О трагедии полководца XX века

Хотя судьба А. Н. Бучина и многих других пострадавших только потому, что они были вблизи Г. К. Жукова, — феномен, присущий сталинщине и в определенном смысле российский, случившееся отражает и прискорбную тенденцию отношения к полководцу, обнаружившуюся в XX веке. Глубинные причины, причем объективные, очевидны. Наше столетие вывело на поля сражений многомиллионные армии, строящиеся на основе всеобщей воинской повинности, для руководства которыми нужны навыки не только военные. Крупный полководец неизбежно, во всяком случае потенциально, должен обладать и качествами политика, ибо в ходе вооруженной борьбы [183] приходилось решать задачи гражданской администрации. И еще более сложные политические проблемы в отношениях с руководством собственной страны.

Положение усугубляется еще и тем, что с обеих сторон — люди одной крови. Одним из главных итогов первой мировой войны было ясное осознание — старый порядок рухнул потому, что военное сословие в прежнем понимании исчерпало себя. Голубая кровь в жилах генералов не свидетельствовала об их стратегических талантах и тактическом умении. Напротив. Заплесневелая военная каста виновна в тупике позиционной войны. Русская революция 1917 года и последовавшая гражданская война воочию продемонстрировали, что для военачальника отнюдь не обязательно кастовое воспитание в благородной профессии воина. Пошел не всегда заметный и очень постепенный процесс продвижения на высшие посты по заслугам, а не происхождению. Во всяком случае, в вооруженных силах основных государств.

Успехи и победы харизматической личности, а только такой человек ныне способен вести за собой миллионы солдат, становился героем нации. Не только военным, как бывало на протяжении всей истории, но и соперником государственных деятелей, хотя, как правило, полководец об этом и не помышлял, занятый своим прямым делом. За него додумывали политики, цепко державшиеся за свои посты. Они с тревожным подозрением следили за каждым шагом полководца, готовые при малейших подозрениях насчет его намерений немедленно поставить генерала или маршала на место. И ставили, хотя методы этой операции, всегда болезненные для жертвы, были различными в зависимости от государственного строя в данной стране.

Вероятно, пальма первенства в этом отношении принадлежит Соединенным Штатам, где президент Франклин Д. Рузвельт в середине тридцатых куда как круто по существу, но очень ловко по форме обошелся с генералом Д. Макартуром, начальником штаба американской армии в первые годы пребывания у власти прославленного президента. Запутанную историю мне удалось не очень пространно объяснить в книге "ФДР — человек и политик" (выдержала в 1965—1990 годах 4 издания в СССР), поэтому удобнее процитировать соответствующее место: "Макартур не подавал никаких поводов, чтобы заподозрить его в политических амбициях. Он поставил ССС ("корпус консервации ресурсов", занявший безработную молодежь. — Н.Я.), гордость "нового курса", скрупулезно выполнил предначертания президента. Но служака, [184] импозантный генерал выглядел в глазах тех политиков, кто тосковал по "порядку", человеком, способным ввести его... Весной 1934 года ему вдруг пришлось защищать репутацию судебным порядком. Публицисты Д. Пирсон и А. Уайт в книге "Вашингтонская карусель" напомнили о том, как Макартур расправился с ветеранами, собравшимися в Вашингтоне в 1932 году. Генерал, писали они, действовал "необоснованно, без какой-либо необходимости произвольно, зверски", и вообще он человек "с диктаторскими замашками, недисциплинированный, неверный, мятежный". Генерал оценил ущерб своей репутации в 1750 тысяч долларов, на каковую сумму вчинил иск писакам. Они как-то сумели разыскать любовницу генерала, с которой он пребывал в ссоре, и уведомили — она выступит свидетельницей на процессе. Макартур отрядил верного адъютанта Д. Эйзенхауэра разыскать озлобленную даму. Эйзенхауэр либо не проявил должной расторопности, либо ее хорошо спрятали. Макартур отказался от иска, но пришлось все же откупиться от несостоявшейся свидетельницы.

Надо думать, в Белом доме немало посмеялись над огненными страстями генерала, давно разменявшего шестой десяток. При этом наверняка отметили, что бравый военный теряет голову от крошечных волевых женщин. Тут Макартур вступил в резкий конфликт с Рузвельтом по поводу строительства армии... Макартур понял, что его служба окончена, и на месте предложил свою отставку.

Не так рассудил ФДР. К концу 1934 года истекал четырехлетний срок пребывания Макартура в должности начальника штаба армии. Он уходил в отставку, а там генерала уже поджидали крайне правые и очень богатые противники Рузвельта. Они могли без труда выдвинуть обиженного военачальника в президенты или подтолкнуть его на какие-нибудь действия. ФДР решил по-доброму не отрывать генерала от любимого дела. С уходом в отставку он получил назначение на Филиппины — начальником американской военной миссии, строить по своему разумению местную армию. Перед отъездом Рузвельт вручил ему медаль за отличную службу и с большим чувством просил: "Дуглас, если грянет война, не жди приказа вернуться на родину! Добирайся до США на чем угодно! Я хочу, чтобы ты командовал моими армиями!"

В середине 1935 года обласканный и бормочущий проклятия Макартур отбыл на Филиппины. Там, вдали от Вашингтона, он утешился, главная забота — ублажать женщину примерно на тридцать лет моложе. С ней, американкой, он познакомился удивительно своевременно — на пароходе, [185] увозившем генерала к новому месту службы. Она была богата, во вкусе Макартура — доходила ему чуть выше пояса, обладала стальными нервами. На ней он не замедлил жениться".

Когда в декабре 1941 года война вовлекла в свою орбиту и Тихий океан, Макартур дрался во главе небольшой американо-филиппинской армии. На начальном этапе войны Вашингтон списал со счетов как отдаленный архипелаг, так и американского командующего там. Рузвельт и его окружение, несомненно, ожидали добрых вестей о гибели или, на худой случай, капитуляции генерала во главе доблестных войск. Со временем, в мае 1942 года, они сдались японцам, но поклонники Макартура настояли, чтобы его, пусть с большими трудностями, вывезли в Австралию. С этого континента начался долгий путь генерала в Японию во главе победоносных союзных армий. Но об этом дальше, а пока вернемся в тридцатые.

К исходу их гитлеровское руководство в Германии разрешило проблему отношений с высшим командованием вермахта, разумеется на свой лад. Исторически и при Гогенцоллернах, и при Веймарской республике немецкий генералитет кичился своей независимостью. При господстве национал-социалистов это оказалось ахиллесовой пятой немецких военных.

В двадцатые и начале тридцатых годов вермахт в значительной степени на свой страх и риск претворял в жизнь правительственный курс на сотрудничество с Советским Союзом. Советские командующие, в первую очередь М. Н. Тухачевский, находились в деловых отношениях с высшим немецким генералитетом. Проводились негласные встречи, шел обмен конфиденциальными документами и т. д. С приходом нацистов к власти в 1933 году сотрудничество между вермахтом и Красной Армией прекратилось, оставив в наследие кипы документов, осевших в секретных архивах "третьего рейха". Великие умы в СД осенила идея — на основании их сфабриковать фальшивки, которые дадут возможность гитлеровскому руководству обвинить военных в "сговоре" с советскими военачальниками в интересах захвата власти. Как, где — оставлялось на долю фантазии потенциальных читателей документов. В большой спешке и глубокой тайне подготовили досье на Тухачевского, которое побудили купить советских разведчиков. Агентура немецкой разведки распустила слухи о готовящемся заговоре советских и германских военных. Советские полпредства в Берлине, Париже и Праге без промедления довели их до сведения Кремля. [186]

Фюрер одобрил проделанное, просмаковав "досье Тухачевского", он подсчитал дополнительные дивиденды: открывалась, по его словам, возможность "поколебать устои авангарда Красной Армии в расчете не только на данный момент, но и многие годы вперед". Еще бы! В подложных документах, заметил организатор операции Гейдрих, содержались "ясные намеки на то, что Красная Армия и вермахт были бы несравненно сильнее, если бы им удалось освободиться от довлеющей над ними тяжелой партийной бюрократии". По поводу рассуждений Гейдриха о том, что подлог напрочь подорвет военную мощь СССР, Гитлер все же заметил: вывод представляется "в целом логичным, хотя и абсолютно фантастичным".

Увы, действительность оказалась горькой, ибо маниакально-подозрительному И. В. Сталину, в сущности, и не нужно было новых "доказательств" к уже сложившемуся у него убеждению о "предательстве" в высших эшелонах РККА.

11 июня 1937 года перед Специальным судебным присутствием Верховного суда Союза ССР предстали М. Н. Тухачевский, И. П. Уборевич, И. Э. Якир, А. И. Корк, Р. П. Эйдеман, В. К. Путна, Б. М. Фельдман, В. М. Примаков. Процесс ухитрились уложить в один день. Всех приговорили к высшей мере наказания и в ночь на 12 июня 1937 года расстреляли.

Армия и страна получили простое объяснение: осужденные признаны "виновными в нарушении воинского долга (присяги), измене Рабоче-Крестьянской Армии, измене Родине" (из приговора). Разумеется, за семью замками остались показания подсудимых на том блицпроцессе, которые, за исключением сломленного пытками Примакова, не признавали себя виновными в инкриминируемых преступлениях. По поводу козырного обвинения — преступной связи с вермахтом — М. Н. Тухачевский спокойно растолковал: "Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они носили официальный характер, происходили на маневрах, приемах". Эти и другие речи остались в протоколах, на страницах которых кое-где остались серо-бурые пятна. При подготовке реабилитации осужденных судебно-химическая экспертиза показала: кровь...

Май — июнь 1937 года взметнул исполинскую волну репрессий, захлестнувшую командный состав Красной Армии. В Берлине гитлеровское руководство ликовало. Начальник генштаба сухопутных войск Ф. Гальдер считал, что "потребуется 20 лет", чтобы восстановить советский офицерский корпус. Размах успеха провокации, надо думать, оказался [187] неожиданностью и для Гитлера. Не требовалось особой прозорливости, чтобы сообразить — оружие, откованное умельцами СД под водительством Гейдриха, обоюдоострое, способное подорвать и боеспособность вермахта. Гитлер нуждался в поддержке военной касты, но, безусловно, послушной фюреру. Он не применил подлог Гейдриха к вермахту, а добился своего, для начала использовав женщину.

12 января 1938 года Гитлер и Геринг были свидетелями на бракосочетании военного министра, главкома вермахта, генерал-фельдмаршала фон Бломберга. Шестидесятилетний вдовец женился на своей юной стенографистке. Молодожены отправились в свадебное путешествие, а гестапо представило Гитлеру и К° досье. Из него явствовало: супруга фельдмаршала в недавнем прошлом была проституткой, выросла в борделе и фотографировалась для порнографических снимков. Негодованию фюрера не было предела, заманили чуть ли не шафером на свадьбу проститутки! Бломберга, прервав медовый месяц, вызвали в Берлин. Гитлер выгнал его в отставку, правда, пообещав: когда придет война, он вернется на свой пост.

Не успел генералитет оправиться от удара, как разразился скандал похлеще, в центре которого оказался главком сухопутных войск генерал-полковник барон Вернер фон Фрич. 26 января 1938 года он, высокомерный аристократ, был вызван к "ефрейтору" Гитлеру. Неожиданно в кабинет ввели дегенеративного типа, который сообщил: он-де три года получает деньги от Фрича за то, чтобы не раскрывал рот по поводу увиденного — генерал-де в темном переулке у Потсдамского вокзала совершал противоестественный акт с неким и т. д. Проще говоря, Фрич, убежденный холостяк, был-де гомосексуалистом. Генерал онемел, затем потребовал офицерского суда чести. Фюрер предложил ему убраться в бессрочный отпуск, то есть уйти в отставку.

4 февраля фюрер возвел себя в главкомы. Вслед за Бломбергом и Фричем 16 высших генералов отстранили от командных постов, а еще 44 понизили в должности. "Ефрейтор" домогался репутации ревнителя воинской чести. Генералы притихли. Фрич все же добился суда, был оправдан. Шантажиста казнили, но генералу не вернули прежний пост, он вымолил только чин почетного полковника в полку, где прошли его молодые годы. Когда Германия напала на Польшу, Фрич отправился на фронт, демонстрировал спокойствие под огнем и, естественно, попал под пулеметную очередь при взятии Варшавы и с надлежащими почестями был похоронен в Берлине. [188]

Бломберг провел всю войну в забвении в деревне в обществе жены. Умер в марте 1946 года в тюрьме в Нюрнберге, куда был заточен как будущий свидетель.

Хотя разгон генералов в 1938 году внешне носил безумный характер, на деле Гитлер, умудренный опытом первой мировой войны (четыре года в траншеях!), понимал — массовая расправа с командным составом вернейший путь подорвать мощь вермахта. Посему репрессии строго дозировались. Да, 16 генералов потеряли высокие посты. Но вскоре фюрер счел, что преподан достаточный урок. Почти всем им вернули должности, а Рундштедт, Лееб, Вицлебен, Клюге, Клейст стали генерал-фельдмаршалами за заслуги в разбойничьих походах с 1939 года. Они были среди тех, кого Гитлер вскоре после вторжения в СССР расхвалил японскому послу Хироси Осима как "личности исторического масштаба", невзирая на то, что перед фамилиями хотя бы этих пятерых красовалась ненавистная ему приставка "фон".

В Советском Союзе с каждым месяцем возрастали масштабы резни командиров и политработников РККА. В Праге, а президент Бенеш был едва ли не первым передавшим в Москву немецкую фальшивку о "заговоре" Тухачевского, наверное, запаниковали. Пусть неумышленные соучастники гестаповской подлости, чешские деятели, в той или иной степени рационализировали свое поведение тем, что они-де предотвратили зловещий альянс немецкой и советской военщины, пагубный для образцовой "демократии", каковой они почитали свою страну. Теперь они сообразили, что чекистские палачи, гнавшие на убой офицеров Красной Армии, лишают эту самую "демократию" союзника на Востоке. Значит, приходится пражским умникам расстаться с драгоценным замыслом — манипулировать великой страной в интересах кучки правителей второстепенного восточноевропейского государства. Разумеется, ни собственными усилиями, ни в гипотетическом союзе с Западом они не могли ничего поделать с нараставшей немецкой угрозой Чехословакии.

Уже 9 ноября 1937 года зам. начальника генштаба Чехословакии генерал Б. Фиала докладывал правительству: "Первоначально наше Верховное командование отказалось воспринять ликвидацию Тухачевского и высшего советского командного звена как тяжкий урон для Красной Армии". Но чешская военная делегация, посланная в СССР "для проверки состояния подготовки Красной Армии, возвратилась с тревожными итогами, превзошедшими самые мрачные ожидания". В целом чешские военные заключили: Красная Армия "неспособна [189] вести наступательные операции". Эти европейцы, конечно, хватили через край, но, к глубокому прискорбию, большая доля истины наличествовала в этих суждениях.

В Берлине радостно потирали руки. Начальник отдела печати МИД Германии при нацизме П. Шмидт заметил в своей книге "Война Гитлера против России" (выпущена под псевдонимом П. Карелла в 1971 году): "Устранить офицера Генерального штаба все равно, что спилить дерево. Чтобы подготовить хотя бы майора Генерального штаба, способного руководить боевыми действиями и обеспечением дивизии, нужно 8—10 лет. А по приказу Сталина была ликвидирована или брошена в тюрьмы по крайней мере половина офицеров Генштаба Красной Армии". Спустя десятилетия Шмидт хладнокровно подвел итоги подрывной операции:

"Для Сталина и партийного руководства эти документы были доказательством шпионской деятельности Тухачевского и его соратников. Больше того, эти материалы не давали возможности другим маршалам и крупным генералам сделать что-либо для подсудимых. Они судили товарищей и в глазах других стали виновными сами. Зло порождает зло. Прошло немного времени, и судьи Тухачевского сами заняли место на скамье подсудимых перед новыми судьями, последние также были репрессированы". Тухачевского и его семерых подельников судили: маршалы С. М. Буденный и В. К. Блюхер, командармы 1-го ранга Б. М. Шапошников, И. П. Белов, командармы 2-го ранга Я. И. Алкснис, П. Е. Дыбенко, Н. Д. Каширин, комдив Е. И. Горячев.

