Глава XL.

Наполеон принимает поздравление в Париже. Набор трехсот тысяч войска. Мюрат оставляет армию. Открытие Законодательного корпуса

Москва уничтожила все надежды Наполеона. Занимая Москву и впустив в нее своих орлов, он воображал, что непременно найдет там прочный и выгодный мир, конец своих военных походов, утверждение своей силы и могущества. Желая оправдать необдуманное предприятие и вторжение в русские пределы, Наполеон старался впоследствии разными причинами объяснить цель столь дальнего и неудачного для него похода; но всяк сам вполне оценит всю неосновательность и шаткость этих причин. «Для общего дела Европы, — говорил он, — эта война должна была служить окончанием случайностей и началом общего благоденствия. Открылся бы новый горизонт, начались бы новые работы для общей пользы. Будучи обеспечен на всех пунктах, я созвал бы свой конгресс и сам составил бы священный союз: эти идеи принадлежат мне. В собрании всех владетельных особ Европы мы занялись бы устройством дел по-домашнему, по-семейному. Я призван был примирить новый порядок вещей со старым и пожертвовал бы для этого даже своей народностью».

Ясно, что Наполеон говорил все это для оправдания своего необдуманного и несправедливого предприятия. Само Провидение положило предел успехам Наполеона и не допустило его заменить прежний порядок вещей новым, то есть порядок беспорядками, смутами и последствиями революции.

«Люди, писавшие историю или размышлявшие о ней, — говорит де Местр, — удивляются тайной силе, которая управляет человеческими предначертаниями».

Притом же и сама мысль, высказанная Наполеоном, совершенно неверна и несправедлива. Он говорит, что хотел примирить старый порядок вещей с новым; но это было невозможно и неудобоисполнимо. Под личиной согласия, предписанного обстоятельствами, прежний и новый порядок непременно сохранили бы свою коренную разницу и непобедимую антипатию; их примирение могло быть только наружное и временное. Стараясь слить, примирить их, Наполеон предпринимал дело вредное, невозможное, которое могло только повредить его народности в глазах всех здравомыслящих людей, в чем и сам он откровенно сознается.

Действуя таким образом на пользу двух дел, совершенно различных, Наполеон не мог не потерять доверия монархов, сражавшихся за порядок, и не лишиться фанатической преданности пылких умов, мечтавших видеть в нем героя и защитника революции и всех ее последствий. Поведение его принесло ему самые горькие плоды.

Оно предало Порту английскому влиянию и привело Бернадота на конференцию в Або; вселило в одних надежду и мужество, а в других поселило холодность и недоверчивость. Оно вдохновило императора Александра сражаться до последней капли крови за спасение Европы, между тем как полководцы Наполеона ежедневно менее доверяли своему вождю, что доказывается поступками Шварценберга и действиями Жюно при Валутике. Лучшая, невиданная дотоле армия погибла в снегах; восторг и удивление заменились отчаянием и жалобами. Подвиги и благодеяния великого воина забыты мгновенно, и неблагодарность поселилась даже во дворцах его родственников. Оба мира, примирителем которых он желал быть, на него вооружились.

Наполеон проехал в Париж через Польшу, Пруссию, Баварию; везде по следам его восставали народы за свою независимость. Теперь они увидели возможность избавиться от ига и, приняв Россию за образец, восстали против притеснителя Европы. Сначала ропот покоренных раздавался тихо; обстоятельства мешали ему говорить громко; но мало-помалу он распространился по всей Германии, во всех классах народа.

Возвратившись в Париж, Наполеон хотел переменить образ мыслей и показать себя приверженцем и защитником старого порядка вещей. Принимая депутации сената и Государственного совета, он напоминает сенаторам о прежних преданиях, желая показать, какое правление хотел дать Франции, и, напоминая, что забыли его сына во время возмущения генерала Малле, говорит им: «Отцы наши имели привычку говорить: Король скончался, да здравствует король! Эти немногие слова вмещают в себя все главнейшие выгоды монархии». С государственными советниками он еще яснее развивает мысль свою; прямо нападает на либерализм, называя его идеологией; обвиняет метафизику, разрушившую прежние учреждения Франции, и говорит, что она причина всех бедствий страны; осуждает и казнит учение и революционные действия восемнадцатого века. «Все бедствия, — говорит он, — испытанные нашей прекрасной Францией, следует приписать идеологии, туманной метафизике, которая, хитро изыскивая первоначальные причины, старается на этом построить законодательство народов, не приспособляя законов к знанию сердца человеческого и урокам истории. Такое заблуждение привело за собой власть людей кровожадных. В самом деле, кто выдавал возмущение за долг? Кто льстил черни, призывая ее к власти, для нее недоступной?»

Такая поздняя перемена в образе мыслей не восстановит Наполеона в мнении друзей порядка, но ослабит только народность его во Франции. Скоро, скоро придет час его падения; войска его занимают еще всю Германию, но недолго им там оставаться!

Наполеон показал крайнее недовольство слабыми действиями сановников во время возмущения Малле. Гнев его обрушился на префекта Парижа Фрошо, который был отставлен. Окончив это дело, император принялся за военные распоряжения. Обыкновенная конскрипция показалась ему недостаточной; он потребовал трехсот тысяч войска, и сенат немедленно издал декрет, вполне удовлетворявший его желанию.

Между тем остатки французской армии, бежавшие из России, собрались на германской границе. Платов и казаки истребили все, что могли; спаслось весьма мало, и спасенные находились в таком жалком, отчаянном положении, что лучше было бы вовсе им не спасаться. Самые надежные союзники французской армии, состоявшей из стольких разнородных частей, начинают отпадать. Первый пример подан прусским генералом Йорком. Он заключил и подписал капитуляцию с генералом Дибичем 30 декабря 1812 года; через двадцать дней (18 января 1813 года) Мюрат, возведенный Наполеоном в высшие достоинства, бросает армию, передает начальство принцу Евгению и быстро уезжает в Неаполь. Узнав о таком поспешном отъезде, очень похожем на бегство, Наполеон писал сестре своей Каролине:

«Муж твой — храбрый воин на поле битвы и ослаб, как женщина, когда не видит врага: в нем вовсе нет нравственного мужества». «Думаю, — писал он самому Мюрату, — что вы не из тех, которые воображают, что лев погиб; если вы так думаете, то ошибаетесь; вы наделали мне много зла со времени отъезда моего из Вильно».

Упрек основательный и заслуженный!

Заседания Законодательного корпуса открылись 14 февраля под самыми печальными предзнаменованиями. В речи своей Наполеон опять проклинает либеральные теории и обвиняет английский кабинет в том, что он сеет в народах дух возмущения против законных монархов; впрочем, скрывает свои неудачи и гордо говорит: «Династия французская царствует и будет царствовать в Испании».

Кроме войска, нужны еще деньги для успешной войны. Наполеон не скрывает своих намерений и нужд от Законодательного корпуса. «Желаю мира, — говорит он; — он нужен Европе. Четыре раза после разрывов, последовавших за амьенским трактатом, я предлагал его торжественно: но соглашусь только на мир не бесчестный и согласный с требованиями и величием моей империи».

Глава XLI.

Кампания 1813 года

В кампании 1813 года Наполеон является великим полководцем более, нежели во все прежние минуты своей блистательной жизни, принадлежащей столько же эпопее, сколько и истории. Зрелище величественное и печальное! Все, что может быть дано в удел человеку: силу, терпение, великодушие, гений — все находим в Наполеоне, когда он вступает в последнюю борьбу с роком.

Император объявил Франции о своих несчастьях , о своей воле, о своих надеждах. За несколько месяцев образована новая армия и готова выступить в поход, а остатки великой армии ждут своего вождя на Эльбе.

Оставляя Париж, Наполеон подумал, что нужно обезопасить свою власть от ударов возмущения, пример которого был уже подан генералом Малле, и вручил высшее управление Марии-Луизе, учредив при ней совет регентства. В то же время он предупредил новый разрыв с римским двором, склонил Папу к конкордату, который немедленно был обнародован.

Но среди обширных приготовлений, совершаемых под его деятельным и неотразимым влиянием, Наполеон предвидел, что на берегах Эльбы он будет иметь дело не с одной русской армией; что, вероятно, союзники его, австрийцы и пруссаки, станут, наконец, действовать против него явно. Поэтому последний набор в триста пятьдесят тысяч человек кажется ему недостаточным, и он повелевает произвести другой набор в сто восемьдесят тысяч. Французы, лишенные энтузиазма, который воодушевлял их во время Маренго и Аустерлица, приносят, однако же, с патриотическим усердием новую жертву, которой от них требуют обстоятельства. Только самые богатые классы народа, обязанные наиболее заботиться о защите родной страны, стараются посредством денег избавиться от конскрипций. Каждое семейство, зная опасности солдатского звания, истощает последние свои средства, чтобы спастись от военной службы. Наполеон знает, что удаление от военного звания возрастает по мере того, как опасности и нужды его империи увеличиваются. Оно стало заразой, которую нельзя прекратить, но можно только уменьшить силу его последствий. С этой целью Наполеон решил, что самые богатые семейства доставят десять тысяч человек для почетной гвардии, и что никакими суммами нельзя будет откупиться от этой службы. Мера эта утверждена приговором сената 3 апреля 1813 года.

Между тем гром пушек на Березине возбудил в главе семейства Бурбонов новые надежды. Людовик XVIII знал, что военная восторженность французов не совсем еще исчезла, но любовь мирных граждан к Наполеону охладела. Он мог уже надеяться, что с помощью союзных монархов вступит на прародительский престол, на который он имел несомненные законные права. Вдохновленный этой мыслью, претендент напечатал в Англии и распространил в Европе прокламацию, в которой объяснял, что Наполеон есть единственная причина беспрерывных, нескончаемых войн, и сверх того обещал «уничтожить конскрипцию». Наполеон не обратил никакого внимания на эту прокламацию; он даже не вздумал воспользоваться этим случаем для удаления старых роялистов, которыми он заполнил все ветви государственного управления, доверив некоторым из них даже главнейшие и важнейшие должности в империи. Происшествия, обнаружившиеся в Германии, заняли все его внимание.

Буря шумела в ганзеатических городах; вся Германия, возбуждаемая тайными обществами, готовилась к восстанию: народный ропот повлек за собой уничтожение политических учреждений в 32-й военной дивизии (в Гамбурге). Юноши, воспитывавшиеся в университетах, были главными зачинщиками этого движения; они распространяли ненависть к французам и к владычеству иностранцев. Германские правительства оказывали им покровительство, видя в этом благородном стремлении средства к ниспровержению завоевателя, наложившего тягостные цени на Германию.

Страшное положение! Давно ли Наполеон имел в Германии такую же власть, как и во Франции? Вел за собою германцев, как своих подданных, и заставлял их проливать кровь за выгоды и политику Франции? А теперь германская народность вдруг восстает против французского деспотизма. Особенно в Пруссии сильнее обнаруживается эта внезапная, неожиданная перемена.

Пруссия является открытой его неприятельницей, хотя сначала, по обстоятельствам, была вынуждена казаться доброжелательницей Наполеона. Император французов решается вступить в открытую борьбу с прусским королем и объявляет, что идет на Эльбу.

Тотчас же является новый противник Наполеона между северными монархами. Бернадот изъявляет желание вести войска свои с русскими знаменами для общего дела. В августе 1812 года, при свидании в Або, он сказал императору Александру, который твердо решился не склоняться на мирные предложения: «Ваша решимость освободит Европу!» После бегства французов из Москвы Бернадот видит минуту, когда время уже приступить к великому делу, начатому императором Александром, и решается действовать сообразно выгодам своего нового отечества. Наполеон, разумеется, порицал его поведение и говорил: «Если б он имел ум и твердость духа, равные его званию, если б был истинный швед, как старался уверить, то мог бы восстановить блеск и силу своего нового отечества, взять обратно Финляндию и овладеть Петербургом даже прежде, чем я вступил в Москву. Но он покоряется личной ненависти, мелочным расчетам, самолюбию». События показали, что Бернадот не ошибся и умел возвеличить и усилить Швецию.

Чтобы объяснить свои действия Европе и оправдать их перед потомством, Бернадот объяснил, до какой степени континентальная система вредит торговым выгодам шведов. Он написал Наполеону письмо, в котором обвинял своего прежнего вождя в том, что он ведет беспрерывные войны и пролил уже кровь миллиона людей за систему, которая вредит правам и разрушает торговлю всех наций. «Бедствия Европы, — писал он, — требуют мира, и ваше величество не должны отталкивать его».

Наполеон отвечал Бернадоту тем, что оставил Сен-Клу в середине апреля и отправился на кровавое свидание, назначенное в Германии.

Французская армия, вынужденная оставлять гарнизоны в каждой крепости, от Данцига до Магдебурга, была расположена на берегах Заалы, под начальством вице-короля. Дрезден и Лейпциг находились во власти союзников. Король саксонский оставил свои владения и старался спастись в местах, защищенных французскими пушками. На всех пунктах союзники подвигались вперед и пользовались отсутствием Наполеона.

Наполеон прибыл в Эрфурт 25 (13) апреля, когда маршал Ней овладел Вейсенфельсом после сражения, в котором пехота (по словам маршала) показала изумительное хладнокровие и невиданный энтузиазм. Кампания начинается счастливо для французов. Результатом этого первого дела было соединение армии, приведенной из Франции Наполеоном, с остатками, выведенными вице-королем из Польши.

Наполеон назначил главную квартиру в Вейсенфельсе. 1 мая (19 апреля) маршал Ней вступил в сражение с союзными войсками на равнине, лежащей между Вейсенфельсом и Эльбою. Гвардейская кавалерия под командованием герцога Истрийского, маршала Бесьера, не участвовала в деле, а понесла значительнейшую утрату. «По необъяснимой случайности, каких много в военной истории, — писал Наполеон супруге своей, — первое ядро поразило герцога Истрийского в грудь. Он приблизился на пятьсот шагов к стрелкам, желая обозреть место сражения».

Маршал Бесьер, которого можно назвать храбрым и справедливым, отличался столько же военным взглядом, опытностью в кавалерийском деле, сколько и качествами души и преданностью Наполеону. Смерть его на поле чести достойна зависти; она была так мгновенна, что, верно, он не чувствовал даже боли. Наполеон не имел другой потери, которая так сильно могла бы поразить его. Он сам написал герцогине Истрийской письмо, которое начиналось следующими словами:

«Муж ваш пал на поле чести. Потеря ваша и детей ваших велика; но моя еще больше. Герцог Истрийский умер славной смертью, без страданий. Он оставляет после себя безукоризненную славу; лучшего наследства он не мог завещать детям своим».

В ночь с 1 на 2 мая (20 апреля) Наполеон перенес главную квартиру в Люцен, занятый вследствие сражения, происходившего накануне. Молодая и старая гвардии окружали императора и составляли правое крыло армии. Ней, находившийся в центре, занимал Кайю; вице-король командовал левым крылом. 2 мая (20 апреля) утром армия союзников двинулась вперед пред глазами императора Александра и короля прусского, которые личным присутствием воодушевляли своих воинов, и устремилась на центр французской армии. Ней оставил занятые им деревни; несколько раз переходили они из рук в руки и, несмотря на мужество союзников, остались, наконец, во власти французов.

Победа склонялась на сторону русских, когда сам Наполеон приехал помогать Нею и спас его решительным, мастерским движением. Он приказал принцу Евгению и маршалу Макдональду атаковать оба крыла союзников, а маршалу Мортье взять Кайю с помощью молодой гвардии. В то же время поставил он перед старой гвардией батарею из 80 орудий и приказал ей подкреплять центр; распоряжения его остановили натиск союзников. Ночь прекратила битву; на другой день союзники начали отступать, и это подало Наполеону повод приписывать себе полную победу.

«Двадцать лет, — говорил он, — командую я французскими армиями, но никогда еще не видывал в них такого мужества, такой преданности».

Он мечтает уже снова о победах, о всемирном владычестве.

«Если б все монархи, — пишет он, — и все министры, управляющие кабинетами, могли быть на поле битвы, то они убедились бы, что звезда Франции не может пасть».

Чтобы еще более возбудить надежду в своих войсках, он издает третьего мая следующую прокламацию:

«Воины!

Я доволен вами! Вы оправдали мои надежды! Вы все заменили усердием и неустрашимостью; вы в знаменитый день 2 мая разбили и принудили отступить соединенную армию русских и пруссаков. Вы придали новый блеск моим орлам; показали, на что способна французская кровь.

Люценская битва будет поставлена выше битв Аустерлицкой, Иенской, Фридландской и Московской!»

Наполеон очень хорошо знал, что Люценское сражение, не имевшее решительного окончания, никак не могло идти в сравнение со знаменитыми этими битвами; но он с намерением возвышал его, чтобы оживить дух солдат и удержать за собою своих германских союзников, которые содействовали ему только до его первой военной неудачи.

Глава XLII.

Продолжение кампании 1813 года

После Люценской битвы союзная армия отступила и перешла за Эльбу. 11 мая (29 апреля) Наполеон завладел Дрезденом и на другое утро встречал саксонского короля, который торжественно въехал в свою столицу. Наполеон верхом сопровождал короля до его дворца при громе пушек.

Видя, однако ж, силы и предприимчивость союзных монархов, Наполеон поспешил предложить мир и для того желал, чтобы в Праге созвать конгресс. Но предложения его были отвергнуты. Император Александр, отказавшийся от мира на развалинах Москвы, не хотел положить оружия, доколе Европа не будет совершенно спасена и политическое равновесие восстановлено. Наполеон начинал догадываться, что скоро и император австрийский откажется от союза с ним и приступит к союзным монархам. Однако же он сумел скрыть свое беспокойство и опасения и послал принца Евгения в Италию для составления охранительной армии на случай отречения Австрии от союза с Францией. Разлучаясь с вице-королем, он не забыл показать ему истинную признательность за услуги его в последнюю кампанию: наименовал герцогством владение Болонь с поместьем Галлиера и подарил новое герцогство принцессе Болонь, старшей дочери Евгения.

Наполеон находился еще в Дрездене, когда узнал о капитуляции Шпандау. Это событие, подававшее пагубный пример прочим гарнизонам, сильно разгневало его, и он немедленно приказал арестовать и судить судом маршалов, генерала, командовавшего в этой крепости, равно как и членов охранительного совета, которые не протестовали против намерений генерала. «Если гарнизон Шпандау, — писал он императрице, — сдал без осады крепость, окруженную болотами, и согласился на капитуляцию, которая подлежит следствию и суду, то гарнизон в Виттенберге вел себя иначе. Генерал Лапоинн вел себя превосходно и поддержал честь нашего оружия, защищая этот важный пункт, который плохо укреплен полуразрушенными стенами и мог быть защищен только неустрашимостью гарнизона».

Наполеон, убедившись в бесполезности мирных предложений, выехал 18 (6) мая из Дрездена в Лузацию для продолжения военных действий. Начались сражения: 19 (7) Лористон дрался с Йорком; 20 (8) сам Наполеон вступил в битву с союзными войсками при Бауцене; 22 генерал Ренье имел дело с русским арьергардом на высотах Рейхенбаха. 22 числа Наполеон понес новую утрату, которая поразила его еще более, чем смерть Бесьера и Ланна. В семь часов вечера обер-гофмаршал Дюрок стоял на возвышении, очень далеко от места действий военных, и разговаривал с маршалом Мортье и генералом Кирженером. Ядро пролетело мимо герцога Тревизского, ранило Дюрока в живот и убило генерала Кирженера.

Узнав об этом несчастном происшествии, Наполеон тотчас бросился к Дюроку и застал его еще в полной памяти. Дюрок сохранил все присутствие духа и хладнокровие. Дюрок пожал руку Наполеона и поднес к устам своим. «Вся жизнь моя, — сказал он, — была посвящена вам; жалею о ней единственно потому, что она могла бы еще быть вам полезна!» — «Дюрок! — отвечал Наполеон. — Есть другая жизнь; там жди меня; там мы опять увидимся...» — «Да, государь, через тридцать лет, когда вы победите всех ваших врагов и выполните все надежды нашего отечества... Я жил честно; ни в чем не могу упрекнуть себя. Оставляю дочь; ваше величество будете ей отцом».

Глубоко тронутый Наполеон взял Дюрока за правую руку и склонил голову на левую его руку; с четверть часа просидел он в таком положении и не мог говорить. Дюрок заговорил первый, с намерением избавить своего друга и повелителя от внутренних страданий. «Ваше величество, — сказал он, — подите отсюда; вид мой раздирает вам душу». Наполеон покорился этой дружеской заботливости и, выходя, мог только сказать: «Прощай же, друг мой!» Он вынужден был опираться на маршала Сульта и на Коленкура и, возвратившись в свою палатку, не принимал к себе никого в продолжение всей ночи.

25 (13) числа Наполеон вступил в Бунцлау, где за некоторое время до этого скончался незабвенный Кутузов. 26 числа генерал Мезон потерпел поражение при Ганау; но это не помешало французской армии идти вперед. 29 (14) мая генерал-адъютант императора Александра, граф Шувалов, и прусский генерал Клейст занялись переговорами о перемирии с герцогом Виченским, а 4 июня (23 мая) оно было уже подписано и утверждено союзными монархами до 15 июля.

Между тем Австрия объявила, что она принимает участие в деле союзных монархов и готова сразиться с Наполеоном за свободу Европы.

Тут император французов увидал, что родственные связи не спасут его, и что ему одному следует бороться с соединенными силами всей Европы. Дальновидные политики не сомневались уже с этой минуты, что звезда Наполеона померкнет, а Европа будет спокойна и свободна от влияния и владычества повелителя французов.

Одно судебное происшествие наделало в это время много шума во Франции. Сборщики городских доходов в Антверпене, пойманные на краже городских денег и явно виновные, избавились от казни, подкупив присяжных. Узнав, что они оправданы, Наполеон изъявил негодование и тотчас повелел министру юстиции провести строжайшее следствие о причинах, обеспечивших безнаказанность и торжество преступлению.

Враги Наполеона и в этом его справедливом негодовании отыскали повод к обвинениям. Как можно, говорили, пересматривать решение, вошедшее в законную силу? Как оказывать такое насилие над судебною властью, которая должна быть независима от исполнительной? Даже известный своим бескорыстием Войс-Даржансон, префект Антверпена, был в числе этих людей и отказался от своего места, когда ему приказали описать имение виновных.

Глава XLIII.

Продолжение кампании 1813 года

По истечении заключенного перемирия союзные армии двинулись к Дрездену. Генерал Моро посвятил шпагу свою службе императора Александра. Думали, что и Мюрат не явится более во французской армии и откажется от службы своему благодетелю, другу и брату... Но 14 (2) августа Мюрат прибыл в дрезденский лагерь, решившись пролить кровь свою за Францию.

Наполеон находился в Силезии и имел несколько дел с союзными отрядами, там находившимися. Но успехи его в Силезии не помешали главной союзной армии подойти к Дрездену. Наполеон, узнав об этом движении, передает начальство над войсками в Силезии маршалу Макдональду и спешит с Неем на помощь Дрездену.

Столица Саксонии окружена многочисленными союзными войсками и не может надеяться на слабый отряд маршала Сен-Сира. Все ожидают, что Дрезден непременно падет во власть союзников; но 26 (14) августа в десять часов утра в Дрезден является Наполеон; за ним следуют его войска.

Немедленно осматривает он позиции союзных войск и распоряжается о защите Дрездена.

Император Александр, узнав, что Наполеон в Дрездене полагает, что нельзя взять города, если Наполеон привел с собою войска, и приказывает не начинать атаки; но повеление его не доходит до передовых отрядов, которые в назначенный час идут на Дрезден. Сначала успех покровительствовал союзникам; но Наполеон изменил ход дела одним мастерским распоряжением. Он послал Мюрата против правого фланга союзников, а герцога Тревизского против левого; Ней повел четыре дивизии молодой гвардии и отразил жаркое нападение.

Князь Шварценберг узнал, что Наполеон в Дрездене и видя, что благоприятная минута для взятия столицы Саксонии упущена, был вынужденным отступить.

Наполеон не одними только мастерскими распоряжениями показал присутствие свое в этой битве; он находился везде, все сам осматривал под градом пуль; возле него убит доктор, и многие из его адъютантов ранены.

В девять часов вечера замолкли пушки. В одиннадцать часов Наполеон разъезжал по бивуакам и осматривал позицию союзников, составляя план битвы для следующего дня. В полночь возвратился он во дворец, позвал к себе Бертье и диктовал ему приказы маршалам и приказания начальникам отрядов, чтобы каждый из них на рассвете был готов помогать знаменитому полководцу.

Ночью австрийцы напали на Плауенские ворота, надеясь нечаянной атакой расстроить планы и расчеты Наполеона, но были отражены генералом Дюмутье.

Это неожиданное нападение показывало, что союзники не совсем отказались от действий против Дрездена. Надлежало ожидать битвы, и ночные распоряжения Наполеона не показались никому лишними. В шесть часов утра, под дождем, выехал он, несмотря на грязь, осматривать местоположение. На высотах усмотрел он позицию, назначенную для корпуса Кленау и которую австрийский генерал еще не успел занять. Кленау был в двадцати верстах от Дрездена. Наполеон приказал Мюрату и Виктору немедленно занять ее. Король неаполитанский и герцог Беллунский исполнили его приказание с быстротою молнии и заняли выгодную позицию.

В одиннадцать часов Мюрат находился уже за Плауенскими воротами. В мантии, вышитой золотом, вел он карабинеров и кирасиров на австрийскую пехоту и разбил ее. Успех его повлек за собою важное расстройство на левом крыле союзников.

Правое крыло союзников тоже много потерпело от натисков молодой гвардии, которую воодушевлял Наполеон личным своим присутствием.

Князь Шварценберг предложил союзным монархам отступить, опасаясь, что Вандам, не принимавший еще участия в битве, зайдет в тыл правого фланга и нанесет со свежими своими войсками значительный вред графу Остерману. Император Александр согласился на отступление только тогда, когда князь Шварценберг объявил, что у австрийских войск оказывается недостаток в снарядах, продовольствии и даже в обуви. Решено отступить в Богемию.

