На Берлин!
Казалось, должна была исполниться моя мечта — встретить хоть какой-нибудь праздник за семейным столом. Наученный горьким опытом, я передвинул для нашей семьи [99] праздник на несколько дней вперед. Где-то 25—26 апреля мы уселись за стол, как должны были собраться вместе на Старопанском 1 Мая — мама, братья Алексей и Виктор, Зина с мужем. Яств особых не было, стол был по-военному скромный, выделялась разве банка американской тушенки, сбереженная мною из фронтового пайка. Помянули отца и Сережу, выпили за скорую Победу. Для меня — ничего, кроме воды, я был на работе: отвез Георгия Константиновича в Генштаб и отпросился на несколько часов. В любой момент мог последовать вызов. Жуков почти все время проводил в Кремле и Генштабе. Безошибочный признак — предстоит новая крупная операция.
Моя предусмотрительность полностью оправдалась. Перед самым 1 Мая Жуков неожиданно вернулся на 1-й Украинский фронт. Пробыл там почти до десятого мая. Георгий Константинович приказал мне собрать и погрузить кой-какое немудреное имущество в машины и подготовить их к долгой дороге.
С того же аэродрома у Токи мы опять улетели в Москву. Потекли обычные будни. Я жил дома и не мог досыта наговориться с родными. Скоро в Москву доставили наш фронтовой "паккард", "виллисы", "Додж 3/4". Пока я возил Жукова на отполированном до зеркального блеска московском "паккарде", остальные машины прошли профилактику и ремонт в автобазе Наркомата обороны. Меня предупредили: выезд на фронт не за горами. Машины пойдут своим ходом. "А поезд?" — спросил я, памятуя об удобном вагоне-гараже. Поезда не будет. Потом выяснилось, что то была военная хитрость — спецпоезд остался на 1-м Украинском фронте. Его узел связи вел интенсивный обмен шифрограммами, имитируя работу штаба комфронта. Немецкую разведку провели за нос. На самом деле Г. К. Жуков направился на другое направление — координировать действия 1-го и 2-го Белорусских фронтов. Пришла пора освобождать Белоруссию.
В начале июня Жуков с группой маршалов и генералов прибыл на 1 -й Белорусский фронт. С ним представители Ставки, помогавшие Г. К. Жукову по своим вопросам, — маршал авиации А. А. Новиков, маршал артиллерии Н. Д. Яковлев, генерал С. М. Штеменко. По Минскому шоссе, содержавшемуся в большом порядке, перегнали вместе с жуковским и их автомобили. Примерно с месяц у нас функционировало совместное "автохозяйство": группа этих военачальников объезжала войска фронта, иной раз добираясь до переднего края. В штабах и на пунктах управления армий Жуков с ними и командирами на местах разбирал предстоявшие операции. 100\
Караваном в 10—15 "виллисов" с маршалами, генералами и охраной мы следовали по дорогам, простреливаемым вражеской артиллерией, попадали под артналеты. К счастью, обошлось. Если уместно такое выражение применительно к маршалу Жукову, то он сиял, весь светился радостью. Кажется, я понимал причины. Завершалась подготовка грандиозной операции, если угодно, уже на берлинском направлении, хотя до столицы разбойничьего гнезда еще предстояло идти и идти. Войска накапливались на исходных позициях. Леса забиты танками и САУ, горы снарядов, всякого рода довольствия. Солдаты и офицеры выглядели браво, порядок на дорогах отменный. Где бы внезапно ни появлялся Жуков в окружении свиты с большими погонами, никакого замешательства. Четкие доклады, все заняты делом.
Перед нами, разделявшими "виллис" с ним, помолодевший маршал, пожалуй, даже хвастался, а иногда озорничал. Он прослужил в этих местах многие годы до войны, как выразился, "исходил все вдоль и поперек", лесистые, болотистые места. Страстный охотник, Г. К. Жуков во время этих разъездов коротко объяснял — здесь он бил уток, а здесь кишит боровая дичь. Хотя я точно не помню охотничьих рассказов порой благодушного маршала, думаю, что он не был серьезен, а на несколько минут отвлекался от дум о войне. Постепенно маршрут поездок Жукова сузился, он оставил 2-й Белорусский генерала Г. Ф. Захарова на попечение С. М. Штеменко и сосредоточил свое внимание на 1-м Белорусском фронте К. К. Рокоссовского, а внутри его — на полосе 3-й армии генерала А. В. Горбатова.
Мне кажется, что Жуков симпатизировал Горбатову, по тем временам пожилому (50 с небольшим лет) генералу. Горбатов, старый сослуживец Жукова, был обаятельным человеком. Солдаты отзывались о нем с восторгом, а с нами при встречах он был неизменно приветлив и даже по-старомодному обходителен. К тому же Горбатов был человеком-легендой. Как и Рокоссовский, генерал настрадался в тюрьмах НКГБ и лагерях и вышел на свободу незадолго до начала войны.
Георгий Константинович избрал местом своего пребывания в начале наступления командный пункт именно 3-й армии. Он был оборудован с большим умением, в густом лесу. С хорошо замаскированных в высоких соснах вышек прекрасно просматривался участок вражеской обороны, где наносился главный удар. У Горбатова все было продумано, вплоть до обращения к войскам армии словами, созвучными чувствам всех: "Настал и наш час громить фашистское зверье... Добьем [101] раненого зверя в его берлоге". После того, что натворили немецкие убийцы на нашей земле, они иного названия не заслуживали — звери. Гнусное, хищное, алчное зверье.
Когда еще затемно 24 июня наша авиация обрушилась на вражеские позиции, верующий счел бы, что нацистов постигло небесное возмездие. Такой страшной, массированной бомбардировки мне еще не приходилось переживать. С востока послышался нарастающий тяжелый гул — шли дивизии авиации дальнего действия. Когда полетели бомбы —передний край немцев получил полутонные "подарки", казалось, что небо рухнуло на землю. Мы, находившиеся в капонирах с машинами, наверное, в километре от обрабатываемой первой линии траншей, почти не слышали друг друга. Приходилось кричать. Наступила очередь артиллерии. Над головой проносились десятки тысяч снарядов. Рассвело. И снова удары авиации — теперь штурмовиков. Оглушительный визг "катюш", и короткое затишье. Пошла пехота с танками.
К сожалению, в полосе 3-й армии ушло около двух суток на прорыв сильнейших позиций немцев. У них было время укрепиться. Надежные и отважные войска пробивались под убийственным огнем. Да, зло победить нелегко... Я издалека наблюдал за Жуковым. Видимо, маршал надеялся на быстрый прорыв и распорядился держать свой "виллис" под рукой, ехать вперед буквально в боевых порядках пехоты. Не получилось. Георгий Константинович первый и часть второго дня провел в лесочке у командного пункта армии. Набычившись, неторопливо прогуливался, изредка подзывая генералов и офицеров, которые ему что-то докладывали. Громадный контраст с его поведением на других фронтах, когда он непосредственно вмешивался в руководство операциями. Он полностью доверял Горбатову и Рокоссовскому и не хотел мешать им. Ненужные споры были бы неизбежны. Тот и другой генералы говорили с Жуковым на равных, не заискивали и не смущались, что случалось не очень часто. Авторитет Жукова и уже один его вид подавлял во фронтовой обстановке очень и очень многих высоких начальников. Хорошо это или плохо, не берусь судить.
Масштабы избиения немцев — методического, спокойного, я бы сказал, научного — далеко оставили позади только что виденное на 1-м Украинском фронте. Первый успех обозначился в полосе 65-й армии Батова, что дралась левее 3-й. Жуков немедленно снялся с места — и на ее командный пункт. С нами в своих машинах поехали комфронта Рокоссовский, представители Ставки маршалы Яковлев и Новиков. По пути [102] попали под артобстрел, проскочили. Маршалы и генералы во главе с Жуковым побывали чуть ли не на переднем крае. Приняли нужные решения, и дело сдвинулось.
Вслед за 65-й пришли отрадные вести из других армий, оборона врага рухнула, в прорывы ушли танковые армии и корпуса. За ними и с ними Жуков. Ехали по дымящейся, не остывшей от боя земле. С громадным облегчением отметили — относительно немного подбитых наших танков. Красная Армия переиграла вермахт — путь крупным танковым соединениям открыла беззаветная и безотказная пехота. В отличие от прежних наших наступлений пехота повела за собой танки, а не наоборот. Жуков одобрительно отозвался о командующих, наладивших взаимодействие различных родов войск.
Уроки Белоруссии летом 1944 года: Красная Армия научилась и привыкла побеждать. Кладбища немецкой военной техники там, где прошли наши войска, давно не удивляли. Этого зверья — танков "тигр", "пантера" — набивали предостаточно и на других участках фронта, недаром новую пушку — "сотку" Грабина — солдаты окрестили "зверобоем". Радовало глаз другое — бесконечные колонны пленных. Со времен Сталинграда не видывали колонн такой длины и густоты. Но там немцам деваться было некуда — кольцо, а в Белоруссии они, правда не всегда, но все же могли ускользнуть. Не успели. Это несказанно радовало, мы превзошли врага в воинском мастерстве. На дорогах Белоруссии у меня зародилась мысль — почему какому-нибудь из наших художников не вдохновиться и не сотворить полотно: Жуков триумфатором едет с войсками в то историческое лето. "Виллис", конечно, не колесница героя, но впечатление все равно будет громадным. Это так, шутка, а может быть, всерьез.
Немцы, бросавшие оружие и поднимавшие руки в "котлах" — больших и маленьких, — выглядели жалко и гнусно, начиная с взятых в плен в первые дни наступления у Бобруйска. Часть из них — обезумевшие, потерявшие человеческий облик — были из группировки, пытавшейся прорваться по дамбе к Березине. По приказу Жукова в безоблачный вечер на нее разгрузились наши бомбардировщики, штурмовики подбавили огня. Многие сотни самолетов. Георгий Константинович решил осмотреть результаты их работы.