Не считая Буденного и Шапошникова, остальные (за исключением покончившего с собой Горячева) были казнены в течение года с небольшим после того, как они вынесли неправедный смертный приговор Тухачевскому с подельниками

* * *

Георгий Константинович неизбежно не мог не оказаться в орбите наивысшего напряжения кровавого тайфуна тридцать седьмого. Уже по должности — в эти годы он командир дивизии и корпуса, то есть принадлежал к категории лиц, подлежавших массовой ликвидации, в ряде военных округов — сплошной. К Г. К. Жукову неизбежно прицеливались те, кто уничтожал командиров РККА. Так кто они? Понимал ли это Георгий Константинович?

Велик и очень велик соблазн объявить тогдашнего комдива всеведущим. Но это была бы бесстыдная модернизация [190] истории. Георгий Константинович был человеком своего времени, мужавшим в годы беспощадной гражданской войны. Он рос как командир, а иногда был еще и комиссаром, в рядах РККА в двадцатые и тридцатые годы, когда страна, недавно вышедшая из кровавого единоборства, жила в тени подступающего нового смертного конфликта. Бдительность, обычно с эпитетом "революционная", не сходила со страниц печати и уст политических деятелей. Было бы слишком требовать от Г. К. Жукова, убежденного коммуниста, чтобы он с самого начала репрессий распознал их преступный характер. Своеволие Сталина маскировалось многослойной пропагандой, доходившей, увы, не только до сердец, но и умов живших в то великое и страшное время.

Г. К. Жуков в преклонных летах напишет: "Особенно серьезно осложнилось положение, когда иностранная разведка... через свою агентуру поставляла сфабрикованные версии о якобы антисоветской деятельности наших людей, чем был нанесен непоправимый ущерб нашей Родине, обороне страны". Что мог противопоставить строевой командир, служивший в глухой провинции, когда ему со значительным видом и таинственными недомолвками армейские политорганы объявили — уважаемый начальник "оказался" шпионом некой державы (название, как правило, не уточнялось), проводившей враждебную политику в отношении страны социализма. Говорили, и много, о том, что маршал Жуков недолюбливал политработников. Это ставили ему в строку как при Сталине, так и при Хрущеве и Брежневе.

Можно уверенно утверждать — именно 1937 год явился рубежом, когда убежденный коммунист Жуков рассмотрел и запомнил на всю жизнь, какой чудовищный вред приносили профессиональные политработники вооруженным силам. Романтический образ комиссара в кожанке с маузером, поднимавшего красноармейцев в атаку, решительно померк, вместо него возникла лисья физиономия интригана, строчившего в уютном кабинете доносы на командиров, стряпавшего гнуснейшие дела.

Работая над мемуарами в шестидесятые, Георгий Константинович выстроил в ряд комиссарствовавших подлецов. Разумеется, соответствующие места рукописи были изъяты и восстановлены только в десятом издании, увидевшем свет к 45-летию Победы в Великой Отечественной, то есть в 1990 году. Когда в 1937 году командира дивизии Г. К. Жукова вызвали к начальству и объявили о выдвижении командиром 3-го кавалерийского корпуса, его принял только что назначенный член Военного совета округа Ф. И. Голиков. [191] Отвратительная внешность: плешивый, с бегающими глазами — полностью соответствовала внутреннему содержанию матерого убийцы, комиссара-профессионала. Слово Георгию Константиновичу (по 10-му изданию мемуаров):

"Ф. И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей... Из знакомых и друзей много арестованных.

— Кто именно? — спросил Голиков. Я ответил:

— Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.

— А с кем из них вы дружили? — спросил Голиков. Перечислив некоторых из них, Жуков заметил: "Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами.

— А вы сейчас о них такого же мнения? — глядя на меня в упор, спросил Голиков.

— Да, и сейчас.

Ф. И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:

— А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?

Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф. И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался неудовлетворенным моими ответами. Порывшись в своей объемистой папке, он достал бумагу и минут пять ее читал, а потом сказал:

— Вот в донесении комиссара 3-го конного корпуса Юнга сообщается, что вы бываете до грубости резки в обращении с подчиненными командирами и политработниками и что иногда недооцениваете роль и значение политических работников. Верно ли это?

— Верно, но не так, как пишет Юнг. Я бываю резок, но не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несет свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твердость и настойчивость, — ответил я. [192]

— Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это? — продолжал Ф. И. Голиков.

— Это очень неумная выдумка..."

Только приход командующего войсками округа В. М. Мулина прервал инквизитора. Глупейшие сентенции, которые с серьезным видом изрекали голиковы, сами по себе смехотворны. Они превращались в страшные обвинения, когда, повинуясь комиссарской дирижерской палочке, их озвучивали партийные собрания. Жуков, да не он один — в первую очередь приходит на ум его тогдашний соратник, впоследствии генерал армии А. В. Горбатов, — оставили жуткие зарисовки коллективных расправ. Исключенного из партии командира ждала одна дорога — в тюрьму, а дальше как повезет: пуля в затылок или угасание в лагере.

Наверное, кровожадный рык коммунистов стоял в ушах Г. К. Жукова, описывавшего, как ему удалось, выступив "довольно резко", переломить настроение очередного собрания, изготовившегося было отправить в крестный путь командира подчиненной ему дивизии — В. Е. Белокоскова. Когда командир корпуса безоговорочно взял под защиту комдива, "в этом выступлении было что-то новое", с оттенком сарказма заметил в мемуарах Жуков, и члены партии загудели: "Правильно, правильно". Ограничились предложить Белокоскову "учесть в своей работе выступления коммунистов... Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки, и у него из глаз выкатилась крупная слеза, оставив свой след на щеке. Он не сказал мне ни одного слова, но его слеза, рукопожатие были убедительнее и дороже всяких слов".

Жуков не мог везде поспеть, и даже обеими руками ему не удержать тысячи и тысячи рук коммунистов, тянувшихся прилежно отправить на смерть своих товарищей. "К сожалению, — подчеркивал Жуков, — многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях, а ведь от партийной организации много тогда зависело; так, после исключения из партии тут же следовал арест".

Только проявив величайшее бесстрашие, Георгий Константинович отбился от политработников, возжаждавших и его крови. Едва Жуков занял пост командира 6-го кавкорпуса, освободившийся после самоубийства Е. И. Горячева, совсем недавно осудившего Тухачевского и других, его поставили перед лицом партактива, собранного доказать, что новый комкор "применял вражеские методы" в воспитании кадров. Все [193] пошло по заведенному порядку: зачитали заявления клеветников, выслушали их самих, выступил начальник политотдела 4-й кавдивизии Тихомиров, разглагольствовавший о том, что Жуков-де "недооценивает политработников". Организаторы судилища, по-видимому, ожидали, что Жуков будет каяться и т. д. В ответ: "Да, действительно, я не люблю и не ценю таких политработников, как, например, Тихомиров", какие хотят быть "добрыми дядюшками за счет дела".

Резко рубя фразы, Жуков смело и логично доказал свою правоту. Победил! Терзающий сердце вывод спустя десятилетия в мемуарах: "Хорошо, что парторганизация тогда не пошла по ложному пути и сумела разобраться в существе вопроса. Ну а если бы парторганизация послушала Тихомирова и иже с ним, что тогда могло получиться? Ясно, моя судьба была бы решена в застенках НКВД, как и многих других наших честных людей".

Он не строил иллюзий. Удалось отбиться от подлецов невысокого полета. Политработники дивизионного и корпусного звена, да последние особенно, не активничали. Дело шили белыми нитками умельцы не первого положения. Жуков подсознательно чувствовал, а в работе ощущал — начальство оконфузившихся подлецов не простило ему победы. В сумерках позднего вечера жизни перед лицом вечности честнейший солдат не строил из себя героя в этом отношении, а откровенно признавал — его спас случай:

"Первое тяжелое переживание в моей жизни было связано с 37-м и 38-м годами. На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем, дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие. И вот после всего этого — вдруг вызов и приказание ехать на Халхин-Гол. Я поехал туда с радостью. А после завершения операции испытал большое удовлетворение. Не только потому, что была удачно проведена операция, которую я до сих пор люблю, но и потому, что я своими действиями там как бы оправдался, как бы отбросил от себя все те наветы и обвинения, которые скапливались против меня в предыдущие годы и о которых я частично знал, а частично догадывался. Я был рад всему: нашему успеху, новому воинскому званию, получению звания Героя Советского Союза. Все это подтверждало, что я сделал то, чего от меня ожидали, а то, в чем меня раньше пытались обвинить, стало наглядной неправдой".

Халхин-Гол, июнь — август 1939 года, до Великой Отечественной всего два года. В это критическое время, когда все [194] силы нужно было отдавать делу и только делу, Г. К. Жукову приходилось постоянно думать об элементарной безопасности, быть сдержанным в поступках и словах.

* * *

Уже неслыханные масштабы второй мировой войны предъявили невиданные требования к полководцам. Могли выделиться только очень крупные личности. В Германии нацистским заговорщикам верой и правдой отслужил Эрвин Роммель, самый популярный в глазах немцев военачальник той войны. Он (1891 года рождения) младшим офицером пехоты отвоевал четыре года в 1914—1918 годах. Был изобильно награжден за храбрость и сметку и с глубоким отвращением служил в рейхсвере, ограниченном Версальским договором. Хотя Роммель всегда был далек от политики, он быстро нашел общий язык с нацистами, открывшими дорогу для карьеры в стремительно наращивавшем мускулы вермахте. Больше того, исправный офицер с осени 1938 года командир батальона личной охраны фюрера, следовательно, обратил на себя внимание Гитлера.

Этот ефрейтор первой мировой войны спросил Роммеля накануне вступления немецких войск в Прагу: "Как бы поступили на моем месте, полковник?" Ответ Роммеля привел в дикий восторг Гитлера: "Я бы в открытом автомобиле проехал по улицам в Градчаны без охраны". Гитлер так и поступил. Роммель наверняка знал этих чехов, теперь узнал их и Гитлер: никто и пальца не поднял, ни возгласа, ни плевка. При ставке Гитлера Роммель провел польскую кампанию. "Я с ним намучился, — признался он жене, — этот всегда рвался быть впереди с солдатами и, по-видимому, наслаждался под огнем".

По весне 1940 года Роммель выпросил у Гитлера командование 7-й танковой дивизии. В 5 утра 10 мая во главе ее он перешел бельгийскую границу и закончил войну на Западе, приняв капитуляцию Шербура 19 июня 1940 года. В плен 30-тысячный гарнизон увели пять адмиралов. Геббельсовская пропаганда раздула вне всяких пропорций деяния роммелевских танкистов, которых окрестили — "дивизия-призрак". В берлинских редакциях особо нажимали — дивизия, потеряв 42 танка, взяла 97 тысяч одних пленных! В тени оставалось: она потеряла до 3 тысяч, из них около 700 убитых. Таких потерь не знала ни одна дивизия вермахта во Франции, включая пехотные. [195]

Разумеется, берлинские мифотворцы сочинили легенду о рыцарском ведении войны Роммелем. Он сам, теперь генерал, делился драгоценными впечатлениями: в ходе головокружительного марша к океану схватили французского подполковника. Роммель любезно предложил ему место в своем командирском танке — катить с "призраками" далее, на запад. Увы, глаза француза "горели ненавистью и бессильной злобой". Он "отказался, и резко, — целых три раза — следовать с нами, посему не оставалось ничего другого, как шлепнуть его". О "дивизии-призраке" в нацистской Германии сняли фильм, выпустили книгу, а благороднейшего ее командира Гитлер направил в Северную Африку, помочь итальянцам отбиться от англичан, грозивших очистить от них Ливию, тогда колонию Италии.

С февраля 1941 года за несколько недель немцы перебросили туда пару дивизий, которые получили звонкое название Африканский корпус, его командир Роммель еще более пышный титул — главнокомандующий немецких войск в Ливии. Ему предстояло провести на этом театре примерно два года, большую часть которых Африканский корпус бил лучшие дивизии, которые направляли на него страны Британской империи. В эти годы, когда Советский Союз истекал кровью в единоборстве с Германией и ее сателлитами, Северная Африка была единственным местом, где Англия, а затем США сражались с державами фашистской "оси". Успехи или неудачи западных союзников в борьбе с Роммелем в глазах мира были критерием их военных усилий.

Роммель, быстро получивший международное прозвище "Лис Пустыни", нанес серию страшных и унизительных поражений англичанам. В марте 1942 года генерал К. Окинлек, противник Роммеля, обратился к своим генералам и офицерам на североафриканском театре: "Существует реальная угроза, что наш друг Роммель превратится в жупел для наших войск, ибо они слишком много говорят о нем. Он не сверхчеловек, хотя и энергичен и способен. Но даже если бы он был таковым, крайне нежелательно, чтобы наши солдаты наделяли его сверхчеловеческими качествами. Что до меня, то я не завидую Роммелю".

Внушение не подействовало, и Окинлек через полгода потерял свой пост, хотя и получил чин фельдмаршала. Стал примерно тогда же и генерал-фельдмаршалом Роммель. Первый в утешение за поражения, второй в поощрение за победы. На исходе лета 1942 года он привел свой корпус, переименованный в "танковую группу Роммель", то есть армию, на [196] ближние подступы к Александрии! Его имя повергало в трепет не только английских генералов, но и вывело из себя даже весьма уравновешенного У. Черчилля, который в ярости сказал в это время: "Роммель! Роммель! Роммель! Нет ничего важнее, как побить его". И это тогда, когда для Берлина Ливия была по существу, но не пропагандистски забытым театром военных действий. Как так?

А так, объяснил уже в 1950 году, по-видимому, лучший по тем временам биограф Роммеля Д. Янг, английский генерал, навоевавшийся досыта с Африканским корпусом: "Положение Роммеля было незавидным. Взоры немецкого высшего командования были прикованы к России, и его не интересовала Северная Африка. Конечно, в дальнейшем могло состояться наступление на Суэцкий канал и даже Иран. С этим, однако, можно было повременить до разгрома России. Но и тогда оно пошло бы через Анатолию и Кавказ. На долю немецкой армии в Ливии выпала лишь вспомогательная роль, и ей нечего было ожидать прибытия новых дивизий".

Хотя по сравнению с исполинскими сражениями на советско-германском фронте у Роммеля были мизерные силы (не более двух немецких и с полдюжины итальянских дивизий), бились они против Великобритании, страны, которой завидовали и втайне восхищались фюрер и его ближайшее окружение. Дрались с цивилизованными "европейцами", создателями Британской империи, а не с русскими "ордами". Отсюда ореол, окружавший в Германии Роммеля. По взаимному молчаливому согласию с "цивилизованными" англичанами умалчивалось, что они не раз пытались физически уничтожить Роммеля, заслав даже группу убийц, которые не преуспели — вломились не в тот дом.

Как подобало высокомерному тевтону, Роммель не желал и слышать об этих "русских", что не помешало ему добиться присылки нескольких советских 76-мм противотанковых орудий из числа захваченных на Восточном фронте. Он лично наблюдал за испытанием орудий, которые оказались "отличными". В бою 22 июля 1942 года, когда Окинлек пытался разбить танковые дивизии Роммеля, ударная колонна английских "валентайнов" вышла к последнему рубежу немецкой обороны — двум таким пушкам. Девятнадцатилетний немецкий наводчик Г. Халм в две минуты подбил четыре английских танка, колонна остановилась, открыла бешеный огонь. За считанные минуты до вывода орудия из строя Халм подбил еще пять машин. Он выиграл время, дав возможность подойти немецким танкам, которые добили атакующих. Через неделю [197] Роммель вручил Халму рыцарский крест, первая такая награда рядовому вермахта, под пронзительный вой геббельсовской пропаганды.

Когда к весне 1943 года западные союзники задавили остатки воинства Роммеля с востока и запада и конец был не за горами, Гитлер отозвал его в Германию. Наверняка после капитуляции Паулюса в Сталинграде он не хотел, чтобы мир был свидетелем, как еще один генерал-фельдмаршал во главе унылых толп пленных плетется в лагерь. В ставке фюрера какое-то время размышляли, куда назначить спасенного от плена полководца. Гитлер поначалу даже заикнулся о том, чтобы дать Роммелю группу армий на Восточном фронте. Но, подумав, отказались от этой идеи — Красная Армия наверняка собьет в самый кратчайший срок позолоту с немецкого военного божества. Посему Роммель какое-то время поболтался на вторых ролях на Балканах и в Италии, а затем был назначен командовать группой армий во Франции — именно там, где Англии и США предстояло открыть "второй фронт".

