были безлошадными, а другая треть располагала одной-единствен-ной лошадью. Ни у каких банков и правительств не хватило бы денег, чтобы поддержать миллионы «фермеров».

Крестьяне в массе своей не хотели ни переселяться к черту на куличики, ни выделяться из общины, подвергая себя всем рискам «свободного плавания». Не стоит забывать, что Россия — страна по климатическим условиям суровая, в одиночку здесь не выживешь, это вам не Калифорния…

Вот несколько характерных примеров. Костромской уезд: «Если вы уже очень хвалите Сибирь, то переселяйтесь туда сами (обращено к властям. — А. Б.). Вас меньше, чем нас, а следовательно, и ломки будет меньше. А землю оставьте нам».

Калужская губерния: «Мы понимаем это дело так: спокон веков у нас заведен обычай, что на новое место идет старший брат, а младший остается на корню. Так пускай и теперь поедут в Сибирь или в Азию наши старшие братья, господа помещики, дворяне и богатейшие земледельцы, а мы, младшие, хотим остаться на корню, здесь, в России».

О том, что дело тут отнюдь не в «консерватизме», лучше всего свидетельствует наказ в Государственную думу крестьян Орловской губернии: «Мы в кабале у помещиков, земли их тесным кольцом окружили наши деревни, они сытеют на наших спинах, а нам есть нечего, требуйте во что бы то ни стало отчуждения земли у частновладельцев-помещиков и раздачи ее безземельным и малоземельным крестьянам. Казенных земель у нас нет, а переселяться на свободные казенные земли в среднеазиатские степи мы не желаем, пусть переселяются туда наши помещики и заводят там образцовые хозяйства, которых мы здесь что-то ни видим».

Как видим, крестьяне прекрасно понимали суть дела: какой смысл делить общинные земли, если их мало! Вновь верх берет старое требование: отдайте помещичьи] И ни к чему нам ваши «хутора»…

Вот что писал в свое время митрополит Вениамин (Федченков), бывший главный духовник армии Врангеля, сам происходивший из крестьянской семьи и знавший проблему не понаслышке: «Ему (Столыпину. — А. Б.) приписывалась некоторыми будто бы гениальная спасительная идея земледельческой системы, так называемого «хуторского» хозяйства; это, по его мнению, должно было укрепить собственнические чувства у крестьян-хуторян и пресечь таким образом революционное брожение… Не знаю, верно ли я сформулировал его идею. Тогда я жил в селе и отчетливо видел, что народ — против нее. И причина была простая. Из существующей площади — даже если бы отнять все другие земли: удельные, помещичьи, церковные и монастырские — нельзя было наделить все миллионы крестьян восьмидесятидесятинными хуторами, да и за них нужно было бы выплачивать. Значит, из более зажиточных мужиков выделилась бы маленькая группочка новых «владельцев», а массы остались бы по-прежнему малоземельными. В душах же народа лишь увеличилось бы чувство вражды к привилегиям «новых богачей»… Хутора в народе проваливались. В нашей округе едва нашлось три-четыре семьи, выселившиеся на хутора. Дело замерло, оно было искусственное и ненормальное».

Именно тем и кончилось!

Конечно, были и другие мужики. О них писал в реферате Вольному экономическому обществу саратовский помещик в 1908 г.: «Вот что говорил «чумазый»: «Купцу и барину земля без надобности, сами землю не пашут и за хозяйством не доглядывают. А бедному мужику земля и вовсе ни к чему: он и с наделом управиться не может… Безземельных и малоземельных наделять — это все барские затеи: надел изгадили и банковскую землю изгадят. Банк землю должен хозяйственным мужикам определять, да не по 13 десятин на двор, а по 50, по 100»».

Беда только, что таких вот крепких, хозяйственных мужиков было очень уж мало, совершенно ничтожный процент от общего числа. Там, где один и в самом деле превратился в некое подобие фермера, сотня обнищала и разорилась полностью, потеряв все, в том числе и землю. Тридцать процентов тех, кто из общины выделился, свою землю продали — и превратились в бездомных бродяг, пополнявших ряды городской «мастеровщины». Вот вам и горючий материал для семнадцатого года! Это именно они поддержали и Февраль, и Октябрь!

А ведь еще в 1906 г. крестьяне Костромской губернии писали в Думу: «Закон этот через 10–15 лет может обезземелить большую часть населения, и надельная земля очутится в руках купцов и состоятельных крестьян-кулаков, а вследствие этого кулацкая кабала с нас не свалится никогда».

Никаких большевиков и близко нет. Это не крестьяне повторяли большевистскую пропаганду — это большевики потом заимствуют крестьянскую терминологию того же «кулака»!

Деревня раскололась. Там, где разбогател один и занял место прежнего помещика, сотня уходила в город… А ведь до революции оставались считанные годы…

Шестьдесят процентов тех, кто переселился в Сибирь, вернулись обратно — уже окончательно разоренные и безземельные. Вот, что писал о них в своей брошюре в 1913 г. статский советник А. И. Комаров, прослуживший 27 лет в Сибири в лесном ведомстве (между прочим, яростный противник как революции, так и социалистов всех мастей): «Возвращается элемент такого пошиба, которому в будущей революции, если таковая будет, предстоит сыграть страшную роль… Возвращается не тот, что всю жизнь был батраком, возвращается недавний хозяин, тот, кто никогда помыслить не мог, что он и земля могут существовать раздельно, и этот человек, справедливо объятый кровной обидой за то, что его не сумели устроить, а сумели лишь разорить — этот человек ужасен для всякого государственного строя».

Ну, а те, кто остался в Сибири… Автор этих строк как раз из потомственных сибиряков и историю своей страны знает неплохо. В годы гражданской войны проявилась четкая закономерность: на стороне белых поначалу выступали почти стопроцентно коренные, за красных же почти поголовно были столыпинские переселенцы. Низкий поклон вам, господин Столыпин, от сибиряков за всю кровавую смуту, что вы к нам занесли…

В общем, по справедливому замечанию Б. Кагарлицкого, новые проблемы и противоречия наложились на нерешенные старые. Только и всего.

И нелишним будет упомянуть о кровавых столыпинских нововведениях. Именно по его настоянию царь подписал печально известный указ о военно-полевых судах, «скорострельных», как их тогда именовали…

Несколько тысяч человек распрощались с жизнью именно из-за этих «реформ». Достаточно было объявить ту или иную губернию на военном положении (а на таковом в то время пребывали три четверти губерний), как определенная категория уголовных дел переходила в ведение военно-полевых судов, состоявших исключительно из обычных строевых офицеров (без привлечения военных юристов). Суд совершался не позднее 48 часов после ареста подозреваемого, и приговор (большей частью к виселице) должен был приводиться в исполнение не позднее 24 часов с момента внесения. Это означает, что ни о каком серьезном расследовании не могло быть и речи. Это означает, что гибли, в основном, невиновные. Это означает, что цель была одна — запугать.

Террористов, без сомнения, следовало вешать. В царской России с этой публикой обходились непозволительно мягко, порой по самым идиотским причинам сохраняя жизнь закоренелым убийцам. Но что могли понимать в уликах и доказательствах два-три строевых офицера, не умевших произвести простейшие следственные процедуры?!

Незадачливый и удачливый вешатель, Столыпин еще при жизни стал политическим трупом. Его уход в отставку был вопросом считанных дней. Царь откровенно ненавидел премьера. В. Пикуль не выдумал знаменитую сцену на киевском вокзале, а заимствовал ее из мемуаров очевидцев: прибывает царский поезд, император и сановники рассаживаются по экипажам, но премьер-министр в одиночестве остается на перроне, потому что ему не «забронировали» заранее конкретного места в карете. Адъютант сбегал куда-то, за свои деньги нанял извозчика, и покатил премьер в полном одиночестве на скрипучей пролетке вслед за пышным императорским кортежем…

Очень уже не любил Николай тех, кто его «заслонял»! Кем было организовано убийство Столыпина, не сомневались уже тогда. Сказочка о «злокозненном жиде Мордке», то ли по собственной прихоти, то ли по воле некоего жидомасонского подполья убившем «спасителя России» — байки для убогих. Во-первых, реформы Столыпина Россию не спасли, лишь прибавили смуты и тяжелых противоречий туда, где их и без того было изрядно. Во-вторых, дворцовым консерваторам из ближайшего окружения царя Столыпин был неугоден даже больше, чем большевикам и прочим социалистам. Деникин писал: «Слева Столыпина считали реакционером, справа (придворные круги, правый сектор Государственного Совета, объединенное дворянство) — опасным революционером». Хозяйка знаменитого светского салона, дочь егермейстера двора А. Богданович писала в своем дневнике: «…Столыпина, убитого никем иным, как охраной (т. е. Охранным отделением. — А. Б.)». Светская дама лишь зафиксировала на бумаге то, что говорили совершенно открыто. То, что в Столыпина стрелял еврей — дело десятое. Кто-то уже тогда умел прекрасно отводить глаза, направляя общественный гнев в сторону «сицилистов» и «жидов». А меж тем иные исследователи давненько уже твердят, что рана Столыпина, по всем описаниям, была самая пустяковая, и то, что он от нее все же умер, предельно странно…

В общем, о том, что Столыпин был убит в результате заговора, чьи ниточки тянутся под балдахин трона, написано много, и я не хочу повторяться. Скажу лишь еще раз: по всем данным, реформы Столыпина ничему не могли помочь и ничего не могли спасти, они лишь подбросили хвороста в костер.

Перейдем лучше к следующему этапу — к одному из самых живучих и стойких российских мифов, перекочевавших их царской России в Советский Союз, а после развала Союза до сих пор так и не сгинувшего. К мифу о высоком предназначении, высокой миссии и духовном превосходстве так называемой русской «интеллигенции». О той страшной роли, которую эта$

6. Мелкие бесы

Советский энциклопедический словарь 1988 г. определяет «интеллигенцию» как «Обществ, слой людей, профессионально занимающихся умственным, преим. сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Термин «И» введен писателем П. Д. Боборыкиным в 60-е гг. 19 в.».

Вопросы возникают мгновенно: к чему было выдумывать какой-то особый термин, не существовавший доселе ни в одном языке, если неплохи были и старые: «ученый», «интеллектуал», «человек искусства»? И как быть, если человек, «профессионально занимающийся сложным творческим трудом», тем не менее категорически . отказывается признавать себя «интеллигентом»? У Л. Н. Гумилева (интеллектуал!) спросил однажды телеинтервьюер:

— Лев Николаевич, вы — интеллигент? И взвился Гумилев:

— Боже меня сохрани! Нынешняя интеллигенция — это такая духовная секта. Что характерно: ничего не знают, ничего не умеют, но обо всем судят и совершенно не приемлют инакомыслия.

Довольно недвусмысленно сказано, не правда ли? Следует сделать одно серьезное уточнение: из гневной тирады Гумилева следовало бы решительно исключить слово «нынешняя». Поскольку интеллигенция всегда такой и была. Незадачливая подруга Есенина Галина Бениславская записочку к Эрлиху закончила примечательно: «Интеллигент вы, а не человек, вот что». Неровные строчки, нацарапанные пьяной девчонкой, любопытным образом перекликаются со словами из статьи М. О. Гершензона, написанной в 1909 г.: «Одно, что мы можем сказать русскому интеллигенту, это — постарайся стать человеком».

Что же это за существо такое — «интеллигент», если ему иные умные люди даже в праве называться человеком и то отказывают?!

Составитель нескольких книг политических анекдотов Ю. Бо-рев, в отличие от предыдущих ораторов, разливается соловьем: «Интеллигент — это человек, у которого духовные интересы превалируют над материальными, жизненная цель которого — не обогащение, а служение общенародным и общечеловеческим идеалам. Интеллигент — это человек, который сосредоточен на метафизических проблемах бытия (их приоритете по отношению к практическим вопросам) и на высших его загадках (жизнь, смерть, любовь, власть, справедливость). Интеллигент — это человек, чувствующий свою ответственность за историю, за все, что происходит в мире, это творчески инициативный человек, обладающий неподвольным мышлением и самосознанием».

Г-н Борев забыл только уточнить — а как фамилия этого человека? Лично я, во всяком случае, не могу ассоциировать эти пышные словеса ни с одной известной мне мало-мальски заметной (и мелкой тоже) персоной, которая считается «интеллигентом». Кстати, сам г-н Борев, судя по его собственным писаниям, «ответственности за историю» безусловно, не чувствует. Потому что в той же книге сообщил нам следующий потрясающий факт: «В эпоху Ивана Грозного население Руси уменьшилось втрое».

В каком душевном состоянии нужно пребывать, чтобы бестрепетно такое вывести? Для справки: в эпоху Грозного население Московского царства составляло несколько миллионов человек. Число жертв Грозного, по самым пессимистическим подсчетам, не превышает пятнадцати тысяч. Так-то. Интеллигент и знания — две вещи несовместные…

Г-н Борев поет осанну интеллигенции, соловьем разливается. Но поневоле вспоминаются слова дореволюционного мыслителя Г. Федотова: интеллигенция — это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей». Что подтвердил один перестроечный публицист, без колебаний причислявший себя к интеллигенции: «Интеллигент — это псевдоним для некоего типа личности… людей определенного склада мысли и определенных политических взглядов».

В. И. Ленин, как известно, насмехался над интеллигенцией, «полагающей себя мозгом нации. На деле, она не мозг, а говно». Мао Цзе-Дун интеллигенцию называл «самой умственно недоразвитой частью нации». Если кто-то не пожелает принимать за истину мнение коммунистических вождей, извольте цитату из белогвардейца и монархиста Ивана Солоневича: «Русская интеллигенция есть самый страшный враг русского народа»…

Но рассмотрим историю вопроса подробно. Она и в самом деле берет начало в 60-е гг. 19 в. По свидетельству камергера Д. Н. Любимова, «в связи с проектом какого-то циркуляра министерства внутренних дел, где упоминалась русская интеллигенция, Победоносцев писал Плеве: «Ради бога, исключите слова «русская интеллигенция». Ведь такого слова «интеллигенция» по-русски нет, бог знает, кто его выдумал, и бог знает, что сие означает…».

Победоносцев, выдающийся публицист и мыслитель, в данном случае оказался не прав. Министр внутренних дел Плеве изучил вопрос и пришел к выводу, что термин «интеллигенция» все же означает некое вполне определенное понятие — никоим образом не отождествлявшееся, однако, с понятием «образованная часть населения». Сын камергера Любимова охарактеризовал интеллигенцию так: «Прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса». Прослойка, начавшая формироваться в первые годы царствования Александра II и очень быстро превратившаяся в «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй». Одиночки-Базаровы, плодясь, как амебы, превратились в нечто жуткое… Лишенное не только «хорошего вкуса», но и подлинной образованности, и способности мыслить логически, и патриотизма, и умения сделать хоть что-то полезное.

Они были — разрушители. Тот, кто не способен ничего создать, смысл своего существования видит в разрушении, но при этом пытается доказать окружающему миру, что он именно строит — «прогрессивное», «новое»…

Министр внутренних дел Плеве (впоследствии подорван террористами) говорил Любимову-старшему: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитации государственной, а также духовно-православной власти, ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна». В 1912 г., уже после смерти Плеве, Генерального штаба генерал-майор, военный историк Е. И. Мартынов (впоследствии убит большевиками) написал не менее горькие строки: «Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, военная специальность, воинская доблесть? Девяносто из ста ответят вам: война — преступление, патриотизм — пережиток старины, армия — главный тормоз прогресса, военная специальность — позорное ремесло, воинская доблесть — проявление глупости и зверства…».

Стоит ли удивляться, что в 1905 г. русские интеллигенты отправляли телеграммы японскому императору, поздравляя его с победой над Россией? Логика проста: чем хуже для России, тем лучше для грядущей революции…

Это был закономерный результат примерно тридцатилетней вакханалии террора и пропаганды разрушения всего и вся, буйствовавшей в России с 70-х годов 19 века.

Поначалу никто не думал о пистолетах, динамите и кинжалах. Теоретики из организации «Народная воля» решили добиться крушения ненавистного царизма, просвещая и агитируя крестьянство. Беда только в том, что настоящего крестьянства, его желаний и образа мыслей образованные господа просто-напросто не знали. Вот характерное признание в мемуарах одного из них (фамилия и национальность не имеют в данном случае никакого значения, поскольку речь идет о типичнейшей фигуре): «Народа я не знал, так как родился в городе, деревни почти не видел, да, кроме того, я был чужим этому народу по крови. Русскую историю я тоже плохо знал. Признаться, не любил я ее. Уж очень скучной она мне казалась. И я, такой любознательный и прилежный, прочитавший так много по истории революционных движений на Западе, ничего не читал по русской истории. Мне казалось, что она ничего не может сказать ни моему уму, ни моему сердцу».

Эту проблему наш революционер разрешил очень просто: завалил свой стол трудами русских историков, пару месяцев их усиленно штудировал, потом решил, что теоретически он теперь абсолютно подкован — и кинулся агитировать народ.

То, что он был евреем, никакой роли не играет. Есть двухтомные интереснейшие мемуары стопроцентного русского Н. А. Морозова, одного из руководителей «Народной воли», сына (хотя и незаконного) богатого помещика. Этот родился в деревне, в имении — но крестьянства опять-таки не знал, как и его славянские друзья, почти сплошь благородные дворяне либо помещики Лизогуба, потратившего «на революцию» свое несметное состояние…

Им отчего-то стукнуло в голову, что русский мужик спит и видит две заветных мечты: во-первых, скинуть царя, во-вторых, после прихода свободы, немедленно устроить нечто вроде описанных французским фантазером Фурье «фаланстеров»: всю землю сделать общей и коллективно работать на ней с песнями, поселившись опять-таки в общежитии.

Основываясь только на этом, они и начали!

Они написали суконным языком, который почитали за «народный», кучу примитивных брошюрок, напечатали их в тайных типографиях и отправились «в народ» распространять свои идеи. При этом неумело переодеваясь в «народные костюмы», отчего получалась сущая комедия. Морозов сам вспоминает, как озадаченно скреб в затылке один из его друзей, когда агитатор впервые показался ряженым:

— Черт знает что! Посмотришь сзади — натуральный рабочий. Посмотришь спереди — переряженная мужичком актриса…

Интереснейшее чтение — мемуары Морозова! Категорически рекомендую!

Очень быстро незадачливые агитаторы убедились, что сложившиеся у них в башке идиллические картинки ничего общего не имеют с грубой реальностью. Во-первых, мужичок, если кого и ненавидел, так это местных мелких начальников, а к царю относился со всем почтением. Во-вторых, этот самый мужичок мечтал не о том, чтобы колоннами шествовать на «общие» поля и жить в общаге, а хотел всего-навсего прирезать себе еще землицы, да побольше, и хозяйствовать на ней полновластным собственником, без всяких фаланстеров…

Книжки мужики, правда, брали охотно — и просили приносить новые, как можно толще. Спервоначалу народовольцы умилились этакой тяге к просвещению, но очень быстро настойчивые просьбы «потолще да потолще!» их насторожили. И выяснялась ужасная вещь: мужик, даже грамотный, агитационных брошюрок не читает вообще. Пускает бумагу на цигарки или находит ей еще более прозаическое применение… .

Увлекательнейшее чтение — записки Морозова! Романтический юноша впервые попал «в народ», смотрит прямо-таки глазами марсианина. И на каждом шагу убеждается, что кабинетные схемы не имеют ничего общего с реальностью. Народовольцы, например, отчего-то решили, что хлебороб считает городского ремесленника отбросом общества, но мужики, оказывается, питают нескрываемое уважение к владеющему специальностью горожанину. По подложному паспорту Морозов — печник, но работает лесорубом (неумело, конечно). Крестьяне удивленны несказанно — у человека престижная профессия, а он дурака валяет… Морозов лепечет, что он-де ищет в деревенской жизни высшего совершенства и истины, что вызывает у мужиков искреннее недоумение. «Сектант, поди, какой», — наконец выносят они вердикт и успокаиваются, решив для себя загадку…

Вот «печника» самым наглым образом обсчитала разбитная кабатчица, и юноша задает себе резонный вопрос: «Неужели после установления всеобщей свободы эта хитрая баба станет святой Лук-рецией?».

А это они отчего-то полагали, что «казнь тирана-императора» и провозглашение всех и всяческих свобод автоматически приведут к молниеносному перерождению бывшего «темного народа», и в России тут же воцарится всеобщая братская любовь…

Тут бы и остановиться, тут бы и задуматься: если реальная жизнь ничуть не похожа на ту, что народники о ней нафантазировали, не честнее ли забыть о прокламациях и дурацкой агитации?

Наоборот!

Народовольцы принимают другую программу действий: если народ темен, туп и не понимает своего счастья, его надо победить (подлинное выражение одного из теоретиков). Некий Зайцев пишет: коли уж выяснилось, что народ «туп и глуп», то «не следует ставить его на пьедестал», а следует… «действовать против него решительно»!

Никаких большевиков еще и близко нет! Ленин с Троцким еще сучат ножонками и писаются в пеленки, Дзержинский по крайнему малолетству еще даже кошек не мучает. А «прогрессивные революционеры» уже решают железной рукой повести народ к счастью вопреки его воле…

И начинается! Рождаются самые идиотские проекты: то устроить еврейский погром, чтобы народишко почувствовал вкус к бунту; то поджечь леса и свалить на помещиков, недовольных освобождением крестьян; то написать золотыми буквами поддельную царскую грамоту с призывом уничтожить помещиков, и читать ее крестьянам под видом посланцев «из дворца»…

Какое-то время по инерции еще продолжается «хождение в народ», но мужики, не мудрствуя, берут переряженных господ за шкирку и сдают полиции.

Тогда-то начинается стрельба… Кровь алая!

1878 г. Генерал Трепов, один из высоких полицейских чинов, велел высечь политического заключенного — что, конечно, не назовешь пристойным поступком. Но реакция на него несоразмерна — юная Верочка Засулич, дворянка из богатой и знатной семьи, всаживает в Трепова шесть пуль из револьвера. Ее судят и… оправдывают! В любой европейской стране девицу вмиг закатали бы в каторгу до конца жизни, но в России присяжные ее оправдывают при откровенном попустительстве цредседателя судебной палаты Кони, а собравшаяся на улице толпа встречает террористку громом оваций…

Это категорический перелом в общественном сознании, искорка, из которой разгорится пламя, охватившее после всю Россию…

Трезвомыслящие люди, конечно, остались. Вот выдержки их писем того времени: «По-нашему, все эти «балаганных дел мастера», изменники: Кони, председатель, судивший Засулич, Александров, защищавший ее, прокурор, столь бережно обвинявший ее, присяжные, оправдавшие ее…как юродивые и изменники, должны быть казнены или сосланы в каторгу». «Сенаторы, и многие тузы прямо играют в руку социалистам…довольно кокетничать с так называемыми либералами, пора замазать им рот, кто бы они ни были, сенаторы ли, председатели ли судов…».

К сожалению, возобладали другие настроения. Вера Засулич стала кумиром образованной публики. Кони получил нешуточное повышение в судебной системе. Охотнорядские мясники, кулаками разогнавших демонстрацию буянивших студентов, на много лет вперед ославили себя, став символом самой темной реакции…

Буквально через год народоволец Соловьев стрелял в императора! И началась пятнадцатилетняя «дикая охота» за Александром П. Степан Халтурин устраивает взрыв в Зимнем дворце — но свою фамилию оправдывает полностью, и получается полная халтура: царь не пострадал, но погибли несколько десятков человек из самого что ни на есть простого народа, солдаты и слуги. Это никого не останавливает, случайных жертв преспокойно списывают в «неизбежные издержки». Самое страшное, что появляется целое сословие «профессиональных революционеров», видящих смысл жизни исключительно в борьбе любыми средствами против всего и всех, что только стоит у них на дороге…

Уже после Октября знаменитейший террорист Камо, заполняя очередную анкету, на вопрос, какие специальности знает, простодушно ответил: «революционер».

Он был всего-навсего последышем. Во второй половине 19 столетия сформировалась целая когорта подобных «профи». И не обязательно русских. Вот вам великолепный образчик: Людвиг Меро-славский, «генерал» (1814–1878), поляк. Понятно еще, когда он не пропускает ни единого мятежа в родной Польше — 1830, 1846, 1848, 1863 — где бы они ни происходили, на отошедших к России польских территориях, или в Германии и Австрии. Но он еще неведомо за каким чертом участвует в «революциях» на Сицилии и в Бадене.

И таких — множество. Итальянец Джузеппе Гарибальди лихо скачет на лошадке посреди всевозможных воинушек и переворотов в Южной Америке, поляки командуют венгерскими полками во время тамошней «революции», русские нигилисты и польские шляхтичи цедят кровушку в рядах Парижской коммуны. Стоит где-нибудь в Европе появиться баррикадам, стоит разгореться очередной заварушке, как туда моментально слетаются профессиональные революционеры…

Они больные. Они уже просто не могут иначе, им все равно, за что драться и на каком языке гомонят вокруг инсургенты — лишь бы драться!

Сохранились любопытнейшие воспоминания французского барона де Невилля, активного агента роялистского подполья. Франция тогда более четверти века — с момента революции до падения Наполеона — жила в атмосфере повсеместных заговоров, шмыганья всевозможных тайных агентов, бомбистов и агитаторов, иностранных шпионов, двойных и тройных агентов, попросту авантюристов. Так вот, однажды барон по какому-то очередному секретному делу отправился на лодочке в Англию к «королю Людовику», тогда еще просто принцу в эмиграции. С бароном плыл знаменитейший Шарль Кадудаль, глава шуанов — «лесных братьев», партизан-монархистов. И, как вспоминает де Невилль, Кадудаль, до того о чем-то сосредоточенно размышлявший, вдруг сказал:

— Знаешь, что нужно посоветовать королю? Мы должны посоветовать ему арестовать нас обоих, ведь мы никогда не сможем стать кем-то иным, так и останемся заговорщиками. На нас просто лежит эта печать.