В этот день смертельно ранен ядром генерал Моро, незадолго прибывший в союзную армию. Он находился в нескольких шагах от императора Александра и, падая с лошади, сказал: «Погибаю, но приятно умереть на глазах столь великого монарха». Моро положили на казачьи пики, покрыли плащом и отнесли в близлежащую деревню, где он и умер.

К Наполеону, казалось, вернулось опять прежнее его счастье. Успешное отражение союзников от Дрездена придало ему новые силы, а воинам его новое мужество. «В союзных войсках, — говорит генерал Михайловский-Данилевский, — распространилось какое-то уныние от того, что видимое для всех разногласие между главными начальниками не предвещало успеха». Но торжество одних и уныние других будут непродолжительны. Наполеон дошел до того, что самые отважные, самые блистательные военные подвиги не спасут его от близкого падения. Гений его остается верным ему; Наполеон падет со славой, и в самом падении еще более вырастет в глазах потомства. До последней минуты своего императорского существования он будет возобновлять те изумительные чудеса, которыми он удивлял мир, когда трудился для своего возвышения или когда стоял на высшей точке своего могущества.

Наполеон слабо преследовал армию союзников, отступавшую в Богемию. Вандам хотел остановить ее, загородил ей дорогу, но был взят в плен со всем своим отрядом. Это поражение нанесло жестокий удар французскому вождю, потому что значительно уменьшило результаты дрезденской битвы.

В то же самое время неудачи постигли французскую армию, находившуюся в Силезии. От сильных дождей разлились реки; вода залила дороги, снесла мосты; сообщения между отрядами были прерваны. В таком отчаянном положении Макдональд был вынужден отступать, потеряв при Левенберге почти целую дивизию.

Наполеон поехал в Силезию и встретил Макдональда при Гохкирхене 4 сентября. Немедленно дал он приказания Макдональду, избавил его от погибели и возвратился в Дрезден 6 сентября (25 августа). Тут узнал он, что начальник штаба третьего корпуса, генерал Жомини, перешел в союзное войско.

И маршал Удино тоже потерпел поражение на пути в Берлин при Гросс-Берене. Его заменили Неем; но и Ней был разбит 6 сентября (25 августа) Бернадотом.

Таким образом, французы везде терпели поражение, где не было с ними Наполеона. Сам он это заметил и, живя в Дрездене, в центре военных действий, ежеминутно готов был лететь на угрожаемые пункты и управлять движениями многочисленных своих корпусов. Так провел он сентябрь и половину октября, беспрерывно отражая то Шварценберга, то Сакена, то Бернадота, то Блюхера. Но эти малые битвы много вредили его армии, расстроенной бедствиями кампании 1812 года, и не уничтожили средств союзных войск. Союзники непрерывно получали подкрепления. Из армии Наполеона многие бежали или передавались союзникам. Король баварский последовал примеру прочих германских владетелей. Отряды партизан образовались в Саксонии и Вестфалии и беспокоили французскую армию. При общем восстании немцев против французского владычества Иероним, король вестфальский, узнав о приближении русских, вынужден был бежать из своей столицы.

Узнав об отпадении Баварии и движении умов в центральной Германии, Наполеон увидал, что невозможно удержаться на Эльбе и непременно нужно приблизиться к французским границам. Нельзя было ретироваться без сильного подкрепления, и он решился просить у сената двести восемьдесят тысяч новых воинов. 7 октября императрица Мария-Луиза произнесла в сенате речь, присланную Наполеоном из главной квартиры, о новом наборе.

Сенат, видя необходимость этой меры, беспрекословно утвердил ее.

Наполеон хотел перейти через Эльбу и действовать на правом берегу, из Магдебурга; но отпадение короля баварского принудило его отступить к Лейпцигу.

Порицатели Наполеона, которых много находилось в его главной квартире, замолчали, потому что им очень хотелось на Рейн и вовсе не хотелось воевать между Эльбой и Одером.

Наполеон прибыл 15 (3) октября в Лейпциг, где уже находились корпуса Виктора, Ожеро и Лористона. Союзники следовали по его пятам и 16 числа удачным движением окружили французскую армию: Шварценберг с юга, а Беннигсен, Коллоредо, Блюхер и Бернадот с востока и севера.

Глава XLIV.

Лейпцигская битва. Отпадение Саксонии. Бедственное окончание кампании. Возвращение Наполеона в Париж

Пятьсот тысяч воинов сошлись под стенами и в окрестностях Лейпцига; битва должна была последовать в самое скорое время.

15 (3) октября Наполеон уже начал объезжать окрестности и осматривать местность и корпуса своей армии, расположенные в близлежащих местах. Всю ночь потратил он на приготовления к битве, которая казалась неизбежной на следующий день.

16 (4) числа утром бой загорелся на всех пунктах, и тысячи пушек гремели около Лейпцига. Сначала успех склонялся на сторону союзников; но скоро они были остановлены.

В центре Виктор и Лористон удержались в Вахау и Либервалквице, несмотря на усилия союзников.

Но Наполеон не довольствовался счастливым отражением союзных войск: он непременно желал поразить их решительно, и с этой целью приказал Макдональду и Себастиани быстро напасть на генерала Кленау, приказал маршалу Мортье поддерживать Лористона, маршалу Удино помогать Виктору, а Куриаля послал к Понятовскому. Все эти движения прикрывались действием ста пятидесяти пушек гвардейской артиллерии под командованием генерала Друо.

Приказания его исполнены в точности: Виктор и Удино опрокинули принца Виртембергского до Госсы. Мортье и Лористон тоже вынудили Кленау отступить.

Макдональд и Себастиани имели совершенный успех, а Понятовский удержался на Плейсе.

Сражение казалось потерянным. Император Александр, стоявший близ пруда у Госсы под ядрами, видел, что союзные войска отброшены, русские батареи умолкают; 30 пушек находились уже во власти французов. Среди всеобщего смятения и опасности он занимался распоряжениями, которые могли уничтожить замыслы Наполеона, обещавшие доставить ему верную победу. Император повелел графу Орлову-Денисову спешить к Барклаю-де-Толли и приказал ему немедленно выдвинуть тяжелую конницу к разобщенному центру против натиска французских кавалерийских войск. Артиллерийской роте, стоявшей вблизи, приказано выйти вперед и удерживать французов до прибытия тяжелой конницы, а лейб-казакам, составлявшим конвой государя, прикрывать орудия. В то же время приказано начальнику резервной артиллерии Сухозанету ввести ее в дело.

Граф Орлов-Денисов, возвращаясь к государю императору и видя движение лейб-казаков, решился стремительной атакой остановить идущую французскую кавалерию, надеясь, что легкая гвардейская кавалерийская дивизия, расстроенная напором французов, получив помощь, соберется и будет действовать вместе с ним. Смелое движение графа Орлова-Денисова освободило гвардейскую кавалерийскую дивизию от натиска преследовавших ее французов, и она примкнула к флангам графа Орлова. Тогда бросился он на французскую конницу, лишившуюся главного начальника своего Латур-Мобура, которому ядром оторвало ногу. Французы были опрокинуты, и пока русские преследовали их, во фланг их врубились два прусских конных полка, посланные графом Паленом на подкрепление центра. В беспорядке французская конница отступила за свою пехоту, помешав на некоторое время движению пехоты и действиям своей артиллерии.

Таким образом император Александр восстановил сражение и лишил победы Наполеона, который был в ней совершенно уверен.

Так кончился первый день, или акт, Лейпцигской битвы. Австрийский генерал Мерфельд упал с лошади посреди французских штыков и попал в плен. Наполеон хвалил Виктора, Мармона, Нея, Удино, Макдональда, Ожеро, но особенно превозносил неустрашимость Лористона и изумительную отвагу Понятовского, которому пожаловал звание маршала.

С некоторого времени битвы, казавшиеся Наполеону решительными, оставались вовсе без результатов. Люцен, Бауцен, Дрезден только возбудили мужество и новую решимость в союзниках; чего же мог он ожидать от лейпцигского дня, когда победа явно клонилась на сторону союзников? Входя в свою палатку, он думал уже, что будет вынужден сражаться на следующий день. Вечером к нему привели пленного генерала Мерфельда, которого он знал прежде. Наполеон немедленно возвратил ему шпагу, отпустил его на честное слово и дал ему поручение о мирных предложениях императору австрийскому.

«Ошибаются на мой счет, — говорил он, — я от души желаю успокоиться под сенью мира; думаю о счастье Франции, как прежде думал о ее славе...

Я должен непременно решиться на пожертвования и готов на них... Прощайте, генерал; когда вы будете говорить обоим императорам о мире, я думаю, что голос ваш будет для них красноречив воспоминаниями».

Привезенные Мсрфельдом предложения о мире не были приняты. Союзные монархи не могли оставить общего дела Европы, когда успех склонялся на их сторону.

Битва началась бы 17 числа, если б дожди и дурные дороги не задержали Беннигсена; союзники отложили нападение до следующего дня. Наполеон предчувствовал, что в союзном стане нс рассуждают о мире, и готовился к битве. Всю ночь провел он в занятиях, разъезжал по палаткам своих генералов, разбудил Нея в Рейднице, посетил Бертрана в Линденау и везде раздавал приказания о действиях на следующий день.

18 (6) числа, на рассвете, началось движение в союзных войсках, и скоро пушки загремели. Саксонцы и часть виртембергцев перешли к союзным монархам, бросив французские знамена. Армия Наполеона была до такой степени расстроена, что стало невозможно начать новую битву.

В семь часов вечера генералы Сорбье и Дюлолуа донесли ему, что все снаряды истрачены и нельзя поддерживать огонь более двух часов. За пять дней французы выстрелили двести двадцать тысяч раз, и для пополнения запасов снарядов следовало отступать на Магдебург или Эрфурт.

В таком стесненном положении следовало решиться на отступление, и Наполеон приказал отступать к Эрфурту через Линденау по дороге, которую так храбро защитил Бертран против австрийского корпуса, находившегося под командованием Гиулая.

Наполеон возвратился в восемь часов вечера в Лейпциг и занимался всю ночь диктованием приказов герцогам Бассано и Виценскому. 19(7) октября, на рассвете, французская армия начала отступать. Впереди шли Виктор и Ожеро; Мармону поручили защищать как можно дольше галльское предместье, Ренье держаться в Розентале, а Нею в восточных предместьях. Лористон, Макдональд и Понятовский, находившиеся в арьергарде, должны были защищать берега Эльстера до тех пор, пока корпуса Нея и Мармона не перейдут через реку. Приказ об этом дан Понятовскому Наполеоном лично. «Князь, — сказал Наполеон, — вы должны защищать южное предместье». — «Ваше величество! У меня очень мало людей!» — «Что делать! Защищайтесь с тем, что есть!» — «Постараемся, ваше величество! Мы готовы умереть за вас!» — Понятовский сдержал слово и не видел более Наполеона.

Наполеону предложили сжечь обширные предместья Лейпцига, помешать союзникам занять его и обеспечить, таким образом, отступление армии через Линденау; но он не решился обратить в пепел один из богатейших германских городов.

Союзные войска бросились на Лейпциг, узнав об отступлении Наполеона, и решили ознаменовать освобождение Германии истреблением французского арьергарда.

Они встретили в предместьях сопротивление неожиданное и отчаянное. Макдональд и Понятовский, зная, что дело идет о спасении всей армии Наполеона, решили держаться до последней возможности. Наполеон выехал из Лейпцига под гром оружия; вскоре после его отбытия новое бедствие постигло его армию. Она поспешно переходила через мост на Эльстере; полковник Монфор должен был взорвать его, когда последние французские колонны переберутся на другой берег, чтобы остановить союзников; все было приготовлено к взрыву. Сапер, державший фитиль, вообразил, что французы перешли через реку и союзники заняли город, потому что начали стрелять из окон. Раздается громовой удар... мост взорван! Четыре корпуса с двумястами орудий остаются в предместьях! Что будет с воинами Макдональда, Ренье, Лористона, Понятовского? Они не могут сопротивляться, не могут и отступать! Макдональд бросается в Эльстер и достигает берега. Понятовский бросается верхом в реку и пропадает в волнах. Лористон не мог избежать плена. Остальные погибают или взяты в плен.

Союзники овладели Лейпцигом. Король саксонский, недавний союзник Наполеона, встречает союзных монархов. Император отвечал на поклон его с вежливостью и холодной важностью и, не обращая к королю речи, поехал далее.

Наполеон предает полковника Монфора и несчастного сапера военному суду и ретируется к Эрфурту, куда входил 23 (11) октября.

25 числа он оставляет Эрфурт и идет далее, к Рейну. Австрийцы и баварцы стараются удержать его у Ганау. Завязывается жаркое дело. Баварцы окружают французскую артиллерию и готовы взять се; но артиллеристы вооружаются чем попало и защищают свои орудия. Храбрый Друо подает им пример; Нансути подоспевает с гвардейской кавалерией и выручает артиллеристов. Наполеон, отразив баварцев, продолжает отступать.

1 ноября он прибыл во Франкфурт; на другой день, в пять часов утра, он приехал в Майнц. Тут занялся он, в продолжение нескольких дней, новым устройством армии, которая должна занять линию по Рейну.

8 ноября, ночью, приехал он на французскую границу, а 9-го, в пять часов вечера, прибыл в Сен-Клу, где за несколько дней были получены двадцать знамен, взятых им при Вахау, Лейпциге и Ганау. Бедные трофеи в сравнении с тем, что он потерял при Лейпциге!

Глава XLV.

Сенат поздравляет Наполеона. Набор трехсот тысяч войска. Собрание и роспуск Законодательного корпуса

Второй раз в продолжение одного года парижане, приученные к кликам победы и торжественным въездам, видели, как император их возвращался в свою столицу, оставленный своими союзниками и своим военным счастьем, преследуемый армиями всей Европы и едва имеющий несколько корпусов для сопротивления несчислимым врагам своим.

Потребуют ли от него отчета в непостоянстве его союзников? Франция, забыв, что он вынужден вести войну и защищаться, скажет ли ему, как Рим сказал Вару: «Отдай мне мои легионы!»

Нет, французы не покроют себя стыдом, не поступят так неблагодарно с великим вождем. Они не будут льстить неосторожно, как сенат, или порицать беспощадно, как законодательный корпус; они пожалеют об ошибках, допущенных во времена счастья, но не станут упрекать ими во времена бедствия. Карно, давно удалившийся от общественных дел, никогда не поклонявшийся и не льстивший Наполеону во все время его удач и величия, Карно решается служить и письмом уведомляет его, что готов пролить кровь за повелителя Франции. Наполеон поручает ему защиту Антверпена.

Сенат поспешил явиться к Наполеону и повторить ему обычные льстивые поздравления. В ответе своем император сказал: «За год перед сим вся Европа шла с нами; теперь вся Европа идет против нас: мнение Европы зависит от Франции или от Англии. Мы должны всего опасаться, если нация лишится энергии и силы своей. Потомство скажет, что нам представились великие и опасные обстоятельства, но они не выше сил Франции и моих».

На другой день, 15 (3) ноября, правительство требовало набора трехсот тысяч человек, а сенат немедленно изъявил согласие.

Законодательный корпус был созван с 25 (13) октября декретом, подписанным в Готе. Прибыв в Париж, император узнал, что членами корпуса овладел дух, противный его видам и намерениям. Немедленно решился он употребить в дело свою безграничную власть, которой умел пользоваться в должных случаях, и объявил, что сам назначит президента корпусу. Выбор его пал на герцога Массу.

Ежеминутно заботясь о защите Франции, Наполеон декретом от 16 (4) декабря приказал сформировать тридцать когорт национальной гвардии, поручив им занять и защищать все крепости Франции. 19 (7) того же месяца открылись заседания Законодательного корпуса.

Наполеон приказал сообщить депутатам и сенату все дипломатические бумаги, в которых содержались тайные переговоры, происходившие в последнюю кампанию и дававшие ключ к настоящему расположению важнейших государств Европы. Оба собрания назначили комиссии для разбора этих бумаг. Комиссия сената избрала докладчиком Фонтана, а комиссия депутатов господина Лене.

Фонтан, как приверженец монархии и верный слуга империи, удивился заявлению союзников, что они действуют только против Наполеона, а не против французской нации. «На кого же нападают теперь? — говорил оратор сената. — На великого человека, который оказал услугу всем государям, затушив во Франции пожар, угрожавший всей Европе».

Хотя Фонтан напомнил об обстоятельстве, которое могло повредить народности Наполеона во Франции, однако же император благодарил сенат за выраженные оратором чувства и так описывал положение Франции:

«Вы видели из бумаг, вам сообщенных, как я стараюсь о мире. Без сожаления соглашаюсь на пожертвования, предложенные врагами; в жизни у меня одна цель счастье французов.

Однако же Беарн, Эльзас, Франш-Конте, Брабант почти от нас оторваны. Крики этих членов моего семейства раздирают мне душу! Призываю французов на помощь французам!»

В самом деле, некоторые части Франции были почти оторваны. Испанская армия, покинув полуостров, была преследуема англо-испанцами, которые стояли уже на границе. На севере неприятель во многих местах перешел через Рейн; крепости на Эльбе и Одере сдавались. Пользуясь таким положением Наполеона, Бурбоны наводнили южные департаменты Франции своими прокламациями, и в некоторых местах составились из беглых солдат довольно страшные шайки.

И в эту-то минуту комиссия Законодательного корпуса вздумала уверять, что деспотизм заменил законы и что продолжение войны следует приписать одному Наполеону; что его желание увеличить Францию новыми завоеваниями мешает общему миру. Опираясь на общественные бедствия и опасения, она наложила условия на помощь, которой требовал Наполеон для защиты Франции от нашествия иностранцев. Император вознегодовал на такую позднюю и несвоевременную дерзость. Корпус почти единогласно решил напечатать и раздать донесение господина Лене; но решение его уничтожено Наполеоном. Остановили печатание, уничтожили корректурные листы — 30 декабря Наполеон сказал своему государственному совету:

«Господа, вы знаете положение дел и опасности отечества; я сообщил о них законодательному корпусу... а депутаты из моей доверенности выковали оружие на меня, то есть на отечество. Законодательный корпус содействует не спасению родины, а ее погибели; он не исполняет своей обязанности, гак я исполню свою: я его распускаю!»

Несмотря на такую меру, депутаты явились 1 января в Тюильри с поздравлением по случаю Нового года. Увидав их, Наполеон рассердился и сказал:

«Я запретил печатать ваш адрес: он был возмутителен. Одиннадцать частей Законодательного корпуса состоят из честных граждан; я их помилую; двенадцатая часть возмутители; к ним принадлежит и комиссия ваша. Лене изменник, я это знаю; прочие возмутители.

Вы стараетесь в адресе вашем отделить властелина от нации. Один я представляю народ. Кто из вас осмелится принять на себя такое бремя? Трон — дерево, покрытое бархатом. Слушая вас, я уступил бы врагам более того, чего они от меня требуют; мир будет заключен через три месяца, или я погибну.

Войну ведут более против меня лично, чем против французов; но это дозволяет ли мне согласиться на раздробление государства?

Не жертвую ли я гордостью и достоинством своим для мира? Да, я горд, потому что храбр; я горд, потому что совершил много великого для Франции. Ваш адрес не достоин ни меня, ни законодательного корпуса; после позволю его напечатать, для пристыжения депутатов. Вы задумали замарать меня грязью; но меня можно убить, а не обесчестить.

Возвратитесь в провинции... Если б я был виноват, вы не должны упрекать меня публично... Грязное белье надобно мыть тайно... Впрочем, Франция нуждается во мне более, чем я в ней».

Глава XLVI.

Начало кампании 1814 года

Наполеон сказал депутатам, что Франция более нуждается в нем, чем он в ней; слова гордые и оскорбительные! Но французы не оскорбились грубым выражением, которое вырвалось у императора в минуту справедливого гнева; они пошли за ним в Эльзас и Шампанью защищать родную землю и честь отечества.

Отъезжая из Парижа 23 (11) января, Наполеон вручил регентство Марии-Луизе, которая на другой день присягала в присутствии императора в совете, составленном из князей и первых сановников империи.

В тот же день Наполеон созвал в Тюильри офицеров парижской национальной гвардии, которой объявил себя главнокомандующим. «Уезжаю со спокойствием, — сказал он, — иду сражаться с врагами, а вам оставляю все, что есть у меня драгоценного в мире: императрицу и сына». Все офицеры поклялись хранить врученный им залог.

В тот же день Наполеон получил письмо от Карно, о котором мы говорили, и узнал, что Мюрат ему изменяет. Принц Евгений издал по этому случаю манифест к своим войскам, в котором говорит: «Мюрат связан с Наполеоном узами родства и крови, всем ему обязан; но оставляет его, и в какую минуту? Когда Наполеон менее счастлив!»

Только одна твердая душа Наполеона могла устоять против таких неожиданных ударов. Природа дала ему характер сильный и гордый, как он сам сказал недавно, и он сердился на изменявших ему, но не приходил в отчаяние, не падал духом.

Невзирая на бурю, которая восставала на многих пунктах Франции, он отправился навстречу союзникам, которые стремились в восточные провинции Франции. Он выехал из Парижа 25 (13) января, в три часа утра, сжег все свои тайные бумаги и поцеловал супругу и сына... в последний раз! 26 (14) числа прибыл он в Витри, а 27-го в Сен-Дизье, откуда союзный отряд удалился после двухдневного там пребывания. Приезд Наполеона несказанно обрадовал жителей. Старый воин полковник Булан бросился перед ним на колени и выразил благодарность народа. Через два дня начались военные действия. Наполеон напал на Блюхера при Бриенне. После довольно кровопролитного сражения, которое Блюхер считал законченным, поехал он спокойно в бриенский замок; вдруг французы тайно подошли к замку и ворвались в него. Блюхер вынужден был на другой день отступить. Но этим Наполеон не приобрел никакой существенной пользы, ибо не успел исполнить своего плана, напасть на тыл силезской армии и отрезать ее от главной.

1 февраля (20 января) Наполеон все еще стоял на прежней своей позиции при Бриенне. Союзные войска напали на него и после кровопролития, продолжавшегося целый день, одержали совершенную победу. Она принесла союзным монархам важную пользу в моральном отношении: она показала, что в самой Франции можно было восторжествовать над Наполеоном.

Наполеон отступил в Труа; союзные войска разделились: силезская армия под командованием Блюхера пошла на Париж вдоль Марны, через Мо, а главная армия должна была направиться туда же через Труа. 7 февраля (26 января) французы, оставив Труа, перешли в Ножан. Положение Наполеона было самое неблагоприятное: с левого крыла и тыла обходил его Блюхер, а справа главная армия, находившаяся в ста верстах от Парижа. Он должен был заботиться о защите своей столицы, которой угрожала явная опасность.

10 февраля (29 января) счастье улыбнулось Наполеону: он разбил отряд Олсуфьева при Шампобере. Подавленные многочисленностью французов, русские отступали, обливая кровью каждый шаг уступаемой земли; генералы Олсуфьев и Полторацкий попались в плен. Обрадованный таким успехом, Наполеон напал на Сакена при Монмирае; Сакен не мог один устоять перед многочисленным неприятелем. Он решился ретироваться за Марну, истребив за собой мосты; потеря его простиралась до 5000 человек. В этот день Наполеон ночевал в нельском замке и мечтал о дальнейших победах, опираясь на частные успехи своего оружия против малочисленных отрядов.

Ретируясь к Шалону, Блюхер потерпел поражение при Вошане. В этом убийственном деле потеряно 15 орудий и до 6000 убитых, раненых и пленных. В числе последних находился князь Урусов.

Таким образом, силезская армия Блюхера, разбитая под Шампобером, Монмираем и на дороге от Вошана к Этожу, была отброшена частью за Шато-Тьерри, а частью к Шалону. Все эти неудачи несправедливо приписывались разобщению союзных армий; они произошли оттого, что Блюхер не полагал найти препятствий по дороге к Парижу, послал за Макдональдом два корпуса и свою конницу, разбросал свою армию на обширном пространстве без всякой связи между ее частями. Наполеон мастерски воспользовался ошибками Блюхера и совершил искусный маневр, доставивший ему три победы за несколько дней.

Отправляясь навстречу войскам, действовавшим на Марне, император должен был поручить своим полководцам заботы об удержании Шварценберга на Обе и Сене. Но австрийский генералиссимус беспрестанно шел вперед и только на два дня был задержан под стенами Ножана генералом Бурмоном. Маршалы Виктор и Удино не решились вступить в битву с австрийским генералом и, надеясь остановить его, ретировались, первый к Нанжи, второй к реке Уер; Удино, решив отступить, приказал даже взорвать мосты в Монтеро и Мелюне.

Узнав об успехах Шварценберга, император оставил Мармона и Мортье на Марне и с быстротой молнии явился на пункте, находящемся под угрозой австрийских войск. 16 (4) февраля он прибыл к реке Уер, а 17 напал на Нанжи.

Наполеон провел ночь с 1 7 на 18 в замке Нанжи, решившись идти на следующий день на Монтеро, куда маршал Виктор должен был придти прежде австрийцев и занять позицию 17 (5) февраля вечером. Однако когда генерал Шато пришел к Монтро 18 числа в 10 часов утра, этот важный пункт уже был занят генералом Бианки, колонны которого заняли позицию на высотах, владычествовавших мостами и городом, хотя силы Бианки были весьма значительнее французских, Шато, повинуясь внушениям своей личной храбрости, напал на неприятеля с ожесточением. Разумеется, Шато был отражен с уроном, но храбро защищался, и в это время подоспели другие войска и построились в боевую линию. Жерар, прибывший прежде других, восстановил равновесие в силах обеих сражавшихся армий. Вскоре прискакал сам Наполеон. Присутствие его возбудило во французских войсках новое мужество и отвагу; он тронулся в самое опасное место, где летали ядра и пули; солдаты роптали, что он добровольно подвергает себя такой опасности. «Друзья мои, — сказал он, — не бойтесь, еще не отлито то ядро, которое убьет меня!»