Мы подъехали к дамбе. По ней не только проехать, пройти невозможно — все забито трупами и разбитой техникой. Жукову пришлось отказаться от своего намерения. Впрочем, картина была ясна. При мне маршал сердечно поздравил с успехом командующего воздушной армией, молодого генерала [103] С. И. Руденко. Остроумный, удивительно интеллигентный и мягкий, Сергей Игнатьевич всем нравился. Он был заметной фигурой в плеяде соратников Жукова. Полной противоположностью был главком ВВС А. А. Новиков. Георгий Константинович раскопал эту буку на Ленинградском фронте и постепенно возвышал. Тот, видимо, рассматривал это как должное. Надувался спесью, нас, грешных, водителей, не замечал. К сожалению, Жуков не видел, что Новиков вел себя очень по-разному с ним и подчиненными. Новиков любил и умел льстить.
К Минску! Танковые армии проходили по 50, общевойсковые по 20 километров в сутки. Между ними время от времени образовывался разрыв, но все равно колонны со снабжением для танков шли, шли бесстрашно, не обращая внимания на разрозненные толпы бежавших немцев. Шло, как говорят военные, параллельное преследование. В до предела запутанной обстановке Жуков чувствовал себя как рыба в воде, мы немало поездили, объезжая различные штабы, командные пункты, а то просто двигаясь с войсками. Иногда за нами следовала машина сопровождения, в другой раз натужно пыхтел бронетранспортер, а порой даже порыкивал танк, но нередко наш "виллис" оказывался в одиночестве. Немцы были настолько деморализованы, что не решались применить оружия. Они разбегались или прятались, а иные отчаявшиеся не прятались и провожали нашу машину тоскливыми взглядами. Таких встреч было немало.
Эта мразь разрушала, разоряла и сжигала при отступлении все, на что успевала наложить руку. Почти все населенные пункты на нашем пути перестали существовать. Что толку, что иногда успевали схватить и уничтожить пару-другую "факельщиков" — вражеских солдат, поджигавших дома. Они уже успели уничтожить народное достояние или скромное имущество граждан. В сущности, ставили точку в своей бесчеловечной политике на оккупированных территориях, завершали то, что делали на протяжении трехлетней оккупации. Героическая Белоруссия — арена партизанской войны — была разорена дотла. Пытаясь справиться с партизанами, немцы не щадили никого и ничего.
Г. К. Жуков очень болезненно переживал разрушения и разгром на освобождаемых землях. Тогда мы узнали — отдан приказ ускорить продвижение к Минску и овладение им, чтобы предотвратить уничтожение центра города, который немцы поспешно минировали. 3 июля Минск был взят. Вместе с танками в город вошли отряды разминирования, которые, как [104] напишет Жуков, "блестяще" выполнили свою задачу, "здания были разминированы и сохранены". Жуков быстро объехал город — сплошной пустырь с грудами битого, обгоревшего кирпича. Жители робко собирались группами, несмело приветствовали машину маршала, хотя не могли знать, кто в ней. Очень многие плакали, Георгий Константинович подозрительно протирал глаза. Он нигде не останавливал машину. Говорить было не о чем, вид истощенных, оборванных людей и руин вместо города говорил сам за себя.
Через несколько дней после освобождения Минска Жуков слетал в Москву. Обычная программа: Кремль, Генштаб, и добавились поездки на "ближнюю" (у Кунцева) дачу "хозяина" — И. В. Сталина.
Уже 11 июля маршал на 1-м Украинском фронте. Георгий Константинович велел развернуть свой командный пункт в районе Луцка. Здесь в густом лесу заждался наш дом "на колесах", спецпоезд. Я с удовольствием вечером растянулся на знакомой полке в своем купе. Жуков руководил действиями 1-го Украинского и координировал их с наступлением левого-крыла 1-го Белорусского фронта. Хотя Георгий Константинович отлично знал штаб 1-го Украинского фронта, он, по соображениям, мне тогда непонятным (теперь из литературы ясно — командующим там стал новоиспеченный маршал Конев), ночевал в спецпоезде, что было не слишком удобно, требовались довольно продолжительные поездки от Луцка к Золочеву (штабу фронта) и обратно. Как обычно: приехал Жуков — жди нашего наступления. Чисто зрительно было видно — Коневу нагнали даже больше войск, чем имел 1-й Белорусский. Стремительности коневским армиям недоставало.
Жуков, видимо, нервничал, не находил себе места. Какое напряжение он испытывал, мы случайно поняли по незначительному эпизоду. Ехали в Луцк. Дорога не очень широкая. Иду на обгон военного "студебекера", мощного американского грузовика, которые тогда мы получали по ленд-лизу. Прекрасная во всех отношениях машина. Стоило нам переместиться на левую сторону дороги, как "студебекер" принял влево. И так несколько раз. Наконец, улучив момент, обогнали грузовик и остановили его. Из кабины вылез едва стоявший на ногах водитель, молодой, вдребезги пьяный разгильдяй. Жуков жестом подозвал его и, не выходя из машины, без слов врезал в ухо. "Пучков, добавь!" — строго приказал маршал и велел трогать. Пучков размахнулся, но парень проворно присел и увернулся от заслуженной оплеухи. Пьянчуге повезло. [105]
С другим генералом вполне заслуженно мог бы загреметь в штрафбат.
Настроение Г. К. Жукова в ближайшие дни резко поднялось — на подмогу медленно продвигавшимся коневским армиям пришел 1-й Белорусский. Севернее нас зарокотали орудия: от Ковеля пошли войска на Люблин. В несколько дней решилось — 24 июля взят Люблин, 25-го — 1-й Белорусский на Висле, через два дня, форсировал многоводную реку и создал два плацдарма в районах Магнушева и Пулава. Пошло дело на 1-м Украинском. С величайшим тактом Жуков написал об этом в своих мемуарах (10-е изд., т. 3, с. 159): "27 июля был освобожден и город Белосток войсками 3-й армии генерала А. В. Горбатова. В тот же день Ставка своей директивой подтвердила наше решение развивать удар 1-го Украинского фронта на Вислу для захвата плацдарма по примеру 1-го Белорусского фронта". Обратите внимание, в 10-м издании восстановлены слова "войсками 3-й армии генерала А. В. Горбатова". Этот суровый генерал, любимец Жукова, костью в горле стоял у цензоров ГлавПУРа, изувечивших прежние издания мемуаров маршала.
27 июля освобожден Львов, а 28 июля и войска 1-го Украинского форсировали Вислу, став на западном берегу на Сандомирском плацдарме. Немецкие группы армий "Центр" были разгромлены. До Берлина оставалось 600 километров.
29 июля в нашей маленькой группе был большой праздник — мы вместе и порознь поздравили Г. К. Жукова с награждением второй медалью "Золотая Звезда" Героя Советского Союза. Пунцовая от смущения, не смевшая поднять глаза на своего кумира, Лида Захарова вручила Георгию Константиновичу громадный букет. Она была трогательна в отглаженном форменном платьице с узкими фронтовыми погонами лейтенанта м/с, тоненькая русская девушка. С орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу" на невысокой груди. Кажется, маршал был рад цветам не меньше, чем потоку поздравлений, в том числе по телефону самим И. В. Сталиным. О чем несколько растерянно поведал нам Бедов. Над чем-то тяжко размышлял в тот день наш железный чекист.
А что поделать? Мы за Вислой! Что ни говори, не умаляя заслуг никого, нельзя не признать — верховным командующим этим походом нескольких фронтов был Г. К. Жуков.
Итак, Красная Армия, освободив свою землю, вступила в Европу, которую мы нашли совершенно иной, чем представляли. Стоило пересечь советскую границу, как мы оказались в ином мире. В Польше почти не видно разрушений, в деревнях [106] скот, лошади. Живут очень прилично. Немцы, отходя на запад, не разрушают ничего и, конечно, не сжигают дома. Удивились, почесали в затылках и порешили — Европа, значит.
Н. Я.: Суждение, быть может, слишком суровое, но по существу верное. Немецкая политика в оккупированных областях Советского Союза коренным образом отличалась от той, которую немецкие власти проводили в Европе, даже в Польше, именовавшейся генерал-губернаторством. Да, Германия обобрала всю Европу, но грабила, опираясь на значительные слои местной буржуазии, которая получала свое хотя бы от военных заказов на нужды вермахта. Местные предприниматели подсчитывали барыши на крови советских людей, военная продукция шла на Восточный фронт. Естественно, эта установка исключала повальный разгром захваченных областей той же Польши. По сей день остается неизученным вопрос о том, как нажилась на войне против СССР буржуазия оккупированной Европы — от Франции до Польши, от Норвегии до Греции.
Английский журналист А. Верт в уже упоминавшейся книге "Россия в войне 1941—1945" четко указал, как виделась ему проблема, сначала с высоты птичьего полета: "Стоял чудесный солнечный день, когда в конце августа 1944 года мы летели из Москвы в Люблин над полями, болотами и лесами Белоруссии, раскинувшимися на сотни миль вокруг, — теми местами, которые Красная Армия освободила в результате великих битв в июне — июле. Белоруссия выглядела более истерзанной и разоренной, чем любой другой район Советского Союза, если не считать страшной "пустыни", простиравшейся от Вязьмы и Гжатска до Смоленска, За околицами деревень, в большинстве своем частично или полностью сожженных, почти нигде не было видно скота. Это был в основном партизанский край, и, когда мы летели над Белоруссией, нам стало особенно понятно, в каких опасных и трудных условиях жили и боролись партизаны... Немцы сжигали леса, чтобы "выкурить" из них партизан. В течение двух с лишним лет здесь шла ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть — об этом можно было судить даже с воздуха.
Затем мы пролетели над Минском. Весь город, казалось, лежал в развалинах, кроме огромного серого здания — Дома правительства... Трудно было представить себе, что всего три года назад это был процветающий промышленный центр.
Мы летели дальше — к Люблину, в Польшу. Здесь сельские районы выглядели совершенно иначе. По крайней мере [107] внешне казалось, что страна почти не пострадала от войны.