Кадудаль подметил точно: подобный образ жизни отравляет человека навсегда. Запомните хорошенько, мы еще вернемся позже и к менталитету «профессиональных революционеров», и к традициям, в соответствии с которыми они завещали действовать своим последователям…

В России льется кровь. Убивают жандармских офицеров и сановников, убивают в конце концов бомбой императора Александра — за день до того, как он должен был подписать первую в России конституцию! Все это уже получило солидное теоретическое обоснование: Писарев, Лавров, Бакунин и Ткачев наперегонки зовут к топору и огню, разрушая в мозгах сограждан все прежние «предрассудки». Образчик разглагольствований Бакунина: «Надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь стали помещиками…».

Ленину еще месяц от роду! Но план борьбы с кулачеством уже имеется!

Нечаев пропагандирует еще более людоедские установки: узкая группа революционеров, не связанных никакой моралью, слепо повинующаяся приказам неведомого никому «центра», все средства хороши…

Они и друг друга не щадят! По малейшему подозрению… Нечаев с друзьями убили сотоварища, студента Иванова — был неудобен для «общего дела», слепо повиноваться не хотел, задавал неудобные вопросы… На каторге в Каре повесили своего коллегу П. Г. Успенского (между прочим, мужа сестры Засулич) — по подозрению в «шпионстве» (как выяснилось, ошибочному).

Сохранилась жуткая фотография. На ней страшно изуродованный человек — народоволец Горинович.

В 1876 г. друзья по подполью заподозрили его в предательстве (как выяснилось потом — опять безосновательно) и облили в воспитательных целях серной кислотой…

Александр III довольно жесткими мерами, не церемонясь, сбил волну террора.

Между прочим, это именно ему принадлежит определение «гнилая интеллигенция», а вовсе не Ленину и не Сталину. Дело в том, что после убийства его отца либеральная пресса начала взахлеб требовать от нового императора… помиловать убийц! Мотив был следующий: либералы на полном серьезе уверяли, что-де те самые профессиональные революционеры, растроганные милосердием самодержца, устыдятся своих людоедских наклонностей и добровольно откажутся от террора, да и всех своих боевиков убедят… Прочитав этот бред, Александр и обронил слова о «гнилой интеллигенции». Источник достовернейший — фрейлина высочайшего двора Тютчева, дочь поэта.

Между прочим, у знаменитого русского поэта Афанасия Фета была примечательная привычка. В течение многих лет он, проезжая по Москве, каждый день приказывал кучеру остановиться возле университета, опускал стекло кареты и плевал в сторону «цитадели знаний». Об этом рассказывает в мемуарах сестра А. П. Чехова. Современный комментатор (интеллигент, ага!) охарактеризовал действия Фета как «злобное невежество».

Увы, когда на престоле оказался тряпка Николай, гангрена стала распространяться вновь. Общество было охвачено какой-то жуткой паранойей либерализма и саморазрушения.

Вот вам характерный пример. В феврале 1899 г. ректор Санкт-Петербургского университета вывешивает объявление, где пишет: в прежние годы студенты при наступлении каникул учиняли в пьяном состоянии групповые беспорядки в общественных местах, а посему он, ректор, ставит это господам студентам на вид и предупреждает, что в нынешнем году полиция намерена гасить в зародыше подобные шалости. О революционных идеях, вообще о политике — ни слова. Но господа юные интеллигенты, ужасно обиженные столь явным посягательством царского сатрапа на права личности, выходят толпой на улицу — митинговать. Полиция, понятно, принимает надлежащие меры. Тогда к студенческой забастовке подключаются все высшие учебные заведения империи и бастуют два месяца. Первоначальная причина давным-давно забыта, идет бунт ради бунта, ради того только, чтобы кричать против системы…

И террор разгорается, ширится. Встает заря угрюмая с дымами в вышине…

Начинаются грабежи — «экспроприация» (исторической справедливости ради стоит уточнить, что первыми, задолго до большевиков, «эксами» занялись эсеры). Тут уж, как легко догадаться, полное раздолье тому уголовному элементу, кто сообразил не просто подламывать купеческие кассы, а объявлять это идейным прорывом. Именно тогда и начинается слияние всех и всяческих революционных элементов, не одних только большевиков, с криминалитетом.

Гремят выстрелы и рвутся бомбы. Эсеры тут оказываются впереди — настолько, что все другие партии плетутся далеко позади. Печальный список велик: министры внутренних дел Сипягин и Плеве, великий князь Сергей Александрович, министр просвещения Боголепов. А кроме них — 33 губернатора, генерал-губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, начальников охранных отделений, полицмейстеров, прокуроров, помощников прокуроров, начальников сыскных отделений, 24 начальника тюрем, тюремных управлений, околоточных и тюремных надзирателей, 26 приставов, исправников и их помощников, 7 генералов и адмиралов, 15 полковников, 68 присяжных поверенных, 26 агентов охранного отделения. А кроме того, несколько сотен людей попроще — городовых, солдат и просто тех, кто случайно оказался не в том месте и не в то время…

Это все — эсеры, во главе которых стоял «спортсмен революции» Борис Савинков, которого большевик Радек даже в 1925 г. на суде над ним назвал «Гамлетом».

Гамлет был, надо признать, второй свежести. Трепач и позер, любитель вкусно пожрать и потискать красоток. Своими собственными руками убил одного-единственного городового — по достоверным данным, пожилого и безоружного. Зато, как писал великий князь Александр Михайлович, Савинков «умел разыскивать истерических молодцов, падких до его красноречия и готовых умереть за революцию. И они действительно погибали, а тем временем Савинков благополучно выбрался в Париж, чтобы продолжить свою приятную жизнь. Там он боролся со всеми существующими правительствами, сидя ежедневно с 12 до 2 в ресторане Ларю и запивая воспоминания о своих чудесных побегах бутылкой превосходного бор-досского».

Савинков — ярчайший представитель тех отмеченных печатью, о которых говорил Кадудаль. По достовернейшим сведениям, он сам признавался в восемнадцатом году одному знакомому:

— Революция и контрреволюция мне безразличны. Я жажду действия! Единственное мое желание, это дать работу самодовольным бездельникам, которые слоняются на задворках без толка…

И он давал работу… Готовил покушения на великих князей и царя, потом при Временном правительстве готовил против оного заговор совместно с генералом Корниловым, потом продал Корнилова «временным», потом работал против большевиков как платный агент полудюжины разведок, от английской до польской, потом, когда чекисты его переиграли и заманили в СССР, быстренько покаялся и готов был принести любые клятвы, лишь бы только большевики вновь дали ему возможность работать по единственной специальности, которой он владел — убивать и разрушать. Они не дали. И совершенно неинтересно, по-моему, чекисты ли выкинули Савинкова в окно за шкирку, или он сам выкинулся, понявши, что вместо «работы» ему придется мять нары…

Еще в 1941 г. Сталин будет достреливать постаревших и поседевших эсеровских боевиков — на всякий случай, в профилактических целях, надо полагать. От профессиональных разрушителей только так и следует избавляться…

Подробность пикантная: все эти годы правой рукой Савинкова был агент охранного отделения Азеф.

Подробность шизофреническая: пока Савинков после очередного побега или теракта отдыхал в парижских кабаках, в России совершенно свободно издавались его романы и еженедельные газетные статьи! И солидные гонорары старательно Савинкову перечислялись — как Троцкому, Чернову и другим революционерам. Бред какой-то…

И повсюду, и каждодневно русская интеллигенция с поразительной быстротой выступала в защиту бомбистов и прочих революционных убийц!

14 мая 1906 г. в Севастополе брошена бомба в коменданта города генерала Неплюева. Генерал уцелел, но погибли восемь случайных прохожих (в том числе водителей), несколько десятков человек ранены. Но депутаты Государственной думы публично именуют суд над схваченными на месте преступления бомбистами «кровопролитием», а левая печать призывает родственников погибших «отбросить эмоции» и понять, что их близкие погибли по чистой случайности, во имя «святого дела»…

Сплошь и рядом жертвами террора становятся люди непричастные. Летом 1906 г. в Петергофе вместо генерала Трепова убили генерала Козлова. В Пензе вместо жандармского генерала Прозоровского по ошибке убили пехотного генерала Лиссовского. В Киеве вместо жандармского генерала Новицкого ударили ножом отставного армейского генерала. Террористка, дочь якутского вице-губернатора, отправленная в швейцарский санаторий подлечить голову, прямо там же, в лечебнице, жахнула из браунинга немецкого купца — он имел несчастье быть похожим на министра внутренних дел Дурново. Ну, стали лечить дальше, только, браунинг отобрали…

Английская исследовательница революционного террора в России Анна Гейфман приводит множество жутчайших примеров. В Киеве бросают заподозренных в «шпионстве» в бак с кипящей водой. В Прибалтике «лесные братья» уродуют трупы убитых ими солдат и полицейских. Несколько членов Польской Социалистической партии заподозренному в предательстве собрату отрезали нос и уши.

Самое страшное, что этим заразились и подростки. Тут уже не разобрать, где патология, а где простое помрачение ума под воздействием массированной революционной пропаганды. В городе Беле гимназист Ригель категорически отказывается участвовать в ученических забастовках. Два юных «революционера» плескают ему в лицо серной кислотой. Ученик реального училища Чайковский, исключенный за неуспеваемость, украл у отца револьвер и пошел стреляться, но встретил на улице своего учителя — и бабахнул в него…

Господа революционеры, кстати, использовали малолетних на всю катушку — поручали следить за жандармами, перевозить взрывчатку и оружие. А в той же Прибалтике попросту нанимали подростков, платя по полтиннику за убийство (не по пятьдесят рублей, а по пятьдесят копеек!).

Здесь уже не имели значение ни национальность, ни вера. В Белоруссии боевики из «еврейской самообороны» обстреляли из пистолетов католический крестный ход — но несколькими днями спустя некий Фридман бросил бомбу в белостокскую синагогу. Там же, в синагоге, Нисан Фарбер застрелил Кагана — как «буржуя». Оба террориста принадлежали к партии анархистов. В «черте оседлости» против состоятельных евреев их соплеменники боролись ничуть не менее ожесточенно, чем их собратья по революции славянского происхождения… И деньги на революцию вымогали столь же усердно у единоверцев. Да впрочем, какая там вера — сплошь и рядом перед казнью русские отказывались от услуг священника, евреи — от раввина. Вера у них была одна — разрушение…

В Сибири, в Томске, боевики (совершенно неважно, которой партии) начали палить из револьверов по крестному ходу. Его участники кинулись на революционеров, отобрали оружие, загнали «леваков» в здание Народного дома, каковое сгоряча и подожгли, мстя за убитых и раненых. «Прогрессивная печать» окрестила эти события… «зверствами черносотенцев».

Эсерка Мария Спиридонова убила на улице гражданского чиновника. Из тюрьмы переправила на волю бредовое письмо, обвиняя допрашивавших ее жандармов в пытках и изнасиловании. Поднялся газетный вой. Позже, на суде, она отказалась от своих обвинений, к тому же учиненная по горячим следам экспертиза не обнаружила ни малейших следов пыток и констатировала, что девственность юной фурии никоим образом не нарушена. Но оба офицера уже были застрелены боевиками…

Только за первые шесть месяцев 1906 г. революционерами всех мастей убито 499 человек, но Дума, к совершеннейшему недоумению иностранных журналистов, пытается протащить закон об амнистии за любые преступления, если только они имели политический характер!

Не зря С. Ю. Витте констатировал «какой-то особый вид умственного помешательства масс». Он писал: «Для меня было ясно, что опереться на прессу невозможно и что пресса совершенно деморализована. Единственные газеты, которые не были деморализованы — это крайне левые, но пресса эта открыто проповедовала архидемократическую республику… Ожидать помощи от помутившейся прессы я не мог». Он же в письме министру юстиции М. Г. Якимову подчеркивал «тот огромный государственный вред, который порождается наблюдаемым ныне в современной печати непрестанным извращением фактов, распространением самых разнообразных слухов — можно сказать, целой системой воспитания общественной мысли в дебрях, частью — преднамеренной, частью — бессознательной лжи».

А впрочем, Витте, и сам не без греха. Среди высшей знати в Петербурге кружили очень уж настойчивые слухи, что убитый эсером Сазоновым министр внутренних дел Плеве как раз и собрал «убойное» досье на Витте о серьезных грешках последнего, каковое собирался представить императору. А бывший начальник Департамента полиции Лопухин писал в своих мемуарах, что Витте предлагал ему устроить покушение…на царя.

Лопухин, конечно, личность грязненькая — именно он в свое время выдавал революционерам глубоко законспирированных агентов. Да и улик нет, одни разговоры. Но все же… Нет ничего необычного в том, что Витте и в самом деле пытался использовать кое-какие закулисные методы, чтобы вновь прорваться к креслу премьер-министра. Подобных примеров в истории предостаточно: там, где в причудливом переплетении встречаются интересы террористов и секретных служб, возможны самые неожиданные комбинации, за бомбами, брошенными в сановников ничего не подозревающими рядовыми боевиками, иногда стоят самые неожиданные интересы. Убийство Столыпина — яркий пример…

Философ Розанов писал с горечью: «Русская печать и общество, не стой у них поперек горла «правительство», разорвали бы на клоки Россию, и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за «рюмочку» похвалы. И вот отчего без решительности и колебания нужно прямо становиться на сторону «бездарного правительства», которое все-таки одно только все охраняет и оберегает».

Но подобные голоса были редки, и их не слышали за всеобщим «прогрессивным» ревом. Считалось само собой разумеющимся, что человек из «образованного общества» должен желать поражения России в японской войне. Купец, эмигрант П. Бурышкин с горечью пишет в своих воспоминаниях, что «образованное общество», проявляло фантастическое равнодушие к деятельности и нуждам российских предпринимателей, купцов, заводчиков. «Купчина толстопузый» был лишь персонажем фельетонов и карикатур.

Вновь слово великому князю Александру Михайловичу: «Личные качества человека не считались ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или писателе, артисте или музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений».

И далее он подробно разбирает этот тезис на примере философа Розанова, публициста Меньшикова и писателя Лескова.

Европейская литературная критика ставила Лескова даже выше Достоевского — но дома Лескова подвергали форменной травле и бойкоту, так что ему приходилось издавать иные свои книги за собственный счет, малыми тиражами. Как же иначе, если он к нигилистам относился резко отрицательно и даже осмелился вывести их в одном из своих романов в неподобающем для «образованного общества» виде…

Точно также травили и Меньшикова. Розанова при жизни не печатали, замалчивали. Уже перед первой мировой войной знаменитый издатель Сытин принял писателя в свою газету «Русское слово» — правда, учитывая «общее умонастроение», договорились, что Розанов будет печататься под псевдонимом. Тайна псевдонима, однако, оказалась раскрытой, и к Сытину явилась депутация сотрудников, предъявившая ультиматум: либо все они уходят, либо уберут Розанова.

Сытин в полной растерянности спросил:

— Но, господа, вы ведь не можете отрицать гения Розанова?

Господа интеллигенты ответили примечательно:

— Мы не интересуемся, гений он или нет. Розанов — реакционер, и мы не можем с ним работать в одной газете!

И выжили-таки, паскуды…

Все это скопище бесов, правивших бал, никак не отнести к «бездарностям». К превеликому сожалению, среди них хватало людей ярких, талантливых. Куда уж дальше, если даже Лев Толстой всем величием своего авторитета подпитывал как раз буйную российскую интеллигенцию. И дошел до того, что в самонадеянности своей взялся кромсать Евангелие на части, как колбасу: мол, этому куску я верю, а вот этому не верю решительно…

За подобные упражнения православная церковь его из своих рядов вычистила — но никогда в жизни не провозглашала Толстому никакой «анафемы», тут писатель Куприн решительно совравши! И никакого «отлучения», что убедительно показал несомненный знаток проблемы, современный богослов, диакон Андрей Кураев. Вот подлинные строки из определения Синода: «…сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковию Православной. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

И все! Но интеллигенция российская десятки лет потом, что при царе, что при большевиках голосила об «отлучениях» и «анафемах», понося церковь вовсе уж невозможным образом…

А между прочим, с личностью Льва Толстого связана интересная история… Вот воспоминания игумена Оптинского скита отца Феодосия, относящиеся к осени 1908 г. и озаглавленные «Бес в образе Льва Толстого».

«Собралась собороваться группа богомольцев, душ четырнадцать, исключительно женщин. В числе их была одна, которая собороваться не пожелала, а попросила позволения присутствовать зрительницей при совершении таинства. По совершении таинства смотрю, подходит ко мне та женщина, отводит в сторону и говорит:

— Батюшка, я хочу исповедоваться и, если разрешите, завтра причаститься у вас, пособороваться.

На другой день я разрешил ее от греха, допустил к причастию и объявил, чтобы она собороваться пришла в тот же день часам к двум пополудни. На следующий день женщина эта пришла ко мне несколько раньше назначенного часа, взволнованная и перепуганная.

— Батюшка, — говорит, — какой страх был со мной нынешнею ночью! Всю ночь меня промучил какой-то высокий страшный старик, борода всклокоченная, брови нависли, а из-под бровей такие острые глаза, что как иглой в мое сердце впивались. Как он вошел в мой номер, не понимаю: не иначе эта была нечистая сила…

— Ты думаешь, — шипел он на меня злобным шепотом, — что ты ушла от меня? Врешь, не уйдешь! По монахам стала шляться да каяться — я тебе покажу покаяние! Ты у меня не так еще завертишься, я тебя и в блуд введу, и в такой грех, и в этакой…

И всякими угрозами грозил ей страшный старик и не во сне, а въяве, так как бедная женщина до самого утреннего правила — до трех часов утра — глаз сомкнуть не могла от страха. Отступил он от нее только тогда, когда соседи ее по гостинице стали собираться идти к правилу.

— Да кто же ты такой?! — спросила его, вне себя от страха, женщина.

— Я — Лев Толстой! — ответил страшный и исчез.

— А разве не знаешь, — спросил я, — кто такой Лев Толстой?

— Откуда мне знать? Я неграмотна.

— Может быть, слышала? — продолжал я допытываться. — Не читали ли о нем чего при тебе в церкви?

— Да нигде, батюшка, ничего о таком человеке на слыхала, да и не знаю, человек он или что другое?».

Церковный комментатор заключает: «Таков рассказ духовника Оптиной пустыни. Что это? Неужели Толстой настолько стал «своим» в том страшном мире, которому служит своей антихристианской проповедью, что в его образ перевоплощается сила нечистая?».

Атеисты вправе иметь об этой истории свое мнение. Люди верующие могут и призадуматься…

Вернемся к «образованному обществу». И среди него нашлись смелые, болевшие за Россию люди, не побоявшиеся выступить против либеральной чумы. В 1909 г. появилась книга «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции», который можно охарактеризовать кратко: «Интеллектуалы против интеллигентов».

Наша милейшая интеллигенция в спорах обожает с проворством карточного шулера подменять понятия. Тот, кто выступает всего лишь против «интеллигенции», обвиняется в том, как правило, что… выступает против интеллекта, культуры, знаний, образования.

Однако «интеллектуал» — это одно, а «интеллигент» — совсем другое. Авторы сборника «Вехи» — сплошь люди, с чьими именами связаны эпитеты «известный», «выдающийся». Бердяев, С. Булгаков, Гершензон, Кистяковский, Струве, Изгоев, Франк — интеллектуалы, историки, экономисты, философы.

Н. А. Бердяев: «В русской интеллигенции рационализм сознания сочетается с исключительной эмоциональностью и слабостью самоценной умственной жизни… Сама наука и научный дух не привились у нас, были восприняты не широкими массами интеллигенции, а лишь немногими. Ученые никогда не пользовались у нас особенным уважением и популярностью, и если они были политическими индефферентистами, то сама их наука считалась настоящей…».

С. Н. Булгаков: «Весь идейный багаж, все духовное оборудование вместе с передовыми бойцами, застрельщиками, агитаторами, пропагандистами был дан революции интеллигенцией. Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией… Наша интеллигенция в своем западничестве не пошла дальше внешнего усвоения новейших политических и социальных идей Запада, причем приняла их в связи с наиболее резкими и крайними формами философии просветительства. Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, т. е. просветительство, материализм, атеизм, социализм — вот несложная философия истории среднего русского интеллигента…

Героизм — вот то слово, которое выражает, по моему мнению, основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм самообожания… Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза с явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности — и помимо его нет спасителя и нет спасения… Героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника (даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта быть спасителем человечества или по крайней мере русского народа… Для него необходим (конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум… Даже если он и не видит возможности сейчас осуществить этот максимум и никогда его не увидит, в мыслях он занят только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении, и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в самую светлую точку на краю исторического горизонта… Во имя веры в программу лучшими представителями интеллигенции приносятся жертвы жизнью, здоровьем, свободой, счастьем… (худшие представители интеллигенции, которых гораздо больше, охотнейше приносят в жертву чужие жизни, здоровье, свободу и счастье. — А. Б.). Хотя все чувствуют себя героями, одинаково призванными быть провидением и спасителями, но они не сходятся в способах и путях этого спасения… С интеллигентским движением происходит нечто вроде самоотравления… Интеллигенция, страдающая якобинизмом, стремится к «захвату власти», к «диктатуре», во имя народа, неизбежно разбивается и распыляется на враждующие между собой фракции, и это чувствуется тем острее, чем выше поднимается температура героизма… Герой есть до некоторой степени сверхчеловек, становящийся по отношению к ближним своим в горделивую и вызывающую позу спасателя, и при всем своем стремлении к демократизму интеллигенция есть лишь особая разновидность сословного аристократизма, надменно противопоставляющая себя «обывателям». Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежения к инакомыслящим… Вследствие своего максимализма интеллигенция остается малодоступна к доводам исторического реализма и научного видения…

…В нашей литературе много раз указывалась духовная оторванность нашей интеллигенции от народа. По мнению Достоевского, она пророчески предсказана была уже Пушкиным, сначала в образе вечного скитальца Алеко, а затем Евгения Онегина… И действительно, чувства кровной исторической связи, сочувственного интереса, любви к своей истории, эстетического ее восприятия поразительно мало у интеллигенции, на ее палитре преобладают две краски, черная для прошлого и розовая для будущего…»

Отметьте закладкой слова Булгакова — нам к ним еще предстоит вернуться, когда зайдет разговор о более поздних временах.

М. О. ГЕРШЕНЗОН: «Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? Я говорю, разумеется, об интеллигентской массе. Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: «Все на улицу! Стыдно сидеть дома!» — и все создания высыпали на площадь: хромые, слепые, безрукие, ни одно не осталось дома. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома — грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ — да оно и легче, и занятнее, чем черная работа дома. Никто не жил — все делали (или делали вид, что делают) общественное дело. А в целом интеллигентский быт ужасен: подлинная мерзость запустения, ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем, день уходит неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами; праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни, необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности, перед властью — то гордый вызов, то покладистость — не коллективная, я не о ней говорю, а личная…»

Примечание ко 2-му изданию: эта характеристика нашей интеллигентской массы была признана клеветою и кощунством. Но вот что десять лет назад писал Чехов: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр (письмо к И. И. Орлову 22 февраля 1922 г. В вышедшем на днях сборнике писем Чехова под ред. Бочка-рева)». Последние слова Чехова содержат в себе верный намек: русская бюрократия есть в значительной мере плоть от плоти русской интеллигенции…

…Чем подлиннее был талант, тем ненавистнее ему были шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших: Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета… То, чем жила интеллигенция, для них не существовало, в лице своих вождей она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву — за невнимание, Фету — за посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, а Чехова индифферентным… А масса этой интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью. Могла ли эта кучка искалеченных душ остаться близкой народу?

…Она выбивалась из сил, чтобы просветить народ, она засыпала его миллионами экземпляров популярно-научных книжек, учреждала для него библиотеки и читальни, издавала для него дешевые журналы — и все без толку, потому что она не заботилась о том, чтобы приноровить весь этот материал к его уже готовым понятиям, и объясняла ему частные вопросы знания без всякого отношения к его центральным убеждениям, которых она не только не знала, но даже не предполагала ни в нем, ни вообще в человеке… Сонмище больных, изолированных в родной стране — вот что такое русская интеллигенция… в длинной веренице интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов, едва ли найдется пять-шесть нормальных человек. Наша интеллигенция на девять десятых поражена неврастенией: между ними почти нет здоровых людей — все желчные, угрюмые, беспокойные лица, искаженные какой-то тайной неудовлетворенностью, все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены…

А. С. ИЗГОЕВ: «До последних революционных лет творческие даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»

Б. А. КИСТЯНСКИЙ: «Русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности, из всех культурных ценностей право находилось у нас в наибольшем загоне. При таких условиях у нашей интеллигенции не могло создаться прочного правосознания, напротив, последнее стоит на крайне низком уровне развития… Русская интеллигенция состоит из людей, которые ни индивидуально, ни социально не дисциплинированы… В идейном развитии нашей интеллигенции, поскольку оно отразилось в литературе, не участвовала ни одна правовая идея. И теперь в той совокупности идей, из которых слагается мировоззрение нашей интеллигенции, идея права не играет никакой роли».

П. Б. СТРУВЕ: «В 60-х годах с их развитием журналистики и публицистики «интеллигенция» явственно отдаляется от образованного класса, как нечто духовно особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить (с тех пор произошли роковые перемены. — А. Б.). Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев не носят интеллигентского лика… даже Герцен, несмотря на свой социализм и атеизм, вечно борется в себе с интеллигентским ликом…

… Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили далекими голосами, слившимися в какой-то гул. Вместо того, чтобы этот гул претворить систематической воспитательной работой в сознательные членораздельные звуки национальной личности, интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе…»

С. Л. ФРАНК: «Русский интеллигент не знает никаких абсолютных ценностей, кроме критериев, никакой ориентировки в жизни, кроме морального разграничения людей, поступков, состояний на хорошие и дурные, добрые и злые. У нас нужны особые, настойчивые указания, исключительно громкие призывы, которые для большинства звучат всегда несколько неестественно и аффектированно… Ценности теоретические, эстетические, религиозные не имеют власти над сердцем русского интеллигента, ощущаются им смутно и неинтенсивно и, во всяком случае, всегда приносятся им в жертву моральным ценностям… Начиная с восторженного поклонения естествознанию в 60-х годах и кончая самоновейшими научными увлечениями вроде эмпириокритицизма, наша интеллигенция искала в мыслителях и их системах не истины научной, а пользы для жизни, оправдания или освящения какой-либо общественно-моральной тенденции… Эта характерная особенность русского интеллигентского мышления — неразвитость в нем того, что Ницше называл интеллектуальной совестью — настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызвать, собственно, не ее констатация, а лишь ее оценка.