Союзники отступили уже к Сюрвиллю, когда генерал Пажоль, напав на них с тыла, принудил их броситься к Сене и Ионне. Гвардия Наполеона не участвовала в деле; она пришла на место действия поздно и видела только торжество Жерара и Пажоля. Жители Монтро стреляли из окон в австрийцев и виртембергцев; но и французы понесли горькую утрату. Генерал Шато, отличившийся примерным мужеством, пал на мосту Монтро. Национальная гвардия Бретани в этом деле овладела мемонским предместьем. Осматривая ее, Наполеон сказал: «Покажите, на что способны жители западных провинций; они всегда были верными защитниками родины и твердой опорой монархии».

Раздавая похвалы и награды генералам, содействовавшим успеху битвы, Наполеон не забыл и тех, кто действовал медленно и небрежно. При всей армии он упрекал генерала Гюо за то, что у него накануне отнято несколько пушек. Генерал Монбрюн опозорен за то, что без всякого сопротивления отдал казакам лес около Фонтенбло. Генерал Дижон предан военному суду за то, что артиллеристы при атаке сюрвилльской равнины чувствовали недостаток в артиллерийских снарядах. Важность тогдашних обстоятельств вынуждала Наполеона к небывалой строгости; однако он отменил свое решение против генерала Дижона из уважения к ходатайству генерала Сорбье, который напомнил императору о прежних заслугах старого своего товарища и друга.

Самый важный упрек, вылетевший из уст Наполеона, раздавшийся по всей Европе и имевший наибольшее влияние на армию, относился к маршалу Виктору. В официальной реляции было сказано: «Герцог Беллунский должен был прибыть в Монтро 17 числа вечером; он останавливался в Салене: это важная ошибка. Занятие мостов Монтро доставило бы императору целый день и дозволило бы истребить австрийскую армию». Император не удовольствовался этим торжественным упреком: он послал Виктору дозволение оставить армию и отдал его отряд генералу Жерару.

Виктор, чрезвычайно огорченный смертью зятя, бесстрашного Шато, не снес в молчании наложенного на него наказания. Он явился к императору, объяснил свое промедление усталостью войск и прибавил: «Если я виноват в этой ошибке, то жестоко наказан за нее ударом, поразившим мое семейство». Наполеон вспомнил об умершем Шато и растрогался; маршал воспользовался этой минутой и сказал с чувством: «Я возьму ружье; я не забыл еще прежнего ремесла; Виктор станет в ряды гвардии». Император был тронут такой преданностью. «Останься со мною, Виктор, — сказал Наполеон, протягивая ему руку, — не могу возвратить тебе твоего отряда, потому что отдал его Жерару; но даю тебе две гвардейские дивизии; прими начальство над ними, и все между нами забыто».

Шварценберг и Блюхер отступили; Наполеон вступил в Труа 23 (11) февраля. Присутствие союзников в этом городе дало приверженцам Бурбонов повод к публичному выражению своего мнения. Один эмигрант вздумал носить крест Святого Людовика; Наполеон предал его военному суду; эмигрант казнен.

Глава XLVII.

Шaтильонский конгресс. Окончание кампании 1814 года. Вступление союзников в Париж

Наполеон провел ночь 22 (10) февраля в хижине, в сельце Шатр. Он находился еще там 23-го утром, готовясь к походу на Труа, когда к нему прибыл адъютант князя Шварценберга, князь Лихтенштейн. Принц привез ответ на письмо, посланное Наполеоном к тестю своему из Нанжи. Наполеон спросил у него: правда ли, что союзные монархи хотят отнять французский престол у него и его династии? Князь отвечал, что ничего подобного не знает и думает, что такие слухи вовсе несправедливы.

Император выслушал его с удовольствием и отпустил с уверением, что на следующий же день пришлет генерала для начала переговоров с союзниками.

Едва австрийский посланник вышел из хижины, перед Наполеоном явился Сент-Эньян, тот самый дипломат, которому Наполеон поручал уже вести переговоры. Он приехал из Парижа. Все, что он видел и слышал, заставляло его думать, что следует немедленно кончить войну; ибо французы желали мира, как бы он ни был невыгоден. Сент-Эньян решился дать совет, увлекаясь общим мнением. «Ваше величество, — сказал он, мир будет все-таки выгоден, если его скоро заключат». — «Но все-таки будет заключен преждевременно, если доставит нам позор», — отвечал Наполеон с досадой.

Союзники желали выиграть время перемирием и отнять у Наполеона влияние, которое он начинал снова приобретать успехами оружия, но не согласились на условия, предложенные императором французов.

Наполеон был вынужден продолжать войну с большим напряжением, предоставив своим агентам толковать о перемирии в Люзиньи, а о мире в Шатильоне.

Между тем пока австрийцы становятся миролюбивее на Сене и Обе, пруссаки производят грозные движения на Марне; Блюхер хочет воспользоваться отсутствием страшного полководца и идти на Париж.

Наполеон, находясь в Труа в ночь с 26 на 27 (с 14 на 15) февраля, узнал о движении прусской армии. Немедленно решился он лететь на помощь своей столице и с быстротой, одному ему свойственной, явился в тыл Блюхера, перед которым находились корпуса Мармона и Мортье.

Но надлежало скрыть от Шварценберга отъезд императора, и что против него остались только отряды Макдональда и Удино под командой первого из маршалов. Для этой цели всеми средствами старались показать, что будто бы Наполеон еще не уехал.

А он был уже далеко! 27 (15) числа выехал он из Труа утром, провел ночь в Генбиссе, а 28 прибыл в Сезанн, где узнал, что Мармон и Мортье отступают перед Блюхером по направлению к Мо. Тотчас отправился он в эту сторону и перенес главную квартиру в Эстерне, где ночевал с 28 февраля на 1 марта (с 17 на 18 февраля).

Тут представились ему адъютанты, посланные от Макдональда и Удино. Они донесли, что в день его отъезда австрийцы сделали нападение и после кровавой битвы при Бар-сюр-од узнали, что перед ними нет ни всей армии французской, ни самого Наполеона. Эта весть дала им столько смелости, что они отрядили генерала Бианки с целью отнять у маршала Ожеро второй город Франции. Несмотря на отделение этого значительного отряда, Шварценберг и Витгенштейн пошли на Труа, где герцоги Тарентский и Реджио не могли удержаться из-за малочисленности своих войск.

Наполеон хотел сначала остановить пруссаков, шедших на Париж, а потом напасть на Шварценберга и уничтожить австрийскую армию.

Блюхер, узнав о прибытии Наполеона, начал отступать к Суассону и истребил все мосты на Марне. Мармону и Мортье приказано преследовать пруссаков; построили мост при Ферте, и армия перешла через Марну 3 марта (19 февраля). Мармон и Мортье удачно и быстро исполнили все приказания Наполеона. Блюхер ретировался между двумя французскими армиями без надежды на спасение; он должен был попасть под пушки Суассона, но оказалось, что французский комендант этой крепости сдал ее русским и пруссакам.

Наполеон находился в Фиме, когда узнал о сдаче Суассона. Удивление его равнялось негодованию. Для избежания подобных событий и удержания слабодушных от подобных поступков он издал два декрета: одним повелено всем французам приниматься за оружие при приближении союзников; другим назначалась смертная казнь всем должностным лицам, которые остановят естественный порыв граждан к защите.

Трактатом, заключенным в Шалоне 1 марта (17 февраля), союзные державы обязались не прекращать войны, доколе Франция не войдет в прежние свои пределы. Скоро узнал Наполеон от дипломата Рюминьи, что в Шатильоне это предложение стало непременным условием мира, без которого военные действия не могут быть прекращены.

Наполеон не хотел даже слышать о таком предложении, и Шатильонский конгресс кончился без всяких последствий.

После сражения при Краонне 7 марта (23 февраля) Наполеон пошел к Лану (Laon), высоты которого были заняты пруссаками. Блюхер получил подкрепление.

Однако Наполеон решил напасть на пруссаков 10 марта (26 февраля); в четыре часа утра он одевался, как вдруг к нему привели двух драгунов, которые донесли ему, что в эту ночь корпус герцога Рагузского был атакован врасплох и совершенно разбит. Невзирая на поражение Мармона, Наполеон возобновил нападение на ланскую позицию; но скоро был вынужден это оставить.

11 марта (27 февраля) он выехал из Шавиньона, провел следующий день в Суассоне, где оставил герцога Тревизского для удержания блюхеровой армии, а сам пошел к Ренсу и взял этот город обратно. В этом деле много помог ему Мармон, за что Наполеон и простил ему неудачу, случившуюся за несколько дней перед тем.

Наполеон остановился на три дня в Ренсе и занимался военными и гражданскими делами.

Между тем события быстро следовали одно за другим: Сульт потерпел поражение при Ортезе и отступил к Тулузе. Ожеро едва держался в Лионе и готовился отступить за Изеру. Бордо впустил к себе англичан и ждал герцога Ангулемского. Наконец Шварценберг, которого Макдональд и Удино не могли удержать малыми своими отрядами, угрожал Парижу, где роялистский комитет деятельно старался восстановить Бурбонов.

В такой крайности Наполеон чувствует, что может спастись только блистательной победой.

Он хочет поразить Шварценберга, приближение которого распространяет страх и ужас в Париже. Еще раз поручает он Мармону и Мортье охранять Париж от Блюхера со стороны Эны и Марны и, опасаясь, что они не удержат многочисленного неприятеля, приказывает своему брату Иосифу при первой опасности удалить императрицу и римского короля в безопасное место; а сам вознамерился идти к реке Обе и дать сражение главной армии союзников.

Оставив Ренс 17 (5) марта утром, 20 (8) марта встретил он близ Арсиса всю армию Шварценберга. Превосходство числа было на стороне союзников; Наполеон думал заменить его искусными соображениями и своим счастьем, и сам сражался, как солдат. «Попав в кавалерийскую атаку, — сказано в манускрипте 1814 года, — он спасается собственною своею шпагою, дерется в числе своей свиты и не избегает опасностей. Граната лопнула у ног его, он исчез в облаке дыма; все думают, что он погиб... но он вскакивает, садится на другую лошадь и снова скачет под огонь батареи!»

Австрийцы переходят через Об, а Наполеон ретируется. В тот же день Ожеро сдает Лион генералу Бианки.

Не будучи в силах помешать страшному соединению союзных армий, предпринятому по решению императора Александра, Наполеон задумал расстроить этот изящный план, броситься в тыл армий и истреблять отдельные отряды, имея целью вовлечь союзников в новый круг военных действий.

Для исполнения этого плана Наполеон идет на Сен-Дизье. Там Коленкур извещает его о совершенном прекращении переговоров. Эта новость была уже предвидена, ибо союзники не скрывали своей цели. Однако в главной квартире начинается ропот и беспрерывно усиливается.

24 (12) марта император идет на Дульван, где проводит весь следующий день. 26 (14) он спешит опять в Сен-Дизье на помощь своему арьергарду, атакованному Винценгероде, и спасает его.

Накануне, 25 (13), герцоги Рагузский и Тревизский потерпели совершенное поражение при Фер-Шампенуазе. Дорога в Париж открыта; союзники пойдут по ней без препятствия и легко уничтожат остатки разбитых отрядов.

Узнав об этом, Наполеон поскакал в Париж. 29 (17) выехал он из Дульвана, а 30 был в пяти милях от Парижа. Меняя лошадей в Фроманто, узнал он, что столица уже сдана и союзники вступят в нее на следующий день; роковая весть остановила его и вынудила ехать в Фонтенбло.

В тот же день герцоги Рагузский и Тревизский, после битвы при Фер-Шампенуазе, тщетно силились удержать союзников. Узнав об их приближении, Иосиф потребовал отъезда императрицы. Талейран, выходя из совета, сказал: «Теперь спасайся всяк, как знает!» Мария-Луиза и ее сын уехали. Очевидцы рассказывали, что малютка долго противился и кричал: «Папенька не велел мне уезжать!» Его увезли почти силою.

В столице готовились к защите; но поведение военного министра, герцога Фельтрского, было так странно, что навлекло на него самые горькие подозрения. Не было оружия, недоставало снарядов. Однако национальная гвардия под начальством храброго Монсея защищалась как могла. Но защитники Парижа были не в силах противостоять союзным армиям. Герцог Рагузский вынужден был для спасения Парижа заключить капитуляцию; 31 (19) марта 1814 года союзники торжественно вступают в Париж. Трон Наполеона ниспровержен; раздаются клики, призывающие Бурбонов на прародительский престол. Даже чиновники, обязанные по императорскому статуту 30 марта 1805 года защищать наполеоновскую династию, предают Париж и империю во власть союзных монархов.

Глава XLVIII.

Отречение Наполеона. Возвращение Бурбонов. Прощание в Фонтенбло. Отъезд на Эльбу

Столица Франции занята союзниками. Никто уже не думал о Наполеоне; только император австрийский заботился о Марии-Луизе и римском короле. Император Александр показал все свое великодушие: желая только счастья французам и спокойствия Европы, он объявляет, что Бурбонам должен принадлежать трон французский.

2 апреля (21 марта) сенат объявил, что Наполеон и его семейство лишены престола, а вслед за тем другим актом своим призвал старшего из Бурбонов на трон.

Пока Талейран, в качестве президента временного правительства, управлял делами, Наполеон находился в Фонтенбло. Он был окружен верной гвардией, которая кипела желанием отомстить за капитуляцию Парижа; но штаб его думал иначе. В ночь со 2 на 3 апреля (с 21 на 22 марта) Коленкур прибыл с известием, что союзные монархи не вступают с Наполеоном в переговоры и желают его отречения. Такое известие сначала изумляет его; он хочет снова приняться за оружие; но все вокруг него тихо, печально, упало духом. Нет уже прежних героев: это царедворцы павшей империи! Наполеон, наученный горьким опытом, решается написать своей рукой следующие строки:

«Союзные монархи объявили, что император Наполеон есть единственное препятствие к водворению мира в Европе; император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что готов сойти с трона, расстаться с Францией и даже с жизнью, для блага отечества, неразлучного с правами его сына, с правами императрицы-регентши и с сохранением законов империи.

Во дворце в Фонтенбло, 4 апреля 1814.

Наполеон»

Коленкуру поручили отвезти этот акт в Париж; с ним послали Нея и Макдональда.

Оба маршала с герцогом Виценским, отправились в Париж, а Наполеон между тем узнал, что Мармон предал его и перешел на сторону победителей. Наполеон издал к своим войскам приказ, в котором строго порицал поведение Мармона, равно как и поступки сената.

Посланники Наполеона не имели успеха. Союзные монархи не желали препятствовать восстановлению Бурбонов, и Коленкур возвратился к Наполеону с требованием нового отречения, которым уничтожались бы претензии римского короля и всех членов наполеоновской фамилии на трон французский.

Такое предложение пробудило в Наполеоне сильную решимость продолжать войну. Он начал рассчитывать, какие средства остаются у него на севере, на юге, на Альпах и в Испании; но его расчеты, надежды, решения не возбуждают ни в ком сочувствия; все вокруг него молчат и, видимо, не одобряют его намерений. Ему даже говорят о междоусобной войне во Франции. «Если уже нельзя защищать Францию, Италия даст мне убежище, достойное меня! Хотите ли за мною следовать?.. Пойдем за Альпы!»

При этих словах лица его сподвижников становятся еще мрачнее. Он понимает, что нет у него такого штаба, какой был при Лоди и Арколе; берет перо и отдает Коленкуру акт следующего содержания:

«Союзные монархи объявили, что император Наполеон есть единственное препятствие к водворению мира в Европе; император, верный своей присяге, объявляет, что отказывается за себя и детей своих от тронов Франции и Италии, и что готов жертвовать всем, даже жизнью, для блага Франции.

Наполеон».

Что же будет теперь с повелителем Франции, когда он побежден и лишен престола? Какую участь назначить человеку, который стоял так высоко, рука которого может еще потрясти мир? Куда сослать его?

Союзные монархи выбирают между Корфу, Корсикой и Эльбой; наконец решают в пользу последнего острова. Трактат должен обозначить судьбу всей императорской фамилии. Наполеон оскорбился и сказал: «Зачем трактат, когда не хотят вести со мною переговоров о выгодах Франции?» Он послал курьеров к Коленкуру, требуя обратно свое отречение, но поздно: все уже кончено.

11 апреля (30 марта) трактат подписан союзными монархами; на другой день герцог д'Артуа торжественно въехал в Париж. Он издал прокламацию, в которой обещал уничтожение конскрипции и непрямых налогов, именно того, что отняло у Наполеона народную любовь.

Ночь, следовавшая за въездом герцога д'Артуа в Париж, была ознаменована в Фонтенбло событием, которое до сих пор осталось необъявленной тайной. Во дворце заметили необычайное движение; слуги Наполеона бросились в его комнату и казались очень смущенными; послали за докторами, разбудили верных друзей, Бертрана, Коленкура и Маре. Император, упрямо отказывавшийся подписать трактат 11 апреля и знавший, что его разлучат с женою и сыном, почувствовал вдруг сильную боль в желудке, и все думали, что он принял яд. Однако же употреблены медицинские средства, от которых Наполеон заснул и потом проснулся совершенно здоровый. Но особы, бывшие безотлучно при нем, уверяют, что он сделался болен от десятидневного душевного волнения, и удаляют мысль об отравлении. Герцог Балоно, говорят, подтверждал это же мнение.

Император не показал, что страдал всю ночь; он был спокоен, спросил трактат и подписал его.

Императоры российский и австрийский посетили Марию-Луизу в Рамбульете; но она не могла ехать в Фонтенбло, а вынуждена была отправиться с сыном в Вену. Наполеон потерял все сразу: и благородные наслаждения политического величия, и сладкие утешения частной жизни. Тщетно полковник Кентолон указывал ему на преданность некоторых провинций и советовал еще раз попробовать счастье войны. «Все кончено, — отвечал Наполеон; теперь будет междоусобная война, а я на это никак не решусь». Действительно, 10 апреля раздался последний выстрел в Тулузской битве, на которую решился маршал Сульт, не зная событий в Париже и Фонтенбло.

Комиссары, назначенные союзными монархами, должны были сопровождать Наполеона до острова Эльбы. Отъезд назначен 20 (8) апреля. В ночь отъезда камердинер Констан и мамелюк Рустон, идя по стопам некоторых маршалов, оставили своего повелителя.

20 числа, в полдень, Наполеон явился на дворе, называемом le cheval blanc, где выстроилась императорская гвардия. Увидев его, солдаты заплакали. Император подал знак, что хочет говорить, и воцарилось благоговейное молчание.

«Генералы, офицеры и солдаты старой моей гвардии, — сказал он, — я прощаюсь с вами: вот уже двадцать лет, как я доволен вами; я всегда встречал вас на пути к славе.

Союзники вооружили против меня Европу; некоторая часть армии изменила долгу, и сама Франция захотела другой судьбы.

С вами, и с храбрыми, которые остались мне верными, я мог бы продолжить междоусобную войну еще на три года, но Франция была бы несчастна, а это противно моей цели.

Не жалейте обо мне; я всегда буду счастлив, когда буду знать, что вы счастливы.

Я мог бы умереть: нет ничего легче; но я всегда пойду по пути чести; мне остается еще написать то, что мы совершили.

Не могу поцеловать каждого из вас; но поцелую вашего генерала... Подойдите, генерал! (Сжимает его в объятиях...) Подайте мне орла! (Целует его...) Драгоценный орел! Пусть поцелуи мои раздаются в сердцах всех храбрых!.. Прощайте, дети мои!.. Я буду всегда вас помнить; не забудьте меня!»

Солдаты и все окружающие рыдали. Наполеон, глубоко тронутый, кинулся в карету, где сидел уже генерал Бертран; немедленно подали сигнал к отъезду. Наполеон удалился из Фонтенбло в сопровождении обер-маршала, генералов Друо и Канбронна и нескольких других лиц. Везде по дороге раздавались перед его каретою крики: да здравствует император! Такая народная любовь его тронула и утешила. Тут он убедился, что никто не истребит во Франции сожаления о его падении.

Между Лионом и Валенсом Наполеон встретил маршала Ожеро и говорил с ним, не зная еще, что маршал в прокламации своей упрекал его, говоря, «что он не сумел умереть солдатом». Через час Наполеон встретил на дороге несколько отрядов из корпуса Ожеро, которые сказали ему громко: «Государь! Маршал Ожеро продал вашу армию».

26 (14) апреля ночевал он близ Люка и виделся с принцессою Полиною; на другой день прибыл во Фрежюс и пробыл сутки в этом городе; в восемь часов вечера отплыл к острову Эльбе.

Глава XLIX.

Пребывание на острове Эльбе. Возвращение во Францию. Прибытие в Канн. Поход на Париж

Какое странное стечение обстоятельств. В Фрежюс прибыл Наполеон, возвращаясь из египетского похода, сопровождаемый Мармоном, Мюратом, Бертье и другими; он шел завоевывать верховную власть представителей Франции и основывать обширную и могущественную империю. Через пятнадцать лет он прибыл в тот же город, но прибыл с другими надеждами, лишенный власти, побежденный теми народами, которые удивлялись его гению, отверженный тем самым сенатом, который так часто осыпал его самыми лестными похвалами, оставленный Мармоном, Мюратом, Бертье и многими другими, которых и называть не стоит.

Наполеон прибыл в Портоферрайо 3 мая, в тот самый день, как Людовик XVIII въезжал в Париж. Власти острова Эльбы поспешили поднести поздравление новому своему государю и явились к нему на английский фрегат, на котором он прибыл на следующий день. Наполеон сошел на берег и был встречен сто одним выстрелом. Все жители, с городским начальством и духовенством, вышли ему навстречу.

«Императору и свите его, — говорит очевидец, — любопытно и трогательно было видеть простодушную радость молодых жительниц Эльбы и восторг этих рыбаков, которые давно уже заставляли солдат рассказывать про блестящие подвиги и славные битвы, превозносившие имя Наполеона. Его знаменитость и несчастия равно привлекали их внимание. Спокойствие и веселость, с которыми император расспрашивал самых незначительных граждан, еще более увеличивали общий восторг».

Наполеон занялся управлением острова, как бы намереваясь долго на нем царствовать. Он изучал произведения земли и средства промышленности, осмотрел все части острова и везде приготовил важные улучшения.

26 (14) мая прибыл Канбронн с солдатами старой гвардии, пожелавшими следовать за императором в изгнание. Через некоторое время принцесса Полина и Летиция приехали к Наполеону и решили не расставаться с ним.

Наполеон нетерпеливо ждал известий из Франции. Как прежде, на берегах Нила, жадно пробегал он европейские журналы, желая знать, не пора ли перелететь через моря и ниспровергнуть Директорию, так и теперь справляется он в газетах или письмах, как французы терпят Бурбонов, и как Бурбоны с ними поступают. Впрочем, он мало заботился об оскорблениях, наносимых ему газетами. «Что? Хорошо ли меня ругают?» — спросил он однажды у генерала Бертрана, когда тот подавал ему французские газеты. — «Нет, — отвечал обер-маршал, — сегодня не говорят о вашем величестве». — «Ну, так будут говорить завтра; это перемежающаяся лихорадка; припадки эти пройдут».

Скоро непостоянные французы начали жаловаться на Бурбонов и говорили, что обещания герцога д'Артуа не исполнены, эмигранты получали все почести, а солдаты армии — одно презрение. Дух неудовольствия ходил по Франции. Узнав о таком брожении умов, Наполеон решился еще раз попробовать счастья и явиться в Париж. Много писали и говорили о его сношениях во Франции и Италии, о его корреспондентах и сообщениях и непременно хотели уверить, что он оставил остров Эльбу с помощью заговора. Ныне достоверно известно, что весь заговор родился в его одной голове, что он ни с кем не советовался, и что даже накануне отъезда с острова никто не знал о его намерениях, кроме генералов Друо и Бертрана.

26 (14) февраля 1815 года, в час пополудни, Наполеон приказал гвардии своей готовиться к отъезду. Солдаты горели восторгом и кричали: «Париж или смерть!» Прокламацией известили жителей острова Эльбы об отъезде Наполеона; сестра и мать его оставались у них под их защитою.

В четыре часа вечера все четыреста человек старой гвардии находились у него на бриге Непостоянный; на пяти других судах отправились двести пехотинцев, сто конных егерей и батальон фланкеров. В восемь часов император, сопровождаемый генералами Друо и Бертраном, сошел на бриг, и флотилия пустилась в путь.

Встречный ветер заставил было моряков воротиться, но Наполеон настоял, чтобы продолжали путь. 1 марта, в три часа, пришли в залив Жуан и вышли на берег при Канне. Всю ночь вел он свое войско по направлению к Грасу.

4 числа прибыли они в Динь. Тут приказал он напечатать прокламации, написанные им во время плавания. Вот замечательнейшие места из этих прокламаций, отличавшихся магическим стилем Наполеона.

Прокламация к французскому народу

«Французы! Я возведен на престол вашим выбором; все, что совершено без вас, противозаконно.

В изгнании услышал я ваши жалобы и желания; вы хотите избранного вами правления; вы обвиняли мое успокоение; вы упрекали, что я ради своего покоя жертвую благом отечества!

Я переплыл моря, невзирая на опасности; хочу вступить снова в права мои, основанные на ваших. Все сказанное, написанное или сделанное со взятия Парижа останется мне навсегда неизвестным и не будет иметь влияния на важные услуги, мне оказанные».

Прокламация к армии

«Солдаты! Мы не побеждены! Два человека, вышедшие из наших рядов, изменили нашим лаврам, отечеству, государю и благодетелю своему.

Враги наши воспользуются ли плодом наших славных трудов? Если их царствие продолжится, все исчезнет, даже память о бессмертных подвигах.