Польские деревни, с их белыми домиками и хорошо ухоженными, богатыми на вид католическими костелами, выглядели нетронутыми. Фронт проходил не очень далеко отсюда, и мы летели низко; дети махали нам руками, когда мы стремительно проносились мимо; на полях паслось гораздо больше скота, чем в тех районах Советского Союза, где побывали немцы; большая часть земли была обработана. Мы приземлились на значительном расстоянии от Люблина, и все деревни, через которые мы затем проехали по ужасно пыльной дороге, оказались почти совершенно такими, какими мы видели их с воздуха, — они выглядели совсем обычно, повсюду было множество скота, а на лугах виднелись тут и там стога сена... Если не считать нескольких сожженных зданий, город, вместе с его замком, дворцом Радзивиллов и многочисленными костелами, остался более или менее невредимым".
Опытный журналист А. Верт рвался установить, как пережили поляки оккупацию. Особенно в сравнении с тем, что он видел в Советском Союзе. Англичанин, разумеется, горел желанием узнать об отношении местного населения к освободителям. "Люди здесь были одеты, пожалуй, лучше, чем в Советском Союзе, — нашел Верт, — однако многие выглядели очень усталыми и истощенными; чувствовалось, что нервы у них крайне напряжены. Полки магазинов были почти пусты, но на базаре продавалось довольно много продуктов. Однако они стоили дорого, и население города говорило о крестьянах с большим раздражением, называя их "кровопийцами"; ходило очень много разговоров о том, как крестьяне "пресмыкались" перед немцами; достаточно было немецкому солдату появиться в польской деревне, как перепуганные крестьяне сразу тащили ему жареных цыплят, масло, яйца, сметану... Советские солдаты получили строгий приказ платить буквально за все, но крестьяне решительно не желали продавать что-либо за рубли".
Красная Армия — освободительница тщательно следила за тем, чтобы имуществу поляков, упаси Бог, не наносилось ущерба. Как же, вступили в братскую славянскую страну! Войска неукоснительно руководствовались приказом Ставки Верховного Главнокомандования от 9 августа 1944 года:
"Не считать трофеями и запретить изымать на территории Польши у частных владельцев, кооперативных организаций, промышленных предприятий и у городских властей какое бы то ни было принадлежащее им имущество, оборудование и [108] транспорт". Это положение распространялось на немецкие склады с "награбленным у польского населения" имуществом, которое толковалось очень широко — продовольствие, медикаменты, гурты скота, строительные материалы, транспорт, заводское оборудование и т. д. Составители приказа совершенно упускали из виду, что генерал-губернаторство изобиловало интендантскими складами, питавшими Восточный фронт, куда свозилось потребное для питания вермахта со всей Европы. Коротко говоря, Польша была тылом, базой обслуживания немецких армий, воевавших против нас.
Ставка не входила в истинное положение вещей, а предписывала обнаруженные склады и прочее имущество "брать под охрану и передавать по акту органам польской власти". Больше того, "в тех случаях, когда на территории Польши польские владельцы поместий, производственных предприятий и торговых заведений отсутствуют (в том числе и в связи с бегством этих лиц с отступившими немецкими войсками), принадлежащее им и оставленное на месте имущество (зерно и другое продовольствие, скот, готовая продукция, оборудование и сырье, продукция предприятий и т. д.) надлежит немедленно брать под охрану и передавать по актам органам польской власти". Нарушителей ждало строжайшее наказание, вплоть "до предания суду военного трибунала всех лиц, независимо от звания и должностного положения". Подписано: Сталин.
Приказ был доведен до сведения офицерского состава, старшин, и, естественно, охотников нарушать его не находилось.
Благородные цели войны диктовали поведение, исполненное благородства, Красной Армии, вступавшей в Европу, пусть пока на ее задворки, каковыми Запад считал восточную Польшу.
А. Б.: Я бы сказал — рыцарское, и не боюсь этого слова. 27-летний младший лейтенант Саша Бучин, во всяком случае, меньше не думал о своих боевых товарищах и себе. Он приготовился к встрече с "заграницей". Оглядел себя в зеркале: фуражка с черным околышем и погоны с эмблемой — танки — свидетельствовали о его принадлежности к танкистам. Это не было его изобретением, органы обожали маскировать тех, кто проходил по их списочному составу. Посему водитель превратился в "танкиста". Диагоналевые бриджи, отглаженная гимнастерка х/б, естественно, б/у, терпимо изношенная. [109] Начищенные сверх меры кирзовые сапоги. Младший лейтенант остался доволен и широко улыбнулся своему отражению в зеркале. Освободитель!
Щеголеватый "офицерский" вид (вот только "кирза" на ногах подводила) приобрести было не очень сложно — спецпоезд переместился в Хелм, сразу за советско-польской границей. До линии фронта было не очень далеко, так что концы в поездках были невелики и по сухому летнему времени неутомительны. Почти сразу пришлось расстаться с представлением о том, что все на освобожденной заграничной земле готовы по-братски обнять нас и прижать к груди. Мой бравый, отутюженный и нарядный (в собственных глазах!) вид никого не удивлял и не трогал, местные жители в массе были одеты много лучше. В лесах около Хелма стали находить предательски убитых наших бойцов и командиров. Политработники не упустили случая объяснить, что это вылазки "отдельных" вражеских элементов. Малопонятно, особенно в районе, где ощущался смрад от дыма из труб крематориев немецкого лагеря уничтожения Майданек, что в трех километрах от Люблина. Среди полутора миллионов жертв нацистских палачей были и поляки, хотя в персонале лагеря, как показали судебные процессы, попадались также поляки.
Далеко не все, видимо, в Польше понимали, что фашисты готовили одну судьбу для всех славян — быть рабами, непокорных ждал крематорий. Жуков сразу после взятия Люблина съездил в Майданек. Я был в отлучке, и маршала отвез в лагерь вместе с Лидой Захаровой один из наших водителей — Витя Давыдов. Лида рассказывала мне, что Георгий Константинович был потрясен до глубины души немецкими зверствами. Сама она не могла без слез говорить об увиденном. Улучив время, я с ребятами отправился в Майданек.
Еще не успели предать земле трупы погибших, в громадном рве лежали трупы убитых выстрелами в затылок советских военнопленных, но заметно опустели недавно переполненные склады, куда немцы собирали одежду и обувь убитых. Мы по простоте душевной решили было, что толпы местных жителей сбегались в это страшное место, чтобы поклониться загубленным, среди убитых наверняка должны были быть и жители Люблина. Может быть, кое-кто пришел для этого, но у основной массы цели были иные. Нам навстречу — нагруженные как верблюды поляки. Люблинцы тащили корзинами, мешками из гигантского сарая обувь погибших. Говорили, что, когда наши вошли в лагерь, там было 850 тысяч пар обуви — от детских ботиночек до модных туфель и рабочих сапог. [110] Поляки хватали поношенную обувь без разбора, теперь все принадлежало им.
На освобожденной земле налаживалась жизнь, а на Западе грохотал фронт. Красная Армия, оставившая за собой с начала наступления 600 километров, все пыталась еще продвинуться вперед. Без больших успехов: по преимуществу приходилось отбивать бешеные атаки немцев на наши завислинские плацдармы. К тому же разразилось восстание в Варшаве. Маршал несколько раз ездил в наши части, вышедшие на подступы к столице Польши. Встречался с Рокоссовским, побывал у Поплавского, который командовал польской армией, созданной в СССР. Не из постных бесед политработников, а по собственному опыту мы понимали, что восстание затеяно с недобрыми целями. Хотя в Люблине обосновалась новая власть — Польский комитет национального освобождения, вылазки аковцев — Армии Крайовой, подчинявшейся польскому "правительству" в Лондоне, не прекращались.
Было вдвойне, втройне обидно за происходившее — стояло чудесное лето, природа радовалась, а на польской земле шло мрачное сражение. Красная Армия один на один дралась с вермахтом при общей пассивности, а иногда и враждебности местных жителей. За них же отдавали жизнь наши бойцы и командиры! Г. К. Жуков в те прекрасные августовские дни почернел от забот. Мы понимали его, к привычным военным делам добавились хлопоты с вздорными и скандальными польскими деятелями. Во всяком случае, после встреч, хотя и редких, с ними маршал выглядел не лучшим образом. Ему приходилось держать себя в руках — политика. Под барабанную дробь не только армейских, но и центральных наших газет о традициях советско-польской дружбы, пролетарском интернационализме, братстве и прочем в том же духе.
Приятной паузой, давшей хоть какую-то разрядку, была неожиданная поездка Жукова на Балканы. В двадцатых числах августа Георгий Константинович самолетом со всеми нами прилетел в Москву. Через несколько дней мы отправились на юг. На двух самолетах. На другом летел главком флота адмирал Кузнецов. Надутый как индюк, красавец мужчина. Георгий Константинович, видимо, недолюбливал адмирала и не пригласил его в свой самолет.
Личный самолет Жукова американский С-47, сменивший нашего трудягу Ли-2, пилотировал подполковник Женя Смирнов. Отличный человек и добрый товарищ. В полете я забрался в пилотский отсек и наблюдал за работой Жени. Привез он нас сначала на промежуточный аэродром под [111] Одессой, где отдохнули. Оттуда в Румынию, сели у городишки Фетешти, где находился штаб 3-го Украинского фронта маршала Ф. И. Толбухина. Места известные по Великой Отечественной, рядом Черноводский мост через Дунай. Он многократно бомбился нашей авиацией, как и лежащий неподалеку порт Констанца. Для меня приятная встреча. На аэродром пригнал машину для обслуживания маршала (довольно потрепанный легковой "студебекер") мой старый московский приятель Саша Страхов. Он был приписан водителем к Особому отделу.
На этом "студебекере" мне пришлось возить по Румынии около трех недель Георгия Константиновича, весь срок его командировки. Румыны, которых довелось видеть, были крайне напуганы и до отвращения подобострастны. Козыряли нещадно, если что-либо приходилось дорогой спрашивать (разумеется, жестами), бросались к машине бегом, по-собачьи заглядывали в глаза и покрывались от страха вонючим потом. Оно и понятно — всего за несколько дней до нашего приезда побитая нами Румыния порвала с Германией.
Более трех лет румынская солдатня воевала на немецкой стороне, добралась вместе со своими хозяевами даже до Сталинграда, грабила и бесчинствовала на нашей земле. Румыны вовремя сбежали от фашистов и сохранили свою страну, я не видел разрушений. Деревня, конечно, бедная, но хозяйства не разорены, а в городах народ выглядел сытым, одеты неплохо. Они отъедались в войну за счет голода на нашей оккупированной земле. Они одевались за счет того, что наши соотечественники под румынским ярмом ходили в лохмотьях.