Он быстро обнаружил, что немцам никак не выстоять, если англо-американцы начнут вторжение — вермахт скован на Восточном фронте, во Франции отъедались, отдыхали и пополнялись дивизии в промежутках между избиениями Красной Армией. Широко разрекламированный "Атлантический вал" существовал на газетной бумаге.

Все еще любимец фюрера, он рьяно взялся крепить оборону и, надо. отдать ему должное, много сделал за полгода с небольшим своего командования. Фото-, кино- и иные нацистские корреспонденты сопровождали генерал-фельдмаршала в бесконечных разъездах, преимущественно по побережью. Они прилежно раздули свершения своего идола. Итог: привольная чернильная рать Геббельса, воздав хвалу Роммелю, напугала до синевы английских и американских стратегов. Не в силах достать Роммеля военными средствами, они ввели в дело против него могучий арсенал спецслужб. Увы, этот эпизод в истории войны, по понятным причинам, остается по сей день темным и загадочным.

Точно известно разве то, что 25 июля 1944 года, ровно через полтора месяца после открытия второго фронта, во Францию была выброшена диверсионная группа из пяти человек. Руководитель группы Р. Ли получил приказ "убить или похитить и доставить в Англию фельдмаршала Роммеля". Он уже стал профессиональным убийцей, мистер Ли, гордившийся полудюжиной зарубок на прикладе своего автомата. Но еще 17 июля машина Роммеля попала под пушечно-пулеметную [198] очередь английского истребителя. Машина перевернулась. Роммель был тяжело ранен. Критерий осведомленности союзных разведок — Ли со своей группой объявился в районе предполагаемого штаба Роммеля спустя неделю после "дорожного инцидента", и еще несколько недель искали генерал-фельдмаршала, который был намертво прикован к койке.

Как раз в это время верхние эшелоны власти рейха были потрясены до основания — гестапо хватало направо и налево участников заговора против Гитлера, потерпевшего неудачу 20 июля, или хотя бы заподозренных в симпатиях к заговорщикам. Без задержки их — в народный суд, где председательствовал Г. Фрейслер ("Наш Вышинский!" — восхищался Гитлер), выполнявший наказ фюрера — "вешать как скот". Суд и расправа в Германии подвигли союзные спецслужбы завершить операцию против Роммеля. Они уже смогли умелой дезинформацией возбудить подозрения гестапо в отношении Роммеля. На первый взгляд пустяки — избыток честолюбия, некие замыслы.

Этому не придали бы значения, если бы не 20 июля. Припомнили: в последние месяцы Роммель несколько раз пытался высказать фюреру свое, клонившееся к тому, что пора искать политический выход из войны. Терпение Гитлера лопнуло, когда Роммель в ставке 29 июня, сославшись на то, что "весь мир противостоит Германии", попытался "заявить от имени германского народа, перед которым я также несу ответственность". Гитлер резко оборвал его, разнес в пух и прах действия группы армий Б, а когда по завершении обсуждения Роммель попытался снова завести речь "по вопросу о Германии", Гитлер заорал: "Фельдмаршал, будьте добры выйти из зала. Думаю, что так будет лучше". То была последняя встреча Роммеля с Гитлером.

Вынашивал ли он какие-либо планы? Трудно сказать. За день до фатального ранения Роммель, вернувшийся к своей последней, пожалуй, навязчивой идее — нельзя допустить вступления Красной Армии в Германию, объяснил доверенному собеседнику полковнику Г. Латтману: "Я попытаюсь использовать мое доброе имя у врага и пойти против воли Гитлера на сделку с Западом, но только при условии его согласия воевать бок о бок с нами против России". Он не планировал большего, чем сделал Гитлер, открывший фронт на Западе в апреле 1945 года в тщетной надежде столкнуть Англию и США с Советским Союзом.

Решающий удар Роммелю нанесли незадачливые заговорщики. Под пытками в подвалах гестапо они, повинуясь [199] следователям, мололи любой угодный им вздор. На выбор. Всплыло имя Роммеля, он-де знал о подготовке покушения на жизнь Гитлера. Подключились завистники и соперники Роммеля, включая М. Бормана и генерала Г. Гудериана. Каждый внес свою лепту...

Роммель с 8 августа жил в своем доме в деревушке Херлинген, что у Ульма. Мучительно медленное выздоровление, которому не способствовало ощущение того, что над ним сгущаются тучи. 14 октября обстановка разъяснилась. На виллу Роммеля приехал главный адъютант Гитлера В. Бергдорф. Он вручил генерал-фельдмаршалу извлечение из протоколов допросов о его мнимой причастности к заговору. "Знает ли фюрер об этом?" — спросил Роммель. Бергдорф кивнул. Глаза старого вояки увлажнились, объяснять что-либо было бесполезно. Бергдорф передал предложение Гитлера — самоубийство, "измену" сохранят в тайне от немецкого народа. Генерал-фельдмаршалу гарантируются государственные похороны, "прекрасный памятник", полная пенсия вдове. При отказе — народный суд, известные меры в отношении родственников. Роммель заикнулся было, что не сумеет справиться с пистолетом. Не беда, заверил Бергдорф, "я привез с собой средство, действует в три секунды". Он достал из портфеля ампулу с цианистым калием.

Помолчали. Бергдорф спустился во двор к двум генералам, стоявшим у входа. За воротами мощный автомобиль, набитый гестаповцами в штатском. Роммель поднялся на второй этаж к жене. Отменный семьянин, он счел необходимым попрощаться. Несколькими фразами объяснил: "Меня запутали в заговор 20 июля, кажется, я значусь в их списке как новый президент рейха... По приказу фюрера передо мной выбор — самоубийство или предстать перед народным судом. Жить осталось 15 минут". Прощальное объятье, поцелуй — и вниз по лестнице. Где сын?

Адъютант подозвал шестнадцатилетнего Манфреда, рядового зенитной батареи, по случаю ранения отца отпущенного в отпуск и жившего с родителями. Коротко повторил ему сказанное жене. Фельдмаршальский жезл в руку — и в машину вместе с Бергдорфом и другим генералом. Метров через двести Бергдорф приказал остановиться. Водитель-эсэсовец и генерал отошли на порядочное расстояние. Минут через десять Бергдорф поманил их. "Я увидел Роммеля, — рассказывал водитель, — на заднем сиденье, очевидно умирающего. Он был без сознания, обмяк и всхлипывал, не в агонии и не стонал, а всхлипывал. Фуражка упала на пол. Я выпрямил его и надел [200] фуражку". Тело доставили в ближайший госпиталь. Диагноз: смерть от кровоизлияния в мозг. Вскрытие запретили. Через пару часов супругу допустили к покойному. "На лице мужа, — повествовала фрау Роммель, — я увидела выражение величайшего презрения, какого не было за всю его жизнь".

18 октября прошли похороны. Тело Роммеля выставили в большом зале ратуши. Почетный караул несли офицеры в форме Африканского корпуса, генералы вермахта. Венки, поток речей. От имени Гитлера говорил старейший генерал-фельдмаршал Рундштедт: Роммель "пал на поле чести", а сердце его "принадлежало фюреру". Он добавил к горе венков пугающе громадный венок от Гитлера. В заключение бронетранспортер оттащил лафет с гробом Роммеля к крематорию. Фотографы запечатлели церемонию: внушительный парад с участием частей всех видов вооруженных сил, внесение гроба, укутанного гигантским флагом со свастикой, в крематорий и т. д. Под звуки солдатских песен и траурных мелодий тело испепелили. Не в обычае нацистских бонз оставлять следы.

Фрау Роммель оставалось перебирать послания с соболезнованиями. "Примите выражение моей глубочайшей скорби по поводу утраты вашего супруга. Имя фельдмаршала Роммеля навсегда будет связано с героическими сражениями в Северной Африке" — гласила одна из телеграмм. Подписано — Адольф Гитлер. Гиммлер послал к вдове личного адъютанта. Его шеф заверял, что знает все, потрясен и не имеет к случившемуся никакого отношения, от себя адъютант добавил — и Гитлер не виноват. Смерть Роммеля дело рук Кейтеля и Йодля.

Урну с прахом Роммеля захоронили на кладбище у церкви в Херлингене. Среди могил павших в Африке, Италии или просто "на Востоке". Последняя надпись решительно преобладает.

* * *

Не будет преувеличением утверждение о том, что в Великую Отечественную и вслед за ней вплоть до смерти Сталина советская правящая элита была самой информированной в мире. По различным, разумеется, как правило, служебным каналам лица, занимавшие высшие посты в государстве, получали информацию о международных событиях. Материалы ТАСС — несколько сот страниц в день, среди которых был "красный" ТАСС, — перевод важнейших статей и книг. Официально предназначенные для нужд газет эти пакеты [201] доставляли бесцензурную информацию тем, кому надлежало знать. Объем ее был таков, что если бы читать ее всю, то и рабочего дня не хватило на что-нибудь другое. Но не об этом речь — получатель материалов ТАСС и служебных переводов самых примечательных книг мог составить объективное представление о происходившем в мире.

Надо думать, немало из этих именовавшихся тогда "ответственных" работников поднимали брови, получив в двадцатых числах мая 1945 года перевод статьи о Г. К. Жукове из американского журнала "Лайф" от 12 февраля. Почему нарушена хваленая оперативность, отчего такая задержка? Безусловно, заинтересованные уже этим, они с удвоенным вниманием вникали в содержание статьи — биографический очерк о прославленном нашем маршале. Люди, в общем сведущие, отмечали нелепости и неточности: у Георгия Константиновича, например, не было сына, он был отцом дочерей. Но все это никак не снижало общей оценки полководца в то время, когда мир с затаенным дыханием следил за маршем 1-го Белорусского фронта на Берлин. Падение столицы проклятого рейха ожидали с недели на неделю, и к тому были веские основания. Итак:

"Жуков промчал свои танковые авангарды и моторизованную пехоту за первые 18 дней кампании по болотистой и лесистой местности более чем за 300 миль — рекордная быстрота наступления, значительно превосходящая темпы наступления немцев в 1941 году... Быстрота его наступления заставляла лондонцев в шутку говорить, что Жуков торопится, чтобы освободить острова, занятые немцами в Ла-Манше... Лорд Бивербрук как-то заметил, что коммунизм дал лучших генералов этой войны. Жуков — коммунист. Он не верит в бога, но он верит в историю, в прогресс, в благопристойность. Ради этого, ради своей семьи, своей жены, детей и России он ведет эту победоносную войну...

Что бы ни произошло в течение ближайших недель, Георгий Константинович Жуков войдет в историю как один из крупнейших полководцев второй мировой войны. Занимая в настоящее время пост командующего отборными войсками в центральном секторе Восточного фронта, он явно предназначен Сталиным для роли завоевателя Берлина...

Его успехи на поле боя не имеют себе равных в нынешней войне. Ни среди союзных армий, ни в германской армии нельзя найти ни одного генерала, равного Жукову".

Прекрасно написано! Опытнейшие редакторы "Лайфа", тогда популярнейшего в США иллюстрированного журнала, [202] знали дело и запросы многомиллионной читательской массы. Они торопились объяснить поражавшие воображение свершения Красной Армии, острием которой был жуковский 1-й Белорусский, устремленный прямо в сердце Германии — Берлин. Имя Георгия Константиновича Жукова на устах миллионов и миллионов на Западе. Избавитель от фашистской чумы!

Эта репутация маршала не устраивала как окружение Сталина, так, по-видимому, и его самого. Создавая незадолго до смерти эссе "Коротко о Сталине" (этот человек не заслуживал большего или то было введение в серьезный труд?), Георгий Константинович не без сарказма написал: на исходе войны "Сталин при проведении крупнейших операций, когда они нам удавались, как-то старался отвести в тень их организаторов, лично же себя выставить на первое место, прибегая для этого к таким приемам: когда становилось известно о благоприятном ходе операции, он начинал обзванивать по телефону командование и штабы фронтов, командование армий, добирался иногда до командования корпусов и, пользуясь последними данными обстановки, составленной Генштабом, расспрашивал их о развитии операции, подавал советы, интересовался нуждами, давал обещания и этим самым создавал видимость, что их Верховный Главнокомандующий зорко стоит на своем посту, крепко держит в своих руках управление проводимой операцией.

О таких звонках Верховного мы с А. М. Василевским узнавали только от командования фронтов, так как он действовал через нашу голову...

Расчет был здесь ясный. Сталин хотел завершить блистательную победу над врагом под своим личным командованием, то есть повторить то, что сделал в 1813 году Александр I, отстранив Кутузова от главного командования и приняв на себя верховное командование с тем, чтобы прогарцевать на белом коне при въезде в Париж во главе русских доблестных войск, разгромивших армию Наполеона".

Хотя Сталин не ездил на лошади, "прогарцевать", фигурально выражаясь, ему страсть как хотелось. И вот препятствие — Г. К. Жуков, победитель вермахта, приведший Красную Армию в Берлин. Учитывавшие психологию вождя и учителя интриганы из сталинского окружения и подбросили в мае 1945 года февральский материал из "Лайфа". Говоря словами Жукова, "расчет был ясный" — продемонстрировать верхушке московской бюрократии, помимо прочего, претензии маршала на всемирную известность. В ущерб "товарищу Сталину", разумеется. То, что Жуков в войну приказал своей охране [203] не допускать к нему ни журналистов, ни кино- или фоторепортеров, тем более иностранных, и посему к статье не мог иметь никакого касательства, в расчет не принималось.

Описанная история лишь верхушка айсберга планомерной травли прославленного полководца в годы сталинщины после Великой Отечественной. Было логичным, что победитель рейха стал главноначальствующим в советской зоне оккупации Германии и главкомом находившейся там группировки наших войск. Дел по горло. Но уже на исходе 1945 года серьезнейшая стычка с пресловутыми органами. В Берлин явился матерый сталинский палач Абакумов арестовывать генералов и офицеров. Жуков приказал чекисту явиться к нему и задал два вопроса: почему не изволил представиться по прибытии главкому, почему без его ведома хватает "моих подчиненных". Ответы чекиста Жуков счел невразумительными и коротко приказал: арестованных освободить, самому возвратиться откуда явился — в Москву. В случае отказа уедет под конвоем. Абакумов счел за благо подчиниться, убрался, кипя злобой на Жукова, и не нужно богатого воображения, чтобы представить, какие гадости о маршале он распространял в коридорах власти.

Чекистские убийцы, традиционно нагревавшие руки на имуществе своих жертв, решили сыграть на том, что, по их мнению, было неотъемлемой частью натуры человека — алчности. Заместитель Жукова по германской администрации, космический мерзавец, генерал МГБ И. А. Серов навязал ему 50 тысяч марок "на случай представительских расходов". Таковых не последовало, и маршал скоро велел деньги вернуть. По-видимому, убийцы судили по себе. Сам отменный мародер явился к Жукову с новым предложением взять 500 тысяч марок "на расходы по моему усмотрению", то есть сумму удесятерили! Жуков пожал плечами и отказался. В отчаянии от провала провокации Серов заявил: "т. Берия разрешил ему, если нужно, дать денег столько, сколько потребуется". Единственный результат — новый отказ. Да, маршал был человеком другой породы, чем чекистские заплечных дел мастера, воры и грабители.

Торопя события, подоспел острый конфликт с Н. А. Булганиным. Он принадлежал к категории людей, которых терпеть не мог профессиональный военный Жуков в рядах Вооруженных Сил. Проще говоря, Булганин был советским уродом — партработником, надевшим мундир в годы войны, а после ее окончания заместителем Сталина в Министерстве обороны. Задним числом Георгий Константинович напишет: [204]

"Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, ничего не смыслил в оперативно-стратегических вопросах. Но, будучи человеком интуитивно развитым, хитрым, он сумел подойти к Сталину и втесаться к нему в доверие. Конечно, Сталин понимал, что это не находка для Вооруженных Сил, но ему он нужен был как ловкий дипломат и беспрекословный его идолопоклонник. Сталин знал, что Булганин лично для него может пойти на все".