Ваш полководец, призванный народным избранием на трон, с вами: присоединяйтесь к нему.

Солдаты! Становитесь под знамена вашего вождя. Он существует только вами; его права суть права народа и ваши. Победа пойдет скорым шагом; орел полетит по высотам и сядет на храме Парижской Божией Матери: тогда вы станете с честью указывать на раны, тогда можете гордиться тем, что совершили, — вы будете спасителями отечества».

Народ и солдаты спешили на призыв знакомого голоса и везде восторженными кликами встречали знаменитого изгнанника.

Наполеон прибыл в Гап 5 марта; его встретили с возможными почестями. Далее по дороге народ выходил к нему навстречу; но еще неизвестно было расположение армии. Подъезжая к Греноблю, Наполеон узнал, что против него отправлен батальон пятого линейного полка. Авангард императора встретился с этим отрядом близ Лафрета и не мог увлечь его на свою сторону. Наполеон отправился к своему авангарду и один стал перед батальоном, который своим примером мог иметь влияние на всю армию. «Друзья мои! — сказал он. — Вы не узнаёте меня: я ваш император; если кто из вас хочет убить своего императора, своего полководца, вот грудь моя!» При последних словах он раскрыл грудь, офицер хотел командовать, но весь батальон закричал: «Да здравствует император!» В одну минуту все солдаты смешались и братскими поцелуями скрепили новый союз. Конные егеря преследовали офицера, который спасением своим обязан быстроте своей лошади.

Император продолжал путь к Греноблю посреди толпы, ежеминутно возраставшей. Прибыв в Везуль, Наполеон убедился, что восторг жителей дижонской провинции не уменьшается; прокламации его принимались с радостными кликами. Народ кричал: «Здесь Франция видит зарю своей чести и независимости!».

Пока император предавался радости, видя, как дижонцы приветствуют его возвращение, к нему явился офицер седьмого линейного полка с известием, что весь полк идет скорым маршем навстречу герою Франции. Во всех случаях своей жизни Наполеон всегда оставался внешне спокойным; но теперь лицо его оживилось глубоким выражением удовольствия: он чувствует, что это событие приведет его в Тюильри без кровопролития. Выразив офицеру чувства свои к седьмому полку и к его полковнику, Наполеон пришпорил лошадь и поскакал вперед, как будто уже видел парижские ворота на карусельной площади. Вскоре раздались крики седьмого полка, смешивавшиеся с восклицаниями толпы. Впереди всех шел полковник, высокий и красивый мужчина. Его пылкий характер, доброе сердце, рыцарские привычки доставили ему полную власть над солдатами и офицерами. Он вышел из Гренобля в три часа после обеда (7 марта н.ст.), в нескольких шагах от города приказал прекратить барабанный бой, разбил один барабан, вынул из него орла и, показывая его солдатам, сказал: «Вот славное знамя, за которым вы шли в дни бессмертные! Тот, кто так часто водил вас к победе, идет к нам, желая отомстить за наше унижение, за наши бедствия! Пора лететь под его знамена, которые не переставали быть нашими. Кто меня любит, тот да идет за мною! Да здравствует император!» Солдаты, с трудом удерживавшие восторг в то время, пока говорил полковник, все разом повторили в упоении неописанной радости: «Да здравствует император!»

Густая толпа людей всех сословий, всех возрастов последовала за ними навстречу герою, который олицетворял собою народную французскую славу. Нетерпение, равное с обеих сторон, сократило путь. Уже восклицания и тех и других смешиваются и сливаются. Военные товарищи, разлученные событиями 1814 года, соединились и обнимаются при кликах: «Да здравствует гвардия! Да здравствует седьмой полк! Да здравствует император!» Жители Гренобля, шедшие за седьмым полком, соединяют радость свою с восторгом горцев, которые сошли с утесов, составляя свиту Наполеона. Между тем красивый и бесстрашный полковник седьмого полка, благородный и решительный Лабедоер, пробрался сквозь толпу и бросился в объятия Наполеона. Император прижал его к сердцу и сказал ему с чувством: «Полковник! Вы возвращаете мне трон!»

Ночью император прибыл к стенам Гренобля. Присутствие его было замечено жителями и гарнизонами по необыкновенному движению около него, заметному даже в темноте. Жители и солдаты, обманув осторожность коменданта, который приказал запереть ворота и взял себе ключи, перелезали через стены и спешили навстречу свите героя. Внезапно послышался в крепости звук оружия; все думали, что артиллеристы хотят начать пальбу, и толпа спешила искать убежища от картечи в соседних домах. Наполеон, не знающий страха, стоял неподвижно на мосту против батареи; его спокойствие имело влияние на дух толпы. «Император не бережет жизни, — сказал один из граждан, — станем ли мы бояться за свою?» — и бросился к бесстрашному воину, который уже приучил многих к пушечному грому. Этот пример привел опять толпу к великому человеку.

Наполеон желал знать, какого рода движение происходило в крепости. Он позвал Лабедоера и велел ему поговорить с артиллеристами. Полковник поднялся на возвышение и громким голосом сказал: «Солдаты, мы привели к вам героя, за которым вы так часто следовали в битвах; примите его и повторите с нами прежнее восклицание победителей Европы: Да здравствует император!» Канониры, которых удерживала только дисциплина, не замедлили с ответом. «Да здравствует император!» — закричали они в один голос; все окружавшие их военные и граждане повторили то же восклицание.

Среди всеобщего восторга вне и внутри города Наполеон с нетерпением видел, что ворота не отворяются. Работники, жившие в предместьях и желавшие скорее видеть императора внутри Гренобля, принесли балки. Скоро Бонские ворота развалились под ударами этих новых военных орудий, изобретенных усердием рабочего класса народа; осажденные так громко приветствовали императора, что осаждающие едва могли подражать им.

«Ни в какой битве не предстояло Наполеону такой опасности, как при вступлении в Гренобль, говорит Лас-Каз. Солдаты бросились на него с бешенством; думали, что его разорвут; но это было упоение любви и радости; его подняли на воздух вместе с лошадью».

Прежние прокламации перепечатаны снова в Гренобле и распущены по окрестностям в большом количестве. Император пробыл в Гренобле два дня. Он делал смотр войскам и национальной гвардии, принимал поздравления властей, академий и духовенства.

На смотре Наполеон был в маленькой своей шляпе и в знаменитом сером сюртуке; он подошел к артиллеристам четвертого полка и сказал: «Между вами начал я учиться военному делу; люблю всех вас, как старых товарищей; следил за вами на полях битвы и всегда был вами доволен; но надеюсь, что не будем нуждаться в ваших пушках».

Наполеон выехал из Гренобля 9 марта и на следующий день прибыл в Лион в ту самую минуту, когда герцог д'Артуа, всеми оставленный, выезжал из города в сопровождении одного королевского волонтера. Император приказал дать благородному слуге своих врагов крест Почетного легиона в награду за его верность.

Убедившись в предположениях своих относительно демократии и общего мнения, Наполеон счел необходимым сделать несколько уступок либеральным идеям; он чувствовал, что либералы помогут ему достигнуть Парижа, так же, как и солдаты. С этой целью издал он 13 (1) марта несколько декретов, уничтожавших королевские повеления, противные революционному духу, и дал силу прежним законам, которыми уничтожены были права древнего дворянства и рыцарские ордена. Последним декретом приказано распустить палату пэров и палату депутатов и созвать все избирательные коллегии империи в Париж на сейм для ревизии императорских учреждений.

Император поехал в Бургундию, где его ожидал народ с нетерпением, не уступавшим восторгу жителей провинции Дофине. Пока он проезжает через Францию среди всеобщих восклицаний и напутствуемый благословениями граждан, Бурбоны назначают денежную награду за его голову, а венский конгресс созывает всю Европу против него. В подкрепление этих чрезвычайных мер французские и иностранные журналы возбуждают гнев и досаду в роялистах и древней аристократии и называют Наполеона жалким беглецом, которого скоро постигнет наказание со всей его шайкой. Эти оскорбления не мешают Наполеону приближаться к Парижу, хотя газеты уверяют, что он ежедневно отступает перед принцами королевского дома. 13(1) марта он ночевал в Маконе в то время, когда маршал Ней принял его сторону и издал прокламацию, которая начиналась следующими словами: «Дело Бурбонов навсегда потеряно!» 14 (2) числа он прибыл в Шалон и благодарил жителей за то, что они храбро защищались в последнюю войну против союзников. Он хотел повторить те же похвалы жителям города Сен-Жан-Делон, но не был там и послал мэру этого города крест Почетного легиона. При этом он сказал поселянам и рабочим, составлявшим большую часть его провожатых: «Для вас, добрые люди, учредил я Почетный легион, а не для эмигрантов, получающих пенсии от врагов наших!»

15 (3) марта Наполеон выехал в Отюн при радостных восклицаниях. В этот день палаты, учрежденные хартией Людовика XVIII, собрались в Париже на основании чрез вычайного повеления, изданного по случаю появления Наполеона в пределах Франции. Людовик XVIII и принцы королевского дома, пораженные ужасом при вести о появлении Наполеона, решили возобновить присягу хартии. Это торжественное действие не принесло им доверенности конституционных роялистов, которые заметили уже склонность короля к прежнему порядку.

Император продолжал быстрый поход к Парижу, несмотря на военные меры, газетные крики и убийственные приказания, которыми думали остановить его торжественное шествие. 17 (5) марта вступил он в Ожер, куда вышел ему навстречу четырнадцатый линейный полк из Орлеана. Этот полк храбро дрался в Испании и не получил почти никаких наград, соразмерных с его заслугами. Император раздал кресты офицерам и солдатам, которые были признаны отличнейшими.

В Ожере маршал Ней встретился с императором. Храбрый маршал довершил дело, начатое Лабедоером. Присутствие его удовлетворило всем желаниям и надеждам Наполеона.

Правительство короля находилось между тем в крайнем положении. Оно просило у палат чрезвычайных распоряжений для своего спасения, унизило гордость вельмож до того, что вынудило их являться в казармы и ласкать солдат. Но все эти усилия были тщетны: палаты не имели власти над народом, а принц над солдатами. Ничто не могло задержать, остановить Наполеона.

19 (7) марта выехал он из Ожера и прибыл в Фонтенбло 20 (8) в четыре часа утра. В ту же ночь Людовик XVIII оставил Париж и отправился за бельгийскую границу. Император торжественно проехал от южных берегов Франции до Парижа; король тихо, тайно доехал до Гента.

Глава L.

Сто дней

Фонтенбло 20 апреля 1814 года видел, как павший император, оставленный прежними товарищами, разлучался со своей гвардией, отправляясь в изгнание на остров Эльбу. 20 марта 1815 года Фонтенбло опять видит Наполеона среди его гвардии, окруженного священным отрядом{7}, преследуемого восклицаниями народа и войска, готового ехать в столицу для принятия вновь кормила правления, вторично вверяемого ему народом.

Император прибыл к воротам Парижа вечером. Трехцветное знамя развевалось на Тюильрийском дворце с двух часов: оно было выставлено храбрым Энгельманом.

Народ и армия толпились около Наполеона и с жадностью бросались на него, как в Гренобле. Всяк старался посмотреть на героя поближе, разглядеть его. Когда он вступил в Тюильрийский дворец, и девять часов вечера, толпа офицеров бросилась ему навстречу с таким участием и восторгом, что он вынужден был сказать им: «Господа! Вы задушите меня!» Монталиве, служивший ему преданно и удачно во время его счастья и оставшийся ему верным в несчастье, встретил его на большой лестнице и принял в свои объятия. Императора почти несли на руках до его апартаментов, где его ожидала королева Гортензия с большим числом прежних сановников империи.

Священный отряд расположился бивуаком на карусельной площади и держал караул во дворце вместе с национальной гвардией.

На другой день император делал смотр всем войскам, находившимся тогда в Париже.

«Воины! — сказал он. — Я возвратился во Францию с девятьюстами человек, потому что надеялся на любовь народа и на воспоминания старых солдат. Я не обманулся в ожидании. Воины! Благодарю вас. Слава всего, что теперь совершилось, принадлежит народу и вам! Моя состоит только в том, что я вас узнал и оценил.

Трон Бурбонов был незаконен, ибо восстановлен не родными руками, ибо уничтожен народной волей, выраженной всеми нашими народными собраниями; наконец, он обеспечивал выгоды только малого числа людей гордых, требования коих противны нашим правам. Воины! Только императорский трон может обеспечить права народа, и особенно самое важное из благ — нашу славу!

Воины! Мы пойдем на князей, приведших к нам чужестранцев; народ не только поможет нам желаниями, но и последует нашему влечению. Народ французский и я надеемся на вас. Не хотим вмешиваться в дела других наций; но беда тому, кто вмешается в наши!»

Солдаты встретили эту речь Наполеона с тем же восторгом, с каким обыкновенно слушали слова его; воздух дрожал от восклицаний: «Да здравствует император!» В эту минуту показался батальон острова Эльбы под начальством Канбронна, который не мог прибыть в Париж в одно время с Наполеоном.

Увидев его, Наполеон сказал: «Вот офицер того батальона, который сопровождал меня в несчастье. Все они друзья мои. Они были драгоценны моему сердцу; когда я их видел, они представляли мне различные полки моей армии: между этими шестьюстами храбрецов есть воины всех полков. Все они напоминали мне о тех великих днях, память о которых так драгоценна; все они покрыты честными ранами, полученными в знаменитых битвах! Любя их, я любил всех вас, воины французской армии! Они несут к вам орлов! Да послужат они вам точкой соединения! Отдавая их гвардии, отдаю их всей армии.

Измена и несчастные обстоятельства покрыли их покрывалом печали; но, благодаря французскому народу и вам, они являются в полном блеске своей славы. Клянитесь, что они будут везде, куда призовет их благо отечества! Изменники да не выдержат их взгляда!»

Солдаты единогласно отвечали: «Клянемся!» Наполеон, казалось, возвращался к временам консульства. Несчастье и Бурбоны помирили его с демократией, которая не раз испытала его немилость во время империи. Желая яснее показать это примирение, он поручил Министерство внутренних дел известному Карно, а Бенжамен-Констану приказал присутствовать в государственном совете. Этим он признавал власть общего мнения и уступал либеральному влечению, которое выражалось в этих двух мужах, в двух различных оттенках. Император откровенно объяснил Бенжамен-Констану новую политику, которой хотел следовать. Не принимая всех конституционных идей и не покровительствуя вполне демократическим воспоминаниям, которые снова возвели его на трон, он объявил, что имеет намерение исполнить некоторые из требований народа и пойдет по пути, куда устремились современные умы. Вот некоторые из его слов, произнесенных при этом; они переданы знаменитым публицистом, которому были сказаны.

«Нация, — говорил он, — отдыхала в продолжение двенадцати лет от всех политических волнений, и вот уже год, как отдыхает от войны; двойной отдых заставляет ее нуждаться в деятельности. Она хочет, или думает, что хочет, речей и собраний, но не всегда хотела их. Она бросилась к моим ногам, когда я принял бразды правления; вы должны об этом помнить, потому что вы пробовали составить оппозицию. Кажется, возвращается охота к конституциям, прениям, речам... Однако не ошибитесь, и знайте, что этого хочет меньшая часть граждан. Народ, или, пожалуй, большинство хочет только меня. Видели ли вы, как толпа спешила по моим следам, бежала с гор, звала, искала, приветствовала меня? Со времени моего возвращения я ничего не завоевал, я только управлял... Говорили, что я император солдат, но я также император земледельцев, плебеев Франции... За то, несмотря на прошедшее, народ возвращается ко мне: между нами есть симпатия. Я подам знак или только отверну голову, и аристократы будут избиты во всех провинциях... но я не хочу быть королем одной партии. Если есть средства управлять с новыми политическими учреждениями, я готов... Я хотел завоевать мир, и мне для этого нужна была беспредельная власть. Для управления одной Францией, может быть, ваши новые постановления лучше... Скажите же, что кажется вам возможным. Передайте мне ваши идеи. Свободные выборы? Публичные прения? Ответственные министры? На все это я согласен. Я сын народа: и всего хочу, чего он хочет; готов слушать его волю, исполнять даже его капризы. Я никогда не хотел угнетать его для моего удовольствия; я имел великие намерения; рок решил иначе: я уж не завоеватель, не могу быть завоевателем. Знаю, что возможно и что недостижимо; у меня теперь одно. дело: поднять Францию и дать ей правление, какого она достойна... Пятнадцатилетний труд разрушен; нельзя начать его снова. Для этого нужно двадцать лег и два миллиона людей в жертву... Притом же я хочу мира и добуду его только победами. Не хочу обольщать вас ложными надеждами: я позволю говорить, что идут переговоры, но их нет. Предвижу долгую войну, трудную борьбу. Могу выдержать ее, если нация даст мне помощь; и за то я на все соглашусь... Положение ново; я прошу советов. Я состарился; в сорок пять лет человек не тот, каким был в тридцать... Спокойствие конституционного короля будет мне прилично... и еще приличнее моему сыну».

Ответы императора разным властям, которые являлись к нему с поздравлениями, носили на себе отпечаток этого нового образа мыслей. «Все нации и все для Франции, — говорил он своим министрам, — вот мой девиз». Декретом 24 (12) марта уничтожил он цензуру и дирекцию книжной торговли. Мера эта возбудила ропот многих приближенных к нему особ. «Точно, господа, — сказал он им, — это вас касается, а мне бояться нечего. Бьюсь об заклад, что не напечатают ничего хуже того, что печатали против меня в продолжение целого года».

Между тем герцог и герцогиня Ангулемские пытались возмутить южные провинции в пользу короля. Герцогиня Ангулемская развернула в Бордо такую деятельность, показав неустрашимость и постоянство, что Наполеон сказал про нее: «Она одна — муж во всем королевском семействе». Но ее усилия не могли ничего против силы событий; генерал Клозель вынудил ее удалиться из Бордо и искать спасения и спокойствия на чужбине.

Герцог Ангулемский попался в руки генерала Жилли, при Лаполюде, и находился пленным в Пон-Сен-Эспри, во власти императора. Друзья Бурбонов с ужасом ждали, как Наполеон решит участь герцога. Свежее воспоминание о повелении, которым Наполеон был поставлен вне закона, внушало роялистам мысль, что Наполеон захочет отомстить за себя. Император передал свою волю генералу Груши, экстраординарному комиссару в южных провинциях, письмом, которое дозволяло герцогу искать спасения в чужих краях и действовать там против Наполеона.

Между тем весьма важное событие совершалось за Альпами. Мюрат, опасаясь неблагоприятных для себя последствий от венского конгресса, пытался возмутить Италию против Австрии. Он уверял, что все оказывают ему неблагодарность, забывая, что сам был в высшей степени неблагодарен к Наполеону и Франции. Это восстание заставило многих государей думать, что Наполеон, до отправления с острова Эльбы, примирился со своим зятем, и что они вместе задумали свои попытки. Вследствие этого события союзники еще более решились положить оружие только в том случае, если Наполеон будет вынужден оставить Францию, а на французский престол воссядут опять Бурбоны. Такое неблагоприятное стечение обстоятельств заставило Наполеона сказать в своих Записках: «Два раза подвергаясь странному кружению головы, король неаполитанский два раза был причиной моих несчастий: в 1814 году, объявив себя против Франции, и в 1815 году, объявив себя против Австрии».

Наполеон всеми силами старался отделить Австрию от союзных монархов; но усилия его не имели желанных последствий. Он с таким же рвением искал мира, но сам знал, что мир невозможен, пока он на французском престоле. Следовало спешить с приготовлениями к войне.

Хотя Франция удивлялась Наполеону и еще любила его, однако все французы без исключения желали отдохнуть от войны и успокоиться в мире. Народ французский решался на новые пожертвования для поддержания своей чести, славы и независимости; но с беспокойством смотрел на военные приготовления и тешил себя надеждой, что скоро австрийский император протянет Наполеону руку мира, особенно когда Наполеон объявил, что Мария-Луиза и римский король будут присутствовать на сейме народном. Неприязненные дипломатические сношения со всеми европейскими дворами, и особенно с венским, разрушили надежду множества патриотов, которые не без тяжкого предчувствия видели, что Франции снова придется идти против всей Европы. Все были бы счастливы и довольны, если бы могли пользоваться плодами мира и свободы под скипетром героя, который подарил Франции так много славы. Но мир был невозможен; надежды на свободу тоже разрушились.

22 (10) апреля Наполеон обнародовал добавочный акт к постановлениям империи. Не дожидаясь решений нового конституционного собрания, созванного декретом 12 (1) марта, он сам, один, принял на себя труд пересмотреть конституционные учреждения, и чтобы избавиться от беспокойных прений, заставил бесчисленных избирателей, собравшихся на сейм, считать только голоса в пользу нового закона. Народу предложили одобрить, как во времена консульства и империи, следующий акт, разосланный по всем городским управлениям Франции:

«Ст. 1-я. Учреждения империи, а именно: дополнительный акт 23 фримера 8 года, сенатские приговоры 14 и 16 термидора 10 года и 28 февраля 12 года, изменяются нижеследующими распоряжениями; все прочие их статьи остаются в полной силе.

Ст. 2-я. Законодательная власть принадлежит императору и двум палатам.

Ст. 3-я. Первая палата, называемая палатой пэров, есть наследственная.

Ст. 4-я. Император назначает ее членов, кои не могут быть переменяемы; достоинство сие переходит к старшему сыну, по прямой линии. Число пэров не ограничено, и проч., и проч.»

Бесполезно выписывать прочие статьи этого акта. В награду за любовь, с которой народ помог Наполеону снова овладеть престолом, он дает ему наследственных законодателей. Императорские статуты 1806 года предоставляли рождению одни титулы и звания; добавочный акт распространил права рождения далее. Карно всеми силами старался отклонить Наполеона от издания этого акта и от учреждения наследственной палаты пэров; но советы его не были приняты. Наполеон желал установить свою династию на прочном основании.

Наполеон надеялся, что французы, по известному своему отвращению к прежнему порядку вещей, примут единодушно его акт, в который он вставил особенную статью, уничтожавшую феодальные права, древнее дворянство и отдалявшую Бурбонов от трона. Действительно, голоса оказались в пользу этого неудачного дополнения к учреждениям империи, но общее мнение подверглось неприятному впечатлению, и народный восторг, бывший всеобщим и пламенным в марте месяце, заметно охладился в то время, когда готовились к сейму.

Между тем в империи составились патриотические общества для поддержания народного духа и защиты родной земли. В Париж прибыли федераты города и предместий. Федераты предместий Сен-Марсо и Сен-Антуан явились к императору, предложили ему свою жизнь, просили оружия и говорили ему в таких выражениях, каких он не снес бы в прежнее время; но со времени возвращения с острова Эльбы он ко всему приготовился. Он должен, по необходимости, уступать всем требованиям своего положения, и потому отвечает федератам, предлагающим свои услуги:

«Воины-федераты!

Я возвратился один, потому что надеялся на городских жителей, на поселян и на солдат армии, преданность коих к народной чести я знал. Все вы оправдали мое доверие.

Принимаю предложение ваше. Дам вам оружие, дам и опытных офицеров, покрытых честными ранами, для руководства вами: они привыкли видеть бегущего от них неприятеля.

Воины-федераты! Если в высших классах общества нашлись люди, обесчестившие имя француза любовь к отечеству и чувство народной чести в целости сохранились в жителях городов, земледельцах и солдатах армии. Радуюсь, что видел вас. Доверяю вам. Да здравствует народ французский!»

Избиратели, собравшиеся в Париже, разобрав голоса о дополнительном акте, составили центральную депутацию, которая представила императору на сейме результат баллотировки. Миллион триста тысяч граждан одобрили акт, только четыре тысячи положили черные шары. Наполеон отвечал президенту депутации речью, которая одна только замечательна в этот день, сначала объявленный эпохою возрождения, а потом низведенный до самого простого дела, до ничтожного счета голосов.

«Господа! — сказал Наполеон. — Будучи императором, консулом, солдатом, я всем обязан народу. В счастье, в бедствии, на полях битвы, в совете, на престоле, в изгнании Франция была единственным и постоянным предметом моих мыслей и действий.

Возвратившись в департаменты, скажите своим согражданам, что обстоятельства значительны! С помощью согласия, энергии и постоянства мы выйдем победителями из борьбы великого народа с чужеземцами; будущие поколения строго разберут наше поведение; нация всего лишится, если потеряет независимость. Скажите, что чуждые короли, которых я возвел на трон или которым оставил корону, которые во времена моего счастья искали моего союза и покровительства французского народа, теперь направляют удары на меня: если бы я не знал, что они действуют против моего отечества, я отдал бы им жизнь, на которую они посягают. Скажите также согражданам, что враги наши будут бессильны, пока французы сохранят ко мне чувства любви, которые они мне столько раз доказали.

Французы! Воля моя — воля народа; права мои — его права; моя честь, слава, мое счастье — не что иное, как честь, слава и счастье Франции».

Наполеон был силен, когда становился таким образом на народную точку зрения. Слова его имели тогда силу истины, глубоко прочувствованной. С любовью все видели, как он соединял честь и славу свою с честью и славой Франции; он выражал мысль всех французов; уста его произносили правду, в которой не сомневался ни один француз.

Он занимался уже не одной своей народностью; открывалось перед ним конституционное поприще, но не для него был создан Наполеон. Однако ж он старался дать слову своему, привыкшему выражать приговоры безграничной воли, характер приличный и соответствующий парламентским требованиям.

4 июня он лично открыл палаты речью, в которой просил у них пособия «для доставления торжества святому делу народа».