…Лучи варварского иконобочества, неизменно горящие в интеллигентском сознании…»

Разумеется, шум после выхода книги поднялся страшный, удивляюсь, как никого из авторов тогда не убили, — скорее всего оттого, что и на это у интеллигентов российских не хватило ни решимости, ни умения. Однако взбешенная «либеральная интеллигенция» разослала по России кучу ораторов, читавших лекции о реакционности, полнейшем ничтожестве и профессиональной несостоятельности авторов «Вех»…

Проблема, между прочим, существовала не только в России. Макс Нордау, выдающийся врач-психиатр, литератор и общественный деятель, еще в 1892 г. издал книгу под характерным названием «Вырождение». На первый взгляд речь идет лишь о деградации всевозможных «модных» и «передовых» направлений в искусстве, но при внимательном штудировании не остается никаких сомнений, что Нордау писал в первую очередь о вырождении западноевропейской интеллигенции — она и на Западе существовала, пусть и не в таких масштабах, как в России, и уж безусловно, не имела того влияния на общество…

Между прочим, уже тогда в России поняли совершенно правильно, о ком пишет Нордау и кого он считает вырожденцами. Это становится ясно при знакомстве со статьей Нордау в «Еврейской энциклопедии», вышедшей до революции в Санкт-Петербурге. Автор статьи С. Лозинский употребляет применительно к Нордау и всему, что им сделано, самые превосходные и хвалебные эпитеты. Иначе просто невозможно: Нордау — фигура с европейским именем. Но вот доходит до упоминания о «Вырождении» — и прямо-таки физически ощущается, как резко меняется тональность, как раздражен автор, как он бьется над неразрешимой проблемой: нужно и свое отрицательное отношение к книге обозначить, и из общего стиля не выпасть, как-никак Нордау — это глыба, и примитивное брюзжание могут не понять…

«С внешней стороны оно (сочинение. — А. Б.) имеет те же качества, что и другие работы Н., кроме того, оно претендует на чисто научный характер и снабжено целым арсеналом научных терминов и ссылок. По содержанию оно, однако, слабее других работ Н., так как в нем заключается ряд таких обобщений, которые слишком рис-эванны, чтобы их можно было считать научными гипотезами. Тем не менее книга имела не только временный успех, но и значительное влияние, и своим высмеиванием некоторых сторон культуры конца столетия принесла обществу некоторую пользу».

Изящное словоблудие! Тот, кто хорошо знаком с интеллигенской манерой оценок, прекрасно поймет, сколько здесь злобы и раздражения. Классический пример словесной эквилибристики: книга лишь «претендует» на научный характер, обобщения слишком рискованны, «значительное влияние» имело место, но успех книги все же — «временный»… Ох, не случайно «Вырождение» Нордау, будучи изданным в России в 1902 г., переиздания дождалось лишь через девяносто три года. А Лозинский, кстати, всплыл потом у большевиков и долгие годы подвизался на антирелигиозной ниве… И национальность, и профессия у таких однозначны: «интеллигент»…

Забегая чуточку вперед, отметим, что после Октября интеллектуалов либо уничтожали, либо высылали за границу — зато интеллигенция всех мастей самым великодушным образом устроилась при большевиках, поскольку ее мировоззрению как нельзя лучше отвечали лозунги «мирового пожара» и «нового народного искусства». И правила бал почти двадцать лет, пока за нее не взялся как следует Сталин — но об этом позже…

Метко припечатал ее Солженицын в статье «Образованщина»: «Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, но не сумела управлять ее обломками. Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция оправдание себе: оказался «народ — не такой», народ обманул ожидания интеллигенции». (Сравните с воплем из телевизора после известного голосования: «Россия — ты одурела!» — А. Б.) Так в этом и состоял диагноз «Вех», что, обожествляя народ, интеллигенция не знала его, была от него безнадежно отобщена!

Добавлю — не «отобщена» в силу каких-то случайностей, а сама гордо отгораживалась. Тот же С. Н. Булаков предупреждал, что вера в мгновенное революционное чудо преобразования мира и души человека может привести к «особой разновидности духовного аристократизма, надменно противопоставляющего себя обывателям». И разъяснял свою мысль: «В своем отношении к народу, служение которому ставит своей задачей интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями — народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народопоклонничества… вытекает из самих основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное — высокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания «сознательности», непросвещенному в интеллигентском смысле слова».

Этот «духовный аристократизм» привел к тому, что в первые десятилетия после Октября среди лютовавших чекистов хватало самых что ни на есть патентованных интеллигентов — от Менжинского до доктора Кедрова. По некоему странному совпадению — или это не совпадение вовсе? — чуть ли не вся гитлеровская верхушка состояла опять-таки из классической интеллигенции: неудачливый художник, средний фармацевт, журналисты, вообще гуманитарии, не добившиеся успехов в науке и оттого создавшие свою, «арийскую», людоедскую. Теоретик нацизма Альфред Розенберг получал образование в высших учебных заведениях Российской империи — рассадниках интеллигенции. Верховный судья рейха Фрейслер в первые годы после революции участвовал в гражданской войне в России, баловался марксизмом, был военным комиссаром Красной армии (позже мы к этим совпадениям вернемся по другим поводам…).

И народники, и революционные интеллигенты, и гитлеровцы — все вместе подходят под определение Бакунина, который, в силу своей биографии, знал проблему изнутри: «Особенно страшен деспотизм интеллигентного и потому привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ. Во-первых, представителя этого меньшинства попытаются во что бы то ни стало уложить в прокрустово ложе своего идеала жизни будущих поколений. Во-вторых, эти двадцать или тридцать ученых-интеллигентов перегрызутся между собой».

Еще в 1971 г. известный социолог и публицист Н. Я. Данилевский писал: «Без… народной основы так называемая интеллигенция не что иное, как более или менее многочисленное собрание довольно пустых личностей, получивших извне почерпнутое образование, не переваривших и не усвоивших его, а только перемалывающих в голове, перебалтывающих языком ходячие мысли, находящиеся в ходу в данное время под пошлою этикеткою современных».

Подведем итоги. Вдобавок ко всем прочим бедам и противоречиям в России перед революцией образовалась горластая и невежественная, неуемная и одержимая патологической жаждой разрушения прослойка, к сожалению, получившая возможность влиять на умы большинства. Без нее, без интеллигенции, очень может быть, и не произошло бы тех поистине космических потрясений, что долго потом терзали страну.

Можно сказать о ней словами из пьесы «Интеллигенция и революция», принадлежащей перу умного и язвительного Розанова: «Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвращаться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».

А можно еще воспользоваться отнюдь не академической, но метко бьющей не в бровь, а в глаз цитатой из Пикуля, пусть и относящейся к другим объектам иронии:

«А назывались они все одинаково. Кратко и выразительно. Как на заборе!»

7. Не то чума, не то веселье на корабле…

Ну, а чем же занимались люди, которые по своему общественному положению и роду занятий к интеллигенции не принадлежали — купцы и фабриканты, чиновники и дворяне, инженеры и полицейские офицеры?

Да революцию финансировали!

Обычно, когда речь заходит о капиталистах, дававших деньги на революцию, в качестве «совершенно нетипичных примеров» упоминают лишь Савву Морозова и его родственника Николая Шмита — того самого, что неведомо по каким движениям души в 1905 г. организовал стачку на собственной фабрике…

Отщепенцы, говорят, белые вороны. Совершенно нетипичные.

Ага!

Деньги на революцию из карманов людей обеспеченных, отнюдь не пролетариев и интеллигентов, текли могучим потоком. Большой знаток вопроса Леонид Красин вспоминал: «Считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в числе лиц, довольно исправно выплачивавших ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков и чиновники государственных учреждений».

Ему вторит Троцкий: «До конституционного манифеста 1905 г. революционное движение финансировалось главным образом либеральной буржуазией и радикальной интеллигенцией. Это относится также и к большевикам, на которых либеральная оппозиция глядела тогда лишь как на более смелых революционных демократов».

Наверняка и после девятьсот пятого те же самые животворные источники не иссякали… Уже после через кассу большевиков прошли сотни тысяч рублей.

А где, кстати, хранилась «нелегальщина» — большевистская литература? Опять-таки не в бедняцких квартирках. Вот, например, перечень тех, кто разрешал складировать у себя нелегальщину в Москве: сын либерального фабриканта, один из «булочных королей», врач, инспектор училища, жена писателя, художница, генеральша и даже графиня Бобринская (по воспоминаниям члена Московского комитета РСБРП А. Шестакова).

Небольшой перечень тех, кто финансировал революционеров по крупной — только род занятий, поскольку фамилии совершенно не играют роли. Владимирская губерния — фабрикант, Воронеж — совладелец Товарищества механических заводов, Дальний Восток — рыбопромышленник, Казань — один из владельцев торгового дома, Калуга — владелец писчебумажной фабрики и лесопромышленник с ним за компанию, Нижний Новгород — хлеботорговец, купец 1-й гильдии, Пермь — вдова параходовладельца, Рига, Ростов-на-Дону, Смоленск — купцы, Тверь — семья помещиков, Урал — золотопромышленник, Уфа — князь Кугушев (!)…

Финляндия — отдельной строкой, потому что это вообще песня. Купец и… председатель правления «Нурдиска Ференнигебанкен» граф Маннергейм. Несомненно, родственник будущего маршала — Маннергеймы в Финляндии люди пришлые, не финны, а шведы, фамилия редкая…

Приводящий эти факты А.Островский уточняет, что подобных имен у него в картотеке около трехсот…

В Баку огромные суммы вносили представители крупнейших нефтедобывающих фирм. Будущий тесть Сталина, С. Я. Аллилуев вспоминал, что денежная помощь шла «из несгораемых стальных касс королей нефти: Гукасова, Манташева, Зубалова, Кокорева, Ротшильда, Нобеля и многих других миллионеров». Он тут же оговаривается, что деньги эти получали исключительно меньшевики, но слишком много примеров, что и большевики тем же источником не брезговали…

И на Кавказе имело место пикантное сращивание революционного подполья с крупными коммерческими структурами вроде Совета съезда марганцепромышленников и Совета съезда нефтепромышленников. Десятая часть служащих Азово-Донского банка состояла, по секретному докладу Департамента полиции, из лиц, на которых имелись «неблагоприятные в политическом отношении сведения». Автор доклада далее писал: «По-видимому, лица с политическим прошлым находят в названном банке при определении их на службу чью-либо поддержку со стороны местной банковской администрации».

Профессиональное чутье полицейского чина не обмануло — но он тогда вряд ли знал, что «неблагонадежные связи» имеются и у члена совета банка Манташева, а член правления банка и один из его директоров Дармолотов регулярно получает из-за границы для дальнейшего распространения тиражи газеты под названием «Искра»…

Кстати, канцелярией помянутого Совета съезда нефтепромышленников чуть ли не четверть века заведовали люди, сами в прошлом участвовавшие в революционном подполье и до последних дней царизма сохранявшие с этим подпольем связь…

Председатель Петербургского Совета рабочих депутатов Хрус-тев-Носарь в свое время открыто утверждал, что всеобщая октябрьская стачка 1905 г. была оплачена капиталистами. Поневоле начинаешь задумываться над скоропалительным расстрелом большевиками означенного Хрусталева в 1918 г. В его адрес выдвигались довольно невнятные обвинения в связях с охранным отделением — но, быть может, его смерть должна была оборвать следы каких-то других связей?

В чем ту причина? В первую очередь, поводы были чисто коммерческие. Например, в Грузии, в Чиатури, забастовку рабочих в 1905 г. профинансировал Тифлисский коммерческий банк. Марганце-промышленник Мосеишвили бесхитростно написал в своих мемуарах: «Банк это делал из коммерческих соображений, так как с победой рабочих была поднята цена на марганец». Точно так же знаменитый московский «булочный король» Филиппов… стал инициатором всеобщей забастовки московских хлебопеков! И гарантировал всем своим бастующим, что будет платить им зарплату полностью, сколько бы ни бастовали. Это он таким манером наносил удар по[пропуск].

А потому ничего удивительного, что частенько и большевики, и меньшевики занимались вульгарным рэкетом — к фабриканту или хозяину нефтепромысла приходил вежливый господин при галстуке, кто-нибудь вроде инженера Красина, и душевно предлагал: или деньги на бочку, или будет долгая забастовка… Свидетельств предо-, статочно. Следует отметить, что это выглядело форменным джентльменством по сравнению с поведением других революционных партий: эсеры или анархисты попросту подбрасывали записочки вроде: «Или положишь тыщу руб. под третью слева скамейку, или взорвем твой магазин на хрен!»

И ведь взрывали… И ведь платили…

Но добровольно «сочувствующие» выплачивали неизмеримо больше, нежели удавалось вырвать с помощью банального вымогательства. На этих деньгах, а не на полумифическом «германском золоте», революция и жирела, и крепла, и набиралась силенок…

Небольшая экскурсия по полицейским учреждениям Грузии. Кутаиси. Пристав Заречного полицейского участка Тер-Антонов преспокойно подписался под петицией с требованием созыва Учредительного собрания (дело было в 1905 г.). Остался в должности и даже делал карьеру. А впрочем, что тут удивительного — его начальник, пристав всего Кутаиси и Кутаисского уезда Махарадзе, поддерживал связи с революционным подпольем. Как и уездный начальник Келбакиани.

[пропуск]ных телеграмм». А сам Герасимов «этого рода новости» узнавал позднее Азефа, хотя по своему положению должен был быть в курсе всех этих вопросов, так как именно на нем лежала основная забота о безопасности царя.

Другими словами, в ближайшем окружении царя у боевой организации эсеров был источник. И это не выдумка: Герасимов, втихомолку проведя расследование, на этого человека вышел. Но тот оказался столь высокопоставленным лицом, что генерал и начальник Петербургского охранного отделения не смог самолично, под свою ответственность, принять против него какие бы то ни было меры. Пошел к Столыпину. Столыпин поначалу не поверил, услышав фамилию. Назначил дополнительную проверку. Результат был тот же: «Означенное высокопоставленное лицо, судя по всему, действительно вполне сознательно оказывало содействие террористам в подготовке цареубийства». И тем не менее Столыпин отчего-то распорядился никакого хода этому делу не давать…

Сейчас бы и самое время эффектно назвать читателю фамилию этого «крота» эсеров в ближайшем окружении царя. Но я ее не знаю. И никто не знает. Даже после революции, усевшись в эмиграции писать воспоминания, Герасимов этой фамилии так и не назвал, ограничившись одним-единственным туманным уточнением: «… почти член Совета министров». Когда-нибудь, будет время, непременно попробую вычислить…

А впрочем, вряд ли получится. Поскольку список титулованной знати, имевшей тесные связи с революционным подпольем, длиннейший: камер-юнкер Сабуров (финансировал «Искру»), камергер императорского двора граф Нессельроде (аналогично), граф Орлов-Давыдов (был близок к Керенскому), баронесса Икскуль (на ее квартире собиралась подпольная организация «Офицерский союз»), князь Барятинский (аналогично)…

Интереснейшую запись оставила в дневнике генеральша А. В. Богданович в декабре 1906 г., после смерти дворцового коменданта Д. Ф. Трепова:

«Мадемуазель Клейгельс говорила, что в бумагах покойного Трепова нашли документы, из которых ясно, что он собирался уничтожить всю царскую семью с царем во главе и на престол посадить великого князя Дмитрия Павловича, а регентшей великую княгиню Елизавету Федоровну».

Очередная придворная сплетня, дурацкий слух? А как нам быть с мемуарами знаменитого графа Игнатьева, военного атташе в Париже, впоследствии перешедшего к большевикам?

Отец Игнатьева Алексей Павлович в свое время занимал довольно высокие посты в Российской империи, побывав и товарищем министра внутренних дел, и генерал-губернатором, носил звание генерал-адъютанта (то есть причислен к царской свите), до самой смерти был членом Государственного совета, имел обширные связи при дворе. После русско-японской войны, позорно проигранной Россией, граф-отец неожиданно признался графу-сыну, что, сознавая ничтожество Николая, всерьез намеревается пойти в Царское с военной силой и потребовать реформ.

Реформы эти, правда, не имели ничего общего с либерализмом — наоборот, Игнатьев-старший был ярым монархистом и мечтал не революцию устроить, не парламент образовать, а всего-навсего заменить Николая «сильным царем», способным укрепить и вывести из кризиса пошатнувшуюся монархию. Спасение он видел в возрождении «старинных русских форм управления», с неограниченной ничем самодержавной властью царя и губернаторами, в своей деятельности зависимыми исключительно от монарха.

Дело, похоже, зашло довольно далеко. По утверждению Игнатьева-младшего, отец даже показал ему список будущего кабинета министров и рассказал о некоторых деталях — граф всерьез рассчитывал на воинские части, с командирами и офицерами которых был давно знаком и пользовался у них авторитетом: вторую гвардейскую дивизию, кавалергардов, гусар, кирасир, казаков. Какие именно гусары и казаки имелись в виду, сегодня уже не установить. А вот состав второй гвардейской дивизии известен точно: четыре лейб-гвардии полка: Московский, Гренадерский, Павловский и Финляндский. Возможно, имеет смысл поднять архивы, посмотреть, кто тогда полками командовал, что за офицеры там служили, одним словом, «покачать на косвенных». Результаты, быть может, получатся интересные…

В том, что все там было довольно серьезно, заставляет подозревать дальнейшая участь Игнатьева — старшего. В декабре 1906-го, когда граф участвовал в дворянских выборах в Твери, местная полиция вдруг отозвала с постов обычно охранявших его агентов (невразумительно ссылаясь потом на некий приказ свыше). Ближе к вечеру в буфет преспокойно вошел некий террорист из партии эсеров и высадил в графа всю обойму. Террориста схватили и быстренько повесили без особого расследования — на основании закона о «столыпинских галстуках». Концов не осталось. Любопытно, что вдова Игнатьева отчего-то не стала проклинать эсеров, а тут же заявила, что убийство «организовано свыше», и отправила царю довольно дерзкую телеграмму, по отзывам современников, недвусмысленно намекавшую на причастность Николая к убийству. Что ж, опасное это дело — устраивать дворцовые перевороты, не всякий граф справится…

В воспоминаниях видного большевика Гусева-Драбкина приведен не менее интересный эпизод. Если ему верить, (а почему, собственно, мы должны ему не верить?!) в апреле 1905 г. в петербургском ресторане «Контан» состоялась весьма странная встреча: за одним столом оказались представители социал-демократов и гвардейского офицерства. Последних возглавлял некто Мстиславский-Масловский. Он и рассказал революционерам, что представляет тайную организацию гвардейских офицеров «Лига красного орла», цель которой — свержение императора и установление конституции. План офицеров существовал в двух вариантах. По первому, когда на Пасху войска поведут в церковь (естественно, без оружия), заговорщики захватят в казармах их оружие и арестуют царя. Согласно второму варианту, предполагалось объявить в столичном гарнизоне, что Николай II желает ввести конституцию, но некие противники такого шага захватили его в Гатчине в плен. Под предлогом освобождения обожаемого монарха следовало поднять войска, арестовать всех, кто мог оказать сопротивление, в том числе под шумок и самого Николая…

Эти задумки, по Драбкину, обсуждались вполне серьезно. Не сошлись в главном — в планах на будущее. Гвардейцы предлагали после захвата царя созвать по старинной традиции Земский собор, социал-демократы, конечно же, горой стояли за Учредительное собрание. Так и разошлись ни с чем.

Спрашивается, зачем графу Игнатьеву и Гусеву-Драбкину эти истории выдумывать? В них нет ничего странного, из ряда вон выходящего, учитывая дальнейшее поведение армии и генералитета (о чем поговорим подробнее в следующей главе).

Вообще-то, с практической точки зрения план «Лиги красного орла» выглядит авантюрой, если вспомнить, сколь многочисленной была охрана Николая: собственный его императорского величества конвой, куда входили сводный пехотный полк, рота дворцовых гренадер и четыре сотни лейб-казаков; особый железнодорожный полк; 300 агентов охранной службы из команды жандармского генерала Спиридовича; 300 охранников дворцового коменданта Воейкова; несколько сотен охранников дворцовой полиции генерала Герарди. Однако если какой-то план с посторонней точки зрения кажется авантюрой, это еще не значит, что его творцы не намерены его проводить в жизнь…

В конце концов, не так уж важно, могли все эти планы осуществиться, или нет. Гораздо важнее другое: абсолютно все слои общества, от безземельного мужика до сиятельных графьев, находились в примечательном состоянии: если не на деле, то в мыслях и на словах совершенно смирились с тем, что однажды государь император слетит с трона, как пьяный со стремянки. Все жаждали перемен — и кое-кто жертвовал на эти перемены деньги, а кто-то заходил и дальше.

Это было всеобщее поветрие! Если не считать кучки особо упертых консерваторов, вся страна ждала перемен! Плевать, что под этим каждый понимал что-то сугубо свое — состояние умов, ожидание бури делало возможным любые резкие повороты! Коли уж все были внутренне готовы: вот-вот что-то этакое грянет… не германские деньги, не большевистские листовки, не эсеровские бомбы, а именно эта всеобщая внутренняя готовность к слому и стала похоронным звоном по империи…

С этой точки зрения бесценным историческим источником является непритязательная вроде бы, мягкая и лиричная детская книжка Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». Сейчас она почти забыта, но тот, кто ее помнит, быть может, со мной согласится.

А тем, кто ее не читал, напомню, в чем там дело. Где-то в южнорусском городке живет доктор, и у него два сына — Ося и Лева (будущий писатель Кассиль). Доктор вообще-то еврей — но исключительно по происхождению. Он — самый натуральный «ассимилянт», как это в свое время называлось, не имеет уже никакого отношения ни к еврейским национальным традициям, ни к иудаизму, вообще ни в какого бога не верит, атеист и вольнодумец. Ведет он жизнь классического русского интеллигента — и, между прочим, благодаря профессии отнюдь не бедствует, у него свой дом, прислуга, экипаж с лошадьми. Выражаясь по-современному, доктор входит в местный истеблишмент. Во всей книге — ни тени каких бы то ни было упоминаний об антисемитизме.

Дети доктора — гимназисты. Благополучные, воспитанные, сытые, образованные мальчики. Средний класс. Но в том-то и штука, что юные Лева и Ося — этакие неосознанные революционеры. Они яростно ждут того самого «очистительного ветра», перемен, ломки. Их еврейское происхождение тут абсолютно ни при чем: за исключением одного очень отрицательного помещичьего сынка, точно так же настроены их многочисленные соученики по гимназии — русские, как на подбор. И когда все же придет Февраль, а за Февралем — Октябрь, эта горластая компания шумит на всех митингах, поддерживает самую теплую дружбу с местным матросом — большевиком, любую контрреволюцию готова порвать, как фуфайку. Несмотря даже на то, что персонально докторской семье от революции стало только хуже — их быстренько «уплотнили», пианино, как буржуазную роскошь, конфисковали, прислуга ушла, лошадок и экипажа лишились. И все равно — даешь революцию!

Напоминаю, это не крестьянские дети и не рабочие. Это — гимназия. Куда попадали отнюдь не «кухаркины» дети (которых как раз запрещал туда допускать циркуляр министра Делянова). А годовое обучение в гимназии, между прочим, стоило для родителей шестьдесят пять рублей золотом, а кое-где и побольше. Гимназист — представитель, учено говоря, определенного социального слоя. Вьюнош из среднего класса, никак не пролетарий и не крестьянин. И тем не менее — даешь освежающую бурю!

Вряд ли Кассиль лукавил, описывая общие умонастроения. Скорее всего, так и было — потому что его воспоминания о детстве прекрасно сочетаются с тем, что нам известно из других источников. Это «предвкушение шторма», кстати, великолепно передает и Аркадий Гайдар в «Школе». Детские писатели, мемуаристы дворянских кровей, генералы, даже великие князья — все говорят об одном и том же: «ожидание бури» было всеобщим. Всем попросту надоело жить по-старому, и они истово стремились к переменам.

Другое дело, что перемены оказались совсем не такими, как многим представлялось, что многие ждали совершенно не того, и плоды своих усилий представляли абсолютно иначе — но это уже другой нюанс, другая тема…

Российская империя была обречена.

Попробуйте представить ее в виде корабля. Это будет очень странный, совершенно шизофренический корабль, более всего напоминающий алкогольную галлюцинацию. Многочисленные матросы с пустыми желудками и поротыми задницами — на грани бессмысленного и беспощадного бунта. Они кое-как ворочают парусами, в трюме полно воды, но никто ее уже не откачивает — и лень, и забыли, как это делается. Офицеры разделились на несколько партий: одна тайком сверлит дыры в днище, другая, махнув на все рукой, заперлась в каюте и хлещет шампанское с омарами, третья, прекрасно понимая, что этак и ко дну пойти недолго, составляет заговоры против капитана, но опять-таки лениво и неумело. Сам капитан регулярно торчит на мостике, сверкая аксельбантами и делая вид, будто он знает, как надо — но на деле не способен управлять не только кораблем, но даже шлюпкой. Время от времени к штурвалу прорывается кто-то толковый — но капитан с женой его быстренько сталкивают с капитанского мостика, чтобы «не заслонял». И штурвал большую часть времени вертится сам по себе.