Такие, как Булганин, испытывавшие ненасытный голод по власти, умели рационализировать свои желудочные инстинкты высокими соображениями, тем более что Сталин предоставил ему для этого возможность. В начале 1946 года происходила реорганизация Министерства обороны. Сталин предложил Жукову занять пост главкома сухопутных войск. Георгий Константинович согласился, а для начала занялся разработкой правового положения главкома. Он видел главкома в прямом подчинении министра, по Булганину, главком должен непосредственно подчиняться не министру, а его первому заместителю, каким был ловкий интриган. Нужно-де не досаждать Сталину, и без того занятому повседневными делами Министерства обороны. Дальше вот что произошло, по словам Жукова:

"Это не довод,—.сказал я Булганину, пытаясь отвести его аргументы. —Сегодня нарком (конечно, нужно министр. — Н.Я.) — Сталин, а завтра может быть и другой. Не для отдельных лиц пишутся законы, а для конкретной должности". Обо всем этом Булганин в извращенном виде доложил Сталину, добавив при этом: "Жуков — Маршал Советского Союза, он не хочет иметь дела со мной — генералом". Этот, ход Булганина был рассчитан на то, чтобы выпросить у Сталина для себя звание Маршала Советского Союза. И действительно, через день был опубликован указ о присвоении Булганину звания Маршала Советского Союза, а мне Сталин сказал, что над Положением о Наркомате (министерстве) придется еще поработать".

Отныне суетный Булганин щеголял в маршальских погонах, а Жукова стала засасывать воронка бессмысленных, глупейших аппаратных игр. Полководец, привыкший драться лицом к лицу в открытом поле (и с врагами!), буквально задыхался в затхлой атмосфере кремлевских кабинетов. "И чем дальше шло время, тем больше накапливалось горючего материала во взаимоотношениях с Булганиным и Сталиным".

А шел апрель 1946 года, 49-летний главком сухопутных войск Жуков стоял на своем, осмеливался не соглашаться по [205] профессиональным вопросам с 66-летним "вождем и учителем"! Тот показал зубы. "Поздно вечером приехал на дачу, — рассказывал Жуков, достигнув куда большего возраста, чем возраст Сталина в 1946 году. — Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и шум. Вошли трое молодцов. Старший из них представился и сказал, что им приказано произвести обыск. Кем, было ясно. Ордера на обыск они не имели. Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие..."

Главный удар по Жукову уже подготовили на Лубянке. Вскоре после окончания войны в тюрьму были брошены руководители авиационной промышленности и часть командования ВВС. Формула обвинения внешне даже респектабельная — за приемку на вооружение самолетов, не соответствующих техническим условиям их эксплуатации. Обычные методы следствия: избиения, "конвейер" — круглосуточные допросы без сна, лишавшие арестованных сил. Главком ВВС Красной Армии, дважды Герой Советского Союза, Главный маршал авиации А. А. Новиков сломался и в апреле 1946 года обратился к И. В. Сталину с беспримерным заявлением. "Я счел теперь необходимым, — писал Новиков, — в своем заявлении на Ваше имя рассказать о своей связи с Жуковым, взаимоотношениях и политически вредных разговорах с ним, которые мы вели в период войны и до последнего времени". Как из трухлявого мешка, из главного маршала посыпались глупейшие измышления, достойные того, кем он признал себя: "Я являюсь сыном полицейского, что всегда довлело надо мною". Донос получился на уровне полицейского участка.

Если очистить заявление Новикова от жалких покаянных фраз и грязи, которую он ушатами выливал на себя, то основное, о чем он сообщал Сталину, сводилось к следующему:

"Жуков очень хитро, тонко и в осторожной форме в беседе со мной, а также и среди других лиц пытается умалить руководящую роль в войне Верховного Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им. Так, во многих беседах, имевших место на протяжении полутора лет, Жуков заявлял мне, что операции по разгрому немцев под Ленинградом, Сталинградом и на Курской дуге подготовлены по его идее и им, Жуковым, подготовлены и проведены. То же самое говорил мне Жуков по разгрому немцев под Москвой...

Наряду с этим Жуков высказывал мне недовольство решением правительства о присвоении генеральских званий руководящим работникам оборонной промышленности. Жуков [206] говорил, что это решение является неправильным, что, присвоив звание генералов наркомам и их заместителям, правительство само обесценивает генеральские звания".

Новиков еще жаловался Сталину: Жуков-де "умело привязал меня к себе, это мне понравилось, и я увидел в нем опору... После снятия меня с должности Главнокомандующего ВВС я, будучи в кабинете у Жукова, высказал ему свои обиды, что Сталин неправильно поступил, сняв меня с работы и начав аресты людей из ВВС.

Жуков поддержал мои высказывания и сказал: "Надо же на кого-то свалить..."

Хотя Жуков прямо и не говорил, но из разговора я понял, что он не согласен с решением правительства о снятии меня с должности командующего ВВС".

Как же умели обрабатывать душегубы в чекистских застенках. когда главный маршал советовал Сталину: "Мне кажется, пора положить конец такому вредному поведению Жукова, ибо если дело так далее пойдет, то это может привести к пагубным последствиям". Донос открыл ворота тюрьмы перед Новиковым только через шесть лет, когда в 1952 году Сталин, как-то вспомнив об арестованном главном маршале, сказал:

"Хватит ему сидеть!" Несколько лет он еще откомандовал дальней авиацией. Но до этого было еще далеко, а в 1946 году для рассмотрения заявления Новикова был созван Главный Военный Совет под руководством Сталина и всем синклитом — ключевых членов Политбюро, высшими чинами Вооруженных Сил.

Суровый, насупленный Сталин вытащил из кармана кителя бумаги, бросил их секретарю Главвоенсовета генералу С. М. Штеменко и глухо сказал: "Читайте!" Штеменко огласил бесподобный донос Новикова, а также заявление в том же духе от арестованного генерала К. Ф. Телегина, в прошлом члена Военного совета 1-го Белорусского фронта. Выслушали, на несколько минут повисла свинцовая тишина. Члены Политбюро — Молотов, Маленков, Берия, Булганин — хором принялись поносить "зазнавшегося" Жукова, который не оценил доброго отношения Сталина. В общем, заявили они, поднаторевшие в "проработках" людей, маршала следует одернуть и поставить на место. С ними не только солидаризировался политработник в погонах — Голиков, но и стал жаловаться на Жукова. Говорил так глупо, что Сталин прервал его, усердного не по разуму.

Большинство выступивших маршалов, хотя и с оговорками, поддержали Жукова. Громче всех прозвучала [207] взволнованная речь храбрейшего из храбрых маршала бронетанковых войск П. С. Рыбалко. Он усомнился в правдивости показаний Новикова и Телегина, потребовал проверить, как они были получены. Он эмоционально обратился к "товарищу Сталину", напомнив, что в войну Георгий Константинович был его заместителем, правой рукой Верховного Главнокомандующего. Нельзя отделить Жукова от Сталина, несколько раз повторил Рыбалко, как нельзя, не искалечив, отрубить руку у человека. Останется инвалид! Совсем неожиданный для И. В. Сталина момент истины, брошенной прямо в лицо. Наверное, стальной танкист понимал, что ему терять нечего, уже тогда его дожигала неизлечимая мучительная болезнь.

Сталин внимательно выслушал все, в заключение обратился к Жукову, что он "нам" может сказать. Георгий Константинович четко ответил — ни в каком "заговоре" не участвую и "мне не в чем оправдываться". Он попросил разобраться, при каких обстоятельствах получены показания от Телегина и Новикова.

В совершенно секретном приказе № 009 от 9 июня 1946 года военный министр оповестил, что по заявлению бывшего Главкома ВВС Новикова рассмотрены факты "недостойного и вредного поведения со стороны маршала Жукова". Он-де "пытался группировать вокруг себя недовольных, провалившихся и отстраненных от работы военачальников и брал их под свою защиту, противопоставляя себя тем самым правительству". Еще Жуков виноват в приписывании себе "разработки и проведения всех основных операций Великой Отечественной войны". В несвойственном военным документам мелочном и склочном духе утверждалось, что маршал Жуков "не имел отношения" к разгрому немцев под Сталинградом, ликвидации Корсунь-Шевченковской группы немецких войск, да и Берлин "не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят", без ударов фронтов Конева и Рокоссовского. В заключение приказа сообщалось, что Главный Военный Совет "единодушно признал это поведение вредным и несовместимым с занимаемым им положением".

Торжественно объявлялось: Жуков снят со своих постов и назначен командовать войсками Одесского военного округа.

Как ни торжествовали ненавистники маршала, их предводители (Берия, Жданов, Булганин, несомненно Абакумов и другие гадательно) были людьми тертыми и отлично понимали — обвинения, добытые следователями, вздор. Слова, вырванные под палкой. Фактов не было. Найти их значило отличиться в глазах старевшего Сталина со всеми вытекающими [208] последствиями для личного благополучия. Вот если бы нашлись основания обвинить Жукова в мародерстве. Растленные типы, они мысленно ставили себя на его место — какие возможности обогатиться в суматохе краха "третьего рейха"! Не мог Жуков устоять перед этим. Только не дать опальному маршалу опомниться, нагрянуть к нему в момент сборов к отъезду в Одессу.

Через несколько дней после памятного 1 июня банда бесстрашных чекистов вломилась в квартиру. Они явились рано утром, дверь открыла семнадцатилетняя дочь Эра, родители еще спали. Рыцари революции были вооружены до зубов, они прикрылись ордером и солдатом с автоматом, поставленным на пост у туалета, дабы обыскиваемые не спустили в канализацию вещественные доказательства. То была команда матерых чекистов, занявшаяся привычным и любимым делом — изобличением "врага народа", проникшего в маршальские чины. Г. К. Жуков в кителе с тремя Звездами Героя Советского Союза беспомощно смотрел на неслыханный разгром. Пришельцы похватали и унесли с собой в мешках то, что сочли ценным. Критерий "утопавшей в роскоши" семьи — среди изъятого дешевый фотоаппарат старшей дочери Эры и куклы младшей Эллы.

Охота за жуковскими "сокровищами" превратилась в навязчивую идею партийно-чекистской мрази, все пытавшейся скомпрометировать нашего великого полководца. Агентура МГБ распространяла слухи о мифическом "чемодане с бриллиантами", который-де имел Жуков. Люди "с чистыми руками и горячими сердцами" основательно напутали. "Подготовил чемоданчик с бельем", — скажет о тех временах Г. К. Жуков. На случай заключения в тюрьму. Но охотники за бриллиантами, по-видимому, обратили в свою веру даже Сталина. Периодически все это выливалось в нешуточные приступы политического безумия. Один из них случился в самом начале 1948 года. Абакумов докладывает 10 января 1948 года Сталину:

"В соответствии с Вашим указанием 5 января с. г. на квартире Жукова в Москве был проведен негласный обыск. Задача заключалась в том, чтобы разыскать и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями...

По заключению работников, проводивших обыск, квартира Жукова производит впечатление, что изъято все, что может его скомпрометировать. Нет не только чемодана с ценностями, но отсутствуют какие бы то ни было письма, записи и т. д. ... [209]

В ночь с 8 на 9 января с. г. был произведен негласный обыск на даче Жукова, находящейся в поселке Рублево под Москвой..."

Бред!

Цена: в январе 1948 года первый инфаркт у Георгия Константиновича. Мы можем только гадать, какие гадости предъявлялись маршалу (о результатах провалившихся "негласных" обысков ни слова!), гадать по объяснению Г. К. Жукова в ЦК ВКП (б) "товарищу Жданову Андрею Александровичу", датированному 12 января 1948 года. В конце 1947 года Жуков имел неосторожность рассказать своему адъютанту подполковнику Семочкину о содержании доноса Новикова. Адъютанта арестовало МГБ, и в тюрьме он настрочил заявление на Жукова. Маршал-де вел себя "непартийно", продал машину, набрал мануфактуры для штор и гардин для дачи (дача-то была государственная и находилась в ведении и на балансе МГБ), истратил 50 тысяч марок, полученных от Серова, набрал серебряных ложек, не желает подписываться на заем, заказал книгу о себе писателю Славину и все в том же духе.

Жуков по пунктам опроверг домыслы Семочкина, в негодовании назвав их "ложной клеветой", заверил, что "никогда не был плохим слугою партии, Родине и великому Сталину... Прошу оставить меня в партии. Я исправлю допущенные ошибки (?)". Испив горечь унижения, Георгий Константинович прозорливо еще написал: "Семочкин клевещет на меня, рассчитывая на то, что он является вторым после Новикова свидетелем о якобы моих антисоветских взглядах и что ему наверняка поверят".

История эта приключилась через полтора года после злосчастного 1 июня 1946 года. Тощий компромат собрали на Жукова за этот немалый срок трудившиеся не покладая рук мерзавцы из органов, если подполковник Семочкин был "вторым", по оценке Жукова, клеветником после главного маршала. По подсчету Георгия Константиновича, уже на 1 июня 1946 года в деле против него "фигурировали 75 человек, из них 74 ко времени этого заседания были уже арестованы и несколько месяцев находились под следствием. Последним в списке был я".

Итог провала очередного похода МГБ на Жукова: 12 февраля 1948 года в старом штабном вагоне военных лет он отправился в Свердловск командовать войсками Уральского военного округа. Наверное, Жуков тяжело размышлял о случившемся. Да, отбил еще один натиск клеветников. Вероятно, маршалу приходили в голову мысли о несовершенстве человеческой [210] натуры, но он, кристально честный в словах и поступках, без сомнения, не мог представить себе, что кампания очернения была далеко не случайной — то был отработанный чекистский прием: перед неизбежным арестом предельно оклеветать жертву. Цель — когда за обреченным захлопнутся двери тюрьмы, он останется в памяти на воле как ничтожный, грязный человек.

Изворотливое МГБ, опасаясь мстительного гнева Сталина, провал своей версии о Жукове-мародере, по-видимому, изобразило как самое веское доказательство того, что он заговорщик. Живет-де только зловещими замыслами, остальное — деньги, вещи — его совершенно не интересует. Наконец и подобрали ключ к загадочной душе маршала! Дело оставалось за малым — отыскать потребные "доказательства". В тюрьмах томилось немало военных, иные из них знали Жукова. С них и начали. Увы, умнейших чекистов ожидали одни разочарования.

По доносу политработников в конце 1946 года были смещены командующий войсками Приволжского военного округа генерал-полковник Гордов и его начальник штаба генерал-майор Рыбальченко. Оперативной техникой подслушали не только беседы прогнанных генералов, но и разговор Гордова с женой. Они ругали Сталина, и, что, наверное, привлекло цепкое внимание чекистов, Гордов упомянул Жукова, и вот в каком контексте: "Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат, а потом тоже — в кружку, и все! ...Тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганинщина, шикиновщина, голиковщина должны были пострадать".

Упоминались знакомые все лица (Шикин — начальник ГлавПУРа в 1946—1949 годах) в негативном плане, а Г. К. Жуков в позитивном. С солдатской прямолинейностью Герой Советского Союза Гордов на всю жизнь сохранил навыки старшего унтер-офицера первой мировой войны и недаром послужил прообразом генерала Горлова в пьесе А, Корнейчука "Фронт", прогремевшей в 1942 году. Подверстали к этим двоим из Приволжского военного округа еще генерал-майора Г. И. Кулика (разжалованного Маршала Советского Союза), также, по понятным причинам, недовольного Сталиным, и всех троих в начале 1947 года — в тюрьму. Едва ли добились чего-либо от старых солдат в отношении Жукова, хотя продержали их в заключении до конца лета 1950 года, когда состоялся суд. [211]

Их обвинили в намерении изменить Родине, совершить теракты, групповой антисоветской деятельности. На суде все трое отказались от своих показаний на следствии (Рыбальченко: "Следователь довел меня до такого состояния, что я готов был подписать себе смертный приговор"). Как в воду глядел. Всех приговорили к расстрелу и на следующий день, 24 августа 1950 года, казнили. Но это никак не подвигало МГБ в деле "заговорщика" Жукова. От бессилия и добирали тогда в тюрьму таких, как А. Н. Бучин.

Все же в начале пятидесятых травля Жукова постепенно угасает. Он выстоял, не дал ни малейшего повода легиону провокаторов, стукачей и прочих, которыми он был плотно обложен со всех сторон. С другой стороны, летом 1951 года рухнул тот, кто был мотором гнусной кампании против нашего национального героя. Запутался в интригах и угодил в тюрьму МГБ сам Абакумов со своей бандой. Мерзавцу пришлось давать отчет таким же мерзавцам в том, почему, как сказано в документальной повести К. А. Столярова "Голгофа" (М., 1991), он прошел мимо "контрреволюционного заговора, которым руководил Главный маршал артиллерии Воронов. Цель заговора — свержение Советского правительства и передача власти в стране маршалу Жукову". Абакумов оправдывался ссылками на дело генерала Телегина и других — всего 8 человек. "Дело это весьма важное, и его впредь следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком..."