Наполеон не мог ничего опасаться от палаты пэров, он сам ее составил; но палата депутатов, выбранная среди волнения, произведенного либеральными прокламациями, заставляла бояться, что составится оппозиция, которая будет не только противоречить правительственному направлению Наполеона, но даже разрушит согласие между первыми властями империи, столь необходимое для защиты государства. Лафайет и Ланжюине появились снова в этом собрании, и полученное ими влияние с первого заседания достаточно показывало направление и дух палаты. Ланжюине выбран в президенты, ему поручено выразить перед императором чувства народных представителей. Он отправился в Тюильри с депутацией и поднес императору адрес, содержавший желания палаты. Наполеон отвечал ему следующими словами:

«Все мы соединены политическими учреждениями, они должны быть нашей полярной звездой в эти бурные минуты. Всякое публичное прение, клонящееся к прямому или непрямому уменьшению доверия к нам, будет государственным бедствием. Мы в опасном положении. Не будем следовать примеру восточной империи, которая при вторжении варваров стала предметом насмешек потомства, ибо занималась отвлеченными рассуждениями в минуту разрушения городских ворот».

Император оставил столицу 12 июня (31 мая) и отправился к бельгийской границе. Прибыв в Авен 14 (2) июня, он издал следующую прокламацию:

«Солдаты, сегодня день битв при Маренго и Фридланде, два раза решали они судьбу Европы. Тогда, как и после Аустерлица, как после Ваграма, мы были слишком великодушны, мы поверили словам принцев, которых оставили на троне. Теперь, соединясь вместе, они посягают на независимость и священные права Франции. Они начали несправедливейшее нападение, пойдем навстречу им, и мы, и они — теперь другие люди.

Воины! Мы должны совершить форсированные марши, вступать в битвы, подвергаться опасностям, но, с помощью терпения, победа будет наша! Для всякого француза с душой настала минута — победить или умереть!»

Пока Наполеон возбуждал таким образом мужество в солдатах, измена снова проникала в ряды его воинов: генерал Бурмон и несколько старших офицеров оставили французскую армию. Когда известие об этом пришло в главную квартиру, Наполеон подошел к маршалу Нею и сказал ему: «Вот, маршал, что скажете о человеке, которому вы покровительствовали?» — «Ваше величество, — отвечал храбрый из храбрых, — я надеялся на Бурмона, как на самого себя». — «Верьте, — прервал Наполеон, — что синие останутся всегда синими, а белые — белыми».

Кампания открылась 15 (3) июня, сражением при Флерюсе. Пруссаки много потеряли в этой битве, но и авангард французской армии понес значительную утрату: генерал Летор, адъютант Наполеона, ранен смертельно в ту самую минуту, когда повел кавалерию в атаку.

Армии союзников, вышедшие против Наполеона, находились под начальством Веллингтона и Блюхера. Они состояли из двухсот тридцати тысяч человек, во французской армии было не более ста двадцати тысяч. Желая избежать опасности, которая могла последовать от превосходства союзных войск в числе, Наполеон пытался, в самом начале кампании, отделить англичан от пруссаков и деятельно маневрировал, стремясь к этой цели. План его имел счастливые последствия в битве при Линьи 16 (4) июня; Блюхер, атакованный отдельно, понес значительные потери, но урон этот не мог его ослабить, потому что у него было многочисленное войско, а за ним находились еще многочисленнейшие резервы. В таком положении, в каком находился Наполеон, ему надобно было совершенно уничтожить армию Блюхера, чтобы на другой день напасть на Веллингтона и таким же образом уничтожить его. Такое постепенное уничтожение пруссаков и англичан было подготовлено его распоряжениями и инструкциями, которые он разослал всем главным начальникам своих войск; но предел его успехам был положен судьбой, и худое исполнение его приказаний расстроило все расчеты его гения. Сам он предчувствовал, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство повредит его соображениям, и что рок готовит ему новые удары. Он говорил впоследствии: «Верно, что в этих обстоятельствах я не чувствовал в себе решимости, во мне не было прежней уверенности». Предчувствия его скоро сбылись, через два дня он увидал новую и последнюю катастрофу на полях Ватерлоо.

Это было 18 июня. Сначала, казалось, счастье хотело покровительствовать Наполеону. Вот как он сам описал это знаменитое дело.

«После пальбы и пехотных и кавалерийских атак, продолжавшихся восемь часов, вся армия с радостью видела, что сражение выиграно, и поле битвы останется за нами.

В половине девятого часа четыре батальона средней гвардии, посланные на равнину за Мон-Сен-Жан для подкрепления кирасиров, много претерпевая от картечи, бросились в штыки, чтобы овладеть батареями. Несколько английских эскадронов напали на них во фланг и обратили их в бегство; стоявшие вблизи полки, увидев бегущих в гвардейских мундирах, вообразили, что это солдаты старой гвардии, и растерялись, раздались крики: "Все потеряно! гвардия разбита!" Солдаты рассказывают даже, что на некоторых пунктах недоброжелательные люди кричали: "Спасайтесь, как можете!" Как бы то ни было, панический страх распространился на поле битвы; все бросились в величайшем беспорядке на коммуникационную линию: солдаты, артиллеристы с зарядными ящиками спешили туда; старая гвардия, находившаяся в резерве, была опрокинута ими и увлеклась общим потоком.

Через минуту армия превратилась в нестройную массу все отряды смешались, и невозможно было собрать ни одного корпуса. Союзники, заметив это изумительное смятение выслали целые колонны кавалерии; беспорядок увеличился еще более; в темноте ночи никак нельзя было остановить войско и объяснить ему его ошибку.

Таким образом, выигранная битва, исправление предшествовавших ошибок, успехи, обеспеченные на другой день — все было потеряно в один момент панического страха. Даже запасные эскадроны, находившиеся возле императора, были опрокинуты и расстроены этими бурными волнами, и им оставалось только следовать общему потоку. Резервные парки и багаж, кои не успели переправить через Самбру, и все, что осталось на поле битвы, попало в руки союзников».

Ошибка маршала Груши еще более содействовала этому бедственному результату. Ему поручено было преследовать и задерживать прусские корпуса Блюхера, а он позволил им дойти до Ватерлоо, и сам за ними не последовал, хотя этого настоятельно требовал генерал Жерар. Груши все еще думал, что перед ним стоит прусская армия, когда перед ним оставался только небольшой отряд. Это ошибка, против которой он сам сильно протестовал и которую, однако ж, постоянно приписывает ему общее мнение, основываясь на свидетельстве самого Наполеона и стольких генералов, очевидных свидетелей; эта ошибка изменила в течение одного часа не только участь этого знаменитого сражения, но даже и судьбу Европы.

Император, вполне зная, какой дух управлял палатой депутатов, предчувствовал, что известие о поражении его армии поднимет против него ораторскую бурю. Поэтому он должен был как можно скорее возвратиться в столицу для удержания в страхе своих внутренних противников и для удаления парламентских переворотов. Он прибыл в Париж 20 (8) июня, в девять часов вечера, в сопровождении герцога Бассано и генералов Бертрана, Друо, Лабедоера и Гурго. Немедленно призвал он к себе братьев своих Иосифа и Люсьена, архиканцлера Камбасереса и всех министров. Положение было затруднительное: каждый предлагал свое мнение, как бы успокоить народную бурю. Потом созван был государственный совет. Император изложил ему свои несчастья, нужды и надежды. Понимая, что нужно приласкать палату депутатов и не показывать, до какой степени царствует несогласие между ним и палатой, он нарочно приписывал враждебное к нему отношение, имевшееся в палате, малому числу депутатов, а не большинству.

Если бы Наполеон и заблуждался в этом случае, то скоро действиями палаты был бы выведен из своего заблуждения. Палата повиновалась более, чем он думал, внушениям Ланжюине и Лафайета. По предложению последнего она объявила себя постоянной и решила, что тот будет изменником отечеству, кто попытается распустить ее. Этот разрыв, возлагавший большую ответственность на народных представителей, нанес последний удар политическому существованию Наполеона. Бурбоны порадовались такому решению палаты. Они предвидели, что такой явный разрыв между императором и представителями народа необходимо повлечет за собой или вторую обдикацию, или новый 18 брюмер, и что Франция без Наполеона, равно как и Наполеон без Франции, не могут противостоять союзным войскам.

Когда решение палаты депутатов дошло до Элизе-Бурбона, отчаяние распространилось в стане императора. Самые усердные его приверженцы не скрывали горести своей и советовали ему покориться неумолимому року, требовавшему от него новой жертвы. Реньо де Сен-Жан-Данжли более всех других настаивал, чтобы Наполеон пожертвовал собой для отечества. Тогда Наполеон, узнав, что и палата пэров последовала примеру палаты депутатов, почувствовал, что совершенно побежден друзьями и врагами, и решился отречься от престола в пользу своего сына. Только один человек во всем совете противился этому намерению, ибо находил, что Франция попадет опять под власть чужестранцев. То был тот самый человек, который в прежнее время один противился учреждению императорского правления. Карно думал, что не следует, из недоверчивости к императору, подвергать народную независимость опасности, и утверждал, что это важнейшее благо нации погибнет, если удалят единственного начальника, за которого армия и народ хотят сражаться. Когда противное мнение одержало верх, Карно сел к столу, закрыл лицо руками и заплакал. Наполеон тогда сказал ему: «Я узнал вас слишком поздно!» Потом император написал следующую прокламацию:

«Французы! Предпринимая войну за независимость народную, я надеялся на соединение всех усилий, всех желаний и на содействие всех народных властей. Я имел основания думать об успехе и смело пренебрегал прокламациями держав против меня. По-видимому, обстоятельства изменяются. Я предлагаю себя в жертву ненависти врагов Франции. Дай Бог, чтобы они были искренни в своих заявлениях и желали зла только мне одному! Политическая жизнь моя кончена, и я объявляю сына моего, под именем Наполеона II, императором французов. Нынешние министры временно составят совет управления. Заботливость моя о сыне заставляет меня пригласить палаты к скорейшему образованию регентства по закону. Соединитесь все для блага общего и для сохранения народу независимости».

Эта декларация была немедленно представлена в обе палаты. Представители, желавшие се, приняли ее с восторгом, но они не приняли решительного мнения о Наполеоне II, законные права которого были поддержаны многими ораторами и, между прочими, Беранжером (депутатом дромского департамента). Прения, начавшиеся по этому предмету, вывели на ораторскую кафедру человека, про которого тотчас все сказали, что он принимает наследство Мирабо: то был Мануэль.

Палата депутатов сочла долгом отправить к Наполеону депутацию с поздравлениями по случаю его вторичного отречения.

«Благодарю вас, сказал он депутатам, за чувства, которые вы мне выражаете, желаю, чтобы отречение мое принесло счастье Франции, но нс надеюсь на это; оно оставляет государство без главы, без политического существования. Время, потерянное на ниспровержение монархии, могло быть употреблено на приготовления, которые уничтожили бы врагов Франции. Советую палатам поскорее усилить армию: кто хочет мира, должен приготовляться к войне. Не вручайте судьбу великого народа прихотям чужестранцев. Страшитесь, что ошибетесь в надеждах. Тут-то главная опасность. В каком бы я положении ни находился, всегда буду доволен, если Франция будет счастлива».

Однако враги императорской династии восторжествовали в палате депутатов; они не согласились объявить императором Наполеона II и составили комиссию из пяти членов для временного правительства. Членами этой комиссии назначены: Фуше, Карно, Гренье, Кинет и Коленкур. Получив известие об этой новости, Наполеон предался негодованию.

«Я отказался от престола не для новой директории, а для сына моего, — вскричал он. — Если его не провозгласят императором, отречение мое само собой уничтожается. Палаты уверены, что народ, армия, общее мнение хотят моего сына, но их удерживают иностранцы. Если они предстанут перед союзниками с поникшей головой, преклонив колена, то союзники не захотят признать их народной независимости. Если бы палаты понимали свое положение, то единодушно провозгласили бы Наполеона II. Тогда иностранцы увидали бы, что у вас есть воля, цель, точка опоры; они увидали бы, что день 20 марта не был делом партии, внезапным ударом бунтовщиков, а результатом привязанности французов к моей особе и к моей династии. Народное единодушие подействовало бы на них более, чем все наши постыдные и унизительные уступки».

Однако в Париже находилось много патриотов, подобных Карно, которые думали, что прежде всего следует позаботиться о защите государства, и что успешная защита невозможна без руки, без гения, без имени Наполеона. Военные люди громко высказывали такое же мнение. Со всех сторон говорили: «Не будет императора — не будет и воинов!» Толпа, беспрерывно возраставшая перед дворцом Элизе-Бурбон, где жил Наполеон, навела беспокойство на Фуше, который управлял временным правительством и желал возвращения союзных войск в Париж. Он боялся, что отречение будет казаться союзникам притворством до тех пор, пока Наполеон останется в Париже. Поручили Карно сообщить ему о беспокойстве временного правительства и просить его удалиться из столицы. С этой целью Карно поехал в Элизе-Бурбон и застал Наполеона одного, в ванне. Когда министр объяснил цель своего посещения, падший властелин удивился, что его присутствие может возбуждать опасения. «Я только простой гражданин, — сказал он, — даже менее, чем простой гражданин».

Однако же он обещал исполнить желание палат и временного правительства и 25 (13) июня уехал в Мальмезон, откуда хотел послать армии следующую прокламацию:

«Воины! Уступая необходимости, заставляющей меня удалиться от храброй армии французской, я уношу с собой счастливое убеждение, что она оправдает отличными заслугами, ожидаемыми от нее отечеством, те похвалы, в которых не могли отказать ей даже враги».

Воины, хотя я в отсутствии, однако же буду следить за вами. Я знаю все отряды, и если один из них одержит над врагом победу, я отдам справедливость его храбрости. И я, и вы, мы были оклеветаны. Люди, недостойные ценить ваши труды, видели в вашей преданности ко мне доказательство, что будто бы вы служите мне одному; будущими успехами докажите им, что вы служили, повинуясь мне, только отечеству, и что любите меня за пламенную любовь мою к Франции, нашей общей матери.

Воины! Еще несколько усилий, и союзники будут уничтожены. Наполеон узнает вас по вашим победам.

Спасите честь, независимость французов; будьте до конца такими, какими я вас знал в продолжение двадцати лет, и вы будете непобедимы».

В Мальмезоне Наполеон был еще слишком близко к Парижу, и это беспокоило его врагов. Фуше все еще страшился какого-нибудь действия с его стороны; за ним тщательно наблюдал генерал Беккер под предлогом, что охраняет его жизнь. 27 (15) июня, узнав о приближении союзников, Наполеон писал к временному правительству и предлагал свою помощь, желая служить простым солдатом:

«Отказавшись от власти, писал он, — я не отказался от благороднейшего права гражданина — права защищать отечество.

Приближение врагов к столице не позволяет сомневаться насчет их намерений.

В этих опасных обстоятельствах я предлагаю услуги свои, как генерал, считая себя первым солдатом отечества».

Люди, требовавшие отречения императора, не могли доверить армию великому полководцу, которого свергли с трона. Они знали, что такой солдат не может быть иначе как генералиссимусом, и что взять его в помощники значит взять его во властелины. Они отказали, и отказ их возбудил в Наполеоне сильное негодование. Он хотел снова принять команду над войском и возобновить 18-й брюмер. Но герцог Бассано отвлек его от этого намерения, объяснив, что ныне не те обстоятельства, которые помогали ему в VIII году. Уступая необходимости, Наполеон оставил Мальмезон и поехал в Рошфор, намереваясь отплыть в Америку.

Глава LI.

Прибытие Наполеона в Рошфор. Письмо к принцу-регенту. Наполеон отправляется на Беллерофоне в Англию. Поступки английского министерства. Сочувствие английского народа к Наполеону. Он протестует против решения английского кабинета. Его отправляют на остров Святой Елены

Генерал Беккер, на которого временное правительство возложило трудную обязанность надзирать за бывшим его государем в Мальмезоне, получил приказание сопровождать его до Рошфора и оставить только тогда, когда он сядет на корабль и отправится в путь. Почтенный генерал сказал Наполеону: «Мне дали трудное поручение; я сделаю все, что могу, чтобы исполнить его к вашему удовольствию». Он сдержал слово и не забылся ни на минуту; ни разу не изменил уважению, которым был обязан к падшему величию и несчастному гению.

Наполеон выехал из Мальмезона 29 (17) июня и прибыл в Рошфор 3 июля. На другой день к нему прибыл его брат Иосиф. Во время пребывания в этом городе император постоянно слышал около своего дома клики народного приветствия; несколько раз выходил на балкон префектуры, где он жил, и видел новые знаки той любви, которую народ еще питал к нему. 8 июля отправился он в дальнейший путь с намерением ехать в северо-американские штаты и в твердой уверенности, что паспорт, обещанный ему временным правительством для этого проезда, будет ему выслан союзниками без замедления и препятствий. Через два дня он послал Лас-Каза и Савари на корабль Беллерофон, узнать от начальника английских судов, тут крейсировавших, не получил ли он предписания от английских министров дать ему свободный пропуск. Капитан Мейтланд, начальник Беллерофона, не получал никаких приказаний и отвечал, что спросит разрешения у адмирала. 14 (2) июля Наполеон все еще находился на острове Эс (Aix) и ждал ответа. Такое долгое молчание возбудило в нем нетерпение, и он захотел наконец выйти из неведения, в котором его оставляли в продолжение четырех дней. Лас-Каз с Лаллеманом отправились опять к Мейтланду, который повторил снова отрицательные свои ответы и предложил взять Наполеона к себе на корабль и отвезти в Англию, где будет ему оказано всевозможное уважение.

Когда Лас-Каз и Лаллеман привезли этот ответ, Наполеон созвал всех товарищей своего несчастья и спросил у них совета, что делать? Впереди крейсировали суда, сквозь которые нельзя было пробраться; сзади находилась страна, ставшая негостеприимной для Наполеона и всех его приверженцев с тех пор, как в нее вступили союзники и Бурбоны. В таком отчаянном положении император думал, что лучше всего отнестись к великодушию английского народа и у него торжественно искать гостеприимства. Он взял перо и написал принцу-регенту следующие значительные строки:

«Служа целью партиям, разделяющим мое отечество, и недоброжелательству сильнейших европейских держав, я закончил свое политическое поприще. Я решаюсь, как Фемистокл, укрыться под кров английского народа; прибегаю под защиту его законов, прося о ней ваше высочество, моего сильнейшего, постоянного и великодушнейшего врага».

Лас-Каз и Гурго отвезли это письмо капитану Мейтланду, которому они объявили, что Наполеон на следующее утро переедет к нему на корабль. Действительно, 15 (3) числа, на рассвете, бриг Ястреб перевез великого человека на корабль Беллерофон. Вступая на корабль, Наполеон заметил, что генерал Беккер к нему приближается, чтобы с ним проститься, и с живостью сказал ему: «Отойдите, генерал; я не хочу, чтобы подумали, что француз предал меня врагам моим». Произнося эти слова, протянул ему руку и отпустил его, сжав в последний раз в своих объятиях.

Прибыв на Беллерофон, Наполеон сказал капитану: «Я прибыл на ваш корабль, ища покровительства английских законов». Капитан тотчас проводил его в каюту, где и поместил его. На другой день император ездил на корабль Superbe, к адмиралу Готаму, который командовал всеми крейсировавшими судами. В тот же день он возвратился на Беллерофон, который направил путь к берегам Англии. На Беллерофоне обращались с ним чрезвычайно учтиво; когда он выходил на палубу, все снимали шляпы. «На Беллерофоне, — говорит Лас-Каз, — Наполеон был еще императором».

Прибыв в Торбей 24 (12) июля, капитан Мейтланд отправился к своему генерал-адмиралу, лорду Кейту, за приказаниями; ему ведено было отправиться в Плимут, куда Беллерофон прибыл 26 (14) июля.

Едва узнали на берегах Англии о приближении императора, как уже там возродилось живейшее любопытство. Торбейская пристань покрылась судами, и нетерпение, смешанное с восторгом, проявлялось везде, где произносили имя Наполеона. Такой льстивый прием противоречил намерениям английского кабинета, и министры старались предупредить или отвратить все изъявления уважения к Наполеону, которые служили обвинениями их политики. В Плимуте Беллерофон был окружен вооруженными лодками; им дали приказание удалять любопытных. Несмотря на строгость такого распоряжения, вся Англия, казалось, спешила в Плимут в надежде видеть героя Франции, и море покрывалось кораблями около того, который служил темницей великому человеку.

Среди лестного внимания, оказанного ему народом, который долго был его врагом, Наполеон нетерпеливо желал знать, что сделает британское правительство и какие примет меры. Лорд Кейт посетил его на Беллерофоне, но посещение его, холодное и молчаливое, продолжалось весьма недолго. В последних числах июля он снова явился к Наполеону и разрешил его недоумение самым жестоким образом: он привез с собой министерскую ноту, которая назначала генералу Бонапарту местопребывание на острове Святой Елены. То был приговор к ссылке, который, по свойству климата острова Святой Елены, переходил в приговор к смерти. Когда Наполеон услышал из уст адмирала это решение английского кабинета, он не скрыл своего негодования и всеми силами протестовал против такого нарушения народного права. «Я гость Англии, — говорил он, — а не пленник ее; я добровольно искал покровительства ее законов; со мной нарушают священнейшие нрава гостеприимства; я никогда добровольно не соглашусь перенести оскорбления, которые мне наносят: только насилие может меня к тому принудить».

Ссылка тем более была ему ужасна, что ограничили тремя число особ, долженствовавших ему сопутствовать, и из них исключили Савари и Лаллемана. Эти верные слуги Наполеона думали, что их выдадут новому французскому правительству, и что они будут казнены на основании повеления, изданного 24 (12) июля Людовиком XVIII.

Что происходило в душе Наполеона, когда он выслушал приговор, сообщенный ему Кейтом? Темница в ссылке, ведущая к смерти медленной и тяжкой, — вот участь того, беспредельное честолюбие которого не довольствовалось первенством в Европе! Что покажет он миру? Пример неслыханной решимости или зрелище обыкновенного отчаяния? Он призывает к себе Лас-Каза, расспрашивает об острове Святой Елены, желает знать, можно ли вынести там жизнь, и потом вдруг говорит ему: «Впрочем, я, может быть, туда не поеду; разве человек зависит от людей, когда решается умереть? Любезный друг, мне иногда хочется с вами расстаться, и это нетрудно».

Лас-Каз старался утешить его, победить его отчаяние, показать ему луч надежды в будущем и примирить его с жизнью, которая стала ему в тягость. «Кто знает тайны будущего?» — говорил Лас-Каз. Император заботится о скуке, Лас-Каз доказывает ему возможность жить прошедшим; император отвечал ему: «Будем же писать Записки. Да, станем работать; работа тоже коса времени. Надобно повиноваться своей судьбе; так я всегда думал». Так Наполеон пришел в себя. Злость, измена, неблагодарность людей приводят его к отчаянию, но скоро он поднимается чувством прошедшей своей славы и силой ума.

Беллерофон вышел 4 августа из Плимута, но пошел не на юг, а к северу. Тогда Наполеон узнал, что его пересадят на другой корабль, Нортумберланд, который перевезет его на остров Святой Елены. Сильные слова, сказанные лорду Кейту при сообщении распоряжений английского кабинета, могли быть потеряны для истории; Наполеон поместил их в прокламации, которую послал адмиралу:

«Торжественно протестую перед небом и людьми против насилия, мне оказанного, против нарушения самых священнейших прав моих: ибо сила располагает моею личностью и свободой. Я добровольно вступил на Беллерофон, я не пленник, я гость Англии. Я пришел по приглашению капитана, который сказал мне, что имеет дозволение от правительства принять меня и везти меня в Англию с моею свитою, если это мне угодно. Я пришел с доверием, ища защиты английских законов. Прибыв на Беллерофон, я вступил в семью английского народа. Если правительство, приказав капитану Беллерофона принять меня со свитою, хотело только поймать меня, то оно запятнало честь свою и обесчестило флаг свой.

Если дело это совершится, то англичане не будут уже говорить о своей честности, законах и свободе; вера в британское слово исчезнет в гостеприимстве Беллерофона.

Призываю суд истории: она скажет, что враг Англии, воевавший с ней двадцать лет, добровольно пришел в минуты бедствия искать убежища под ее законами. Какое яснейшее доказательство своего уважения и доверия к ней мог он дать? Но как отвечали в Англии на такое великодушие? Притворились, что протягивают врагу гостеприимную руку; когда он добровольно предался, его приносят в жертву».

7 августа император перешел с Беллерофона на Нортумберланд, которым командовал адмирал Кокбурн. Воспользовались случаем и обезоружили всю его свиту; но у него самого постыдились взять шпагу. Все его вещи были пересмотрены самим адмиралом при помощи таможенного офицера. У него взяли четыре тысячи наполеондоров, а оставили только полторы, для самых необходимых потребностей. Когда он стал прощаться с верными слугами, которым запретили следовать за ним в темницу и отдаленную ссылку, Савари в слезах бросился к его ногам и целовал ему руки. «Спокойно, без волнения, — говорит Лас-Каз, — поцеловал его император и пошел к лодке. На пути он ласково кланялся всем встречавшимся. Все наши, остававшиеся в Европе, неутешно плакали; и я не мог не сказать лорду Кейту, с которым разговаривал в эту минуту: "Заметьте, милорд, здесь плачут только те, которые остаются"».

Глава LII.

Переезд морем. Прибытие на остров Святой Елены. Пребывание на острове до отъезда Лас-Каза

Кейт был весьма учтив, но столько же и осторожен в сношениях с французами на Беллерофоне. Кокбурн был еще учтивее и показывал еще более участия и уважения к великому человеку, невольным тюремщиком которого он стал на некоторое время.

Английские министры остались не совсем довольны почтением, оказанным Наполеону капитаном Мейтландом и его экипажем. Они особенно порицали капитана за то, что он давал знаменитому полководцу титул императора, и приняли строжайшие меры, чтобы ничто подобное не могло повториться на Нортумберланде. Они написали в своих инструкциях, что Наполеона следует называть не иначе, как генералом. Когда падший император узнал об этих распоряжениях, клонившихся к его унижению, то спокойно сказал: «Пусть называют меня как хотят, я все-таки останусь Я».