А на горизонте — буря. А вокруг — рифы. И воды в трюме уже по колено…

Это и есть Российская империя, господа!

Летом четырнадцатого года вновь стало неспокойно — рабочие волновались, кое-где в Петербурге уже появились баррикады…

И тут описанный нами корабль, вдобавок ко всем напастям, вздумал еще и воевать!

Началась первая мировая война. Впрочем, тогда никто еще не знал, что она — первая, и ее называли просто: Великая война.

Грянуло!

И если прежде еще были какие-то шансы пристать благополучно к берегу или удержать корабль на плаву, то теперь никаких, шансов не осталось вовсе…

8. Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс!

В девятнадцатом столетии России не везло на войны — исключая победу над Наполеоном, остальные крупные кампании, как крымская, так и турецкая, унесли массу сил и жизней, но не послужили ни к славе, ни к пользе. В крымской войне Россия была откровенно бита, а в турецкой, как большинством признавалось, серьезные внешнеполитические цели так и не были достигнуты.

Пожалуй, единственным успешным предприятием стали среднеазиатские походы при Александре И. Во-первых, было покончено со средневековыми ханствами, которые, как во времена татар, ходили в набеги на русские земли, захватывали во множестве невольников. Во-вторых, с точки зрения глобальной стратегии, следовало самым решительным образом пресечь вползание англичан в эти самые ханства — ничего хорошего не следовало ждать от английских владений, непосредственно примыкающих к русским рубежам…

Александр III нешуточными усилиями во время своего царствования удерживал страну от войн, за что заслуженно поименован миротворцем. Однако Николай со всем пылом своей законченной бездарности кинулся в военные авантюры.

В начале века военный министр Куропаткин составил записку по истории войн за последние два века:

«В течение двух столетий мир продолжался 71 и две трети года. В остальные 128 и одна треть года велось 33 внешних и 2 внутренние войны.

По политическим целям, для поддержания которых предпринимались войны, последние разделяются так:

для расширения пределов — 22 войны, занявших в общей сложности 101 год борьбы;

в целях обороны — 4 войны, занявших в общей сложности 4 с четвертью года;

в интересах общественной политики — 7 войн и 2 похода, занявших в общей сложности 10 лет;

внутренних ведено — 2 войны, потребовавших 65 лет;

усмирений бунтов было 5, потребовавших 6 лет военных действий.

В войнах истекших двух столетий участвовало около 10 млн. человек, из них убитых и раненых почти один миллион».

Самое время продолжать политику Миротворца! «Расширения пределов» и без того вполне достаточно — ведь никто толком и не заботится об устройстве того, что уже имеется. Витте, деятель неоднозначный, но человек умнейший, писал в свое время: «Черноморский берег представляет собой (как и многие местности Кавказа) такие природные богатства, которым нет сравнения в Европе. В наших руках это все в запустении. Если бы это было в руках иностранцев, то уже давно местность эта давала бы большие доходы и кишела бы туристами. Но куда там! Для этого нужны капиталы, нам же назначение капиталов — война. Мы не можем просидеть и 25 лет без войны, все народные сбережения идут в жертву войнам. Мы оставляем в запустении богатейшие края, завоеванные нашими предками, а в душе все стремимся к новым и новым завоеваниям оружием и хитростью. О каком благосостоянии можно при таком состоянии вещей серьезно говорить!»

В самом деле, не только Крым, но и, что гораздо важнее, Сибирь со всеми ее богатствами оставалась неосвоенной. Вместо того, чтобы ставить за Уралом промышленность и добывающие отрасли, Николай полез в Китай. Россия откровенным образом захватила в Манчжурии огромные территории с самой детской мотивировкой действий: мол, все прочие великие державы расхватали зоны влияния в Китае, нам ли отставать? И начала проникновение в Корею.

Японцев это насторожило и всерьез обеспокоило. После долгих переговоров нашли компромисс: Япония примиряется с российскими захватами в Китае, а Россия за это, в свою очередь, уходит из Кореи.

Не самое глупое решение. Однако возле Николая появился отставной ротмистр Безобразов…

Ротмистр — чин невеликий. Но ротмистр этот был отставным кавалергардом, принадлежал к столичной знати, связей имел множество. Моментально сколотилась теплая компашка, прозванная современниками «безобразовской кликой»: князья Юсупов и Щербатов, граф Воронцов-Дашков, финансист Абаза, помещики Болашов и Родзянко — и примкнувший к ним великий князь Александр Михайлович, к тому времени оставленный от флотской казны и искавший новых источников дохода. Задумка была нехитрая: вопреки достигнутым договоренностям все же пролезть в Корею.

И начались авантюры… Созданное безобразовцами акционерное общество приобрело на территории Кореи огромную лесную концессию — якобы частным образом, но огромную долю средств в это предприятие вложил Кабинет Его Величества, то есть государство. Под видом «лесных объездчиков» на территорию Кореи начали вводить регулярные войска, будто бы «уволенных в запас» сибирских стрелков — успели переправить полторы тысячи и намеревались увеличить это число чуть ли не вдесятеро.

Япония, как легко догадаться, разобиделась не на шутку. Однако окружение Николая и он сам умышленно вели дело к конфронтации и войне. К «макакам» никто всерьез не относился. Для того, чтобы унизить японцев насколько возможно, их заставили сноситься с Россией не через министерство иностранных дел, как положено при нормальных отношениях меж суверенными государствами… а через адмирала Алексеева, царского наместника на Дальнем Востоке.

Это уже была прямая провокация. Представьте для сравнения: президенту Путину звонят по «горячей линии» и объявляют, что отныне он должен поддерживать связи с Белым домом через губернатора штата Аляска… Ни одно суверенное государство такого не потерпит..

«Макак» собирались по старому русскому обычаю закидать шапками. Целей особенно и не скрывали: замазать кризисные явления внутри страны внешними победами. Когда генерал Куропаткин стал сетовать на неподготовленность армии к войне, министр внутренних дел Плеве (а ведь не дурак был!) так ему и ответил (с той самой простотой, что хуже воровства):

— Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война…

Николашка был того же мнения. Вот только не получилось ни маленькой, ни победоносной кампании. Началась долгая и кровопролитная война, в которой русские генералы позорнейшим образом проиграли армии страны, всего-то тридцать с лишним лет назад вынырнувшей из самого натурального средневековья и многовековой изоляции от всего остального мира, не имевшей совершенно никакого опыта войны с европейской державой…

Иные авторы, стремясь представить это поражение как можно менее унизительным, выкидывают вовсе уж комические фортели. Мне приходилось листать парочку книг, объявлявших, что японскую войну Россия, собственно, выиграла…. потому что мы ведь не заплатили японцам контрибуции. А раз так, то это и есть победа.

Вот только после этой «победы» пришлось на пределе сил бороться с революционным взрывом…

В четырнадцатом году русские армии бросились в заварушку совершенно осознанно. Те, кто представляет Россию невинной жертвой то ли роковых обстоятельств, то ли германской агрессии, лукавят, или не знакомы с истинным положением дел. А истинное положение дел было таково, что в России существовала влиятельная группа «ястребов» в погонах и без. Начиная с генерала Янушкевича и кончая российским посланником в Белграде Гартвигом, который всячески потакал сербским параноикам, мечтавшим о «Великой Сербии» от горизонта до горизонта. В запутанной и грязной истории с убийством в Сараево австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда явственно маячат на заднем плане среди темных фигур с поднятыми воротниками и персоны русской военной разведки… Но об этом, о европейской политике России и о ситуации на Балканах, будет другая книга…

Кроме того, российские «ястребы» спали и видели во сне Босфор и Дарданеллы в русских руках и российский триколор над Стамбулом. Реальная польза от этого была бы одной-единственной группе — российским зерноторговцам, которые получили бы возможность вывозить пшеничку через означенные проливы. А эта публика, как ни крути, не может считаться олицетворением всей России…

В первой мировой войне нет жертв — одни виновники — в том числе и российские генералы во главе с бездарным «самодержцем». Россия ломанулась в Великую войну, будучи к ней совершенно не готова. В качестве свидетеля имеет смысл пригласить генерала Деникина: «Положение русских армии и флота после японской войны, истощившей материальные запасы, обнаружившей недочеты в организации, обучении и управлении, было поистине угрожающим. По признанию военных авторитетов, армия вообще до 1910 г. оставалась в полном смысле слова беспомощной. Только в самые последние перед войной годы (1910–1914) работа по восстановлению и реорганизации русских вооруженных сил подняла их значительно, но в техническом и материальном отношении совершенно недостаточно. Закон о постройке флота прошел только в 1912 г. (а до того великие князья упоенно разворовывали огромные деньги из флотских сумм. — А. Б.) Так называемая «Большая программа», которая должна была значительно усилить армию, была утверждена лишь в марте 1914 г. Так что ничего существенного из этой программы осуществить не удалось: корпуса вышли на войну, имея от 108 до 124 орудий против 160 немецких и почти не имея тяжелой артилле.-; рии и запаса ружей».

В числе главных причин этого Деникин называет «нашу инертность, бюрократическую волокиту, бездарность военного министра Сухомлинова — совершенно невежественного в военном деле».

Очень быстро, в первые же месяцы, была уничтожена в боях кадровая армия, в том числе и гвардия — и под ружье хлынул поток мужиков, а в офицеры военного времени стали массами производиться всевозможные интеллигенты, штатские либералы (что потом сыграло скверную роль, потому что и крестьяне, и «зауряд-прапорщики» стали горючим материалом).

А впрочем, откуда было взять других офицеров? Окончательно сгнившее к тому времени дворянство российское надеть погоны не стремилось. Вот еще несколько сухих цифр: во Владимирском юнкерском училище из 314 юнкеров — только 25 дворянских детей. К началу первой мировой из 48 000 офицеров и генералов дворяне составляли только 51 % — притом, что всего в стране тогда насчитывалось примерно 250 000 дворян призывного возраста, годных для службы… Да и среди тех, кто погоны все же надел, немалый процент составляли инородцы — прибалтийские немцы, кавказцы, сред-неазиаты вроде Хана Нахичеванского, калмыки, бурятские казачьи офицеры, да и евреи, кстати, тоже. Великороссы, увы, пример являют печальный.

Не хватало артиллерии — из-за упоминавшейся нами продажности иных великих князей, за хорошие взятки привязавших русскую артиллерию к французским заводам, хотя была возможность вооружить армию большим количество гораздо более лучших германских пушек. Не хватало снарядов — во многих мемуарах времен первой мировой описывается этот тоскливый ужас, когда «тевтон» засыпает наши позиции ливнем снарядов, выкашивая роты и батальоны, а нас — пара снарядов на орудие…

Не хватало пулеметов — потому что русский военный теоретик генерал Драгомиров был их категорическим противником, считая, что подобное транжирство патронов ни к чему, героический русский солдатик с ружьецом времен русско-турецкой войны всех супостатов и так одолеет прикладом и штыком-молодцом. А' у немцев к тому времени в войска стали поступать автоматы.

У наших, правда, тоже появились к 1916 г. автоматы Федорова — но их не на фронт посылали в первую очередь, а вооружали ими воинские части, охранявшие императорскую фамилию. Точно так же обстояло и с действительно отличными, передовыми для своего времени зенитными орудиями. Новейшие установки — 76-мм пушки Лендера и 40-мм автоматические орудия Виккерса — не на фронте стреляли по многочисленным самолетам противника, а были сосредоточены исключительно вокруг Царского Села, куда ни вражеский аэроплан, ни дирижабль просто физически не могли долететь… Кстати, и линкоры-дредноуты типа «Севастополь», не сделавшие за всю войну ни одного боевого выхода в Балтийское море, такое впечатление, предназначались опять-таки исключительно для защиты августейшего семейства.

Надо сказать, что российский флот в первую мировую показал себя далеко не лучшим образом. Балтийский был заперт немцами в одноименном море.Что же касается Черноморского, то это вообще позорище. Всю первую мировую в Черном море нагло и безнаказанно болтались два немецких крейсера, «Гебен» и «Бреслау» — только два! И многочисленный Черноморский флот под командованием Колчака так и просидел на своих базах, ни разу не предприняв мало-мальски серьезной попытки прижать своими немаленькими силами нахальных тевтонов. Пенители морей, б..! Быдло…

Не хватало самых обычных винтовок — и их скупали по всему свету, вплоть до Мексики и Японии, самые разные образцы, каждый со своими патронами, не подходившими к другим… Было даже предложение, ввиду нехватки винтовок… вооружить солдат «топорами на длинных древках». Русским солдатам предстояло идти в атаку со средневековыми алебардами — в то время, как в прочих европейских армиях массово появились не только легкие и удобные ручные пулеметы и автоматы, но и боевые самолеты всех видов, танки, броневики, рации, экскаваторы для рытья окопов, трактора — а немцы даже совершили нападение на английский порт Ньюпорт с помощью радиоуправляемых (!) катеров, начиненных взрывчаткой и направлявшихся на цель радистом самолета…

Русская армия швырялась в сражения совершенно неподготовленной — союзники, то и дело терпевшие поражения, панически просили помочь, и полк за полком ложился костьми, спасая «братьев по оружию». Во Францию был отправлен многочисленный русский экспедиционный корпус, потому что французы уже не способны были толком защищаться на своей родной земле. Корпус этот, в котором, кстати, воевал будущий сталинский маршал Родион Малиновский (хлебнул лиха сполна — в семнадцатом, когда при известии о русской революции солдаты отказывались воевать, французы их расстреливали из пушек и пулеметов, перевезли русских в Африку, где держали на положении каторжных, жертвы неисчислимы…)

Когда после первых успехов грянуло всеобщее отступление пятнадцатого года, военный министр генерал Поливанов на прямые вопросы, что же он теперь намерен делать, отвечал (его подлинные слова!): «Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси». Однако грязь случалась далеко не всегда, и супостат пер вперед — генерал Корнилов, например, самым бездарным образом сдал немцам Ригу. И ничего — не застрелился, с красным бантом шлялся во времена Февраля…

Генерал Рузский признавался членам кабинета министров: «Современные требования военной техники для нас непосильны. Во всяком случае, за немцами нам не угнаться». Подобных отзывов тьма, на всех уровнях…

И советские историки, и вполне антисоветские элементы до сих пор полоскают имя «изменника и предателя» генерала Ренненкамп-фа, якобы главного виновника сокрушительного поражения армии генерала Самсонова в Мазурских болотах. Главный упор делается, само собой, на немецкую фамилию. Однако Деникин отчего-то рисует совершенно иную картину событий, безоговорочно реабилитирующую Реннекампфа, к которому относится с большим уважением, и возлагает вину на самого Самсонова, допустившего ряд серьезнейших промахов. Кстати, в одном из крупных поражений русских войск в Карпатах был прямо повинен генерал Брусилов, но впоследствии, уже служа у красных, печатно сваливал все на генерала Корнилова — и кто взялся бы его в РСФСР опровергать в двадцатые годы?!

Приятно читать, что в 1916 г. и положение на фронтах наладилось, и стало больше поступать в войска пушек, снарядов, другой военной техники. В подтверждение цитируется и Черчилль, и Деникин.

Все так. Однако при этом упускают из виду одну простую вещь: готовность к продолжению военных действий вовсе не означает автоматически, что в государстве все благополучно, что оно здорово. Третий рейх в свое время захватил чуть ли не всю Европу — однако рискнет ли кто-нибудь утверждать, что это было благополучное и здоровое государство?!

Кроме фронта, война сильна еще и тылом, в первую очередь тылом. А что в тылу?

В тылу — безудержная спекуляция, взлетевшая до немыслимых высот. Составляются умопомрачительные состояния на военных поставках, шампанское и лучшие коньяки текут реками, ювелир Фаберже простодушно хвастает, что никогда еще у него не бьшо столько солидных клиентов, как во время войны…

«Патриотично настроенные» частные промышленники моментально взвинтили цены на военную продукцию. На казенном заводе, например, шрапнельный заряд стоил 15 руб., а частный заводчик требовал за него 35… Ведавший снабжением начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский прижал было вымогателей, но тут его вызвал царь…

Сохранилась точная запись беседы.

«Николай II: На вас жалуются, что вы стесняете самодеятельность общества при снабжении армии.

Маниковский: Ваше Величество, они и без того наживаются на поставке на 300 %, а бывали случаи, что получали даже более 1000 % барыша.

Николай II: Ну и пусть наживают, лишь бы не воровали.

Маниковский: Ваше Величество, но это хуже воровства, это открытый грабеж.

Николай II: Все-таки не нужно раздражать общественное мнение».

Ну, и как прикажете называть этого козла в короне?! И не пошел впоследствии генерал Маниковский к белым, а служил в Красной Армии…

Нет смысла приводить длинные таблицы фантастического роста прибылей частных заводчиков, работавших на войну — достаточно констатировать, что он был именно фантастическим. А в солдатских шинелях к тому времени уже шагало 15 миллионов (!) крестьян — и в руках у них были винтовочки, а из дома шли письма, что жрать нечего, и бабы на себе пашут…

Как частенько случается, стали искать «внутреннего врага», на которого можно было бы свалить вину, обвинили в шпионаже евреев — поголовно, и стали их выселять из прифронтовой полосы. Выселили. Легче от этого не стало. Взялись за людей с немецкими фамилиями — с тем же результатом.

Великий князь Николай Николаевич и крупный политик (он же небедный заводчик) Гучков, один из лидеров Думы, устроили грязную интригу с разоблачением «шпионов», от которых дескать и все неудачи. Получилась пахнущая кровью комедия…

Из германского плена приперся некий поручик Колаковский, пришел в контрразведку и стал рассказывать удивительные вещи: якобы его завербовала немецкая разведка и с ходу поручила массу заданий — взрывать мосты, убивать великих князей, вообще вывести Россию из войны. А вдобавок ему сообщили, что у означенной разведки уже есть в России ценнейший агент, полковник Мясоедов, близкий к военному министру Сухомлинову человек, так что, если поручик с ним встретится, могут на пару шпионить…

Это был дичайший бред, в который не поверит ни один человек, более-менее знакомый с принципами работы секретных служб — особенно германской разведки, отнюдь не глупой и не слабой. Для аналогии: представим, что году в сорок четвертом «смершевцы» вербанули на скорую руку немецкого фельдфебеля и отправили его за линию фронта посчитать танки дивизии «Викинг». А заодно ляпнули:

— Да, будешь в Берлине, зайди к штандартенфюреру Штирлицу. Никакой он не Штирлиц, а наш человек, полковник Исаев, если что, вы там с ним вместе за Борманом последите…

Брехня, конечно. Мясоедов был далеко не ангелом и, служа до войны, на границе разными махинациями денег накопил изрядно, на войне помародерствовал всласть — но к шпионажу в пользу Германии, как установлено историками, никакого отношения не имел. И все равно его повесили после пародии на суд, а Сухомлинова замели, обвиняя в шпионаже публично. Англичане едва не рехнулись, смотрели и головами крутили:

— Рашен, ну вы и смелые люди, если во время войны открыто в такую катавасию с военным министром устраиваете!

Сухомлинов, кстати, тоже шпионом не был — хотя странные личности возле него и крутились… С ним просто-напросто сводили старые счеты Гучков и генерал Поливанов, искавшие, к тому же, хоть какие-то оправдания военным поражениям. Они и при Временном правительстве засадили в тюрьму освобожденного было старикана, приговорили к бессрочной каторге. Сухомлинова, вот смех, освободили по амнистии большевики, отнюдь не склонные миловать «царских сатрапов». Просто дело было настолько дутое, что даже большевики рукой махнули…

«Дело Сухомлинова» опять-таки не прибавило спокойствия в стране. А меж тем армия откровенно разлагалась…

Дезертирство началось повальное. Уже потом, в 1920 г., когда по причине войны с Польшей начнется повальная мобилизация, из темных уголков во множестве будут извлекать дезертиров, дернувших с фронта году в пятнадцатом и пересидевших за печкой все бурные события вроде революции и гражданской…

В 1915 г. в Москве раненые из лазарета буянили толпами — так, что даже городовых убивали. В 1916 г. под Ригой подняли ротного на штыки — без всякой большевистской агитации. Повсюду свистели розги: еще в пятнадцатом солдат начали пороть за малейший проступок и даже для… поднятия боевого духа! Чем думали, уже решительно непонятно.

Секретные доклады департамента полиции и охранного отделения молчат о какой бы то ни было «революционной агитации» и «происках большевиков», равно как ни словечком не упоминают о пресловутом «германском золоте». Формулировки другие: о «наблюдаемом повсеместно и во всех слоях населения как бы утомлении войной и жажде скорейшего мира, безразлично, на каких бы условиях таковой ни был заключен».

Вот тут и кроется причина: страна устала от войны, которой, к тому же, откровенно не понимала. Болтовня о проливах и русском флаге над Стамбулом до большинства людей как-то не доходила и нисколечко не трогала. Не было идеи.

Небывалый подъем и энтузиазм во времена турецкой кампании объясняется просто: тогда идея была. Спасти православных болгарских братушек от турецкого супостата — надо признать, идея работающая, способная всерьез увлечь. Другое дело, что эти самые братушки, откровенно говоря, вовсе и не заслуживали пролитой русской крови — но это уже иная тема…

Ни в русско-японскую, ни в первую мировую подавляющее большинство россиян не ощущало эти войны своими. А поскольку человек так уж устроен, что категорически не согласен погибать за непонятные ему цели, низы воевать не хотели. А о верхах никто еще не выразился лучше Троцкого: «Все спешили хватать и жрать, в страхе, что благодатный дождь прекратится, и все с негодованием отвергали позорную идею преждевременного мира».

А меж тем в стране замаячил призрак голода — так что пришлось вводить продразверстку] Задолго до большевиков…

Все, решительно все пошло вразнос!

9. Корабль на рифы!

Разумеется, хватало мнений, сваливавших вину на сам народ, который, как водится, был неправильный, какой-то не такой. Митрополит Антоний говорил тогда, что русский народ «как бы обратился с ног до головы в гнойный труп. В верхних слоях его отступление от Бога, отпадение от церкви, восстание против богоучрежденной власти, крамолы и убийства, подстрекательства к бунту, убийства сановников и других верных царских слуг. В среднем сословии, торговом и ремесленном — поклонение Золотому тельцу с забвением о Боге, о правде, о чести, о милости. А о простом народе с сожалением должно сказать, что он спился и развратился».

Митрополиту вторит небезызвестный генерал Краснов, впоследствии немецкая шестерка: по его мнению, и 1917 г., и все, за ним последовавшее, — результат исключительно «потери Россией Бога».

Частичка правды во всем этом, конечно, есть — но только частичка. Отступление от Бога — конечно же, не главная причина, а третьестепенная. Хотя бы еще и потому, что сама церковь, увы, не смогла сыграть в двадцатом столетии, во времена страшного кризиса, ту роль направляющей духовной силы, которую успешно выполнила в семнадцатом столетии, во времена великой смуты… Далеко не все церковные иерархи были согласны с мнением митрополита Антония, кстати. Позже мы в этом убедимся…

Итак, все пошло вразнос. Предложения самые разнообразные, ; но идиотские наперечет. Петроградский градоначальник, князь Оболенский, пишет князю Трубецкому, что неплохо бы устроить хороший немецкий погромчик: «Относительно немцев меры нужны радикальные. Надо отнять всякое имущество — дома, имения, торговые предприятия и капиталы».

Чем это способно помочь выйти из кризиса, решительно непонятно. Но князь в своем мнении не одинок: вот пивовар, председатель правления и директор Сокольнического пивзавода в Москве письменно жалуется одесскому приятелю на засилье немцев в торговле, с которым пора что-нибудь сотворить. Пикантность в том, что фамилия пивовара — Рихтер, и адресат его — такой же обрусевший немец. А впрочем… Точно так же витийствует, требуя избавить Россию от инородцев, «Союз русского народа» — но заправляют в нем, помимо великоросса Дубровина, крещеные евреи Грингмут и Бутоми-Кацман, обрусевший француз Доррер, обрусевший немец Булацель, молдаванин Паволакий Крушеван. Компания — хоть в Рюриковичи записывай! Должно быть, дела на патриотическом фронте обстоят вовсе уж хреново, если в его ударной когорте великороссов по пальцам можно пересчитать…

Появляется фельетон известного государственного деятеля Маклакова, в котором он, не особенно и прибегая к эзопову языку, намекает, что у Николая пора отобрать «руль»…

А знаменитый авиатор капитан Костенко замышляет врезаться на своем аэроплане в царский автомобиль — задолго до Гастелло. Точно так же оставшаяся неизвестной поименно «группа офицеров» всерьез обсуждает, как бы половчее сбросить бомбы с самолета на Николая, когда он опять припрется на позиции…

Даже в Галиции, среди тамошних железнодорожных жандармов (!), образовалась группа недовольных, обсуждающая прямо на рабочем месте, что правительство никуда не годится, государь — тоже, и пора переходить «на сторону народа». А уж коли подобные настроения кружат среди специально отобранных надежнейших служак вроде жандармов — дальше ехать некуда, закрывайте лавочку и тушите свет…

О крахе монархии и необходимости скинуть царя не говорит уже только ленивый. Выходит примечательная открытка (кончено, напечатанная нелегально): в чистом поле стоит Николай и обеими руками держится, пардон, за фаллос. Подпись лаконичная: «Самодержец». И ведь правы, циники!

Одна только царица, псишка с дипломом доктора философии, еще дуркует как ни в чем не бывало. То всерьез интересуется, нельзя ли повесить Гучкова; то проклинает засевших в Думе «жидов», которые, ясен пень, все и портят-то; как уже говорилось, меняет военного министра на интенданта…

Ничего напоминающего вертикаль власти уже не существует. Во главе правительства, напоминаю, лежит маразматик князь Голицын, попершийся на эту должность «за приятными впечатлениями». В армии обсуждают, не пора ли послать пару надежных батальонов, перехватить Николашкин поезд, посадить самодержца к чертовой матери под замок, дать погремушку, чтоб игрался, а самим как-то выправлять положение, пока еще не поздно.