Н. Я.: Вы абсолютно правы. Румыния лежит в том регионе, который заселен, по меткому выражению еще Бисмарка, "овцекрадами с Дуная". Сколько было написано и сказано на Западе о том, что Румыния бедная, на грани нищеты страна, убогая окраина Европы. Румынские правители как шакалы примкнули к немецкой агрессии против СССР, в грабеже наших людей они превзошли своих хозяев. Сотни тысяч румынских солдат тащили все, что попадалось под руку. Отправляли в Румынию, по государственной линии посылали увесистые посылки родственникам, наживались на войне против нас.
А. Б.: Мы испытывали злость и душевную боль за горе и страдание нашей страны. Виновники их были перед нами. Как же, Красная Армия не опускается до мести! Тем более что проститутки, румынские правители, объявили о том, что Румыния объявила войну Германии. [112]
Г. К. Жуков прилетел в Румынию подготовить вступление нашей армии в Болгарию. Как обычно, с ходу погрузился в работу. Много трудился в штабах, немало ездил с комфронта маршалом Ф. И. Толбухиным, крупным, спокойным мужчиной. Сидя у меня в "студебекере", они вели рассудительные беседы. Георгий Константинович относился к маршалу как к старому товарищу и, видимо, был доволен проделанным им до нашего приезда. Войска уже выдвигались к болгаро-румынской границе и занимали исходные рубежи.
Неугомонный Жуков, конечно, объехал не только некоторые районы сосредоточения, но провел рекогносцировку самой границы. Меня несколько удивило одно обстоятельство: маршал на этот раз не говорил с солдатами, а ограничил общение небольшим кругом командиров. Он выходил из машины, во главе группы генералов и офицеров уходил на наблюдательные пункты. Иногда в поездке в приграничной полосе приказывал остановить "студебекер" и долго в бинокль изучал местность по ту сторону границы. Маршал на месте отдавал распоряжения. Он ничего не оставлял на долю случая, маршал Жуков. Что до адмирала Кузнецова, то в Румынии его с нами не было, он сразу уехал к морю решать свои флотские дела.
Несмотря на то, что сопротивления болгарской армии не ожидали, и так случилось в действительности, наши во всеоружии подготовились. В Болгарии были немецкие войска. С рассветом 8 сентября Жуков с Толбухиным объехали один из районов сосредоточения, где царил величайший порядок. Смертельно серьезные офицеры докладывали о готовности к наступлению. Нельзя было не залюбоваться совершенной военной машиной, инструментом победы, какой стала Красная Армия, сумевшая выделить более чем достаточные силы для выполнения в конечном итоге очень второстепенной операции. Стальные громады танков и САУ, бравые танкисты и сонная пехота на грузовиках. Солдат подняли ни свет ни заря. Но сон как рукой снимало, когда наши видели маршала Толбухина и генералов, может быть, кто-нибудь узнал Георгия Константиновича. Широкие улыбки, радостью светились глаза. Разнобой приветствий.
Часам к восьми утра добрались до наблюдательного пункта, Жуков отправился туда, мы откатили машины в укрытие и стали свидетелями невиданного, пожалуй, парада. Красная Армия хлынула на юг, через границу. Знакомая симфония войны — грохот танков в клубах пыли и отработанной солярки, рев сотен моторов над головой — наши самолеты плотно "закрыли" небо, патрулируют на разных высотах. Все как [113] всегда, за единственным исключением — не слышно выстрелов. Напряженные артиллеристы на батарее неподалеку коротают время у орудий за разговорами. Но рядом в ровиках снаряды, которые так и не были использованы. Красная Армия не встретила в Болгарии сопротивления.
Н. Я.: А как встретили маршала Жукова в Болгарии?
А. Б.: Георгий Константинович ногой не ступил в Болгарию. Проводил на наблюдательном пункте наши авангарды, наблюдал за их продвижением по болгарской земле в стереотрубу и поехал обедать в столовую какой-то части на румынской территории. Он оставался в Румынии еще с неделю, очень много работал в штабах и относительно мало ездил. Это дало возможность мне досыта наговориться с Сашей Страховым, водившим одну из машин сопровождения с охраной. Натерпелся Саша на фронтах немало и, увы, пристрастился к "зеленому змию", а это всегда рано или поздно скажется. Договорились мы с Сашей встретиться "в шесть часов вечера после войны", но я его больше не увидел. Вскоре после нашего отъезда он попал в аварию и погиб.
Н. Я.: Я обращал внимание на то, что в мемуарах Жукова в разделе, где повествуется о походе в Болгарию, Георгий Константинович не сообщает никаких подробностей о нем и глухо замечает: "Мне не удалось тогда познакомиться поближе с этой страной". Выглядит более чем странно. И все же поддается объяснению. Обратившись к логике, ибо описанную странность едва ли когда-нибудь удастся разъяснить документально. В делах такого рода документации не оставляют.
В начале четвертого, как понимали все в СССР, завершающего года Великой Отечественной Г. К. Жукова единодушно приветствовали как национального героя, спасителя Отечества. В армии безоговорочно признавали — имея Жукова во главе, можно штурмовать небо. Ни один другой маршал даже отдаленно не приближался по популярности к нему. Без Георгия Константиновича не обходилась ни одна крупная операция, завершавшаяся разгромом и очередным избиением немцев. К величайшей скорби для сталинских культостроителей, чем ближе была победа, тем ярче сияла звезда Г. К. Жукова. С их точки зрения, было излишне венчать его еще новыми лаврами — участием в освобождении Балкан. Жуковская слава перешагнула бы границы, и он выступил бы как освободитель и братских славянских народов. Сталин, и [114] это у него не отнять, неплохо знал отечественную историю и крепко запомнил: Скобелев, "генерал на белом коне", приобрел свою славу в России и славянском мире именно в Болгарии.
Но могут возразить — чтобы не создавать этих трудностей, Сталину было бы достаточно не привлекать Жукова к операциям на Балканах, освобождению Болгарии. Тут проявился сталинский прагматизм: наученный горьким опытом войны, он хотел исключить элемент риска. Красная Армия, увязшая в тяжелых боях в широком смысле на берлинском направлении, имела на руках еще кампанию на Балканах. Всякое могло случиться — в болгарской армии значилось более полумиллиона, а, имея на месте действия Г. К. Жукова, можно было поручиться за успех. Дело будет сделано, и как следует. Видимо, такими соображениями руководствовался Сталин, несомненно, "посоветовавший" Г. К. Жукову не появляться в Болгарии и никак не обнаруживать своего присутствия на Балканах летом 1944 года.
Как и когда именно это было сделано, остается только гадать. Может быть, в прочувствованной беседе с Г. Димитровым в Москве, о которой Георгий Константинович тепло написал в мемуарах? Может быть, вождь болгарского народа, для которого Красная Армия добывала его страну, обратился с этой деликатной просьбой к маршалу? Как знать. Прямодушный Георгий Константинович, видимо, не задумался над смыслом этих внушений, откуда бы они ни исходили, и как военный принял их к сведению и исполнению. Надо думать, И. В. Сталин внутренне посмеивался — Болгарии с лихвой хватит одного освободителя, каким явился в представлении ее народа маршал Ф. И. Толбухин. Два маршала, да еще когда другим был бы Г. К. Жуков, было бы большим перебором. Как говорится, по Сеньке шапка.
А. Б.: К тому же едва ли Г. К. Жуков видел что-либо выдающееся в организации марша наших войск в Болгарии. Он, занесший в свой актив победы, которые не померкнут в веках.
Где-то в середине сентября через Москву Жуков вернулся на 1-й Белорусский. За несколько недель нашего отсутствия обстановка не изменилась, войска проливали кровь почти на прежних рубежах. У каждого свои дела — Г. К. Жуков творил эпохальные, водитель Саша Бучин подыскивал машину для маршала. Предстояла осень, за ней зима, дороги в Польше не радовали. Опять возить Георгия Константиновича на "виллисе" в фанерной коробке было бы слишком. Жуковский спецпоезд перегнали в Седльце, где мы прочно обосновались на [115] несколько месяцев. Забегая вперед, скажу — на этой станции закончились странствования состава по железным дорогам. После взятия Варшавы Жуков оставил поезд и больше в него не возвращался. Осенью 1944 года до этого еще было далеко, мы наслаждались относительным комфортом и не обращали внимания на то, что до линии фронта было меньше ста километров. Немцы, как обычно, спецпоезд так и не обнаружили. Маскировка была совершенной.
Трофейных машин у нас было немало. Опробовал неплохой с виду "мерседес", оказался слабым, проходимость ниже всякой критики. Пригнали "хорьх". Я по привязанности к моей любимой фирме занялся машиной всерьез. Отрегулировал восьмицилиндровый мотор. Опробовал автомобиль на скорость на ровном участке шоссе. Полетел как ветер и даже сбил стаю воробьев, не успевших увернуться от радиатора. Собрал убитых птичек и по возвращении в поезд попросил повара маршала, добрейшего Николая Ивановича Баталова, приготовить мою "дичь, добытую на охоте". Он улыбнулся, ощипал и соорудил жаркое. Вкуса не помню, а смеха было много.
Хлопоты с "хорьхом" кончились неожиданно и просто. Меня командировали в Москву осмотреть доставленный из Болгарии трофейный бронированный "мерседес", кажется, немецкого военного атташе в Софии. Оказалось — чудо-машина: мотор 230 л. с., вес 5,5 тонны. Всего на полтонны меньше бронированных "паккардов" Сталина и Молотова. Машина новая, ее привезли по железной дороге, на спидометре всего около тысячи километров. Стало здорово горько, мы напрягаем все силы, а в Германии производят в военное время такие, машины. Какую же окаянную мощь сокрушает Красная Армия! Машину, конечно, забрал. В ГОНе под руководством Удалова осмотрели "мерседес", сделали профилактику и пожелали доброго пути.