11 августа Нортумберланд вышел из пролива Ла-Манш. Скоро Наполеон узнал вдали берега Франции. Он поклонился им, простер к ним руки и сказал дрожащим голосом: «Прощай, страна храбрых! Прощай, милая Франция! Если б было менее изменников, ты до сих пор оставалась бы первой державой в мире». Таково было последнее прощание великого человека с благородной страной великого народа!

Во время переезда император ежедневно прогуливался после обеда на палубе; один раз застигла его в этой прогулке сильная буря. Он не захотел скрываться в каюте от проливного дождя и приказал принести себе знаменитый серый сюртук, на который даже англичане смотрели с восторгом и уважением.

Наполеон сокращал медленное течение времени чтением газет. Часто встречал он в них ложь и оскорбления; но все это не имело на него влияния, и он сказал Лас-Казу:

«Яд не действовал на Митридата; а клевета с 1814 года тоже уже не действует на меня».

15 (3) октября Нортумберланд остановился у острова Святой Елены; 16 (4) числа Наполеон сошел на берег в сопровождении адмирала и генерала Бертрана. Сначала он поселился в Бриаре, у купца Балкомба.

Но это было временное жилище: местопребыванием его назначили Лонгвуд, сельский домик губернатора острова. Наполеон посетил его в самый первый день приезда, но нашел, что не все еще приготовлено к его принятию. Впрочем, он нашел у господина Балкомба все удобства, на которые имел права, и некоторые пособия против скуки. Это достойное семейство употребило всевозможные усилия, чтобы усладить неприятность его положения.

Живя в Бриаре, Наполеон выезжал из дому только один раз и посетил майора полка, стоявшего на острове Святой Елены. Он занимался своими Записками и очень часто и долго диктовал Лас-Казу или его сыну, Монтолону, Гурго и Бертрану. Обыкновенно прогуливался он по мрачным аллеям Бриара, откуда можно было видеть только страшные пропасти.

В саду г. Балкомба работал старый негр по имени Тоби. Он был малаец, похищенный английским экипажем и проданный в рабство. Наполеон во время прогулок часто встречал несчастного старика и оказывал большое к нему участие; он решался заплатить за него выкуп и говорил о его похищении с негодованием. Однажды он остановился перед ним, не мог удержать в себе мыслей, толпившихся в его голове, и сказал грустно: «Что за бедная машина — человек! Нет ни одной сходной наружности, а души все различны!.. Если б Тоби был Брут, он не вынес бы жизни; если б он был Эзоп, то стал бы теперь, может быть, советником губернатора; если б он был пылкий и ревностный христианин, то с терпением нес бы крест и благословлял бы его, в надежде на Бога. Но бедный Тоби ничего не знает, склоняется и работает невинно!» Посмотрев на него в продолжение нескольких минут безмолвно, он сказал, удаляясь: «Далеко бедному Тоби до короля Ричарда!.. Однако ж поступили с ним равно жестоко; ведь и этот человек имел свои наслаждения, свое семейство, свою собственную жизнь; англичане сделали страшное преступление, похитив его и продав в неволю». Потом, остановившись, прибавил, глядя на Лас-Каза: «Я читаю в ваших глазах; вы думаете, что он не один такой пример на острове Святой Елены... Но между ним и нами нет никакого сравнения. С нами поступили хуже; но мы имеем в себе другие средства. Нас не подвергали телесным страданиям, а если б и пытались сделать это, то мы имеем душу, которая изменит надеждам наших мучителей... Наше положение может даже иметь свою прелесть... Мы мученики бессмертной славы!.. Миллионы людей плачут о нас, отечество вздыхает, а слава надела траур!.. Мне недоставало только несчастия!.. Если бы я умер на троне, в облаках моего всемогущества, я остался бы загадкой для многих людей; теперь, по милости несчастья, меня можно судить безошибочно!»

Наполеон выехал из Бриара 18 (6) декабря и переселился в Лонгвуд. Новое жилище представляло ему более удобств; но он встретил там не менее притеснений от людей, которым было поручено смотреть за ним. Поставили часовых под его окнами и окружили его предосторожностями. Он приказал Монтолону написать о них адмиралу, потому что не хотел иметь ни с кем сношений, чтобы не дать кому-нибудь повода рассказывать небывальщину и подтверждать ее словами: «Император сам сказал мне это».

В одну из прогулок верхом, в середине декабря, он вынужден был сойти с лошади, потому что нельзя было проехать по дурной дороге, и увяз в грязи так, что насилу мог выбраться и не утонуть. «Вот прескверное приключение! — сказал он; и потом, когда выбрался из грязи, прибавил: — Если б мы утонули здесь, что сказали бы в Европе? Дураки стали бы доказывать, без сомнения, что я поглощен землей за преступления».

Почти все англичане, проезжавшие в этих местах, приставали к острову Святой Елены, чтобы посмотреть на знаменитого изгнанника. Наполеон принимал их всегда с лаской и достоинством. Они находили, что он вовсе не похож на портрет, который рисовали им в продолжение двадцати лет, и извинялись, что могли верить нелепым рассказам на его счет. «Да, — сказал однажды Наполеон одному из них, — всеми этими рассказами обязан я вашим министрам; они наводнили Европу книжками и пасквилями на меня. Может быть, они ответят в свое оправдание, что печатали только те известия, которые получали они из самой Франции; по правде, надобно сказать, что люди, плясавшие на развалинах отечества, усердно помогали им в этом и обильно снабжали их материалами».

Между тем адмирал с душевным участием принял жалобы, переданные ему Монтолоном. Он явился для объяснения к Наполеону, и они расстались, весьма довольные друг другом. Помощник губернатора, полковник Скельтон, обходился с Наполеоном чрезвычайно вежливо. Император часто приглашал к обеду его и его жену.

1 января 1816 года вес, последовавшие за великим человеком в изгнание, соединились для принесения ему поздравлений с Новым годом. Наполеон, которому это торжество напомнило о радостных днях прежнего всемогущества, не показал никому, что в уме его происходило сравнение между простым приемом в Лонгвуде и пышными аудиенциями в Тюильри. Он с душевной радостью принял льстецов несчастья и пригласил их к семейному завтраку. «Вы теперь ничто, на конце света, сказал он им, и ваше утешение должно состоять в том, чтобы вы любили друг друга».

Ежедневно около Лонгвуда бродили матросы, избегавшие запрещения подходить к этому дому и втайне от караульных желавшие посмотреть на изгнанного героя. «Вот что значит могущество воображения, — говорил Наполеон. — Как оно сильно действует на людей! Эти люди вовсе не знают меня, никогда меня не видели, только слыхали рассказы обо мне, а чего они не чувствуют, чего не сделают в мою пользу? Та же странность повторяется во всех странах, во все года, во всех полах! Вот фанатизм! Да, воображение управляет миром!»

Пространство, по которому Наполеон мог прогуливаться верхом, нс позволяло ему гулять более получаса, да и то скоро вынужден он был отказаться от этого развлечения по многим причинам. Иногда английский офицер обижался, что его оставляют позади, и хотел вмешиваться в свиту императора; иногда какой-нибудь солдат или капрал, худо понимавший приказания, прицеливался и хотел стрелять в него.

Климат и стеснения скоро оказали влияние на Наполеона. Здоровье его ослабевало видимым образом. Он был не гак крепко сложен, как все думали. По выражению одного из товарищей его ссылки, «здоровье его было не такое железное, как нравственная его сила»{8}. Доктор О'Мира, английский врач, лечил его и успел заслужить его доверие.

Газеты с опозданием доставили на остров Святой Елены известия о смерти Мюрата, о восстании и казни Порлье, о процессе и гибели Нея. Когда Лас-Каз прочел в присутствии Наполеона статью о трагической смерти неаполитанского короля, Наполеон с живостью схватил его за руку и в ту же минуту сказал: «Калабрийцы человеколюбивее, великодушнее тех, которые выслали меня сюда!»

Он нимало не удивился попытке Порлье. «Во время возвращения моего с острова Эльбы, — сказал он, — те самые испанцы, которые с ожесточением восставали против моего вторжения, которые прославились самым упорным сопротивлением, те самые испанцы вступили в прямые со мной сношения: они сражались прежде против меня, как против тирана, а теперь призывали меня, как избавителя. Они просили у меня небольшой суммы для своего освобождения и для начала переворота на полуострове, подобного тому, который я тогда совершил во Франции. Если б я победил при Ватерлоо, я подал бы им руку помощи. Это обстоятельство объясняет мне теперешнюю их попытку. Нет сомнения, что она повторится и еще».

Он находил, что Ней был так же дурно обвинен, как дурно защищали его, и сожалел, что с ним не сохранены условия капитуляции. Казнь маршала Нея заслужила от падшего императора такое строгое порицание, какое произнес против Нея впоследствии, в самой палате пэров, один великий писатель-воин.

Переходя потом к отказу в просьбе госпоже Лавалетт и к бегству ее мужа, Наполеон заметил, что Бурбоны напрасно действуют так неумолимо. «В залах Парижа, сказал он, — царствуют те же самые страсти, какими дышали прежние клубы; дворяне действуют, как якобинцы... Зато наши француженки прославляются душевными достоинствами: госпожа Лабедоер едва не умерла с горя; супруга Нея показала пример самой неустрашимой преданности; жена Лавалетта стала героиней всей Европы».

Наполеон занимался не одной только современной политикой. Осмотрев быстрым и верным оком настоящую Европу и очертив современное ее положение, он с удовольствием возвращался к прошедшему и вызывал на суд свой людей и события, замечательные в истории, и поверял ее решения сильным своим разумом и несравненным соображением. В одно из таких вторжений в область древности ему случилось остановиться на упорной борьбе плебеев и патрициев древнего Рима, и он заметил, что потомство совершенно ошибается насчет Гракхов. «История, — сказал он, — представляет Гракхов дерзкими возмутителями и негодными людьми, а между тем она же, рассказывая подробности, показывает, что они отличались некоторыми добродетелями: добротой, бескорыстием, чистотой нравов; а притом они были дети знаменитой Корнелии, что для великих душ возбуждает уже сильное предубеждение в пользу Гракхов. Отчего происходит такое заблуждение? Оттого, что таланты их, их превосходные характеры были опасны сенаторам, которые задушили их и покрыли стыдом. Историки, принадлежавшие к богатой римской партии утеснителей, писали о Гракхах в этом же духе.

То же самое случилось бы и в наше время, — добавил он, — если б кто-нибудь вздумал нападать на аристократию и наносить ей удары и вред. И теперь нашлись бы Гракхи; и они были бы уничтожены, подобно их предшественникам».

В ту минуту, когда Наполеон произносил эти слова, они исполнялись на самом деле во Франции. Там кровь Лабедоера, Нея, Шартрана и Мутона лилась вместе с кровью Брюна и Рамеля.

Наполеон на острове Святой Елены не был ли похож на Гракха? Не довольствуясь его ссылкой, англичане чернили его в своих газетах и пасквилях и распространяли по Европе оскорбительные известия о нем, в которых не было даже тени правды. Сам он хотел, кажется, быть подобным Гракху; но история никак не может сравнивать их. Гракх постоянно следовал к одной цели и погиб жертвой стремления своего; Наполеон начал действовать в духе Гракха, но потом изменил свое направление и погиб жертвой этой перемены, через которую лишился любви народной.

Иногда рассчитывал он, какие обстоятельства могут отворить двери его темницы. «Если в Европе будет тихо, — говорил он, — тогда не захотят тратить на нас ни денег, ни забот и постараются от нас отделаться; но до этого пройдет еще лет пять. Кроме этого случая и кроме неожиданных обстоятельств, которых человек не может предвидеть, я вижу только одну возможность выйти отсюда: или народы призовут меня на помощь против утеснителей, или короли призовут меня к себе на помощь против взволнованных народов. Я один могу прекратить эту борьбу, которая уже начинается».

Наполеон, читая декларацию 2 августа, никак не мог объяснить себе причины ее личным характером союзных монархов.

«Франц, — говорил он, очень набожен, а я его сын!

Александр так добр, и мы так любили друг друга!

Прусский король... я сделал ему много зла, но мог сделать больше... притом же прощать обиды так славно, так приятно для сердца...

Всем этим обязан я ненависти английских министров; но как же принц-регент не остановил этой самой необыкновенной злобы?..»

Но он забывал, что посягал на независимость всех держав и вел войну со всеми этими монархами для поддержания своих личных выгод и своей системы, которая клонилась к конечному разорению Англии.

Декларация, возбудившая в нем такие воспоминания о прежних отношениях его с союзными монархами, заключалась в нижеследующем:

«Наполеон Бонапарт во власти союзных монархов. Их величества, король великобританский и ирландский, император австрийский, император российский и король прусский, по силе трактата, 25 (13) марта 1815 года приняли действительнейшие меры, чтобы предупредить всякое с его стороны покушение против спокойствия Европы.

Ст. 1. Державы, подписавшие трактат 20 (8) прошлого марта, почитают Наполеона Бонапарта своим пленником.

Ст. 2. Надзор за ним особенно вверяется британскому правительству, и проч.»

Английское правительство, приняв на себя обязанность надзирать за падшим императором, должно было сыскать второстепенного исполнителя приговора, подписанного союзными державами. Английские министры Кастельри и Батурст, неумолимые враги Наполеона, выбрали Гудсон-Лова.

Глава LIII.

Гудсон-Лов. Ежедневная борьба Наполеона с губернатором. Страдания и слабость императора. Лас-Каз принужден расстаться с Наполеоном

Гудсон-Лов!.. При этом имени содрогаются сердца приверженцев Наполеона!.. Кейт и Кокбурн имели еще некоторое уважение к падшему герою, изъявили удивление к гению, принимали участие в величии погибшего императора французов; но они не так разумели данное им поручение, как понимали его английские министры... Кейт и Кокбурн думали, что обязаны только смотреть за героем Франции, оберегать его... Новый тюремщик иначе разумеет волю своих министров. Он даст почувствовать своим предместникам, чего от них требовали мщение и страх{9}, и что они могут произвести за несколько лет при климате острова Святой Елены и при помощи такого человека, как Гудсон-Лов!

Новый губернатор вышел на берег острова Святой Елены 14 (2) апреля 1816 года. При первом свидании Наполеон почувствовал отвращение к нему. «Как он безобразен, сказал Наполеон, — фигура его просится на виселицу. Но не должно спешить с решительным приговором; может быть, недостатки лица выкупаются нравственными достоинствами; это очень возможно».

Первой мерой Гудсон-Лова было взять с особ, находившихся при императоре, подписки в том, что они добровольно остаются на острове Святой Елены и что они покорятся всем условиям, какие покажутся губернатору необходимыми для наблюдения за Наполеоном.

Гудсон-Лов представил потом императору разные сочинения, в которых его царствование и характер представлялись самыми ложными и черными красками; один из этих пасквилей был написан Прадтом и относился к посольству в Варшаве. Но шутки такого рода казались Гудсон-Лову самым невинным препровождением времени. Он призвал к себе всех слуг императора и поодиночке допрашивал их, точно ли они добровольно остаются на острове Святой Елены, как будто не верил в искренность подписок, ими данных. Такое требование губернатора очень оскорбило Наполеона; но он решился, наконец, снести его терпеливо. Окончив допросы, губернатор обратился к Монтолону и Лас-Казу и сказал им, что доволен и «донесет своему правительству, что подписки даны добровольно и без всякого принуждения». Потом принялся расхваливать местоположение и находил, что император и его свита напрасно жалуются; что им довольно хорошо. Когда ему заметили, что нет даже дерева, под которым можно было бы отдохнуть, что необходимо в таком знойном климате, он отвечал с досадой: «Деревья посадим!» и потом молча ушел.

Здоровье императора час от часу слабело. В конце апреля он был вынужден отказаться от тени свободы, которой до сих пор пользовался для прогулок и почти не выходил из комнаты. Губернатор сам явился к нему. Знаменитый больной принял его, сидя на диване в простом платье. С первых слов объявил он Гудсон-Лову, что хочет протестовать против конвенции 2 августа. Напомнив, что не хотел искать убежища в России или в Австрии и защищаться во Франции до последней крайности, чем мог бы добыть выгоднейшие условия, он прибавил: «Ваши поступки не доставят вам чести в истории! Впрочем, есть мстящее провидение; рано или поздно оно накажет вас. Немного пройдет времени, как ваши потомки, ваши законы заплатят за это преступление!.. Ваши министры своими инструкциями довольно ясно показали, что хотели только сбыть меня с рук! Зачем не назначили прямо смертной казни? И то, и другое было бы равно законно. Быстрый конец дела показал бы более энергии в них, чем медленная смерть, к которой меня присудили».

Губернатор защищался инструкциями, ему данными, в которых, между прочим, было приказано, сказывал он, английскому офицеру беспрестанно следовать но стонам Наполеона. «Если б вы это соблюдали, — отвечал Наполеон, — я никогда не вышел бы из комнаты». Гудсон-Лов объявил о скором прибытии корабля, на котором привезут деревянный дворец, мебель и разные хозяйственные принадлежности, что облегчит положение обитателей Лонгвуда. Но император обратил мало внимания на эти надежды и горько жаловался, что английское министерство лишает его всех утешений, книг и журналов и, что всего хуже, известий о супруге и сыне. «Что касается, — прибавил он, — мебели, квартиры, то мы оба с вами — солдаты; мы знаем всем этим вещам настоящую цену. Вы были на моей родине, может быть, заходили в мой дом; он не последний на острове; мне нечего краснеть за него, но вы видели, как он мал. Я был на троне, раздавал венцы, но не забыл прежнего моего положения: один диван, вот эта походная постель — и я доволен!»

Во время разговора губернатор несколько раз предлагал своего доктора Наполеону; уходя, он повторил предложение, но опять получил отказ. После его ухода Наполеон тотчас рассказал своим приближенным все, что происходило между ним и губернатором. По окончании рассказа, после минутного молчания, он прибавил: «Какое жалкое и зловещее лицо губернатора! За всю жизнь я нс встречал ничего подобного!.. Нельзя выпить чашки кофе, если такого человека оставят наедине со мной на одну минуту!.. Может быть, ко мне прислали человека, который хуже тюремщика!»

Не одни неприятности от врагов действовали на слабое здоровье Наполеона; некоторые домашние неустройства еще более терзали его душу и увеличивали скорбь, которая им овладела. Раздор поселился между приверженцами великого человека. Иногда между ними случались истории, которые не нравились императору и огорчали его. Он говорил им по этому случаю: «Старайтесь составлять одно семейство; вы последовали за мною, чтобы услаждать мои горести; неужели это чувство не может заставить вас жить в дружбе?» В другом случае, когда важный спор завязался между двумя особами, решившимися служить ему в несчастье. Наполеон весьма огорчился, услышав, что говорят о назначении условий поединка, и отнесся к ним со следующей трогательной речью:

«Зачем вы последовали за мной? Чтобы быть мне приятными? Так будьте братьями; иначе вы будете только беспокоить меня... Вы хотите доставить мне счастье? Будьте братьями; иначе вы будете для меня наказанием!

Вы говорите, что хотите драться, и еще на моих глазах, в моем присутствии! Разве вы забыли, что я должен быть одним предметом ваших забот? Разве вы нс помните, что за нами следят глаза иностранцев?.. Хочу, чтобы здесь каждый был проникнут моим духом... Хочу, чтобы здесь каждый был счастлив, чтобы он получал на свою долю как можно более из тех наслаждений, которые нам здесь дозволены... Даже хочу, чтобы вот этот маленький Эммануэль получал свою долю сполна».

Здоровье императора становилось с каждым днем слабее и требовало больших попечении; он захотел объясниться с доктором О'Мира и узнать, как он будет лечить и посещать его как медик английского правительства, прикомандированный к государственной тюрьме, или как врач, состоящий при его особе. Доктор отвечал с благородством и откровенностью, что он желает быть врачом Наполеона, и с этой минуты приобрел полное его доверие.

Губернатор, тщетно несколько раз приглашавший генерала Бонапарта к себе на обед, приехал в середине мая месяца в Лонгвуд сказать пленнику, что для него привезли деревянный дворец. Император принял его очень дурно; объявил ему, что не мог отказать адмиралу в совершенной доверенности, несмотря на некоторые мелкие неприятности, но наследник адмирала, по-видимому, вовсе не желает идти по следам предшественника. Сэр Гудсон, оскорбившись таким упреком, отвечал, что приехал не за уроками.

«Однако ж нельзя сказать, чтобы вы не имели в них нужды; вы сами говорили, что ваши инструкции гораздо строже приказаний, данных адмиралу. Приказывают ли вам сбыть меня с рук ядом или железом? Я жду всего от ваших министров: я готов, закалывайте жертву. Не знаю, каким образом дадите вы мне яд: но действовать железом вы уже нашли средство. Если вам вздумается, как вы уже угрожали мне, нарушить нрава моего дома, то я уверяю вас, что храбрый пятьдесят третий полк войдет в него не иначе, как по моему трупу».

Когда здоровье Наполеона начало поправляться, приверженцы его упросили, чтоб он принялся опять за обыкновенные свои прогулки верхом. Сначала он никак не соглашался, не желая прогуливаться в тесных пределах, для того назначенных, и «вертеться около самого себя: как в манеже». Однако наконец он уступил просьбам и, возвращаясь, проехал мимо английского лагеря. Солдаты бросили свои занятия и составили из себя фронт. «Какой европейский солдат, сказал он, не чувствует трепета при моем приближении?»

Гудсон-Лов, казалось, опасался, что Наполеон забудет, что должен жить пленником на острове Святой Елены, и ежедневно старался напомнить ему об этом каким-нибудь оскорблением, новыми обидами, грубостью. Он задерживал письма из Европы, хотя они получались незапечатанные и путями вовсе не подозрительными, под предлогом, что они нс были прочитаны статс-секретарем. Потом он захватил записку госпожи Бертран, потому что записка была написана без его дозволения, и официально запретил Наполеону и всем французам Лонгвуда общаться, письменно или словесно, с прочими жителями острова Святой Елены без предварительного его на то дозволения.

Между тем английское министерство превратило в закон решение 2 августа о содержании Наполеона на острове Святой Елены в качестве пленника. При втором чтении этого билля против него протестовал известный лорд Голланд, один из отличнейших государственных мужей Англии. При третьем чтении протестовал герцог Суссекский, брат принца-регента. Губернатор, получив парламентский акт по этому предмету, нашел новый случай беспокоить своего пленника. Обнародовав парламентский акт, он присоединил к нему свои собственные, весьма обидные замечания о расходах Наполеона; он утверждал, что при нем оставлено слишком много верных слуг, которых не могли отлучить от него никакими средствами.

Обеспокоиваемый, таким образом, ежедневно оскорблениями и разными мелочами, Наполеон не мог снести их, хотя хладнокровно сносил выстрелы и пальбу; он предался влиянию тоски и постоянно сидел в своей комнате. Иногда выходил он только к госпоже Монтолон, которая недавно разрешилась от бремени. У нее был сын лет семи или восьми; его звали Тристаном. Наполеон забавлялся, заставляя его читать басни. Мальчик признался ему, что работает не всякий день. «Разве ты не всякий день обедаешь?» спросил у него Наполеон. «Обедаю всякий день», — отвечал мальчик. «Ну! Так ты должен работать всякий день, потому что тот не должен обедать, кто не работает». — «Если так, — отвечал мальчик, я буду работать всякий день». — «Вот влияние желудка, сказал Наполеон, смеясь и лаская ребенка. — Голод, желудок заставляют людей действовать и трудиться».

Семейство Балкомб часто посещало Наполеона, и он оказывал к нему большое уважение и участие. Великий учитель искусства битв думал, что не стыдно ему, для своей славы и гения, играть в Бриаре в жмурки с девочками; и здесь, в Лонгвуде, он не боялся унизить блеск своего имени и достоинство своего характера продолжением этой невинной, общепринятой игры и даже принял на себя труд выучить одну из девиц Балкомб играть на бильярде.

Комиссары европейских держав прибыли на остров Святой Елены и желали представиться бывшему императору. Адмирал Малькольм, посетив Лонгвуд, сказал об этом Наполеону. Наполеон был очень доволен учтивым и добрым моряком, но не мог согласиться на желание комиссаров. «Адмирал, говорил он, вы и я, мы оба люди; я ссылаюсь на суд ваш. Мог ли император австрийский, дочь которого была моей женой по собственному его желанию, которому я два раза возвращал его столицу, который задерживает теперь мою жену и моего сына, может ли он прислать сюда ко мне комиссара, не написав ко мне ни строчки, не дав мне никакого известия о здоровье моего сына? Могу ли я принять его? О чем я буду говорить с ним? То же почти замечание могу сделать об императоре Александре. Он прежде был со мной дружен; я вел с ним войны политические, а не личные. Я все-таки человек, и не требую теперь другого титула. Разве кто-нибудь может не тронуться моими несчастьями? Поверьте, генерал, когда я не хочу принимать титул генерала, то не потому, что это меня пугает. Я отвергаю его единственно потому, что не могу сознаться, что я был императором; в этом случае я более защищаю честь других, чем свою собственную».

Адмирал доставил Наполеону газеты, в которых содержались известия о смерти императрицы австрийской и приговоры над несколькими генералами, осужденными по королевскому повелению от 24 июля. Камбринну оправдали, а Бертрана присудили к смертной казни. В это же время Наполеон получил письма от матери своей, от сестры своей Полины и от брата Люсьена.

Накануне своих именин Наполеон вздумал отправиться на охоту с ружьем; но не мог долго ходить пешком и был вынужден сесть на лошадь. Во время обеда, когда ему напомнили, что на следующий день будет 15 августа, он сказал с душевным волнением: «Завтра в Европе многие выпьют за здоровье живущих на острове Святой Елены! Некоторые желания, некоторые чувства переплывут и через океан!» На другой день он завтракал вместе со всеми верными своими слугами в обширной и великолепной палатке, которую велел раскинуть в саду, и целый день провел в их кругу.