Спецслужбы пошли вразнос, как и все остальное! Начальник петроградского охранного отделения генерал Глобачев по уши увяз в интриге, касающейся сепаратного мира с немцами. Генерал-майор Адабиш, контрразведчик Генштаба, по собственной инициативе тайком читает почту министра внутренних дел Протопопова, а добытый компромат тут же передает в Думу. Военная контрразведка что-то там крутит сама по себе, полностью игнорируя не только гражданскую администрацию, но и своих начальников из военного министерства. Точно так же себя ведут охранное отделение Москвы, начальники региональных управлений Корпуса жандармов, Корпуса пограничной стражи, Отдельного корпуса охраны железных дорог…

Бардак повсеместный! Мимоходом приканчивают Распутина, но от этого уже никакого толку. Заговоров против Николая столько, что за ними невозможно уследить, не говоря уж о том, чтобы перечислить. Придурок в короне еще катается в своем поезде и что-то талдычит с умным видом, но он уже не император, а одна видимость…

И наступает февраль семнадцатого!

Начинается все со стихийных выступлений солдат запасных полков, которым категорически не хочется на фронт, где стреляют — но это, конечно, заговор. Путч. Переворот. Четкий план, разработанный старательно и умно. Наиболее умные и деятельные люди в верхах пытаются остановить могучий стихийный взрыв снизу, которого уже недолго ждать.

Заговор, чего уж там. Масса свидетельств…

Императорский поезд задержан в Пскове. Продиктовано это якобы заботой о безопасности монарха, а на самом деле генералы и думские деятели откровенно берут Николашку под арест. Появляется генерал Рузский и начинает переговоры, которые сводятся к простому требованию: бери ручку, полудурок, и подписывай отречение, пока хуже не стало!

Командующие фронтами на вопрос о желательности отречения отвечают положительно: великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), генерал Брусилов (Юго-Западный фронт), генерал Эверт (Западный фронт), генерал Сахаров (Румынский фронт), генерал Рузский (Северный фронт), адмирал Непенин (командующий Балтийсктм флотом). Адмирал Колчак, командующий Черноморским флотом, виляет, как проститутка: от посылки аналогичной телеграммы воздержался, но с мнением других «согласился безоговорочно», как и начальник штаба Ставки генерал Алексеев, один из рулевых заговора.

Как насмешливо писал потом Троцкий: «Генералы почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха». Все верно, вот только монарх давно уже не был не то что «обожаемым», но хотя бы уважаемым…

Потом приехали думцы, Гучков и монархист Шульгин, царь подписал отречение по всей форме — сначала в пользу сына (что противоречило тогдашним законам о престолонаследии), потом в пользу великого князя Михаила (что тем же законам опять-таки противоречило). Михаил, не будучи дураком, прекрасно понимая, что ничего хорошего из этого не получится и тут же отказался от столь сомнительной чести.

И настала на Святой Руси демократическая республика…

У Людовика XVI, по крайней мере, нашлось несколько десятков преданных дворян, которые открыли ружейный огонь по рвавшимся во дворец Тюильри восставшим. У Николая и этого не было. Обожающий его Роберт Мэсси упоминает о некоем «преданном эскадроне кавалергардов», якобы двое суток скакавшем по снежному бездорожью из Новгорода на защиту царя и династии, но сие не подтверждается ни единым российским источником, а следовательно, не более чем красивая легенда в исконно голливудском стиле…

Все бросили царя, все оставили. Морис Палеолог, французский посол в России, писал: «Одним из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, была абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг царя и царицы в опасности. При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы, один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение инсуррекционного правительства».

Умеют французы плести словеса… На самом деле все обстояло чуточку иначе, чем описывал дипломат с громкой фамилией: не было никакого такого «особого натиска» народного восстания, да и само восстание заключалось исключительно в беспорядках, охвативших один-единственный город, пусть и столицу — Петербург. Даже в тех непростых условиях командующие фронтами при желании несомненно могли не особенно и большими силами блокировать бунтующую столицу и быстро усмирить ее, как это случилось с Парижем в 1871 г. Но они-то как раз и воспользовались этим бунтом, чтобы окончательно отделаться от императора.

И разговоры об «измене присяге» — сплошная чушь. Отрекшись от престола, Николай тем самым снял присягу со всех, кто ее приносил. По юридическим меркам империи, теперь все эти миллионы людей были совершенно свободны от каких бы то ни было присяг и, не выглядя в глазах закона изменниками, могли делать что угодно — к большевикам, уходить к белым, провозглашать Тульскую республику, а себя — ее президентом…

Ну, а поскольку природа не терпит пустоты, то ее очень быстро заполнил, пустоту эту, генерал Корнилов, явившийся с воинской командой арестовывать царицу. Вот именно, Корнилов. А вы на кого подумали? На питерского большевика из «старой партийной гвардии»? На местечкового евреях масонским знаком в кармане? На красного комиссара?

Зря. Никого из вышеперечисленных и близко не стояло — а красных комиссаров вдобавок еще и на свете не существовало. Ленин в Швейцарии был совершенно ошарашен известиями о февральских событиях (сам признавался, что ничего подобного и не чаял увидеть при своей жизни), немногочисленные большевики сидели по тюрьмам да по каторгам, питерские рабочие точили детальки, а евреи занимались своими делами, отнюдь не масонскими. Генерал Корнилов царицу арестовывал без всякого к тому принуждения — по велению души…

Уже в наше время историк Большаков, монархист по убеждениям, предпринял тщательнейшие разыскания в архивах, ища тех, кто остался верен императору после его отречения. Среди многомиллионной армии он нашел четырех человек: командир 3-го кавалерийского корпуса на Румынском фронте гарф Келлер, «один капитан», «один подпоручик», «один фельдфебель». Да еще выпорхнула неизвестно кем написанная листовка с призывом не признавать отречение царя, потому что оно «подложное». И это все!

Все обрушилось настолько буднично и спокойно, что профессор Сироткин даже выдвигает версию, что отречение Николая было им задумано еще в январе 1917, после совета с женой — и он собирался уехать в Англию, куда уже начал переправлять сокровища. Потом его обманул Керенский и не выпустил…

Трудно сказать, сколько здесь правды. Во всяком случае, на Николая это чрезвычайно похоже, очень уж мелконькая и подленькая была личность, если только слово «личность», здесь уместно. Известно, во всяком случае, что он высказывал желание выехать за границу и выжидать там, пока не наступит мир, а потом рассчитывал вернуться «для постоянного проживания в крымской Ливадии». И это на Николая похоже — судьба страны его совершенно не волновала, а в Ливадии тепло и уютно…

Что еще? Да разве что стоит упомянуть о том, как повело себя «правительство России» во главе со старым маразматиком Голицыным. Когда по Петербургу пошли толпы народа, правительство, заседавшее в Мариинском дворце, распорядилось срочно потушить там электричество — а то еще заглянет кто-нибудь на огонек и морду набьет. Когда свет опять зажгли, некоторая часть правительства, кряхтя и смущенно переглядываясь, выбралась из-под стола. И тут же полным составом подали в отставку — стра-ашно!

Да, кстати, Петроградский комитет большевиков тогда, по сути, состоял всего из трех человек — Шляпникова, Залуцкого и Молотова. Впоследствии, после Октября, Шляпников рисовал в своих мемуарах красивую картину: как они с первого часа метались по городу, агитируя, воодушевляя и организовывая — но Троцкий проговорился, что эта тройка простодушно полагала события не более чем очередной манифестацией кучки солдат и никаких осмысленных действий не предпринимала. Да и Молотов на склоне лет это, в общем, признавал…

И поплелось последнее императорское правительство в полном составе в Думу, просить, чтобы их арестовали — исторический факт. И поехал генерал Корнилов, оправляя на груди красный бант, арестовывать царицу. И начали великие князья наперегонки присягать новой власти, а кое-кто из них и глотку на митингах драл, славя революцию (тот же Николай Николаевич).

Читая воспоминания о тех днях, всерьез удивляешься всеобщему ликованию. Ну хоть бы один кто-то застрелился, не в силах перенести крушение монархии! Ну хоть бы один полковник попробовал удержать солдат в строю, когда они собрались на митинг! Ну хоть бы кто-то публично осудил события!

Один, впрочем, нашелся — Владимир Жаботинский, еврей, лидер сионистов. В июле 1917-го, выступая в Таврическом дворце перед полупьяной революционной толпой, он сказал во всеуслышание, что считает свержение монархии большим несчастьем для России, — за что его и десятки лет спустя поливали советские идеологи. Великороссы в таких поступках не замечены…

Глава вторая.

Семнадцатый год

1. Все благополучно рухнуло…

Это потом уже, когда за Февралем случится Октябрь и события повернут совсем не в том направлении, на какое рассчитывала «чистая публика», сбрасывая своего незадачливого самодержца, многие наперебой начнут причитать, что они-де с самого начала осуждали Февраль…

Брешут, стервецы!

Вот Корнилов, уже после того, как заарестовал царицу: «Нам нужно довести страну до Учредительного собрания, а там пусть делают что хотят, я устраняюсь…» (Между прочим, хорошо его знавшие генералы отзывались о нем: «Сердце львиное, а голова — баранья»…)

«Революцию приемлю всецело и безоговорочно», — говорил тогда же Деникин — и вряд ли с дулом у виска.

Остальные были не лучше. Только Дроздовский, впоследствии один из самых энергичных вождей белого движения, писал в дневнике: «С души воротит, читая газеты и наблюдая, как вчера подававшие верноподданнические адреса сегодня пресмыкаются перед чернью». Но он — не генерал, а подполковник, совсем молодой, тридцати еще нет…

А вот что думали тогда генералы. В частности, П. Н. Краснов: «Мы верили, что великая бескровная революция прошла, что Временное Правительство идет быстрыми шагами к Учредительному собранию, а Учредительное собрание к конституционной монархии с великим князем Михаилом Александровичем во главе. На Совет солдатских и рабочих депутатов смотрели как на что-то вроде нижней палаты будущего парламента…».

Пожалуй, генерал совершенно искренен. Вот ради этого они своего бездарного царя и сбрасывали — искренне полагая, что многомиллионные народные массы будут и дальше оставаться молчаливыми и покладистыми статистами, покорно взирающими, как резвятся с новой игрушкой баре. Что «элита» быстренько введет парламент на английский манер, где и будет витийствовать вволю, не решив никаких проблем и не улучшив положения миллионов, а народ будет исправно работать на своих земельных клочках и вытягиваться в струнку перед генералами, каким-то чудом мгновенно позабыв, что еще недавно требовал земли и воли…

Ну, придурки! Не лучше французских во времена Людовика XVI.

Что началось в России после отречения царя? Да просто-напросто образовался вакуум — но не та пустота вокруг императора, о которой писал Палеолог, а нечто более серьезное: отсутствие крепкой, надежной власти. Временное правительство под предводительством болтуна Керенского для начала разломало все, что можно, раскрошило в щепки абсолютно всю систему гражданской администрации, отменило полицию, а вот сделать что-либо на смену разломанному оказалось решительно неспособно. Старый порядок сломали, а нового устроить были не в состоянии.

И, как это бывает во времена любого безвластия, население — и особенно то, что носило шинели, — почувствовав слабину, пустилось во все тяжкие…

Тот же Краснов подробно описывает, как уже в апреле его казачья дивизия начала дурить. На митингах выдвигались самые дурацкие резолюции: например, поделить поровну между всеми полковую казну (свобода ведь, значит, и деньги общие!)

Или требовали, чтобы офицеры, приходя на учения, непременно здоровались с каждым казаком за руку. Казачки, недолго думая, самочинно захватили склады с обмундированием и переоделись в новую форму, предназначенную к выдаче только на будущий год. А вдобавок (свобода!) перестали чистить и регулярно кормить лошадей, отчего те помирали десятками.

«Масса в четыре с лишним тысячи людей, большинство в возрасте от 21 до 30 лет… болтались целыми днями без всякого дела, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились в красные ленты и ни о каком уважении к офицерам не могли и слышать.

— Мы сами такие же, как офицеры, — говорили они, — не хуже их».

Пришедшая им на смену пехота оказалась еще чище. Патроны из подсумков расстреляли в воздух, ящики с патронами выкинули в реку и заявили, что воевать не намерены. На Пасху потребовали куличей. Полковник не нашел в разоренном войной Полесье ни муки, ни яиц. Тогда его «за недостаточную заботливость» решили расстрелять.

«Он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что он употребил все усилия, чтобы достать разговенье, и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь».

Дело тут отнюдь не в одной только «усталости от войны», которая и в самом деле достигла крайних пределов. Дело в том, что власть выпустила поводья. Во Франции примерно в то же время настроения были абсолютно схожими: та же нечеловеческая усталость от войны, те же митинги и бунты. Два полка даже снялись с позиций и пошли на Париж чего-нибудь там такое устроить по примеру прошлых заварушек.

Премьер Клемансо (штатский человек, но не интеллигент) отреагировал мгновенно: выставил сенегальцев с пулеметами, и они с большим воодушевлением резанули очередями по «белым сахибам». Мятежные полки остановили и, не церемонясь, расстреляли каждого десятого. После чего во французской армии все стало тихо и спокойно. Там поняли: власть шутить не будет.

Троцкий в свое время подметил точно: «Армия вообще представляет собою осколок общества, которому служит, с тем отличием, что она придает социальным отношениям концентрированный характер, доводя их положительные и отрицательные черты до предельного выражения».

Вот именно, в точку. Между прочим, в армии еще и гораздо проще бунтовать, чем на «гражданке». На штатском человеке висят заботы о доме, семье, а солдат — птица вольная, хвать винтарь — и попер из казармы…

Дело в том, что к тому времени был уже издан и повсеместно поступил в войска так называемый «Приказ № 1» Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Постановили: создать во всех воинских частях выборные комитеты; выбрать солдатских представителей в Совет; во всех политических выступлениях подчиняться Совету и своим комитетам; оружие держать под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдавать офицерам; в строю — строжайшая воинская дисциплина, вне строя — полнота гражданских прав: отдание чести вне службы и титулование офицеров «благородиями» отменяется, офицерам воспрещается обращаться к солдатам на «ты». И так далее, и тому подобное…

Как, по-вашему, способствует такой приказ поддержанию в строю даже не «строжайшей» дисциплины, а просто ее подобия?

Правильно, черта лысого!

Буквально через несколько дней Исполнительный комитет Пет-росовета попытался вторым приказом отменить первый, ограничив его действие Петроградским военным округом… Ага, держите карман шире! Поднялась такая буря оскорбленного в лучших чувствах революционного народа, что Исполком о «приказе № 2» больше не вспоминал, притворившись, что ничего не было…

«Приказ № 1» развалил армию начисто, превратив ее в неуправляемую толпу. Вот только он не имеет никакого отношения к большевикам…

Дело в терминах. Услышав словосочетание «Петроградский совет депутатов», многие по въевшейся за советские годы привычке искренне полагают, что он был «большевистским». Раз «совет», значит — «большевики».

Между тем это нисколько не соответствует истине. В Петроградском совете большевики составляли меньшинство. А подавляющее большинство принадлежало депутатам от других революционных, социалистических партий: меньшевикам, эсерам простым и эсерам левым, анархистам и прочим! А к большевикам отношение было, как бы помягче выразиться…

«Ни один большевик не мог появиться в казармах, не рискуя быть арестованным, а то и битым. Солдаты-большевики и им сочувствующие в войсковых частях должны были скрывать — почти во всех казармах, — что они большевики или сочувствующие, иначе им не давали говорить, их избивали…»

Знаете, кто это вспоминает? Один из представителей большевистской «головки», один из первых руководителей Красной армии Н. И. Подвойский. Свидетель надежнейший…

Петроградский совет вовсе не был большевистским! В нем правили бал социалисты всех мастей. Председателем ЦИК Советов был меньшевик Чхеидзе.

А составлял «Приказ № 1» эсер Суханов. Вернее, эсером он был во времена первой русской революции, в девятьсот пятом, а впоследствии перешел к меньшевикам. Но все равно — никоим образом не большевик. Среди пяти или шести человек, помогавших ему составлять этот документ, большевик всего один, да и тот мелкий…

Так что за «Приказ № 1» следует благодарить матерным словом не большевиков, которые к его появлению совершенно непричастны, а социалистов всех мастей и расцветок… С большевиками ЦИК, точности ради, был на ножах. В июле семнадцатого дошло до открытого противостояния: ЦИК Советов, угрожая применением военной силы, потребовал от большевиков увести броневики от особняка Кшесинской, вывести матросов из Петропавловской крепости в Кронштадт, а там и вовсе в ультимативной форме предложил очистить дворец Кшесинской и убираться на все четыре стороны… Лишь благодаря огромным усилиям Сталина дело не дошло до боев меж социалистами разных фракций…

Именно Сталин — вот он и появился на страницах книги! — вел переговоры с руководителями ЦИК Советов и меньшевиками и добился сглаживания конфликта. И проявил себя умеренным политиком — его не тронули, когда начались аресты «радикалов» в руководстве военной организации большевиков.

Только к сентябрю семнадцатого большевики протолкнули к руководству Петросоветом Троцкого и начался стремительный процесс «большевизации» означенного Совета…

А Керенский, между прочим, вдогонку «Приказу № 1» выпустил «Декларацию прав солдата», будучи еще не главой правительства, а военным министром. Не вдаваясь подробно в содержание этого документа, стоит лишь указать, что он позволял беспрепятственно пропагандировать в армии любые политические взгляды — лишь бы они были левыми, социалистическими, революционными. И большевистские в том числе. Именно после этой «Декларации» большевики и получили, так сказать, юридическую опору для агитации в армии…

Второе эпохальное свершение Керенского на посту военного министра — награждение Георгиевским крестом унтер-офицера Кир-пичникова. Этот фельдфебель 27 февраля, когда взбунтовались солдаты Волынского полка, выстрелом в спину убил пытавшегося их остановить офицера. За эти «заслуги перед революцией» Керенский ему и повесил боевую награду…

А вы говорите, большевики…

2. Пьяный корабль

Если вновь сравнить Россию с кораблем, то аналогии получатся еще более шизофреническими. На сей раз и команда, и пассажиры гуляют напропалую, взломав склады с офицерской провизией и винный погреб, под гармошку пляшут на палубе, баб примащивают прямо меж нечищеных пушек — а офицеры, искательно улыбаясь, жмутся в уголочке, потому что стоит им лишь заикнуться, что корабль все-таки в плавании, как они получают по шее, а то и улетают за борт. Парусами никто не управляет вообще, и корабль болтает, как щепку. На капитанском мостике маячит, правда, капитан по фамилии Керенский, но занят он лишь тем, что закатывает многочасовые речи, которых никто не слушает, да время от времени робко просит:

— Товарищи, но ведь и паруса не мешало бы поставить… И штурвальчик надо ж когда-нибудь повертеть…

Ему отвечают дружным ревом:

— Да пошел ты… главноуговаривающий!

И он идет. Сочинять очередные речи о том, что паруса надо ставить ради плавания в царство свободы и счастья, а штурвал все же следует вертеть.

Примерно так, без малейших натяжек, выглядел тогда корабль под названием «Россия». К этому нужно добавить, что часть его уже разломали, сколотили из него плоты с надписями «Украина», «Прибалтика», «Финляндия» — и либо спустили их на воду, либо только, готовились отправиться в самостоятельное плаванье (но всерьез готовились, без дураков!). А в отдалении, в тени грот-мачты, стояла трезвая, сосредоточенная кучка целеустремленных людей, сгрудившихся вокруг троих: один — лысый, при галстуке, второй — грузин с усами, третий — в пенсне, с острой бородкой, чем-то неуловимо похожий на юного Мефистофеля. Лысый кричал, что капитана пора выкинуть в воду на корм рыбам, тот, что в пенсне, провозглашал то же самое, только гораздо более цветисто, а грузин, в общем, был не, против, но советовал не пороть горячку и быть осмотрительнее…

Все рассыпалось на глазах, и не было подобия порядка или тени: власти. Сгоряча выпустили на свободу вместе с политическими и уголовных, и эти «жертвы царского режима», прозванные «птенцами Керенского», бодро принялись за старое — а полиции, напоминаю, уже не было никакой, разве что на особенно оживленных перекрестках торчали в светлое время суток гимназистки с ржавыми винтовками, уверявшие прохожих, что они — народная милиция…

Что на самом деле представляла собой «крепость в вере» того; самого народа-богоносца, о котором столько глупостей наплели интеллигенты, показывают цифры. Когда Временное правительство освободило солдат от обязательного исполнения религиозных обря-, дов, доля причащавшихся на Пасху православных моментально упала до десяти процентов…

Погоны, кстати, в армии начали снимать еще задолго до Октября — пока что во флоте. В мае семнадцатого Керенский особым распоряжением разрешил солдатам$

Резюмируя кратко, ситуация выглядела следующим образом: большевики творили, что хотели, а Керенский лишь страдальчески улыбался и разводил руками да время от времени грозил пальчиком шалунам после особенно буйных выходок.

Рассказывал Родзянко: когда в начале июля после неудачной попытки большевиков захватить власть в Петрограде, он приехал к тогдашнему премьеру «временных» князю Львову и, стуча кулаком по столу, требовал «доарестовать» их лидеров — Троцкий, Луначарский и Коллонтай уже сидели, а Ленин с Зиновьевым хоть и укрывались в знаменитом шалаше в Разливе, но место их нахождения знали точно, — Львов ответил с улыбкой: «Как можно! Наша революция — самая великая бескровная…»

Ясно, чье это было мягкое, ненавязчивое влияние. Керенский действовал так, словно был тайным членом большевистского ЦК, в сентябре он выпустил из тюрем всех большевистских лидеров, остановил знаменитое «дело о германских деньгах для большевиков», а потом… официально разрешил большевикам создавать и вооружать Красную гвардию, запрещенную было в июле после попытки большевистского переворота… Интересные воспоминания оставил видный кадет В. Набоков, отец знаменитого писателя: в мае семнадцатого Керенский стремился к личной встрече с Лениным, чтобы снять недоразумения и уговорить Ильича войти в «отряд революционной демократии…».

Одним словом, без Керенского большевики не набрали бы сил для Октября. Есть сильное подозрение, что их вообще нанизали бы на штыки — во всяком случае, головку…

Это потом уже, мифологизируя Октябрь, коммунисты ввели в обиход сказочку о «министрах-капиталистах» и их злобном вожде Керенском. На деле же между большевиками и Керенским существовали лишь некоторые разногласия, и не более того. Очень уж тесно социалист, левый, революционер Керенский с ними был повязан — еще по старым временам, когда он защищал на судебных процессах грабивших банки большевистских боевиков… Одна шайка-лейка! Просто-напросто большевики, набрав достаточно силенок, задали себе насквозь циничный, как оно в большой политике и полагается, вопрос: «А собственно, зачем нам теперь Сашка? Все, что мог, развалил, все, что нужно было, сделал, дальше и сами справимся…» В этом и суть Октября — что несколько левых, социалистических, революционных партий (большевики, левые эсеры, анархисты) отпихнули от штурвала представителей столь же левых, социалистических, революционных партий. Боливар, знаете ли, приустал и не вынесет двоих…

Да и ведь комиссаров во множестве наплодил тот же Керенский, а уж потом его придумку подхватили большевики!

Впрочем, тут не один Керенский старался… Когда все же решили арестовать Ленина, петроградская милиция, сплошь состоявшая из эсеров (не левых, просто эсеров) отказалась это выполнить. Как и приказ министра внутренних дел Никитина (кстати, бывшего большевика!) о разгоне Военно-революционного комитета большевиков и аресте его членов… Видя такое дело, прокурор пошел к командующему Петроградским военным округом генералу Полковникову и просил у него надежную военную часть для ареста Ленина. «Нету надежных», — развел руками Полковников. Врал. Части у него были. Просто он в это время крутил шашни с Военно-революционным комитетом…

Большевикам последовательно сдавали позиции, сдавали власть… Ну они и взяли!

А как еще поступать с властью, которая валяется на дороге, словно пригоршня золотых червонцев, в пыли и грязи? Оставить валяться, что ли?

Но не будем забегать вперед. Вернемся к Керенскому, балаболу и трепачу, не способному наладить нормальную работу чего бы то ни было.

Обретавшийся в те поры в Петербурге английский писатель Сомерсет Моэм оставил убийственную характеристику: «Керенский… произносил бесконечные речи. Был момент, когда возникла опасность того, что немцы двинутся на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все более угрожающей, приближалась зима и не было топлива. Керенский произносил речи. Ленин скрывался в Петрограде, говорили, что Керенский знает, где он находится, но не осмеливается его арестовать. Он произносил речи».

К этой оценке вплотную примыкает мнение Михаила Зощенко, который считал Керенского порождением той интеллигентской среды, что «в искусстве создала декадентство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и двусмысленность». Зощенко писал: «Изучая по документам и материалам его характер, видишь, что ему, в сущности, ничего не удалось сделать из того, что он задумал… Он хотел спасти Николая II и не спас, хотя много старания приложил к этому. Он хотел вести войну до победного конца, но создал поражение. Хотел укрепить армию, но не мог этого сделать и только разрушил ее. Хотел лично двинуть войска против большевиков, но не собрал даже и одного полка, хотя был верховным главнокомандующим. Он с горячими речами выступал против смертной казни, а сам ввел ее. Несмотря на свой высокий пост, казалось, что он всего лишь бежал в хвосте событий. И это было именно так. Он, в сущности, был крошечной пылинкой в круговороте революционных событий».