На Минку — и пошел. "Мерседес" оправдал самые высокие надежды: несмотря на вес, легкий в управлении, естественно, сказочно устойчивый, а мощный радиоприемник скрасил дорогу. Над искалеченной Европой радиоволны несли безмятежную танцевальную музыку. По ней соскучился, на трофейных машинах приемники обычно снимали, чтобы не слушали враждебные передачи, на отечественных их не было. По дороге держал иной раз до 150 километров, "мердседес" шел как самолет. Несмотря на задержки на КПП, управился пригнать автомобиль в Седльце меньше чем за сутки. Маршалу автомобиль понравился, он обошел его несколько раз, открыл и закрыл тяжелую дверь. Хлопнула, как люк в танке, но мягко. [116]
До конца войны и в первые послевоенные годы этот "мерседес" стал служебной машиной маршала.
Жуков в ту осень все разбирался с обстановкой на подступах к Варшаве. Авантюристы, подняв восстание, надеялись захватить город и закрепиться в нем. Прием для нас не новый — во время летнего наступления банды Армии Крайовой бросались то на Вильнюс, то на Львов, спеша захватить эти города до подхода наших. Немцы разгоняли их, и города с боями и жертвами брала Красная Армия. Такая же ситуация сложилась с Варшавой. Мы знали о категорическом приказе Москвы — во имя добрых отношений с братским народом помочь повстанцам. Это повлекло за собой тяжкие потери в безрезультатных боях на висленском рубеже, особенно в "мокром треугольнике" (развилка Вислы, Буга и Нарева), где дралась армия Батова.
Пробежав из Белоруссии 600 километров, немцы, видимо, опомнились и стояли насмерть, понимая, что Красная Армия идет на Берлин. Они бились с невероятным упорством. Показательный эпизод: Жуков с несколькими генералами добрался до наревского плацдарма. Мы, водители, доставившие генералов; отогнали машины в укрытия поблизости, собрались в кружок, разговариваем. Вдруг какое-то смятение. Смотрим. Из облаков вывалился немецкий истребитель и пикирует прямо на группу начальства. Те с завидной резвостью бросились в лесок. Истребитель прошел над полянкой и исчез.
Жуков и остальные снова появились на поляне как раз в тот момент, когда над нами пошли девятки Ил-2, оставляя за собой море огня на вражеских позициях. Тут снова объявился настырный немец. Почему-то наши штурмовики работали без прикрытия, и "мессершмитт" попытался атаковать их. Хвостовые стрелки сосредоточенным огнем отогнали наглеца. Илы ушли, а немец взялся за свое — стал пикировать на ту же группу. Жуков быстро увел всех под деревья. "Мессершмитт" покрутился над поляной и скрылся. Наверное, расстрелял боезапас в заходах на штурмовиков.
Решив дела, Георгий Константинович, усаживаясь в машину, заметил: "Силен ас, орден дать не жалко!" На него произвела сильное впечатление дерзость немецкого летчика, осмелившегося атаковать армаду наших штурмовиков.
Н. Я.: На земле в "мокром треугольнике" было не лучше. На мой взгляд, описание сражения за наревский плацдарм — одни из лучших страниц в книге К. К. Рокоссовского "Солдатский долг", они доносят до потомков испепеляющую ярость тех [117] жутких боев: "На этот участок, расположенный в низине, наступать можно было только в лоб. Окаймляющие его противоположные берега Вислы и Нарева сильно возвышались над местностью, которую нашим войскам приходилось штурмовать. Все подступы немцы простреливали перекрестным артиллерийским огнем с позиций, расположенных, за обеими реками, а также артиллерией, расположенной в вершине треугольника".
Очередная атака войск 1-го Белорусского: "В назначенное время наши орудия, минометы и "катюши" открыли огонь. Били здорово. Но ответный огонь противника был куда сильнее. Тысячи снарядов и мин обрушились на наши войска из-за Нарева, из-за Вислы, из фортов крепости Модлин. Ураган! Огонь вели орудия разных калибров, вплоть до тяжелых крепостных, минометы обыкновенные и шестиствольные. Противник не жалел снарядов, словно хотел показать, на что он еще способен. Какая тут атака! Пока эта артиллерийская система не будет подавлена, не может быть и речи о ликвидации вражеского плацдарма. А у нас пока и достаточных средств не было под рукой, да и цель не заслуживала такого расхода сил".
Нельзя было в угоду авантюристам и дилетантам в военном деле подвергать бессмысленному избиению войска в тщетных попытках пробиться к Варшаве. Тем более что главари восстания, бросая на немецкие танки варшавян, отталкивали руку помощи, которую из последних сил протягивал 1 -и Белорусский. Одновременно паны, забравшиеся в глубокие бункеры, завыли на весь свет о том, что будто бы они брошены на произвол судьбы. Причитания эти насквозь лицемерные, однако производили впечатление на тех, кто не знал обстановки из первых рук. Наверное, даже на Сталина, требовавшего атаковать и атаковать. Он думал, что тем самым забивает сваи в основание какой-то демократической Польши. Наконец Жуков и Рокоссовский взорвались, доложив в Ставку — хватит наступать. Хватит губить людей. В начале октября последовал вызов непокорных маршалов в Москву. Обоих.
Разъяренный Сталин со свитой — Молотовым, Берией и Маленковым — встретил предложения Жукова и Рокоссовского в штыки. Выслуживаясь перед Верховным, самозваные стратеги Молотов и Берия забросали маршалов увесистыми упреками за то, что они-де останавливают наступление победоносных войск. Берия еще иронически присовокупил: "Жуков считает, что все мы здесь витаем в облаках и, не знаем, что делается на фронтах". Он определенно занимался подстрекательством Сталина. [118]
Жуков как отрезал: "Это наступление нам не даст ничего, кроме жертв". Он указал, что Варшаву нужно брать по-иному, с юго-запада, обходом. Рокоссовский, хотя и не очень решительно, поддержал Жукова. На упрек Георгия Константиновича, когда они остались вдвоем, Рокоссовский мудро ответил:
"А ты разве не заметил, как зло принимались твои соображения. Ты что, не чувствовал, как Берия подогревает Сталина? Это, брат, может плохо кончиться. Уж я-то знаю, на что способен Берия, побывал в его застенках". Тут, как говорится, крыть нечем. Жуков тем не менее отстоял свою точку зрения.
Наступление приостановили.
В новейшей (вышла в сентябре 1993 года) и, пожалуй, первой на Западе научной биографии Г. К. Жукова, написанной американским полковником У. Спаром "Жуков: возвышение и падение великого полководца", именно эта октябрьская конфронтация 1944 года приводится как показатель основной черты характера маршала — он "шел на "Вы", даже если этим "Вы" был И. В. Сталин. Георгий Константинович, воздает должное Спар, твердо отстаивал перед Сталиным свои взгляды. Пусть это было во вред Жукову, но несло благо стране. Суть тогдашнего опасного спора Жукова в Ставке — требование маршала беречь солдат. По этой и только этой причине наступление было остановлено. Пренебрегая личной безопасностью, маршал пекся о безопасности тех, кого Ставка была готова пожертвовать во имя дружбы с народами Европы, во имя напыщенных лозунгов, оборачивающихся очередным кровопусканием для России. Именно эту черту характера Жукова не упустил американский аналитик У. Спар, который ко многим годам службы в армии США добавил 14 лет работы в ЦРУ по советской тематике.
Последствия Жуковского упорства и солидарности двух маршалов известны. Сталин внезапно назначил его командующим 1-м Белорусским фронтом, переместив Рокоссовского на 2-й Белорусский фронт. Это означало, что Берлин должны были брать войска под командованием Г. К. Жукова. Рокоссовский, естественно, был уязвлен до глубины души, не понимая, что если между маршалами пробежала кошка, то ее пустил Сталин. Жуков отнюдь не напрашивался на место боевого товарища. Во всяком случае, с глубокой горечью признался Жуков в мемуарах, "между Константином Константиновичем и мною не стало тех теплых товарищеских отношений, которые были между нами долгие годы". Сталин добился своей тайной цели — развел двух маршалов, на душе у которых остался осадок взаимных горьких обид. [119]
А. Б.: Кризис в отношениях прославленных полководцев, мне кажется, я ощутил странным и необычным образом. Единственный раз за всю войну Георгий Константинович на моих глазах крепко выпил, утратил свою привычную невозмутимость и несравненную сдержанность. Видимо, саднила глубокая рана, которую нанесла, пусть замаскированная, размолвка с товарищем по службе. Походам и боям. Хотя тогда я даже отдаленно не представлял причин странного поведения Георгия Константиновича.
Все началось, проявилось и закончилось в один день —19 ноября 1944 года в только что введенный праздник — День артиллерии. Когда в середине ноября пришел приказ о назначении Жукова комфронта, он не поторопился в штаб, а отправился в армию Чуйкова. Рокоссовский, в свою очередь, не дожидаясь преемника, немедленно выехал к месту назначения в штаб 2-го Белорусского. Через несколько дней маршалы остыли и, видимо, поняли, что для пресечения нежелательных толков им нужно встретиться хотя бы для формальной передачи дел. Тут и подоспел День артиллерии.
Утром Георгий Константинович закончил дела у Чуйкова и не сел, а ввалился в "мерседес". Тронулись. Он вдруг обнял меня и, невнятно выговаривая слова, сказал: "Сашка, я тебя люблю. Если что, посылай их на..." Я оторопел. Только пролепетал: "Товарищ маршал, не мешайте, угодим в кювет". Жуков убрал руку и продремал до самого штаба. В штабе фронта уже дожидались Рокоссовский, много генералов. Рассказывали, что на вечере выступали они оба, делились воспоминаниями о службе в кавалерии в молодости. Вышли оживленные, обнялись, простились, а когда мы тронулись, Георгий Константинович, вопреки привычке усевшийся сзади, затих, помрачнел. Был Туман, слабый гололед. Регулировщица с карабином сделала жест, останавливая машину. Бедов, сидевший рядом, говорит: "Давай, жми!" Вдруг с заднего сиденья голос Жукова: "Стой! Сейчас ударит по колесам". Остановились. Бедов рысью помчался объясняться с бдительной девчонкой. Вернулся запыхавшись. Поехали. Тут Жуков сказал совершенно трезвым голосом: "Бучин, теперь ты в ответе за все", — и заснул мертвым сном. Проспал до самого Седльце.