В каком же страшном мире жили эти люди, да можно ли именовать их людьми? Избитый, в кандалах, неделями запираемый в холодильную камеру в Лефортовской тюрьме, Абакумов все твердил свое. Ему предстояло пройти самому по кругам ада, куда он садистски отправлял других. Пройти под расстрельными статьями, применение которых было неизбежно в конце позорного пути. По всей вероятности, Жуков, если судить по его опыту 1937—1939 годов, не мог быть "недоволен тем, что клеветник получил по заслугам — "рыл яму для другого, а угодил в нее сам", как говорится в народной пословице".

По-иному он оценивал Сталина. Завершая то эссе "Коротко о Сталине", Г. К. Жуков проявил великодушие в отношении главного кукловода кампании против него — И. В. Сталина. Отбросив мелочные и недостойные крупного государственного деятеля поступки, Жуков обратился к главному, как он понимал, событию: усилия Абакумова и Берии "сводились к тому, чтобы арестовать меня. Но Сталин не [212] верил, что якобы я пытаюсь организовать военный заговор, и не давал согласия на мой арест.

Как потом рассказывал Хрущев, Сталин якобы говорил Берии: "Не верю никому, чтобы Жуков мог пойти на это дело. Я его хорошо знаю. Он человек прямолинейный, резкий и может в глаза любому сказать неприятность, но против ЦК он не пойдет".

И Сталин не дал арестовать меня. А когда арестовали самого Абакумова, то выяснилось, что он умышленно затеял всю эту историю так же, как он творил их в мрачные 1937— 1939 годы.

Абакумова расстреляли, а меня вновь на XIX съезде партии Сталин лично рекомендовал ввести в состав ЦК КПСС.

За все это неблагоприятное время Сталин нигде не сказал про меня ни одного плохого слова. И я был, конечно, благодарен ему за такую объективность".

Конечно, Георгий Константинович, писавший по памяти, допустил неточности. XIX съезд партии состоялся в октябре 1952 года, В. С. Абакумова расстреляли 19 декабря 1954 года. В основном он прав — есть серьезные основания думать, что параноик Сталин в определенной степени раскаялся. В феврале 1953 года Жукова отзывают из Свердловска в Москву. Предстояло новое назначение. "Думаю, что он хотел назначить меня министром обороны, но не успел, смерть помешала", — рассудительно сказал Жуков глубоким стариком, а отвечая на вопрос, простил ли он Сталина, промолвил: "Я это просто вычеркнул из своей памяти".

Он был на редкость незлобивым, Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков.

Чего нельзя сказать о другом прославленном полководце второй мировой войны, американском генерале Д. Макартуре. Отправленный за океан в 1935 году, Макартур и дня не побывал в Соединенных Штатах до 1951 года, целых 16 лет! За эти полтора десятилетия генерал снискал мировую известность, на них приходится вершина его деятельности, нередко своевольной. В пику официальному Вашингтону.

Когда в первые месяцы войны на Тихом океане Макартур с небольшим контингентом войск был осажден на крошечном островке Коррехидор и не мог получить помощи из США, он стал размышлять о стратегии в терминах глобальной геополитики. Макартура осенила идея: пусть Советский Союз [213] поможет американцам на Филиппинах! Он настойчиво требует воспользоваться "золотой возможностью" — вовлечь Советский Союз в войну с Японией. Макартура поддержал Пентагон. Американские горе-стратеги забыли, что на наших руках страшная война с Германией и ее сателлитами. Естественно, поползновения Рузвельта в этом отношении Москва холодно и решительно отклонила.

Лучший биограф Макартура У. Манчестер заметил:

"Этот инцидент стоит помнить, ибо тогда никому не пришло в голову, что Макартур пересек границу, разделяющую военную и гражданскую власти". Неизвестно, в каких терминах из Вашингтона сообщили Макартуру о неудаче попыток Рузвельта ввести СССР в войну на Тихом океане, но не вызывает никакого сомнения, что генерал понял замысел высших чинов правительства — пожертвовать им. "Именно в этот момент, — глухо сообщает У. Манчестер, — Макартур решил, что он должен умереть. Казалось, не было иного выхода. В какой-то момент безумия он вновь подумал, что Сталин может спасти его, и опубликовал восторженное заявление", из которого Манчестер дает только несколько куцых фраз, а полный текст его приветственной телеграммы в Москву 23 февраля 1942 года по случаю Дня Красной Армии гласил:

"Цивилизация возлагает все свои надежды на достойные знамена доблестной русской армии. За мою жизнь я принимал участие в ряде войн, был свидетелем других и подробно изучал кампании великих полководцев прошлого. Ни в одной из них я не видел такого прекрасного сопротивления тяжким ударам доселе непобедимого противника, за которым последовало сокрушительное контрнаступление, отбрасывающее врага к его собственной стране. Размах и величие этих усилий являются высочайшим военным достижением во всей истории".

Да, свято верил Дуглас Макартур во всепобеждающую магию слов. Безуспешно вглядывался он в горизонт, "но транспорты с войсками Красной Армии не появились у берегов Лусона", — заканчивает У. Манчестер рассказ о том, как перед лицом смерти истовый антикоммунист обратился за помощью к тому, кого почитал никак не меньше антихриста, — Сталину. В любом случае дела на Филиппинах были вне пределов досягаемости для СССР. Для США дело другое, было бы желание.

С весны 1942 года, Когда Макартур с великим риском был вывезен в Австралию, он возглавил союзные силы, сначала остановившие японский натиск на юг, а затем сами двинувшиеся на север, на долгом пути к Японии. Командование в [214] юго-западной части Тихого океана (Макартур) и оперативная группа адмирала Ч. Нимица на Гавайских островах поделили зоны ответственности по 160° восточной долготы. Между ними возникло своего рода соревнование — кто быстрее приблизится на расстояние удара к Японии — Макартур с юга или Нимиц с востока.

На долю войск США и стран Британской империи достался труднейший театр — бои на Новой Гвинее, где продвижение измерялось "от пальмы к пальме", а дальше и вокруг находились тысячи островов, островков и атоллов, по большей части покрытых тропическими джунглями, на самых крупных укрепились японцы, дравшиеся с отчаянной решимостью. Штаб Макартура сумел избежать кровопролитного фронтального наступления, разработав тактику "прыжков" в несколько сот километров, оставляя в тылу крупные группировки врага на обойденных островах и неожиданно захватывая слабозащищенные среди них. Господство союзников в море и воздухе обеспечило успех смелого образа действия, громадную экономию людских и материальных ресурсов.

Нимиц настаивал на приоритете своего театра, где американцы, прикрываясь растущим флотом быстроходных авианосцев, успешно проводили десантные операции. Соединения Нимица сломали хребет императорскому флоту. Высокомерные представители Макартура на серии штабных совещаний в Вашингтоне (он считал ниже своего достоинства выезжать в США) не допустили ущемления интересов своего театра, как они их понимали — главного в войне на Тихом океане.

Летом 1944 года силы Макартура и Нимица приближались к японским островам. Как лучше выйти к ним? Макартур рвался к овладению Филиппинами (еще бы, покидая их в 1942 году, он произнес великие слова: "Я вернусь!"). Нимиц стоял за захват Формозы (Тайваня), кампания на Филиппинах, на взгляд адмиралов, сложна и потребует ненужных жертв. С ним соглашалось высшее командование вооруженных сил США. Спор "Лусон или Формоза?" раздирал американских военачальников на Тихом океане несколько месяцев. В конце июля 1944 года Рузвельт был вынужден выехать на Гавайи, куда к Нимицу приехал и Макартур. Трехдневное совещание закончилось в пользу Макартура, хотя внешне решения носили компромиссный характер.

Рузвельт пошел на это по очень простой причине. Шел 1944 год, недовольный Макартур мог проследовать в отставку и явиться в США кандидатом на пост президента. Хотя его шансы на победу были невелики, кампания против [215] победоносного военачальника мало вдохновляла. Рузвельт избежал ее, американским войскам пришлось провести тяжелые операции на Филиппинах. Макартур смог произнести: "Я вернулся!", тысячи семей в США получили похоронки на отцов, сыновей и братьев, а Рузвельт после беседы с генералом на Гавайях попросил у врача таблетку аспирина, пожевал губами и растерянно добавил: "И еще одну на утро. За всю мою жизнь никто не говорил со мной так, как сегодня Макартур".

Он держался вызывающе в отношении вашингтонских властей, ибо был убежден — Рузвельт на деле Розенфельд, сменивший его Трумэн по виду сущий еврей, что подтверждает его полное имя "Гарри Соломон Трумэн", и ссылался на него как на "того еврея в Белом доме". Взгляды Макартура импонировали очень влиятельным силам в США — ведь генерал квалифицировал "новый курс" Рузвельта и "справедливый курс" Трумэна "социализмом" и стоял за полную свободу от государственного вмешательства для крупного капитала.

Когда закончилась война на Тихом океане — заключительные кампании в которой провели соединения Нимица (овладение Иводзимой и Окинавой), а точку поставило вступление СССР в войну с Японией в августе 1945 года, Макартур громогласно заявлял о своей особой позиции. В период подготовки вторжения на японские острова (от этого кровопролития США и Японию избавила Красная Армия, разгромившая в молниеносной кампании японцев в Маньчжурии) Макартур крайне неодобрительно отнесся к планировавшемуся использованию на дальневосточном театре американских войск из Европы. Их генералы, наставительно заявил он в интервью, "совершили все возможные ошибки... Стратегия в Европе заключалась в том, чтобы биться глупостью против сильнейших вражеских позиций" и т. д. Что до Советского Союза, то Макартур по-доброму отнесся к нашему участию в войне с Японией. "Я рад, — говорилось в его официальном заявлении, — объявлению Россией войны Японии. Оказалось возможным осуществить великий охват, который не может не завершиться разгромом врага. В Европе Россия была на восточном фронте, союзники на западном. Теперь союзники на востоке, Россия на западе, но результат будет тот же". Он-то знал, что без СССР Соединенным Штатам еще и еще воевать с Японией. До пресыщения.

Коль скоро Макартур доказал свой профессионализм в делах военных, Трумэн добился назначения его Верховным Главнокомандующим союзных армий для принятия, координации и проведения общей капитуляции японских [216] вооруженных сил. А дальше? В Вашингтоне снабдили Макартура самыми различными полномочиями по перековке Японии в демократическую страну. Так и получилось; рвался генерал к политике, столичные американские политики открыли перед ним возможности для всяческих свершений на этом поприще. На японских островах. За тысячекилометровыми просторами Тихого океана. Признали заслуги Макартура, а ему забот и хлопот по горло, с японцами, разумеется.

Он явился в Японию с единственным оружием в руках — трубкой из кукурузного початка — и засадил японское руководство писать новую конституцию. Конечно, споры, пререкания. Потерявший терпение Макартур созвал в начале февраля 1946 года примерно двадцать японских "отцов-основателей" и повелел им создать наконец конституцию ко дню рождения Вашингтона. "Что означало, — замечает автор критической биографии генерала Р. Смит, — у них оставалось всего десять дней для завершения работы (день рождения Вашингтона 22 февраля. — Я. Я.). Они немедленно обнаружили, что задача куда труднее, чем предполагалось. Но, потрудившись в поте лица своего, творцы ловко использовали американские, английские и японские образцы, заимствовали фразеологию из Декларации независимости и Геттисбергского обращения. Говорить о том, что это было японское творение, смехотворно. Японских журналистов, конечно, обмануть не удалось. Среди них ходила шутка: "Ты читал новую конституцию? — Нет еще, а что, ее уже перевели на японский язык?"

Макартур невозмутимо утверждал, что не имел прямого отношения к ее созданию, разве дал "несколько хороших советов", а в мемуарах энергично закончил: "Апрельские выборы (в парламент в 1946 году) стали тем, чего я желал — истинным плебисцитом. Кандидаты, целиком и полностью поддержавшие ее принятие, были избраны, образовав сильное и четкое по своим взглядам большинство в парламенте". Надо, однако, признать, что конституция была в высшей степени демократической, обеспечивая куда большие свободы аборигенам японских островов, чем имели жители западных держав, включая США. Конечно, немало осталось на бумаге, и даже в год ее принятия мало кто серьезно относился к пышной статье IX конституции, торжественно провозглашавшей отказ Японии от войны как орудия национальной политики, отказ иметь армию и военно-морской флот. Функциональную роль эти замечательные положения выполнили — сбили волну левых настроений в стране, предотвратив весьма возможный социальный взрыв. [217]

Все это записал в свой актив Макартур. С утроенной энергией он продолжал законотворчество в Японии, а в США приближались очередные президентские выборы. Генерал показал себя успешным политиком, и ширилось движение его обожателей, попытавшихся продвинуть на этих, 1948 года, выборах Макартура в американские президенты. Благодарные японские торговцы в Токио и многих других городах украшали витрины своих магазинов лозунгом: "Мы, японцы, хотим иметь Макартура президентом". Носили значки с сентенциями в этом духе. Исход выборов решился, конечно, не в Японии, а в США. Чтобы стать полноправным кандидатом и принять участие в политической борьбе, нужно было уйти в отставку. Это означало утрату завидного положения американского проконсула в Японии, утрату практически всего в надежде на эвентуальное президентское кресло. Макартур с советниками не решились рискнуть. Еще нарастить политические мускулы.

В самое ближайшее время эпохальные события вытолкнули Макартура на мировую арену отнюдь не политиком, а в привычной роли военачальника. В июне 1950 года разразилась война в Корее. Она явилась катализатором гонки вооружений на Западе, планы военного строительства НАТО обрели плоть и кровь, а Макартуру принесла одни огорчения. Правда, он сумел удержаться на Корейском полуострове летом 1950 года, подготовил и провел успешную операцию. 15 сентября 1950 года под его личным наблюдением высадился громадный десант в Инчоне, глубоко в тылу победоносной армии КНДР. Казалось, вернулись золотые дни Окинавы и Гуадалканала — во главе десантников шла первая дивизия морской пехоты США, закаленная в боях на Тихом океане. Обстоятельно, без особой спешки генерал повел свои войска на север, подавляя противника чудовищной огневой мощью.

Трумэн с возрастающей тревогой следил за действиями Макартура. Не требовалось особой проницательности, чтобы понять — Макартур идет к границам СССР и КНР во главе сборных интервенционистских войск. Выяснить намерения Макартура было невозможно, хотя Трумэн слетал на остров Уэйк для встречи 15 октября с высокомерным полководцем, предпочитавшим, чтобы президенты прибывали к нему, а не он в Вашингтон. Макартур заверил Трумэна — к новому году кампания в Корее завершится. Президент наградил его медалью, а своим ближним, припомнив военные денечки 1918 года во Франции, прошипел: "Если бы он был лейтенантом в моем подразделении и шлялся в таком виде, я бы так врезал ему, что он бы слетел с копыт!" Пятизвездный генерал [218] беседовал с подтянутым отставным полковником артиллерии, каким был Трумэн, с расстегнутым воротником мундира, в старой мятой фуражке.

Американцы не одержали победы ни к новому, ни в новом, 1951 году. Китай пришел на помощь корейской армии. Советские летчики прикрыли небо над северными районами Кореи и Маньчжурией. Под ударами воспрянувшей духом корейской армии и китайских соединений "войска ООН" откатились примерно к 38-й параллели, где и окопались. В войне тупик! Взбешенный Макартур потребовал сбросить 30—50 атомных бомб на Маньчжурию. Устроить зону смерти из радиоактивного кобальта вдоль северной границы Кореи и развязать войну против КНР. Коль скоро Вашингтон не торопился поддержать его, Макартур рвал и метал, не препятствуя преданию гласности его брани в адрес правительства и звонкой сентенции "Мы должны победить, победе замены нет". 11 апреля Трумэн прогнал генерала с его поста, что дало повод Макартуру наконец вернуться в США.