Что интересно, Моэм в России не материалы для романа собирал — он по заданию английской разведки, где не один год прослужил, прилежно готовил государственный переворот, чтобы скинуть Керенского. В новые вожди предназначался уже знакомый нам Борис Савинков, военный министр «временных» — в отличие от «глав-ноуговаривающего», кровушку лить нисколько не боявшийся. Дело зашло далеко: с помощью чешских разведчиков Моэм связался с командованием чехословацкого корпуса, привлек кое-кого из русских генералов. Планы строились серьезные, однако большевики опередили…

Вообще, господа союзники себя вели, по обыкновению, предельно подло — они преследовали свои цели, а там хоть трава не расти… Сначала они изо всех сил подталкивали Керенского — продолжать войну, продолжать, продолжать! Потом решили не церемониться… 23 декабря 1917 г. французы и англичане заключили тайную конвенцию о разделе сфер влияния в России. Англичанам отходили Кавказ и казачьи территории рек Кубани и Дона, французам — Бесара-бия, Украина, Крым. Россию кромсали, как Африку, на означенных территориях предполагалось создать марионеточные правительства. Чуть позже посол Великобритании во Франции записал в дневнике касаемо России: «Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, то есть Финляндии, Польши, Эстонии, Украины и т. д., и сколько бы их ни удалось сфабриковать, то, по-моему, остальное может убираться к черту и вариться в собственном соку».

Эти строки полезно освежить в памяти иным российским интел-лигентикам, до сих пор полагающим, будто Запад всерьез был озабочен — что тогда, что теперь, — как бы установить в России демократию и свободу, после чего скромно стоять в сторонке, смахивая слезу умиления. Ага, размечтались… Запад всегда, во все времена поступал прагматично и в первую очередь следил за собственной выгодой. И в России не собирался от этой привычки отказываться. Обозначилась неуправляемая, практически бесхозная территория с огромными богатствами — и цивилизованные европейцы, не размениваясь на высокие словеса, приготовились ее делить, как Африку или Китай. Большевики им это увлекательное предприятие безжалостно сорвали…

Но вернемся пока что к Керенскому. Его мог спасти и удержать у власти один-единственный шаг, точнее, два, неразрывно связанных: сделать наконец что-то для установления мира и провести земельную реформу, которую настойчиво требовали крестьяне.

Справедливости ради следует упомянуть, что Керенский эти две насущные проблемы взялся решать. Вопрос о земле, заявил он в очередной бесконечной речи, надо, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, передать в местные земельные комитеты, созданные еще весной. А вопрос о мире поставить на предстоящей Парижской конференции стран Антанты, где будет обсуждаться проблема сепаратного мира с Болгарией, Турцией и Австро-Венгрией…

Весь юмор в том, что эти гениальные идеи Керенский озвучил… 24 октября! Ровно за сутки до большевистского переворота. Что с него взять, с гунявого… Уникальнейший придурок, даже в России с ее коллекцией политических клоунов и монстриков!

Одно слово — социал-демократ. У нас к этому течению в последнее время принято относиться тепло и трогательно. Зря. Господа социал-демократы, где бы ни брались за дело, где бы ни прорывались к штурвалу, всегда ухитрялись проиграть и опаскудить все, что только возможно…

Живой пример — Австрия, где им однажды довелось порулить.

Еще в 1925 г. в СССР издали книгу Отто Бауэра, виднейшего, как его аттестовали в предисловии, теоретика австрийского меньшевизма, под названием «Австрийская революция 1918 года». Увлекательное чтение, рекомендую, если кому попадется!

В сжатом изложении дело обстояло так. Как и Российская, Австро-Венгерская империя рассыпалась исключительно оттого, что населявшие ее народы с нешуточным воодушевлением и азартом стали создавать каждый свое государство. В том числе и австрияки. Означенные социал-демократы (и вообще левые, социалисты, революционеры) приложили массу усилий, чтобы окончательно похоронить монархию и выпихнуть из страны последнего императора Карла вкупе с его очаровательнейшей (смотрите фотографии!) супругой — а взамен, как легко догадаться, устроить республику.

В точности как в России, из благих намерений родилось черт-те что. Австрия, так уж исторически сложилось, разделялась на два района: Вена с прилегающими землями, где концентрировалась промышленность, а с ней, соответственно, и пролетариат, и остальную часть, сугубо аграрную. В индустриальной части создалась масса рабочих Советов, а в аграрной, как легко догадаться, множество Советов крестьянских.

И они тут же вцепились друг другу в глотку. Дело тут не столько в российском примере, который был под боком, только границу перейти, но и в вопросах чисто житейских. Грубо говоря, у крестьянина было что-то жрать, а у пролетариата — отнюдь. Вена с ее заводами не сеяла и не пахала. Селу этот район не мог предложить никаких интересных для крестьян товаров — но кушать-то всерьез хотелось, животы подвело!

И тогда в деревню по решению рабочих Советов двинулись… продотряды. И принялись грести все под метелку — и зерно, и отчаянно визжащих хрюшек, и вообще все, что плохо лежало. Чем всего-навсего продолжали императорскую программу военных реквизиций, когда все выгребали в обмен на бумажку с неразборчивой подписью какого-нибудь прапорщика Дуба…

Крестьянские Советы объявили всеобщую мобилизацию и священную войну. Оружия в деревне было предостаточно — многочисленные дезертиры развалившейся императорский армии привезли с собой и продали землякам столько оружия, что «манлихером» (между прочим, отличная винтовка!) не разжился только самый нерасторопный.

И деревня схлестнулась с городом — всерьез. Начались самые настоящие бои: на обеих сторонах было множество прошедшего мировую войну народа, так что дело знакомое… Дошло до того, что иные австрийские области всерьез собирались провозглашать свою независимость и суверенитет — хотя все поголовно были одной нации. Австрия, и без того крохотная, вот-вот должна была развалиться на полдюжины вовсе уж кукольных «держав». За этим с большим интересом наблюдали соседи — новорожденные Польша, Чехословакия и Югославия, приготовившись вторгнуться и прирезать себе, что только удастся.

А называлось все это, вы будете смеяться… Октябрьской революцией! Серьезно. Почитайте Бауэра…

Тут-то и вынырнула социал-демократия. Следует отдать должное Отто Бауэру и его партайгеноссе: ценой титанических усилий им удалось уболтатъ враждующие стороны и установить тот самый худой мир, что лучше доброй ссоры. В стране восстановился некоторый порядок и нечто похожее на согласие и национальное примирение.

Вот только дальше началась форменная комедия — как оно всегда случается, когда у штурвала маячат интеллигенты, «сицилисты», либералы…

Воодушевленные успехом, социал-демократы принялись строить планы великих реформ. Планировалось «социализировать», то бишь национализировать все, что можно — крупные поместья, фабрики-заводы, газеты-пароходы… И начать грандиозный эксперимент по построению справедливейшего социалистического общества, где в частных руках останутся разве что газетные киоски и будочки уличных сапожников.

И тогда из тенечка вышли злые буржуины, те самые владельцы намеченного к «социализации» имущества. И заявили Бауэру с его «сицилистами» примерно следующее: молодцы, ребята, вы отлично поработали, вот только с этой вашей социализацией малость перемудрили. Ни к чему такие глупости, право слово. Лично мы, буржуины, намерены устроить из независимой Австрии обычную буржуинскую республику и не дадим национализировать ни наших заводов, ни наших поместий. Так что подите себе, погуляйте на свежем воздухе, попейте пивка. А рулить отныне мы уж будем сами…

Оскорбленные в лучших чувствах социал-демократы взвились со всем своим интеллигентским пылом: да по какому праву? Да кто вы такие и откуда взялись? Да у нас планов громадье!

Но за спиной у буржуинов стояли в строгом порядке вполне боеспособные воинские части. «Зольдатики» на пылкие социалистические речи не поддавались, грозно поводили усами и держали наготове винтовки — а штык у «манлихера», между прочим, выглядит крайне внушительно, этакий ножище чуть ли не в аршин длиной…

И провалился с треском грандиозный социалистический эксперимент, так и не начавшись толком. И побрели унылой вереницей с капитанского мостика социал-демократы под озорной посвист циничных фельдфебелей, норовивших дать им пинка… Ох, не зря большевики о социал-демократах были крайне невысокого мнения — жизнь их уничижительные оценки подтвердила полностью. Везде, где означенные эсдеки брались за дело, все кончалось сущей похабщиной…

А ведь в Австрии, особо хочу подчеркнуть, не было никаких большевиков, оплаченных германским золотом!

Вот, кстати. Прежде чем переходить к увлекательному повествованию о русском Октябре, поговорим о вещах еще более интересных: пресловутом германском золоте и тайной полиции.

Глава третья.

Революция, золото, агенты

1. Приятное звяканье червонцев

В последние годы написано немало толстых книг, где «германские деньги на революцию» рассматриваются с полярных точек зрения: одни авторы старательно доводят ситуацию до абсурда, уверяя, что без германского золота большевиков не было бы вообще, другие с пеной у рта доказывают: не было никакого золота, не было, не было!

Любителей крайних точек зрения отсылаю к этим фолиантам — кстати, недурно написанным. Сам я не собираюсь кропотливо исследовать эту проблему. Всего-навсего в меру своего скромного разумения хочу высказать несколько соображений…

Прежде всего вспомним, что же послужило толчком к публичному обсуждению вопроса, к затеянному против большевиков следствию, к газетной шумихе и прочему…

А началась вся катавасия, если кто запамятовал, с того, что в апреле семнадцатого на передовой задержали бредущего из германского плена прапорщика 16-го сибирского стрелкового полка Ермоленко. На допросе в контрразведке он стал рассказывать, что злокозненные немцы, два офицера Генерального штаба, его завербовали и послали в Россию вести агитацию в пользу сепаратного мира с Германией, всеми силенками подрывать доверие народа к Временному правительству. Мало того, эти два тевтона сообщили ему по-дружески, что схожую агитацию уже давненько ведут на германские денежки старые немецкие агенты — председатель Украинской секции «Союза освобождения Украины» Скорописъ-Иолтуховский и Ульянов-Ленин. Керенский излагал показания Ермоленко следующим образом: «Ему были даны все необходимые сведения относительно путей и средств, при помощи которых надлежит поддерживать связь с руководящими немецкими деятелями, относительно банков, через которые были переведены необходимые фонды, и относительно имен наиболее значительных агентов, среди которых находились многие украинские сепаратисты и Ленин».

Во как, ни больше, ни меньше! Что-то странное творилось, по Керенскому, с высокопрофессиональной и хитрой германской разведкой: первому же свежезавербованному прапорщику господа офицеры Генерального штаба выбалтывали имена своих крупных и давних агентов… Кто-нибудь верит?

Троцкий тогда же с присущим ему остроумием всласть потоптался на этих побасенках: «Теперь мы, по крайней мере, знаем, как поступал немецкий генеральный штаб в отношении шпионов. Когда он находил безвестного и малограмотного прапорщика в качестве кандидата в шпионы, он, вместо того чтоб поручить его наблюдению поручика из немецкой разведки, связывал его с «руководящими немецкими деятелями», тут же сообщал ему всю систему германской агентуры и перечислял ему даже банки — не один банк, а все банки, через которые идут тайные немецкие фонды. Как угодно, но нельзя отделаться от впечатления, что немецкий штаб действовал до последней степени глупо».

Лучше Льва Давидовича не скажешь. Я лишь добавлю от себя, что вся эта история как две капли воды похожа на недавнее дело Мясоедова — снова из германского плена приходит вербанутый немцами офицерик в невеликих чинах, снова растяпистые немцы выдают практически первому встречному, которого еще никак не успели испытать в деле, имена крупных агентов… Уж не одна ли и та же рука стряпала без всякого творческого вдохновения эти две сказочки? Очень похоже…

А вот, кстати, как там обстояло с иностранными денежками у других левых, революционных, социалистических партий?

Да с визгом брали!

В сентябре 1904 г., когда русско-японская война была уже в разгаре, в Париже состоялась так называемая Конференция представителей оппозиционных и революционных организаций Российского государства. Состав участников был довольно пестрый — тут и видные либералы Милюков со Струве, и два революционно настроенных князя-Рюриковича — Шаховской с Долгоруковым, и два эсеровских лидера — Чернов и Азеф.

И очень быстро выяснилось, что мероприятие это устроено было на японские денежки! Которые через своего агента из среды финских социалистов Конни Цилиакуса выделил известный японский разведчик, военный атташе в Петербурге, а потом в Лондоне, полковник Акаши. О чем, обратите внимание, было известно заранее. Поэтому и большевики, и Плеханов от участия в этой конференции на всякий случай уклонились…

Я проверял: ни Милюков, ни Чернов в своих обширных мемуарах о парижской конференции не упоминают вообще. И, насколько мне известно, ни одна живая душа так и не обозвала Милюкова с Черновым «японскими шпионами», не говоря уж о судебном преследовании…

К вопросу о «запломбированном вагоне», на котором большевики прибыли в Россию. Факт, как говорится, имел место. Однако менее известно, что, кроме пары десятков большевиков, через Германию в Швецию в подобных же пломбированных вагонах добрались еще 159 членов других партий — меньшевики, эсеры, бундовцы, литовские социал-демократы, финские националисты и т. д. Тенденция, однако! Правило, можно сказать!

Широко освещенный в литературе «заговор Корнилова», кстати, проводился в жизнь при активнейшем участии англичан. Брошюру «Генерал Корнилов — национальный герой» доставили в'Москву из Питера в вагоне английской военной миссии. В поддержку Корнилова британская военная миссия при Ставке в Могилеве выделила дивизион броневиков и танков. Когда корниловская затея провалилась (из-за того, что против него единым фронтом выступили Ленин с Керенским) командира этого дивизиона, спасая от солдатского самосуда, вывозил из Могилева в своем личном поезде Керенский…

Опять-таки, никто еще не называл Корнилова «английским агентом». Какой-то двойной стандарт получается…

И все же, все же… Брали большевики деньги от немцев, нет? Да брали, я уверен, чего уж там!

Но это еще не основание вопить о том, что большевики — «немецкие шпионы», «немецкие агенты». Вот именно. И никакого парадокса тут нет.

Это просто-напросто принципиально разные вещи — завербованный иностранной разведкой шпион-одиночка и революционеры, берущие деньги на свои нужды у иностранной разведки. Я вовсе не хочу сказать, что оправдываю революционеров там, где шпиона безоговорочно осуждаю. Я вообще не выношу революционерам никаких оценок.

Просто это разные вещи!

Шпион-одиночка — это козел и подонок, потому что он берет деньги за измену на свои личные нужды: жене — норковую шубу, себе — новый «Мерседес»…Революционеры — качественно иное явление. Такова уж их идеология и мораль, что ради победы своего дела они не гнушаются брать денежки у кого угодно. Даже у черта с рогами взяли бы, появись он с подобным предложением. Это не гниль отдельно взятой шпионской души, а общая для всех времен и народов революционная мораль. Нравственно все, что идет на пользу революции и приближает ее светлый миг. Этим нехитрым правилом руководствовались не одни большевики, из которых с наивными глазенками делают козлов отпущения, а все до единой партии и движения, не обязательно российские…

После долгих поисков я отыскал одного-единственного революционера, который на свое предприятие не взял ни гроша у иностранцев. Фидель Кастро. Его экспедиция на шхуне «Гранма» была как раз одним из тех предприятий, что затеваются исключительно от лютого безденежья: собралось восемьдесят человек, выгребли последние деньги, прикупили несколько устаревших винтовок и ветхое суденышко, набились в него, как сельди в бочку, и поплыли свергать генерала Батисту… И ведь свергли, что характерно! Потому что тут дело было опять-таки не в деньгах, а в том, что Батиста всем на Кубе осточертел хуже горькой редьки и вся Куба пошла за этой горсточкой бородачей, как раньше — Россия за большевиками. И плевать всем было, брал Ленин деньги у тевтонов или нет, — главное, он обещал осуществить то, к чему все стремились!

Вопрос, пожалуй, следует поставить по-другому. Не мусолить «улики», иногда очень похожие на фальшивку, а посмотреть, кто получил пользу от сомнительных отношений с иностранными генеральными штабами…

Так вот, обнаруживается любопытная закономерность: тот, кто давал деньги, в девяти случаях из десяти не только не получал от этого никакой выгоды, но приобретал нешуточные хлопоты на свой хребет!

Ирландские революционеры, боровшиеся за независимость Ирландии от британцев, в начале двадцатого столетия существовали на полном пансионе Германии (не из симпатий к кайзеру, а потому что деньги на революцию гораздо проще вымогать у того, кто является главным конкурентом силы, против которой ты борешься). Немцы вбухали кучу денег и оружия, передав то и другое господам вроде де Валера.

Стратегический итог? Кое-кого из ирландских революционеров англичане сумели-таки поймать и повесить, но остальные все же создали независимую Ирландскую республику и заняли в ней неплохие посты. Никто не поминает недобрым словом отцов-основателей республики за шашни с немцами, наоборот, им поставили памятники и регулярно возлагают к их подножиям цветы. Что до немцев — они от своих ухлопанных на ирландскую революцию немалых денежек по большому счету отдачи не получили ни на пфенниг — ни в первую мировую, ни во вторую… Спрашивается, кто кого использовал?

Аналогичная картина — в Польше. Юзеф Пилсудский, будущий маршал, создавал свои легионы при серьезной немецкой, австрийской и даже японской финансовой помощи. Однако ни одна означенная нация выгоды от подобных капиталовложений не получила. Пилсудский, насколько ему удавалось, удерживал свои легионы от ведения военных действий на стороне Германии — за что немцы в конце концов, разобравшись, что их дурят, засадили его в тюрьму в Мари-енбурге. Но тут случилась революция в Германии. Хорошо вооруженные и экипированные легионы в одночасье окружили и разоружили немецкие части, отобрали все военное имущество вплоть до последней полевой кухни и велели скорым шагом убираться «нах фатерланд». Пилсудский получил независимое польское государство, а немцы вкупе с остальными компаньонами по инвестициям в Пил-судского — шиш с маслом.

Проделайте эксперимент, если не боитесь получить по шее. Поезжайте в Польшу, выйдите в людное место к одному из памятников Пилсудскому и начните орать, что Пилсудский — изменник и немецкий шпион. Кому любопытно, как это будет по-польски, извольте: «Маршалек Пилсудски — здрайца и шпиг немецки!» Но предупреждаю по-дружески: не увлекайтесь, крикнете разок — и ноги в руки, иначе так накостыляют…

Генералу Франко немцы передали уйму военной техники и денег, помогали войсками. А кончилось все тем, что Франко, придя к власти, преспокойно укреплял государство, и не подумав ввязываться в тевтонские авантюры, как его к этому ни склоняли. Отделался посылкой на Восточный фронт одной-единственной дивизии — и благополучно Гитлера пережил чуть ли не на сорок лет, оставаясь у власти. А что получили немцы, вкладывая денежки в индийца Суб-ха Чандра Боса, в афганских племенных вождей и в арабских шейхов? Всю ту же фигу с маслом.

Создается впечатление, что германцев использовали в качестве дойной коровы все, кому не лень. Всякий, кто хотел где-нибудь устроить революцию, колонизаторов свергнуть, прийти к власти, не особенно и раздумывая, брал под мышку немаленький пустой мешок и говорил соратникам:

— Пошли к немцам. Эти дадут…

И ведь давали, колбасники! Всем и каждому, направо и налево. И выгоды от этого чудовищного по масштабам перевода денег не получили ни на копеечку!

По большому счету Ленин поступил с немцами гениальнейше. Кинул их грандиознейше. Сколько бы там большевики ни отправили в Германию по Брестскому миру «яйца, млека, сала», сколько бы денег ни переслали, это была не более чем тактическая уступка, проигрыш пешки за ферзя. Потому что в самом скором времени уже в Германии под вдумчивым большевистским руководством грянула революция. И то, что большевики ее в конце концов проиграли, — не более чем историческая случайность. Могли ведь и выиграть. Серьезно, могли. Вот и получается, что Ленин с компанией не были ни «шпионами», ни «агентами». Они просто-напросто на германские деньги прикупили хороший острый колун, которым чуть погодя и ахнули по башке саму же Германию — как пишут в милицейских протоколах, с заранее обдуманным намерением…

Вот вам и вся правда о «германском золоте». Характерно, что меньшевик Церетели это понимал еще в семнадцатом году лучше иных сегодняшних критиканов. Так и писал: «Чтобы воспользоваться услугами германского правительства для проезда в революционную Россию, Ленин не имел никакой надобности принимать на себя обязательство сотрудничества с германским штабом. Он хорошо знал мотивы, диктовавшие германскому штабу действия, направленные к облегчению возвращения в Россию эмигрантов-пораженцев, работа которых, по мнению этого штаба, могла только дезорганизовать военные силы России. И он открыто использовал расчеты внешнего врага, считая и заявляя, что более верными окажутся его собственные расчеты, согласно которым большевистская организация в России послужит стимулом аналогичной революции в самой Германии и других воюющих странах и приведет к поражению в этих странах установленного порядка и к социальной революции».

Так оно и оказалось. Всех своих целей Ленин не добился, но это уж дело случая… По крайней мере, он всерьез рассчитывал, что отправленное им немцам по Брестскому миру золото потом к большевикам же и вернется.

А вот государь император и Временное правительство из-за того, что не смогли наладить собственного производства оружия и боеприпасов, отправили за границу в качестве уплаты тамошним заводчикам фантастические суммы, не идущие ни в какое сравнение с выплатами большевикам Германии. С октября 1914 по октябрь 1917 Николай и Керенский ухнули в уплату за иностранное оружие 2 миллиарда 505 миллионов 100 тысяч рублей золотом. Две трети всего золотовалютного запаса России. Посчитайте сами. Точный вес золотой царской десятки — 7, 74 грамма. Уши в трубочку не сворачиваются?

2. Имена агентов не доверены бумаге…

В какой бы стране ни происходило дело, едва речь заходит о взаимодействии революционеров и тайной полиции, следует вспомнить классическую фразу Бабеля: «Никто не знает, где кончается Беня и где начинается полиция». Всегда и везде подполье инфильтровано агентами полиции до крайней степени — а это ведет к разнообразнейшим причудливым комбинациям, которые ни за что не укладываются в примитивные штампы «стукач-куратор». В России это правило тоже работало в полную силу. Сплошь и рядом просто невозможно распутать сложнейшие переплетения, связывавшие разномастных революционеров и органы политического сыска. Классический пример — убийство Столыпина агентом охранного отделения. Можно сколько угодно «качать на косвенных», предполагать, что стремление левых устранить премьера совпало с точно такими же желаниями придворных кругов, — но точного знания не будет. Та же ситуация и с Азефом, который организовал массу терактов под отеческим надзором охранного отделения, вплоть до убийства великого князя Сергея, — то ли его руками кто-то из сановников втихую убирал врагов и конкурентов (как это утверждала молва насчет Витте и Плеве), то ли считалось, что высокое положение агента в партии искупает весь причиненный им империи вред, то ли все вместе…

Это ведь только кажется, что спецслужба, завербовав себе среди верхушки той или иной партии агента, остается в выигрыше, качая информацию. На самом деле еще неизвестно, кто выигрывает больше. Того же Азефа его кураторы не могли ни приструнить, ни остановить. Чтобы сохранять высокое положение в боевой организации эсеров, он обязан был совершать успешные теракты против тех, кто его кураторами как раз и руководил из министерских кресел… Кстати, по авторитетному свидетельству жандармского генерала Спири-довича, Азеф сплошь и рядом «засвечивал» перед революционерами других секретных сотрудников, внедряемых в ряды эсеров — из соображений конкуренции, чтобы подольше оставаться незаменимым. С разоблаченными агентами эсеры не церемонились. Охранное отделение вынуждено было, стиснувши зубы, хоронить провалившихся и терпеть…

Вот интересный пример того, как связка жандарма и заагенту-реннйго революционера принимала вовсе уж причудливые формы. Жандармский подполковник Судейкин, человек предприимчивый и честолюбивый, посредством своего агента в среде революционеров Дегаева собирался осуществить вовсе уж фантастическую провокацию. Он хотел полностью контролировать деятельность революционеров, по мере надобности «снимая урожай», а кроме того… руками боевиков убирать тех из высших сановников, кто мешал ему пробиться на самый верх. Планы, судя по свидетельствам компетентных лиц, были грандиознейшие…

«Он думал поручить Дегаеву под своей рукой сформировать отряд террористов, совершенно законспирированный от тайной полиции; сам же хотел затем к чему-нибудь придраться и выйти в отставку… устроить фактическое покушение на свою жизнь, причем должен был получить рану и выйти в отставку по болезни. Немедленно по удалении Судейкина Дегаев должен был начать решительные действия: убить графа Толстого (министра внутренних дел. — А. Б.), великого князя Владимира и совершить еще несколько более мелких террористических актов… ужас должен был охватить царя, необходимость Судейкина должна была стать очевидной, и к нему обязательно должны были обратиться, как к единственному спасителю. И тут Судейкин мог запросить, что душе угодно…»

Это пишет один из высокопоставленных руководителей тайной полиции империи… Добавим, что практически те же мечты, как установлено историками, лелеял В. К. Плеве, в то время — директор департамента полиции. Известно, что граф Толстой панически боялся стать жертвой террористов — но вот угрозу видел не в революционерах как таковых, а как раз в Плеве…

Наполеоновские планы Судейкина окончились полным крахом — его как-то очень уж кстати пристукнули революционеры во главе с покаявшимся перед товарищами и стремившимся к реабилитации Дегаевым. Чьи ушки тут торчат, определить трудно. Вполне возможно, высшие сановники империи были не такими простачками, какими их считал Судейкин, и вовремя приняли свои контрмеры — в конце концов, в России не один Судейкин занимался политическим сыском и располагал агентурой в революционных кругах…

Плеве все же добился своей цели, пусть и без убийства шефа, стал министром внутренних дел двадцать лет спустя после истории с Судейкиным — но опять-таки погиб от рук террористов, руководимых тем же Азефом. А если молва, снова повторяю, верна и он в самом деле собирал некое досье на Витте… А Витте, в молодости сам участвовавший вполсилы в тогдашнем революционном движении и неоднократно замеченный в самых разнообразных связях, вплоть до того, что иные обвиняли его в финансировании ленинской «Искры»… Эти клубки уже не распутаешь, только ногти обломаешь…

Разобраться, где кончается полиция, а где начинаются революционеры, порой невозможно. По сохранившимся документам Охранного отделения (при том, что огромная их доля погибла) историки выводят заключение: в конспиративных кружках и партиях всех направлений «секретных сотрудников» насчитывалось от 50 до 75 процентов от всех участников. То ли с подпольем боролась тайная полиция, то ли сама с собой…

А потому не редкостью были прямо-таки анекдотические ситуации вроде следующей: в 1914 г. охранное отделение получило два донесения от разных лиц о встрече видного ленинца товарища Георгия и не менее видного социал-демократа «примиренческого направления» товарища Маракушева. Оба вели долгий, серьезный разговор о возможной в будущем совместной работе, о созыве общепартийной конференции и тому подобных делах. Оба были секретными сотрудниками охранного отделения, не подозревавшими, конечно, один о другом, — и каждый накатал по начальству подробнейший отчет… Ну не анекдот ли?