Георгий Константинович на другой день вышел к машине как обычно. У меня никогда не возникало охоты вспоминать при нем, да и вообще перед кем-нибудь еще День артиллерии 19 ноября 1944 года. Рассказываю об этом первый раз. Нужно знать — Георгий Константинович был очень ранимый человек. Бедов сделал какие-то выводы. Отныне он был со мной [120] всегда подчеркнуто любезным, вежливым. У людей такого типа первый признак — жди неприятностей.
Фронт стабилизировался, и наша жизнь вошла в размеренную колею, если можно считать войну нормой. Разъезды по армиям, полеты в Москву. Военная рутина, и как-то незаметно подошел год Победы, 1945-й.
1-й Белорусский вступал в него, я бы сказал, в расцвете сил. Это было видно: части и соединения пополнились, по срочно перешитой колее подходили все новые эшелоны с техникой, боеприпасами. В войсках ощущался величайший подъем — впереди Берлин!
Н. Я.: К. К. Рокоссовский, обозревая заботы командования на всех фронтах берлинского направления в то время, заметил:
"Советский народ в достатке обеспечил войска лучшей по тому времени боевой техникой. Преобладающее большинство сержантов и солдат уже побывало в боях. Это были люди, как говорится, "нюхавшие порох", обстрелянные, привыкшие к трудным походам. Сейчас у них было одно стремление — скорее доконать врага. Ни трудности, ни опасности не смущали их. Но мы-то обязаны были думать, как уберечь этих замечательных людей. Обидно и горько терять солдат в начале войны. Но на пороге победы терять героев, которые прошли через страшные испытания, тысячи километров прошагали под огнем, три с половиной года рисковали жизнью, чтобы своими руками завоевать родной стране мир... (отточие автора. — Н.Я). Командиры и политработники получили категорический наказ: добиваться выполнения задачи с минимальными потерями, беречь каждого человека!"
А. Б.: Как ни прекрасно звучат эти слова в мемуарах, писанных на излете жизни Константина Константиновича, тогда, глубокой осенью 1944 года, фронтовики — от солдата до маршала — с сокрушенными сердцами ожидали завершающих сражений. Знали, что неизбежно потеряем многих из тех, кто рядом с нами радовался, предвкушая победу. Да и самому никак не отогнать мысль о собственном будущем. По всем доступным источникам с той стороны фронта приходило — немцы собирают все силы и готовятся дать последний, смертный бой.
В конце ноября Георгий Константинович в дороге включил в "мерседесе" радио, что он делал редко. Крутанул ручку настройки, и мы услышали отчетливую русскую речь теперь недалекой немецкой радиостанции. Может быть, говорила [121] Прага, а скорее всего Берлин. Шел репортаж о каком-то фашистском сборище, на котором подал голос Власов. Его, по-видимому, вытащили к микрофону, чтобы подбодрить павших духом немцев. Речь Власова сопровождалась переводом на немецкий. Предатель обещал разбить нас, безудержно хвастаясь своей "армией", за которой-де пойдут генералы Красной Армии, только и мечтающие перебежать к немцам. Георгий Константинович послушал несколько минут, резко выключил приемник и, ткнув кулаком в его сторону, сказал: "А вот это видел!" И нецензурно выругался.
Плохие времена наступили для фашистской нечисти, если они стали возлагать надежды на власовцев. Я совершенно не согласен с теми, кто утверждает, что в составе вермахта воевали-де части РОА. За исключением отдельных предателей мы частей власовцев на фронте не видели. Существование РОА было не больше чем выдумка геббельсовской пропаганды. То, что Власова выпустили в эфир, показатель отчаянного положения Германии под ударами Красной Армии. Показатель одновременно и того, что немцы бросают против нас все.
Н. Я.: Как виделось вам тогда, на рубеже 1944—1945 годов, соотношение сил на фронте?
А. Б.: Превосходство Красной Армии было очевидным и не вызывало ни малейших сомнений. Другое дело, как разумно распорядиться им. Думаю, что этим был прежде всего озабочен Г. К. Жуков в завершающие месяцы войны. Иначе ничем не объяснить паузу в боевых действиях на 1-м Белорусском, затянувшуюся почти до середины января 1945 года. Да, в Восточной Пруссии, севернее нас, и южнее, в Венгрии, на Балканах, бушевали лютые сражения, наш фронт на главном, берлинском направлении молчал. Оживал только по ночам его тыл.
В кромешной темноте самых длинных ночей года шло перемещение сил и средств вперед. Жуков довольно часто объезжал районы сосредоточения войск. Было что-то величественное, таинственное и устрашающее в ночных маршах могучей техники 1945 года. Не рев, а рычание двигателей тяжелых танков, САУ и артиллерийских тягачей. Разноцветные, вспыхивающие на миг огоньки карманных фонариков офицеров и регулировщиков. После войны историки подсчитали — фронт располагал 4000 танков и САУ (это в составе танковых армий и корпусов, не считая танки непосредственной поддержки пехоты, а их было еще около тысячи), на позиции [122] становилось более 10 000 орудий. Грозную технику размещали в основном на завислинских оперативных плацдармах — "северном" (Магнушевском) и "южном" (вблизи города Пулава).
В эти недели напряженной подготовки маршал много раз побывал в районе обоих плацдармов. Я чуть ли не автоматически стал выполнять его лаконичные указания — "на южный!", "на северный!". Помимо прочего, нужно было обладать поистине кошачьим зрением и сказочной памятью, чтобы в декабрьской темноте и мгле не перепутать подлинные районы сосредоточения с ложными. Основные удары должны были наноситься порядком южнее Варшавы, а напротив города и непосредственно южнее его специальные подразделения сосредоточивали две ложные танковые армии. Соорудили даже почти сорокакилометровую железнодорожную ветку, по которой гоняли составы с макетами танков и орудий к Варшаве. Как почти всегда на той войне, немцев провели за нос — они заглотили блесну и соответственно расположили войска, обратив особое внимание на подготовку отражения атаки "танков" из фанеры, досок и картона.
Должны были пройти годы и годы, чтобы из мозаики тогдашних впечатлений Саши Бучина у меня сложилась цельная картина происходившего. Потребовались размышления, штудирование книг, а что могли сообразить немцы в считанные дни. Я был там, где "солдатский вестник" был самым информированным, — при штабе фронта. 12 января узнали — южнее выступил Конев, на следующий день севернее выступил Рокоссовский. Наш фронт двинулся только 14-го. Как-то странно начал наступление — артподготовка не продлилась и получаса, внезапно оборвалась. В бой пошел "особый эшелон" — в основном пехота. Могучие танковые армии не двигались с места, замерев в районах сосредоточения. Все развивалось не так, как обычно, но необычным по размаху оказался наш успех.
Причины выяснились позднее, и о них нужно сказать, ибо это показатель мастерства Красной Армии по сравнению с вермахтом. На первом месте я бы поставил руководство маршала Жукова. В отличие от прежних времен Георгий Константинович практически не покидал своего командного пункта. Страшная машина войны управлялась им из-за письменного стола, из служебного кабинета, рядом мощный узел связи. Он больше не мотался по штабам частей и соединений, не ползал по переднему краю. Нужные генералы вызывались в штаб фронта. Этого стиля работы Г. К. Жуков отныне придерживался до самого конца войны. [123]
Короткая артподготовка? Жуков сэкономил снаряды, которые скоро ох как пригодились! Почему первой пошла царица полей, матушка пехота? Маршал тем самым сохранил танки, которые вошли в прорыв только на третий день наступления через проходы, пробитые бессмертными пехотинцами. Когда обе наши танковые армии — 1-я и 2-я гвардейские рванулись вперед, участь немцев в Варшаве была решена. Выступив в основном с южного, магнушевского плацдарма, они потоком шириной свыше ста километров устремились на запад. Оставшуюся уже в глубоком тылу Варшаву мы освободили 17 января. На радость варшавянам, среди наших солдат мелькали фигуры в конфедератках, в город вступила и 1-я армия Войска Польского.
Жуков с началом наступления перевел командный пункт фронта в Прагу, предместье Варшавы на правом берегу Вислы. Как только немцев выбили из города, саперы мигом навели понтонный мост, и Георгий Константинович объехал часть польской столицы. Город был разбит почти так, как наши советские города. Пожалуй, то был единственный случай за время наступления в Польше, когда мы столкнулись с редкими разрушениями, напоминавшими повсеместные злодеяния немцев на наших землях.
По делам мне пришлось тогда несколько раз побывать в Варшаве и наблюдать удивительную картину: солдатня Войска Польского обнималась и бражничала с варшавянами, а множество предельно усталых наших саперов с сосредоточенными лицами разминировали центральные улицы города, очищали их от битого кирпича, всякого хлама. Они очень торопились — 20 января в Варшаве состоялся парад Войска Польского. Подрывов людей и техники во время прохождения и проезда победителей не отмечалось. Наши саперы хорошо поработали. Маршал Жуков на параде не был, он не мог вырвать и часа — наступление набирало темпы.
Эти считанные недели запомнились мне по бесконечным переездам вслед за Красной Армией, нещадно гнавшей немцев. Вскоре после овладения Варшавой штаб фронта переместился в городок Кутно. Для Жукова подобрали домик на окраине, который оставили немецкие хозяева. Саперы тщательно проверили его на предмет замаскированных мин.
Суетился, создавал невероятную сумятицу и нервозность низкорослый генерал-полковник И. А. Серов, новый подарочек от НКВД, появившийся около Жукова примерно в это время. Бедов ликовал, всем видом показывал — нашего полку прибыло. Эти оба как будто сошли с одной колодки, те же [124] повадки, та же пугающая, лживая любезность и предупредительность. Малопривлекательный Серов с фальшивой улыбкой, скорее ухмылкой, формально ведал на нашем 1-м Белорусском контрразведкой. Каждый понимал — дело нужное и важное, мы находились в чужой и чуждой стране. Только Серов больше занимался не официально порученным ему делом, а шнырял по штабу, проявляя липкий интерес к маршалу и нам, близкой к Жукову "группе обслуживания". Серов кое-как водил машину и на этом основании с невинным видом затевал с нами, водителями, "профессиональные" разговоры, которые выливались в омерзительные расспросы, что и где сказал Георгий Константинович, куда пошел, как реагировал на то или другое, радовался (чему?) или хмурился (почему?) и так далее. Губы его кривились в подобии улыбки, но неподвижные змеиные глаза выдавали профессию убийцы. Откровенно говоря, было порядком жаль Г. К. Жукова, которому приходилось терпеть около себя этого так называемого генерала. Мы-то за войну привыкли уважать генеральские погоны на плечах боевых военачальников, а этот с повадками мелкого стукача позорил высокое воинское звание.