На родной земле, в Соединенных Штатах, Макартура встретили даже не как национального героя, а, пожалуй, как высшее существо. Энтузиазм по поводу прибытия генерала перешел в истерию. Выступая 19 апреля перед конгрессом и страной — 30 миллионов телезрителей, включая правительство, Макартур поносил политиков, якобы не давших ему возможности одержать победу. В ответ на отработанные абзацы речи с мест в Капитолии раздавались возгласы: "Мы слышали голос бога!", иные проливали слезы. Трумэн открыл членам правительства: "наш великий плешивый полководец с крашеными волосами" произнес речь, каковая не больше чем "стопроцентное дерьмо", а "эти распроклятые идиоты — конгрессмены — льют слезы как бабы".

Май — июнь генерал препирался в сенатском комитете по поводу политики США. Он утверждал, что нужно захватить всю Корею, попутно "подорвав и сведя на нет способность Китая вести агрессивную войну". Оппоненты генерала, ключевые министры и высшие военные, утверждали в комитете, что курс Макартура означает "не ту войну, не в том месте, не в то время и не с тем врагом" (председатель комитета начальников штабов генерал О. Брэдли). "Слушания" в комитете кончились ничем. Стороны разошлись, каждая уверенная в своей правоте.

Наступил 1952 год, год очередных президентских выборов. Макартур повел личную кампанию против переизбрания его архиврага Трумэна президентом. Он внес существенный [219] вклад в решение Трумэна отказаться баллотироваться в президенты. Сторонники генерала яростно требовали от своего кумира вступить в борьбу за президентское кресло. Впоследствии выяснилось, что поддержка Макартура была слабей, чем казалась тогда, но ее, весьма тощей, оказалось достаточно, чтобы вывести на национальную политическую арену другого генерала — Д. Эйзенхауэра. По-видимому, политические стратеги не видели иного пути побить Макартура, как противопоставить ему профессионального военного с равным количеством звезд на плечах.

Макартур сообразил, в чем дело, и 15 мая 1952 года в разрекламированной речи объявил: военному не место в Белом доме. Слова. Он так и не подал в отставку, а Эйзенхауэр уверенно набирал очки. Этот отставной генерал объяснял стране, что вторгся в политику только потому, что "терпеть не может политиканство и политику Макартура". Запутанными и очень сложными маневрами Макартуру нанесли поражение уже на подступах к выдвижению кандидатом на пест президента. Таковым стал Д. Эйзенхауэр.

Тосковавшие в США по сильной руке — а в 1952 году от океана до океана в Америке грохотали барабаны военной тревоги — получили своего генерала. Его гарантированная победа на выборах заставила умолкнуть тех, кто сетовал по поводу притеснения военных "политиками", а опасный претендент в мундире на политическую роль был убран самым что ни есть законным образом.

За происходившим на американском политическом ристалище летом 1952 года неизбежно внимательно следил весь мир. Исход президентских выборов в США был небезразличен и для Советского Союза. В Москве, несомненно, сделали надлежащие выводы из того, что за Белый дом в известной степени состязались генералы, герои второй мировой войны. Очень вероятно, что иным у нас представлялось: Д. Эйзенхауэр потеснил политиков прежде всего как пятизвездный генерал, участник крестового похода в Европу против фашизма в 1944—1945 годах. Исход американских выборов 1952 года опосредствованно оказался бомбой замедленного действия для Г. К. Жукова.

Смерть И. В. Сталина на первый взгляд отправила опалу Жукова в прошлое. Маршала вернули в Москву. Он занял пост первого заместителя министра обороны СССР. Но оставалась [220] непоколебимой основная причина недоброжелательства как Сталина, так и Хрущева к Жукову: "То была не только ревность к славе, но политическая боязнь". По мудрой констатации М. А. Шолохова.

Эта боязнь подпитывалась грызней за власть, которая началась среди недавних соратников Сталина сразу после его смерти. Разрешить ее без участия военных политиканы не могли. Закоренелый интриган, энтузиаст массовых убийств в тридцатые, Н. С. Хрущев объяснил: "Почему мы привлекли к этому делу военных? Высказывались соображения, что если мы решим задержать Берию и провести следствие, то не вызовет ли Берия чекистов, нашу охрану, которая была подчинена ему, и не прикажет ли нас самих изолировать? Мы совершенно были бы бессильны, потому что в Кремле находилось довольно большое количество вооруженных и подготовленных людей. Поэтому и решено было привлечь военных". Посему последовало обращение к высшему командованию Вооруженных Сил, следовательно, к Г. К. Жукову.

Когда в конце июня 1953 года Георгия Константиновича зазвали на тайное сборище вождей, проводившееся под видом заседания Совета Министров, и обрадовали просьбой — арестовать Берию, он, несомненно, почувствовал отвращение. Его оторвали от любимой работы и окунули в зловонное партийное болото, среду обитания Маленкова, Молотова, Микояна, Хрущева и других бонз. Теперь они умоляюще смотрели на маршала. Надо думать, он испытывал брезгливость к этим людям, которых хорошо узнал в роли сталинских лизоблюдов в годы войны. С некоторыми из них у него были и личные счеты. Интриганы, однако, точно рассчитали. "Знали, — вспоминал впоследствии Жуков, — что у меня к Берии давняя неприязнь, перешедшая во вражду. У нас еще при Сталине не раз были стычки. Достаточно сказать, что Абакумов и Берия хотели меня в свое время арестовать. Уже подбирали ключи".

Маршал помнил, как у него бесследно исчез хранившийся на даче личный архив — дневники, записи, фотоальбомы. После смерти Сталина два альбома нашли в архиве МВД и вернули Жукову. Он взглянул на них и обомлел: "Я понял, что это дело рук Абакумова и Берии. Обложки и подбор самих фото были переделаны так, чтобы меня скомпрометировать в глазах Сталина. Кстати, мне Сталин прямо однажды сказал, что они хотели меня арестовать. Берия нашептывал Сталину, но последний ему прямо сказал: "Не верю. Мужественный полководец, патриот — и предатель. Не верю. Кончайте с этой [221] грязной затеей". Поймите, после этого я охотно взялся его арестовать. За дело".

Жуков приступил к выполнению операции с присущей ему обстоятельностью. Вопрос вопросов — изоляция Берии от возможных сторонников. Командующим Московским военным округом и, следовательно, начальником Московского гарнизона был генерал-полковник П. А. Артемьев. Давний служака в войсках НКВД — МВД, ведавший по своей должности разводом караулов в Москве и охраной объектов в Кремле. Хрущев высказал общее пожелание, как бы убрать генерала с его поста. Жуков конкретизировал — провести в районе Калинина крупное учение войск Московского военного округа, куда и отбыл со своим штабом Артемьев. В должность и. о. начальника Московского гарнизона временно вступил командующий Московским районом ПВО генерал-полковник К. С. Москаленко. Замена одного генерала другим прошла гладко и не вызвала ни малейших подозрений у бериевцев.

В день, назначенный для ареста Берии — 26 июня 1953 года, Москаленко по приказу Жукова заменил офицерами своего штаба часовых в здании в Кремле, где проводилось заседание Президиума ЦК КПСС. Жуков с генералами, введенными в курс дела, — Батицким, Москаленко, Неделиным — затаились в комнате поблизости от зала заседания. По условному звонку они вошли в зал. Писал Жуков: "Берия сидит за столом в центре. Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берии сзади, командую:

— Встать! Вы арестованы.

Не успел Берия встать, как я заломил ему руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него — бледный-пребледный. И онемел". Когда же Берию стали выводить из комнаты, он оправился и начал выкрикивать угрозы и оскорбления в адрес всех присутствовавших. "Но как только мы вышли из зала и он увидел, что охрана в Кремле заменена, то сразу же сник и запросился в туалет", — заканчивает Жуков.

Маршал арестовал Берию на глазах соратников, жизнь подавляющего большинства которых прошла в кабинетах. Они впервые увидели военных в действии. Хотя не было излишеств — оружие не обнажалось, поведение Георгия Константиновича не могло не поразить, и очень сильно, штатских. На глазах корректный маршал преобразился, обнаружил навыки унтер-офицера забытой первой мировой войны. Заломил руки, поднял, встряхнул, беглый обыск. И командный, резкий голос! Партийные бонзы наверняка так и не забыли эту сцену [222] до конца дней своих. С этих пор они, по всей вероятности, нередко испытующе вглядывались в лицо Г. К. Жукова, который в считанные годы стал их полноправным соратником — в феврале 1955 года он занимает пост министра обороны.

Получив значительную свободу действий, Г. К. Жуков самозабвенно трудился, попытавшись в новых условиях использовать опыт Великой Отечественной для повышения боеспособности дорогих его сердцу Вооруженных Сил СССР. Ведущих военачальников прикомандировали к Генеральному штабу для изучения и обобщения опыта крупнейших операций той войны. Перерабатывались уставы, совершенствовалась организационная структура наземных сил, авиации и флота. На больших учениях производились взрывы ядерных бомб. Жуков готовил вверенные ему Вооруженные Силы для войны в реальных условиях.

Он решительно требовал освобождаться от груза прошлого, ненужного. Как министр обороны, Г. К. Жуков усматривал только вред в существовании Главного Военного Совета, в который, помимо командующих видами Вооруженных Сил и округов, поголовно входили все члены и кандидаты в члены Президиума ЦК КПСС, и предложил ликвидировать претенциозный и бесполезный орган. Одновременно Жуков настаивал на ликвидации или по крайней мере на преобразовании в совещательные органы пресловутые военные советы в армиях и округах. Военные советы неизбежно вносили сумятицу в систему командования, открывали безграничные возможности для склок, ибо находились в двойном подчинении — Президиума ЦК КПСС и Министерства обороны. Предложения Г. К. Жукова были с негодованием отвергнуты Хрущевым и К°, репутация маршала как недооценивавшего роль партийного руководства в Вооруженных Силах укрепилась.

Жуков подлил масла в огонь действиями, входившими в компетенцию министра обороны. Не требовалось обращения в ЦК КПСС. Он издал приказ № 0090 "О состоянии дисциплины в армии", в котором предписывалось не допускать на партийных собраниях критики политработниками командиров. Это, по мнению министра, подрывало самые основы единоначалия, краеугольного камня любой армии. Виновные в нарушении приказа политработники и члены партии подлежали строгой ответственности вплоть до увольнения из рядов Вооруженных Сил. Как требования, так и предлагавшиеся санкции в отношении нарушителей не выходили за рамки принятого и понятного профессиональному военному. Партократы, естественно, поставили в строку приказ Г. К. Жукову. Ладно, в этом случае [223] речь шла о том, что ставилась под сомнение "руководящая роль" партии в армии. Партократы вызверились на министра обороны, хотя внешне держались как обычно.

Они через призму недоверия и предрассудков следили за каждым шагом Г. К. Жукова при выполнении вверенных ему обязанностей. Ему пришлось наводить порядок в Вооруженных Силах, ослабевших со времен Великой Отечественной. В 1955 году армия была далеко не той, какой он знал ее в 1945 году. Сказались годы правления в Министерстве обороны глубоко штатского в маршальских погонах Н. А. Булганина. Жуков стремился восстановить Советские Вооруженные Силы во всем блеске победоносной Красной Армии — победительницы в невиданной в истории войне. Реализация благородного замысла неизбежно влекла кадровые перестановки, выдвижение лучших, избавление от тех, кто не оправдал доверия на командных постах.

Со свойственной ему прямотой Г. К. Жуков в приказах высказывался резко и недвусмысленно, в первую очередь когда речь шла о лицах начальствующего состава, допустивших гибель подчиненных в разных чрезвычайных происшествиях. В отношении недобросовестных командиров министр обычно использовал три слова: "снять, разжаловать, уволить". С точки зрения военной дисциплины, поделом им! Недоброжелатели маршала горестно и лицемерно шептались и сплетничали о зловещей "жуковской тройчатке". По аналогии с плетью?

Да, во имя возрождения и укрепления славных традиций Красной Армии по приказам Жукова изгонялись из-под знамен разгильдяи, некомпетентные генералы и офицеры. В общей сложности их было ничтожно мало по сравнению с той массой командного состава, которых "ушли" из Вооруженных Сил в результате последовательных сокращений по инициативе и под давлением Н. С. Хрущева. В 1955 году они сокращены на 640 тысяч человек, в следующем году новое сокращение — на 1200 тысяч человек. Уходили те, кто привел победоносную Красную Армию в Европу, избавил мир от фашистской чумы.

На глазах происходило разжижение начальствующего состава Вооруженных Сил, ветеранов (термин очень условный, с войны к тому времени прошло каких-нибудь 10 лет!) замещала молодежь, будто бы лучше подготовленная во всех отношениях. Вопреки усилиям министра роль партийных организаций в армии невероятно утяжелилась. Шло политизирование армии, неизбежно подрывавшее боеготовность, [224] отделявшее армию от народа. Так что, Жуков отрицал значение армейской общественности? Министр ответил делом: в марте 1957 года прошло первое в истории наших Вооруженных Сил совещание отличников Советской Армии и Военно-Морского Флота. На нем речь шла об укреплении прежде всего уставного порядка, повышении боевой подготовки, соблюдении дисциплины.

В прямо противоположном направлении действовали интриганы на Старой площади. Хрущевцы постепенно меняли состав высшего командования Вооруженных Сил. Под предлогом выдвижения "фронтовиков" на ключевые посты в Москву, отодвигались те, кто работал в центре в годы войны. Очередная схватка за власть в Кремле подстегнула все эти процессы.

Летом 1957 года сталинисты в Президиуме ЦК КПСС повели дело к смещению Н. С. Хрущева. На заседании Президиума они проголосовали — снять его с поста Первого секретаря ЦК КПСС. Когда развернулись эти события, Жуков был в отлучке, вне Москвы. Известная временщица Е. А. Фурцева, в то время секретарь ЦК, добралась по телефону до Георгия Константиновича и умолила его приехать. Жуков появился на заседании тогда, когда, казалось, все было кончено — Хрущеву уже подыскали пост по силам, назначили министром сельского хозяйства. Кандидат в, члены Президиума ЦК КПСС, каким был в то время Г. К. Жуков, с омерзением оглядел присутствующих, по уши погрязших в грязных интригах. Хотя он по войне прекрасно знал цену Хрущеву, победители были еще хуже, что было совсем не трудно. Сталинские вельможи — Молотов, Маленков, Каганович и прочие, набившие руку в убийствах. Воцарение их у власти означало бы возвращение к сталинщине, с тюрьмами, лагерями, массовым избиением людей.

Жуков холодно объяснил кучке честолюбивых чиновников в летах, что не согласен с решением, принятым в его отсутствие. И еще добавил: "Надеюсь, что в этом меня поддержат народ и Вооруженные Силы". Намек понят — решение о Хрущеве отменили на месте. Хрущевцев озарила дивная идея — показать, что победа сталинистов свидетельствовала всего лишь об "арифметическом" их большинстве. Посему нужно обсудить все на Пленуме ЦК КПСС. После четырехдневной склоки Пленум собрался 22 июня 1957 года. Жуков озаботился послать за рядом членов ЦК военно-транспортные самолеты. Он трудился, полагая в чистоте душевной, что устраняет страшную опасность, нависшую над Родиной. Хрущев со своей компанией горячо поддержали рвение маршала и оказали ему [225] доверие — прочитать на Пленуме ЦК материал о злодействах их противников, уже заклейменных "антипартийной группировкой".

Громким, отчетливым, с командирскими интонациями голосом маршал озвучил суровый доклад, врученный ему как знак высочайшего доверия. Он не сообразил, что хрущевцы нагло спекулируют на его популярности и авторитете. Прозвучали леденящие кровь резолюции претендентов на верховную власть, которые они щедро рассыпали по просьбам о помиловании жертв сталинского террора: "Приветствую расстрел" (Каганович), "Мерзавцам так и надо" (Молотов) и многие в том же духе. Бухгалтеры смерти подсчитали: в 1937—1938 годах было арестовано свыше полутора миллионов человек, из них 681 622 человека расстреляно. Хрущевцы вложили и эти цифры в руки Жукова. Они, разумеется, не вводили его в курс "разборок" на партийном Олимпе, когда, по свидетельству племянника Л. М. Кагановича, американского журналиста С. Кагана, в написанной им книге происходили такие сцены. Хрущев кричит, показывая на Кагановича:

— Ваши руки запятнаны кровью руководителей нашей партии и бесконечного множества невиновных большевиков!

Лазарь не выдержал. Он поднялся со стула и ударил кулаком по столу.