Не менее курьезный случай связан и со Всероссийской конференцией социал-демократов, созванной в 1912 г. по инициативе Ленина. Провести ее без сучка без задоринки помогал… департамент полиции — по своим практическим соображениям заинтересованный в том, чтобы туда попали исключительно представители большевистского толка. «Ленинцам» не чинилось никаких препятствий, зато представителей других фракций арестовывали всех подряд. В этой конференции участвовало не менее шести тайных агентов охранного отделения — это только те, о ком историкам известно.

Выдвинутый в Государственную думу и успешно туда попавший член ЦК большевиков Роман Малиновский был по совместительству тайным агентом…

Отнюдь не случайно, едва началась Февральская революция, «возмущенный народ» отчего-то первым делом бросился поджигать здания Московского и Петроградского охранных отделений — хотя подавляющее большинство людей непосвященных понятия не имело, что за конторы помещаются в этих скромных домах без вывесок, куда попадали кружным путем, из других помещений, через замаскированные под стенной шкаф двери. Вместе со зданиями, как легко догадаться, ярким пламенем пылали архивы, досье, картотеки…

Это продолжалось годы! В сентябре семнадцатого перед угрозой наступления немцев на Петроград Временное правительство отправило в тыловой Рыбинск особо важные государственные архивы.

Через пару недель их поджег кто-то, скромно оставшийся неизвестным. Сгорели в основном архивы Полицейского и Жандармского управлений. В Нижнем Новгороде хранившиеся в башнях тамошнего Кремля архивы за 1918–1920 гг. горели и подвергались разгрому тридцать один раз. Причем разгромы были не стихийные, а отчего-то проводились красноармейцами под непременным командованием начальника артиллерийского училища… Других дел у него не было в то нелегкое время? Кто-то сверху определенно давал указания…

Точно так же, с завидным постоянство, горели и громились полицейские и жандармские архивы в Твери, Костроме, Коломне — и не только там…

Однако и тех документов, что остались, достаточно было для шокирующих открытий. Выяснилось, что в Советах рабочих депутатов насчитывалось более тридцати осведомителей охранного отделения. Двое оказались редакторами «Известий народных депутатов», третий — председателем одного из Советов, целых трое в разных местах — товарищами председателя (заместителями), один — председателем Союза деревообделочников. В Красноярске в семнадцатом году, как повсюду водилось, создали комиссию по ревизии местного охранного отделения. В числе первых ее открытий стало разоблачение одного из членов означенной комиссии Николаева-Ассинского как секретного сотрудника…

Всех имен тех, кто работал на тайную полицию, мы уже не узнаем никогда. И не только потому, что погибли архивы. Начальник Петербургского охранного отделения генерал Герасимов вспоминал в своих написанных в эмиграции мемуарах, что со многими своими агентами среди большевиков связь поддерживал лично, не внося их имена в какие бы то ни было документы и не докладывая о них в Департамент полиции. И рассказывал еще, что, уходя в отставку из Охранного отделения, предложил своим наиболее ценным агентам выбор: либо они переходят на связь к его преемнику, либо оставляют службу в охранке. Многие выбрали второе, и их имена останутся тайной навсегда, потому что Герасимов их так и не назвал. А бывший директор департамента полиции Васильев, опять-таки в эмиграции, писал: «Мы могли бы купить очень многих революционеров, но не сошлись с ними в цене».

И Герасимову, и Васильеву верится как раз оттого, что они не называли никаких имен. А посему… Сегодня принято считать, что расстрелянные в 1937–1938 годах «старые большевики» признавались на допросах в связях с охранным отделением исключительно потому, что их принуждали себя оговаривать злые следователи НКВД. Не слишком ли поверхностная точка зрения? После всех прямых и косвенных сведений, что оказались доступны, с учетом общей тенденции?

Не забывайте о той самой «революционной морали», о которой уже шла речь в разделе о «германском золоте». Революционеры всех мастей и оттенков не только готовы были брать деньги хоть у самого черта — но и сотрудничать ради успеха дела с самим чертом. Пример Азефа это прекрасно иллюстрирует. Известны высказывания Ленина о том, что неизвестно еще толком, кто получает больше выгоды в случае работы подпольщика на охранное отделение — полиция или революционеры…

После таких высказываний начинаешь подозревать, что и с Малиновским все обстояло не так просто. Покинув в свое время страну, уйдя из Думы по приказу полицейского начальства, он отчего-то все же вернулся в Россию — и был большевиками тут же расстрелян.

Это, простите, странно и вызывает серьезные вопросы. Почему Малиновский повел себя так беспечно? Уж ему-то, старому партийцу, было прекрасно известно, что с разоблаченными агентами полиции разговор бывает короткий… И почему его расстреляли так поспешно? После суда, продолжавшегося всего один день? Причем, что интересно, вернувшись в Россию, Малиновский сам просил арестовать его и провести следствие, всерьез рассчитывая оправдаться! Дело окончательно запутывается… В последующие годы, когда террор набрал обороты, разоблаченных агентов охранного отделения проводили через довольно долгие судебные процессы — и частенько к стенке все же не ставили… Полное впечатление, что Малиновскому торопились заткнуть рот. То ли он знал об агентуре в рядах большевиков слишком много, то ли его отношения с полицией были гораздо сложнее, чем принято думать (например, не исключено, что все делалось с молчаливого одобрения Ильича), то ли, нельзя исключать, кому-то, стремившемуся скрыть свою службу в качестве секретного сотрудника, с перепугу показалось, что Малиновский может знать и о нем… Странная история, в общем, Скоропалительные смертные приговоры, находящиеся в противоречии с общей ситуацией и состоянием дел, всегда выглядят предельно странно…

Как у всякой медали, здесь есть и оборотная сторона. Те же хит-ромудрые, не до конца проясненные переплетения между революционерами и спецслужбами иногда приводили к тому, что помощь в выявлении секретных сотрудников оказывали довольно высокопоставленные чины МВД. Вроде бывшего директора Департамента полиции Лопухина, который по непонятным до сих пор и не объясненным мотивам вдруг взял да и выдал знаменитому «охотнику за провокаторами» Бурцеву многих агентов охранного отделения из среды революционеров, в том числе и ценнейшего из них — Азефа. Так же поступили чиновники Департамента полиции Меньшиков и Бакай.

С именем Лопухина связана еще одна предельно загадочная и дурно пахнущая история. После кровавых событий 9 января 1905 г. боевая организация эсеров вынесла смертный приговор генерал-губернатору Москвы великому князю Сергею Александровичу, и боевики стали готовить покушение. Через осведомителей об этом стало известно Московскому охранному отделению, и оно попросило у директора Департамента полиции Лопухина выделить тридцать тысяч рублей на усиление охраны великого князя.

Лопухин отказал и сделал это со странной формулировкой: мол, по его глубокому убеждению, террористы «не посмели бы напасть на члена императорской фамилии». Как будто и не было гибели от бомбы террориста не просто члена фамилии, а императора Александра II!

Денег охранное отделение от Лопухина так и не добилось. Великий князь был убит бомбой.

Поневоле начинаешь после такого обдумывать все возможные версии. Например: а что, если Лопухин поступил подобным образом по приказу кого-то из элиты!

Кое-где в жандармерии творилось черт знает что. В 1907 г. наконец-то сняли начальника Тифлисского охранного отделения ротмистра Рожанова. Он не просто «небрежно обращался с находившимися в его распоряжении суммами», но еще и полностью развалил агентурную работу, свел на нет службу наружного наблюдения, проваливал секретных сотрудников. Заместителя Рожанова Раковского тоже пришлось вытурить за пособничество революционерам..

В 1908 г. Тифлисское губернское жандармское управление разослало другим управлениям и охранным отделениям совершенно секретное приглашение на совершенно секретное совещание, касавшееся насущных вопросов агентурной работы на Кавказе. Всего через месяц с небольшим об этом сообщила местная печать. Утечка могла быть только изнутри…

В 1909 г. в Бакинское губернское жандармское управление явился раненый секретный сотрудник и доложил, что едва не был убит тифлисскими эсдеками, которые получили все сведения о нем… в Тифлисском охранном отделении.

В столице дело обстояло не лучше. Директор Департамента полиции С. Г. Коваленский, занимавший этот пост всего четыре месяца в 1905 г., успел за это время по неведомым причинами скомпрометировать заграничного агента того же департамента Манусеви-ча-Мануйлова, отслеживавшего в Европе связи между революционерами и тем самым японским полковником Акаши. Составил донесение, в котором Манусевич представал лжецом и авантюристом, поставлявшим вместо точной информации высосанную из пальца «дезу» (и эта байка дожила до нашего времени!). Меж тем сразу после ухода Коваленского в отставку выяснилось, что Манусевич нисколько не халтурил, информацию собирал точную и важную…

По косвенным данным прекрасно известно, что революционеры покупали информацию в Департаменте полиции — и отнюдь не у рядовых чиновников. В 1916 г. Московское охранное отделение установило, что пять тысяч рублей на эти цели получил от «либералов» Керенский — но выяснить, для кого деньги предназначались, уже не успели…

Продвигаясь выше и выше, мы в конце концов выходим на В. Ф. Джунковского, товарища министра внутренних дел. Именно он, курируя в свое время Малиновского… приказал Департаменту полиции разорвать всякие отношения с ценнейшим агентом, а его самого заставил сложить с себя полномочия члена Государственной думы и уехать за границу.

С точки зрения какой бы то ни было секретной службы — чистоплюйство неслыханное, не имеющее аналогов в мировой практике. Чтобы отказаться от услуг подобного агента, ставшего членом ЦК большевиков, надо быть либо полнейшим идиотом, либо предателем. Джунковский в свое оправдание заявил, что Малиновский, изволите видеть, когда-то судился «за кражу со взломом из обитаемого строения», а потому моральные соображения не позволяют пользоваться услугами подобного типа…

Самое интересное, что это «объяснение» прокатило. Хотя самый зеленый вербовщик вам скажет, что компромат на агента спецслужбе лишь на пользу, поскольку прочнее его привязывает к кураторам…

Так что это было — идиотизм? Мне удалось отыскать лишь один-единственный пример схожего чистоплюйства — в 1929 г. государственный секретарь США Стимсон велел закрыть так называемый «черный кабинет», отдел дешифровки иностранных дипломатических шифров, произнеся при этом историческую фразу: «Джентльмены не читают переписку друг друга». Иначе как идиотством это назвать нельзя — государственный чиновник как раз обязан порой не быть джентльменом…

Но Стимсон и был чиновником, а вот Джунковский — начальником тайной полиции, действовавшей во времена неприкрытого кризиса государства! Кроме увольнения Малиновского, Джунковский еще и запретил вербовать агентуру среди учащихся гимназии — снова, понимаете ли, моральные соображения. А ведь речь шла не о «детишках», а об учениках старших классов, юношах, изрядная часть которых принимала участие в революционном движении, занимаясь чем угодно — от простого хранения «нелегальщины» до укрывания динамита с оружием и убийств!

После Октября расстреливали рядовых полицейских и жандармов — но Джунковский мало того, что уцелел, стал консультантом Дзержинского в создании ВЧК и благополучно жил себе в Советском Союзе, ни от кого особенно не прячась, без особых неприятностей, разве что пару раз пережив кратковременные отсидки. Только в 1936 г. его все же арестовали и расстреляли — без конкретных обвинений, скорее всего, просто затем, чтобы не портил самим своим существованием уже написанную к тому времени причесанную историю революции и Советской власти. ВЧК должны были организовывать не бывшие царские генералы, а балтийские матросы и питерские рабочие — так что проще благолепия ради пустить не нужного уже Джунковского в расход…

Так что же это было, чистоплюйство по глупости или осознанная измена? Невозможно отделаться от подозрений, что верно все же второе. Потому что окружение Джунковского, как по заказу, очень уж примечательное…

Его родной брат, Н. Ф. Джунковский, лейб-гвардии улан, а впоследствии чиновник Министерства финансов, много лет поддерживал тесные связи не просто с «либералами» — с революционным подпольем. Сестра жены бывшего улана — жена эсера князя Хилкова. Другой родственник, тоже эсер, граф, в 1911 г. в Вологде укрывал в своей квартире бежавшего из ссылки большевика по фамилии Джугашвили — речь идет об А. И. Дорере. Да и среди близких знакомых — масса повязанных с самым радикальным подпольем. Улан Джунковский, кстати, умер в 1916 г., но его вдова преспокойно проживала в Советском Союзе, умерла только в 1928 г., и на ее кончину откликнулась некрологом партийная газета «Заря Востока». Поневоле начнешь задумываться и напрочь отбрасывать версию о чистоплюйстве и глупости…

Интересно, что М. И. Калинин как-то проговорился за несколько лет до революции, в разгар скандала вокруг ухода Малиновского (многие уже тогда подозревали его в провокаторстве, но Ильич категорически против этого боролся), что считает секретным сотрудником… Ленина! Неизвестно, на чем он свое мнение основывал — в последующие годы товарищ Калинин присмирел и подобных вещей вслух уже никогда не произносил. Но ведь были какие-то основания, надо полагать? Не на пустом же месте родились подозрения?

И наконец, невозможно пройти мимо нашумевшей в свое время сенсации — некоего документа, якобы неопровержимо доказывавшего службу Сталина в охранном отделении…

3. К вам выехал провокатор Джугашвили…

Ах, какая это была сенсация — оглушительная, звонкая и потрясающая! Дыханье в зобу спирало и голова кружилась!

Американский, извините за выражение, советолог Дон Левин выпустил книгу «Величайший секрет Сталина», в которой привел неисповедимыми путями доставшийся ему документ Охранного отделения, где и была черным по белому написана вся позорная правдочка касаемо отношений Сталина с жандармами… Вот этот документ.

«М. В. Д.
Заведывающий особым отделом Департамента полиции. 12 июля 1913 года
Совершенно секретно

Лично

Начальнику Енисейского охранного отделения А. Ф. Железнякову. (Штамп: «Енисейское охранное отделение».)

(Входящий штамп Енисейского охранного отделения): Вх. № 65

23 июля 1913 года.

Милостивый Государь

Алексей Федорович!

Административно-высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 г., дал начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ценные агентурные сведения. В 1908 г. начальник Бакинского охранного отделения получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится агентом Петербургского охранного отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочной. После избрания Сталина в Центральный Комитет партии в г. Праге Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно прекратил связь с Охраной.

Сообщаю, Милостивый Государь, об изложенном на предмет личных соображений при ведении Вами розыскной работы.

Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении.

Еремин».

Фотокопия этого документа тогда же, в 1956 г., была опубликована как в книге Левина, так и в журнале «Лайф».

И практически в то же время с подобными разоблачениями выступил бывший ответственный сотрудник НКВД Александр Орлов, личность кое в чем примечательная, бывший резидент в Испании. В 1938 г. он по каким-то своим веским соображениям прихватил солидную сумму казенных денег, что-то около шестидесяти тысяч долларов, и сбежал в США. Сразу несколько источников уверяют, что он оттуда написал письмо Сталину, где предложил сделку: Орлов молчит, как рыба, касаемо известных ему зарубежных советских агентов (а знал, стервец, немало!), а советская разведка его, соответственно, не трогает.

Очень похоже, что такое письмо в самом деле было написано и сделка соблюдалась — Орлова так никто и не побеспокоил, он преспокойно обитал за границей, молчал, как и обещал, и умер своей смертью аж в 1973 г. А ведь изменников-перебежчиков такого ранга НКВД находило довольно быстро, и со всеми ими (кроме Орлова) обязательно приключался какой-нибудь летальный исход: один застрелится из трех пистолетов, второго зарежут, третий обнаружится вдруг на обочине с повышенным содержанием свинца в организме, несовместимым с жизнью. Агабеков, Рейсе, Кривицкий…

А после пятьдесят шестого Орлов, надо полагать, посчитал, что со смертью Сталина договоренности потеряли силу. И рассказал еще более увлекательную и жуткую, нежели документ Дона Левина, историю, якобы объяснявшую расстрелы 37-го года.

Некий сотрудник НКВД по фамилии Штейн, копаясь в архивах, наткнулся на папку, в которой хранил свои документы Виссарионов, заместитель директора Департамента полиции. И содержавшиеся там бумаги неопровержимо доказывали, что Сталин был провокатором, работавшим на Охранное отделение.

Штейн пошел с этой папкой к видному чекисту Балицкому, а от него документы попали к Тухачевскому, Уборевичу и Корку. «Моральное отвращение и душевные муки», как патетически пишет Орлов, побудили «красных маршалов» составить заговор против Сталина. «Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответственный за нагнетание ужасов, был даже не подлинным революционером, а самозванцем, креатурой ненавистной Охранки, побудило заговорщиков к проведению своей акции. Они решились поставить на карту жизнь ради спасения страны и избавления ее от вознесенного на трон агента-провокатора».

Но коварный тиран каким-то образом узнал обо всем этом и опередил путчистов, которых быстренько перестреляли в подвалах НКВД, предварительно зверскими пытками заставив подписать признания в шпионской работе на Германию…

Откуда вдруг взялась такая ненависть к Охранному отделению у столбового дворянина Тухачевского, в жизни не сталкивавшегося с таковым, да и к большевикам пришедшего только в 1917 г., Орлов не объяснял. А впрочем, объяснений у него и не требовали. Для определенной части советологов и просто любителей печатно пошуметь эта история пришлась ко двору. Они, оказывается, давным-давно ломали голову, по какой такой причине Сталин в 1936–1938 гг. расстрелял сорок тысяч генералов и офицеров (на самом деле расстреляно было не более полутора тысяч, но такие детали никого не волновали). Почему-то никто из них не верил в самую простую, логичную и убедительную причину: что против Сталина действительно существовал серьезный заговор (а то и несколько), не имевший никакого отношения к сказочкам о «бумагах Виссарионова». Причину дружно усматривали в том, что Сталин то ли стремился к власти, то ли был абсолютно безумен и в этаком состоянии подмахивал смертные приговоры охапками…

Неутомимый Дон Левин сравнил подпись жандарма Еремина на найденном им документе с другим ереминским автографом и убедился, что подпись подлинная. Кроме того, ему подсказала добрая душа, что в Германии до сих пор обитает бывший офицер Охранного отделения Добролюбов по прозвищу «Николай Золотые Очки», в свое время прекрасно знавший о подлинной роли Сталина в революционном движении. В Германии Дон Левин уже не застал Добролюбова в живых, но могилу его обнаружил — о чем отчего-то упоминал как о веском доказательстве в пользу провокаторства Сталина. Хотя почему такая вещь могла служить доказательством чего бы то ни было, известно одному Дону Левину…

Одним словом, сенсация была потрясающая…

Вот только за нее тут же принялись вдумчивые исследователи — зарубежные, разумеется; в СССР, хотя и полоскали в то время Сталина по указке Хрущева, как могли, все же держали сенсационные публикации в тайне от широкой общественности.

Очень быстро М. Вейнбаум установил кое-что любопытное: оказалось, «документ Еремина» уже давненько гуляет по белу свету, еще года с тридцать шестого. Сначала он вынырнул на Дальнем Востоке, где русские фашисты из организации Родзаевского пытались его продать за приличные деньги — но никто отчего-то не купил, хотя момент, чтобы использовать компромат против Сталина, был самый подходящий. Документ отвезли в Европу, предлагали немцам, полякам, англичанам, югославам — но никто так и не раскошелился, даже поляки, ненавидевшие Сталина и СССР почище кого бы то ни было.

Документ Еремина тут же объявили фальшивкой Д. Далин и Б. Вольф, равно как и белоэмигрант Б. Суварин. Мотивируя свою точку зрения, они замечали, что псевдоним, под которым Джугашвили в документе упоминается, «Сталин», был им в то время только что принят и практически неизвестен даже товарищам по партии, не говоря уже о жандармах. В документе Сталин назван «агентом», хотя лиц, тайно состоявших на службе, согласно строгим правилам делопроизводства, принято было именовать в официальной переписке «секретными сотрудниками». И наконец, Сталина «Еремин» именовал членом ЦК партии, но не уточнял, которой}. А ведь революционных партий в то время в России было, что блох на барбоске… Критики задавали резоннейший вопрос: почему никто за десятки лет так и не использовал столь убойный козырь против Сталина — ни нацисты, ни японцы, ни Троцкий, ни оппозиция Сталину внутри страны? И, кроме того, в Енисейске вроде бы не было охранного отделения.

Дальше — больше. Никакой могилы Добролюбова на указанном кладбище не оказалось, что играло не в пользу Дона Левина. Но это были еще цветочки. Выяснилось, что «подлинность» подписи Еремина Дон Левин определил по «автографу»… выгравированному на серебряной вазе!

В свое время несколько жандармских офицеров, в том числе и Еремин, вскладчину преподнесли своему начальнику серебряную вазу, на которой, как это было в те времена принято, мастер изобразил резцом росписи дарителей. То есть не сам Еремин резал свою подпись на вазе, а какой-то мастер! Так что определять подобным образом подлинность подписи на документе, мягко говоря, неосмотрительно…

Подключившийся к разгадке Г. Аронсон добавлял: по его данным Еремин 12 июля 1913 г. уже месяц как был переведен с поста заведующего особым отделом Департамента полиции и стал начальником Финляндского жандармского управления!

Масла в огонь подлил М. Подольский, работавший до революции в Министерства внутренних дел и прекрасно знавший правила делопроизводства. Он заверял, что сокращение «МВД» до семнадцатого года совершенно не упоминалось и было введено только в Советском Союзе после Великой Отечественной. Обращение «Милостивый государь» употреблялось только в частной, а не в служебной переписке. Обращение «примите уверения в совершеннейшем к вам почтении» опять-таки было в ходу исключительно в коммерческой переписке частных лиц.

История на глазах поплохела. Подлинность документа начали защищать вовсе уж идиотскими способами. Бывший американский посол в СССР Дж. Кеннан доказывал ее следующим образом: сокращение «МВД» кто-то попросту приписал к документу уже после войны, да и вообще самому документу не более двадцати пяти лет, так что критики неправы, и документ подлинный… Я ничего не исказил — именно так и написано. В каком состоянии Кеннан писал, неизвестно…

А уж когда за исследование взялись российские историки Б. Кап-телов и З.Перегудова в 1989 г., поплохело окончательно, обнаружилось, что Енисейского охранного отделения, как указывал еще Вейн-баум тридцать три года назад, действительно не существовало! Был только Енисейский розыскной пункт! «Пункт» относился к «отделению» примерно так, как райотдел милиции к областному УВД. И заведовал этим пунктом действительно Железняков, но звали его не Алексей Федорович, а Владимир Федорович. Номера исходящих бумаг были не четырехзначные, а состояли из пяти и шести цифр. Под тем исходящим номером, что стоит на «письме Еремина», значится совершенно пустяковая бумага, отправленная из МВД вовсе не Департаментом полиции…

Поскольку все это было установлено во времена «перестройки», то двум вышеозначенным историкам возражали со всей спецификой мысли, свойственной тому бурному периоду. Писали, что Еремин, мол, «не знал», отделение в Сибири или пункт. И точного имени Железнякова не знал, вот и поставил первое, что в голову пришло. И даже если письмо поддельное, Сталин на охранку все равно работал — потому что об этом «еще в двенадцатом году слухи ходили». А чина Железнякова Еремин не написал, потому что опять-таки не знал, в каком звании сибиряк состоит…

Шизофрения, конечно. Известно, что Еремин был одним из лучших профессионалов политического сыска. Ни один профессионал попросту не мог бы состряпать такое письмо: с указанием имени-фамилии-отчества секретного сотрудника! Чего, увы, не знали те, кто лет десять назад напечатал в одном из самых перестроечных изданий фотоснимок сообщения одного из губернских охранных отделений другому, где сообщалось: «К вам выехал ПРОВОКАТОР Джугашвили». В погоне за максимальным эффектом авторы вовсе уж примитивной липы не дали себе труда ознакомиться с принятыми некогда в тайной полиции правилами секретного делопроизводства…

Документ, где жандармы пишут друг другу о «провокаторе Джугашвили», правдоподобен примерно как депеша из берлинской штаб-квартиры СД своей мадридской, скажем, резидентуре, имеющая следующий текст: «К вам выехал гитлеровский шпион Вилли Швай-не»…

Завербованные охранным отделением или жандармским правлением (а это разные конторы!) агенты именовались в переписке секретными сотрудниками или просто сотрудниками. Их настоящую фамилию мог знать только непосредственно работавший с агентом куратор. Кроме того, существовало особое циркулярное указание: «Сотруднику для конспирации обязательно дается кличка, не похожая на его фамилию, отчество и присущие ему качества, под этой кличкой-псевдонимом он и регистрируется по запискам и агентуре».

Более того, кличка специально подбиралась так, чтобы посторонний, по какой-то случайности или подкупом ее выведавший, не смог бы провести никаких аналогий не только с фамилией, но и с полом, национальностью, вероисповеданием, внешним обликом, характерными приметами. Мужчина мог зваться «Пелагея», женщина — «Сидорыч», врач — «Мужик», слесарь — «Доцент» и т. д. Еремин был асом.