Мы, "группа обслуживания" маршала, понимали, что в Кутно не задержимся — фронт стремительно катился на запад, и даже не просили тыловиков подобрать нам помещение под жилье. Помимо прочего, не хотели обременять их хлопотами — поляков наша армия не тревожила, из домов не выселяла. Что касается немецкой недвижимости, то куда работникам нашего тыла состязаться по быстроте с теми же поляками, они моментально захватывали пустующие помещения. За неделю с небольшим нашего пребывания в Кутно я ночевал в "мерседесе".
Следующая остановка на пути в Берлин — город Гнезно.
Тут мы подзадержались. Проученные "решением" квартирного вопроса в Кутно, мы, опередив поляков, заняли первый же пустой домик поблизости от дома, отведенного Г. К. Жукову. Немецкие хозяева дали тягу, оставив все имущество, включая посуду. Это позволило отпраздновать с друзьями широко по фронтовым условиям мой день рождения 2 февраля 1945 года. В брошенном складе ребята нашли деревянный бочонок со спиртом, флягу искусственного меда. Собрали кой-какие консервы из пайка и трофейные. Все пустили в дело.
Баталов оказался на высоте, состряпав вкусный обед, который я запивал трофейным эрзац-кофе. Напиток отвратительного вкуса, но что делать — за трезвость приходилось платить. Мои товарищи наслаждались подкрашенным чаем [125] спиртом. Они налили его в чайник и торжественно распивали из сервиза. В разгар веселья в дверь просунулся лисий нос, возник собственной персоной Бедов. Развеселившиеся ребята предложили дяде побаловаться "чайком", налив полную чашку. Эмгэбэшник счел ниже своего сиволапого чекистского достоинства распивать чаи с грубыми шоферюгами. Дал маху бдительный из бдительных! Отведав "чаек", он бы получил возможность результативно поработать, затеять громкое дело о "пьянстве". Думаю, что и Серов в стороне не остался, очень он был похож по повадкам на Бедова. Когда за чекистом закрылась дверь, мы чуть не лопнули от смеха. Исполнилось мне в тот день 28 лет. Как давно это было!
В Гнезно немцы оставили на станции массу эшелонов. Мы с водителем генерала Малинина съездили туда и на складе СС набрали тюк форменной одежды эсэсовцев. Приехали к себе и раздали ребятам. Добротные черные мундиры пригодились как просторные спецовки лазать под машинами. Пошитые на упитанных палачей, они легко надевались поверх наших суконных гимнастерок и брюк, а черный цвет был именно то, что нам требовалось. Масло и грязь не так были видны.
Н. Я.: А как складывались отношения с местным населением? Вас, наверное, приветствовали как освободителей?
А. Б.: Конечно, приветствовали, когда население получало из рук Красной Армии немецкое имущество. Впрочем, часто не дожидалось, пока дадут, а хватало все, что плохо лежало. На той же станции Гнезно мы добыли эсэсовские мундиры только потому, что склад находился под крепкой охраной наших войск. А вокруг слонялись самые подозрительные фигуры с алчным блеском в глазах. Удивляло и обилие мужской молодежи призывного возраста, пересиживавшей войну. Пусть Иван воюет.
Поражало и то, что мы почти не видели читающих поляков ("Что они, враги слова печатного?" — как-то недоуменно вырвалось у Георгия Константиновича), да и книг нам почти не попадалось ни в пустых немецких домах, ни в жилищах местных жителей. Мы пришли в обывательскую Европу носителями высшей культуры, в которой превыше всего ценились знания. В Польше, насколько мы могли судить, молились мелочной торговле. На каждом шагу натыкались на торгашей, что-то продававших, менявших и по этому случаю пытавшихся вступать в контакт с нами — нельзя ли хоть чем-нибудь [126] поживиться у Красной Армии. Торгашеский дух пронизывал всю страну.
Чем дальше мы шли по Польше, тем лучше понимали и другое — Красная Армия вскрыла тыл немецкого Восточного фронта, питавшего вермахт в войне против нас. Приняв за чистую монету разговоры чуть ли не о любви местного населения к нам, мы на первых порах торопились улыбаться, протягивать руки и прочее. Прием обычно был холодноватый. Как-то с приятелем мы проезжали на "виллисе" по улице Гнезно и услышали громкую музыку, доносившуюся из большого дома. Остановились, вошли. В зале отплясывала польская молодежь. Но потанцевать нам не удалось, барышни жались, глядели на нас как на зверей.
Обидно было даже не это, а то, что, пройдя тысячи километров по нашей сожженной и разрушенной войной Родине, мы попали в мир, проживший эти годы, может быть, и не в роскоши, но в относительной сытости. Опрятные города, упитанные деревни, прилично одетая публика. Могу поручиться: удивляло все это Георгия Константиновича и было чуждо ему, как и шепелявая речь, слышавшаяся на улицах, когда нам приходилось неторопливо проезжать через населенные пункты. Нет, не встречали нас в Польше хлебом-солью, да мы и не просили. Обходились своим.
Н. Я.: А мы торопились сунуть хлебные караваи в разинутые по уши рты европейцев, подуставших работать на нацистскую Германию. Едва освободили Прагу, как 26 сентября 1944 года для жителей этого предместья Варшавы из запасов Красной, Армии передали 10 тысяч тонн муки. 27 января 1945 года ТАСС оповестил: "в знак дружбы с польским народом" советские республики безвозмездно передают для населения Варшавы 60 тысяч тонн хлеба, в том числе: Украина — 15, Белоруссия — 10, Литва — 5, РСФСР — 30 тысяч тонн. Через два дня командование 1-го Белорусского во главе с Г. К. Жуковым докладывает Сталину о выполнении его "приказа" — "мощным ударом" разгромить немецкую группировку и "стремительно выйти к линии польско-германской границы", то есть существовавшей до сентября 1939 года. В документе любезная адресату — Сталину — марксистская риторика сочеталась с реальной оценкой положения "вызволенных из фашистской неволи наших братьев поляков", точнее, Польши в довоенных границах. "Стремительное продвижение войск (400 километров за 17 дней. — Н.Я.) воспрепятствовало гитлеровцам разрушить города и промышленные предприятия, железные и [127] шоссейные дороги, не дало им возможности угнать и истребить польское население, вывезти скот и продовольствие". Разумеется, немцы разрушили Варшаву, но остальная Польша цела. "Рабочие и служащие фабрик и заводов на месте и готовы приступить к работе... Польский народ, освободившись с помощью (!) Советского Союза от немецкого ига и получив из рук Красной Армии все сохранившиеся после изгнания немцев богатства, активно борется за восстановление Польши".
В то время в Польше с нетерпением ждали окончания войны, было широко известно, что страдальцы получат значительные территориальные приращения за счет Германии — земли на западе и в Восточной Пруссии. На исходе зимы 1944/45 года их еще предстояло отвоевать. Силами и кровью Красной Армии. В боях за освобождение Польши пало 600 тысяч наших, у Войска Польского потери составили 26 тысяч человек.
А. Б.: Да, бои шли с неослабевавшей силой. Хотя Польша к исходу января была освобождена, продолжалось тяжелое сражение за Познань, обложенную армией В. И. Чуйкова. Когда штаб был в Гнезно (взгляните на карту километров сто к востоку и немного к северу от Познани), Жуков гневался, что Чуйков "возится" с окруженным городом. Он сделал редкое для того времени исключение — выехал в войска, в штаб Чуйкова. Разговоры там наверняка были крутые. Визит маршала подтолкнул Чуйкова, Познань пала 23 февраля 1945 года.
Фронт уже с начала февраля перехлестнул за Одер. Тогда у нас пошли разговоры о том, что можно и нужно немедленно взять Берлин. Эмоциональный накал понятен. Жуков так провел январское наступление от Вислы, что немцы не успевали занимать заранее подготовленные рубежи. Откровенно говоря, у меня холодок пробегал по спине, когда во время поездок с различными поручениями мне удавалось вплотную взглянуть на укрепленные позиции, которые немцы подготовили для встречи Красной Армии. Взять хотя бы Мезерицкий укрепленный район, прикрывавший кратчайшее направление на Берлин. Междуречье Варты и Одера изрезала и изуродовала система долговременных укреплений. Чудовищные доты со стальными колпаками остались безмолвными памятниками несбывшихся надежд обескровить Красную Армию. Наши героические войска упредили немцев, опоздавших посадить в укрепления свои гарнизоны.
Если проткнули немецкий фронт здесь, тогда какие разговоры. Еще рывок, и мы в Берлине! [128]
Н. Я.: Именно этого ожидали немцы. Но Жуков счел необходимым до возобновления марша на Берлин освободить от нависшей угрозы правый фланг фронта, разгромить врага в Померании. Уже в начале февраля из десяти армий 1-го Белорусского только неполные четыре остались на берлинском направлении, остальные шесть (включая обе танковые) развернулись фронтом на север. Жуков поступил абсолютно правильно, добивая немцев в Померании, он приблизил конец Берлина. Он посрамил наших легкомысленных оптимистов, не понимавших, что безоглядное наступление на Берлин без ликвидации померанской группировки — авантюра.
Когда исход сражения в Померании был очевиден, Геббельс записал 15 марта в своем дневнике: "Фюрер непрерывно указывал на то, что советский удар будет направлен против Померании, и выступил против мнения экспертов, что этот удар будет направлен на Берлин. К сожалению, это его мнение, которое было основано больше на интуиции, чем на опыте, не было подкреплено четкими приказами... Наши генштабисты ожидали от Советов точно такой же ошибки, какую мы сами допустили поздней осенью 1941 года. При разработке планов окружения Москвы, а именно: идти прямо на столицу врага, не заботясь о прикрытии флангов. С этим мы здорово просчитались в свое время". Жуков не просчитался.