— И твои тоже, курва! Ты был рядом со мной, выполнял приказы и отдавал приказы. Ублюдок и выродок, твои руки тоже запятнаны кровью. Да, запятнаны!

Г. К. Жукова в изобилии снабдили фактами о преступных расправах, проводимых всеми тогдашними руководителями СССР, за исключением... Хрущева! О том, чтобы соответствующие документы были надежно спрятаны, позаботился тогдашний прихвостень Хрущева, председатель КГБ, генерал армии И. А. Серов. Так что Жуков изливал праведный гнев в заранее определенных и предписанных рамках. Маршал пригвоздил к позорному столбу тех, кто осмелился подняться против Хрущева. Он закрепил тяжкую вину массовых убийств за ними.

Жуков и только Жуков смог блестяще справиться с этой тяжкой задачей. Любой из "старой гвардии" — Хрущев и его сторонники — не могли бросить эти убийственные обвинения в лицо своим противникам. Те вернули бы их с процентами обратно. Диалог Хрущева с Кагановичем в приватной обстановке повторился бы в куда более широкой аудитории, на Пленуме. Маршал, надо думать, гордился выполнением партийного поручения, Хрущев и К" тайком потирали руки — [226] кристально честный человек прикрыл своим именем их, повинных в массовых убийствах. Участников "антипартийной группировки" сбросили со всех постов и выставили из партии. Хрущев со своими единомышленниками вознаградили Г. К. Жукова, возвели в члены Президиума ЦК КПСС. Он достиг вершины политической пирамиды, поднялся настолько, насколько возможно министру обороны, что немедленно осложнило его положение среди кремлевских интриганов. Они сопоставляли рост маршала с судьбой другого генерала, баловня судьбы, президента США Д. Эйзенхауэра. Интриганы судили по себе, разве не может случиться так, что Жуков примерится к креслу главы государства? Чем он хуже Эйзенхауэра? Последствия, в их представлении, для партийных бонз ужасающие. Номенклатура засуетилась, в ее трущобах быстро созрел заговор против национального героя.

Хрущев предложил Жукову выполнить важную историческую миссию — съездить в Югославию и Албанию. Надо думать, он растолковал министру обороны, что только ему-де по плечу выполнить почетный долг. Маршал Советского Союза найдет общий язык с маршалом Б. Тито, врачуя моральные травмы, нанесенные Сталиным и его соратниками, начиная с размолвки с Югославией в 1948 году. Хрущев-де уже начал, а Жукову предстоит развить и завершить доброе начинание восстановления советско-югославской дружбы. Нет сомнений, что Г. К. Жуков горел желанием как следует выполнить почетное партийное поручение, когда в Севастополе поднялся на борт крейсера "Куйбышев". В сопровождении эсминцев "Бывалый" и "Блестящий" крейсер должен был доставить министра обороны СССР Г. К. Жукова в Адриатику.

Ему бы, Георгию Константиновичу, задуматься, почему избран морской путь, требовавший немало времени. Может быть, он как-то расслабился, не придал этому значения, ибо считал свою поездку в определенной степени протокольной. Если угодно, продолжением миссии доброй воли, которую он недавно выполнил: 23 января — 17 февраля 1957 года поездка в Индию и Бирму. В середине пятидесятых советские руководители, ликвидировав для себя "железный занавес", азартно занялись поездками по всему свету — мир посмотреть и себя показать. Высокое положение государственных странников гарантировало им достойный прием, как во время поездки Булганина и Хрущева в Индию в 1955 году. Тогда в Индии выразили желание принять маршала Г. К. Жукова.

И вот он на индийской земле! Президент Прасад приветствовал высокого гостя: "Хотя вы приехали в Индию впервые, [227] но вас хорошо знает индийский народ". В чем Жуков убеждался каждый день во время памятной поездки. Начальник военно-штабного колледжа, где маршал выступил с лекцией, генерал Гояни, представляя его, подчеркнул: "Мы считаем маршала одним из самых выдающихся полководцев всех времен. Вы все знаете подвиги маршала и его войск на театрах войны и блестящий разгром врага вооруженными силами, которыми он командовал. Он командовал крупнейшими армиями, какими когда-либо руководил военачальник". С небольшими вариациями эта мысль повторялась при каждой встрече Г. К. Жукова в Индии и Бирме. В ответ Георгий Константинович благодарил, представляясь: "Я сын советского народа и солдат его армии".

Как высокие оценки достижений Жукова, так пропуск им в ответных речах упоминаний о партии фиксировались в Кремле. Зависть, черная зависть несомненно охватывала партийных бонз, прокорпевших всю жизнь над бумажками и состарившихся безвестными в кабинетах ЦК. Что они могли предъявить для обозрения зарубежной аудитории, на внимание которой они были так падки? Перечень заведования секторами, подотделами, отделами и прочим в партийном муравейнике?

Триумфальная поездка Г. К. Жукова по Индии и Бирме зримо показывала миру, кто есть кто в Москве. Разве мог кто-нибудь из них четко и ясно рассказать о советской военной доктрине, а, отвечая на вопросы, будет ли применено ядерное оружие, трезво указать — в будущей войне, если она разразится, "безусловно, да, так как дело внедрения этого оружия в вооруженные силы зашло слишком далеко и уже оказало свое влияние на организацию войск, их тактику и оперативно-стратегические доктрины". Прав американский биограф Жукова У. Спар: "В заявлениях Жукова не было ничего, что бы уже не обсуждалось в советской военной печати. Однако примечательно, что в его обстоятельных рассуждениях отсутствовали ссылки на руководство партии или коллективное решение таких проблем, как будущая война между великими державами, и отсутствовали обязательные слова "советская военная доктрина предусматривает..." или "советская военная наука учит...". Маршал говорил от себя и только от себя, так, как подсказывал ему жизненный опыт великого полководца".

Эти соображения, вероятно, и не приходили в голову Георгию Константиновичу, честному солдату, относившему почтительное внимание к себе за счет великой страны, которую он представлял. Примерно так он, надо думать, рассматривал и свою миссию в Югославии. [228]

В сущности, ему не предстояли серьезные переговоры, а так, обмен любезностями в плане общности судеб стран, вставших на путь строительства социализма. Где ему было знать, что стоило крейсеру скрыться за горизонтом, как во исполнение решения срочно собравшегося Президиума ЦК КПСС по всей стране прошли послушные партийные активы. Они работали по принципу: ага, мы это знали! Жадно внимавшую коммунистическую элиту досыта накормили самыми различными сплетнями о том, кто, как теперь "оказалось" — ошибочно, почитался национальным героем. Подумать только, ужасались номенклатурные коммунисты, в наши ряды затесался отступник от норм партийной жизни! Формировался в 1957 году образ врага социалистической Аркадии по рецептам 1937 года. Что не должно удивлять — главный режиссер позорного спектакля, ставившегося за закрытыми дверями партийных активов, кровавый убийца тридцатых, хотя и постаревший лет на двадцать, но не утративший хищных повадок, — Н. С. Хрущев.

В глубокой тайне от народа и высланного за моря Г. К. Жукова создавался жупел злодея, покусившегося на социалистическую девственность государства, приближавшегося в эти дни как раз к своему сорокалетию. Формула обвинения все-таки не вытанцовывалась. Тогда Хрущев с соратниками, в большинстве людьми малограмотными, ухватились за словечко "бонапартизм", звучавшее таинственно и в их глазах устрашающе. Эпитет поистерся от недавнего употребления против другого Маршала Советского Союза — Л. П. Берии. Этот преступный маршал заявил во время суда над ним в декабре 1953 года: "Особой скромностью я не отличался — это факт... Что касается моих бонапартистских вывихов, то это неверно". Кто знал, что лепетал соратник Хрущева и других на закрытом судилище. Посему, надо думать, влепили Г. К. Жукову обвинение в "бонапартизме" по совокупности подозреваемых за ним деяний.

В это время "бонапартист" вел рассудительные беседы с югославскими "товарищами", принимал и раздавал, в свою очередь, знаки внимания. Сходя на берег, Жуков распорядился, чтобы крейсер следовал в Сплит, откуда он намеревался отплыть в Албанию. На переходе командир корабля получил приказ из Москвы — вернуться в Севастополь. Крейсер ушел, оставив маршала на чужбине. Жуков окольным путем узнал, что в Кремле творится что-то неладное. Бросив дипломатию, он самолетом вернулся в Москву и прямо в свой кабинет министра обороны. Телефоны выключены, встретившиеся [229] генеpалы шарахаются. Тут же вызов на Президиум ЦК под шквал вздорных обвинений. На следующий день — на стул обвиняемого на Пленум ЦК КПСС.

Они там развернулись вовсю, загонщики, травившие крупного зверя. После гнусной затравки — доклада Суслова, косяком пошли военные: первым — начальник ГлавПУРа Желтов, за ним, теснясь и состязаясь в угодничестве, хрущевские маршалы Бирюзов, Еременко и другие. В одной упряжке с ними давний недоброжелатель Конев. На шабаше, во что с тридцатых годов превращался в таких случаях форум партии — Пленум ЦК, председательствовал Брежнев. В основном военные жаловались — министр обороны притеснял-де политорганы. Лицемерие выступавших било в глаза, ибо все они больше или меньше натерпелись от политработников за долгую службу в армии. Но что делать, долг коммуниста повелевал им говорить так, а не иначе. В противном случае — отставка. В 1957 году ее боялись не меньше, чем тюрьмы в 1937 году.

Все же они не оправдали полностью высоких надежд Хрущева, главного закоперщика травли министра обороны. "Он, — рассказывал Жуков, — пребывал в своем амплуа: постоянно бросал реплики. Он часто перебивал ораторов и каждый раз в своих репликах и комментариях старался породить недоброжелательное отношение ко мне или вызвать обиду на меня, убедить всех присутствующих в том, что я опасный бонапартист и стремлюсь к захвату власти. Но эту версию никто из военных не поддержал. Поэтому в своем пространном заключении Хрущев был вынужден смягчить акцент этого обвинения и его далеко идущий замысел потерпел провал". Надо думать, клеветники в маршальских и генеральских мундирах осознавали, что за обвинением Жукова в "заговоре" последовал бы суд и прочее, памятное им по расправам с "врагами народа" при сталинщине.

Особые опасения среди них, по-видимому, вызывала реанимация Хрущевым термина "бонапартизм". Они, имевшие за плечами многолетнюю службу в Красной Армии, отлично помнили кровавые последствия применения этого ярлыка в отношении высшего комсостава. С первой половины двадцатых годов ОГПУ—НКВД, легендируя для русской эмиграции и западных спецслужб существование в СССР мнимых контрреволюционных организаций ("Трест" и других), передавала за кордон фальшивые данные о будто бы существующих в Красной Армии военачальниках с "бонапартистским" уклоном. К ним прежде всего относили М. Н. Тухачевского. По замыслу провокаторов ОГПУ—НКВД, противники Советской [230] власти на Западе клюнут на приманку, свяжутся с этими "организациями", что даст возможность поставить под контроль их деятельность. Кое-какие успехи на первых порах были достигнуты, но очень скоро противники СССР в тайной войне докопались до истины, и операции пришел конец.

Интриги ОГПУ—НКВД обернулись чудовищными последствиями. Комиссия Шверника, работавшая в 1961— 1964 годах, в справке Хрущеву 26 июня 1964 года о проверке обвинений Тухачевского и других в измене Родине, заговоре и т. д. спокойно, слишком спокойно констатировала: "Агентура ОГПУ—НКВД распространяла внутри страны и за рубежом слухи о якобы антисоветских бонапартистских настроениях Тухачевского, о группировавшихся вокруг него различных антисоветски настроенных элементах из числа бывших царских генералов и офицеров... Провокационные методы работы органов ОГПУ—НКВД приводили к тому, что распространяемые агентами "компрометирующие" сведения о Тухачевском становились достоянием третьих лиц и возвращались назад в эти органы уже по другим каналам, как агентурные данные. Полученные таким путем материалы, как правило, не проверялись". В упомянутой "справке" указано: "Впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы НКВД (ошибка, нужно ОГПУ. — Н. Я.) в декабре 1925 года"!

На основании запущенных самими лубянскими провокаторами фальшивок уже в 1930—1932 годах прошла операция "Весна" — было арестовано свыше 3000 бывших офицеров и генералов царской армии, служивших в РККА, которые почти целиком погибли от рук чекистских палачей. По этому же сценарию развернулись репрессии в Красной Армии в 1937 году с ареста и уничтожения "бонапартиста" Тухачевского и других. По свидетельству А. И. Тодорского: "Через несколько дней после расстрела нарком обороны К. Е. Ворошилов рассказывал нам... что во время казни обреченные на смерть товарищи (Тухачевский и его подельники. — Н. Я.} выкрикивали:

"Да здравствует Сталин!", "Да здравствует коммунизм!" Рассказ Ворошилова запомнили, передавали из уст в уста в командовании Красной Армии. Маршалы и генералы, поносившие Жукова в 1957 году, могли не знать о механизме работы ОГПУ—НКВД в двадцатые и тридцатые годы, но о предсмертных возгласах убитых в залитых кровью застенках знали.

Едва ли кто-нибудь из них рвался драть горло в таких обстоятельствах и получить посмертную эпитафию, произнесенную А. И. Тодорским по поводу поведения Тухачевского и [231] других во время казни: "Сейчас, когда эти неподкупные люди полностью реабилитированы в советском и партийном порядке, мы видим, что даже перед лицом неотвратимой незаслуженной смерти они нашли в себе силу духа гордо заявить, что умирают коммунистами". Хулители Жукова на высоких постах в Вооруженных Силах также обнаружили силу духа, они не последовали внушениям Хрущева и остереглись содействовать запуску механизма, который в конечном итоге мог погубить и их. Боязнь за собственную шкуру, а не порядочность останавливала их у роковой черты.

Физически Г. К. Жуков уцелел. Политически — уничтожен. Он был изгнан не только из Президиума, но из членов ЦК КПСС. По тогдашним понятиям, политическая смерть, за ней, если угодно, гражданская казнь над бесправным в глазах номенклатуры. Хрущев перещеголял Сталина, нарушил статус воинского звания "Маршал Советского Союза". Георгия Константиновича уволили в отставку, хотя по статусу этой меры не предусматривалось. Военачальников, имевших звания генерала армии и маршала, зачисляли в группу генеральных инспекторов Министерства обороны. Единственное исключение — Г. К. Жуков. Ему было суждено коротать оставшиеся годы жизни в одиночестве, в густом лесу на даче в Сосновке под Москвой. Но под "колпаком" КГБ. О любом высказывании Жукова, нелояльном, по мнению знатоков из КГБ, немедленно докладывалось Хрущеву.

19 августа 1959 года певица Л. А. Русланова справляла поминки по случаю кончины своего мужа, генерал-лейтенанта В. В. Крюкова. Стукачи сигнализировали, а председатель КГБ Шелепин донес Хрущеву 7 сентября: Жуков на них-де сказал: "Красная звезда" изо дня в день зовет "поднимать и укреплять авторитет политработников и критиковать командиров. В результате такой политики армия будет разложена". Жуков неодобрительно отозвался о новом законе о пенсиях военнослужащим. "Заявления Жукова по этому вопросу были поддержаны тов. Буденным". Шелепин утверждал, что большинство офицеров "правильно восприняло" закон о пенсиях (ухудшавших их положение!), но отмечаются "отдельные" случаи "нездорового реагирования". Он привел около двух десятков таких суждений старших офицеров. Например:

"Сейчас приравнивают к одной мерке — и тех, кто воевал, и тех, кто торговал газированной водой", "вся армия разбежится", "в Египте плотину строим, Ирану помогаем, а у себя ремни подтягиваем. Кто обжирается, а кому теперь жрать нечего будет". [232]

Президиум ЦК КПСС поручил товарищам Кириченко, Брежневу, Суслову "принять необходимые меры" в связи с изложенным. Они сунулись объясняться с Буденным. Старик ответил: на поминках не был, Жукова видел 5—10 минут во дворе дачи Руслановой, тот "ни о чем подобном не говорил". Сорвалось! Но нашли другой донос. Жуков-де во время похорон Крюкова во 2-м доме МО СССР не дал "отпора" в разговоре с генерал-майором В. А. Ревякиным, когда тот заявил: "Обижать нас, стариков, стали, и теперь тяжеловато будет с новой пенсией". И даже "поддержал этот непартийный разговор". Маршала и генерала вызвали в Комитет партийного контроля, обсудили их (члена КПСС с 1918 года т. Ревякина В. А. и члена КПСС с 1919 года т. Жукова Г. К.). В результате "т. Жуков дал правильную оценку своему поведению", как и "т. Ревякин". Об этом и донес 27 ноября 1959 года в ЦК КПСС председатель КПК Шверник.