Если бы Сталин и в самом деле работал на жандармов, о нем сообщали бы примерно так: «К вам выехал секретный сотрудник Блондин». А то и — «Блондинка». Ну и, наконец, до революции попросту не писали отчеств через «вич».

Не «Иванович» писали, а «Иванов», не «Виссарионович», а «Виссарионов». Лишнее доказательство, что «документ Еремина» был состряпан уже в тридцатые, когда давным-давно отчества писались с «вичем».

Не зря же эту туфту в свое время отказались покупать даже румыны, чью разведку самой искусной не назовешь… Да, кстати, бывший полицейский офицер по прозвищу «Николай Золотые Очки» действительно существовал. Но фамилия его была не Добролюбов, а Доброскок, и похоронен он в Чехии.

Так что история с «письмом Еремина» не более чем топорно сработанная фальшивка (а вот к книге Орлова мы еще потом вернемся).

Хотя… Есть категория людей, которых никакие текстологические исследования и ссылки на старые правила делопроизводства убедить не в состоянии. Историк Е. Прудникова приводит пикантный пример: некто Волков, более десяти лет назад опубликовавший книгу, где с прежним пылом называет Сталина «агентом охранки», в качестве доказательства уверяет, что «сам» Молотов рассказал в 1989 г. писателю И. Стаднюку, что Сталин и в самом деле служил в охранном, правда, был туда внедрен по заданию партии.

В чем пикантность? Да в том, что Молотов умер в 1986 г.! Стад-нюк в занятиях спиритизмом вроде бы никогда не был замечен, значит, это сам Волков учудил…

Ну, и Орлов с ним, если откровенно. А нам пора вернуться в семнадцатый год, в месяц октябрь, в двадцать пятое число по старому стилю, что по новому соответствует седьмому ноября.

И хотя во французском революционном календаре октябрь назывался совершенно иначе, к нашему октябрю так и просится имя термидор!

Потому что в октябре свергли практически тех же, кого и во Франции в месяце термидоре, — трепачей-буржуа, асов болтологии…

Глава четвертая.

Гори, огонь, гори…

1. «Которые тут временные? Слазь!»

Поскольку Большая История — очень уж грандиозное и масштабное предприятие, в ней, о какой бы стране и времени речь ни шла, обычно намешано всего понемножку: трагическое и комическое, кровь, слезы и веселье…

В точном соответствии с этим правилом то, что одни называют Октябрьской революцией, а другие Октябрьским переворотом, было окончательно доработано, обсуждено, обдумано и доведено до ума отнюдь не в «штабе революции» Смольном, а в мирной, уютной, домашней обстановке. Причем на квартире человека, который этой революции, этого переворота категорически не хотел.

Именно так и обстояло дело. Последние заседания Военно-революционного комитета большевиков проходили… на квартире того самого меньшевика Суханова, что руководил написанием «Приказа № 1», а к большевикам относился примерно так, как кошка к собаке. Зато его законная жена была целиком и полностью на стороне большевиков — и ради пущей конспирации предоставила для решающих заседаний свою жилплощадь. Обставлено это было в лучших традициях женского коварства: Суханова, лисичка этакая, настояла, чтобы муженек не тащился домой через полгорода со своего рабочего места, а ночевал там же — чтобы, дескать, не переутомлялся. Не исключено, что при этом она, ласково гладя супруга по макушке, ворковала что-нибудь вроде: «Котик, ты просто обязан поберечь силы, ты нужен новой России, будь умницей…». Женщины на такие проделки мастерицы.

В общем, как бы там ни выглядели уговоры, но Суханов им поддался — и ночевал вдали от родного очага. У коего ночами собирался Военно-революционный комитет. Узнав об этом впоследствии, Суханов на супружницу обижался страшно. Судя по тому, что нам известно об этой публике — революционерах, либералах, демократах, — можно с уверенностью сказать: наверняка тов. Суханов в сто раз легче принял бы и пережил сугубо постельную измену супружницы, нежели политическую… Но кто ж его спрашивал?

А теперь позвольте преподнести очередную сенсацию. Спорить можно, для очень многих будет потрясающей новостью то, что большевистский переворот, собственно говоря, состоялся не 25 октября (7 ноября по новому стилю), а еще 21-го!

Между тем все именно так и было. Как раз двадцать первого октября Петербургский гарнизон после митингов и резолюций признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством — большевистский Военно-революционный комитет. После этого Керенскому с компанией оставалось только тушить свет и сливать воду. В их распоряжении имелось в Питере несколько сот человек, максимум — тысяча, что по сравнению с петербургским гарнизоном было даже не каплей в море, а инфузорией, видимой не во всякий микроскоп…

Но, что самое смешное и пикантное, решение гарнизона посчитали за некую абстракцию и «временные», и большевики! Потому что очень похожих резолюций к тому времени было вынесено уже немало… И какое-то время, четыре дня, все шло по-прежнему. В Зимнем балаболил Керенский, в Смольном занимались текущими делами. Как писал в мемуарах Суханов, «Совет по традиции не признавал себя властью, а правительство по традиции не сознавало себя чистейшей бутафорией…».

Последующие четыре дня, честно говоря, напоминали скорее дурной балаган. Двадцать второго делегация Военно-революционного комитета заявилась в Главный штаб, к командующему Петроградским военным округом полковнику Полковникову (наверняка, судя по фамилии, правнук крепостных крестьян, принадлежавших некогда какому-то полковнику) и потребовала, чтобы им дали право проверять все распоряжения штаба по гарнизону и ставить на них свою визу. Полковников их матерно послал, и делегаты сговорчиво удалились — но не по указанному адресу, а в Смольный. И ничего особенно не произошло. Все занимались собраниями, заседаниями, резолюциями и прочей болтовней.

Двадцать четвертого добры молодцы Керенский с Полковниковым задумали наконец нанести решительный удар по супостатам в лице большевиков. Самое время… Но пусть никто не думает, что они собрали пару сотен верных солдат и, усилив их броневиками, двинулись штурмовать Смольный…

Ничего отдаленно похожего. Как обычно, Керенский попросту дурковал. «Решительный удар» заключался в том, что десяток безусых юнкеров с милицейским комиссаром во главе нагрянули в редакции большевистских газет «Рабочий путь» и «Солдат» и объявили, что закрывают оба издания к чертовой матери. Ни малейшего сопротивления они не встретили, в первую очередь оттого, что большевистские газетчики чуть на пол не попадали от удивления: они и предположить не могли, что существует еще правительство Керенского и командующий Полковников. Они-то были уверены, что единственная власть нынче — Военно-революционный комитет…

Разобиженные юнкера начали клацать затворами, и большевики, решив с сопляками не связываться, пожали плечами, взяли пальто и ушли в Смольный, все еще не в силах опомниться от удивления. Юнкера поломали матрицы и порвали готовые газеты, сфотографировались на память посреди этого бардака (снимок сохранился), запечатали редакцию и с чувством исполненного долга удалились. На том и кончились все «решительные меры».

Военно-революционному комитету такие шуточки пришлись не по вкусу, и он объявил полную боевую готовность. Вот тут уж началось всерьез. Из Кронштадта подошли эсминцы с революционными морячками (большей частью никакими не большевиками, а эсерами, анархистами или просто бузотерами). Матросы, солдаты и рабочие-красногвардейцы начали без особого шума занимать всевозможные стратегические точки — мосты, телефонную станцию, вокзалы. К Николаевскому мосту подошел крейсер «Аврора» и бросил якорь. Керенский послал крейсеру приказ немедленно уйти. На крейсере, как легко догадаться, подтерлись.

Только теперь Керенский стал понемногу соображать, что дела, пожалуй что, хреновые. И принялся рассылать гонцов куда только возможно: в казачьи полки, в подразделения броневиков, в школы прапорщиков, требуя, чтобы все, «конны и оружны», как говаривали в средневековье, немедленно выступали на защиту правительства и его лично.

Выступать никто и не подумал…

Игорь Бунич, автор интересный, но склонный порой к самым безудержным фантазиям, в свое время подробно живописал, как осуществила Октябрьский переворот зловредная немчура. Целый фантастический роман сочинил: из Германии-де привели корабль, битком набитый винтовками и пушками, а военнопленные немцы, переодетые в русские шинели с красными бантами, неумело крича «Даешь!», под видом большевиков Зимний и штурмовали…

Увы, это не более чем фантастика дурного полета. Совершенно непонятно, во-первых, зачем понадобилось везти в Россию аж из Германии винтовки с пушками — в Петрограде этого добра и так было завались. Во-вторых, что гораздо более важно, в тогдашних условиях, когда Зимний дворец защищали лишь полсотни ударниц из женского батальона и кучка юнкеров, совершенно не было нужды привлекать еще и немцев. У Военно-революционного комитета и без пленных тевтонов силища была громадная.

Ну разумеется, не было никакого «штурма» Зимнего. Как и штурма Бастилии. Что поделать, любая революция нуждается в красивых мифах, придающих ей солидности и романтики. И не только революция: посмотрите на парадные портреты европейских генералов и фельдмаршалов XVIII века — они тоже являют собой нечто мифологическое. Так уж принято. Так красивше.

Зимний дворец просто-напросто постепенно занимали. Очень уж громадное здание, за всеми дверями и окнами ни за что не уследишь, располагая лишь горсточкой защитников. И во дворец помаленьку просачивались совершенно неорганизованные группы солдат и обычных мародеров, переодетых солдатами. В те времена прикупить на толкучке солдатскую обмундировку было не труднее, чем теперь пачку сигарет.

Но в первую очередь они кидались не свергать «министров-капиталистов», а штурмовать богатейшие царские винные подвалы. Какое-то время сопливые защитники Зимнего этих агрессоров заарестовывали и волоком стаскивали в первые попавшиеся залы, где складывали штабелями. Но потом в Зимний поналезло столько народу, что арестовывать их перестали — и «штурмующие» власть обжирались тончайшими винами. Махнув на все рукой, защитники Зимнего сами принялись сосать дармовое винцо. Сохранились воспоминания одного из них, поручика Александра Синегуба. Банкет был тот еще…

Потом защитники начали понемногу смываться. Первыми ушли с орудиями артиллеристы из Константиновского военного училища. За ними засобирались казаки. Синегуб начал было агитировать «станишников» остаться, но командовавший ими подхорунжий ответил безмятежно:

— Когда мы шли сюда, нам сказок наговорили, что здесь чуть ли не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось: жиды да бабы, да и правительство тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там, с Лениным, остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будь помянут, оставил одних.

Эти его слова Синегуб прилежнейшим образом записал для истории. Неизвестно, сколько успел выхлебать бравый казачина, что ему стали мерещиться «жиды» (в правительстве Керенского не было ни единого еврея), но чего не выдумаешь, чтобы только не лезть в драку за препустого человечка Сашку Керенского.

Ушли и казаки. По Зимнему шатались пьяные защитники и пьяные «штурмующие». Я не удивлюсь, если окажется, что пили они вместе — это было бы вполне по-русски…

Ушли юнкера с пулеметами, «ударницы» покинули баррикады. Вот тогда события стали более-менее соответствовать классической картине: «Аврора» эффектно бабахнула холостым, собравшиеся у Зимнего всей толпой рванули во дворец и арестовали кучку трясущихся от страха индивидуумов, именовавших себя «Временным правительством».

И вот тут-то пьянка пошла по-настоящему!

Правда, на другое утро, когда к Зимнему потянулось народонаселение, тоже прекрасно знавшее о винных подвалах, большевики стали действовать жестко. Примчался отряд матросов и в полчаса расстрелял из винтовок редчайшую коллекцию вин, копившуюся чуть ли не с елизаветинских времен, а остальное спустил в канализацию. Душа моя преисполняется нечеловеческой печали и рука едва в силах держать перо, когда я вам рассказываю, что в канализацию текли ручьем французские коньяки столетней выдержки и красные вина провинций Бордо и Божоле. Попечалуйся же со мной, о мой внимательный и впечатлительный читатель… Психологический облик людей, без зазрения совести учинивших этакое варварство, мне решительно непонятен. Впору поверить Буничу, что это были немцы, — русский человек вряд ли способен на такое…

В общем, Зимний худо-бедно был взят. Между прочим, россказни о том, что при штурме были изнасилованы все без исключения ударницы из женского батальона, то есть несколько десятков — очередная байка. Особая комиссия Московской городской думы (не питавшая ни малейших симпатий к большевикам), расследовавшая по горячим следам эту историю, выяснила со всей достоверностью, что женщин было изнасиловано только три. Это, конечно, печально — но речь идет, в общем, об отдельных хулиганских эксцессах, и не более того, а уж никак не об организованном массовом поругании…

Да, кстати. Легенда о том, что Керенский скрылся из Зимнего в платьишке сестры милосердия, рождена была не большевиками, а как раз защитниками Зимнего, обозленными на своего сбежавшего «главковерха»…

Такие дела. В перестроечные времена не счесть было публикаций, где революция старательно именовалась «переворотом», где объяснялось публике, что не было никакого героического штурма Зимнего.

Все так. Но авторы этих статей, страстно желавшие пнуть мертвого большевистского льва, нисколько не думали, что у описанной ими ситуации есть и оборотная сторона: «правительство» Керенского было настолько бездарным, никчемным и всеми презираемым, что для его свержения не понадобилось даже настоящего штурма и мало-мальски серьезных военных действий…

Что любопытно, среди защитников Зимнего, по воспоминаниям Синегуба, было немало евреев — юнкеров и прапорщиков: Шварцман, Шапиро, Гольдман, Мейснер, Кан и т. д. Господа кадровые русские офицеры в эти дни вели себя несколько иначе. Тот же Синегуб вспоминал, что еще 19 октября Главный штаб организовал бесплатную раздачу офицерам револьверов с патронами — чтобы воевать против большевиков. На Дворцовой площади за наганами стояло не меньше тысячи офицеров, а защищать Зимний пришли 134. Когда Синегуб по наивности изумился такому несовпадению цифири, его сослуживец по школе прапорщиков Шумаков в два счета разъяснил положение дел…

«Ха-ха-ха, — перебил меня, разражаясь смехом, поручик. — Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по несколько раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства».

Поручик Шумаков вовсе не клеветал на господ офицеров — члены Военно-революционного комитета впоследствии вспоминали, как организовали массовую скупку этих револьверов прямо на Невском проспекте. Господа офицеры, голубые князья… Поправьте погоны, поручик Голицын…

А комиссар ВРК Сладков с отрядом из шести человек еще до окончательного взятия Зимнего занял Адмиралтейство и без малейшего сопротивления заарестовал несколько сотен офицеров Главного штаба военно-морского флота. Все послушно сдали револьверы и кортики и заявили о своем нейтралитете.

Офицеры двух других штабов — Генерального и Главного штаба Петроградского военного округа — еще за несколько дней до переворота заготовили в казармах Павловского полка массу спиртного и закусок, засели там и тоже объявили нейтралитет. Дело в том, что заместитель начальника Генштаба генерал Потапов был давним добрым знакомым крупного большевика М. С. Кедрова. Незадолго до переворота Кедров свел его с членом ВРК Подвойским, стороны мило побеседовали, и в итоге ни Генеральный штаб, ни Военное министерство пальцем не шевельнули, чтобы помочь Керенскому. Уже при Советской власти Потапов, щеголявший в форме Красной Армии, с нешуточной гордостью писал: когда после Октября служащие многих министерств либо разбежались, либо саботировали указания новой власти, «ярким исключением из этого явилось царское Военное министерство, где работа и после Октябрьской революции не прерывалась ни на минуту…».

Вот так. А нам до сих пор рассказывают жуткие сказочки, будто зловредные большевики брали в заложники жен и малых детушек господ русских офицеров, и те, скрепя сердце, с неимоверными душевными терзаниями шли в Красную Армию… Какие, мать вашу, заложники могли быть в октябре семнадцатого?!

Между прочим, когда Керенскому удалось все же двинуть на Петроград казаков генерала Краснова, 28 октября начальник штаба Ставки верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Духонин телеграфировал донскому атаману Каледину: «Не найдете ли возможным направить в Москву для содействия правительственным войскам в подавление большевистского восстания отряд казаков с Дона, который по усмирению восстания в Москве мог бы пройти на Петроград для поддержания войск генерала Краснова?»

Каледин категорически отказался — господа казаки к тому времени как раз объявили полный суверенитет Войска Донского. Рассчитывали, придурки, отсидеться в своих сытых и богатых краях, решив отчего-то, что революция обойдет их стороной и они до скончания века будут наворачивать сало с салом, отгородившись от остальной России. В девятнадцатом году, когда у большевиков и до них дошли руки, «станишники», должно быть, спохватились, но было поздно… Не отсиделись.

Керенский, одним словом, обрушился, как цветочный горшок с балкона. Человек фантастической никчемности! Не кто иной, как Деникин, писал о Временном правительстве: «Вся его деятельность вольно или невольно имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрушало… В этом заключался центр тяжести его работы. Россия того периода представляется ветхим старым домом, требовавшим капитальной перестройки… Зодчие начали вынимать подгнившие балки, причем часть их вовсе не заменяли, другую подменяли легкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими бревнами без скреп — последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло».

Власть попросту выпала из слабых лапок Керенского.

Есть, конечно, завлекательная версия, которую обожают отечественные национал-патриоты: что якобы Керенский на самом деле никакой не Керенский, а натуральнейший еврейский мальчонка Арон Кирбис, неосмотрительно усыновленный Федором Керенским — впоследствии, как легко догадаться, по заданию жидомасонов Россию разваливший.

Вот только мало кто знает, откуда торчат уши. «Версию» эту в свое время выдумал и запустил в обиход дворцовый комендант генерал Воейков, личность, без преувеличений, жалкая и ничтожная. Тот самый, что, хапая где только возможно, выпросил себе титул «главнонаблюдающего за физическим развитием населения Российской империи». Тот самый, что широко торговал водичкой из своего финского имения Кувака, выдавая ее за особо лечебную минеральную — на что выбил из казны немалые ссуды, а дворцовые остряки припечатали его кличкой «генерал от кувакерии». В самом деле препустой был человечишка. Но так уж получилось, что выдуманная им бредня про Керенского-Кирбиса была непритязательным народом востребована и до сих пор живет самостоятельной жизнью, причем все давным-давно забыли, кто все это запустил в обращение…

А в общем, история Октября таит еще немало загадок. Очень уж странным и масштабным выглядит поразительное благодушие, проявленное к Ленину немалым количеством господ генералов, начиная с Потапова. Тот же Полковников, как выяснилось гораздо позже, не столько защищал Керенского, сколько вел какую-то свою игру.

Дело чрезвычайно туманное. По некоторым данным, к тому времени готовился еще один переворот, силами «правых», во главе которых стояли генерал Алексеев, Родзянко и Милюков. Они вроде бы собирались сбросить Керенского как раз под предлогом защиты его от большевиков. Сам Керенский всю свою долгую жизнь в эмиграции был уверен, что между Лениным и частью генералитета существовал некий сговор: «Ленин должен был, покончив с Временным правительством, открыть дорогу «национальному» диктатору в генеральской форме».

Очень многие это опровергали, в том числе сам Милюков. Но в принципе версия не столь уж безумная. Вполне могло оказаться, что Ленин кроме германского Генштаба использовал в своих целях и господ российских генералов: скажем, заверяя их, что готов послужить для них «ледоколом», а потом благородно уйти в сторону, отдав им власть. Вполне в стиле Ильича, вполне в стиле большевиков, вполне в стиле «революционеров вообще», готовых ради дела сотрудничать хоть с чертом.

Но это не более чем версия, доказательств нет, следов не осталось — на бумаге такие вещи не оформляют, даже если и было что-то…

Февральскую революцию, как мы уже убедились, давно предсказывали многие умные люди, к которым, словно к Кассандре, не прислушались власть имущие. Точно так же и Октябрь был, собственно говоря, предсказан еще 20 августа семнадцатого года, когда на заседании ЦК партии кадетов в одном из выступлений прозвучало: «…в стране начинается распад… результат бездействия власти… власть возьмет в руки тот, кто не побоится стать жестоким и грубым… мы дождемся диктатуры… в правительстве уже считаются с возможностью применения военных для получения хлеба от крестьян… вспышки социального бунтарства на окраинах будут не столько результатом дурных пастырей и разных негодяев, сколько следствием разрухи и взаимного непонимания… Будут ли поводом голодные бунты или выступления большевиков, но жизнь толкнет общество и население к мысли о неизбежности хирургической операции…».

Большевики не побоялись черкануть скальпелем по животу, только и всего. Впрочем, не стоит все сводить к понятию «большевики».

Они просто-напросто первыми решились на то, что отвечало общим настроениям. Кто-то из царских генералов вспоминал в мемуарах, как незадолго до Октября беседовал с солдатами, активистами тамошнего комитета. И один из них — не большевик, кстати! — заявил его высокопревосходительству примерно следующее: вы, господа хорошие, долгонько пытались что-то сделать, то, другое, и всякий раз ни черта у вас не получалось. Вот теперь мы сами решили взять штурвал, глядишь, что и получится…

С Октябрем соглашались не одни большевики! Когда разгоняли учредительное собрание, матросами, как известно, командовал знаменитый Железняков, «матрос-партизан Железняк» из популярной некогда песни. Большевиком он никогда не был. Александр Железняков — активный член партии анархистов. Из анархистов главным образом и состоял тот караул, который «устал». Это в последующие годы, когда большевики стали единственной правящей партией, роль и значение «попутчиков» всячески принижались и умалялись, причем особенно не повезло анархистам — в многочисленных книгах и фильмах их представляли как жалкую кучку совершенно опереточных личностей. Меж тем анархисты в свое время были партией многочисленной, сильной и влиятельной, особенно во флоте. Кстати, тот отряд, командиром которого был Железняков, когда погиб на Гражданской, был опять-таки не большевистским, а чисто анархистским. Располагавшим даже собственным бронепоездом. Вопреки той же песне Железняков не блуждал по степям и не попадал в засаду — был обычный бой, белые напирали на железнодорожную станцию, бронепоезд огрызался из всех стволов, и шальная пуля достала Железняка, когда он лупил из двух револьверов из узенького окна бро-невагона…

Более восьми месяцев союзниками большевиков были еще и левые эсеры (опять-таки многочисленная, влиятельная партия со своими вооруженными отрядами). Эсеры занимали видные посты и во власти, и в ЧК.

«Перед русскими рабочими открываются еще невиданные в истории горизонты… До сих пор все рабочее движение неизменно кончалось разгромом. Но теперешнее движение интернационально и потому непобедимо! Нет в мире той силы, которая могла бы погасить огонь революции! Старый мир гибнет. Нарождается новый мир…»

Это не Ленин. Это выступает спустя месяц после Октября Мария Спиридонова, один из эсеровских лидеров и в тот момент — верный сторонник большевиков. Позже, правда, меж победителями, как это сплошь и рядом бывает, начнется грызня, перешедшая в столкновения с пальбой. Но это будет позже…

Кроме того, после Октября к большевикам примкнули и «Объединенные социал-демократы интернационалисты» — тоже отнюдь не жалкая кучка, а серьезная группа, возглавлявшаяся довольно видными людьми: матерым социалистом Мартовым и писателем Максимом Горьким…

Рассказом об Октябре первая часть книги заканчивается. Она была — о России и революции. Вторая будет главным образом о Сталине. Потому что в семнадцатом году Сталин в конце концов оказался среди вождей.

Если отвлечься от всего побочного и выделить главное, нужно согласиться, что во главе Октябрьской революции (или Октябрьского переворота, как кому угодно) стояли трое, возвышавшиеся над прочими: Ленин, Сталин и Троцкий.

Ленин заслужил это право незауряднейшим умом, умением прямо-таки по-звериному чувствовать момент броска, когда клыки безошибочно вонзаются в затылок, а еще — талантом пробивать свое мнение, когда против большинство в собственной партии, и заставлять это большинство действовать в нужном направлении.

Троцкий в семнадцатом — олицетворение неистовой энергии и воли, блестящий оратор, один из лучших ораторов XX века (в революционные времена, когда неизмеримо много зависит от слова — ценнейшее качество).

Сталин ораторскими талантами не блистал, но энергии и воли у него было ничуть не меньше, мало того, он умел работать как каторжный, методично и неотступно сворачивая горы. Во время Октября он оставался в тени, на трибунах не красовался, зажигательные лозунги в массы не бросал. Он просто в совершеннейшей тайне занимался какими-то важными, серьезными и необходимыми для победы комбинациями. Что это была за работа, мы уже никогда не узнаем, но многие исследователи приходят к выводу, что она — была. Троцкий писал, что Ленин ценил в Сталине «твердость, выдержку, настойчивость и хитрость». Красин отмечал «дьявольскую смекалку и хитрость, помноженную на осторожность». В. Арсенидзе, соратник Сталина еще по кавказской социал-демократии, — «большую энергию, неустанную работоспособность, огромный и своеобразный организаторский талант».

Приходится полагаться лишь на косвенные данные — конспиратором Сталин был величайшим. Всю свою сознательную жизнь. Но поскольку прекрасно известно, что задолго до революции он пользовался в партии признанием как опытный организатор, что круг его обязанностей известен четко (финансовые дела, налаживание связей, партийная разведка и контрразведка), можно связать это с тем, что деятельность Сталина в предшествовавшие Октябрю дни, недели, месяцы покрыта мраком неизвестности, — и вывод напрашивается сам собой.

Сталин вовсе не бездельничал и не «отсиживался». Не тот человек. Он тоже делал что-то, и напряженнейше — но по своему обыкновению так и оставил все в тайне. И мемуаров, в отличие от многих товарищей по партии, никогда не писал. Все тайны умерли вместе с ним. Чтобы попытаться восстановить «на косвенных» хотя бы частичку его деятельности перед Октябрем, пришлось бы перевернуть все воспоминания и массу документов, выискивая следы, намеки, ниточки. Неподъемный труд.

Поэтому ограничимся простой констатацией факта: революция победила. И вождей у нее было трое, хотя иные с превеликим пылом присчитывали и себя…

И пришел восемнадцатый год.

И взметнулись пожарища до самого неба!