А. Б.: Во время сражения в Померании Георгий Константинович не покидал штаб фронта, который передислоцировался на запад. Из Гнезно мы переехали в Биренбаум — небольшой городок на берегу озера. Маршал не отрывался от штабных дел, и, выкраивая время, я с увлечением гонял на трофейном мотоцикле, пятисоткубовом БМВ Р-51. Доставил "развлечение" и Лиде Захаровой. Она уселась у меня за спиной, и мы понеслись. Судя по писку, доносившемуся сзади, Лида слегка перепугалась. Я не утратил навыки мотогонщика. Очень она благодарила за прогулку, но больше проехаться со мной почему-то не захотела.
Из Биренбаума — в Ландсберг, на реке Варга, вблизи от Одера. Мне довелось немало поездить по основному шоссе от Познани на Берлин. Оно наглядно свидетельствовало о том, какие трудности преодолели наши люди на кровавом пути к столице разбойничьего рейха. От самой Познани начинались укрепления — доты, прикрытые многими рядами колючей проволоки, заграждения всех видов, надолбы, эскарпы. Противотанковые рвы тянулись вправо и влево от шоссе насколько хватал глаз. Пересечения их с дорогой наскоро засыпаны [129] щебенкой. При внимательном взгляде на бетонном полотне шоссе были видны места, где были извлечены мины.
Ближе к Одеру подстриженные "под фокстрот" деревья уступали место ухоженному Королевскому лесу, в котором виднелись шикарные виллы. Доты становятся все мощнее, а шоссе пересекали окопы, непосредственно прикрытые глубокими противотанковыми рвами. Благоустроенное шоссе изобиловало всевозможными дорожными знаками, предупреждавшими о каждом повороте, спуске, подъеме. Среди них на свежевытесанных досках указатели — до Берлина столько-то километров (80 или 60). На русском языке!
Немецкие города вдоль шоссе были практически пустыми, жители ушли с отступавшими войсками. Так что трудностей с расквартированием в Ландсберге не было. Однако вскоре появилось население. С запада шел поток людей, освобожденных от фашистской каторги, — русские, украинцы и, конечно, вездесущие поляки, которые по-хозяйски располагались где могли. Тащили все, грузили на телеги, брички — и на восток, в Польшу. Они проявляли внимание к нам, над перегруженными экипажами рдели красные знамена и флажки. Видимо, страховка, чтобы не задержали с добром.
В Ландсберге Жуков напряженно работал, завершалась подготовка Берлинской операции. С раннего утра до поздней ночи у него шли совещания. Итогом одного из них был неожиданный ночной выезд в поле, где на импровизированном полигоне вспыхнули и быстро погасли сильные прожекторы. Потом мы узнали об этой жуковской новинке — ослепить врага в ночной атаке. Пожалуй, в том апреле Георгий Константинович держал себя примерно так, как в дни битвы за Москву, — суровый, сосредоточенный, малоразговорчивый.
Таким он был во время вылетов в Москву и обратно. Последняя из этих поездок пришлась на самое начало апреля. Мы, кому выпало счастье быть рядом с маршалом, понимали — в Кремле наконец решили штурмовать Берлин. Для глаза фронтового водителя картина была понятной. Надежная защита с воздуха дала возможность перебрасывать войска и при дневном свете. Хорошенькие как на подбор на весеннем солнце регулировщицы четко справляются со своими обязанностями в потоке войск и техники. Иногда воинские колонны шли в несколько рядов в одном направлении и рассасывались где-то за Одером в районах сосредоточения.
К глубочайшему сожалению, в эти дни меня поразил недуг, не тяжелый, но достаточно болезненный — фурункулез. Какие бы ни были причины (наверное, самая главная — война, [130] подорвавшая силы), голову повернуть было нельзя, шея скрылась под многослойной повязкой из бинтов. Было до слез обидно оказаться своего рода "инвалидом" в историческое время. О том, чтобы не только возить маршала, но и выполнять отдельные поручения, и речи не могло быть. На командный пункт армии В. И. Чуйкова к началу штурма Берлина Жукова отвез Витя Давыдов. Георгий Константинович оставался там несколько дней и только после прорыва немецкой обороны на Зееловских высотах вернулся в Ландсберг.
О великом сражении за Берлин написано и сказано очень много, и думаю, что мне не стоит рассказывать о происходившем, тем более что я непосредственно там не был. Стоит разве подчеркнуть: с момента возвращения с командного пункта Чуйкова до капитуляции немцев в Берлине Жуков не покидал штаб, который за эти дни передислоцировался из Ландсберга в Штраусберг. Круглые сутки с запада доносилась тяжелая канонада, а по ночам на горизонте полыхало зарево. До столицы рейха отсюда было с полсотни километров.
Днем и ночью над нами ревели моторы — тысячи самолетов шли на Берлин. Надсадно, тяжело на пути туда — летели бомбардировщики с грузом бомб, и победно, когда они, разгрузившись по городу, возвращались назад. Неслыханная демонстрация несравненной воздушной мощи державы! Мы, дожившие до эпилога великой войны, пребывали в приподнятом, праздничном настроении. Наконец с утра 2 мая стали множиться признаки конца. Быстро иссяк поток самолетов, после полудня весеннее небо очистилось, а часам к трем затихли и отдаленные громовые раскаты. Берлин капитулировал!
Утром 3 мая приказ — подать "мерседес", едем в Берлин.
Болячки мои поджили, и я сел за руль. За нами машина сопровождения с охраной. Следом ехали генералы К. Ф. Телегин и Ф. Е. Боков, оба политработники. С торжественными и торжествующими физиономиями. Сущие "жрецы", как как-то назвал в сердцах эту породу людей генерал Горбатов в разговоре с Жуковым в машине. Для пояснений они привели с собой сына Вильгельма Пика Артура. Политическое просвещение маршала, внутренне усмехнулся я, обеспечено, ему суждено смотреть их глазами и из их рук. Не ошибся. Тогда я был не бог весть каким знатоком в области общественных знаний, но даже Сашу Бучина, радовавшегося солнцу и победе, покоробил грубый "классовый" анализ, дарованный сыном почитавшегося у нас вождем немецкого народа Вильгельма Пика. Оба — папа (я смутно помнил его по работе с [131] коминтерновцами в 1941 году) и сынок — прибыли в Берлин в обозе Красной Армии.
В тот день Жуков в кольце "жрецов", объяснявших ему виденное, побывал в разбитой имперской канцелярии. Проклятое место крепко не понравилось Георгию Константиновичу. Он громко сказал, выходя из дверей: "Здание плохое, темное, а планы, замышлявшиеся здесь, и того хуже". Наверное, он имел в виду оба здания — старое и новое.
Затем — в район Тиргартена, к зданию рейхстага. Георгия Константиновича окружили наши. Наверное, с полчаса маршал беседовал с бойцами и командирами, и невыразимо приятно раздавалась в центре Берлина мягкая русская речь. Жуков зашел в разбитое здание рейхстага и, как каждый победитель, побывавший там в эти дни, расписался на стене. Увы, не время стерло десятки тысяч подписей наших воинов — от красноармейца до маршала — на стенах цитадели прусского милитаризма.
От рейхстага — к колонне победы по соседству. Мы поднялись на ее первую площадку. Колонну немцы соорудили в 1871 году в ознаменование победы над Францией. Вокруг нее ярусами закрепили захваченные французские пушки. Сообщение Артура Пика о том, что с этой площадки Гитлер в 1940 году принимал парад немецких войск, возвратившихся из Франции, очень развеселило всех нас. Мы только что видели длинные колонны шаркавших ногами сдавшихся фрицев. А всего пять лет назад эти отбивали дробь гусиным шагом, по площади. Научили их ходить по-другому. Научили под водительством Г. К. Жукова.
На обратном пути в штаб Телегин и Боков, перебивая друг друга, выкладывали свои познания о Германии. Георгий Константинович не перебивал их, молчал, внимательно разглядывая дорогу. Встречавшиеся немцы пугливо сторонились, многие кланялись. Из окон по всем улицам Берлина висели белые простыни — флаги капитуляции.
В предвидении официального конца войны в Берлин из Москвы потянулись различные чины. Досыта тогда насмотрелись на сталинских посланцев. Георгий Константинович проявил неожиданные дипломатические качества, различая, наверное, гостей по степени опасности. Он приказал адъютанту и мне "достойно" (как именно, не объяснил) встретить зам. министра иностранных дел А. Я. Вышинского, пресловутого прокурора кровавых процессов тридцатых. Он прилетел рано утром 8 мая, нагруженный надлежащей документацией о капитуляции Германии. На аэродроме Дальтов уже издалека, по [132] надменной спине вылезавшего из самолета задом мы опознали высокого гостя. Лицо оказалось не лучше — безразличное, высокомерное. На плечах — перхоть.
Не поздоровавшись, Андрей Януарьевич влез в машину. Подобающим образом держался и его спутник — старик Степан Казимирович Гиль, в свое время шофер В. И. Ленина. Когда Вышинский ушел к себе в отведенный ему дом, Степан, симпатичнейший и добрый человек, которого я знал в Москве по ГОНу, немедленно стал самим собой. Он по-доброму поговорил со мной и откровенно открыл цель своего приезда с дипломатом — помочь подобрать среди трофейных автомашин "самую лучшую". На меньшее Андрей Ягуарович (Гиль подмигнул) не согласен.
Прошло несколько суматошных дней, и в пригороде немецкой столицы Карлсхорсте состоялась церемония подписания Акта о капитуляции Германии. Жуков, естественно, не тратил времени на поездку в Темпельгоф, где приземлялись самолеты представителей трех союзных держав, и встречу их, а отправился прямо в Карлсхорст. Георгий Константинович подчеркнуто поехал туда со мной не в бронированном "мерседесе", а на "паккарде". Довольно приличную машину, конечно, не для фронтовых дорог, мы недавно взяли в свой гараж.
Война осталась позади. Наступил мир.