За пределами стен, где орудовали партийные и чекистские инквизиторы, почиталось обязательным умалчивать о том, что великий полководец жив, он был вычеркнут из числа живых. Иные из недавних соратников по оружию перевыполняли план глумления над Г. К. Жуковым. Лавры первенства в забеге хулителей попытался приобрести адмирал Н. Г. Кузнецов, который в бытность Жукова министром обороны был освобожден от должности и понижен в звании. Кузнецов затаил великое недовольство министром. Узнав о его снятии, Кузнецов (по собственным словам!) засуетился: "Я был убежден, что об этом не знал Президиум ЦК КПСС. 8 ноября 1957 года я счел своим долгом в изменившейся обстановке изложить Президиуму ЦК КПСС свою точку зрения на обвинения, брошенные мне Жуковым". Посему адмирал настрочил пространный донос на маршала.

Подумать только, жаловался обиженный, Жуков заявил-де ему при увольнении: "Вообще начальство вами очень недовольно, и на флотах вы никаким авторитетом не пользуетесь". "Так как этот вопрос больше не разъяснялся и не уточнялся, — негодовал Кузнецов, — я не мог понять, что конкретно имеется в виду, не могу ничего сказать и сейчас". Адмирал трудился совершенно напрасно, хрущевцы не оценили его творческих усилий, оставив обращение без ответа. Им бы материал о "заговоре", а Кузнецов просил Президиум ЦК КПСС восстановить его авторитет на флотах.

Как ни тужились недоброжелатели Жукова в рядах Вооруженных Сил, поклепы, возводившиеся ими, были смехотворны, хотя и преисполнены злобы, в этом случае синонима [233] зависти. Типичный пример. В 1962 году генерал армии, дважды Герой Советского Союза П. И. Батов отметил вступление на пост начальника штаба Объединенными вооруженными силами стран—участниц Варшавского договора мемуарами "В походах и боях". С высоты нового поста он вздорно, скандально поведал о том, как представитель Ставки Г. К. Жуков притеснял его в бытность командующим 65-й армией на 1-м Белорусском фронте в дни великого наступления, операции "Багратион" летом 1944 года. Нанес такие обиды, что он все расчесывал их шрамы спустя два десятилетия.

Тогда, в победоносном июне 1944 года, Жуков побывал в одной из дивизий, нашел непорядки. По словам Батова, ее командир, "встречая маршала, несколько растерялся. Сбивчиво доложил обстановку". Это перед боем! Жуков якобы в машине, где "сидел рядом с шофером, ни оборачиваясь ко мне, приказал" — комкора снять, комдива в штрафную роту. С помощью Рокоссовского наказание-де было смягчено — командиру корпуса выговор, комдива сместили с должности. Последнее, наверное, правильно, а вот в отношении первого я с пристрастием допросил свидетеля А. Н. Бучина, возившего тогда Жукова. Александр Николаевич твердо сказал — никогда Батов в машину маршала не подсаживался, он "ездил на своей". Да и разговоров о таких деликатных делах, как смещение старших офицеров и генералов, Георгий Константинович в машине не вел. Они решались за закрытыми дверями в штабе, уверенно закончил А. Н. Бучин.

Ужасный, ужасный человек маршал Жуков, сокрушается Батов. Вот командование 65-й армии в своем штабе занято туалетом, как вдруг появляется Жуков. И с порога:

"— Бреетесь?.. Одеколонитесь?.. Почему не взяты Барановичи?

Кое-как увели Жукова в избу. Там он продолжал разнос. ...Эта невыносимая сцена закончилась тем, что Жуков приказал Радецкому (члену Военного совета, сунувшемуся было с объяснениями. — Н. Я.) выехать в Барановичи и не возвращаться, пока город не будет взят. Отшвырнув ногой табурет, Жуков вышел, с шумом закрыв дверь.

Тяжелое молчание.

— Что ты убиваешься, Павел Иванович, — сказал Радецкий. — Кому мы служим — Жукову или Советской власти?.. Давай-ка поужинаем... Это все чепуха. Но меня интересует, отчего он взбеленился? [234]

Мне, право, было не до анализа. Радецкий продолжал:

— Василевский-то под Вильнюсом? Вот Жуков и устраивает состязание, кто раньше в Ставку о победе донесет". С чем Батов согласился.

Только политработник, привыкший "рапортовать" к той или иной дате, мог приписать Г. К. Жукову столь суетные мотивы при руководстве боевыми действиями. Тем не менее Батов согласился с этим. Почему? Воениздат в издательской аннотации разъяснил: "Советские люди знают генерала Батова и как общественного деятеля. 18 марта 1962 года народ избрал его, уже в пятый раз, депутатом Верховного Совета СССР. Армейские коммунисты оказали ему высокое доверие, избрав его своим делегатом на XVIII, XIX, XX, XXI и XXII съезды нашей партии".

Через три года с небольшим при переиздании в 1966 году мемуаров Батова все антижуковские сентенции исчезли. Мемуары 1962 года издания послужили Батову не больше чем пропуском в группу генеральных инспекторов МО СССР, куда он был зачислен в 1965 году. Совесть не очень угрызала генерала армии, он прожил еще двадцать лет. Больше не был замечен в разоблачениях маршала Жукова.

Чекисты не прерывали вахты бдительности. 27 мая 1963 года председатель КГБ Семичастный доносит Хрущеву "о настроениях бывшего министра обороны Жукова Г. К.". Он в разговорах-де допускает "резкие выпады по адресу отдельных членов Президиума ЦК" и рассказывает "во всех подробностях", как был снят с поста министра обороны. По поводу издания "Истории Великой Отечественной войны" Жуков якобы сказал: "Лакированная эта история". В своих воспоминаниях "я пишу все как было, я никого не щажу. Я уже около тысячи страниц отмахал". Семичастный завершает донос: "По имеющимся у нас данным, Жуков собирается вместе с семьей осенью выехать на юг в один из санаториев МО. В это время нами будут приняты меры к ознакомлению с написанной им частью воспоминаний".

Хрущев и К' не стали дожидаться осени — очередного негласного обыска у Жукова, и поторопились вмешаться в творческие планы опального маршала, поручив 7 июня Суслову, Брежневу, Швернику и Сердюку "вызов в ЦК Жукова Г. К. для предупредительного разговора с ним". Из великолепной четверки с Георгием Константиновичем взялись поговорить только двое, Брежнев и Сердюк. 17 июня Семичастный донес Хрущеву о разговоре со слов Жукова (видимо, записанной техническими средствами КГБ беседы супругов [235] Жуковых). Брежнев с Сердюком попытались запугивать маршала, вы-де "где-то нелегально пытаетесь вести борьбу с линией ЦК". Никак не меньше! Наговорили ему гадостей. Жуков достойно ответил шантажистам, а они гнут свое: "Вот видите, мы достаточно чутко и уважительно к вам относимся". Жуков саркастически: "Спасибо за такую чуткость и такое уважение". Он изъявил готовность работать, ибо "еще не рехнулся и память у меня хорошая, навыки и знания хорошие, меня можно было бы использовать. Используйте". Все напрасно.

Как при Хрущеве, так и с его падением в 1964 году поворота в судьбе Георгия Константиновича, конечно, не произошло. Конечно, ярые разоблачители типа Батова или Конева сообразили, что на их товар больше спроса нет, притихли. Негласно эстафету в отношении Жукова у хрущевцев приняли брежневцы, той же партийно-чекистской выучки. Посему тяжести в свинцовой плите осуждения партией Жукова не убыло. Вздорные обвинения, лежавшие в их основе, никогда не дезавуировали, хотя и не очень нажимали на: них. Они имели решающий вес в глазах соратников Г. К. Жукова. Маршалы Конев, Соколовский, Василевский начисто отказались написать или, точнее, подписать очерк о Г. К. Жукове ко дню его 70-летия в 1966 году. Конев еще нравоучительно изрек представителю "Военно-исторического журнала": "Как член Центрального Комитета нашей партии я считаю недопустимым публиковать в вашем журнале какую-либо статью к 70-летию со дня рождения маршала Жукова".

Они были людьми своего времени, не исключая и Георгия Константиновича. Они почитали кощунством даже помыслить о том, что можно пойти против "коллективной мудрости" партии, воплощенной в очередном косноязычном решении Пленума ЦК КПСС. Когда эгоистические интересы партийных бонз драпировались пустопорожней риторикой, Георгий Константинович, увы, не видел этого и с невероятным упорством все обращался в ЦК КПСС, к Брежневу, прося снять позорящее коммуниста клеймо, наложенное на него в 1957 году. Он умер 18 июля 1974 года, так и не получив вразумительного ответа на свои обращения.

* * *

Разные судьбы трех великих полководцев XX века венчал один конец — они ушли признанные как военные гении, но под подозрением в темных замыслах политиками. Нагнетание страстей в отношении Макартура в США и Жукова в СССР [236] подтолкнуло американских публицистов Ф. Нибела и Ч. Бейли написать и напечатать в 1962 году остросюжетную книгу "Семь дней в мае" о неудаче военного переворота, который в будущем — 1974 — году затеял вымышленный председатель американского комитета начальников штабов генерал Скотт и не преуспел. Книга имела порядочный резонанс. Президент Дж. Кеннеди, прочитав ее, заметил: "Я знаю парочку генералов у нас, которые хотели бы сделать это".

Журнал "Ньюсуик" ознаменовал 22 ноября 1993 года, тридцатую годовщину гибели Кеннеди, громадным материалом "Что правительство держит в тайне о ДФК". Вернувшись к обстановке в США в то время, журнал настаивал: "На крайне правом фланге антикоммунистическая истерия достигла такого накала, что власти в Вашингтоне действительно боялись переворота правых. Когда президент Кеннеди прочитал в 1962 году бестселлер "Семь дней в мае" о военном путче против президента, он заметил: такой путч возможен против него". Сентенция эта, как и многое другое, касающееся Дж. Кеннеди, канонизирована в Соединенных Штатах. О психологии профессиональных военных взялся судить не тот, кто посвятил всю жизнь службе в рядах Вооруженных Сил. Вершина военной карьеры Дж. Кеннеди — командир торпедного катера во время войны. Но он высказывался с решительностью ветерана — в чине отставного лейтенанта.

В русском переводе книгу прочитал Г. К. Жуков. Изолированный от всех, он мог обсудить ее только с дочерьми. Маршал отдал должное занимательному сюжету, что касается реальности заговора как такового, то Георгий Константинович отрубил: "Авторы не понимают, что такое профессиональный военный". Он прав, со своей точки зрения, наш прославленный маршал, ставящий на первое место в жизни решающее качество — порядочность. Георгий Константинович как-то задумчиво объяснил: "Мне видится бездна, в которую и заглянуть страшно, если человек перестает быть порядочным".

В пресловутой бездне вызревают и приобретают форму параноидные подозрения в отношении военных. В послесловии к переизданию (1990 год) книжки Нибела и Бейли у нас внимательный исследователь А. А. Файнгар подметил: "В нашей собственной истории тема военного переворота глухо звучит в ряде публикаций в связи с именами Тухачевского и Жукова. Никогда никаких доказательств обнародовано не было (очевидно, их нет), однако Тухачевский пал жертвой сталинских репрессий, а Жуков был дважды смещен с высоких постов, сначала Сталиным (известно, что после войны [237] бериев-ские следователи выбивали у нескольких арестованных генералов показания о якобы замышлявшемся Жуковым военном заговоре) и позже — Хрущевым. В своих мемуарах Хрущев, очевидно, пытаясь оправдаться перед историей, утверждает, что у него были основания для снятия Жукова с поста министра обороны, но фактов не сообщает. Недавно сын Хрущева говорил о том, что Жукову инкриминировалось несанкционированное создание десантной части, якобы предназначенной для военного переворота. Все это маловероятно и никак не вяжется с образом маршала, каким он предстает со страниц своих книг и многочисленных воспоминаний о нем. Остается предположить, что слухи эти дошли до Нибела и Бейли, ведь генерал Скотт в их романе тайно создает диверсионную воинскую часть".

Предположение А. А. Файнгара, по всей вероятности, реально, но это только часть правды. Другая — в США есть собственные американские причины для опасений по поводу военного переворота. Изысканный интеллектуал, прославленный в нынешних США писатель Г. Видал (выросший, кстати, в военной среде) писал в середине семидесятых: "В канун второй мировой войны мне довелось несколько раз выслушать рассуждения генералов ВВС, которые с юмором, скоро перешедшим в навязчивую идею, заявляли, что очень легко захватить Белый дом, разогнать конгресс и не допустить, чтобы тот еврей Франклин Д. Розенфельд (Рузвельт. — Н.Я.) пытался развязать войну против Гитлера. Хотя Гитлер и был жалким шутом (вероятно, и скрытым евреем), он выполнял наше дело — убивал коммуняк. Этот образ мышления отнюдь не мертв в наше время. Как-то я спросил Флетчера Нибела, что подсказало ему написать живой и популярный боевик "Семь дней в мае" о возможности военного переворота в Вашингтоне. "Беседы с адмиралом Рэдфордом, — сказал он мне. — Адмирал напугал меня до смерти. Я мог представить, как комитет начальников штабов выгонит вон Кеннеди".

С незаурядным публицистическим даром Г. Видал в очерке о военной академии США Вест-Пойнт выстроил прочную аргументацию в подтверждение своих личных впечатлений об отечественной военной среде конца тридцатых, экстраполировав их на сегодняшние дни. Помните, настаивает Г. Видал, "истинный отец-основатель Вест-Пойнта С. Тайер был страстным обожателем Бонапарта и находил хорошее в прусской системе". (Вот вам "бонапартизм" и в США. — Н.Я.) Он утверждает: "Самое смешное — несмотря на средства, истраченные на наши вооруженные силы, они не могут выиграть никакой [238] войны, кроме войны против американского народа". Наконец, Г. Видал подводит итог: если в 1933 году генерал морской пехоты С. Батлер отказал крупным монополистам возглавить переворот против президента Ф. Рузвельта, то ныне заговор типа того, который отказался устроить генерал Батлер, может оказаться привлекательным для исповедующих кредо "Честь, Долг, Родина" (лозунг Вест-Пойнта). Эти сентенции включены в исполинский том (1300 страниц) Г. Видала "США, 1952— 1992 гг.", увидевший свет в 1993 году. Рассуждения Г. Видала звучали убедительно до тех пор, пока он не помянул реакцию профессионального солдата генерала С. Батлера на внушения устроить государственный переворот.

Вооруженные силы в глазах профессионалов, а не дилетантов, не тот инструмент, который обращается против собственного народа.

Военные заговоры, как таковые, — достояние режимов, не отличающихся стабильностью. Они анахронизм в современном высокоорганизованном обществе с развитой системой ценностей, среди которых нет места для военной диктатуры. Тем не менее и в таком обществе великий полководец — фигура высокочтимая почти всеми. Что происходит в этом отношении у нас применительно к Г. К. Жукову, по-видимому, виднее со стороны. Американец У. Спар так заключил в 1993 году свою книгу "Жуков: взлет и падение великого полководца":

"В 95-ю годовщину со дня рождения Жукова в 1991 году, в годину борьбы русского народа с новыми бедствиями, Жукова поднимают как икону, олицетворяющую дух русского народа, умеющего выдвинуть вождя-спасителя в экстремальных обстоятельствах. Жуков — воплощение русской чести и доблести, символ русских побед, русского суверенитета и русского духа — изображается вдохновителем следующей русской революции. Вполне может выдвинуться человек с положительными качествами характера и национального престижа Жукова, преданного национальному благосостоянию и, давайте надеяться, не на белом коне.

Чем бы ни разрешилась борьба за выдвижение нового руководства и что бы ни было обнаружено в архивах касательно политических намерений Жукова, ничто не сможет стереть или запятнать образ этого человека на белом коне, который сделал так много, чтобы поднять свою страну до сияющих высот".

Можно и нужно подписаться под каждым словом американского исследователя, достойно закончившего там, за океаном, книгу о нашем национальном герое.