Горькие упреки и досадное унижение, получаемые Гудсон-Ловом прямо от Наполеона, вынуждали губернатора к сильнейшей строгости и возбуждали в нем еще более ненависти к его пленнику. Гобгоз прислал императору свою историю Ста дней, с надписью золотыми буквами: Наполеону Великому!

Губернатор удержал книгу у себя и не доставил ее императору под предлогом, что автор дурно отзывается о министре Кастельри. Через несколько дней после этого неприличного поступка он явился к императору, нашел его в лонгвудском саду и старался оправдать себя, говоря, что если б его лучше знали, то, верно, судили не так строго. Такая дерзкая самонадеянность доставила ему новое обидное замечание Наполеона в присутствии самого адмирала Малкольма.

«Вы всегда командовали, — сказал ему Наполеон, бродягами и дезертирами корсиканскими, или разбойниками пьемонтскими и неаполитанскими. Я знаю имена всех английских генералов, которые чем-нибудь отличались, но о вас я не слыхал никогда ничего хорошего. Вы никогда не командовали честными людьми и даже не привыкли жить с ними». Гудсон-Лов отвечал, что вовсе не искал поручения; которое ему дали; Наполеон возразил ему: «Никто не просит таких мест; правительства отдают их людям, которые себя обесчестили». Тогда губернатор начал защищаться возложенными на него обязанностями и прикрывал себя министерскими распоряжениями, от которых не смел уклоняться ни в коем случае. «Не думаю, сказал Наполеон с досадой, чтобы английское правительство решилось давать вам такие приказания, какие вы исполняете». Наконец Гудсон-Лов объявил, что английские министры весьма желают сократить издержки на Лонгвуд. «Не присылайте мне ничего на стол, если хотите, сказал император, — я стану обедать с храбрыми офицерами пятьдесят третьего полка; уверен, что каждый из них за счастье почтет дать место старому солдату. Вы сицилийский сбир, а не англичанин. Не приходите ко мне иначе, как с приказом о моей смерти: тогда я велю отворить для вас все двери!»

Гудсон-Лов, понимая, что стал предметом ненависти и отвращения для Наполеона и для всех французов, живших в Лонгвуде, старался вовлечь английских офицеров, находившихся на острове Елены, в то неприязненное положение, которое создал сам себе своими неприличными поступками с Наполеоном и прочими жителями Лонгвуда. С этой целью он распустил слух, что Наполеон не хочет принимать его единственно из ненависти, которую питает вообще к английскому народу, и что ненависть эта простирается даже на офицеров пятьдесят третьего полка, которых он тоже не хочет видеть. Слух этот дошел до императора. Он немедленно призвал к себе старшего офицера пятьдесят третьего полка, капитана Поплетена, и удостоверил ето, что никогда не говорил, не думал ничего похожего на рассказы Гудсон-Лова. «Я не старая баба, сказал он, люблю храбрых солдат, крещеных огнем, к какой бы они нации ни принадлежали».

Покрытый стыдом, тщетно старавшийся оправдаться, Гудсон-Лов решился на самые дерзкие оскорбления для оправдания своих несправедливых поступков. Он призвал к себе доктора О'Миру под предлогом, что хочет иметь достоверные сведения о состоянии здоровья Наполеона, а на самом деле хотел напасть на него в досаде на все то, что происходило между ними в последнее свидание. «Скажите генералу Бонапарту, — закричал он с гневом, — что он должен более заботиться о своем поведении, потому что я буду вынужден еще более ограничить круг его действий и принять еще более стеснительные меры, если он станет продолжать действовать, как теперь действует». Потом он говорил, что Наполеон погубил миллионы людей, и наконец сказал: «Али-паша, как разбойник, почтеннее Бонапарта».

Впрочем, и император жалел, что так грубо обошелся с губернатором. «Более было бы достоинства, говорил он, высказать ему все с хладнокровием: тогда все это было бы еще сильнее». Доктор О'Мира успокоил его, уведомив, что Гудсон-Лов решил не появляться более в Лонгвуде.

Не довольствуясь словесным протестом, сильным и красноречивым, Наполеон захотел передать современникам и потомству мнение свое об английском министерстве и судьях своих, опираясь на нравственную силу, которую дают справедливость и гений и которую не может разрушить никакое политическое падение. С этой целью приказал он графу Монтолону доставить губернатору официальный акт, в котором излагал свои жалобы и претензии и порицание против английского министерства, выраженное сильно, умно и энергично.

Гудсон-Лов непрестанно напоминал об излишних издержках в Лонгвуде и о необходимости уменьшить их. Ежедневно делал он привязки к кухонным расходам, не боялся унизить должность свою самыми унизительными подробностями и спорил из-за бутылки вина или нескольких фунтов говядины. Однако же он предложил увеличить сумму на расходы императора и его свиты, но с условием, чтобы весь излишек проходил через его руки и чтобы он знал, на какие предметы тратятся добавочные деньги. Он грозил, что уменьшит издержки, если предложение его не будет принято; поэтому Лас-Каз написал в своем журнале: «Торгуются о нашем существовании. Император никак не захотел входить в прения такого рода и просил, чтобы ему ничего не сообщали об этом деле».

Между тем Гудсон-Лов привел свои угрозы в исполнение: издержки были сокращены, в Лонгвуде скоро дошло до того, что почувствовали недостаток в самых необходимых вещах. Однажды император, отобедав в своих комнатах, вышел к общему столу, за которым обедала его свита, и нашел, что ей почти нечего есть. С этой минуты он приказал ежемесячно продавать часть своей серебряной посуды для уплаты тех издержек, которые были уменьшены по приказанию Гудсон-Лова.

Довольно прискорбно было Наполеону продавать свою посуду на содержание верных своих слуг; но к этому прискорбию присоединилось еще другое обидное обстоятельство, изобретенное губернатором, желавшим непрерывно беспокоить своего пленника. Многие покупали, почти дрались, желая иметь вещи, принадлежавшие и служившие императору; соревнование доходило до того, что за одну тарелку давали сто гиней; губернатор вдруг отдал приказание, что серебро будет продаваться только тем лицам, которых он сам назначит. Император сам, со своей стороны, думал о средствах прекратить это соперничество покупателей и приказал снять с серебра все особенные знаки, показывавшие, что вещи принадлежали его дому. Сохранились только небольшие массивные орлы, которые красовались на каждом приборе.

Такие ежедневные неприятности быстро разрушали здоровье императора. Черты его лица так заметно изменились, что перемена беспокоила окружавших его; он стал очень похож на своего старшего брата. Страдания и истощение не мешали ему продолжать упражнения и труды умственные, предпринятые им с самого приезда на остров Святой Елены. Он продолжал учиться английскому у Лас-Каза и старательно занимался диктованием своим генералам, или Лас-Казу, или его сыну рассказов о своих походах и замечательнейших случаях жизни. В тот самый день, как Гудсон-Лов пытался вывести его из терпения распоряжениями о серебре, он диктовал генералу Гурго рассказ о битве при Маренго, а с Лас-Казом перечитал описание аркольского сражения, продиктованное прежде. «Сначала, — говорят в Memorial, — император заставлял кого-нибудь читать продиктованное по вечерам; но одна из присутствовавших дам заснула, и он прекратил этот обычай, сказав при этом:

Авторское самолюбие везде одинаково!»

После всех оскорблений и преследований против Наполеона, после всех уроков, полученных от падшего императора, Гудсон-Лов просил еще раз дозволения видеть его; но Наполеон остался непреклонным и решительно объявил, что никогда не хочет видеть его. Тогда губернатор прислал через доктора О'Миру, письмо, в котором объяснял, что никогда не имел намерения огорчить или оскорбить генерала Бонапарта, что давало ему право, как он писал, требовать от него «извинений в тех неумеренных выражениях, которые были произнесены в последнее их свидание». Гудсон-Лов требовал также извинений от генерала Бертрана за то, что генерал не остерегся в разговорах с ним в последний раз, как они виделись и спорили. «Наполеон, — говорит О'Мира, — презрительно улыбнулся при мысли, что его вынуждают извиняться перед Гудсон-Ловом».

Через два дня полковник Рид (Reade) приехал в Лонгвуд и просил дозволения представиться Наполеону. Он доставил ноту, в которой содержались новые распоряжения Гудсон-Лова. Полковник, явившись к Наполеону, прочел ему эту бумагу, писанную на английском языке, и удержал ее у себя, не оставив императору ни копии, ни перевода. Гудсон-Лов приказывал:

«Французы, желающие оставаться при генерале Бонапарте, подпишут особую бумагу, которая будет им сообщена, и согласятся подвергнуться всем запретам, какие могут быть предписаны для генерала Бонапарта, без всякого исключения в этом отношении. Те, кто откажется дать подписку, будут отосланы на мыс Доброй Надежды. Весь штат сокращается до четырех человек; остающиеся должны подлежать английским законам, как английские подданные, и особенно тем законам, которые изданы насчет генерала Бонапарта, и будут осуждены на смертную казнь за всякое содействие к его побегу. Кто из них позволит себе оскорбить кого-нибудь, или рассуждать, или не повиноваться губернатору или начальству своему, будет немедленно выслан на мыс Доброй Надежды, откуда ему не будет возможно возвратиться в Европу».

Доктор сообщил Наполеону это приказание в переводе. Наполеон долго рассуждал о незаконности такого распоряжения и наконец сказал: «Пускай лучше все уедут, чем при мне останется три или четыре человека в беспрерывном страхе, с опасностью, что их вывезут отсюда насилием; после этого распоряжения они находятся в полной и неограниченной власти губернатора. Пусть отошлет всех, меня окружающих, пусть расставит часовых у дверей и окон, пусть присылает мне хлеб и воду — мне все равно. Дух мой свободен. Душа моя так же независима, как была в то время, когда я предписывал законы Европе».

Однако этим не кончились запрещения, которыми Гудсон-Лов грозил падшему императору. Он объявил, основываясь на безграничной власти, данной ему на всем острове, что Наполеон не должен съезжать с большой дороги, ни входить ни в чей дом, ни даже разговаривать с людьми, которых он может встретить во время прогулки верхом или пешком. Вслед за тем было предписано, что все запрещения, положенные на генерала Бонапарта, равно относятся и к особам, составляющим его свиту.

Сначала в Лонгвуде не хотели верить такому увеличению строгостей, и без того уже чрезвычайно стеснительных. Доктору поручили объясниться с губернатором подробно и решительно. Гудсон-Лов дал всевозможные объяснения без промедления и ничуть не старался извинять своих стеснительных распоряжений. Он сильно занимался официальным протестом, переданным ему от графа Монтолона, и желал знать, послана ли эта оскорбительная для него бумага в Лондон и в другие столицы Европы, и ходят ли копии с нее по острову? О'Мира дал ему утвердительный ответ. Губернатор чрезвычайно встревожился.

Наполеон ожидал всего от Гудсон-Лова и даже сказал ему о своем предчувствии во время первых свиданий. Однако последняя мера рассердила его, потому что он никак не мог прежде придумать ее и приготовиться к ней. Он не верил, что английские министры могли дать такое приказание, хотя губернатор уверял О'Миру, что действует точно по инструкциям, получаемым из Лондона. «Я убежден, — говорил Наполеон, — что, кроме лорда Батурста, никто не мог предписать таких стеснительных и оскорбительных для меня распоряжений».

Губернатор приехал в Лонгвуд и объявил генералу Бертрану, что генералы, Лас-Каз и все служители будут немедленно высланы на мыс Доброй Надежды, потому что не хотят подписать декларации в том виде, в каком он требует.

Такое решение, которое немедленно было бы приведено в исполнение, произвело именно то действие, какого ожидал и желал губернатор. Люди, решившиеся ехать в дальние страны и разделять бедствия героя, которого они любили всей душой, должны были покориться силе, чтобы избежать разлуки, грозившей им по словам Гудсон-Лова. Тайком от Наполеона они пришли ночью к капитану Поплетону и там все подписали акт, составленный губернатором, кроме одного Сантини, который решительно объявил, что не подпишет никакой бумаги, где Наполеону не дают императорского титула.

Это новое доказательство преданности нимало не удивило Наполеона. «Они подписали бы дурак Наполеон, или все, что угодно, — сказал он, — только бы остаться со мною здесь, в нищете; а ведь они могли бы возвратиться в Европу и жить там в неге!» Впрочем, Наполеон соглашался с доктором О'Мирой, что ему смешно было бы носить и требовать императорский титул в настоящем своем положении, если бы английские министры не так настойчиво отнимали у него это достоинство. «Я был бы похож, — сказал он, — на одного из несчастных, заключенных в Бедлате, который воображает, что он король, лежа на соломе в цепях». Он заботился об этом титуле не из гордости, а из уважения к правам французского народа.

Неприязнь губернатора к Наполеону распространялась на всех французов, живших в Лонгвуде, но особенно не любил он Лас-Каза, в котором предвидел будущего историка всех своих действий и поступков. Скоро губернатор избавился от этого неприятного наблюдателя. Лас-Каз послал через своего слугу письмо для передачи Люсьену Бонапарту. Гудсон-Лова немедленно известили об этом; он торжествовал. Закон о высылке будет иметь немедленное действие над человеком, которого он не мог терпеть. В конце ноября 1816 года Лас-Каза взяли под стражу и посадили в тюрьму на острове Святой Елены. Гудсон-Лов, рассмотрев все его бумаги, сделал ему допрос и потом велел выслать его на мыс Доброй Надежды. Доктор О'Мира старался смягчить губернатора, указывая на слабое здоровье молодого Лас-Каза. «Что значит для политики смерть ребенка!» — отвечал Гудсон-Лов.

Наполеон хотел утешить Лас-Каза и писал к нему, когда он находился еще в тюрьме, но губернатор удержал письмо, которое дошло к Лас-Казу только после смерти Наполеона.

Глава LIV.

Последние годы Наполеона. Смерть его

Гурго, имевший несколько раз неприятности и споры с Лас-Казом, перед его отъездом желал показать ему. что несогласия их происходили не от того, чтоб они не любили друг друга. Он попросил позволения сопровождать Бертрана, которому дозволено было повидаться с Лас-Казом, и они вместе поехали прощаться с несчастным своим сотоварищем, получившим приказание ехать в ссылку{10}.

После отъезда Лас-Каза гонения на Лонгвуд продолжались по-прежнему. Обыкновенно через доктора О'Миру губернатор передавал неприятные вести, касавшиеся Наполеона; доктор исполнял эти трудные поручения так осторожно и с такой ловкостью, что ежедневно более и более заслуживал доверие Наполеона и терял доверие сэра Гудсон-Лова. Последний тщательно старался оправдать слова падшего императора, что «ему прислали человека, который хуже тюремщика». Преследования возобновлялись ежедневно, во всех возможных формах. Когда Наполеон просил, чтобы ему дали книгу Пильета об Англии, сэр Гудсон-Лов взял из своей библиотеки книгу под заглавием:

Известные обманщики, или История ничтожных людей всех наций, которые назывались императорами и королями самопроизвольно, и, отдавая эту книгу доктору О'Мире, сказал ему: «Отдайте и эту книжку генералу Бонапарту. Тут он, может быть, найдет характер, похожий на его собственный». Таков был человек, присланный английскими министрами, которых Наполеон почитал великодушнейшими из врагов своих.

Наполеон верно осудил и характеризовал сэра Гудсон-Лова, когда назвал его сицилийским сбиром; в нем хитрость соединялась с жестокостью, коварство со страстью к мщению. Речи его были зеркалом его души; чувства свои часто выражал он самыми грубыми фразами. Однажды, осыпая бранью верных спутников Наполеона в бедствии, он сказал при всех: «Генералу Бонапарту было бы гораздо лучше, если б он не был окружен такими лжецами, как Монтолон, и таким son of a bitch, как Бертран, который вечно жалуется»{11}.

Губернатор был очень недоволен, что при Наполеоне находятся французы. Он желал, чтобы ежедневные мучения и медленная казнь падшего императора не утешались преданностью и дружбой любящих его людей; он желал наказывать жертву несчастья в уединении, не боясь рассказов наблюдателей за его поступками. С этой целью удалил он сначала Лас-Каза, а потом старался удалить доктора О'Миру.

«Вы кажетесь мне подозрительным, — говорил нередко Гудсон-Лов доктору, — я вам не могу довериться». И потому писал в Лондон, чтобы вытребовали О'Миру с острова Святой Елены.

Пока донос губернатора шел в Лондон, О'Мира, не обращая внимания на подозрения и гнев губернатора, не переставал ежедневно посещать знаменитого больного и доставлял ему не только медицинские пособия, но даже всевозможные утешения, допускаемые обстоятельствами. Он не был подвержен мерам строгости, тяготевшим на прочих жителях Лонгвуда, и доставлял им случай иметь сношения с особами, жившими вне Лонгвуда, за что Наполеон награждал его полным доверием.

Когда губернатор не тревожил пленника своими требованиями, что случалось весьма редко, Наполеон занимался рассмотрением Истории знаменитых мужей или рассуждал о важнейших статьях современной политики.

Особенно занимался он французской революцией, рассматривал ее начало и общность и очерчивал ее характер с философской высоты и с беспристрастной точки, на которую поставило его бедствие, положив преждевременный конец его политическому существованию. «Французская революция, — говорил он, — произошла не от столкновения двух династий, споривших о престоле; она была общим движением массы... Она уничтожила все остатки времен феодализма и создала новую Францию, в которой повсюду было одинаковое судебное устройство, одинаковый административный порядок, одинаковые гражданские законы, одинаковые законы уголовные, одинаковая система налогов... В новой Франции двадцать пять миллионов людей составляли один класс, управляемый одним законом, одним учреждением, одним порядком...»

Наполеон предвидел, что движение беспокойных умов во Франции не остановилось. «Через двадцать лет, когда я уже умру и буду лежать в могиле, вы увидите во Франции новую революцию». Слова эти были замечены и переданы доктором О'Мирой. Последствия показали, что дальновидный ум пленника на острове Святой Елены не ошибся и в этом случае.

От истории Наполеон часто переходил к оценке собственного своего царствования и своей жизни.

«Пусть стараются, — говорил он, — урезывать, безобразить, коверкать мои поступки, все-таки трудно будет совершенно уничтожить меня. Историк Франции все-таки будет рассказывать, что происходило во время империи, и будет вынужден выделить некоторую часть подвигов на мою долю, и это ему почти не представит труда: факты говорят сами за себя, блестят, как солнце.

Я убил чудовище анархии, прояснил хаос. Я обуздал революцию, облагородил нацию и утвердил силу верховной власти. Я возбудил соревнование, награждал все роды заслуг и отодвинул пределы славы. Все это чего-нибудь стоит! На каком пункте станут нападать на меня, которого не мог бы защитить историк? Станут ли бранить мои намерения? Он объяснит их. Мой деспотизм? Историк докажет, что он был необходим по обстоятельствам. Скажут ли, что я стеснял свободу? Он докажет, что вольность, анархия, великие беспорядки стучались к нам в дверь. Обвинят ли меня в страсти к войне? Он докажет, что всегда на меня нападали. Или в стремлении к всемирной монархии? Он покажет, что оно произошло от стечения неожиданных обстоятельств, что сами враги мои привели меня к нему. Наконец, обвинят ли мое честолюбие? А! Историк найдет во мне много честолюбия, но самого великого, самого высокого! Я хотел утвердить царство ума и дать простор всем человеческим способностям. И тут историк должен будет пожалеть, что такое честолюбие осталось неудовлетворенным!.. Вот, в немногих словах, вся моя история!» (Memorial){12}.

Гудсон-Лов решился отнять О'Миру у Наполеона, так же, как разлучил с ним Лас-Каза. Не получив из Лондона позволения на высылку доктора с острова Святой Елены, он подвергнул О'Миру таким стеснительным и оскорбительным распоряжениям, чтобы тот не мог выдержать их и старался бы избавиться от них поскорее, подав в отставку. Намерение губернатора удалось вполне. О'Мира, заключенный в тесных пределах Лонгвуда, лишенный общества англичан, не имея ни с кем сношений, кроме медицинских, обратился к адмиралу Планпену с просьбою об отмене такого скучного ареста; но адмирал не захотел принять его. О'Мира вынужден был подать в отставку и тотчас написал об этом губернатору.

Но комиссары союзных держав, видя, что здоровье императора требовало беспрерывных попечении, и что отъезд доктора, если не приедет немедленно его преемник, может повлечь за собою неприятные последствия и навлечь на них строгую ответственность, настоятельно требовали от губернатора, чтобы доктор О'Мира продолжал по-прежнему лечить лонгвудского пленника. После долгих и жарких споров Гудсон-Лов согласился на их требование, думая, что доносами, отправляемыми в Лондон, достигнет наконец своей цели и успеет удалить ненавистного ему доктора.

Он начал тем, что уговорил командира 66-го полка, который пришел на смену 53-му, исключить О'Миру из числа офицеров, обедавших за общим столом. Пока шла деятельная переписка об этой новой обиде, доктор получил письмо от подполковника Эдуарда Вейниара (Wyniard), который уведомлял его от имени Гудсон-Лова, что граф Батурст решением от 16 мая 1818 года приказал ему прекратить все сношения с генералом Бонапартом, равно как и с другими жителями Лонгвуда.

«Человеколюбие, — говорит О'Мира, — обязанности моего звания и тогдашнее опасное положение здоровья Наполеона запрещали мне повиноваться этому бесчеловечному распоряжению... Я немедленно решился по-прежнему пользовать Наполеона, какие бы ни были последствия моей решимости. Здоровье Наполеона требовало, чтобы я не оставлял его и сам приготовлял ему лекарства, потому что у меня не было помощника». Доктор приехал в Лонгвуд и сообщил Наполеону о приказании графа Батурста.

«Я умру скорее, — сказал Наполеон, — им кажется, что я живу слишком долго».

О'Мира дал Наполеону медицинские советы, которым он должен был следовать после его отъезда. Когда доктор замолчал, Наполеон сказал ему с жаром и чувством:

«Когда приедете в Европу, сходите к брату моему, Иосифу, или пошлите к нему; он отдаст вам пакет с письмами, которые я получал от разных знаменитых лиц. Я отдал ему их в Рошфорте. Напечатайте их; они покроют стыдом многих и покажут, как все мне поклонялись, когда я был в силе. Теперь, когда я состарился, меня стесняют, разлучают с женой, с сыном. Прошу вас исполнить мое поручение. Если услышите клевету на меня и сможете опровергнуть ее достоверным свидетельством, опровергайте и рассказывайте то, что здесь видели».

Потом Наполеон продиктовал генералу Бертрану письмо и сделал на нем собственноручную приписку, в которой рекомендовал доктора супруге своей. Кроме того, он поручил доктору собрать сведения о его семействе и рассказать его положение родственникам.

«Скажите, что я до сих пор люблю их по-прежнему, — прибавил он, — выразите чувства моей любви к Марии-Луизе, к моей доброй матери и к Полине. Если увидите моего сына, поцелуйте его за меня; пусть никогда не забывает, что родился французским принцем. Скажите леди Голланд, что я помню ее дружбу и сохраняю к ней полное уважение. Наконец, постарайтесь доставить мне верные сведения о воспитании моего сына. — Потом взял руку доктора, обнял его и опять сказал: — Прощайте, О'Мира, мы более не увидимся; будьте счастливы!»

Но не все печальные потери для Наполеона совершились. Едва О'Мира уехал с острова Святой Елены, как и Гурго вынужден был возвратиться в Европу, потому что зловредный климат острова породил в нем болезнь, которая становилась страшной. Прибыв в Европу, генерал Гурго рассказал всем о своих опасениях насчет здоровья императора. Родные великого полководца, глубоко опечаленные, беспокоились еще более. Особенно мать его, узнав, что сын, доставлявший ей всегда счастье и славу, страдает болезнью, которая может превратиться в смертельную, и не имеет при себе доктора; мать его, всегда нежная и добрая к нему, огорчилась и опечалилась более всех других родственников. Она заставила кардинала Феша вступить в сношения с лордом Батурстом; скоро кардинал достиг цели, то есть госпоже Летиции дали позволение послать на остров Святой Елены доктора Антомарки, пастора и еще двух человек.

Антомарки прибыл на остров Святой Елены 18 сентября 1819 года. Он был принят, к своему великому удивлению, очень ласково Гудсон-Ловом, который, впрочем, жаловался на гордость, суровость и протестации генерала Бонапарта. Но этот прием не помешал, однако, достойным агентам губернатора, Риду и Горрскеру, исполнить поручения, на них возложенные. Горрекер с извинениями пересмотрел письма, рукописи и планы, посылаемые в Лонгвуд, а Рид без всяких извинений строго досмотрел имущество Антомарки и его товарищей, между которыми находились два пастора, аббаты Буонавита и Виньяли.

В Лонгвуде Антомарки был принят не так хорошо, как в Плантешен-Гуз (место жительства губернатора, Plantation-House). Императора никто не предупредил о приезде доктора — ни кардинал Феш, ни кто-либо другой из членов его семейства, и потому Наполеон сначала не решался его принять. Все, что проходило через Англию или через руки английского министерства, казалось ему подозрительным. Однако Антомарки при первом свидании рассеял его подозрения. Его едва не отослали, не выслушав его объяснений. «Вы корсиканец, — сказал Наполеон, — это одно обстоятельство спасло вас». Когда между ними возродилось доверие, Наполеон расспрашивал о своей матери, супруге, о братьях и сестрах, о Лас-Казе, О'Мире, лорде и леди Гол-ланд. Когда все расспросы кончились, доктора отпустили домой; но через несколько часов опять пригласили его к Наполеону. Он должен был рассмотреть признаки болезни Наполеона, на помощь которой поспешил он из Италии через необъятное пространство океана.

— Ну, доктор, — спросил Наполеон, — что вы думаете? Долго ли я буду еще тревожить сон королей?

— Вы их переживете, ваше величество!

— И я так думаю. Они не могут уничтожить слухов о наших победах; предание о них перейдет через века и расскажет, кто побеждал, кто был побежден; кто был великодушен, а кто нет. Потомство станет судить, и я не боюсь его приговора.

— Вы далеко еще от конца жизни, вы долго еще проживете.

— Нет, доктор, подвиг англичан почти совершен: я недолго проживу в этом страшном климате.

Однако он согласился следовать предписаниям медицины, против которой постоянно восставал. «Вы оставили все, чтобы представить мне помощь медицинской науки, — прибавил он, — справедливость требует, чтоб и я что-нибудь сделал со своей стороны, я решаюсь повиноваться». Потом рассказал он доктору все, что вытерпел со времени отъезда О'Мира. «Вот уже год, — говорил он, — как не оказывали мне никакой медицинской помощи. Я лишен медиков, которым мог бы верить. Губернатор находит, что я умираю слишком медленно; он ускоряет, призывает смерть мою всеми своими желаниями. Даже воздух, которым я дышу, наносит раны его грязной душе. Знаете ли, что его попытки часто повторялись открыто; я едва не погиб от английского кинжала? Генерал Монтолон заболел, а губернатор не захотел иметь сношений с Бертраном и требовал, чтобы я имел с ним прямую переписку. Сателлиты его приходили ко мне по два раза в день. Рид, Вейньяр, офицеры, удостоенные его доверия, осаждали наши несчастные хижины, хотели проникнуть в мои комнаты. Я велел запереть двери, зарядить ружья, пистолеты, которые до сих пор заряжены, и грозил, что раздроблю голову первому, кто осмелится нарушить права моего убежища. Они ушли, крича во все горло, что хотят видеть Наполеона Бонапарта, что Наполеон Бонапарт должен к ним выйти; что они сумеют заставить Бонапарта показаться им. Я думал, что эти оскорбительные явления кончились; но они возобновлялись ежедневно с большим насилием. Беспрерывно обманывали меня, грозили мне, ругались, писали мне письма, исполненные оскорблений. Мои камердинеры бросали их в огонь, но разгар ненависти был ужасный; развязка могла последовать немедленно. Никогда не находился я в такой опасности. Тогда было 16 августа: борьба наша продолжалась с 11-го. Я дал знать губернатору, что решаюсь на все... что терпение мое лопнуло; что первый из его посланных, который перешагнет через порог моего дома, будет убит пистолетной пулей. Он внял словам моим и прекратил эти оскорбления... Я свободно и добровольно отказался от престола в пользу моего сына. Я еще свободнее отправился в Англию. Я хотел жить там в уединении и под защитой законов... Я был перед всеми великодушен, милостив; но нее меня оставили, бросили, изменили мне, надели на меня цепи. Я завишу от морского разбойника!»

В продолжение полутора лет Антомарки деятельно и усердно боролся против болезни, которая уже наводила страх на жителей Лонгвуда. Он знал уже задолго до рокового дня, что усилия его тщетны и бесполезны. В середине марта 1821 года он писал в Рим к кавалеру Колонна, камергеру Летиции, письмо, которое заставляло предугадывать скорую развязку. «Английские журналы, — писал он, — беспрерывно повторяют, что здоровье императора находится в хорошем положении, но не верьте им. Событие покажет, до какой степени верны или искренни люди, сообщающие эти известия».

Через несколько дней Наполеон, понимавший свое положение, откровенно объяснился с доктором Антомарки, который сохранил для нас следующий разговор:

«Все кончено, доктор, несмотря на ваши пилюли; не так ли?» — «Нимало, ваше величество!» — «Хорошо! Вот еще медицинский обман. Как вы думаете, какое действие произведет смерть моя на Европу?» — «Никакого, ваше величество!» — «Как! Никакого?» — «Да, потому что вы не умрете». — «А если умру?» — «Тогда, ваше величество...» — «Что же тогда?» — «Солдаты обожают ваше величество, они будут в отчаянии...» — «А сын мой? Неужели он не достигнет престола?» — «Не знаю, какое расстояние отделяет...» — «Не более того, которое я сам перешагнул». — «Сколько препятствий надобно преодолеть». — «А я разве не победил их! Разве моя точка отправления была выше... Он носит мое имя; я завещаю ему свою славу и приязнь друзей моих; более ничего не нужно для получения моего наследства!»

«То было заблуждение умирающего отца, — говорит Антомарки, — жестоко было бы разрушить его».

Император лежал в постели с 17 марта. Офицер, которому поручено было ежедневно удостоверяться, точно ли Наполеон находится в Лонгвуде, не видя его в продолжение нескольких дней, донес об этом губернатору. Гудсон-Лов вообразил, что ему изменили, и сам стал ходить около жилища пленника, желая узнать, не сбежал ли он. Его прогулки и розыски не могли доставить никаких сведений о том предмете, который он хотел знать с таким нетерпением. Потеряв надежду и терпение, он объявил, что придет лично в Лонгвуд со всем своим штабом и войдет насилием в комнату больного, не заботясь о несчастных последствиях, какие может иметь это насильственное вторжение, если агент его не получит возможности видеть генерала Бонапарта и удостовериться в его присутствии. Тщетно генерал Монтолон старался отклонить намерение неумолимого губернатора, описывая ему горестное положение императора, достойное сожаления и участия. Сэр Гудсон-Лов отвечал, что ему решительно все равно, будет ли генерал Бонапарт жив или умрет; что он, по долгу своему, обязан удостовериться, точно ли генерал находится в Лонгвуде, и непременно исполнит свою обязанность. Находясь в этом раздражении и досаде, Гудсон-Лов встретил Антомарки, который с гневом и желчью упрекал его за такие зверские намерения и постыдные поступки. Сэр Гудсон-Лов не захотел даже слушать его; кипя гневом, он удалился, а Антомарки продолжал упрекать гонителей великого полководца, обращаясь к Риду:

«Надобно иметь душу, слепленную из грязи, взятой со дна Темзы, чтобы подсматривать последний вздох умирающего человека! Вам кажется, что агония его продолжается слишком долго; вы хотите ускорить ее, хотите наслаждаться ею!.. Кимвр, которому было поручено умертвить Мария, не посягнул на преступление!.. А вы!.. О! Если бесславие всегда равняется преступлению, то потомство жестоко отомстит за нас!»

Сэр Гудсон, раздраженный ответами Антомарки, оставался непоколебимым в своем жестоком намерении и готовился исполнить свои угрозы. Зная, что от англичанина нельзя ожидать пощады, Бертран и Монтолон уговорили императора допустить к себе для консультаций доктора Арно (Arnold), которому было поручено: ежедневно свидетельствовать агенту Гудсон-Лова о присутствии пленника в Лонгвуде. Скоро заботы губернатора должны были прекратиться. 19 апреля сам Наполеон возвестил близость своей кончины своим друзьям, которые думали, что ему лучше.

«Вы нимало не ошибаетесь, — сказал он им, — мне в самом деле сегодня гораздо лучше; но все-таки я чувствую, что конец мой приближается. Когда я умру, каждый из вас получит сладкое утешение, возможность возвратиться в Европу. Каждый из вас увидит или любезных друзей, или родных, близких сердцу, а я встречусь с моими храбрыми. Да, — продолжал он, возвысив голос, — Клебер, Дезе, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье — все выйдут ко мне навстречу, станут говорить о подвигах, совершенных нами вместе. Я расскажу им последние события моей жизни. Увидев меня, они сойдут с ума от восторга и славы. Мы будем рассказывать походы наши Сципионам, Анибалам, Цезарям, Фридрихам!.. Как это будет отрадно!.. О! — прибавил он с улыбкой, — как бы испугалась Европа, если б увидала такое собрание героев, полководцев и воинов!»

В это самое время пришел доктор Арно. Император принял его очень ласково, говорил ему о своих страданиях, о боли, которую он чувствовал, а потом, внезапно прервав разговор, сказал торжественным голосом:

«Все кончено, доктор, удар нанесен, я приближаюсь к концу, скоро отдам труп мой земле. Подойдите, Бертран; переводите то, что от меня услышите: это будут оскорбления, достойные тех, которыми нас терзали; передайте все без исключения, не пропускайте ни одного слова.

Я сам предался английскому народу; я просил честного гостеприимства, а мне ответили темницей в противность всех прав, существующих в мире. Не такой прием получил бы я от императора Александра; император Франц принял бы меня с уважением; король прусский тоже показал бы свое великодушие. Но Англия обманула меня. Ваши министры выбрали эту страшную скалу, на которой жизнь всякого европейца истощается за шесть месяцев или еще менее; и на ней-то вы замучили меня до смерти. Как обращались вы со мною с тех пор, как я сослан на этот голый утес? Какими жестокими поступками, какими дерзкими оскорблениями не старались вы удручить меня? Вы мне запрещали даже самые обыкновенные, самые простые сношения с семьей, как никто, никогда, никому не запрещал. Вы не допускали до меня никаких известий, никаких бумаг из Европы; жена моя, даже сын мой не существовали для меня более; в продолжение шести лет вы содержали меня в ужасной пытке тайны. И на этом негостеприимном острове вы назначили мне жилище в самой невыгодной его части, там, где смертоносный климат тропиков наиболее чувствителен. Я вынужден был запереться в четырех стенах, — я, который прежде проезжал верхом по всей Европе! Жить в несносном, зараженном воздухе... Вы убивали меня медленно, помаленьку, с злоумышлением, а бесчестный Гудсон служил исполнителем гибельных повелений ваших министров. Вы кончите существование свое, как гордая Венецианская республика, а я, умирая на этом страшном утесе, лишенный родных и всего для меня необходимого, я завещаю Англии стыд и поношение моей смерти».

Диктование ослабило больного и истощило его силы; через несколько минут он впал в забытье. На другой день он имел, однако, столько сил, что встал на рассвете с постели и в течение трех часов мог заниматься диктованием и письмом. Но все эти слабые признаки улучшения не подавали никакой прочной надежды на его выздоровление. Скоро возобновилась лихорадка, и больной быстро приближался к концу. 21 апреля он приказал призвать к себе аббата Виньяли. «Знаете ли вы, аббат, — сказал он ему, — что такое траурная капелла?» — «Да, ваше величество». — «А служили ли вы когда-нибудь в траурной капелле?» — «Никогда не случалось». — «Ну, так будете служить в моей!» — Сказав эти слова, он в подробности объяснил аббату, как и что следует ему делать. «Лицо его, — рассказывает Антомарки, — было оживлено и обеспокоено конвульсиями; я с беспокойством следил за переменами в нем, когда он заметил на лице моем какое-то движение, которое ему не понравилось. "Вы не разделяете моих религиозных правил, — сказал он, — но мне все равно, я не философ и не доктор, верю в Бога, привержен к религии моих отцов и не намерен быть безбожником. — Потом, обратясь к аббату Виньяли, Наполеон прибавил: — Я родился католиком, исповедую католическую религию; хочу исполнить обязанности, которые она мне предписывает и воспользоваться благодеяниями, которые она предлагает"».

Когда аббат Виньяли вышел, император снова обратился с разговором к доктору Антомарки и упрекал его в безверии. «Можно ли заблуждаться до такой степени? — говорил он. — Можно ли иметь сомнение в том, что доказывает вся природа, все существующее в природе? Самые величайшие умы были убеждены умом и сердцем в этой истине». Антомарки отвечал, что он никогда и не думал сомневаться в истине, столь очевидной, и что император ошибся в выражении лица его. «Вы медик, доктор, — сказал Наполеон и потом прибавил вполголоса: — Эти люди везде видят материю и никогда ничему не будут верить!»

Несмотря на беспрерывное ослабление сил, император был еще так силен, что в последних числах апреля встал с постели и перешел в гостиную; спальня его, в которой воздух испортился, стала ему несносна. Лица, окружавшие его, предложили ему перенести его на руках. «Нет, — отвечал он, — понесете меня, когда я умру; а теперь только помогите мне, поддержите меня».

На другой день, после ночи, проведенной в мучениях, несмотря на усилившуюся лихорадку, он велел позвать к себе доктора Антомарки и дал ему следующие инструкции с удивительным спокойствием души:

«После моей смерти, которая уже очень близка, я хочу, чтобы вы вскрыли тело мое; я также хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что никакой английский доктор не прикоснется к моему трупу. Если бы вы имели непременную нужду в помощнике, дозволяю вам употребить доктора Арно, но его одного, а не кого-нибудь другого. Желаю, чтоб вы вынули мое сердце, сохранили его в спирте и доставили в Парму к милой моей Марии-Луизе. Вы скажете ей, как нежно я любил ее, что никогда не переставал любить ее; расскажите ей все, что вы видели; все, что относится к здешнему моему положению и к моей смерти. Особенно поручаю вам обстоятельнее рассмотреть мой желудок, сделать о нем подробный рапорт и представить его моему любезному сыну... Тошнота, которая беспрерывно меня мучает, заставляет меня думать, что вся моя болезнь находится в желудке; я очень близок к той мысли, что страдаю той же болезнью, которая свела отца моего в гроб, то есть скирром в желудке... Когда меня не станет, поезжайте в Рим к моей матери и моему семейству; передайте им все, что вы узнали здесь о моем положении, о моей болезни и смерти; все, что происходило на этом печальном и несчастном утесе. Вы скажете им, что великий Наполеон умер в самом жалком положении, чувствуя недостаток во всем, что было ему необходимо, брошенный с самим собою и своею славою. Вы скажете им, что, умирая, он завещал Англии стыд и поношение последних своих минут».

Скоро бред присоединился к горячке. Сильный ум Наполеона, казавшийся миру необъяснимым и сверхъестественным, покорился общему закону человечества. «Штейн-гель! Дезе! Массена! — кричал Наполеон. — А! Победа наша! Вперед! Скорей! Нападайте дружнее! Они наши!» Потом вскакивает он с постели, бросается бежать в сад и падает на спину в то самое мгновение, когда Антомарки спешит принять его в объятия. Его несут в постель; он все еще в бреду и непременно хочет идти в сад. Наконец пароксизм прекращается, лихорадка перестает мучить его, великий человек приходит в себя и является с обыкновенным своим спокойствием. «Не забудьте, — говорит он доктору Антомарки, — исполнить все, что я поручил вам сделать, когда меня уже не будет на свете. С особенным старанием произведите анатомическое исследование над моим трупом, особенно над желудком... Доктора в Монпелье предсказывали, что скирр будет наследственной болезнью в нашем семействе... Хоть бы я мог спасти сына от этой страшной болезни! Вы увидите его, доктор, скажете, что следует ему делать; вы избавите его от страданий, которые мучат меня; это последняя услуга, которой я могу ожидать от вас».

Часа через три (2 мая, в полдень) лихорадка возобновилась, и знаменитый страдалец сказал своему доктору с глубоким вздохом: «Я чувствую себя очень дурно, доктор; чувствую, что скоро умру». Едва успел он окончить эти слова, как впал уже в беспамятство.

«Конец его приближался, — говорит Антомарки, — мы видели, что теряем его. Каждый из нас старался показать более усердия, более стараний, хотел доказать ему преданность свою в последний раз. Верные слуги его, Маршан, Сен-Дени и я, мы предоставили исключительно себе право сидеть у его кровати и проводить ночи без сна; Наполеон не мог выносить света: мы были вынуждены поднимать его, менять на нем белье, подавать ему помощь, в которой он беспрестанно нуждался, и делали все в совершенной темноте. Страх умножал в нас усталость; обер-гоф-маршал совершенно истощился, генерал Монтолон едва мог передвигать ноги, и я был не крепче их. Мы уступили настоятельным просьбам французов, живших в Лонгвуде, и позволили им разделять с нами печальные обязанности, на нас лежавшие. Пьерон, Курто, одним словом, все находились при Наполеоне и служили ему вместе с нами. Их усердие, их бескорыстная преданность и любовь тронули императора; он поручил их попечениям своих приближенных любимцев; желал, чтоб им помогали, чтобы их поддержали и не забыли. "А бедные мои китайцы! — прибавил он. — Их тоже не надо забывать; дайте им несколько десятков наполеондоров: надобно же мне с ними проститься и оставить им что-нибудь на память"».

Аббат Виньяли ждал только приказаний императора, чтобы явиться к нему с дарами религии. Великий человек пожелал видеть аббата в три часа пополудни, третьего мая. Лихорадка прекратилась на время; Наполеон отпустил всех и остался наедине с достойным аббатом. Через несколько минут обряд был совершен, и умиравший принял дары из рук аббата Виньяли.

Через час лихорадка чрезвычайно усилилась; но больной находился еще в полной памяти. Он воспользовался этими минутами и повторил душеприказчикам своим, Бертрану, Монтолону и Маршану, прежнее приказание о том, чтоб после его смерти никакой английский медик не смел прикасаться к его трупу, кроме доктора Арно. Потом он сказал им: «Я скоро умру, и вы возвратитесь в Европу; я должен дать вам некоторые советы насчет будущего вашего поведения и поступков. Вы разделяли со мной изгнание, вы должны остаться верными и памяти моей; не делайте ничего, что могло бы нанести ей вред или оскорбление. Я всегда старался водворить порядок; я ввел его в мои законы и всегда руководствовался им во всех моих поступках; ни в каком случае я не изменил ему. К несчастью, обстоятельства были трудные; я вынужден был уступать, откладывать благое дело до другого времени. Скоро настала эпоха бедствий; я не мог спустить натянутого лука, и Франция лишилась всего, что я приготовлял для нее. Она судит обо мне благосклонно, нестрого, умеет ценить мои намерения, любит мое имя, мои победы. Подражайте ей, оставайтесь верны мнениям, которые вы защищали, и славе, которую вы уже приобрели; если будете поступать иначе, то покроете себя стыдом и бесчестием».

В следующую ночь сильная буря разразилась над островом Святой Елены. Почти все деревья в Лонгвуде вырваны из земли с корнями. Любимая ива императора, прикрывавшая его своими ветвями и дававшая ему тень во время его прогулок, не избегла общей участи.

Весь следующий день (4 мая) агония продолжалась. На рассвете пятого числа само тело показывало, что жизнь оставляет великого человека; оно было холодно, как лед. Однако Наполеон еще дышал; но он в бреду произнес только два слова: «Голова... войско!» Торжественная минута наступает; дело англичан приближается к концу; скоро Европа узнает о смерти великого человека; герой Франции доходит до пределов чудного и славного своего поприща, а между тем сэр Гудсон-Лов ждет последнего вздоха, горя нетерпением дать в Англию известие, что жертва его погибла, и поручение, данное ему, приведено к окончанию.

Трогательное зрелище происходит в последние минуты жизни героя. Госпожа Бертран, сама больная, но забывшая свои собственные страдания для Наполеона и безотлучно находившаяся при умиравшем императоре, приказывает позвать дочь и трех сыновей своих, чтоб они могли в последний раз насладиться лицезрением великого человека. Дети немедленно являются, спешат к кровати императора, берут его руки и покрывают их поцелуями и слезами. Юный Наполеон Бертран, побежденный горестью, падает без чувств. Все присутствующие проливают слезы; везде слышны стоны и рыдания... Великое событие готовится для мира... в шесть часов, без одиннадцати минут, Наполеон скончался.

По совершении анатомических исследований{13}, о которых император так часто говорил доктору Антомарки, тело Наполеона было выставлено на походной постели и прикрыто вместо покрова синим плащом, который служил герою во время битвы при Маренго. Все обитатели острова теснились в продолжение двух дней около этого славного катафалка. Когда смертные останки великого человека были преданы земле, все старались сохранить какую-нибудь вещь, которая ему служила или к которой он прикасался, и берегли ее, как бесценное сокровище.

Похороны Наполеона происходили 8 мая. Его похоронили на расстоянии в одну милю от Лонгвуда. С первого дня могила его стала предметом всеобщего уважения; беспрерывно стали посещать ее. Гудсон-Лов, непримиримый враг героя Франции, не обезоруженный даже его смертью, огорчался этим усердием и поставил около могилы стражу, чтобы никто не мог близко подходить к праху Наполеона, сказав, что стража будет стоять тут вечно. Несмотря на такую предосторожность, последнее жилище героя всегда было очень часто посещаемо. Эти посещения никого не могли оскорблять, ибо имели источником любовь к славе и служили знаком общего внимания к великим именам, убеждая всех и каждого, что гений во всех местах и во все времена всегда внушает удивление и почтение.

Но Наполеон мог иметь только временную могилу на острове Святой Елены. В одном из своих завещаний, от 16 апреля 1821 года, он сам назначил место постоянной своей могилы. «Я желаю, — писал он, — чтобы прах мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так сильно любил».

Для исполнения последней воли великого человека необходимо было стечение многих обстоятельств и удаление некоторых препятствий; нужно было, чтобы сама Франция изменилась. Бурбоны удалились с берегов Сены; предсказание Наполеона сбылось, и в ту самую эпоху, как он предсказывал. Пламенное его желание наконец исполнилось, французский народ получил завещанный ему дар, прах своего героя.

Когда весть о смерти Наполеона распространилась по Европе, народ не хотел ей верить; идея о бессмертии так тесно связана с именем Наполеона, что всем казалось — в нем нет ничего смертного; все почитали жизнь его нераздельною с его славой! Эту народную недоверчивость воспел Беранже в песне, называемой Les souvenirs du peuple{14}; она-то есть истинный апофеоз, какого могут только желать великие люди в наше время.

«В начале нынешнего столетия, — говорит один из красноречивых французских писателей, — Франция представляла величественное зрелище. Один человек наполнял ее, а Франция, прославленная и возвышенная им, наполняла собой целую Европу. Этот муж незнатного происхождения, сын бедного корсиканского дворянина, плод двух республик: Флорентийской по своему происхождению, и Французской, по самому себе, достиг в короткое время такой высоты царственного величия, какое едва ли представляла когда-нибудь изумленная история. И гений, и судьба, и подвиги его — все было в нем истинно царское, все показывало в нем исполнителя воли провидения. События и единодушный голос народа возвели его на трон и помазали на царство, созданное революцией; избранный народом был коронован Папою; цари и полководцы, сами отмеченные судьбою, по предчувствию, внушенному им еще темной и таинственной его будущностью, предугадали его славный жребий. Ему сказал Клебер, умирая в Египте: Вы велики, как вселенная! Ему сказал Дезе, погибая при Маренго: Я солдат, а вы генерал! Ему предрекал Вальбер, умирая при Аустерлице: Я иду в могилу, а вы идите на престол! Как огромна его военная слава, как неизмеримы его завоевания! С каждым годом он раздвигал пределы своей империи за величественные границы, положенные богом Франции. Подобно Карлу Великому, уничтожил он Альпы; подобно Людовику XIV, уравнял Пиренеи; подобно Цезарю, перешел через Рейн и едва не перенесся, подобно Вильгельму Завоевателю, через пролив Ла-Манш. Под властью этого мужа Франция считала у себя сто тридцать департаментов; с одной стороны тянулась она до устьев Эльбы, а с другой — до Тибра. Он был повелителем сорока четырех миллионов французов и покровителем ста миллионов европейцев. Вместо границ он поставил на пределах своего государства два герцогства: Савойское и Тосканское, и пять древних республик: Геную, Рим, Венецию, Вале и Нидерланды. Он воздвиг свою монархию, как цитадель, в средоточии Европы, и окружил ее вместо бастионов и передовых укреплений десятью государствами, которые породнил с империей своей и со своим семейством. Он венчал коронами всех детей своих братьев, родных и двоюродных, когда-то игравших с ним на уютном дворе родительского его дома, в Аяччо. Приемыша своего женил на принцессе баварской, а младшего брата на принцессе виртембергской. Отняв у Австрии германскую империю и составив из нее Рейнский союз, отнял у нее Тироль и, отдав его Баварии, присоединил к Франции Иллирию и сам сочетался браком с эрцгерцогиней. Все деяния этого мужа были величественны и колоссальны; подобно чудному видению, возвышался он над Европой. Еще на заре могущества вздумалось ему в уголке Италии возвеличить имя Бурбонов; герцогу Пармскому Людовику дает он титул короля Этрурского. Императорским декретом делит он Пруссию на четыре департамента, объявляет Англию в блокадном положении, а Амстердам — третьим городом империи; Рим был только вторым. Он уверяет мир, что дом браганцский перестал царствовать. Когда он переходил через Рейн, германские курфюрсты, избирающие императора, встречали его на границах своих государств в надежде, что он, может статься, переименует их в короли. Древнее королевство Густава-Вазы, не имевшее наследника престола и искавшее властителя, просит у него в государи себе одного из его маршалов. Преемник Карла V, правнук Людовика XIV, король Испании и обеих Индий просит у него в супружество одну из сестер его. Как хорошо понимали его, как на него ворчали и как обожали его солдаты, старые гренадеры, запросто обходившиеся со своим императором и со смертью! Накануне битв он вел с ними те великие беседы, которыми дополняются и поверяются великие подвиги и которые превращают историю в эпопею. В его могуществе, в его величии есть что-то простое, грубое и грозное. Дож венецианский не служил у него обер-шенком, как у восточных императоров; герцог Баварский не отправлял при нем должности обер-шталмейстера, как при германских императорах; но ему случалось иногда сажать под арест короля, командовавшего его кавалерией. В промежутке между двумя войнами он сооружал каналы и дороги, назначал содержание театрам, обогащал академии, вызывал открытие, воздвигал величественные памятники или составлял кодексы в Тюильрийском дворце и спорил с государственными своими советниками до тех пор, пока не удавалось ему в тексте закона заменить юридический навык высшей, простой мыслью гения. Наконец, последняя черта, которая дополняет дивное изображение этой громадной славы, — подвигами своими он так вошел в историю, что мог бы сказать: предшественник мой Карл Великий, а союзами до такой степени сроднился с монархией, что в устах его не казались странными слова: дядя мой Людовик XVI!

Дивен был этот муж! Счастье его все преодолевало. Знаменитейшие монархи домогались его дружбы, древнейшие династии искали его союза, самые старинные дворяне добивались чести служить ему. Всякое высокое и надменное чело склонялось перед его челом, на которое рука Божья, почти видимо, возложила два венца: один золотой, именуемый властью королевской, другой весь из сияния, называемый гением».